Мусихин Г. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ПРОБЛЕМА КОНСЕРВАТИВНОГО РЕФОРМИЗМА В ГЕРМАНИИ И РОССИИ

§ 3. Правительственный реформизм как особый вид охранительной политики в Германии и России

Одной из отличительных особенностей консервативного реформизма в Германии и России было то, что его основными носителями были представители бюрократического аппарата, а точнее, высшее чиновничество, которое составляло ближайший круг сановников, стоящих у престола. При этом все их реформистские проекты были охранительными уже «по определению», так как главной их целью являлось упрочение и стабилизация государственной власти, носителями которой являлись эти представители высшей бюрократии. Поэтому, например, конфликт между Сперанским и Карамзиным был не столько конфликтом между либерализмом и консерватизмом, сколько спором различных подходов к осуществлению охранительной политики, так как при всех заимствованиях действительно либеральных элементов государственного устройства Сперанский оставался убежденным сторонником самодержавия и его проекты были способом это самодержавие упрочить.
Что касается Германии, то там основная масса реформаторов также принадлежала к бюрократии, которую особо принципиальные сторонники легитимизма не жаловали, так как она была для них порождением просвещенческого рационализма. Однако все прусские чиновники-реформаторы: Штейн, Гарденберг, Радовиц, Бисмарк, Бюлов,

212

Бетман-Хольвег и др., высшую свою задачу видели не в самих реформах, а в укреплении авторитета государственной власти, носителями которой сами являлись. Наиболее откровенно отношение к реформам, проводимым чиновничьим аппаратом, и к их цели Бисмарк выразил в 1868 году в одном из писем к военному министру Роону, заявив: «Форма, в которой король осуществляет господство над Германией, никогда не имела для меня особого значения; всю силу стремления, которую мне дал Бог, я направил на тот факт, что он его осуществляет» (цит. по:
110, с. 231).
Склонность высшей бюрократии к умеренным реформам объясняется еще и тем, что представителям чиновничества не было свойственно мировоззренческое противоречие между авторитетом и традицией, характерное для представителей «общественного» консерватизма. Совершенно естественно, что люди, включенные в структуру государственной власти, были склонны оставаться на стороне авторитета, если возникало противоречие с исторически возникшей традицией.
Нужно отметить, что особая лояльность немецкого (особенно прусского) чиновничества к верховной власти была отличительной чертой Германии. Со времен Фридриха II для чиновничества фактически не было другого авторитета, кроме короля. Любопытен текст присяги прусского чиновника, датированной 1867 годом, то есть когда помимо королевской власти формировались и другие центры власти. Однако, несмотря на это, присяга была выдержана в лучших традициях абсолютизма: «Я (имярек) клянусь перед Богом всемогущим и всезнающим, что буду покорным, верным и послушным Его Королевскому Величеству Пруссии, моему всемилостивейшему повели-

213

телю» (цит. по: 175, S. 92). Канцлер Мантойфель, ставший символом чиновничьего абсолютизма, в докладной записке королю 1856 года писал, что «ни одно прусское министерство и ни один прусский министр не может даже подумать о том, чтобы поставить себя самого на место королевской власти» (37, S. 147). Но даже Мантойфель видел в чиновничестве нечто большее, чем просто инструмент для осуществления королевской воли, так как «прусский министр короны не выполнит ни одного поручения, если сам не обладает ни способностью, ни волей» (37, S. 147). Фактически Мантойфель видел в высшей бюрократии не только проводника королевской власти, но и в определенной степени ее носителя, наделяя министров обязанностью «добросовестно и с самопожертвованием дать совет о том, что нужно делать, будучи готовым связать со своею персоной возможный результат, особенно если он в данный момент неблагоприятен» (37, S. 147). Нетрудно предположить, что такое «самопожертвование» возможно как в случае крайне реакционной, так и достаточно реформистской политики. При этом чиновничья верность монархии играла во многом стабилизирующую роль, так как являлась фактором, стоявшим выше ситуативных разногласий, а иногда и собственных убеждений. Последнее, по мнению Э. Штока, исследовавшего экономические интересы консерваторов в бисмарковскую эру, особенно ярко проявилось в период становления Германской империи. Согласно его наблюдениям, многие высшие чиновники, руководившие либерализацией хозяйственной жизни новой империи, согласно воле Бисмарка, действовавшего от имени Вильгельма I, после отставки оказывались «большей частью в рядах немецкой консервативной партии» (192, S. 14), выступавшей против

214

такой либерализации. Однако это не следует трактовать как примитивную измену мировоззренческим ценностям. Все изменения, проводимые правительственным аппаратом, диктовались конкретными задачами, которые нужно было решать «здесь и теперь» вне зависимости от мировоззренческих принципов. Так, X. Рейнке, исследовавший влияние бюрократии на политическую систему Германии, полагал, что судьбоносные реформы Штейна—Гарденбер-га первоначально ставили перед собой чисто фискальные цели. С его точки зрения, контрибуция в 120 миллионов франков, наложенная Наполеоном на Пруссию, «вынудила короля Пруссии к повышению финансовой работоспособности своего государства, чтобы Пруссия смогла выйти из кризиса и снова играть значительную роль в кругу европейских держав» (175, S. 75). То есть долгое время главной целью правительства было изыскание финансовых ресурсов, все остальные задачи были ей подчинены, поэтому чиновничья элита в первую очередь искала выход из сложившейся ситуации независимо от собственных мировоззренческих установок. Только с конца 1808 года (по мнению Рейнке) цели правительства «стали простираться дальше сбора налогов» (175. S. 99), да и то не в соответствии с заранее разработанной программой, а просто согласно логике развития событий.
Можно сказать, что правительственные реформы долгое время не имели философского обоснования, чего нельзя сказать о противостоящей правительственному реформизму аристократической фронде, с самого начала опиравшейся на теоретические установки немецкого романтизма. Э. Р. Хубер в своей многотомной «Конституционной истории Германии» отметил, что правительственные реформаторы изначально «проигрывали» деятелям

215

реставрации в теории, так как были по своим профессиональным навыкам практиками в сфере внутренних дел и финансового управления, и лишь небольшая их часть занималась юстицией и дипломатией. В партии реставрации, напротив, многие «начинали судебными асессорами и добились высокого рыцарского сана через провинциальные суды. Можно сказать, что партия реформ состояла из административных юристов, а партия реставрации из юристов, занимающихся собственно юстицией» (139, S. 126). Однако обращает на себя внимание то, что и сторонники реформ, и их противники были, в основном, государственными служащими. Это приводило к тому, что борьба за реформы долгое время велась в узкоправительственных кругах без привлечения общественного мнения. Сторонники реформ старались не столько заручиться поддержкой общественности для проведения умеренных преобразований, сколько стремились занять ключевые посты в правительстве, администрации и армии, склонив короля к осуществлению реформ. Это приводило к тому, что именно в недрах правительства Пруссии стали, как ни странно, формироваться элементы парламентаризма. По мнению Барбары Фогель, основанная на кооптации кадровая политика, порядок ведения дел с речами, дискуссиями, вотумами, записками, законопроектами «способствовала формированию "квазипарламентаристских черт" в среде бюрократии» (197, S. 8), создавая основу для формирования фракций среди чиновников. Но при этом нужно помнить, что и «либералы», и «консерваторы» в правительстве в той или иной степени явились сторонниками преобразований, так как тотальный крах ancien regime в результате наполеоновского натиска сделал понимание необходимости реформ общим базисом для формирующе-

216

гося чиновничества. Консервативная «фракция» прусской бюрократии не совпадала ни по своим представителям, ни по своим взглядам со старосословной оппозицией. Поэтому многочисленные «консервативные повороты» прусской бюрократии в первой половине XIX века не могли привести к возвращению юнкерского государства в чистом виде, то есть сама бюрократия этого не желала. Как полагает Б. Фогель, в среде бюрократии существовал «широкий консенсус по основным политическим и общественным ценностям, несмотря на различные решения и интересы по конкретным политическим вопросам» (197, S. 6). Основой этого консенсуса было сохранение государственности в меняющихся условиях.
При этом чиновники, тяготевшие к консерватизму, полагали, что все проекты возможных преобразований могут возникать, обсуждаться и приниматься только в правительственных кругах, без привлечения общественного мнения, то есть консерваторы-чиновники очень низко оценивали компетенцию подданных. Так, во время разработки финансовой реформы правительством Гарденберга ее авторы Альтенштейн и Шён категорически отвергли обсуждение «санации государственных финансов с торговцами и банкирами, так как финансовые вопросы слишком важны, чтобы допустить к ним неспециалистов, то есть нечиновников» (197, S. 23). Подобная «самостоятельность» прусского, а впоследствии и общегерманского правительства в вопросах реформ, с одной стороны, позволяла проводить далеко идущие преобразования (как, например, социальные реформы Бисмарка, превосходившие по своим масштабам подобные мероприятия в более демократических странах), но, с другой стороны, такая позиция лишала правительство общественной поддержки

217

в его реформаторской деятельности, особенно со стороны немецкой консервативной партии, которая на рубеже Х1Х-ХХ веков все более отдалялась от правительства, замыкаясь на узкокорыстных аграрных интересах. Другие же общественно-политические силы не питали энтузиазма к деятельности правительства из-за его традиционного стремления исходить из собственного понимания общественного блага, а не из мнения самого общества. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в деятельности бюловского блока, который, по мнению А. Б. Цфасмана, мог стать консервативно-либеральной альтернативой в развитии Германии (см. 108). Однако заложенные в его основу идеи консервативного реформизма не смогли надолго объединить различные группировки, а следовательно, и не воспринимались последними в качестве насущной необходимости.
Если обратиться к реформистской деятельности российского правительства, то нужно еще раз отметить, что она могла быть только охранительной, так как любые изменения, на которые самодержавная власть шла по собственной инициативе, или по крайней мере без явного принуждения, были направлены на упрочение этой власти, даже если использовались средства из либерального арсенала. Так, Сперанский, являвшийся одним из поборников учреждения в России конституции, уточнял, что образ правления должен быть основан «на настоящей самодержавной конституции государства без всякого раздела власти... но он должен содержать в себе различные установления, которые бы, постепенно раскрываясь, приготовили истинное монархическое управление и приспособляли бы к нему дух народный» (цит. по: 87, с. 86). То есть Сперанский, выступая за привнесение в патриар-

218

хальную систему самодержавия элементов институциональности, тем не менее никоим образом не покушался на сущность самодержавия, снимавшего принцип разделения властей на стадии окончательного принятия решений.
Что касается лояльности бюрократического аппарата к преобразовательской деятельности верховной власти, то в России эта лояльность была, как минимум, не меньшей, чем в Германии, а во многих случаях и большей. Ведь даже родовая аристократия, в силу неразвитости корпоративно-сословного общества в России, была проникнута не столько личной верностью, сколько служебной преданностью самодержцу. По мнению К. Леонтьева, «царизм был так крепок, что и аристократическое начало у нас приняло под его влиянием служебный характер», поэтому даже «местничество носило в себе глубоко служебный, государственный, чиновничий характер. Гордились бояре службой царской своих отцов и дедов, а не древностью самого рода» (15, с. 42). Подобная «служебная самоотверженность» делала высшую бюрократию России послушным орудием в руках самодержца, даже если те или иные сановники были не согласны с проводимыми мероприятиями. Наиболее ярко эта ситуация проявилась в период подготовки отмены крепостного права. С предстоящим мероприятием были не согласны многие высокопоставленные чиновники, однако монаршая воля нейтрализовала это недовольство, а нередко и побуждала несогласных работать на реформу. Так, незадолго до окончания работы знаменитых Редакционных комиссий умер их председатель генерал Ростовцев, и на его место был назначен министр юстиции Панин, который не являлся сторонником реформы, однако, выполняя волю Александра II, он успешно довел работу комиссий до конца. При этом в раз

219

говоре с великим князем Константином Николаевичем Панин достаточно откровенно заявил: «У меня есть убеждения... Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд Государя Императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверяюсь, что Государь смотрит на дело иначе, чем я, — я долгом считаю тотчас отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор с тою или даже большею энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями» (цит. по: 87, |с. 320-321).
I Справедливости ради нужно отметить, что не все государственные мужи России столь же последовательно следовали принципу подчинения собственных убеждений монаршей воле- Но именно этот принцип считался в условиях самодержавия наиболее приемлемым, не случайно же Александр II, зная консервативную позицию Панина, поставил его во главе комиссий, готовивших отмену крепостного права. Было немыслимо, чтобы Панин, согласившись занять этот пост, стал бы препятствовать осуществлению реформ.
Однако правительство демонстрировало свою готовность повиноваться самодержцу не только в периоды реформ, но и во времена отхода от реформистской политики. Так, контрреформы Александра III осуществляло то же правительство (с небольшими кадровыми изменениями на высшем чиновничьем уровне), которое незадолго до этого готовило либеральные преобразования.
Такая «исполнительская дисциплина» пагубно сказывалась на связи правительства с общественной жизнью. Оно оставалось закрытым цехом чиновников, который если не отдалялся от неизбежно развивавшегося гражданского

220

общества, то, во всяком случае, не сближался с ним. В этой ситуации создалась угроза потери самодержавием долгое время признаваемого за ним исключительного права на инициативу в вопросах реформизма. Эта традиция была заложена во времена Петра I, когда преобразования, кардинально изменившие административную систему России, осуществлялись царем-реформатором при помощи многочисленных сподвижников, составивших чиновничество «нового типа». С этого момента именно правящая элита более других слоев населения России находилась под влиянием Запада, пытаясь время от времени использовать заимствованный опыт в российских условиях. В этом отношении можно сказать, что общественно-политическая роль правящей элиты в России была гораздо больше, чем в Германии, где развитие гражданского общества хотя и испытывало воздействие королевской власти, однако проходило достаточно естественно и самостоятельно. И если мы говорили о том. что в Пруссии основы парламентской практики закладывались уже в недрах правительственного аппарата, то в России правящий слой достаточно продолжительное время был сосредоточием практически всей общественно-политической жизни, так как социально-политическая модернизация крайне медленно проникала в другие общественные слои. Поэтому долгое время считалось само собой разумеющимся, что только от правительства могут исходить любые реформаторские (либо контрреформаторские) инициативы. Именно на это указывал в одном из номеров «Русского вестника» за 1871 год П. Щебальский, полемизируя с либеральным историком А. Пыпиным и не соглашаясь с последним из-за того, что у него «элемент общественный поставлен... в противоположение элементу правительственному»

221

(29, с. 185). И хотя автор «Русского вестника» не отрицал, что в 1871 году общественно-политическая жизнь уже ;давно вышла за рамки властных коридоров, но тем не ме-: нее настаивал, что правительство по-прежнему должно оставаться в России единственным источником любого политического действия (как охранительного, так и преобразующего): «Мы понимаем слова Карамзина, обращенные к правительству: "требуем более мудрости хранительной, нежели творческой", точно так же, как понимаем и требования противоположного смысла, обращенные к правительству, но только к. правительству* (29, с. 228). Такое исключительное положение правящей верхушки создавало у нее ощущение (часто обманчивое) абсолютной компетентности в вопросах необходимости стоящих перед страной преобразований и в способах их осуществления. В этом отношении показательно мнение Кизеветтера, долго занимавшегося эпохой Николая I и пришедшего к выводу, что особенность этого периода в истории России, который был принято считать временем реакции, состояла «не в отсутствии стремления к реформам, а скорее наоборот — в той самоуверенности, с которой правящая бюрократия обращалась к существеннейшим государственным проблемам» (цит. по: 87, с. 165). При этом правительству, не сомневавшемуся в том, что «оно одно призвано решать все государственные проблемы, все приводить в порядок и все проверять, и что оно все это может... была абсолютно чужда мысль о том, что оно могло бы воспользоваться помощью каких-либо не входящих в его состав элементов» (87, с. 165). Насколько глубоко это представление об «автономном» существовании правительства вошло в мировоззрение русских охранителей, говорит тот факт, что уже в 1906 году «Русский

222

вестник» выражал недовольство новым премьер-министром Столыпиным за высказанную им надежду «на поддержку лучшей части общества», так как «Самодержец опирается на свое Помазание. Правительство опирается на историю и вековые народные традиции. А искать поддержки у райка ли с "кадетами" и "трудовиками" или у партера с "октябристами"... недостойно, да и бесполезно» (34, с. 704).
Таким образом, в России (так же, как и в Германии) правительство было слишком изолировано от общественной жизни, что лишало многие реформистские замыслы правящей бюрократии значительной части их позитивного воздействия, так как эти реформы, «спущенные сверху», воспринимались зачастую только как правительственное мероприятие, поэтому даже образованные слои общества (не говоря уже о массе крестьян) не считали, что должны разделить с правительством ответственность за проведение преобразований.
Однако в преобразовательских поползновениях высшей российской бюрократии была еще одна особенность, затруднявшая действительную модернизацию страны. В ходе обсуждения различных подходов к тем или иным проблемам и возможных изменений существующего положения достаточно часто рассматривались не модерни-заторские, а реставрационные проекты. Для правительственных кругов Германии (а до 1871 года — Пруссии) подобная тенденция не была характерна, а Л. фон Мар-виц, предложивший наиболее развернутую систему подобных мероприятий, не нашел сочувствия в правительственных коридорах даже среди противников реформ Штейна—Гарденберга.

223

Причиной такого желания идти вверх по лестнице, едущей вниз, были воспоминания о допетровской эпо-е, которым, благодаря усилиям славянофилов, был придан привлекательный романтический колорит. Именно там правящая элита России хотела найти рецепты общественно-политической стабильности. Консерваторы Запада также испытывали ностальгию по прошлому, однако оно у них либо органически вплеталось в ткань настоящего (как у Бёрка), либо героически и безвозвратно гибло под ударами революции (как у немецких романтиков). Для российских же охранителей радикальный разрыв с прошлым не был столь необратимым, так как произошел вследствие личной прихоти Петра Великого. И хотя российская бюрократия, порожденная петровскими реформами, была далека от глобальных реставраторских проектов, все же у нее существовали иллюзии по поводу возможности использования неповторимого, коренящегося в глубине веков российского своеобразия для упрочения государства.
Особенно это заметно на примере многочисленных попыток решить крестьянский вопрос. «Особое» русское крестьянство, мало затронутое вплоть до середины XIX века процессом модернизации, было главным объектом для реставрационных проектов. В этом отношении показательно, что не кто иной, как Сперанский, привлеченный Николаем I в 1826 году для работы в комитете по рассмотрению крестьянского дела, пришел к заключению, что для стабилизации и улучшения положения крестьян нужно восстановить настоящее крепостное право, то есть прикрепление крестьянина не к особе помещика, а к земле, и обязательства крестьян по отношению к хозяевам изложить в форме договора» (87, с. 142). Именно таким способом

224

правительство пыталось разрешить своеобразную квадратуру круга, заключавшуюся, с одной стороны, в опасении освобождать крестьян без земли, а с другой — в нежелании отнимать землю у помещиков. Подобный «реставраторский реформизм» должен был соответствовать активно насаждавшейся теории официальной народности, которая после ориентированной на Запад эпохи Александра I также имела реставрационные черты. И хотя проекты по крестьянской реформе времен Николая I так и остались проектами, тем не менее, по мнению Градовского, некоторое ограничение крепостного права имело место, однако с точки зрения неизбежной отмены крепостной зависимости этот период вряд ли можно назвать плодотворным, так как «ограничения или смягчения крепостного права достигнуты были не укреплением принципов гражданского строя и их распространением на крестьянство, а наоборот, путем некоторого, хотя и частичного, возврата к доекатерининским формам крепостного строя» (87,с. 148).
И даже после отмены крепостного права, поколебавшей представления об особом русском пути, склонность к «реформаторскому реформизму» продолжала оставаться характерной чертой многих представителей высшей бюрократии, которые в период контрреформ Александра III упрочили свои позиции. При этом они неизбежно вступали в конфликте чиновниками-прагматиками, которые, будучи не менее лояльными к режиму царской власти, считали неизбежной дальнейшую экономическую и социально-политическую модернизацию России и выступали за своевременные изменения ради сохранения политической стабильности. Наиболее зримо это противостояние проявилось в борьбе Плеве и Витте по поводу все того же

225

аграрного вопроса. Созданное в 1902 году при министерстве финансов Особое совещание для определения нужд сельского хозяйства (под председательством Витте) пришло к заключению, что «преуспевание сельскохозяйственной промышленности ближайшим образом зависит от такого улучшения правового положения нашего крестьянства, которое содействовало бы развитию в нем духа хозяйственной предприимчивости и самодеятельности» (цит. по: 87, с. 245). Фактически Витте были предложены мероприятия, осуществленные позднее в ходе аграрных реформ Столыпина. Сам Витте не смог претворить свои идеи в жизнь из-за энергичного противодействия министра внутренних дел Плеве, создавшего (с согласия царя) Редакционную комиссию, которая должна была подготовить проекты пересмотренных законов по крестьянскому делу, то есть цель комиссии, казалось бы, также была направлена на проведение реформы. Однако комиссия, не отрицая необходимости перемен в аграрном вопросе, пришла к выводу, что крестьяне, «более, чем представители какой-либо другой части населения, всегда стояли и стоят на стороне созидающих и положительных основ общественности и государственности... являются оплотом исторической преемственности в народной жизни против всяких разлагающих сил и беспочвенных течений» (цит. по: 87, с. 238), а поэтому «надельные земли. имея государственное значение... не могут составлять предмет свободного оборота и поэтому не подлежат действию общих гражданских законов* (цит. по: 87, с. 239). Фактически это было предложение заморозить, а в чем-то и возродить патриархальный (к тому времени во многом псевдопатриархальный) характер российского крестьянства.

226

Данные проекты являли собой диаметрально противоположные подходы к проблеме решения аграрного вопроса, при этом разрабатывались они одновременно, с согласия Николая II и в рамках одного правительства. Такая непоследовательность верховной власти лишала правительство целеустремленности и политической воли в принятии решений. Поэтому неудивительно, что в свое время ни тот, ни другой проект так и не осуществился.
А в целом, искушение некоторых представителей высшей бюрократии проводить преобразовательную политику путем реставрации и сохранения уникального (как им казалось) российского своеобразия подрывало внутрипра-вительственный консенсус (который всегда имел место среди высшего чиновничества Германии) и ослабляло и без того невеликий потенциал правительственного реформизма.

Итак, если подвести итог рассмотрению проблемы консервативного реформизма в Германии и в России, то следует отметить, что охранители обеих стран в принципе не отрицали возможности перемен, однако категорически отвергали революционные переломы в развитии, порожденные, с их точки зрения, жаждой изменений во имя самих изменений. Будучи сторонниками историзма, немецкие и российские консерваторы, полемизируя с либеральной идеей прогресса, требовали сохранения преемственности между старым и новым, если изменения либо уже совершились, либо представлялись неизбежными. То есть консерватизм, идя на вынужденные (и только на вынужденные) перемены, пытался использовать их ради

227

сохранения основы существующего порядка. Хотя нужно отметить, что российские охранители относились к переменам более болезненно, так как бурные изменения времен Петра I «запрограммировали» импульсивный характер развития России, когда необходимые перемены долго откладывались и их осуществление носило достаточно резкий характер.
Однако консервативный реформизм опирался не только на прагматические мотивы изменения во имя сохранения. Существенную роль здесь также играл религиозно-нравственный момент, требовавший покровительственного отношения власть предержащих (к которым консерваторы обеих стран почти всегда себя относили) к своим подданным. Поэтому консерваторы всегда были более склонны идти на социальные реформы, направленные на улучшение положения низших слоев общества, чем заниматься политическими реформами, неминуемо затрагивавшими больную для охранителей тему перераспределения властных отношений. К тому же социальный реформизм часто был слабым местом оппонентов консерватизма из либерального лагеря, так как либеральный индивидуализм достаточно тяжело воспринимал идею государственного покровительства. Справедливости ради скажем, что идея социальной монархии, исповедуемая наиболее прозорливыми представителями немецкого консерватизма, не пользовалась искренней поддержкой основной массы консерваторов Германии; так же как и российские охранители без энтузиазма отнеслись к идее дарования свободы крепостным крестьянам.
Основная масса носителей консерватизма в обеих странах была замкнута на своих эгоистических интересах,

228

предоставив правительству все заботы по проведению необходимых преобразований. Именно высшая бюрократия в Германии и России была основным источником и носителем идей консервативного реформизма, так как, даже используя либеральные рецепты, чиновники делали это ради упрочения существующего государственного строя. Однако в разработке и осуществлении своих преобразовательских проектов правительственный аппарат обеих стран был оторван от широких слоев общества, самоуверенно опираясь не на общественное мнение, а на собственное понимание общественного и государственного блага. Это ослабляло позитивное воздействие предлагаемых реформ, так как население считало их чисто правительственным делом и не желало брать на себя ответственность за их осуществление.
Помимо этого в России у значительной части правящей элиты была иллюзия возможности проводить реформы путем использования особого русского пути, что приводило к попыткам реанимировать уходящие общественно-политические институты (например, крестьянскую общину).
Все это привело к тому, что немецкому правительству так и не удалось заручиться доверием и поддержкой общества в условиях стремительной модернизации Германии рубежа XIX-XX вв., и Первая мировая война стала тем испытанием на прочность, которого правящая элита не выдержала.
В России же символом того, что правящая верхушка утратила и общественное доверие, и инициативу, стала революция 1905-1907 гг. Попытка вернуть все это, предпринятая Столыпиным и его последователями, была не

229

совсем успешной, что стало особенно заметно в условиях Первой мировой войны, которую государственный организм Российской империи (так же, как и Германской) не смог выдержать.