Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кропоткин Петр Алексеевич

(1842—1921)—один из крупнейших идеологов анархизма, общественный деятель, ученый. Учился в 1-й московской гимназии и в Петербурге, в Пажеском корпусе. После окончания корпуса в 1862 г. уезжает в Сибирь, в Амурское казачье войско. В Сибири готовит проекты реформ местного самоуправления, пишет корреспонденции в петербургские и московские газеты, изучает геологию и этнографию, много путешествует. Его доклады по итогам сибирских экспедиций получили одобрение Русского географического общества, в члены которого Кропоткин был избран в 1868 г. В апреле 1867 г. он уехал в Петербург, где поступил на физико-математический факультет. Летом 1872 г. сближается с бакунистами в I Интернационале. По возвращении в Петербург вступает в народническую революционную организацию чайковцев. Весной 1874 г. был арестован, два года находился в Петропавловской крепости. Затем совершил дерзкий побег из военного госпиталя, куда был переведен по состоянию здоровья. Последующие сорок лет провел в эмиграции. За границей развернулась революционная и публицистическая деятельность Кропоткина. Он выступает на различных анархистских собраниях, участвует в конгрессах анархистского Интернационала, в публичных акциях анархистов. Занимается и научной работой по биологии, социологии, истории, географии. По возвращении в Россию в июне 1917 г. выступил с призывом к “социальному миру”. В центре его научных интересов — обоснование принципов анархизма и коммунизма. Основной пафос анархизма — борьба с государственной властью, поддержка личности в ее противостоянии государству. Творчество Кропоткина в различных областях подчинено развитию внутренней взаимообусловленности анархии, коммунизма и научного метода.

Он соединил в своих трудах неприятие правового государства, демократии и рыночного хозяйства с высокой оценкой науки и технического прогресса, верой в торжество грядущей социальной справедливости, олицетворенной в общественно-коммунистическом строе будущего. (Тексты подобраны 3. М. Зотовой.)

СОВРЕМЕННАЯ НАУКА И АНАРХИЗМ

(...) Во все времена в человеческих обществах боролись два течения. С одной стороны, народные массы вырабатывали, в виде обычая, ряд учреждений, необходимых для того, чтобы общественная жизнь была возможна, чтобы обеспечить мир в своей среде, улаживать возникающие раздоры и помогать друг другу во всем том, что требует соединенных усилий. Родовой быт у дикарей, сельская община и мирской суд, охотничьи и, позднее, промышленные артели, вольные города-республики вечевого строя, возникшие среди них зачатки международного права и многие другие учреждения были выработаны не законодателями, а самим народным творчеством.

И во все времена появлялись также среди людей волхвы, шаманы, прорицатели, жрецы и начальники военных дружин, стремившиеся установить и упрочить свою власть над народом. Они сплачивались между собой, вступали в союз и поддерживали друг друга, чтобы начальствовать над людьми, держать их в повиновении, управлять ими и заставлять их работать на себя.

Анархизм является, очевидно, представителем первого течения, то есть творческой созидательной силы самого народа, стремившегося выработать учреждения обычного права, которые уберегли бы его от желающего властвовать меньшинства. Силою же народного творчества и народной созидательной деятельности, опирающейся на современное знание и технику, анархизм стремится и теперь выработать учреждения, которые обеспечили бы свободное развитие общества. В этом смысле, следовательно, безгосударственники и государственники существовали во все времена истории.

Затем во все времена происходило также то, что учреждения, даже самые прекрасные по своей первоначальной цели, выработанные сперва людьми ради обеспечения равенства, мира и взаимной поддержки, — со временем окаменевали, утрачивали свой первоначальный смысл, подпадали под иго властолюбивого меньшинства и становились, наконец, стеснением для личности, в ее стремлении к дальнейшему развитию. Тогда отдельные личности восставали против этих учреждений. Но одни из этих недовольных старались сбросить с себя иго общественных учреждений — рода, общины, гильдии — исключительно для того, чтобы получить возможность самим возвыситься над остальными и обогатиться на их счет; тогда как другие восставали против стеснительного установления с целью видоизменить его на пользу всем — в особенности же, чтобы стряхнуть ярмо власти, насевшей на общество. Все реформаторы, политические, религиозные и экономические, принадлежали к этому числу. И среди них во все времена появлялись также личности, которые, не дожидаясь, чтобы все их сородичи или даже большинство прониклись теми же воззрениями, шли вперед — где можно, гурьбою, а не то и в одиночку — на борьбу против угнетения. Такие личности становились революционерами, и мы их также встречаем во все времена. (...)

Повторяя вкратце сказанное, — анархизм ведет, следовательно, свое происхождение из созидательной, творческой народной деятельности, которою вырабатывались в прошлом все учреждения общежития, и из протеста, из восстания личности и народов против насевшей на эти учреждения, чуждой им силы, того протеста, в котором восстававшие стремились дать снова простор творческой народной деятельности, с тем чтобы она могла проявиться с новою силою для выработки нужных учреждений.

В наше время анархизм родился из того же протеста — критического и революционного, из которого родился весь социализм. Только часть социалистов, дойдя до отрицания капитала и общественного строя, основанного на порабощении работника капиталистом, остановилась на этом. Она не восстала против главного, по нашему мнению, оплота капитала — государства — и главных его оплотов: объединения власти, закона (писанного меньшинством на пользу меньшинства) и суда, установленного главным образом для защиты власти и капитала. Анархизм же не остановился в своей критике перед этими учреждениями. Он поднял свою святотатственную руку не только против капитала, но и против этих оплотов капитализма. (...)

(...) Анархизм представляет собою миросозерцание, основанное на современном механическом понимании явлений* и охватывающее всю природу, включая в нее жизнь человеческих обществ и их экономические, политические и нравственные задачи. Его метод исследования — метод точных естественных наук: им должно быть проверено всякое научное заключение. Его стремление — создать синтетическую философию, охватывающую все явления природы, следовательно, и жизнь обществ, не впадая однако в ошибки, в которые впали Конт и Спенсер по вышеуказанным причинам.

Естественно, поэтому что по большинству вопросов жизни анархизм дает иные ответы и занимает иное положение, чем все политические, а также отчасти и социалистические партии, которые еще не расстались с прежними метафизическими фикциями.

Конечно, выработка полного механического миросозерцания едва только начата в его социалистической части, касающейся жизни и развития обществ; но то немногое, что уже сделано, несомненно носит на себе, иногда, впрочем, еще не вполне сознательно, указанный характер. В области философии права, в теории нравственности, в политической экономии, в истории народов и в истории общественных учреждений анархизм уже показал, что он не будет довольствоваться метафизическими заключениями, а будет искать естественнонаучной основы. Он отказывается от метафизики Гегеля, Шеллинга и Канта, от комментаторов римского и католического права, от теоретиков государственного права, от метафизической политической экономии и старается отдать себе ясный отчет обо всех вопросах, поднятых в этих областях знания, на основании тех многочисленных работ, которые были сделаны за последние тридцать или сорок лет с точки зрения естествоиспытателя.

Подобно тому как метафизические представления о Всемирном Духе, о творческой силе Природы, о любовном притяжении Вещества, о воплощении Идеи, о цели Природы, о непознаваемом, о человечестве, понятом в смысле одухотворенного Бытия, и так далее — отвергаются ныне материалистической философией, а зачаточные обобщения, которые скрывались под этими туманными словами, переводятся на вещественный (конкретный) язык фактов,— так точно поступаем и мы, когда подходим к фактам общественной жизни. (...)

* Вернее было бы сказать кинетическом, но это слово менее известно.

Зная это, мы не можем видеть залога прогресса в еще большем подчинении всех государству. Мы ищем его в наиболее полном освобождении личности от власти государственной; в наибольшем развитии личного почина и вместе с тем в ограничении отправлений государства, а не в расширении их.

Ход вперед представляется нам в уничтожении, во-первых, власти, насевшей (особенно начиная с шестнадцатого века) на общество и все более и более стремящейся расширить свои отправления; а, во-вторых, в возможно более широком развитии договорного начала и самостоятельности всех возможных союзов, создающихся ради определенных целей и путем договора охватывающих все общество. Сама же жизнь общества представляется нам не как нечто законченное, закоченелое, а как нечто никогда не законченное, вечно живое и постоянно изменяющее свои формы согласно потребностям времени.

Такое понимание человеческого прогресса, а также воззрения на то, что желательно в будущем (что может умножить сумму счастья), неизбежно ведет и к своеобразной тактике в борьбе — к стремлению развить наибольшую силу почина в отдельных кружках и личностях, причем единство действия достигается единством целей и той убедительностью, которую всегда получает свободно и серьезно обсужденная мысль. Это стремление отражается во всей тактике и во всей внутренней жизни каждой из анархических групп.

Затем мы утверждаем и стараемся доказать, что всякой новой экономической форме общежития надлежит выработать свою новую форму политических отношений. Так было в истории и так будет несомненно в будущем: новые формы уже намечаются.

Крепостное право и самодержавие или по крайней мере почти неограниченная власть короля или царя шли в истории рука об руку. Они обусловливали друг друга. Точно так же правление капиталистов выработало свой характерный политический строй — представительное правление в строго централизованной, объединенной монархии или республике.

Социализму, в какой бы форме он ни проявился и в какой бы мере он ни подошел к коммунизму, предстоит также выработать свою форму политических отношений. Старыми он не может воспользоваться, как не мог бы воспользоваться церковною иерархиею и ее теорией. В той или другой форме он должен стать больше мирским, менее полагаться на косвенное правление через выборных — стать более самоуправляющимся. (...)

Анархизм представляет собой попытку приложить обобщения, добытые естественнонаучным индуктивным методом, к оценке человеческих учреждений и угадать на основании этой оценки дальнейшие шаги человечества на пути свободы, равенства и братства с целью осуществления наибольшей суммы счастья для каждой из единиц человеческого общества.

Он составляет неизбежный результат того естественнонаучного умственного движения, которое началось в конце восемнадцатого века, было задержано на полвека реакцией, водворившейся в Европе после французской революции, и в полном расцвете сил выступило снова, начиная с конца пятидесятых годов. Его корни — в естественнонаучной философии восемнадцатого века. Полное же свое научное обоснование он мог получить только после того пробуждения естествознания, которое возродило к жизни лет сорок тому назад естественнонаучное изучение человеческих общественных учреждений.

В нем нет места тем, якобы научным, законам, которыми приходилось довольствоваться германским метафизикам в двадцатых и тридцатых годах, и он не признает другого метода, кроме естественнонаучного. Этот метод он прилагает ко всем так называемым гуманитарным наукам, и, пользуясь им, а также и всеми исследованиями, недавно вызванными этим методом, он стремится переустроить все науки о человеке и пересмотреть все ходячие понятия о праве, справедливости и т. п. на началах, послуживших для пересмотра всех естественных наук. Его цель — научное миросозерцание, обнимающее всю природу, в том числе и человека.

Этим миросозерцанием определяется положение, занятое анархизмом в практической жизни. В борьбе между личностью и государством анархизм, подобно своим предшественникам восемнадцатого века, выступил за личность против государства, за общество против насевшей на него власти. И, пользуясь историческим материалом, накопленным современною наукою, он показал, что государственная власть, которой гнет растет с каждым годом, есть, собственно говоря, надстройка вредная, ненужная и для нас, современных европейцев, создавшаяся сравнительно недавно, — надстройка в интересах капитализма, погубившая уже в древней истории политически свободный Рим, политически свободную Грецию и все прочие центры цивилизации, возникавшие на Востоке и в Египте. Власть, создавшаяся для объединения интересов землевладельца, судьи, воина и жреца и во все время истории становившаяся поперек попыток человечества создать себе более обеспеченную и свободную жизнь, не может стать орудием освобождения точно так же, как цезаризм (императорство) или церковь не может послужить орудием социалистического переворота.

На почве экономический анархизм пришел к заключению, что современное зло имеет свой корень не в том, что капиталист присваивает себе барыш, или прибавочную стоимость, а в самом факте возможности этого барыша, который только потому и получается, что миллионам людей буквально нечем прокормиться, если не продавать свою силу за такую цену, при которой будет возможен барыш и созидание “прибавочной ценности”. Он понял поэтому, что в политической экономии прежде всего следует обратить внимание на так называемое “потребление” и что первым делом революции должно быть переустройство его, обеспечив пищу, жилище и одежду для всех. “Производство” же должно быть приспособлено к тому, чтобы удовлетворить этой первой, насущной потребности общества. Поэтому анархизм не может видеть в будущей ближайшей революции простую замену денежных знаков рабочими чеками или замену теперешних капиталистов государством. Он видит в ней первый шаг на пути к безгосударственному коммунизму.

Прав ли анархизм в своих выводах — покажет научная критика его основ и практическая жизнь будущего. Но в одном он, конечно, безусловно прав: в том, что он включил изучение общественных учреждений в область естественнонаучных исследований, распрощался навсегда с метафизикой и пользуется тем методом, которым создались современное естествознание и современная материалистическая философия. Благодаря этому самые ошибки, которые могли быть сделаны анархизмом в его исследованиях, могут быть легче открыты. Но проверены его выводы могут быть только тем же естественнонаучным, индуктивно-дедуктивным методом, каким создается всякая наука и всякое научное миросозерцание.

Печатается по: Кропоткин П. А. Современная наука и анархизм. М,, 1906. С. 3—6, 26—27, 38—39, 43—45.

ГОСУДАРСТВО И ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ

(...) Условимся прежде всего в том, что мы разумеем под словом “государство”. Известно, что в Германии существует целая школа писателей, которые постоянно смешивают государство с обществом. Такое смешение встречается даже у серьезных немецких мыслителей, а также и у тех французских писателей, которые не могут представить себе общества без государственного подавления личной и местной свободы. Отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в том, что они хотят “разрушить общество” и проповедуют “возвращение к вечной войне каждого со всеми”.

А между тем такое смешение двух, совершенно разных понятий “государство” и “общество” идет вразрез со всеми приобретениями, сделанными в области истории в течение последних тридцати лет; в нем забывается, что люди жили обществами многие тысячи лет, прежде чем создались государства, и что среди современных европейских народностей государство есть явление самого недавнего происхождения, развившееся лишь с шестнадцатого столетия, — причем самыми блестящими эпохами в жизни человечества были именно те, когда местные вольности и местная жизнь не были еще задавлены государством, и когда люди жили в общинах и в вольных городах.

Государство есть лишь одна из тех форм, которые общество принимало в течение своей истории. Каким же образом можно смешивать понятия об обществе и государстве?

С другой стороны, государство нередко смешивают с правительством. И так как государство немыслимо без правительства, то иногда говорят, что следует стремиться к уничтожению правительства, а не к уничтожению государства.

Мне кажется, однако, что государство и правительство представляют собою опять-таки два разнородных понятия. Понятие о государстве обнимает собою не только существование власти над обществом, но и сосредоточение управления местной жизнью в одном центре, т. е. территориальную концентр.ацию, а также сосредоточение многих или даже всех отправлений общественной жизни в руках немногих. Оно предполагает возникновение совершенно новых отношений между различными членами общества.

Это характерное различие, ускользающее на первый взгляд, ясно выступает при изучении происхождения государства. И для того, чтобы понять, что такое государство, есть только один способ: это проследить его историческое развитие. (...)

(...) Если вы посмотрите на государство, каким оно явилось в истории и каким по существу своему продолжает быть и теперь; если вы убедитесь, как убедились мы, что общественное учреждение не может служить безразлично всем целям, потому что как всякий орган, оно развивается ради одной известной функции, а не ради всех безразлично,— вы поймете, почему мы неизбежно приходим к заключению о необходимости уничтожения государства.

Мы видим в нем учреждение, которое в течение всей истории человеческих обществ служило для того, чтобы мешать всякому союзу людей между собою, чтобы препятствовать развитию местного почина, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых. И мы знаем, что учреждение, которое прожило уже несколько столетий и прочно сложилось в известную форму ради того, чтобы выполнить известную роль в истории, не может быть приноровлено к роли противоположной.

Что же нам говорят в ответ на этот довод, неопровержимый для всякого, кто только задумывался над историей? Нам противопоставляют возражение почти детское: „Государство уже есть, оно существует и представляет готовую и сильную организацию. Зачем же разрушать ее, если можно ею воспользоваться? Правда, теперь она вредна, но это потому, что она находится в руках эксплуататоров. А раз она попадет в руки народа, почему же ей не послужить для благой цели, для народного блага?"

Это — все та же мечта шиллеровского маркиза Позы, пытавшегося превратить самодержавие в орудие освобождения, или мечта аббата Фроманна в романе Золя “Рим”, пытающегося сделать из католической церкви рычаг социализма!..

Не грустно ли, что приходится отвечать на такие доводы? Ведь тот, кто рассуждает таким образом, или не имеет ни малейшего понятия об исторической роли государства, или же представляет себе социальную революцию в таком жалком и ничтожном виде, что она не имеет ничего общего с социалистическими стремлениями.

Возьмем как конкретный пример Францию. Всем нам известен тот поразительный факт, что третья республика во

Франции, несмотря на свою республиканскую форму, остается по существу монархической. Все мы упрекаем ее за то, что она оказалась неспособной сделать Францию республиканской; я уже не говорю о том, что она ничего не сделала для социальной революции: я хочу только сказать, что она даже не внесла республиканских нравов и республиканского духа. В самом деле, ведь все то немногое, что действительно было сделано в течение последних двадцати пяти лет для демократизации нравов или для распространения просвещения, — делалось повсюду, даже и в европейских монархиях, под давлением духа того времени, которое мы переживаем. — Откуда же явился во Франции этот странный государственный строй — республиканская монархия?

Происходит он оттого, что Франция была и осталась государством в той же мере, в какой она была тридцать лет тому назад. Имена правителей изменились, но все это огромное чиновничье здание, созданное во Франции по образцу императорского Рима, осталось; колеса этого громадного механизма продолжают по-прежнему обмениваться пятьюдесятью бумагами каждый раз, когда ветром снесет дерево на большой дороге. Штемпель на бумагах изменился, но государство, его дух, его органы, его территориальная централизация и централизация функций — остались без перемены. Мало того: как всякие паразиты, они день ото дня все больше и больше расползаются по всей стране.

Республиканцы — по крайней мере искренние — долго льстили себя надеждой, что им удастся воспользоваться государственной организацией для того, чтобы произвести перемену в республиканском смысле; мы видим теперь, как они обочлись.

Вместо того, чтобы уничтожить старую организацию, уничтожить государство и создать новые формы объединения, исходя из самых основных единиц каждого общества — из сельской общины, свободного союза рабочих и т. д., они захотели “воспользоваться старой, уже существующей организацией”. И за это непонимание той истины, что историческое учреждение нельзя заставить по произволу работать то в том, то в другом направлении, что оно имеет свой собственный путь развития, они поплатились тем, что были сами поглощены этим учреждением.

А между тем здесь дело еще не шло об изменении всех экономических отношений общества, как идет у нас: вопрос был лишь в изменении некоторых политических отношений между людьми.

И, несмотря на эту полную неудачу, несмотря на такой жалкий результат, нам все еще продолжают повторять, что завоевания государственной власти народом будет достаточно для совершения социальной революции. Нас хотят уверить, несмотря на все неудачи, что старая машина, старый организм, медленно выработавшийся в течение хода истории с целью убивать свободу, порабощать личность, подыскивать для притеснения законное основание, отуманивать человеческие умы, постепенно приучая их к рабству мысли,— каким-то чудом вдруг окажется пригодным для новой роли: вдруг явится и орудием, и рамками, в которых создастся новая жизнь, водворится свобода и равенство на экономическом основании, наступит пробуждение общества и завоевание им лучшего будущего!.. Какая нелепость! Какое непонимание истории! Чтобы дать простор широкому росту социализма, нужно вполне перестроить все современное общество, основанное на узком лавочническом индивидуализме. Вопрос не только в том, чтобы, как иногда выражаются на метафизическом языке, “возвратить рабочему целиком весь продукт его труда”, но в том, чтобы изменить самый характер всех отношений между людьми, начиная с отношений отдельного обывателя к какому-нибудь церковному старосте или начальнику станции и кончая отношениями между различными ремеслами, деревнями, городами и областями. На всякой улице, во всякой деревушке, в каждой группе людей, сгруппировавшихся около фабрики или железной дороги, должен проснуться творческий, созидательный и организационный дух,— для того, чтобы и на фабрике, и на железной дороге, и в деревне, и в складе продуктов, и в потреблении, и в производстве, и в распределении все перестроилось по-новому. Все отношения между личностями и человеческими группами должны будут подвергнуться перестройке с того самого часа, когда мы решимся дотронуться впервые до современной общественной организации, до ее коммерческих или административных учреждений.

И вот эту-то гигантскую работу, требующую свободной деятельности народного творчества, хотят втиснуть в рамки государства! хотят ограничить пределами пирамидальной организации, составляющей сущность государства! Из государства, самый смысл существования которого заключается, как мы видели, в подавлении личности, в уничтожении всякой свободной группировки, всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в торжестве одной идеи (которая по необходимости должна быть идеей посредственности), — из этого-то механизма хотят сделать орудие для выполнения гигантского превращения!.. Целым общественным обновлением хотят управлять путем указов и избирательного большинства!.. Какое ребячество!

Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная; императорская и федералистская; традиция власти и традиция свободы. И теперь, накануне великой социальной революции, эти две традиции опять стоят лицом к лицу.

Которое нам выбрать из этих двух борющихся в человечестве течений — течение народное или течение правительственного меньшинства, стремящегося к политическому и религиозному господству, — сомнения быть не может. Наш выбор сделан. Мы пристаем к тому течению, которое еще в двенадцатом веке приводило людей к организации, основанной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. Пусть другие стараются, если хотят, удержаться за традиции канонического и императорского Рима! (...)

Печатается по: Кропоткин П. А. Государство и его роль в истории. М., 1917.С.4—5,57—61.

ЗАПИСКИ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА

XVI

В 1886 году социалистическое движение в Англии было в полном ходу. Многочисленные группы рабочих открыто присоединялись к нему в главных городах. Представители средних классов, в особенности молодежь, всячески ему помогали. (...)

Во всех слоях общества заинтересовались тогда социализмом и различными проектами реформ и преобразования общества. Осенью и затем зимою ко мне постоянно обращались с предложением читать лекции. Таким образом, я объехал почти все большие города Англии и Шотландии, читая лекции отчасти о тюрьмах, но больше всего об анархическом социализме. Так как я обыкновенно принимал первое сделанное мне предложение гостеприимства после окончания лекции, то мне приходилось иногда ночевать в богатом дворце, а на другой день — в бедном жилище рабочего. Каждый вечер я виделся после лекции со множеством народа, принадлежавшего к самым различным классам. И в скромной ли комнате рабочего или в гостиной богача завязывалась одинаково оживленная беседа о социализме и анархизме, продолжавшаяся до глубокой ночи, пробуждая надежды в коттеджах и опасения в богатых домах. Всюду она велась с одинаковой серьезностью.

У богачей главный вопрос был: “Чего желают социалисты? Что они намереваются делать?” Затем следовало: “Какие уступки абсолютно необходимо будет сделать в известный момент для избежания серьезного столкновения?” Во время этих разговоров мне редко приходилось слышать, чтобы требования социалистов назывались несправедливыми или вздорными; но я находил также повсеместно твердую уверенность в том, что революция в Англии невозможна, ибо стране придется гибнуть от голода, и что требования большинства рабочих еще не достигли ни того размера, ни той точности, которые высказываются в требованиях социалистов. (...)

Другою характерною чертою движения в Англии было значительное число лиц из средних классов, поддерживающих его всяким образом. Одни из них открыто присоединялись к движению, другие косвенно помогали ему. Во Франции и в Швейцарии обе партии, рабочие и средние классы, стояли в боевом порядке друг против друга, резко разделенные на два лагеря. Так было по крайней мере в 1876—1885 годах. Когда я жил в Швейцарии, то знакомства мои были исключительно среди работников; вряд ли я имел двух или трех знакомых из средних классов. В Англии это было бы невозможно. Значительное число мужчин и женщин из буржуазии, не колеблясь, открыто являлись в Лондоне и в провинции нашими помощниками при устройстве социалистических митингов, при сборе в парках денег в пользу стачечников, секретарями в секциях, организаторами манифестаций. Кроме того, мы видели зачатки движения “в народ”, подобное тому, которое совершалось в России в начале семидесятых годов, хотя не такого глубокого, не проникнутого таким же самоотречением, иногда при этом не лишенного характера благотворительности, который совершенно отсутствовал у нас. В Англии тоже многие искали всякие способы сближения с рабочими, посещая для этого трущобы и устраивая народные университеты, “поселения” интеллигентов в трущобных кварталах, как Тойнби-Холл, и т. д. (...)

XVII

(...) Знакомясь таким образом с реальной жизнью, я постоянно имел ввиду вопрос: какие формы должно принять производство на социалистических началах, т. е. организованное самими трудящимися, для наилучшего удовлетворения всех нужд населения? Большинство социалистов говорило до тех пор, что цивилизованное общество производит гораздо больше, чем требуется для обеспечения благосостояния всем, и что неправильно только распределение того, что производится. “Когда,—говорили они,—произойдет социальная революция, каждому останется только вернуться в свою фабрику или мастерскую и взяться за прежнюю работу. Общество само завладевает прибавочною стоимостью, то есть прибылью, идущей теперь капиталисту”. Я, напротив, убедился, что при современной системе частной собственности само производство, ведущееся ради прибыли, приняло ложное направление и оно совершенно недостаточно даже для удовлетворения основных жизненных потребностей всего населения. При такой низкой производительности “благосостояние для всех” невозможно. Частная собственность и производство ради прибыли прямо-таки мешают настоящему удовлетворению потребностей населения, как они ни скромны в данное время у громадной массы народа.

Ни один продукт, замечал я, не производится в большем количестве, чем его требуется для удовлетворения всех потребностей. “Перепроизводство”, о котором так часто говорят, означает только, что массы слишком бедны и не в состоянии покупать даже предметы первой необходимости, произведенные ими и в которых они сильно нуждаются. А между тем во всех образованных странах производство, как промышленное, так и земледельческое, очень легко может и должно быть увеличено до такого уровня, чтобы обеспечить довольство для всех. Эти мысли повели меня к изучению того, чем может стать современное земледелие, а также как переустроить образование на новых началах, чтобы дать возможность каждому заняться приятной и производительной физической и умственной работой и усилить общую производительность. (...)

Печатается по: Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1990. С. 458, 459, 461, 463.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Кропоткин П. А. Собр. соч. Т. 1, 2, 4, 5, 7. СПб., 19^6; Он же. Собр. соч. Т. 1—2. М., 1918—1919; Он же. Этика. Происхождение и развитие нравственности. Т. 1. Пг.—М., 1922. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология