Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Изгоев (Ланде) Александр Соломонович

(1872—1935) —публицист. общественный деятель. В ранней юности — почитатель Н. К. Михайловского, увлекавшийся героикой “Народной Воли”. В 1893 г. начал изучать марксизм, долгое время оставался верен идеям его социальной философии, полагая, что с социалистической политикой они связаны исторически случайно, а в России могут послужить основой для преобразования самодержавной монархии в буржуазно-демократическое правовое государство. Позднее сошелся с П. Б. Струве, участвовал в изданиях конституционалистов-демократов (“Полярная звезда”, “Свобода и культура”). Будучи членом ЦК партии кадетов (1906—1918), разделял позиции ее правого крыла. Главная задача русской антисамодержавной политики, по мнению Изгоева, — в преодолении террора, ответственность за распространение которого в первые десятилетия XX в. он возлагал на партию социалистов-революционеров. Основная политическая идея Изгоева — долг русской интеллигенции состоит в том, чтобы, преодолев соблазны социализма, стать “государственной интеллигенцией”. Идейно-политическая программа Изгоева, изложенная в сборнике “Вехи” (1909) в статье “Об интеллигентной молодежи”, была развита в статье “Социализм, культура и большевизм” (сб. “Из глубины”. 1918), где он подчеркивал общую ответственность всех фракций русского социализма за “катастрофу” большевистской революции. В ноябре 1922 г. выслан в Германию. В Берлине совместно с В. И. Гессеном составил меморандум о необходимости роспуска кадетской партии. Порвал с П. Б. Струве, не приняв его позиции открытой апологии “белого дела”. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

РУССКОЕ ОБЩЕСТВО И РЕВОЛЮЦИЯ

ЗАМЕТКИ О РЕВОЛЮЦИИ

1. ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА

Так называемые “тактические ошибки” русской социал-демократии теперь ясны для всех. Злоупотребление всеобщей политической забастовкой без ясного представления о силах и организованности пролетариата, необдуманная пропаганда вооруженного восстания, побудившая предпринять в этом направлении ряд попыток, очевидно обреченных на неудачу и не имевших определенной цели, и, в-третьих, преждевременный разрыв с либеральными и радикальными “буржуазными” партиями как на практике (введение революционным путем восьмичасового рабочего дня), так и в литературе (полемика в печати и на митингах).

Таковы главнейшие “ошибки”. Говорят, что в совершении их виновна не социал-демократия. “Не мы толкали массы, а они нас, — говорит г. Парвус, — революционный поток нас неудержимо рвал вперед”. В этих словах много справедливого, но они не дают все же ясного представления о ходе дел. Тот, кто желает из ошибок прошлого почерпнуть урок для будущего, не должен отступать перед более пристальным взглядом в глубь вещей.

Во-первых, те самые вожди, которые говорят теперь о “стихийности” движения масс, в свое время, наоборот, восхваляли “сознательность” пролетариата. (...) Одно из трех: или руководители пролетариата (а таковыми, несомненно, были социал-демократы) ему льстили и говорили неправду, или на самом деле стихийности не было и массы обнаружили “удивительную организованность и полную подчиненность”, но руководители завели их не туда, куда следует, или, наконец, руководители, увлеченные потоком событий, сами незаметно для себя изменили “сознательности” и, создав ошибочную теорию, действовали согласно с ней, но, конечно, тоже ошибочно.

Я держусь последнего взгляда. (...)

Основная ошибка теоретиков, руководивших движением, сводилась к бланкистскому пониманию “диктатуры пролетариата” и к вытекшему отсюда перенесению элементов социалистической революции в происходившую революцию политическую и демократическую. “Диктатура пролетариата” есть необходимое звено марксизма как революционного учения. По известному разъяснению Каутского, реформа тем отличается от революции, что преобразованиям, предпринимаемым последней, предшествует завоевание политической власти новым общественным классом. (...)

Идея диктатуры пролетариата возникла во время революции 1848 г., после июньского поражения. (...)

Маркс резко подчеркивает бланкистский характер, присущий идее диктатуры пролетариата при ее зарождении. Оставляя “доктринерский социализм”, парижский пролетариат, пишет он в “Борьбе классов”, “все более переходит в лагерь революционного социализма, коммунизма, для которого сама буржуазия изобрела название бланкизма...” (...)

Признавая, что ни в 1848, ни в 1849 году пролетариат не был еще “способен к диктатуре”, Маркс, однако, некоторое время продолжал еще верить в “непрерывность революции”, ждал успешного революционного восстания, которое должно привести к “диктатуре”. Но глубокий мыслитель, трезвый и честный публицист не мог долгое время пребывать в заблуждении. Уже в 50-м году Маркс и Энгельс пришли к выводу и осмелились высказать его публично, что революция закончилась, за что и заслужили название изменников. (...)

Бланкистскому пониманию революции и диктатуры пролетариата, еще в 1849 году разделявшемуся Карлом Марксом, Энгельс в 1895 году противопоставил свое чисто марксистское, последовательно проведенное. “Если и нынешняя могучая армия пролетариата, — писал он, — все еще не достигла своей цели, если она далеко не в состоянии добиться победы одним решительным ударом, а должна тяжелой борьбой отнимать от врага одну позицию за другой, то отсюда бесповоротно следует, что в 1848 году невозможно было добиться социального переустройства с помощью простого захвата власти”. (...)

“...Полное преобразование всего общественного строя [говорит Энгельс. — Сост.] предполагает деятельное участие массы, ее сознательное отношение к тому, за что она борется и что ей требовать. Этому нас учит история последних пятидесяти лет. Для того же, чтобы масса знала, что делать, необходима долгая и упорная работа; наша партия взяла на себя именно эту работу, и успехи ее приводят в отчаяние противников.” (...)

Пятьдесят лет истории, научивших Фр. Энгельса, ничему, однако, не научили русских социал-демократов. Лишнее доказательство справедливости скептического взгляда, что история вообще никого ничему не учит. Нам, русским, показалось, что за пять лет организационной работы мы достигли того, чего не могли добиться европейские рабочие за 50 лет.

Мало того. Сколько времени и сил ушло на полемику с народниками, на уяснение того взгляда, что предстоящая революция будет иметь политический “буржуазный”, демократический, а ни в коем случае не социалистический характер. Казалось, эта истина усвоена всеми и стала общим местом, а как дошло до дела, то выяснилось, что различие между предстоящей политической и грядущей социалистической революциями совершенно не продумано.

Как читатель мог видеть из краткого изложения взглядов Маркса и Энгельса на диктатуру пролетариата, даже в 1849 году, когда Маркс не освободился еще от бланкизма, он отчетливо сознавал, что “диктатура пролетариата” — необходимая переходная ступень к социалистической революции. Пятидесятилетнее развитие марксизма привело его к полному освобождению от бланкизма. У нас же диктатуру пролетариата, предпосылку социалистической революции, перенесли в революцию политическую, задумали сделать “переходной ступенью” от самодержавия к конституционному демократическому строю. Этим чудовищным прыжком русская социал-демократия совершенно освободилась от марксистского понимания и покатилась по наклонной плоскости якобинизма и бланкизма.

Понятным является после этого и заявление “Начала” (№ 7): “Вполне возможно, что наша революция, начавшаяся как демократическая, закончится как социалистическая”. “Начало” было поддержано и “Новою Жизнью”, где “непрерывность” проповедовалась г. Луначарским. (...)

Вот та истина, что накануне буржуазной революции нельзя говорить о диктатуре пролетариата, и не была доступна практическому сознанию наших “марксистов”. Чувство победило разум. “Марксисты” видели, что в происходящем в стране движении политической силе пролетариата предстоит первая роль, что пролетариат энергичнее и беззаветнее других классов борется за свободу, приносит больше жертв, и им казалось невозможным при победе уступить первое место другим классам. Для такого самоотречения надо было много мужества, политической прозорливости, хладнокровия и уверенности в дисциплине масс.

Для того чтобы возвещенные в манифесте 17 октября реформы получили свой подлинный, а следовательно, и революционный характер, необходимо было, чтобы в промежуток до их осуществления государственная власть перешла в руки нового класса, чтобы бюрократия сдала свои позиции. Этот переход власти мы мыслим, конечно, не в виде романтически-флибустьерского набега. (...)

Вожди пролетариата, само собою разумеется, не должны были ни на одну минуту посягать на индивидуальность пролетариата и вести его к слиянию с другими классами и партиями. Это и фактически невозможно. Но пролетариат, ясно сознав положение дел, твердо уяснив себе, что происходит только демократическая и политическая революция, должен был всей своей силой и всем своим влиянием поддержать те слои, в руки которых могла быть передана власть. Пролетариат получил бы прежде всего свободу профессиональных союзов и печати, без чего для рабочих немыслима сколько-нибудь широкая и планомерная борьба.

Правительство, видя единодушие оппозиции, видя, что вожди “земцев” (назовем их так для краткости) имеют действительную опору в массах, после колебаний и контрреволюционных попыток вынуждено было бы отступить.

Но социал-демократы решили, что у них одних достаточно сил, и не только для победы над бюрократией, но и для нанесения удара буржуазии. Либералам в печати и на митингах была объявлена беспощадная война, на крупную буржуазию был сделан натиск при помощи введения восьмичасового рабочего дня, мелкая буржуазия запугана вооруженным восстанием, бесконечными стачками, грозой надвигающегося экономического краха. Результаты известны. Это — разгром.

Разгромлены не только социал-демократы, разгромлены и “либералы”. Полиция в тонкостях не разбирается...

Но эти факты все же не мешают некоторым людям говорить об “измене буржуазии”, о “предательстве либералов”. Эти сочетания слов положительно лишены смысла. Отождествлять русскую буржуазию в узком смысле слова с русским либерализмом, безусловно демократическим, невозможно. Затем нельзя не признать, что так называемая “измена” и “предательство” “либералов” заключается только в том, что последние не превращаются в социал-демократов. Но если бы это было возможно, то к чему же тогда особое существование социал-демократов? В-третьих, наконец, социал-демократы открыли поход против “либералов” раньше, чем у последних была в руках хоть крупица власти, и потому ни о каком уклонении от исполнения обещаний не могло быть и речи.

Словом, все движение было чисто стихийное, в нем не обнаружилось никакой “сознательности”. Несмотря на участие социал-демократии и пролетариата, движение по своему типу было старым движением, “совершаемым сознательным меньшинством во главе бессознательных масс”. Но и это “сознательное меньшинство” плохо отдавало себе отчет я том, что делало.

2. РЕВОЛЮЦИЯ И ТРЕТИЙ ЭЛЕМЕНТ

События, разыгравшиеся в последние годы в России, превосходят своею грандиозностью все, что знает история цивилизованных народов. Мы пережили величайшую революцию в мире, и таковою ее назовет будущая история. Нам, людям XX века, грандиознейшей революцией, отчасти по преданию, представляется французский переворот конца XVIII века. Мы склонны видеть в десятилетии 1789— 1799 годов сплошную цепь великих событий и геройских дел. На протяжении ста лет все мелкие рытвины, овраги, некрасивые холмы сглаживаются, и в исторической перспективе перед нами рисуется мощная, последовательно развертывающаяся картина. На самом же деле события происходили иначе. Мелкая будничная жизнь ни на минуту не прекращалась. Люди, как обыкновенно, работали, торговали, любили, интриговали, судились и мирились друг с другом. Время от времени в эту будничную жизнь миллионов врывались чрезвычайные события, скоро проходившие и сравнительно в редких случаях международных осложнений непосредственно задевавшие большие массы. Обыкновенно события непосредственно затрагивали только небольшие относительно группы участников. Дни 13 июля, 5 и 6 октября были “днями” для трех-четырех десятков тысяч парижан. Расстрел толпы на Марсовом поле прошел почти незамеченным для Парижа (даже у нас в Петербурге немало людей в трагический день 9 января не знали ничего, что делается в городе). Казнь Людовика XVI вовсе не привлекла в содрогание многомиллионный народ. Гораздо глубже затронули население Франции эпидемии “великого страха” перед разбойниками (удивительно напоминающие наши толки о черносотенных погромах, с одной стороны, о бомбах, с другой). Еще более глубокое воздействие на жизнь произвели такие вначале почти незаметные меры, как выпуск ассигнаций и связанная с этим распродажа национальных земель. Отдельные восстания и усмирения в Вандее, Лионе и Тулоне сознавались современниками как местные явления. Только рекрутские наборы, война, нашествие иностранцев всколыхнули весь народ.

Чрезвычайные события, потрясавшие время от времени будничную русскую жизнь, по своей частоте, силе, по пространству распространения значительно превосходят то, что было во Франции. (...) Но все это только внешние признаки революционного процесса, сами по себе для направления, для сущности и, так сказать, “идеи” революции не характерные. При первом, даже самом поверхностном сравнении Французской революции с русской бросается в глаза то, что у нас все как будто происходит наоборот. В то время как во Франции большею частью (но не всегда) инициативу насилия брали на себя революционеры, сторонники нового строя, у нас они большею частью являются жертвами насилия, инициатива которого исходит от слуг старого режима. Сентябрьские убийства в Париже — дело крайних революционеров, у нас октябрьские погромы подготовлены явными и тайными полицейскими. (...)

Ясно только одно, что все эти насилия, кровь, восстания, разгромы, усмирения — элемент хотя и необходимый, но все же внешний для революции, могущий быть повернутым против той или другой стороны в силу случайных причин, не зависящих от общего хода революции. Насилия и кровопролития, очевидно, неизбежны при революциях и совершаются обеими сторонами. Но тот факт, кому будет принадлежать печальная привилегия пролить более крови и совершить наиболее возмутительные злодеяния, зависит от множества второстепенных причин. Во Франции пальма первенства принадлежала сторонникам нового режима, в России — защитникам отживающего, губящего всю страну строя. Нельзя сказать, чтобы этот факт, порожденный причинами второго порядка, не имел большого значения в ходе истории страны. (...)

В чем же сущность революции?

Революция отличается от мятежа, удачного или неудачного простого заговора — словом, от всякого “беспорядка” как такового тем, что при ней наряду с анархическим крушением старого строя происходит перемещение материальной, имущественной силы, материального богатства и социально-политического влияния из рук одного класса в руки другого, и старый правящий элемент сменяется новым, способным произвести, ускорить или укрепить передачу материальной силы... (,..)

Перемещение материальных имущественных сил из рук одного класса в руки другого и замена одного правящего слоя другим могут происходить медленно и постепенно, в течение десятилетий и столетий. Такой процесс называется эволюцией, но в чистом виде он происходит скорее в теории, чем в действительности. В жизни в эволюционный процесс всегда вторгается с большей или меньшей стремительностью насильственный переворот и превращает мирно текущую эволюцию в бурную революцию. С другой стороны, и революция без эволюции немыслима. Одно насилие на почве, не расчищенной предварительно эволюционным процессом, не создаст ничего. Этим и объясняются неудачи так называемых социалистических революций вроде Парижской Коммуны. Экономическое развитие страны должно предварительно подготовить как материальные условия для передачи средств производства в руки пролетариата или всего общества, так и тот правящий элемент, который совершит и облегчит эту передачу.

Классическим примером для изучения революций продолжает оставаться Великая Французская Революция. Скоро к ней присоединится русская. В средние века, предшествовавшие революции, французский крестьянин выкупил в собственность свои парцеллы, французская буржуазия сосредоточила в своих руках материальные богатства, подготовила класс образованных адвокатов, нотариусов, докторов, журналистов, разных служащих, способных к власти и жаждущих ее. Это и создало предпосылки для революции, для толчка, когда старый порядок начал быстро сдаваться.

Конфискация монастырских и дворянских земель и распродажа их, с одной стороны, муниципальная революция, т. е. смена местных властей, довершенная радикальной чисткой администрации, предпринятой якобинцами после низвержения монархии,— с другой — вот, собственно говоря, в чем сущность французской революции, без чего не было бы явления, носящего в истории это имя. Все остальное случайности, второстепенные подробности (...)

Если мы с высоты теоретических предпосылок этого учения о революции взглянем на то, что происходит в России, то придем к странному на первый взгляд выводу, что завершенной революции в собственном смысле слова у нас еще не было. (...)

“Сущность” русской революции наметилась уже вполне ясно. Перемещение материальных сил будет заключаться в передаче земли крестьянству. Новый правящий слой. готовый заменить старый поместно-приказный мир и передать землю крестьянству,— это так называемый “третий элемент”, интеллигенты, адвокаты, литераторы, земские служащие, народные учителя и т.д. К “третьему элементу” примыкают отдельные передовые личности из старого, как поместного, так и приказного, мира, решившиеся окончательно порвать со старым строем.

Все сознают, что и переход земли, и пришествие нового правящего элемента, вероятно, совершится в скором времени. Но как они произойдут, при какой обстановке и каким путем — вот где кроется самая мучительная загадка...

Люди, склонные к трафаретному мышлению, привыкшие весь исторический груз направлять только по трем дорогам, носящим название: феодализм, буржуазия и пролетариат, будут недовольны изложенной здесь схемой. Откуда взялся этот “третий элемент”, спросят они, что это такое? Но эти люди или безнадежно слепы, или намеренно искажают действительность. У нас существуют, как известно, партии социал-демократов и социалистов-революционеров. Они упрекают и друг друга и конституционно-демократическую партию в “буржуазности”. Социал-демократы гордо именуют себя партией пролетариата. Но вглядитесь внимательнее в столичные и провинциальные штабы этих истинно революционных партий. Все это сплошь интеллигенты, так называемый “третий элемент”. (...) Старый порядок хорошо чует, где его настоящий, беспощадный враг, и пытается, как губкой с классной доски, стереть с напуганных уездов даже налет интеллигенции. Он прозорливее и справедливее ослепленных партийными раздорами революционеров и, сгоняя в тюрьмы русскую интеллигенцию, мало интересуется тем, заражены ли отрубаемые члены социал-революционной или кадетской ересью. И действительно, с точки зрения и социального положения борцов, и исторического хода событий безразлично, к какой из трех указанных партий принадлежит народный учитель. Он все одно представитель “третьего элемента”, и если он не черносотенец (а это бывает редко), то всегда был и будет беспощадным врагом бюрократии.

Все наши нынешние партийные и фракционные различия в лагере сторонников освободительного движения не имеют еще серьезного исторического значения. Эти различия в лучшем случае являются только предвестниками, предуказаниями на ту действительную дифференциацию, которая возникнет в нашем народе. (...)

Печатается по: Изгоев А. С. Русское общество и революция. М„ 1910. С. 226—242.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Изгоев А. С. Общинное право. СПб., 1906; Он же. П. А. Столыпин. М., 1912; Он же. Социалисты во второй русской революции. Пг„ 1917; Он же. Пять лет в Советской России//Архив русской революции. Т. 10. Берлин, 1923. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология