Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дарендорф Ральф

(род. в 1929 г.) — немецкий политолог, социальный философ, социолог, один из ведущих теоретиков современного либерализма. Дарендорф выступил с требованием совершить “галилеевский переворот” в социологии: рассматривать общество не как некую статичную и стабильную систему, находящуюся в равновесий, а, напротив, сделать упор на изучении изменений в обществе и в особенности конфликтов, которые и определяют формы и характер социальных перемен. Общество и социальные группы представляют собой исторически сложившиеся образования. Отсюда Дарендорф делает вывод, что центральной проблемой является исследование закономерностей и форм социальных изменений. Человек рассматривается им как носитель определенных социальных позиций и ролей. Главный классообразующий признак, по Дарендорфу, — не отношения собственности, а отношения господства и подчинения. Он критикует те политические теории, которые игнорируют властные отношения, подчеркивает различия между юридической собственностью на средства производства и фактическим контролем над производством. Центральным понятием в политической и социальной теории Дарендорфа стал конфликт. Именно в нем видит он творческое начало и основу развития всякого общества и шанс обретения свободы. Социальные конфликты обусловлены, по мнению Дарбндорфа, структурой “социальных позиций И ролей”, делением на правящих и управляемых в “императивно управляемых ассоциациях”, под которыми понимаются все формы асимметричного распределения власти, будь то государство, политическая партия или церковь, фирма и т. д. (Тексты подобраны А. А. Френкиным.)

ОБЩЕСТВО И СВОБОДА

[...] В то время как общее объяснение структурной подоплеки всех социальных конфликтов невозможно, процесс развертывания конфликтов из определенных состояний структур, по всей вероятности, применим ко всем их различным формам. Путь от устойчивого состояния социальной структуры к развертывающимся социальным конфликтам, что означает, как правило, образование конфликтных групп, аналитически проходит в три этапа (которые при наблюдении формы организации, начиная приблизительно с политических партий, различаются эмпирически, т. е. не всегда четко). Само исходное состояние структуры, т. е. выявленный каузальный фон определенного конфликта, образует первый этап проявления конфликта.

На основе существенных в каждом случае структурных признаков в данном социальном единстве можно выделить два агрегата социальных позиций, “обе стороны” фронта конфликта. [...] Эти агрегаты представителей социальных позиций не являются пока в точном смысле социальной группой; они являются квазигруппой, т. е. одним только обнаруженным множеством представителей позиций, предполагающим их сходство, которое не нуждается в осознании ими. Но такие “предполагаемые” общности фактически имеют исключительное значение. Применительно к структурным конфликтам мы должны сказать, что принадлежность к агрегату в форме квазигруппы постоянно предполагает ожидание защиты определенных интересов. [...] Латентные интересы принадлежат социальным позициям; они не обязательно являются осознаваемыми и признаваемыми представителями этих позиций: предприниматель может отклоняться от своих латентных интересов и быть заодно с рабочими; немцы в 19 1 4 г. могли вопреки своим ролевым ожиданиям осознавать симпатию к Франции. [...]

Второй этап развития конфликта состоит тогда в непосредственной кристаллизации, т. е. осознании латентных интересов, организации квазигруппы в фактические группировки. Каждый социальный конфликт стремится к явному выражению вовне. Путь к манифестированию существующих латентных интересов не очень долог; квазигруппы являются достижением порога организации групп интересов. При этом, конечно, “организация” не означает одно и то же в случае “классового конфликта”, “конфликта ролей” или конфликта в области международных отношений. В первом случае речь идет об организации политической партии, союза, в последнем, напротив, более об экспликации, проявлении конфликтов. При “ролевом конфликте” можно говорить об организации участвующих элементов только в переносном смысле. Тем не менее конфликты всегда стремятся к кристаллизации и артикуляции.

Разумеется, кристаллизация происходит при наличии определенных условий. По меньшей мере в случаях классовых конфликтов, конфликтов по поводу пропорционального представительства и конфликтов, связанных с меньшинствами, ими являются “условия организации”. Чтобы конфликты проявились, должны быть выполнены определенные технические (личные, идеологические, материальные), социальные (систематическое рекрутирование, коммуникация) и политические (свобода коалиций) условия. Если отсутствуют некоторые или все из этих условий, конфликты остаются латентными, пороговыми, не переставая существовать. При известных условиях — прежде всего, если отсутствуют политические условия организации, — сама организация становится непосредственным предметом конфликта, который вследствие этого обостряется. Условия кристаллизации отношений конкуренции, международных и ролевых конфликтов должны изучаться отдельно.

Третий этап заключается в самих сформировавшихся конфликтах. По меньшей мере в тенденции конфликты являются столкновением между сторонами или элементами, характеризующимися очевидной идентичностью: между нациями, политическими организациями и т.д. В случае, если такая идентичность еще отсутствует [...], конфликты в некоторой степени являются неполными. Это не означает, что такие противоречия не представляют интереса для теории конфликта; противоположность существует. Однако в целом . каждый конфликт достигает своей окончательной формы лишь тогда, когда участвующие элементы с точки зрения организации являются идентичными. [...] Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами. Но очевидно, что источники родственных конфликтов в различных обществах и в разное время отнюдь не одинаковы.

Конфликты между правительством и оппозицией выглядели в Венгрии в 19 56 г. иначе, чем в Великобритании; отношения между Германией и Францией в 1960 г.— иначе, чем в 1940-м; отношение немецкого общества к национальным и религиозным меньшинствам было в 1960 г. другим, нежели в 1940-м. Таким образом, формы социальных конфликтов изменяются и теория социального конфликта должна дать ответ на вопрос, в каких аспектах можно обнаружить такие изменения формы и с чем они связаны. Это вопросы переменных и факторов вариабельности социальных конфликтов. Что касается переменных социальных конфликтов или границ, в которых они могут изменяться, то две кажутся особенно важными: интенсивность и насильственность. Конфликты могут быть более или менее интенсивными и более или менее насильственными. Допускается, что обе переменные изменяются независимо друг от друга: не каждый насильственный конфликт обязательно является интенсивным, и наоборот.

Переменная насильственности относится к формам проявления социальных конфликтов. Под ней подразумеваются средства, которые выбирают борющиеся стороны, чтобы осуществить свои интересы. Отметим только некоторые пункты на шкале насильственности: война, гражданская война, вообще вооруженная борьба с угрозой для жизни участников, вероятно, обозначают один полюс; беседа, дискуссия и переговоры в соответствии с правилами вежливости и с открытой аргументацией — другой. Между ними находится большое количество более или менее насильственных форм столкновений между группами — забастовка, конкуренция, ожесточенно проходящие дебаты, драка, попытка взаимного обмана, угроза, ультиматум и т.д. и т.п.

Международные отношения послевоенного времени предоставляют достаточно примеров для дифференциации насильственности конфликтов от “духа Женевы” через “холодную войну” по поводу Берлина до “горячей войны” в Корее. [...] Переменная интенсивности относится к степени участия пострадавших в данных конфликтах. Интенсивность конфликта больше, если для участников многое связано с ним, если, таким образом, цена поражения выше. Чем больше значения придают участники столкновению, тем оно интенсивнее. Это можно пояснить примером: борьба за председательство в футбольном клубе может проходить бурно и действительно насильственно, но, как правило, она означает для участников не так много, как в случае конфликта между предпринимателями и профсоюзами (с результатом которого связан уровень заработной платы) или, конечно, между Востоком и Западом (с результатом которого связаны шансы на выживание).

Очевидные изменения индустриальных конфликтов в последнее десятилетие безусловно заключаются в снижении их интенсивности. [...] Таким образом, интенсивность означает вкладываемую участниками энергию и вместе с тем социальную важность определенных конфликтов. В этом месте должен стать полностью ясным смысл взятого за основу широкого определения конфликта. Форма столкновения, которая в обыденном языке называется “конфликтом” (впрочем, как и так называемая классовая борьба), оказывается здесь только одной формой более широкого феномена конфликта, а именно формой крайней или значительной насильственности (и, возможно, также интенсивности). Теперь постановка вопроса теории изменяется на более продуктивную: при каких условиях социальные конфликты приобретают более или менее насильственную, более или менее интенсивную форму?

Какие факторы могут влиять на интенсивность и насильственность конфликта? На чем, таким образом, основывается вариабельность социальных конфликтов применительно к выделенным здесь переменам? Наша цель— не определение строгих и основательных ответов на эти вопросы; мы. обозначим лишь некоторые области значимых факторов, дальнейшее изучение которых представляет собой нерешенную задачу социологии конфликта. Первый круг факторов вытекает из условий организации конфликтных групп или манифестирования конфликтов. Вопреки часто выраженному предположению полное манифестирование конфликтов всегда уже является шагом к их ослаблению. Многие столкновения приобретают свою высшую степень интенсивности и насильственности тогда, когда одна из участвующих сторон способна к организации, есть социальные и технические условия, но организация запрещена и, таким образом, отсутствуют политические условия.

Историческими примерами этого являются конфликты как из области международных отношений (партизанские войны), так и конфликты внутри общества (индустриальные конфликты до легального признания профсоюзов). Всегда наиболее опасен не до конца доступный для понимания, только частично ставший явным конфликт, который выражается в революционных или квазиреволюционных взрывах. Если конфликты признаются как таковые, то часто с ними не так много связано. Тогда становится возможным смягчение их форм. Еще более важным, особенно применительно к интенсивности конфликтов, кажется" круг факторов социальной мобильности. В той степени, в которой возможна мобильность — и прежде всего между борющимися сторонами, — интенсивность конфликтов уменьшается, и наоборот. [...]

Чем сильнее единичное привязано к своей общественной позиции, тем интенсивнее становятся вырастающие из этой позиции конфликты, тем неизбежнее участники привязаны к конфликтам. Исходя из этого можно представить тезис, что конфликты на основе возрастных и половых различий всегда интенсивнее, чем региональные. Вертикальная и горизонтальная мобильность, переход в другой слой и миграция всегда способствуют снижению интенсивности конфликта. Одна из важнейших групп факторов, которые могут влиять на интенсивность конфликтов, заключается в степени того, что можно спорно обозначить как социальный плюрализм, а точнее, как напластование или разделение социальных структурных областей. В каждом обществе существует большое количество социальных конфликтов, например между конфессиями, между частями страны, между руководящими и управляемыми.

Они могут быть отделены друг от друга так, что стороны каждого отдельного конфликта как таковые представлены только в нем, но они могут быть напластованы так, что эти фронты повторяются в различных конфликтах, когда конфессия А, часть страны Q и правящая группа перемешиваются в одну большую “сторону”. В каждом обществе существует большое количество институциональных порядков — государство и экономика, право и армия, воспитание и церковь. Эти порядки могут быть относительно независимы, а политические, экономические, юридические, военные, педагогические и религиозные руководящие группы неидентичны; но, возможно, что одна и та же группа задает тон во всех областях. В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и, напротив, она снижается в той степени, в какой структура общества становится плюралистичной, т. е. обнаруживает разнообразные автономные области.

При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновременно изменять политические отношения. Если области разделены, то с каждым отдельным конфликтом не так много связано, тогда снижается цена поражения (и при этом интенсивность). Эти три области факторов, которые были здесь очень бегло обозначены, дополняет еще одна, касающаяся насильственности социальных конфликтов: их регулирование. [...] Из трех точек зрения на социальные конфликты между отдельными людьми, группами и обществами только одна является рациональной [...], только эта установка действительно гарантирует контроль насильственности социальных конфликтов внутри обществ и между ними. Тем це менее эта установка является намного более редкой, чем две остальные, недостаточность которых может доказать социологическая теория конфликта.

То, что противоречие может быть подавлено, несомненно, является очень старым предположением руководящих инстанций. Но хотя, само собой разумеется, подавление конфликта редко рекомендовалось как уместное в истории политической философии, многие до наших дней следовали этому рецепту. Однако подавление является не только аморальным , но и неэффективным способом обращения с социальными конфликтами. В той мере, в какой социальные конфликты пытаются подавить, возрастает их потенциальная злокачественность, вместе с этим стремятся к еще более насильственному подавлению, пока, наконец, ни одна сила на свете не будет более в состоянии подавить энергию конфликта: во всей истории человечества революции предоставляют горькие доказательства этого тезиса.

Конечно, не каждая так называемая тоталитарная система фактически является системой подавления, и окончательное подавление редко встречается в истории. Большинство непарламентских форм государства очень осторожно сочетают подавление и регулирование конфликтов. Если этого не происходит, если каждое противоречие, каждый антагонизм действительно подавлялись, то взрыв предельно насильственных конфликтов является вопросом времени. Метод подавления социальных конфликтов не может предпочитаться в течение продолжительного срока, т. е. периода, превышающего несколько лет. Но это же относится и ко всем формам так называемой отмены конфликтов. В истории как в международной области, так и внутри обществ, в отношениях между группами и между ролями вновь и вновь предпринимались попытки раз и навсегда устранить имеющиеся противоположности и противоречия путем вмешательства в существующие структуры. Под “отменой” конфликтов здесь должна пониматься любая попытка в корне ликвидировать противоречия. Эта попытка всегда обманчива.

Фактические предметы определенных конфликтов — корейский вопрос в конфликте Восток — Запад, чрезвычайное законодательство в партийном конфликте, конкретные требования заработной платы в столкновении между партнерами по тарифным переговорам — можно “устранить”, т. е. регулировать так, чтобы они не возникли снова как предметы конфликта. Но такое регулирование предмета не ликвидирует сам кроющийся за ним конфликт. Социальные конфликты, т. е. систематически вырастающие из социальной структуры противоречия, принципиально нельзя “разрешить” в смысле окончательного устранения. Тот, кто пытается навсегда разрешить конфликты, скорее поддается опасному соблазну путем применения силы произвести впечатление, что ему удалось такое “разрешение”, которое по природе вещей не может быть успешным.

“Единство народа” и “бесклассовое общество” — это только два из многих проявлений подавления конфликтов подвидом их разрешения. Прекращение конфликтов, которое в противоположность подавлению и “отмене” обещает успех, поскольку оно соответствует социальной реальности, я буду называть регулированием конфликтов. Регулирование социальных конфликтов является решающим средством уменьшения насильственности почти всех видов конфликтов. Конфликты не исчезают посредством их регулирования; они не обязательно становятся сразу менее интенсивными, но в такой мере, в которой их удается регулировать, они становятся контролируемыми, и их творческая сила ставится на службу постепенному развитию социальных структур.

Разумеется, успешное регулирование конфликтов предполагает ряд условий. Для этого нужно, чтобы конфликты вообще, а также данные отдельные противоречия признавались всеми участниками как неизбежные и, более того, как оправданные и целесообразные. Тому, кто не допускает конфликтов, рассматривает их как патологические отклонения от воображаемого нормального состояния, не удастся совладать с ними. Покорного признания неизбежности конфликтов также недостаточно. Скорее, необходимо осознать плодотворный, творческий принцип конфликтов. Это означает, что любое вмешательство в конфликты должно ограничиваться регулированием их проявлений и что нужно отказаться от бесполезных попыток устранения их причин. Причины конфликтов в отличие от их явных конкретных предметов устранить нельзя; поэтому при регулировании конфликтов речь всегда может идти только о том, чтобы выделять видимые формы их проявления и использовать их вариабельность.

Это происходит вследствие того, что данные конфликты обязательно канализируются. Манифестирование конфликтов, например организация конфликтных групп, является условием для возможного регулирования. [...] При наличии всех этих предпосылок следующий шаг заключается в том, что участники соглашаются на известные “правила игры”, в соответствии с которыми они желают разрешить свои конфликты. Несомненно, это решающий шаг любого регулирования конфликтов; однако он должен рассматриваться в связи с остальными предпосылками. “Правила игры”, типовые соглашения, конституции, уставы и т. п. могут быть эффективны только в случае, если они с самого начала не отдают предпочтение одному из участников в ущерб другому, ограничиваются формальными аспектами конфликта и предполагают обязательное канализирование всех противоположностей. Форма “правил игры” является такой же многообразной, как сама действительность.

Различаются требования к хорошей конституции государства, рациональному соглашению в результате тарифных переговоров, уместному уставу объединения или к действенному международному соглашению. [...] Все “правила игры” касаются способов, которыми контрагенты намереваются разрешать свои противоречия. К ним принадлежит ряд форм, которые могут применяться последовательно [...]

1. Переговоры, т. е. создание органа, в котором конфликтующие стороны регулярно встречаются с целью ведения переговоров по всем острым темам, связанным с конфликтом, и принятия решений установленными способами, соответствующими обстоятельствами (большинством, квалифицированным большинством, большинством с правом вето, единогласно). Однако редко бывает достаточно только этой возможности: переговоры могут остаться безрезультатными. В такой ситуации рекомендуется привлечение “третьей стороны”, т.е. не участвующих в конфликте лиц или инстанций.

2. Наиболее мягкой формой участия третьей стороны является посредничество, т. е. соглашение сторон от случая к случаю выслушивать посредника и рассматривать его предложения. Несмотря на кажущуюся необязательность этого образа действий, посредничество (например. Генерального секретаря ООН федерального канцлера и т. д.) часто оказывается в высшей степени эффективным инструментом регулирования.

3. Тем не менее часто необходимо сделать следующий шаг к арбитражу, т. е. к тому, что либо обращение, к третьей стороне, либо в случае такого обращения исполнение ее решения является обязательным. Эта ситуация характеризует положение правовых институтов в некоторых (в частности, международных) конфликтах.

4. В случае если для участников обязательно как обращение к третьей стороне, так и принятие ее решения, обязательный арбитраж находится на границе между регулированием и подавлением конфликта. Этот метод может иногда быть необходим (для сохранения формы государственного правления, возможно, также для обеспечения мира в международной области), но при его использовании регулирование конфликтов как контроль их форм остается сомнительным. Нужно подчеркнуть еще раз, что конфликты не исчезают путем их регулирования. Там, где существует общество, существуют также конфликты. Однако формы регулирования воздействуют на насильственность конфликтов. Регулируемый конфликт является в известной степени смягченным: хотя он продолжается и может быть чрезвычайно интенсивным, он протекает в формах, совместимых с непрерывно изменяющейся социальной структурой. Возможно, конфликт является отцом всех вещей, т. е. движущей силой изменений, но конфликт не должен быть войной и не должен быть гражданской войной. Пожалуй, в рациональном обуздании социальных конфликтов заключается одна из центральных задач политики.

Печатается по: Дарендорф Р. Элементы теории социального конфликта// Социс. 1994. № 5. С. 142—147.

ДОРОГА К СВОБОДЕ: ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ И ЕЕ ПРОБЛЕМЫ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ

Дорогу к рабству прокладывали многие, а вот как прийти к свободе, на карте не обозначено. Впрочем, смысл терминов не очевиден. То, что для Фридриха фон Хайека — “дорога к рабству”, для последователей Маркса — “эмансипация”; последние заклеймили бы — как капиталистическую эксплуатацию и рыночную экономику — и свободное демократическое правление, и ту же рыночную экономику. Впрочем, среди событий, случившихся в 1989 г., мы видим и “воссоединение” языка. Марксистская риторика сегодня не в ходу: социализм, или уж во всяком случае коммунизм, оказался формой рабства, а не свободы — в худшем своем варианте личной диктатурой, сталинизмом, в лучшем — жадной лапой коррумпированной номенклатуры, брежневизмом. Таким образом, дорога к свободе ведет в сторону, противоположную административному централизму, это путь к более открытым формам государства и общества.

Именно на это “мы, простой народ”, и возлагали надежды в 1989 г., называя происходящее демократизацией. Прямым следствием революции 1989 г. в тех странах Восточной и Центральной Европы, которых достигли ее все сметающие на своем пути ветры, было крушение центра: во-первых, потеряла свою политическую монополию партия; во-вторых, лишился нервного центра механизм экономического планирования. (Ни один из этих процессов не затронул Советский Союз; по этой причине, как и по ряду других, мы оставим его вне рассмотрения в данной статье.) Термины, которые я здесь употребляю, не случайны: существовавшие структуры были отброшены, они были сокращены. Это было прежде всего демонтажем, прежде всего разрушением. [...] Слабость политического центра — одна из причин возобновления старых региональных, этнических и религиозных трений. (Это справедливо и для Советского Союза.) [...]

Чем охрана однороднее, тем выше ее шансы на успех в процессе демократизации. Странам со сложным этническим или каким-либо еще составом населения придется, вероятно, заниматься в ближайшее время не демократизацией, а проблемами территориальной целостности и поддержанием законности и порядка. Крушение центра имеет серьезные последствия для развития экономики. В своей статье в “Wall Street Journal” от 7 декабря 1989 г. финансист-филантроп Джордж Сорос описал состояние общества в Советском Союзе таким образом: планирование еще живо, но уже обезглавлено. Инициативу прижимает тяжкая длань бюрократии, и при этом прежние обязанности по центральному руководству не выполняются вообще. Так что механизм встал. Урок безрадостный. Состоит он в том, что освобождение от тирании само по себе не означает освобождения энергий свободы.

Во всяком случае нет гарантий, что процесс экономической и политической реформы пойдет конструктивно, а это сразу порождает колебания, противоречия между прошлым и надеждами на будущее; и как только эйфория исчезнет, нас охватит чувство лишенности и протеста. И все это лишь самые первые шаги к свободе в тех странах, которые скинули ярмо реального социализма. Теперь сформулируем главные проблемы в этой сфере и наметим пути возможных решений. [...] В 1989 г. слово “демократия” заиграло всеми своими прежними красками. [...] Вполне понятно, что реформаторы бросили все силы на организацию и проведение первых свободных выборов. Но что станется, когда истает тех дней волшебство?

Во-первых, вещь тривиальная, но важная: по известному изречению Черчилля, демократия — система скверная, хотя все остальные системы еще хуже. Демократия суетна. Выборы порождают столько же проблем, сколько решают; иногда — больше. И очень часто реформаторы обнаруживают, что не пользуются той поддержкой, которую, как им представляется, заслужили, имея архиблагие намерения. “Народ” не прочь скинуть не только тех, кто запятнал себя в прошлом, но и тех, кто сегодня защищает идеи “третьего”, или “среднего”, пути. [...] Кое-кто даже может подумать [...], а не укоротить ли на время поводок, раз уже выборы прошли свободно? Может, так будет лучше? Думаю, что нет, не лучше. Демократия — вещь неудержимая. Правда, есть в ней один практический недостаток. Странам, вставшим на путь свободы, кажется, что демократия (т. е. партии, выборы и парламенты) укажет им, куда идти дальше. Даже сторонники активных действий полагают, что для этого надо просто послушать, что говорят, причем послушать всех желающих. [...] Но [...] демократия — не просто многообразие взглядов, не просто форум, где всякое мнение имеет хождение; демократия — это система правления. Ее цель — обеспечить тем, кто правит, поддержку народа, по крайней мере на старте; и демократия должна давать возможность править. Парламент, будучи трибуной свободного выражения мнений, есть все же прежде всего институт политической власти, который должен ведь как-то реагировать на предложения правительства или уж выдвигать собственные инициативы. Один ведущий венгерский политик ответил на вопрос об экономической политике своей партии так: “Решать не нам, а народу”. При таком подходе демократия падет сразу. Партии должны вести за собой и доказывать избирателям правоту своих платформ.

Если они завоевывают большинство голосов, то обязаны проводить в жизнь обещанное до тех пор, пока их не решат заменить другими партиями. [...] Вопреки буквальному значению слова действующая демократия не “правление народа”; такого на свете просто не бывает. Демократия — это правительство, избираемое народом, а если необходимо — то народом и смещаемое; кроме того, демократия — это правительство со своим собственным курсом. [...] Есть несколько способов дать правительству власть, не подвергая демократию опасности. Это немецкий и британский методы, с одной стороны, и французский и американский — с другой.

Оба они жизнеспособны; в одном случае глава правительства имеет определенные конституционные прерогативы — Richtlinienkompetenz, или право роспуска парламента, но и избирается он при этом парламентом; в другом — президент избирается на свой пост независимо от парламента и обретает поэтому реальную власть. Есть и другие методы. [...] В послевоенной Германии переходный период был благополучно пережит во многом благодаря двойному лидерству — Конрада Аденауэра и Людвига Эрхарда, а Испания после Франке вряд ли добилась бы такого успеха, не сложись там союз короля Хуана Карлоса и Адольфо Суареса(а после него Фелипе Гонзалеса). В переходные периоды взгляды и характер лидеров могут играть величайшую роль и конституционные порядки не должны служить им помехой. [...] Тимоти Гартон Эш заметил в одном из своих блестящих репортажей о восточноевропейских событиях, что главный спор развернулся между хайекианами и фридменитами. Это забавно, но не смешно. Различия в самом деле серьезные: Хайек — это ведь об экономических системах, Фридмен — об экономических политиках.

Оба, возможно, в чем-то не правы, но все же, видимо, легче изменить политический курс, чем систему. [...] Нет никакого смысла в переходе от социализма к капитализму. Дорога к свободе есть переход от закрытого общества к обществу открытому. А открытое общество — не система, а только механизм для изучения альтернатив. Экономические структуры и политики в нем не предопределены, здесь разрешается делать пробы и исправлять ошибки. Поэтому предостерегаю вас: не стремитесь менять системы! Конечно, это не означает, что любая система сгодится. Система центрального планирования и тотального контроля несовместима с открытым обществом. Кроме того, насколько это видно со стороны и о чем свидетельствуют страдания тех, кто ее пережил, она просто неэффективна.

Элементы рынка, индивидуальной инициативы, прогрессивное стимулирование частной собственности — непременные условия существования современной экономики. [...] Во всех случаях, однако, — и здесь уже Восточная Германия не исключение — экономический переход означает, что “долину скорби” не миновать. [...] Дела поначалу ухудшатся, в некоторых отношениях станут совсем никуда — и только потом уже наладятся. Именно здесь потребуется помощь Запада. [...] Каждая страна должна определить какие-то конкретные стратегические изменения и именно на них сконцентрировать усилия. [...]

По моему глубокому убеждению, требуется именно стратегическая реформа, а не смена системы и не косметические перестройки. {...} В революции 1989 г. обнаружилась также ложность всех наших основополагающих представлений об отношении политики и экономики. Веселое дело, но и для марксистов, и для капиталистов одинаково экономика первична. [...] В лекции о “переходе” (в Готенбурге 31 августа 1989 г.) я доказывал, что (фактически все страны, добившиеся успешных преобразований, нуждаются не водном, а в двух лидерах: одном лидере политическом, одном — экономическом. “Экономическим реформаторам нужна защита политического лидера, а политические реформаторы смогут защитить свои открытые фланги, только если будут иметь на своей стороне сильного экономического лидера”.

Например, это были Аденауэр и Эрхард. [...] Новые политические институты можно организовать в течение нескольких месяцев; а вот экономическая реформа занимает годы и годы. Различие в масштабах времени существенно важно. Новым политическим институтам требуется легитимность; их должны принять, и они затем должны закрепиться в устойчивой политической культуре. Первая проверка будет для них весьма нелегкой. Произойдет это именно в “долине скорби”. Демократия начнется с правительственной политики, ухудшающей повседневную жизнь людей.[...] Даже для зрелых демократий такое испытание было бы не из легких. [...] Политическая демократия — нечто большее, чем квазиэкономический процесс завоевания все большей и большей поддержки со стороны избирателей. Разве не могут существовать такие лидеры и такие цели, ради которых с временной нищетой можно примириться?

Вопрос этот трудный, но во всяком случае ясно, что несоизмеримость масштабов экономической и политической реформ — одна из причин неустойчивости демократических институтов в переходный период. Только вторые, а возможно, и третьи выборы покажут, прижились новые порядки или нет. [...] С этой точки зрения дорога к свободе — своего рода борьба со временем. Год или даже меньше займет введение демократических процедур; года четыре понадобится, чтобы первые плоды дала экономическая реформа; и только лет эдак через десять мы наконец сможем сказать, стали ли видимые изменения реальностью. [...]

Есть две очевидные опасности. Первая — новоиспеченные демократические страны начнут свой путь с актов мести тем, кто ответствен за тиранию, и вторая — судебная власть окажется добычей политических сил. В Латинской Америке несколько правительств, пришедших к власти путем выборов, совершили обе эти ошибки; фактически неспособность установить власть закона является величайшей слабостью большинства демократий на латиноамериканском континенте. [...] Чтобы демократия была действенной, нужен плюрализм гражданского общества. [.. . ] Фактически гражданское общество — общий знаменатель демократии и эффективной рыночной экономики. [...] В идеале гражданских обществ никто не строит, они развиваются самостоятельно. [...] У возникающих же сегодня демократий нет ни времени, ни средств, чтобы ждать, пока все это случится само собой.

Необходима какая-то намеренность, необходимо строить независимые организации и институты как промежуточное звено между правительством и индивидов. В этом процессе велика была бы роль ряда фондов. [...] Непременной составляющей гражданского общества являются и независимые интеллектуалы. Свободная страна нуждается в критиках, не повязанных структурами власти. В переходный период, наверное, у власти и должны встать интеллектуалы, но мы поверим в прочность институтов гражданского общества только тогда, когда эти люди вернутся к письменным столам. [...] Конечно, гражданское общество всегда останется чем-то незавершенным; и это правильно, ибо его суть в открытости, в свободе. Но так или иначе началу быть: центральный тезис моей статьи в том, что самым существенным и стратегически важным для новых демократий является создание предпосылок гражданского общества.

Печатается по: Дарендорф Р. Дорога к свободе: демократизация и ее проблемы в Восточной Европе // Вопросы философии. 1990. № 9. С. 69—75.

ФРАГМЕНТЫ НОВОГО ЛИБЕРАЛИЗМА

У либералов всегда были сложные отношения с категорией государства всеобщего благоденствия. Поскольку гражданские права были традиционно центральной темой в их программных установках, многие либералы сосредоточивали свое внимание на юридических и политических аспектах этих прав: прежде всего равенство перед законом, всеобщее избирательное право и политические свободы. Вначале, по их мнению, должно быть создано формальное равенство, а затем граждане будут действовать по собственному усмотрению. Подобно тому как рынок устанавливал обязательные для всех участников правила игры, в политическом сообществе граждане получают лишь определенные возможности для участия в его жизнедеятельности. [...]

Я предпочитаю понятие “социальное государство”: оно обеспечивает всех членов общества всей полнотой гражданских прав. [...] Никто не вправе сосредоточивать в своих руках такие инструменты власти (экономические или политические), которые позволили бы ему ущемлять гражданские права ближнего. Каждый должен обладать возможностью обрести по крайней мере минимально достойные условия жизни. Иными словами, существует верхняя и нижняя граница цивилизованного существования. Этими границами очерчивается пространство гарантированных прав для всех. [...] В разных странах структура социального государства варьируется.

В некоторых из них, например в Великобритании, краеугольным камнем в фундаменте государственного здания стало здравоохранение, в других — система образования и забота о престарелых. Одни полагаются на государство как на гаранта прав, другие предпочитают систему частного страхования. Границы между бюджетными ассигнованиями и частными взносами в социальном обеспечении в различных странах определялись по-разному. [. . .] Демографические изменения приводят к существенным. сдвигам как в тех слоях населения, которые оплачивают социальное государство, так и в тех, кто ожидает от него помощи. Суть подобной тенденции, по-видимому, могла бы быть определена как падение значения, да и самого объема оплачиваемого труда. А это порождает структурные проблемы социального государства, которое зиждется на труде, понимаемом как профессиональная деятельность.

Такие структурные сдвиги возводят барьеры, которые становится все труднее преодолевать: где взять средства на то, чтобы выполнять обещания, данные социальным государством. [...] Все большее число правительств убеждается, что поле их маневра очень ограничено до тех пор, пока они не установят жесткий контроль над государственными расходами, но и в этом случае пространство расширится лишь ненамного.

Даже если беззаботно считать приемлемым дефицит государственного бюджета, то и тогда вряд ли приходится сомневаться, что существуют как внутренние, так и внешние причины для ограничения расходов социального государства. [...]

Социальное государство нуждается в формировании бюрократического аппарата, а он-то и не способен разглядеть индивидуальные запросы, для удовлетворения которых был создан. [...]

Устрашающее явление современной жизни — бюрократизация — в немалой степени порождена самим социальным государством; значит, такое государство не способно выполнить наиболее важные задачи, которые оно само поставило.

К этому следует добавить, что завтра, может статься, не будут уже иметь значение проблемы, ради решения которых было создано традиционное социальное государство. В основе традиционного социального государства лежит категория общества, в котором главным является труд. Это государство финансирует только занятая в производстве часть населения; оно к тому же всецело привязано к людям, для которых профессиональная деятельность является целью жизни: образование — подготовка для профессионального труда; здоровье — лишь показатель способности трудиться, уход на пенсию — заслуженная награда за тяжелую трудовую жизнь; пособие по безработице — лишь временная помощь людям, попавшим в сложную ситуацию, может быть, в связи с болезнью или несчастным случаем. Но что, если истинная проблема состоит в том, что значительное число людей не считаются официально признанными членами общества? Если общество, основанное на труде, только часть действительности, а 5 или 10% его состава постоянно находятся вне этой действительности? Если в обществе, основанном на труде, уже не хватает категорий, дабы определить, чего люди хотят и к чему склонны? [...]

Все-таки нижеследующие принципиальные предложения можно было бы рассматривать как первые ответы на вопросы социального государства:

1. Ни замысел традиционного социального государства (реальные гражданские права для всех), ни его метод (перераспределение доходов) отнюдь не были ошибочными. Надо учесть на будущее, что инструменты перераспределения следует приспособить к налогообложению таким образом, чтобы правительство помогало тем, для кого без такой помощи гражданские права оказались бы пустыми обещаниями. Иными словами, речь отнюдь не идет о демонтаже социального государства.

2. Конечно, настоятельно необходимо и желательно упростить функции социального государства. Его цель ясна: гарантировать всем гражданам минимальный уровень цивилизованного существования, но при этом отнюдь не пытаться в каждом случае проявлять особую (и всегда недостаточную) заботу. Для достижения основных целей требуются механизмы и способы финансирования, причем, безусловно, предпочтительными выглядят такие полуавтоматические механизмы, как выплата налоговых компенсаций и поддержание минимально гарантированного уровня доходов.

3. Следует четко определить соотношение между объемом государственных обязательств и размерами индивидуальных налоговых платежей, что необходимо для решения проблемы финансирования принятых государством социальных программ. [...]

4. Возникает вопрос: а где предел применению этого принципа? Очевидно, в первую очередь надо помогать наиболее нуждающимся и тем, кто не может выбраться из нищеты без посторонней помощи. Отсюда следуют неоднозначные выводы, и прежде всего в отношении медицинского обслуживания. [...] Однако [...] трудно представить себе, как можно сколько-нибудь серьезно исправить недостатки социального государства без значительного расширения сферы частных услуг в том же, допустим, здравоохранении, сделав так, чтобы граждане в разумной мере участвовали в издержках медицинской службы.

5. К тем, кто в новой социальной ситуации испытывает наибольшую нужду, относится молодежь . [...]

6. Рука об руку с этими мерами должно идти установление новых отношений между государственными и частными, а также — что еще важнее — между бюрократическими и децентрализованными ведомствами социальных служб. Уже сегодня во многих местах государственные бюрократические учреждения заменяются сетью гражданских муниципальных и частных групп. [...]

7. Получит ли поддержку сеть малых групп социальной помощи, зависит отчасти от политического выбора, отчасти от денежных средств. [...]

8. Все эти предложения имеют предпосылкой один основополагающий принцип. Я имею в виду роль труда, прежде всего в форме профессиональной деятельности. Сегодня уже нет большого смысла ставить выбор образования в зависимость от сиюсекундного спроса на профессии или уход на пенсию — от продолжительности и тягот трудовой жизни. Точно так же само социальное государство завтрашнего дня не следует рассматривать как простое продолжение общества, основанного на труде. На деле из этого следует: никакая налоговая система, основной опорой которой является обложение доходов, не годится для будущего. [...] Если мы перестанем смотреть на труд как на центр и опору человеческого существования, то меняется и оценка того, что экономисты именуют “добровольной безработицей” и “неофициальной экономикой”. [....] В какой мере вышеизложенные принципы являются либеральными?

Скорее всего это попытка дать импровизированные ответы на новую ситуацию, без догматизма и идеологизации действительности. Далее, моя идея состоит в том, что активность требуется от каждого. Не исключая необходимости государственного вмешательства, в том числе и в форме перераспределения доходов, я полагал дать здесь беглый набросок предложений: меньше государства, больше децентрализации. Это попытка нащупать подходы к такому миру, в котором рост доходов не сопровождается нелепыми диспропорциями. В основе подобного подхода лежит убеждение, что никакие крушения устоев в конце XX в. не могут заслонить идеал свободы.

Печатается по: Дарендорф Р. От социального государства к цивилизованному сообществу//Полис. 1993. №5.0.31—35.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

DarendorfR. Soziale Klassen und Klassenkonflikt in der industriellen Gesellschaft. Stuttgart, 1957;

Idem. Gesellschaft und Freiheit. Mьnchen, 1961;

Idem. Gesellschaft und Demokratie in D eutshiand. Mьnchen, 1965;

Idem. Ьber den Ursprung der Ungleichheit unter den Menschen. Tьbingen, 1966;

Idem. Konflikt und Freiheit. Mьnchen, 1972;

Idem. Fragmente eines neuen Liberalismus. Stuttgart, 1987. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология