Мусихин Г. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ПРОБЛЕМА АВТОРИТЕТА В МИРОВОЗЗРЕНИИ НЕМЕЦКОГО И РОССИЙСКОГО КОНСЕРВАТИЗМА

§3. Немецкая и российская аристократия между авторитетом и традицией

С. Хантингтон совершенно справедливо назвал конкретно-историческое определение консерватизма, выдвинутое Манхеймом, аристократическим. Именно аристократия является естественным, можно сказать, традиционным носителем консервативного мировоззрения. В силу исторически сложившихся социальных отношений она, контролируя ключевые направления общественно-политической, а зачастую и духовной жизни, стала хранительницей традиционного жизненного уклада, поддерживая его в том числе и авторитарными методами.
Пожалуй, нигде так не проявилось противоречивое взаимодействие авторитета и традиции, как в положении дворянства, в его взглядах и поступках. Являясь, как уже было сказано, естественным носителем и того и другого, дворянство в динамичную и драматичную эпоху, наступившую вследствие Великой французской революции, пыталось, с одной стороны, сохранить преемственность и не потерять традиционную основу своего положения, с другой — боролось за сохранение своей реальной власти и привилегированного общественно-политического положения, жертвуя зачастую ради этого исторически сложившимися традициями и лишая, таким образом, свою власть и силу необходимой устойчивости. Избежать крайностей и потрясений удалось, пожалуй, только англий

97

ской аристократии, которая смогла достаточно безболезненно пережить модернизацию ancien regime и найти свое место в новых условиях.
Этого нельзя сказать о дворянском сословии в Германии и России, хотя очень долго правящий аристократический слой обеих стран казался довольно благополучным. Дворянству как Германии, так и России удавалось сохранять господствующее положение, не делая существенных уступок веяниям времени. Однако именно желание сохранить свое господство в неизменном виде лишало немецкую и российскую аристократию способности адекватно реагировать на меняющиеся условия, что отрывало ее от реальной жизни. А, как мы помним, именно опора на конкретную действительность является одной из основных составляющих консервативного мышления.
Господствующее положение дворянства в Германии (особенно в Пруссии) долгое время было само собой разумеющимся, и только после Великой французской революции возникла необходимость в обосновании этого господства. По мнению З. Нойманна, это сделали романтики, особенно в этом «отличился» Адам Мюллер, который, по иронии судьбы, был «бюргерским литератором», то есть даже не принадлежал к дворянскому сословию (168, S. 46). Он представил дворянство как остров стабильности во всеобщем хаосе, как носителя традиций, власти и свободы, который противостоит сиюминутному величию и власти случайных выскочек. Однако в понимании А. Мюллера все это является естественным до тех пор, «пока оно (дворянство. — Г. М.) остается верным своему первоначальному состоянию, то есть только тогда, когда отдельный дворянин рассматривает себя всего лишь как преходящего представителя фамильной свободы и преходящего

98

пользователя фамильных прав» (цит. по: 168, S. 47). Таким образом, как полагал А. Мюллер, принадлежность к дворянскому сословию дает право на господство только как священный долг охранителя порядка и покровителя вверенных ему судьбой подданных. Нужно отметить, что представление о власти как покровительстве высшего сословия над низшими долгое время было в арсенале консерваторов Пруссии, а затем Германии и достаточно часто использовалось если не в практической деятельности, то в идеологической полемике. Так, Э. Л. фон Герлах, один из «отцов» консервативной партии Пруссии, полагал, что высшие сословия должны рассматривать свое превосходство как «вверенное им благо для своих подданных» (43, S. 54). И правом этим каждый дворянин не может пользоваться по своему усмотрению, так как оно есть принадлежность не каждого конкретного аристократа, а всего дворянского сословия.
Именно в этом смысле А. Мюллер наделял дворянство исключительным правом на землевладение, считал, что именно дворянство «представляет постоянный растительно-женственный элемент общества и поэтому соединено с земельной собственностью» (60, S. 161).
Вряд ли такой романтически-женственный образ дворянства пришелся по вкусу прусскому юнкерству. Однако не кто иной, как Л. фон Марвиц заимствовал многие идеи А. Мюллера в своем обосновании дворянской гегемонии. Хотя это не мешало Марвицу питать к А. Мюллеру (несмотря на свое покровительство ему) чувство определенного аристократического презрения и считать его «недостойным, лживым подмастерьем», «сомнительным безбожником», которого интересует только собственная «благородная роль» (цит. по: 184, S. 70). Но, тем не менее, так же как Мюллер, он полагал, что аристократическое

99

сословие пребывает в кризисе и «от истинного дворянства осталось только название» (54, S. 164), обвиняя в этом, прежде всего, княжеский абсолютизм, так как именно «князья... различными приманками склонили дворянство к тому, чтобы потерять свое добро и отдать всего себя им на службу» (54, S. 163). То есть Марвиц отнюдь не являлся поклонником прусского абсолютизма в его полном объеме. Не сомневаясь в обязанности дворянства сохранять личную верность своему сюзерену, он был против того, чтобы гипертрофированная власть последнего разрушала традиционную основу дворянской жизни. И основой этой, как уже отмечалось, он считал юнкерское поместье. Поэтому для оздоровления дворянского сословия он предлагал «привязать его к земле таким образом, чтобы она была неотчуждаемой и только в дворянском владении» (54, S. 165). То есть возрождение дворянства должно было произойти благодаря тому, что оно «снова обратит свой взор на прежние обязанности: копаться в своем поместье, следить за законодательством своей земли и за образованием своих подданных» (54, S. 164).
Однако было бы неверно констатировать, что землевладение было единственным занятием, которое прусское юнкерство рассматривало как свое призвание. Другой важнейшей составной частью дворянского мировоззрения была идея служения, а если быть точнее — военной службы, поэтому «милитаристская» составляющая была важной специфической особенностью прусского дворянства. По мнению все того же Марвица, «все дворянство рождается солдатами и должно служить всю свою жизнь, за исключением старших сыновей, которые заботятся об отце, если он стар и немощен» (55, S. 157). Именно в идее служения наиболее отчетливо просматривается отношение Марвица к особому положению дворянства как к долгу,

100

а не как к привилегии, ибо, по его мнению, отказ от службы несовместим со званием дворянина: «если кто-то хочет покинуть службу, ему это не возбраняется, но он не может быть больше дворянином, то есть, к примеру, не может унаследовать поместье бездетного брата» (55, S. 157-158). В такой взаимозависимости военной службы и землевладения также чувствуется влияние романтизма. Ф. Шлегель в своих «Философских лекциях» в 1804-1806 годах утверждал, что «дворянин может заниматься всеми другими гражданскими делами, но при этом обязан жить на земле, а не в городе и служить только на военной службе» (66, S. 104).
Однако, используя понятие «служба», необходимо пояснить тот смысл, который в него вкладывал сам Марвиц. В этом отношении точнее было бы говорить о служении, так как, по его мнению, «дворянин на военной службе есть "персона", а не "депутат" в буржуазном смысле» (цит. по: 168, S. 50). То есть идея служения является для Марвица понятием по преимуществу моральным, а не конституционным. так как основана на принципе личной верности, а не на должностной субординации. Не случайно М. Грайфенхаген утверждает, что «добродетель служения стоит на первом месте в дворянском нравственном кодексе и образует одновременно замыкающий камень консервативной морали» (132, S. 160). Поэтому реформы административного управления встречали со стороны родовой аристократии столь упорное сопротивление. Ведь они затрагивали не только патриархальное господство дворян над страной, но и разрушали их мировоззренческие принципы. По мнению Найманна, именно в этом коренится причина столь яростного сопротивления «аристократической фронды против Гардснберга. Это было не мальчишеское упрямство... это была схватка героического ми-

101

ровоззрения с меркантильным» (168, S.50). Прусское потомственное дворянство, привыкшее опираться на идею личной преданности трону, не могло не воспротивиться бюрократизации государственного управления, так как административная нивелировка воспринималась юнкерством как порождение революционной химеры равенства, которая не менее (если не более) страшна, чем собственно революционные идеи. Так, Марвиц в 1821 году, констатируя гибель древней феодальной конституции, главную вину за это возлагает не на «заговор либералов», а в первую очередь на князей и верную им бюрократию (55, S. 280), а через 27 лет Леопольд фон Герлах в «Плане правления для Фридриха-Вильгельма IV, короля Пруссии» писал, что «корень зла не в испорченных нравах, а в министрах», поэтому «нужно опираться не на политических искусников, преуспевших в политической проницательности, но прежде всего на истину и верность... на веру в Богом данный порядок» (46, S. 301).
Таким образом, наиболее принципиальные носители консервативного самосознания, никоим образом не отказываясь от защиты авторитета центральной власти, тем не менее не желали во имя интересов этой власти жертвовать теми традициями корпоративной преданности долгу и личной верности, которые на их взгляд и должны составлять основную «несущую конструкцию» власти. Даже Ф. Ю. Шталь, сам не принадлежа к родовой аристократии и являясь сторонником умеренного консервативного реформизма, выступил защитником традиционалистского понимания призвания аристократии: «Я свидетельствую — и тем более должен свидетельствовать в период всеобщей нивелировки — в пользу дворянского духа почтения по отношению к родовой памяти, традиции высокого призвания и высокого долга, рыцарской чести

102

и нравов... личной верности и преданности королю» (70, S. XX). Хотя Шталь, будучи в своих политических воззрениях институционалистом, не был столь негативно настроен к чиновничеству, как легитимисты Марвиц и Герлах, но все же разграничивал основу политического влияния аристократии и бюрократии: «Под дворянством подразумевают сословие, обладающее политическим преимуществом в силу личного и наследственного права, Наши чиновники не дворяне, так как их политическое влияние не имеет личного права»(70, S.103).
Следует отметить, что Шталь отнюдь не был против всяких новых веяний в общественно-политической жизни, но не соглашался с теми тенденциями, которые «заслоняют нравственные мотивы прошлого новыми достижениями в области морали, гражданским долгом, верностью призванию, порядком, основанным на законе, общественной пользой, национальной общностью» (70, S. XX). По его мнению, необходима не конфронтация, а взаимодействие старого и нового при безусловном сохранении исторического континуитета традиций. И как полагал Шталь, аристократия также должна во имя этого пойти на определенные уступки и, осознавая свою ответственность, не упорствовать в защите узкокорыстных интересов. Поэтому он считал справедливыми не любые устремления аристократии, «а только те определенные интересы, которые, как любые справедливые сословные интересы, являются одновременно интересами страны, а именно: надлежащее сильное участие в земельном представительстве, управление местной полицией, постоянство ее (аристократии. — Г. М.) семейного землевладения — последнее я также отстаиваю и для крестьянства» (70, S. XIX).
Шталь рассматривает аристократию не как замкнутое сословие, но как живой организм, который должен впи

103

тывать в себя новые силы, поэтому он выступает против сословной непроницаемости дворянства, которая долгое время была одним из главных требований прусских охранителей. По его мнению, «современная земельная аристократия должна быть открытым сословием. Она не должна зависеть от рождения или от своевольного разрешения князя... А тот, кто выполняет определенные условия (владение поместьем и передача его в наследство), тот должен быть ее членом» (70, S. 110). Однако при этом Шталь был против чисто функционального подхода к аристократии, хотя и признавал, что новая «земельная аристократия... смирилась бы, если бы романтическое дворянство — остаток Средневековья — прекратило свое существование» (70, S. 110). Но именно с этим Шталь и не согласен, полагая, что «невозможно... изъять из цельной определенно данной субстанции элемент, который обнаруживает себя как ее носитель. Именно романтическое дворянство, которое... хранит историческую память, история которого как сословия... тесно связана с историей страны, именно это дворянство как таковое имеет значение для нации, которая не хочет остаться незамеченной» (68, S. 113). Наиболее коротко и образно свое отношение к месту аристократии в современной ему Германии Шталь выразил формулой: «Дворянство должно быть не господствующим, а почитаемым сословием» (70, S. 110). То есть если с точки зрения эффективности функционирования общественно-политического организма Шталь рассматривает дворянство как институционалист, отдавая должное интересам государственной власти, то в культурно-мировоззренческом плане он остается приверженцем традиционалистского взгляда на аристократию, признавая ее «носителем своеобразной нравственной движущей силы,

104

фактором в общей сумме национальной культуры» (70, S. 111). В этом отличие его взглядов как от легитимистов типа Марвица и Л. фон Герлаха. рассматривавших аристократию как для себя существующий организм, так и от реакционеров типа Мантейфеля, видевших только интересы прусского абсолютизма и ставящих все (в том числе и аристократию) ему на службу.
Такой сбалансированный подход к аристократии надолго вошел в идейный арсенал германского консерватизма. Его придерживались и Радовиц, и Бетманн-Хольвег, а впоследствии и Бисмарк. Уже в конце XIX века консервативный справочник за 1898 год отмечал, что «сегодняшнее значение дворянства меньше носит правовой характер, чем общественный», так как «сегодня дворянство основано на добровольно возложенном на себя долге, а не на привилегиях»(48. S.8).
Однако такой взгляд на дворянство был во многом попыткой выдать желаемое за действительное, так как аристократия относилась к своему привилегированному положению преимущественно как к нравственному долгу только в произведениях лучших представителей консервативной мысли. То место, которое занимала аристократия в произведениях романтиков, Л. фон Марвица, братьев Герлахов и Ф. Ю. Шталя, ограничивалось только их собственными представлениями, было во многом идеальным образом дворянства, своеобразным проектом, подлежащим осуществлению, но в действительности не существующим. И неудача Л. фон Марвица в борьбе с реформами Штейна—Гарденберга яркое тому доказательство. Марвиц (по своему собственному признанию) оказался изолированным не из-за верности своих потенциальных союзников реформаторскому курсу, а из-за их «величай-

105

шего эгоизма» (55, S. 536). В результате, по мнению Г. Рамлова, считавшего именно деятельность Марвица началом консервативной политики в Пруссии, «его бескомпромиссность и личный дух самопожертвования остались в основном не понятыми, в решающий момент он остался в изоляции и потерпел политическое поражение» (165, S. 54).
Впоследствии реформаторский курс Штейна - Гарденберга все же был отвергнут, но не во имя священного долга аристократии, обязанной нести бремя власти (как того желал Марвиц), а ради узкокорыстных интересов прусского юнкерства, рассматривавшего свою власть только как привилегию. Именно от такого понимания роли дворянства «открещивался» Ф. Ю. Шталь, заявлявший, что он «не защитник духу юнкерства, кастовому высокомерию, заносчивому в своем тунеядстве расточительству... циничной корысти, растоптавшей идеальные цели, безжалостному рвению в достижении политического порядка и связанных с ним привилегий» (70, S. XIX-XX). В том, насколько далеки взгляды вождей консерватизма от реальных устремлений основной массы аристократии, признался в своей дневниковой записи 1854 года Эрнст Людвиг фон Герлах, с горечью констатируя, что «левые имеют на своей стороне великие идеи: свободу, равенство, гуманизм; наша правда мелочно эгоистична» (цит. по: 185 S.52).
Можно сказать, что авторитет центральной государственной власти сыграл не последнюю и достаточно негативную роль. Подчиняя все гражданские и сословные интересы потребностям власти, центральная администрация способствовала отказу дворянства от традиционной самостоятельности, а следовательно, и ответственности,

106

по отношению к власти. Поэтому то, что раньше рассматривалось как долг и священная обязанность аристократии, стало всего лишь привилегией, сохранения которой дворянство требовало в обмен на жертву своим традиционным положением. И как ни странно, по мнению 3. Ной-манна, роковую роль в этом процессе сыграл Бисмарк своей «успешной попыткой сохранить консервативное государство, не препятствуя тенденциям реального социального развития, а также не приобщая к этому процессу дворянство» (168, S. 164). Это привело к постоянно увеличивающемуся разрыву между реальной слабеющей силой дворянства и сохраняющимся политическим весом аристократии. Пытаясь вернуть первое и сохранить второе, дворяне-консерваторы все дальше уклонялись от реальной действительности, теряя как собственные традиции, так и авторитет в глазах гражданского общества.
Если взглянуть на представление российского консерватизма о дворянстве, то бросится в глаза гораздо менее пристальное внимание к этой проблеме, чем в Германии. Это отчасти объясняется тем, что в России дворянство имело в жизни государства еще большее значение, чем в Германии, так как в силу неразвитости сословной иерархической лестницы и фактически рудиментарного развития третьего сословия российская аристократия, несмотря на все изменения, долгое время безраздельно господствовала в общественно-политической жизни, и в тот период, когда на Западе возникала нужда в обосновании господствующего положения дворянства, в России не было в этом необходимости. С другой стороны, авторитет монарха-самодержца в России был намного выше, чем в Германии, и это не позволило сформироваться сколько-нибудь автономной российской аристократической тра-

107

диции. Иными словами, авторитет государственной власти был основополагающей мировоззренческой традицией русского дворянства. По мнению К. Леонтьева, «царизм был так крепок, что и аристократическое начало у нас приняло под его влиянием служебный... характер» (15, с. 42). Таким образом, наиболее передовая часть российского дворянства, имея менталитет служилого сословия еще в большей степени, чем прусское юнкерство, не склонна была уделять много внимания особому положению аристократии (и без того бесспорному), чтобы не давать государственной власти повода усомниться в верности и лояльности к ней.
Это заметно даже в случае с Карамзиным, который пытался «озвучить» то дворянское недовольство, которое было вызвано проектами реформ Сперанского в начале XIX века. Великий русский историк обвинил самодержца в том, что тот преступил границы своей власти тем, что попытался ограничить ее, нарушив тем самым «основание своей власти» (12, с. 498). То есть в охранении незыблемости самодержавия Карамзин как глашатай аристократической фронды хотел быть «святее папы». В этом отличие позиции Карамзина от взглядов Марвица, который критиковал реформы Штайна—Гарденберга, исходя не из институциональных, а из сословно-легитимных принципов. Поэтому, хотя во взглядах на дворянство между Марвицем и Карамзиным много общего, последний все же ближе к Ф. Ю. Шталю, который также был институционалистом. Так же, как и его немецкие «коллеги», Карамзин расценивал землевладение не только как исключительное право дворянства, но и как его священный долг, полагая, что именно в этом главная обязанность дворянина перед государством: «Главное право русского дворянина —

108

быть помещиком, главная должность его быть добрым помещиком; кто исполняет его, тот служит отечеству как верный сын, тот служит монарху как верный подданный» (10, с. 294). Попытку лишить дворянство этой патриархальной власти Карамзин считал недопустимой близорукостью, так как «теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют Монарху в охранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена.... Удержит ли? Падение страшно» (12, с. 513). Любопытно, что сходные идеи высказывал и Л. фон Марвиц по поводу попыток отнять у помещиков полицейскую власть, он утверждал: «И самому слабоумному должно быть понятно, что с большим интересом для дела она будет осуществляться помещиками, а не правительственными чиновниками» (54, S. 242).
Однако, в отличие от Марвица, Карамзин, так же как и Шталь, не считал, что дворянство должно быть закрытым институтом, но в интересах государства может подпитываться наиболее талантливыми представителями из других сословий. За создание такого механизма он воздает должное Петру I, оценивая его склонность «употреблять людей по способностям» как «важнейшее для самодержца дарование» (12, с. 488). Но при этом Карамзин сходен со Шталсм и в оценке значения старой родовой аристократии, поэтому «личные подвижные чины не могут заменить дворянства родового, постоянного, и хотя необходимы... однако же в благополучной монархии не должны ослаблять коренных прав его, не должны иметь выгод оного» (12, с. 532). Любопытно то, что Карамзин (в отличие от Шталя, который условием приобщения к дворянскому сословию считал исполнение обязанностей

109

помещика) не допускал даже мысли о возможности приобщения к помещичьему статусу человека недворянского происхождения, видя главный механизм пополнения дворянства (созданный еще Петром I) в продвижении по служебной лестнице, да и то, «пусть Государь дает дворянство прежде чина и с некоторыми торжественными обрядами, вообще редко и с выбором строгим» (12, с. 532). В желании возведения в дворянство прежде присвоения соответствующего чина выразилось характерное и для немецкой аристократии недоверие к собственно чиновничеству, нежелание терять остатки взаимоотношений личной верности с монархом в пользу безликой служебной субординации. Такое положение не могло удовлетворить сословие, желавшее видеть себя своеобразным посредником между престолом и народом. «Вестник Европы» писал в 1821 году, что «наше Дворянство есть первая сила Государства, первая опора Престола, первая защита народа и первый ходатай о нуждах его — словом, ум и душа его» (8, с. 57-58).
Однако антибюрократические мотивы звучали в среде российской аристократии намного слабее, чем в Германии. И дело не только в служилом менталитете русского дворянства. Во многом это объясняется еще и тем, что данная тема поглощалась более глубокой критикой, которой охранители подвергли процесс безудержной петровской европеизации российской аристократии, и «очиновнивание» было одним из следствий этого процесса. Так, Карамзин упрекает Петра I не столько за сами реформы, сколько за то, что он проводил их с излишней поспешностью и поэтому «ограничил свое преобразование дворянством»; в результате «со времен Петровых высшие степени отделились от низших, и русский земледелец, помещик,

110

купец увидел Немцев в русских дворянах, ко вреду братского народного единодушия Государственных состояний» (12, с. 489). Во имя интересов власти Петр I разрушил традиции российской аристократии, «уничтожил достоинство Бояр: ему надобны были Министры, Канцлеры, Президенты!... Честью и достоинством Россиян сделалось подражание» (12, с. 489). Таким образом, деятельность Петра I, которая вошла в мировоззрение российского консерватизма как первопричина многих последующих неприятностей, стала, по их мнению, и источником нежелательной трансформации дворянства. Еще князь М. Щербатов упрекал Петра I за истребление «мысли благородной гордости в дворянах; ибо стали не роды почтенны, а чины и заслуги; и тако каждый стал добиваться чинов, а не каждому удается приемные заслуги учинить, то за недостатком заслуг стали стараться выслуживаться, всяким образом льстя и угождая Государю и вельможам» (17, с. 27). Нужно отметить, что и в Германии раздавались голоса о перерождении дворянства, достаточно вспомнить слова Марвица о том, что от старой аристократии «осталось только название». Однако перелом в судьбе немецкого (а точнее прусского) дворянства не был столь резким, а давление авторитета центральной власти на традиции аристократии таким мощным, как в России. Любопытно, что не кто иной, как Леопольд фон Герлах, неоднократно посещавший Россию, также нелестно отзывался о русской знати, которая, по его мнению, была лишена «собственной сословной чести, ведь их традиционная сословная честь была изъята при Петре I, будучи замененной чуждой сущностью» (38, S. 9).
Проблема отчуждения дворянства от исторически сложившихся традиций российского общества была одним

111

из слабых мест российских публицистов-охранителей. Так как сложно было отстаивать идею господствующего положения того сословия, которое оторвалось (или было оторвано) от реальной жизни остального населения страны, а представления о дворянской власти (в том числе и власти над крепостными крестьянами) как о священном долге вряд ли могли быть убедительными, если помещики, по мнению того же Л. фон Герлаха, «погрязли в долгах», «живут за границей» и «часто по десять лет не бывают дома» (38,с.9).
Показательно, что не кто иной, как Карамзин, много сделавший для защиты дворянских прав и привилегий, незадолго до смерти писал: «Аристократы! Вы доказуете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением... Дайте нам чувство, а не теорию, Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат... пока обузданные законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу Аристократии: палица, а не книга! Итак, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!» (11, с. 161). То есть Карамзин, бывший одним из зачинателей идеологии российского консерватизма, не принимал чисто авторитарную направленность действий русского дворянства, которая с течением времени все более выходила на первый план, затеняя традиционную идею патернализма вышестоящих над нижестоящими.
Не случайно славянофилы много сделавшие для развития охранительной идеологии, фактически не уделяли внимания аристократии, так как она была для них либо движущей силой государственного механизма, созданного

112

на западный манер, либо носительницей либеральных идей, также приходящих с Запада. К тому же российское дворянство и не должно было, по мнению славянофилов. иметь какого-то особого положения, так как аристократическая традиция также была западноевропейским, явлением, поэтому, как полагал Погодин, «западное дворянство по преимуществу родовое, а наше по преимуществу служебное. Те гордятся своим вековым происхождением, а наши происходят, так сказать, ежеминутно и гордости не могут иметь никакой, кроме глупой» (20, с. 254). Эти строки были написаны в разгар Крымской войны, когда весь государственный механизм России переживал кризис и стало ясно, что дворянское сословие, лишенное всякой автономии и полностью ангажированное авторитетом государственной власти, не в состоянии как общественная сила взять на себя инициативу по выходу из кризиса.
Таким образом, лишенное инициативы, российское дворянство превращалось в аморфный организм, который был не способен в сложной ситуации стать действительной опорой для власти. Одно из наиболее ярких тому подтверждений — недовольство некоторых правительственных сановников пассивностью дворянства в период революции 1905-1907 годов. Так, великий князь Владимир Александрович был весьма скептически настроен насчет способности, а самое главное — желания дворянства защищать государственные интересы в создаваемой Государственной Думе: «Какие могут быть разговоры о сословном духе, традициях дворянского сословия после всего того, что произошло? Если бы дворянство было мало-мальски объединено и сплочено, такие дворяне, как Петрункевич, были бы давно исключены по приговорам дворянских собраний из состава дворян и не были бы никуда при-

113

няты» (цит. по: 86, с. 23-24). И хотя в целом правящие круги продолжали делать ставку на дворянство, так как сами в основном были его представителями, однако в общественно-политической жизни (за вычетом собственно государственно-бюрократической системы) дворянство играло все менее значительную роль. Одно из ярких подтверждений тому — прекращение в 1906 году издания «Русского вестника» — самого авторитетного охранительного журнала.
С начала реформ Столыпина главным для дворянства стало сохранение собственного материального положения в новой социально-экономической реальности, в которой оставалось все меньше места для сословных привилегий.
Таким образом, так же как в Германии, российская аристократия не смогла найти баланс между авторитетом государственной власти, который призвана была охранять, и собственными исторически сложившимися традициями. Однако если в Германии попытка сохранить континуитет традиционно привилегированного положения юнкерства в новых условиях привела к конфликту с авторитетом власти, то в России аристократическая традиция была поглощена этим авторитетом. Иными словами, если немецкая (в частности, прусская) аристократия отстаивала авторитет традиции, то российское дворянство более склонялось к традиции авторитета. Однако гипертрофия и того и другого привела к тому, что правящая элита обеих стран потеряла динамизм и инициативу. Нельзя сказать, что она была невосприимчива к новым веяниям. Но, стремясь приспособиться к современным условиям, дворянские круги Германии и России все более превращались в эгоистическую прослойку, цепляющуюся за остатки своих привилегий, лишая тем самым консервативное

114

самосознание устойчивости, а консервативную идеологию — жизненной силы. Хотя благодаря мобилизирующей энергии государства, которое занимало в мировоззрении охранителей Германии и России одно из ведущих мест, консервативному лагерю в обеих странах долгое время удавалось сохранять свои позиции.