Мусихин Г. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ПРОБЛЕМА КОНСЕРВАТИВНОГО РЕФОРМИЗМА В ГЕРМАНИИ И РОССИИ

§ 1. Консервативные принципы и возможность перемен

Проблема консервативного реформизма представляет собой одну из самых драматичных страниц политической и социальной истории, так как направление, возникшее как движение за сохранение существующего порядка, казалось бы, по определению не может проводить политику целенаправленных преобразований. Однако факт консервативного реформизма исторически бесспорен. Поэтому необходимо выяснить насколько консеватизм, проводя реформистскую политику, отступил от основ консервативного мышления и мировоззрения и не была ли уже в самих этих основах заложена возможность консервативного реформизма. Иными словами, нужно проследить, как консерваторы в принципе относились к возможности перемен.
Напомним, что мы рассматривали консерватизм в качестве конкретно-исторического явления, которое возник-

185

ло как реакция на идеи Просвещения и Великую, французскую революцию. Поэтому изначально представители консервативной мысли заняли негативную позицию по отношению к переменам, угрожавшим разрушением ancien regime. В попытках рационалистического переустройства жизни по заранее намеченным схемам охранители видели опасное прожектерство, которое рано или поздно будет ниспровергнуто реальностью. В высказывании Э. Бёрка о том, что «дух обновления является безусловно атрибутом слабохарактерности и умственной ограниченности» (36, S. 144), выражено консервативное отношение к изменениям как самоценному и самодостаточному явлению. Охранители в принципе не принимали изменения ради изменений, а именно таковыми были в консервативном представлении революционные преобразования, которые (если вспомнить формулировку Бёрка) были результатом человеческой низости и глупости, выплеснувшейся на поверхность под лозунгом переустройства во имя лучшей жизни. Поэтому первым и решающим шагом при восстановлении реального порядка вещей в обществе и государстве для консерваторов всегда было принципиальное прекращение революционных преобразований и недопущение их впредь. Насколько бескомпромиссно по отношению к революции были настроены немецкие консерваторы, свидетельствует следующее высказывание Новалиса, который, будучи одним из эстетических эталонов романтизма, позволил себе высказывание, стоящее, можно сказать, за рамками эстетических норм того времени. В одном из своих «Фрагментов» Новалис писал, что «большинство наблюдателей» считают революцию болезнью и предлагают средства излечения, которые способны дать только локальный эффект, однако «наиболее

186

прозорливые настаивают на кастрации. Они справедливо отмечают, что эта мнимая болезнь не что иное, как кризис начавшейся половой зрелости» (63, S. 184-185). Практически все немецкие консерваторы были сторонниками «хирургического вмешательства» по отношению к проявившемуся революционному очагу, так как считали это наименьшим злом, которое предотвратит заболевание всего социального организма. Неудивительно поэтому, что немецкий консерватизм, будучи не в силах остановить бурные изменения XIX века, воспринимал их, по мнению М. Грайфенхагена, «как болезнь всей культурной системы» (132, S. 123). В этом отношении показательно мнение, высказанное «Kreuzzeitung» (самой последовательной консервативной газетой Германии) в 1904 году, когда шел стремительный процесс модернизации страны, и автор газеты не высказывал оптимизма по этому поводу, рисуя довольно безрадостную картину: «Чрезмерно большие города с их унылым однообразием, эти источники и рассадники массовой социальной нищеты можно одновременно назвать мельницами, которые мелют муку, на которой замешено тесто равенства... Должно остерегаться восхищений этими явлениями болезненности народа, которые являются несомненными провозвестниками декаданса государства как центра культуры» (цит. по: 132, S. 125).
Однако вышесказанное не означает, что консерватизм в принципе не признает никаких изменений. Одной из основ консервативного мышления, как известно, является опора на конкретную действительность в противоположность либеральному рационализму. Поэтому очень немногие представители охранительного направления Германии желали сохранения любой ценой старых принципов, если они вступали в очевидное противоречие с ре-

187

альностью. Придерживаясь принципа историзма, консерватизм не мог не признавать изменчивости общественно-политической жизни. Но, исходя из того же принципа, консерваторы желали сохранения континуитета во всех сферах жизни. Именно консерваторы первыми поставили проблему соотношения и взаимосвязи старого и нового. Еще Адам Мюллер обозначил, что перед современным ему обществом стоит довольно жестокая альтернатива:
«или найти взаимосвязь всех, по-видимому, еще очень разнообразных элементов нашей жизни, заменив конфликт единичного на мир целого, или подчиниться всем этим войнам и распрям» (60, S. 47). То есть отношение консерватизма и действительности было не только констатирующим, но и деятельным, так как он должен был, по крайней мере, реагировать на происходящие изменения, чтобы сохранить то, что считал нужным. Хотя принципиальных изменений консерваторы не принимали уже потому, что они были с их точки зрения невозможны. Наиболее удачно охранительное отношение к переменам выразил Ж. де Местр в своих «Размышлениях о Франции». Он утверждал, что «человек может все изменить, но ничего не сможет создать» (цит. по: 132, S. 214). Таким образом, в своих принципиальных основах человеческое общество для консерватора остается неизменным и человеку не дано изменить эти основы. В подобном мнении есть определенный иррациональный фатализм, который избавляет консерватизм — от полемики с рационализирующим либерализмом, так как, приводя логические доводы, консерватизм вступил бы в войну на чужой территории с неизбежной перспективой поражения. Однако благодаря именно этой фатальной общей предопределенности, идея которой была заимствована немецкими консерваторами у протестантизма, человек

188

наделялся свободой действия в конкретных жизненных ситуациях, так как любые его поступки не влияли на конечный результат, предначертанный потусторонними силами. С предельной откровенностью выразил эту идею Освальд Шпенглер, заявивший в одной из своих работ, вышедших «вдогонку» знаменитому «Закату Европы»: «Мы не вольны достигнуть того или другого, но свободны либо действовать по необходимости, либо не действовать вообще. При этом задача, поставленная необходимостью истории, будет решена по нашей воле или без нее» (цит. по: 154, S. 49).
У этой идеи локальных действий в рамках не зависящего от человека целого_помимо потустороннего было и посюстороннее обоснование, которое немецкий консерватизм находил в принципе органицизма. Представление об обществе и государстве давало консерваторам возможность, не отрицая естественных (ни в коем случае не искусственных) изменений, отстаивать мнение о неизменности организма в целом. При этом немецкие консерваторы не отрицали возможность патологических изменений некоторых частей государственного организма. Еще Юстус Мёзер признавал, что европейское государство «в юности было недостаточно культивировано, поэтому сейчас имеет много жестких, скрюченных и немощных ветвей» (58, S. 204). Адам Мюллер также полагал, что, как каждый организм, государство подвержено заболеваниям, и «каждая болезнь государства, как и человека, есть господство одного органа над другим или нарушение целостности организма» (59, S. 225). И для возвращения государственного организма к равновесию консерватизм допускал локальные изменения, которые, впрочем, не должны были менять сути всего организма, так как благодаря

189

сохранению общей сущности новые элементы, подвергаясь воздействию непреходящих традиций, «вживаются» в единый организм, становясь его неотъемлемыми частями. А. Мюллер полагал, что благодаря такому процессу «новое не угнетает старое... но в компромиссе со своим прежним изолированным существованием, благодаря развитию великого организма, которым это новое захватывается, оно возрастает, множится, вступая в универсальные отношения, и тем самым делает свою собственную индивидуальность прочнее и свободнее»(60, S. 159).
Таким образом, если изменения во имя изменений отвергались немецким консерватизмом принципиально, то изменения ради сохранения принимались многими консерваторами Германии (если не как благо, то во всяком случае как необходимое зло).
Что касается российского консерватизма, то его отношение к радикальным переменам было не менее негативно, чем в Германии. При этом сторонникам перемен также отказывалось в способности правильной оценки действительности, так как чрезмерное увлечение собственными идеями не позволяло им видеть жизненные реалии. Так, Карамзин, посетив революционную Францию, писал в своих «Письмах русского путешественника»: «Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо» (9, с. 382). Позднее Карамзин развил эту идею, отметив опасность, а самое главное, бесперспективность широких преобразований, так как «зло, к которому мы привыкли, для нас менее чувствительнее нового, а новому добру как-то не верится» (12, с. 507). Таким образом, так же как немецкие консерваторы, Карамзин не признавал прогрессивность самодостаточных преобразований, исходящих из абстрактных идей улучшения

190

жизни. С его точки зрения, это была несбыточная попытка искоренить неискоренимое зло человеческого общества. В одной из своих предсмертных записей, сделанной по горячим следам восстания декабристов, историк возмущался не столько самим фактом выступления, сколько непониманием его последствий восставшими: «Либералы! Что вы хотите? Счастья людей? Но есть ли счастье там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти?» (11, с. 161). Обобщая преобразовательскую деятельность либерализма, который для консерватора в XIX веке был синонимом революции. Лев Тихомиров отмечал: «Нашему времени предстоит понять, что цели прогресса XVIII-XIX веков ошибочны не крайностями, но по существу» (23, с. 52), так как «не недостатки старого строя, а неодолимая мечта о новом была и остается двигательной силой революции» (23, с. 13).
Российские консерваторы, не отрицая самого факта поступательного движения, так же как немецкие охранители, не испытывали оптимизма по этому поводу. К. Леонтьев считал, что «правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая» (15, с. 338), хотя и признавал, что это мнение все менее способно оказывать влияние на конкретную действительность, несмотря на то, что «все охранители и друзья реакции правы... в теории», но «не их вина, что они недолго торжествуют; не их вина, что нация не умеет уже выносить дисциплину... государственной идеи, скрытой в недрах ее» (15, с. 130). То есть даже такой махровый реакционер, как Леонтьев, оставаясь носителем консервативного мышления, опирающегося на конкретную действительность, признавал происходящие перемены как свершившийся (или совершающийся) факт, независимо от того, как он к этому факту относится. Это

191

свидетельствует о том. что российский консерватизм, так же как и немецкий, придерживался исторического подхода к изменениям: не отрицая перемены как неизбежное зло, главное внимание все же уделять сохранению исторического континуитета. Первым эту мысль среди русских консерваторов четко сформулировал все тот же Карамзин в своей записке «О древней и новой России», где он заявил: «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости, ибо одно время делает надлежащую твердость устава» (12, с. 503). Любопытно, что во время революции 1905-1907 годов российские консерваторы, потеряв инициативу в условиях бурных изменений общественно-политической жизни, по-прежнему считали принцип исторического континуитета своим главным оружием, и «Русский вестник» заявлял от имени многочисленных консервативных организаций: «Мы еще не можем сказать, что за нами сто миллионов русского народа. Но мы можем сказать, что за нами тысячелетняя история России» (34, с. 674).
Однако, в отличие от немецкого консерватизма, для русских охранителей (за исключением Льва Тихомирова) органический подход к переменам был не столь характерен. Вследствие переломных преобразований Петра 1 и последующего скачкообразного характера развития России представление об органическом характере развития отождествлялось в мировоззрении русских охранителей с разрушенным патриархальным укладом жизни, поэтому принцип органицизма чаще вспоминали в интересах реставрации и реакции, а не в обоснование частичных преобразований. Так было со знаменитой триадой графа Уварова (самодержавие, православие, народность): когда славянофилы попытались придать заложенной в ней

192

идее органицизма умеренно реформистский характер, реакция последовала очень быстро; в одном из своих циркуляров попечителям учебных округов за 1847 год Уваров указывал на недопустимость славянофильства, «игрою фантазии созданного», так как истинная народность может существовать только «в пределах науки, без всякой примеси современных идей политических» (цит. по: 96, с. 224).
Подобный подход способствовал тому, что российский консерватизм, принимая те перемены, которые не мог остановить, как неизбежное зло, тем не менее достаточно часто отказывался от умеренных преобразований, доводя ситуацию до необходимости кардинальных изменений, которые уже не могли носить постепенный и органический характер.