Мусихин Г. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ПРОБЛЕМА КОНСЕРВАТИВНОГО РЕФОРМИЗМА В ГЕРМАНИИ И РОССИИ

§ 2. Мировоззренческие основы консервативного реформизма

Итак, выявив принципиальное отношение консерватизма Германии и России к переменам как к неизбежному злу, органически присущему несовершенному человеческому обществу, можно выделить основные принципы консервативного реформизма. Как все основополагающие идеи консерватизма, охранительный реформизм покоится на двух элементах: религиозно-нравственном и ecтественно-прагматическом.
Естественно-прагматический компонент консервативного реформизма коренится в особенностях охранительного мышления, которое, критикуя формулы «чистого разума» и апеллируя к действительности, неминуемо сталкивается с необходимостью адекватно реагировать на изменения, происходящие в реальной жизни. Однако не все

193

консерваторы были восприимчивы к реформистской политике. Так, прусские доктринеры-легитимисты, олицетворением которых были братья Герлахи, подозрительно относились даже к умеренным преобразованиям, так как любые изменения нарушали чистоту принципов легитимизма. В 1848 году, когда многие в правительственном лагере были готовы смириться с неизбежностью перемен, Леопольд фон Герлах был непоколебим: «Еще стоит прусский трон, прусская армия, а значит, и прусское государство» (46, S. 298). Именно братья Герлахи возглавили печально известную «камарилью», которая поставила себе целью ликвидировать уже произошедшие перемены и недопустить последующие, то есть полностью восстановить status quo, существовавший до революции, что вряд ли было возможно. Однако, отстаивая святость принципов легитимизма, доктринеры-охранители вступили в явное противоречие с реальной жизнью, то есть оказались подвержены тому изъяну, за который нещадно критиковали либерализм: слепое следование доктрине, лишенной реальной жизненной силы. Не случайно Х.-Ю. Шёпс, исследуя жизнь и творчество Э. Л. фон Герлаха, отмечал, что жизнь его была богата не только на «анахронизмы», но и «на великие события и антиномии» (185, S. 12). Можно сказать, что доктрина легитимизма, опираясь на идею права, блокировала любые перемены, даже если они были продиктованы жизненной необходимостью. Любопытно, что против такого доктринерства косвенно выступал Эд-мунд Бёрк, утверждавший, что если уж зашла речь о существенных изменениях государственного строя, то это «есть каждый раз не вопрос государственного права, а чрезвычайный вопрос государственного благоразумия» (36. S.I 43).

194

Такой подход был характерен в Германии для консерваторов-конституционалистов типа Радовица, Бисмарка, Бюлова, Бетмана-Хольвега и др.; теоретически эту точку зрения разрабатывал Ф. Ю. Шталь. Для институционального консерватизма главное значение имеет не сохранение незыблемости существующего строя, а преемственность в развитии основополагающих институций: семьи, государства, корпоративного общественного устройства и т. д. Ради сохранения этой исторической преемственности институционалисты были готовы идти на частичные изменения, но только в тех случаях, когда отказ от преобразований мог привести к утрате институционального континуитета.
Именно такую позицию в ходе революции 1848 года занял Йозеф фон Радовиц. Будучи, по мнению Зигмунда Нойманна, наиболее ненавистной персоной в глазах общественности из-за его личной дружбы с королем Фридрихом-Вильгельмом IV, «он ни разу не смог появиться в Берлине в период мартовской революции» (168, S. 143) и был отправлен посланником в Вену. Однако именно он, уже из Вены, в момент наивысшего напряжения убедил короля, что «только добровольные уступки духу времени могут спасти сущность монархии» (168, S. 143). То есть Радовиц, являясь убежденным сторонником прусского монархизма, считал возможным прибегнуть к изменениям во имя сохранения. Поэтому, не уступая братьям Герхам в принципиальности, он, в отличие от них, был большим реалистом, следуя правилу, которое сформулировал Ф. Ю. Шталь в одной из своих речей в Прусской палате депутатов: «В политическом устройстве нужно видеть не только то, что должно произойти, но и то, что происходит» (цит. по: 185, S. 77).

195

Справедливости ради нужно отметить, что легитимизм в отношении перемен не тождествен реакции. Являясь сторонниками (нe всегда, впрочем, осознанно) принципа историзма, легитимисты не могли отрицать возможности изменений и защищать ancien regime, как говорится, не смотря ни на что. В этом отношении показательна позиция Людвига фон Марвица. Будучи лидером аристократической фронды против реформ Штейна и Гарденберга, он тем не менее в 1821 году, размышляя о наиболее подходящем для Пруссии режиме, отметил, что «старая феодальная конституция отжила свой век» (55, S. 280) и установления надлежащего порядка «нельзя добиться восстановлением того, что умерло» (55, S. 281). Хотя именно то, что умерло, было Марвицу милее всего. Это не значит, что Марвиц (как и другие легитимисты) отказался от прошлого. Однако сторонники легитимизма, будучи историцистами, понимали невозможность восстановления доброй старины в чистом виде. По мнению Отто Генриха фон дер Габленца, хотя легитимист-реставратор и пытается найти выход «в ускорении уже существовавшего», но при этом «он ищет новой стабильности» (129, S. 84). В этом, на взгляд ученого, одно из главных отличий легитимиста от реакционера, так как последний «не имеет никакого отношения к истории. Он ничего не знает о ее развитии. Он не вдохновляется прошлым. Он не желает разрушения современного ему порядка только потому, что это порядок» (129, S. 84). Поэтому Габленц утверждает, что консерватор-реформист понимает легитимиста-реставратора благодаря приверженности обоих к историзму и наличию общего «смертельного врага — реакционера, который живет только настоящим, не связанным ни с прошлым, ни с будущим» (129, S. 85). Неудивительно поэтому,

196

что институционалисты Радовиц и Шталь были едины с легитимистами Леопольдом и Эрнстом Людвигом фон Герлахами в антипатии к реакционному курсу канцлера Мантойфеля. Если первые обвиняли его в нежелании учитывать изменившиеся условия политической жизни, то последние подозревали его в абсолютистском эгоизме и заигрывании с «либеральным» бонапартизмом.
Можно сказать, что у консерваторов-институционали-стов всегда присутствовали элементы легитимизма, однако они не принимали формы жесткого доктринерства как у собственно легитимистов. Показательна в этом отношении речь Шталя, произнесенная им в Прусской палате 5 марта 1852 года, когда он заявил: «Я не считаю генерала фон Марвица абсолютно чистым представителем прусской политики, но я не считаю таковым и министра фон Штейна. Если бы один государственный деятель смог объединить и примирить в себе их двоих, тогда он, пожалуй, был бы истинным прусским государственным деятелем» (цит. по: 129.S.81).
Таким образом, мечтая о синтезе верности традициям и способности к изменениям, Шталь фактически сформулировал консервативный подход к реформам: постепенные изменения во имя сохранения преемственности со старым режимом. При этом он, в отличие от легитимистов-доктринеров, заявлял о неизбежности перемен, так как считал, что легитимизм «умиротворит отвергнутые импульсы революции», только если «сможет изменить фундамент старого общества в соответствии с новыми потребностями» (68. S. 4). То есть Шталь призывал прусских охранителей не замыкаться только на противодействии революционным тенденциям эпохи, но при помощи частных и постепенных изменений в соответствии с ду-

197

хом времени приспособиться к современным реалиям, не теряя при этом преемственности с исторической традицией. Нужно отметить, что одним из первых необходимость консервативного реформизма обосновывал Ге:ге», (убежденный противник Великой французской революции с момента ее начала). По его мнению, революции невозможны, «если правительства справедливы и деятельны настолько, чтобы идти им навстречу своевременными улучшениями и не противиться необходимому, идущему снизу» (цит. по:180, S. 1).
Однако нужно отметить, что консервативный реформизм был основан не только на прагматических мотивах. В умеренно преобразовательской деятельности немецких консерваторов существенную роль играл религиозно-нравственный компонент. Осознавая себя защитником вечных и неизменных ценностей, консерватизм ставил свои цели выше конкретной общественно-политической жизни. Характеризуя взгляды консервативной партии Пруссии, Ф. Ю. Шталь заявлял, что «это не строго разработанная система, ее требования не являются логической последовательностью закона или средством для достижения определенной стоящей впереди цели; она есть полнота и тотальность нравственного мира с его разнообразными принципами и целями, переплетающимися в бесконечности» (68, S. 286). И одним из основных нравственных принципов немецких консерваторов была забота власть предержащих (коими немецкие охранители почти всегда себя осознавали) о своих подданных, а в случае необходимости — проведение преобразований, необходимых для улучшения их положения, но только с непременным условием, что подданные останутся подданными. Этот подход

198

наиболее четко был выражен в популистском, но достаточно откровенном лозунге прусской правящей элиты: «все для народа, но ничего при помощи народа».
Подобная патерналистская_составляющая консервативного реформизма неизбежно предполагала определенный компонент жертвенности, так как носители власти и богатства обязаны пожертвовать частью своих благ во имя сохранения целостности государственного организма. Именно в этом смысле следует понимать слова А. Мюллера о том, что «вся жизнь свободных людей должна быть подчинена постоянной жертвенности меньшего большему» (цит. по: 132, S. 195). Франц фон Баадер еще более конкретизировал эту идею, утверждая: «Каждая жертва имеет целью обнаружение, установление или обновление... связи низов с верхами» (цит. по: 132, S. 196). В подобном подходе, по мнению Мартина Грайфенхагена, сказалась склонность консерватизма к институционализму (в противоположность либеральному индивидуализму), а «противопоставление институции индивидууму подразумевает способность к жертве единичного во имя целостности всего социального организма» (132, S. 194).
Именно этой способности к жертве, на взгляд немецких консерваторов, в принципе не было у либерального индивидуализма и порожденного им капитализма. Поэтому выдвижение консерваторами тех или иных идей улучшения социального устройства всегда сопровождалось уничижительной критикой в адрес экономического и политического либерализма, создавшего вопиющее общественное неравенство, но ничего не желавшего предпринимать для исправления этого положения. Ф. Ю. Шталь, не видевший разницы между либералом и революционером, именно революцию обвинил в том, что «собствен

199

ность и способы ее добывания» перестали быть «базисом нравственных, то есть политических уз» (68, S. 128). Подобные антикапиталистические мотивы достались немецкому консерватизму «в наследство» от романтиков. Именно последние были не согласны с эмансипацией экономи-ческих отношений от сферы политики и морали. Новалис в одном из своих «Фрагментов» отмечал, что «благодарный дух торговых людей, истинный дух великой торговли был только в Средние века... Медичи и Фуггеры были образцом. Все наши нынешние торговцы, включая и самых крупных, не кто иные, как мелкие лавочники» (63, S. 189). ; Немецкие консерваторы с середины XIX века постоянно упрекали современный капитализм за разрушение корпоративного духа и патриархальных отношений между хозяином и работником. Шталь даже с некоторым злорадством отмечал, что подобный бе^душныиэгоизм приведет либерализм к общественной изоляции, так как «большинство либеральной партии никогда не будет образовано дворянством и еще в меньшей степени — пролетариатом, но всегда буржуазией» (68, S. 72). В данном высказывании не случайно упомянута чуждость буржуазному либерализму как дворянства, так и пролетариата. Прусский консерватизм с появлением неприглядных последствий капиталистического развития стал претендовать на роль защитника рабочего класса от «бездушного» капитала. Рудольф фон Тодт, один из сторонников консервативного патернализма над рабочими, писал в 1878 году: «Хотя античное рабство исчезло, но на его место встало современное рабство рабочего, который находится в тяжелейшей зависимости от своего работодателя, от современной системы производства с ее железным

200

законом заработной платы» (цит. по: 167, S. 200). Примечательно, что если бы не было известно, что данное высказывание принадлежит консерватору, эти слова вполне можно было бы принять за прокламацию социалистов-лассальянцев. Это свидетельствовало о том, что немецкие консерваторы не были чужды идеи социальной справедливости, исходящей от власть предержащих в качестве акта доброй воли. Так, «Kreuzzeitung» от 3 июня 1885 года писала: «От роялистских, консервативных воззрений позволительно наводить мосты даже к социалистическим убеждениям; к буржуазным — никогда» (52). Идея использования принципа социальной справедливости против либерального лагеря была к тому моменту далеко не нова. Еще Йозеф фон Радовиц, одним из первых среди прусских консерваторов понявший значение усиливающегося противоречия между пролетариатом и буржуазией, призывал в ходе революции 1848 года использовать еще не оформившуюся, но большую силу социалистического движения против среднего либерального слоя. Однако значение социального вопроса не сразу было понято большинством прусских, а затем и немецких консерваторов. Многие из них в отношении принципа социальной справедливости долгое время были сторонниками Э. Л. фон Герлаха, который, по мнению Г.-Ю. Шёпса, «всегда рассматривал социальный вопрос только политически. Социал-демократию он воспринимал как радикальный либерализм. Особенности социальной проблемы он не видел вообще» (185. S. 54). Справедливости ради следует отметить, что в отличие от основной массы прусского юнкерства, прикрывавшего зачастую идеологическими лозунгами свои узкокорыстные интересы, игнорирование Герлахом особенностей социального вопроса было осно-

201

вано на принципиальных убеждениях. Поэтому все, что его многие современники — даже среди консерваторов — воспринимали как классовые противоречия, для него все еще оставалось противоречием мировоззренческим, которое проходит через все классы. Он утверждал, что «миром правят идеи, а не материальные интересы — особенно в наш век»(цит. по: 185, S.54).
Однако еще Меттерних, не подверженный доктринерству в такой степени, как Э. Л. фон Горлах, заметил различие между политическим и социальным, причем различие существенное. По его мнению, «социальный элемент основан на фундаменте, который не способен к капитуляции», то есть на материальном интересе, поэтому «если социальный элемент находится в состоянии болезненного возбуждения, только тупость или легкомысленность начнет в такой момент наступление в политике» (цит. по: 129, S. 82-83).
Таким образом, наиболее прозорливые представители консервативного лагеря понимали, что не все государственные задачи можно решить чисто политическими средствами. Радовиц уже в 1846 году предупреждал: «Следующая революция будет не политической, а социальной. Она будет вызвана не политической теорией... а голодом против наслаждения, нищетой против роскоши. Пролетариат стал исполином, на котором зияет кровоточащая рана современности — пауперизм» (37, S. 162). Уже после революции 1848 года Радовиц считал неизбежной политику социальных реформ, альтернатива которым была с его точки зрения безрадостной: «Государство должно обратиться к решению социальной задачи, или она погребет его под грудой камней» (37, S. 163).

202

Одним из первых, кто обосновал необходимость социальных реформ со стороны власти, был Лоренц фон Штейн, который в своем фундаментальном трехтомном труде «История социального движения во Франции» пришел к выводу, что «любая монархия станет впредь пустой тенью или превратится в деспотию, или погибнет в республике, если не найдет в себе нравственного мужества стать монархией социальных реформ» (72,S.41). Тем самым Л. фон Штейн заложил основы теории социальной монархии, которая была взята на вооружение немецким консерватизмом. При этом консерваторы старались придать понятию социальной монархии чисто патерналистические черты, чтобы предполагавшиеся социальные реформы не повлекли за собой политических перемен. Уже в 1898 году «Консервативный ежегодник» по поводу надежд, связываемых со строительством «социальной монархии», писал: «Некоторые ждут в связи с этим, что прусские короли сделают что-либо для "демократии", но они делают это исходя не из демократических чувств, но прежде всего как христианские властители, исходящие из аристократического чувства долга» (48, S. 383).
Столь щепетильное отношение со стороны консерваторов к сохранению чисто патерналистских черт социальной политики связано с тем, что роль защитников социальных прав пролетариата довольно успешно у немецких консерваторов оспаривали социал-демократы, которые не ограничивались только социально-экономическими требованиями, но и выдвигали далеко идущие политические притязания. Поэтому Бисмарк, будучи рейхсканцлером, постоянно пытался перехватить у социал-демократов инициативу, совмещая чисто силовые методы с политикой социальных реформ. Неслучайно, что Бисмарк обратился

203

к социальной проблеме в 1878 году, когда были приняты исключительные законы против социал-демократии. В одном из своих выступлений в рейхстаге, настаивая на принятии исключительных законов, канцлер тем не менее заявил, что является сторонником «честных стремлений к улучшению участи рабочих, за которое мы все болеем душой» (цит. по: 110, с. 319). Программным документом в этом отношении стала тронная речь кайзера Вильгельма I перед рейхстагом, составленная Бисмарком и им же зачитанная 17 ноября 1881 года, по причине болезни монарха. В послании парламентариям говорилось: «Мы повелели высказать наше убеждение, что исцеление социальных бедствий нужно будет искать не исключительно на пути подавления социал-демократических бесчинств, но одновременно на пути позитивного содействия росту благосостояния рабочих» (цит. по: 110, с. 343).
Примечательно, что в программе немецкой консервативной партии, созданной в 1876 году, не уделялось особого внимания социальной политике, хотя консервативные депутаты и поддержали предложения Бисмарка, так как считали себя правительственной партией и долгое время придерживались при голосовании строгой «исполнительской дисциплины».
Может показаться странным, что только крайне правая группировка прусских охранителей, объединившаяся вокруг «Kreuzzeitung» и ее редактора фон Хаммерштейна, имела собственную программу социальных реформ. В 1878 году к этой группировке примкнула созданная придворным проповедником Адольфом Штекером христианско-социальная рабочая партия, ставившая своей программной целью «уменьшение пропасти между рейхом и бедностью» (42, S. 47). Однако именно группировка

204

«Kreuzzeitung» находилась в постоянной конфронтации с Бисмарком (в том числе и по поводу методов осуществления социальных реформ). Хаммерштейн и его сторонники были прямыми наследниками христианского «высокого» консерватизма Э. Л. фон Герлаха, поэтому именно христианская составляющая была главной в их подходе к социальным реформам. Для них социальный вопрос был прежде всего нравственно-религиозным; в результате социальная политика «рассматривалась как Богом данное и связанное с социальным долгом благо» (136, S. 54). Работодатели и рабочие при этом рассматривались как одно сословие, имеющее общий интерес, а в том, что между ними образовалась пропасть имущественного неравенства, был виновен либеральный индивидуализм, поэтому в «Kreuzzeitung» идеи социального реформизма часто сопровождались призывами к «борьбе против капиталистического либерализма и всего, что так или иначе ему присягало» (53). При помощи социальных реформ предполагалось вернуть рабочий класс модернизирующегося индустриального общества к «христианской вере, монархии и отечеству» (42, S. 47). Неудивительно, что такая позиция сближала партию «Kreuzzeitung» с католическим «центром», который представлялся наиболее естественным союзником при осуществлении консервативных реформ. Так, в ответ на обращение кайзера от 17 ноября 1881 года «Kreuzzeitung» выступила с программной статьей, в которой утверждалось, что задача консервативного реформизма может быть решена «в полном объеме только через жертвенное сотрудничество тех партий, которые осознают необходимость того, что наша народная жизнь зиждется на христианской основе; это может осуществиться только при сотрудничестве консерваторов и цент-

205

pa. Если национал-либералы искренне хотят помочь в этом деле, то они могут быть приглашены как советующие, но не решающие помощники» (136, S. 53-54). Однако Бисмарк в тот момент хотел создания коалиции именно из национал-либералов и консерваторов, исходя из собственного политического расчета, в котором социальная политика не являлась единственным фактором. Группа «Kreuzzeitung» не могла одобрить этой коалиции, так как претендовала на роль мировоззренческой, а не политической партии. Кроме того, сторонники «мировоззренческого» консерватизма обвинили Бисмарка в неискренности по отношению к действительному разрешению социальной проблемы. Они полагали, что «безбожник» Бисмарк (наследники христианского консерватизма всегда помнили о Kulturkampt) просто использует тему социальных реформ для решения других политических задач. В этом отношении показательно мнение А. Штекера, который заявлял: «Я готов засвидетельствовать под присягой, что во все времена восхищался князем Бисмарком в его борьбе за немецкое величие, но часто сомневался насчет его социальной политики и всегда насчет церковной» (136, S.47).
После отставки Бисмарка, когда основная масса немецкой консервативной партии потеряла главный ориентир в лице «железного канцлера», группировка «Kreuzzeitung» на некоторое время захватила инициативу в партии. Это нашло отражение в новой программе партии, принятой в 1892 году на съезде в Тиволи. В программе, между прочим, говорилось; «Мы выступаем как за улучшение положения рабочих, находящихся под тяжким бременем работодателей, так и за... ликвидацию привилегий крупного финансового капитала, во имя неотложнейших задач

206

социальной политики» (42, S. 73). Хотя нужно отметить, что помимо социал-реформистского элемента в программу по инициативе сторонников А. Штекера были внесены и антисемитские мотивы, так как Штекер именно с представителями еврейской общины связывал засилье финансового капитала.
Однако победа группы «Kreuzzeitung» и примыкавшей к ней христианско-социальной рабочей партии оказалась пирровой. Очень скоро консервативная партия попала под влияние Союза сельских хозяев, все более становясь защитницей эгоистических интересов немецких землевладельцев, равнодушных к политике социальных реформ. Союз сельских хозяев ничего не предлагал для разрешения социального вопроса, так как его сторонники исповедовали идею о «естественном неравенстве» людей, поэтому в одном из программных заявлений союза говорилось:
«Земля не небеса, и мы сами при помощи хитроумных учреждений не сможем добиться райского состояния» (цит. по: 172.S.94).
Таким образом, к началу XX века немецкая консервативная партия самоустранилась реформистской политики, несмотря на то, что в научных кругах Германии достаточно много внимания уделялось дальнейшему развитию принципа социальной монархии. Наблюдалась парадоксальная ситуация, когда в трудах Вагнера, Шмоллера, Брентано и других создавалась достаточно развернутая теория консервативного социального реформизма, а основная масса консерваторов оставалась равнодушной к данной проблематике. (Подробнее о развитии теории консервативного реформизма см. 111.)
Что касается отношения российского консерватизма к возможности реформистской политики, то на него на-

207

ложила неизгладимый отпечаток бурная преобразовательская деятельность Петра I. Его реформы были столь резкими, а европейские заимствования иногда столь бесцеремонно внедрялись в общественно-политическую и бытовую жизнь, что любые реформы еще очень долго представлялись многим российским охранителям бесполезным и опасным заимствованием чуждых России западных порядков. По мнению Погодина, Петр I поставил с ног на голову сам механизм общественно-политических изменений, так как «переворот государственный, революцию... начинает у нас первый Император..., а консерватизм выражается народом» (22, с. 254). Однако полностью отрицать преобразования, вызванные нуждами упрочения могущества самодержавной монархии, российские охранители не могли, так как государственная идея, основанная на самодержавии, была ключевым моментом консервативного мировоззрения в России. Поэтому, принимая изменения как неизбежное зло, русские консерваторы требовали, чтобы перемены не нарушали преемственности исторического развития России. Так, Н. М. Карамзин, первым из российских консерваторов выразивший осмысленное отношение к переменам, не возражал против того, «что обычаи естественно изменяются», но считал, что возбуждение искусственных изменений правительственными уставами «есть насилие беззаконное и для Монарха Самодержавного» (12, с. 489). Эта оценка касалась не только действий Петра I, но и попыток Александра I преобразовать государственный строй Российской империи, которые Карамзин считал выдумкой досужих мечтателей, так как «спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в Государстве, и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим

208

целебным средством на известное зло: учреждение Министерств и Совета имело для всех действие внезапности» (12, S. 506). То есть Карамзин, не отрицая возможности перемен, полагал, что следует реагировать на них, но не способствовать их появлению, иными словами, он предлагал реагировать на современные проблемы, а не создавать проекты для будущего, чем, на его взгляд, грешили сторонники «либерализации» России. Такой подход к реформам коренился в самом консервативном мышлении, апеллирую тем к конкретной действительности в противоположность идеалистическому либеральному рационализму. И уже в 70-е годы XIX века, когда Россия переживала тяжелый пореформенный период, один из авторов «Русского вестника», полемизируя с либеральным реформизмом, утверждал: «Гораздо полезнее и "реальнее" служить своему времени, чем будущему; и своему отечеству, чем фантазии» (29, с. 231). Подобная «деидеализация» преобразовательской деятельности была характерна и для Тихомирова, который был самым последовательным сторонником консервативного реформизма. По его мнению, «поддержание гармонии между теми целями, которые хочет себе ставить личность, и теми неотменимыми законами природы, в которые эти цели придется вдвинуть, — составляют, можно сказать, корень социальной мудрости» (23,с.41).
Постоянно обвиняя либералов в стремлении к необоснованно глубоким преобразованиям, русские консерваторы тем самым пытались доказать некомпетентность российского «прогрессизма». Нужно отметить, что подобный момент не был столь ярко выражен в отношении немецких консерваторов к «своим» либералам. Более того, немецкие охранители часто иронизировали над «высоколо-

209

бостью» сторонников партии прогресса и критиковали не столько некомпетентность либералов, сколько их мировоззренческое доктринерство в отношении к реформам. Русские же либералы, будучи, по мнению охранителей, искусственным и чуждым для России явлением, пришедшим с Запада, не могли понять истинных нужд страны и поэтому были неспособны действовать адекватно реальности. Так, Карамзин, оценивая преобразовательскую деятельность Екатерины II, утверждал: «Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения» (12, с. 495). А Победоносцев, говоря о восстании декабристов, особенно обращал внимание на чуждость России их прекраснодушных планов, поэтому попытка «осуществить британский идеал» отразилась «у нас в 1825 году в бездумной попытке аристократов-мечтателей, не знавших ни своего народа, ни своей истории» (18, с. 55).
Однако, критикуя либеральных политиков и государственных деятелей за «профессиональную несостоятельность» и фактически не выдвигая никаких реформаторских предложений, российские консерваторы любое преобразование склонны были считать либеральной затеей. Так, в «Русском вестнике» за 1886 год, когда шло всеобщее наступление на реформы 60-70-х годов, деятели типа Милютина и Лорис-Меликова, которые, будучи представителями высшей бюрократии, не желали ничего, кроме усиления государства путем умеренных преобразований, были определены как «безумцы», вздумавшие «ввергнуть стомиллионный народ в хаос реформ, не имея о них понятия» (7, с. 275).

210

Поэтому неудивительно, что все рассуждения российских консерваторов о возможности умеренных преобразований носили отвлеченный характер, так и не приведя ни к одной существенной программе реформ.
Это касалось не только политической, но и социальной сферы. Российские консерваторы, так же как их немецкие коллеги, критиковали индивидуалистический либерализм за невнимание к социальному вопросу. Например, М. Погодин писал по этому поводу еще в 1845 году:
«Горе. если средние сословия не образумятся там заблаговременно и не сделают уступок» (19, с. 60). Он обвинял манчестерских фабрикантов и лондонских парламентариев в том, что они «не хотят уступить одного часа из двенадцати в облегчение несчастных работников и вешают равнодушно на аптекарских весах капли их пота и крови, в гордой надежде распутать гордиев узел, который лишь только затягивался крепче на Западе» (19, с. 60). Однако такая прозорливость обнаруживала себя только в отношении к Западу, и русские охранители, рассуждая о необходимости социальных ре4юрм в Европе, чаще всего обходили молчанием необходимость подобных преобразований в России. Показательно, что Александр II, решив приступить к разработке проекта об отмене крепостного права, хотел, чтобы инициатива при этом (хотя бы формально) исходила от дворянства, но его ожидания подобной инициативы оказались напрасными. Инициатором преобразований в очередной раз выступил государственный аппарат. Именно высшее чиновничество в России было инициатором любых умеренно-консервативных преобразований, непременно встречая оппозицию со стороны консервативного дворянства. В Германии ситуация была похожей, хотя там аристократическая фронда часто сопро-

211

вождалась не просто критикой, но и выдвижением каких-либо альтернативных, но все же реформистских проектов (достаточно вспомнить самостоятельную позицию группы «Kreuzzeitung» по отношению к социальным реформам).