Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Стеклов (Нахамкис) Юрий Михайлович

(1873—1941) — историк, публицист. Родился в Одессе. С 1893 г.— в социал-демократическом движении. В 1894 г. арестован, бежал за границу из Якутской ссылки. Большевик. В 1905 г. вернулся в Россию, сотрудничал в большевистских изданиях “Социал-демократ”, “Правда”. В 1910 г. арестован, выслан за границу. Во время февральской революции 1917 г. избран членом Исполкома Петроградского совета. В этот период занимал позицию защиты революционной России в войне. После Октябрьской революции — редактор газеты “Известия” (1917—1925). Принимал участие в создании журналов “Новый мир”, “Красная новь”. Автор работ по истории русского революционного движения (Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность; М. А. Бакунин. Его жизнь и деятельность); исследователь истории марксизма. Стеклов был одним из первых историков общественной мысли, характеризовавших взгляды Чернышевского как родственные марксизму. Бакунина он причислял к творцам идеологии русской революционной социал-демократии. В политической публицистике Стеклов обращался к вопросам перспектив русской революции, ее историческим аналогам. Он ввел в оборот русской политической мысли Марксов анализ феномена бонапартизма, исследовал в этом контексте реформы, осуществлявшиеся русским самодержавием в период между русскими революциями 1905— 1907 и 1917 гг. Бонапартизм характеризуется им как социологическое явление, как политика формирования репрессивного полицейского государства, как современная государственная форма, близкая античной тирании. Оценивая социальную базу бонапартизма в России, Стеклов связывает ее (и в этом отличие от классической Марксовой формулировки) не с мелкими земельными собственниками, а с помещичьим дворянством и его политическими объединениями. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

БОНАПАРТИЗМ БЕЗ БОНАПАРТА

(...) Что такое представляет собой по существу бонапартизм? Если отвлечься от определенной исторической личности и специфической обстановки французских условий, то нетрудно увидеть, что бонапартизм характеризуется попыткой восстановить старинное полицейское государство в современном обществе, раздираемом ожесточенной борьбой партий. Когда напряжение классовой борьбы достигло высокой степени и угрожает обществу глубокими социальными потрясениями, когда страх правящих классов видит свое спасение единственно в торжестве военной диктатуры, а предрассудки широких народных масс взывают к существованию сильной власти, от которой они ждут удовлетворения своих насущных интересов, тогда создается почва для бонапартистских экспериментов. (...)

(...) Когда нормальное функционирование репрессивной государственной машины уже не в силах обеспечить целость и неприкосновенность классовых привилегий помещиков и фабрикантов, последние легко примиряются с необузданным господством полицейщины и солдатчины, с разнузданием всех диких страстей некультурной массы, с эксплуатацией самых нелепых религиозных и политических предрассудков народа, лишь бы спасти свое преобладающее положение и неправедные богатства. (...) В такие критические эпохи общественного настроения и политического перелома везде оправдывается старое правило бонапартизма: “Одно только воровство может еще спасти собственность, клятвопреступление — религию, прелюбодеяние — семью, беспорядок — порядок”. (...)

После всего вышесказанного понятно, почему бонапартизм можно признать не специально французским, а общим социологическим явлением. С известными оговорками можно сказать, что во многих отношениях бонапартизм представляет современную форму античной тирании. (...) И бонапартизм, и цезаризм предполагают крайнее обострение классовой борьбы, предполагают испуг собственников, готовых отказаться от права первородства политической свободы ради чечевичной похлебки материального благополучия, предполагают нужду и недовольство широких народных масс, враждебно относящихся к высшим классам, но по своей политической наивности ожидающих своего спасения не от собственной самодеятельности, а от благожелательного попечения Цезаря-освободителя, предполагают наличность преториански воспитанной солдатчины, в особенности офицерского корпуса, оторванного от нации, противопоставляющего себя ей и стремящегося господствовать над ней, и, наконец, предполагают наличность централизованного государства и бюрократического аппарата, держащего в руках главные нити народной жизни. Бонапартизм и заключается в том, что он, обещая господствующим классам сохранение их привилегий и удовлетворение самых низменных материальных интересов, суля в то же время народным массам если не “курицу в горшке”, то по крайней мере постоянную работу и кусок хлеба, обеспечивает обогащение первых, бесстыдно обманывает вторых и, железной рукой подавивши все вольности, устанавливает политическое господство шайки проходимцев, казнокрадов, содержанок и “публичных мужчин”.

Естественно поэтому, что микробы бонапартизма рассеяны во всех современных буржуазных обществах, проявляя свое тлетворное влияние с большей или меньшей силой, смотря по условиям места и времени. (..,) Но в не столь законченной форме бонапартизм присущ государственной жизни подавляющего большинства современных цивилизованных народов; точнее было бы сказать, что бонапартистский режим сконцентрировал и конденсировал все отрицательные стороны государственной жизни XIX века — упорную борьбу за реставрацию старой власти, сопротивление основным завоеваниям французской революции, систематическое нарушение прав человека и гражданина, борьбу с развитием культуры, бюрократическую централизацию, организацию шпионства и политической полиции, превращение армии в орудие внутренней политики, полицейский социализм и т.д., и т.д. (...)

Правительство Второй Империи кроме административных репрессий и военных экзекуций пыталось дать народу хотя бы удовлетворение его материальных интересов, оно пыталось доставить ему и хлеба, и зрелищ. Как бы ни относиться к социально-экономической деятельности наполеоновского правительства, но обширные общественные работы, переустройство крупных городов, гигантское развитие производительных сил, расцвет французской промышленности и торговли, допущение рабочих коалиций, фритредерские торговые договоры, последовательное расширение прав парламента и сравнительно либеральная политика последних лет — все это плюсы, которых мы тщетно стали бы искать в активе наших усмирителей. Правда, вся эта деятельность правительства Второй Империи исходила из того положения, что отучить общество от политических интересов, убить в нем стремление к политической самодеятельности и к самоуправлению можно только путем широкого удовлетворения его материальных потребностей, путем служения животно-растительной стороне общественной жизни. Эта старая истина испокон веков разделялась “государственными людьми” всех веков, стран и народов, но, подобно всем прописным истинам государственных мужей, она в известные эпохи превращается в свою противоположность, что по горькому опыту прекрасно известно всем правительствам. В известные моменты разбогатевшее общество признает себя совершеннолетним и начинает требовать активного и решающего участия в государственных делах. Эту истину пришлось испытать на своей шкуре правительству Наполеона III, да и не ему одному.

Но как никак, а удовлетворение материальных потребностей, и в том числе самых низменных, с целью отвлечения общественного внимания от политических вопросов составляет одну из основных идей бонапартизма, французского и международного. На практике бонапартисты обыкновенно испытывают непобедимое искушение подменить удовлетворение материальных интересов всей нации служением своекорыстным интересам отдельных классов или групп населения. Превращая национальное достояние в свою клиентеллу или вотчину, бонапартисты делятся с протежируемыми группами и классами продуктом своего беззастенчивого хозяйничанья и хищничества. Привилегии, изъятия, раздача концессий, грюндерство, взяточничество и казнокрадство составляют отличительную черту бонапартистской экономической политики, основные устои бонапартистского “государственного порядка”. Особенно выигрывает от бонапартистского хозяйничанья финансовая плутократия, которая эксплуатирует все классы современного общества и махровые цветы которой особенно пышно распускаются в тепличной атмосфере бонапартистских хищений. Вот почему биржа так усердно, не за страх, а за совесть поддерживает все виды бонапартизма. Так происходило во Франции, так происходит и в других местах.

Другие государственные идеи бонапартизма сводятся к искусственному поддержанию крестьянской темноты с помощью духовенства, этой “блестящей армии милосердия”, по выражению Вейо, или “жандармерии в рясах”, по выражению его противников; к преобладающему значению во внутренней политике явной и тайной полиции и армии, которую бонапартизм превращает в слугу и придаток этой полиции; к поддержанию национальных предрассудков и легенд, особенно цепко держащихся среди оторванной от исторического движения крестьянской массы и среди мелкой буржуазии; к раздроблению, к распылению, к атомизированию всех общественных сил и организаций, к превращению общества в людскую пыль, бессильно развеваемую ветром, дующим из полицейского участка; к централизации государства и к усилению бюрократии, охватывающей своими цепкими щупальцами все проявления народной жизни и мгновенно передающей волю центрального правительства во все самые захолустные углы страны; а особенно к усилению и размножению тайной полиции всех видов, проникающей повсюду, следящей за всеми проявлениями недовольства, раскрывающей, а при нужде и создающей противоправительственные заговоры, всюду вносящей разврат, опасение, взаимное недоверие и постепенно становящейся главным государственным учреждением, в интересах которого функционируют все государственные органы, приспосабливающиеся к ней и получающие от нее директивы. В основе бонапартистской политики лежит противопоставление некультурной части народа его культурной части, отсталых слоев — прогрессивным, порабощение вторых с помощью первых, игра на чувствительной струнке ложного демократизма, слепой и инстинктивной вражды низших классов к высшим, деревни к городу, лесть самым чудовищным предрассудкам темной массы, увековечивающим ее рабство, лицемерные посулы, даваемые с явным намерением никогда их не выполнять, — одним словом, всесторонняя демагогия. Но эта демагогия, это заискивание перед массой быстро сменяются жестокой репрессией, как только масса обнаруживает стремление к самостоятельности, как только она, хотя бы и инстинктивно и бессознательно, выказывает желание перестать быть безвольной игрушкой в руках бонапартистских агентов. Заигрывание с рабочими сменяется свирепым преследованием Интернационала (во Франции в конце 60-х годов), пряник и плеть попеременно мелькают в бронированном кулаке Бисмарка, а “весна” и “сердечное попечение” быстро уступают место неприкрашенной действительности. Стоит только упомянуть об этих основных специфических чертах бонапартизма, чтобы читатель сразу узнал знакомую ему картину.

Опасность исторических аналогий заключается в том, что, сопоставляя формально сходные явления, легко увлечься чисто внешним сходством и проглядеть качественное различие сравниваемых феноменов. При всем глубоком формальном сходстве между французским и русским бонапартизмом между ними существует глубокое различие — не только в том смысле, что тому и другому приходилось действовать в различной исторической среде, не только в том смысле, что французский оригинал отличается большей культурностью, лоском, либерализмом и, скажем прямо, большей человечностью в сравнении с русской копией, но и в том отношении, что пьедесталом для того и другой служит совершенно отличная социальная подкладка. (...)

Декабрьский переворот удался и обеспечил Второй Империи сравнительную устойчивость и долговечность именно потому, что самый многочисленный класс французского общества, мелкое крестьянство, настроен был консервативно и даже реакционно. (...)

Совсем не таково положение у нас. С точки зрения социального положения крестьянства и стоящих перед ним исторических задач современный момент допускает, пожалуй, больше аналогии с эпохой Великой Французской Революции, чем с периодом Второй Республики; и только запоздалый характер русской революции, сравнительно высокое развитие производительных сил, связь со всемирным товарным и финансовым рынком, обострение классовых противоречий и крупная, в известные моменты центральная роль промышленного пролетариата дают основание брать для аналогии с переживаемым нами историческим моментом сравнительно поздние эпохи европейской истории. Как бы там ни было, но наше голодное, не освободившееся еще вполне от крепостных пут крестьянство пока что совсем не похоже на французских мелких земельных собственников, служивших прочным фундаментом для Второй Империи. В то время как последняя в значительной мере явилась результатом обратной тяги французского парцелльного крестьянства от революции к консерватизму, наша революция в такой же, если не в большей, степени, наоборот, питается и, вероятно, долго еще будет питаться стихийным, а с течением времени все более и более сознательным движением русского крестьянства. Французский крестьянин во время Второй Республики хотел закрепить за собой свой участок, освободить его. от тяжелых налогов и обезопасить от поползновений неимущего пролетариата. Современное русское крестьянство, по крайней мере его средняя масса, добиваясь захвата помещичьих земель, стремится подорвать установившееся равновесие в землевладении и таким образом вызвать глубочайшее потрясение во всех областях социальной и политической жизни. Поэтому русский бонапартизм не имеет под собой прочной социальной основы; он лишен неподвижного фундамента, на котором он мог бы утвердить и надолго упрочить соответствующую его интересам политическую надстройку. В большей степени, чем французский бонапартизм, он живет не разумом, а неразумием крестьянства, не его просвещением, а его историческими предрассудками, не сознанием крестьянами своих интересов, а властью (к счастью, все более слабеющей) старой легенды. По мере того как социальная основа старого абсолютизма становится все более непрочной и текучей, по мере того как все более широкие слои крестьянства начинают приходить в движение и откликаться на призывы, идущие из городов и фабрик, все сильнее начинает выпячиваться бонапартическая сторона господствующего режима, все чаще и все явственнее последний начинает черпать свои приемы борьбы из бонапартистского арсенала. Бонапартизм нашей реакции начал обнаруживаться уже в 60-х годах XIX века, при первых признаках освободительного движения; с течением времени эта сторона его выступала все более ярко, а в самое последнее время, когда под ним заколебалась почва, когда из-под его ног начал уходить крестьянский фундамент, его деятельность окрасилась почти сплошным бонапартистским цветом. И может быть, именно зыбкость его социальной основы главным образом и заставляет его терять голову и прибегать к таким отчаянным приемам борьбы, которые окончательно выдают его некультурность, компрометируют его навсегда и отрезают ему возможность компромисса с надвигающимися силами.

Бонапарт был претендентом. Это обстоятельство до известной степени ставило его в сравнительно неблагоприятное положение. Ему приходилось преодолевать силу исторической инерции и поднять руку на существующие государственные учреждения, которые при всей своей непопулярности обладали все-таки известной способностью сопротивления в силу самого факта своего существования. (...)

В ином положении находится бонапартизм там, где власть издавна находится в его руках. Наседающим на него новым классам он может противопоставить всю силу исторической косности, всю техническую мощь современного государства. Вдобавок он пользуется богатейшим опытом всевозможных правительств, из которых одни пали в борьбе с революцией, другие умудрились заключить с ней компромисс, а некоторые даже сумели, по крайней мере на время, совершенно отбить ее атаки. В настоящее время в руках государственных людей находятся не только усовершенствованные орудия истребления и гигантские материальные средства королей международной биржи, но, что еще важнее, могучие моральные орудия, сводка богатого исторического опыта, детально разработанная тактика контрреволюционной борьбы, одним словом, неписаное руководство практической политики, учащее искусно играть классовыми стремлениями, сшибать между собой лбом враждебные политические партии и парализовать в бесплодной взаимной борьбе различные оппозиционные силы. В этом отношении наши бонапартисты, как позднее выступившие на сцену, поставлены в более благоприятные условия, чем их сравнительно наивный прототип.

Но если Второй Империи удалось после разгона Национального Собрания и подавления частичных вооруженных восстаний продержаться целых восемнадцать лет, то найдется ли хоть один человек даже в реакционном лагере, который решится утверждать, что везде старому режиму суждено такое же долголетие? Не забудем, что Вторая Империя во Франции установилась после того, как вызванная экономическим кризисом и подготовленная политическим недовольством (борьба за расширение избирательного права) революция изжила себя, не давши удовлетворения мелкой буржуазии, разгромивши силы пролетариата, этого главного хранителя политических вольностей в современном обществе, и восстановивши против себя крестьянство посягательством на его материальное благополучие. Не следует забывать, что Вторая Империя восстановила всеобщее избирательное право, т. е. главное политическое требование, выставлявшееся пролетариатом и мелкой буржуазией до революции; что она, воспользовавшись прекращением экономического кризиса, содействовала расцвету промышленности и торговли, организовала обширные общественные работы... (...) В самые свирепые периоды политических гонений, когда от свободы союзов и печати оставалось одно приятное воспоминание, у французских граждан все-таки было в руках могучее оружие борьбы, великое знамя, под которым могли собираться и сплачиваться демократы и республиканцы.— всеобщее избирательное право, на которое бонапартизм не смел покушаться, несмотря на то что оно наносило ему чувствительные удары.

Установлению Второй Империи предшествовал и сопутствовал действительный упадок общественного настроения. Буржуазия боялась революции и объясняла деловую заминку парламентской борьбой и развитием демократии. О стремлениях крестьянства мы уже говорили, а о подавленном и вместе с тем озлобленном настроении пролетариата после июньского побоища, произведенного умеренными республиканцами, распространяться не приходится. (...) Массы буржуазии и крестьянства враждебно относились к своим собственным представителям, не признавая их защитниками своих интересов, ненавидели свою собственную прессу, разоблачавшую диктаторские поползновения исполнительной власти. С самого же начала подавляющее большинство французской нации приветствовало декабрьского авантюриста и с восторженными криками подняло его на щит как надежную гарантию порядка, религии и собственности.

Один только класс Наполеону III не удалось развратить подачками и купить милостынями — это рабочий класс. С первых же дней своего господства Бонапарт обратил свое благосклонное внимание на пролетариат, понимая, что этот авангард всех трудящихся является главным ферментом социального и политического брожения в стране. Действительность показала, что пролетариат можно разбить, но его нельзя победить, что его можно заставить на время замолчать, но нельзя подкупить и заставить впрячься в триумфальную колесницу победителя. (...)

Только в этом пункте можно провести полную аналогию между судьбами французского и международного бонапартизма. Тому и другому одинаково не удалось развратить рабочий класс филантропическими попечениями и зубатовской политикой, не удалось заставить его примириться с политической реакцией. (...)

На этой неудаче полицейского социализма в рабочих массах, пожалуй, кончается сходство в обстановке французского и русского бонапартизма. До известной степени можно проводить также аналогию между настроением французской буржуазии того времени и известной частью высшей русской буржуазии. Но огромная масса российского третьего сословия в настоящее время не может послужить орудием укрепления реакции. Она не пережила еще медового месяца свободы, не столкнулась еще с непосредственным нападением пролетариата на самые основы буржуазного общества... (...)

В еще большей степени это применимо к широким массам крестьянства. Наперекор расчетам всяческих бонапартистов, слишком упрощенно понявших историю бонапартизма, масса рядового крестьянства до сих пор не оправдала возлагавшихся на нее надежд... Правда, за неоправдание доверия начальства крестьяне были наказаны лишением избирательного права, прежде отпущенного им в достаточно изрядной пропорции, но весьма сомнительно, чтобы этот новый бюрократический опыт мог сыграть роль бочки масла, вылитого в волнующееся крестьянское море.

Правда, наш бонапартизм имеет другую опору, которой в такой степени не имелось в распоряжении французского бонапартизма, — это помещичье дворянство. Являясь единственным классом, который до сих пор пользовался в России довольно широкими политическими правами, обладая как старой сословной организацией, так и новыми классовыми и сословно-классовыми организациями (“Всероссийский Союз Землевладельцев”, “Объединенный Совет Дворянских Обществ”, отчасти “Союз Русского Народа” и другие черносотенные союзы), держа в своих руках центральное и местное управление и земские учреждения, располагая через вышедший из его рядов офицерский корпус вооруженными силами страны, класс крупных землевладельцев представляет огромную силу, с которой нельзя не считаться и которая кровавыми уроками уже доказала свою способность энергично сопротивляться прогрессивному развитию страны и использовать для этого всю силу исторической инерции. Можно сказать, что в такой же степени, в какой опору французского бонапартизма составляло мелкое крестьянство, опору русской реакции составляет класс крупных землевладельцев. Спору нет, это серьезный оплот, о который, быть может, разобьется еще не одна волна освободительного движения. Но вряд ли можно признать прочным тот порядок, который опирается только на привилегированное ничтожное меньшинство и в то же время имеет против себя подавляющее большинство нации. Бонапартизм без сознательной поддержки массы мелкого крестьянства висит в воздухе и держится в значительной мере силой сопротивления, механически развиваемой исторической косностью. (...)

Печатается по: Стек.юв Ю. М. Рассыпанная Храмина: Социально-политические очерки. М., 1919. С. 71—76. 87—99.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Стекло” Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность. СПб., 1909; Он же. Интернационал. 1864—1914. Ч. 1— 2. М., 1918: Он же. Карл Маркс. Его жизнь и деятельность. М., 1918; Он же. М. А. Бакунин. Его жизнь и деятельность (1814— 1871). T.I— 4. М., 1920— 1927. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология