Дебор Г. Общество спектакля

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 5. Время и история

“О, джентльмены, жизнь коротка… И если уж мы живем, то живем, чтобы ходить по головам королей”.
У. Шекспир. Генрих IV.
125.
Человек, “негативность, сущее лишь через снятие Бытия”, тождественен времени. Присвоение человеком его собственной природы – это еще и его овладение развитием вселенной. “Сама история является важной частью истории естественной, истории становления природы в человека” (Маркс). И наоборот, эта “естественная история” обладает действительным существованием, лишь благодаря процессу истории человеческой, той единственной ее части, которая воссоздает это историческое целое, – подобно современному телескопу, чья мощность позволяет настигать во времени туманности, уносящиеся на периферию вселенной. История существовала всегда, но не всегда она существовала в своей исторической форме. Такому овременению человека, как оно осуществляется в опосредовании общества, соответствует очеловечивание времени. Бессознательное движение времени проявляется и становится истинным в историческом сознании.
126.
Собственно историческое движение, пусть еще неявно начинается через медленное и неощутимое формирование “действительной природы человека”, той “природы, что рождается в человеческой истории – в порождающем действии человеческого общества”; но даже общество, овладевшее техникой и языком, является продуктом собственной истории, осознает лишь вечное настоящее. В этом обществе любое познание, будучи ограниченным памятью старейших его членов, всегда поддерживается живущими. Ни смерть, ни размножение не понимаются как законы времени. Время остается неподвижным, подобно замкнутому пространству. Когда же ставшее более сложным общество приходит к осознанию времени, все его старания, прежде всего, направляются на отрицание времени, ибо оно видит в нем не то, что проходит, но то, что возвращается. Статичное общество организует время в соответствии со своим непосредственным опытом природы, по модели циклического времени.
127.
Циклическое время господствует уже в опыте кочевых народов, ибо в каждом моменте их переходов они застают одни и те же условия, – и потому Гегель отмечает, что “странствие кочевников является лишь формальным, ибо оно не выходит за пределы однородных пространств”. Общество, обосновываясь в определенной местности, придает пространству некое содержание через обустройство индивидуализированных мест и оказывается тем самым замкнутым внутри этого местополагания. Временной возврат в схожие места является теперь чистым возвратом времени в то же самое место, повторением последовательности действий. Переход же от пастушеского кочевничества к оседлому земледелию кладет предел ленивой и бессодержательной свободе и служит началом тяжелого труда. Вообще, способ сельскохозяйственного производства, подчиненный ритму времен года, является основой вполне развернутого циклического времени. Вечность внутренне присуща ему, ибо эта земная доля есть возвращение того же самого. Миф – это целостная мыслительная реконструкцией мысли, обосновывающая весь космический порядок строем, который это общество на деле уже установило в своих границах.
128.
Общественное присвоение времени, производство человека посредством человеческого труда развивается в обществе, разделенном на классы. Власть, установившаяся над скудостью общества циклического времени, класс, организующий этот общественный труд и присваивающий себе его ограниченную прибавочную стоимость, в равной степени присваивает также и временную прибавочную стоимость организации его общественного времени, и потому он исключительно для себя обладает необратимым временем живущего. Единственное богатство, которое может существовать как сосредоточенное в секторе власти, чтобы быть материально растраченным в расточительном празднике, оказывается в нем растраченным еще и в качестве растраты исторического времени верхушки общества. Собственникам исторической прибавочной стоимости принадлежит и познание, и использование переживаемых событий. Это время, отделенное от коллективной организации времени, преобладающее вместе с повторяющимся производством основ общественной жизни, течет над собственным неподвижным сообществом. Это время походов и войн, когда господа циклического общества проходят свою личную историю, но в равной степени это еще и время, возникающее в столкновении с чужими сообществами, время нарушения неизменного общественного строя. Следовательно, история захватывает людей врасплох как некая чуждая сила, как то, чего они не желали и от чего считали себя укрытыми. Но этим окольным путем возвращается также и то негативное беспокойство человеческого, бывшее в самом истоке всего развития, затем остановившегося.
129.
Циклическое время само по себе является временем бесконфликтным. Однако в самом этом детстве времени уже заложен конфликт: ведь история борется, прежде всего, за то, чтобы быть историей практической деятельности господ. Эта история и создает необратимое на поверхности, ее движение составляет то самое время, которое исчерпывается ею внутри неисчерпаемого времени циклического сообщества.
130.
“Холодные общества” – это общества, которые, удерживая в постоянном равновесии свое противостояние по отношению к человеческому и естественному окружению и внутренние противоречия между последними, до крайности замедлили свою историческую составляющую. И если крайнее разнообразие возникших ради этого институтов свидетельствует о гибкости самотворящей человеческой природы, то само подобное свидетельство, очевидно, может принадлежать только внешнему наблюдателю, этнографу, вернувшемуся из исторического времени. В каждом из этих обществ окончательная структурация исключила изменение. Абсолютная косность существующих общественных практик, с коими оказываются навечно отождествлены все человеческие способности, теперь не имеет иного внешнего предела, кроме боязни вновь впасть в аморфность животного состояния. Здесь, чтобы оставаться в рамках человеческого, люди должны оставаться теми же самыми.
131.
Рождение политической власти, как представляется, связанное с последними великими техническими революциями, например, такими, как плавка железа, на пороге периода, который вплоть до появления промышленности уже не узнает никаких глубоких потрясений, помимо прочего, представляет собой момент начала размывания кровнородственных связей. С той поры последовательность поколений выходит за пределы простого естественного цикла, для того чтобы стать ориентированной событийностью, последовательностью властных образований. Необратимое время – это время того, кто царствует, и его первой мерой являются династии. Его оружие – письменность. В письменности язык достигает полностью независимой реальности опосредования между сознаниями. Но эта независимость тождественна общей независимости власти, возникшей на основе разделения, как опосредование, которое конституирует общество. Вместе с письменностью появляется сознание, которое больше не переносится и не передается через непосредственную связь живых людей; это – безличная память, память общественного управления. “Письмена – это мысли государства, архивы – его память” (Новалис).
132.
Хроника – это выражение необратимого времени власти, а также орудие, поддерживающее направленное волей поступательное движение этого времени исходя из предшествующего ему предначертания, и подобная направленность времени должна насильственно разрушаться вместе с падением каждой отдельной власти, впадая в безразличное забвение того циклического времени, которое только и знают крестьянские массы, никогда не изменяющиеся при крушении империй и их хронологий. Властители истории вложили во время некий смысл – направление, которое также является и означиванием. Но эта история развертывается и распадается в стороне, оставляя неизменными глубинные основы общества, ибо она является как раз тем, что остается выделенным из обыденной действительности. Вот почему история империй Востока сводится для нас к истории религий: эти превратившиеся в развалины хронологии не оставили после себя ничего, кроме по видимости автономной истории окутывавших их иллюзий. Господа, которые под покровительством мифа овладевают частной собственностью на историю, на самом деле, поначалу владеют ею в режиме иллюзии: и в Китае, и в Египте они долго обладали монополией на бессмертие души, точно так же, как их первые признанные династии являли собой воображаемое обустройство прошлого. Но это иллюзорное обладание господ также является и самим возможным в ту эпоху обладанием историей – как общей, так и их собственной. Расширение их действительной власти над историей происходит параллельно вульгаризации этого иллюзорного мифического обладания. Все это вытекает из того простого факта, что по мере того, как господа возлагали на себя обязанность посредством мифа обеспечивать постоянство циклического времени, подобно тому, как это было в сезонных ритуалах китайских императоров, сами они оказывались от него относительно свободными.
133.
Когда же не разъясняемая сухая хронология обожествленной власти, говорящей со своими служителями, желает пониматься только в качестве земного исполнения мифических заповедей, но оказывается преодоленной и становится сознательной историей, возникает необходимость, чтобы действительное соучастие в истории было пережито более обширными человеческими группами. Из этого практического способа сообщения между теми, кто признал в себе обладателей особого настоящего, испытал качественное богатство событий как собственную деятельность, и как место, где они жили – их эпоху, – рождается всеобщий язык сообщения исторического. Те же, для кого необратимое время уже существовало, открывают в нем одновременно и достопамятное, и угрозу забвения: “Геродот из Галикарнаса излагает здесь добытые им сведения, дабы время не уничтожило деяния людей…”.
134.
Рассуждение об истории неотделимо от рассуждения о власти. Греция была тем мгновением, когда власть и ее изменение обсуждались и понимались – демократией господ общества. Здесь были условия противоположные условиям, характерным для деспотического государства, где власть всегда давала отчет только самой себе в непроницаемой тьме максимума своего самососредоточения – в дворцовых переворотах, успех или крах которых равным образом оставляли ее вне обсуждения. Между тем, разделяемая власть греческих полисов существовала лишь в расходовании общественной жизни, производство которой оставалось в подневольном классе полностью отделенным и неизменным. Лишь тот, кто не работает – живет. В дроблении греческих полисов и в борьбе за эксплуатацию иноземных колоний был распространен вовне принцип разделения, который обосновывал внутренне жизнь каждого из них. Греции, грезившей о всемирной истории, так и не удалось ни объединиться перед угрозой вторжения, ни даже унифицировать календари своих независимых городов. В Греции историческое время стало сознательным, но еще не осознающим самое себя.
135.
После исчезновения локально благоприятных условий, которые были известны греческим городам, упадок западной исторической мысли не сопровождался восстановлением прежних мифических организаций. В столкновении народов Средиземноморья, в формировании и падении Римского государства возникали полуисторические религии, становившиеся основополагающими факторами нового сознания времени и новыми доспехами власти, основанной на разделении.
136.
Монотеистические религии были компромиссом между мифом и историей, между еще господствовавшим в производстве циклическим временем, и необратимым временем, в котором сталкиваются и перемешиваются народы. Религии, вышедшие из иудаизма, содержат абстрактное универсальное признание необратимого времени, оказывающегося демократизированным, открытым для всех – но открытым в иллюзорное. Временем, полностью направленным на одно конечное событие: “Грядет Царствие Божие”. Хотя эти религии родились и утвердились на исторической почве – даже в этом они удерживаются в радикальной оппозиции по отношению к истории. Полуисторическая религия устанавливает качественную точку отсчета времени – Рождество Христово, Хиджра Магомета, – но ее необратимое время (вводящее действительное накопление, которое в исламе затем примет облик завоевания, а в реформированном христианстве – накопления капитала), на самом деле, превращается в религиозной мысли в некий обратный отсчет: ожидание во времени, которое исчерпывается, выхода в иной, истинный мир, ожидание Страшного Суда. Вечность вышла из циклического времени. Она есть его потустороннее. Она – элемент, умаляющий необратимость времени, упраздняющий историю в самой истории, помещающаяся в ней как чистая элементнарная точка, в который циклическое время вернулось и уничтожилось, выйдя по ту сторону необратимого времени. Еще Боссюэ скажет: “И через преходящее время мы входим в непреходящую вечность.”
137.
Средневековье – тот незавершенный мифический мир, чье завершение за его пределами есть момент, когда циклическое время, еще регулирующее основную часть производства, действительно подтачивается историей. Определенная необратимая временность индивидуально признается за всем: в последовательности возрастов жизни; в жизни, рассматриваемой как странствие, как безвозвратный переход в мир, чей смысл находится в ином месте, и посему человек является паломником – тем, кто выходит из циклического времени, чтобы действительно стать тем странником, которым знаковым образом является каждый. Личная историческая жизнь всегда находит свое исполнение в сфере власти, в участии в борьбе – ведущейся властью или за власть; но необратимое время власти делится до бесконечности внутри общего упорядочивания, направленного времени христианской эры – в мире вооруженного доверия, где деятельность господ вращается вокруг требуемой верности долгу и ее опровержения. Это феодальное общество, рожденное из встречи “организационной структуры завоевательной армии, в том виде, как она развилась в ходе завоевания”, и “производительных сил, обнаруженных в завоеванной стране” (Немецкая идеология) (а в организации этих производительных сил нужно учитывать и их собственный религиозный язык), – раздробило господство над обществом между Церковью и государственной властью, в свою очередь, подразделенной в сложных отношениях сюзеренитета и вассалитета территориальных ленов и городских коммун. В этом разнообразии возможной исторической жизни необратимое время, бессознательно захватившее глубины общества, – время, проживаемое буржуазией в производстве товаров, в основании и расширении городов, торговом открытии Земли (практическом эксперименте, который навсегда покончил со всякой мифической организацией космоса) медленно проявляло себя как неведомая работа эпохи, когда великое официальное историческое предприятие этого мира потерпело крах вместе с крестовыми походами.
138.
На закате Средневековья необратимое время, заполонившее общество, ощущалось сознанием, привязанным к старому порядку, в форме одержимости смертью. Такова меланхолия распада мира – последнего, где безопасность мифа еще уравновешивала историю; и для этой меланхолии движение любой земной вещи было направлено к ее разложению. Великие восстания крестьян Европы также были попыткой ответа на историю, которая насильственно вырвала их из патриархального сна, обеспеченного феодальным покровительством. Именно милленаристская утопия осуществления рая на земле выводит на первый план то, что было в самом истоке полуисторической религии, когда христианские общины, как и иудейское мессианство, из которого они происходили, на все беды и несчастья эпохи отвечали ожиданием близящегося осуществления Царства Божия и добавляли в античное общество элемент беспокойства и ниспровержения. Настала пора, и христианство, разделившее власть в империи, стало развенчивать как просто предрассудки то, что осталось от этого упования: таков смысл августиновского утверждения, прототипа всех одобрений современной идеологии, согласно которому утвердившаяся церковь уже давно и была тем царством, о котором говорилось. Социальные бунты милленаристского крестьянства, естественно, определяются, прежде всего, как воля к разрушению Церкви. Но сам милленаризм разворачивается в историческом мире, а не на территории мифа. Однако это вовсе не означает того, что, как хочет продемонстрировать Норман Кон в Поисках тысячелетнего царства, упования современных революционеров являются иррациональным наследием религиозной страстности милленаризма. Совсем наоборот, именно милленаризм – революционная классовая борьба, последней говорившая языком религии, – уже и есть современная революционная тенденция, коей пока недостает только исторического сознания. Милленаристам суждено было потерпеть поражение, потому что они не могли признать революцию как их собственное действие. То обстоятельство, что они ожидали начала действия по внешнему знаку Божьего решения, было переводом в мышление той практики, при которой восставшие крестьяне следуют за вождями, не принадлежащими их среде. Крестьянский класс не мог достичь верного осознания того, как функционирует общество, и того, каким же образом следует вести собственную борьбу, именно потому, что ему не хватало условий для единения как в своем действии, так и в сознании; так что он выражал свои намерения и вел войны, сообразуясь с фантазиями о земном рае.
139.
Новое овладение исторической жизнью – Возрождение, обнаруживающее в Античности и свое прошлое, и свое право, несет в нее радостный разрыв с вечностью. Его необратимое время – это время бесконечного накопления познаний и исторического сознания, вышедшего из опыта демократических коммун; и даже разрушающие их силы будут воспроизводить, начиная с Макиавелли, рассуждения о десакрализованной власти, говорить невыразимое о государстве. В буйной жизни итальянских городов, в искусстве праздников жизнь узнавала себя как наслаждение мимолетностью времени. Но этому наслаждению мимолетным, самому суждено было быть преходящим. Песня Лоренцо Медичи, которую Буркхардт считал выражением “самого духа Возрождения”, – та хвала, в которой этот недолговечный праздник истории сам выносит себе приговор: “Как юность прекрасна, но как скоро проходит она.”
140.
Постоянное развитие монополизации исторической жизни государством абсолютной монархии формирует переход к полному господству класса буржуазии и выявляет в своей истине то, чем является новое необратимое время буржуазии. Именно со временем труда, впервые освобожденного от циклического времени, связана буржуазия. С появлением буржуазии труд стал трудом, преобразующим исторические условия. Буржуазия – это первый господствующий класс, для которого труд является стоимостью. И буржуазия, упраздняющая всяческие привилегии и не признающая никакой стоимости, которая не имела бы источником эксплуатацию труда, справедливо отождествила с трудом свою собственную ценность, как господствующего класса, и превратила прогресс труда в собственный прогресс. Класс, накапливающий товары и капитал, непрерывно видоизменяет природу, видоизменяя сам труд, стимулируя его производительность. Всякая общественная жизнь уже сосредоточилась вокруг декоративной бедности двора, в холодном наряде государственной администрации, которая достигает высшей точки в “ ремесле короля” ; любой же частной исторической свободе приходится пойти на признание своей утраты. Свобода необратимой временной деятельности феодалов исчерпалась в их последних проигранных битвах войн Фронды или восстания шотландцев за Чарльза-Эдварда. Мир изменился в своем основании.
141.
Победа буржуазии – это победа глубинного исторического времени, так как оно является временем экономического производства, постоянно снизу доверху преобразующего общество. Пока сельскохозяйственное производство остается основным трудом, циклическое время, все еще присутствующее в глубинах общества, питает объединенные силы традиции, которые вот-вот затормозят движение. Но необратимое время буржуазной экономики искореняет такие пережитки по всему миру. История, вплоть до этого времени возникавшая только как деятельность представителей господствующего класса и поэтому писавшаяся как история событийная, теперь понимается как всеобщее движение, и индивиды приносятся в жертву этому суровому движению. История, которая отыскивает собственную основу в политической экономии, теперь знает о существовании того, что было ее бессознательным, но что, тем не менее, еще остается бессознательным, пока она не сможет извлечь его на свет. И только эту слепую предысторию, новую фатальность, над которой никто не властен, демократизировала рыночная экономика.
142.
История, присутствующая по всей глубине общества, стремится затеряться на его поверхности. Триумф необратимого времени является, к тому же, его метаморфозой во время вещей, потому что оружием его победы как раз и служило серийное производство вещей сообразно с законами рынка. Основным продуктом, который экономическое развитие перевело из разряда редкостной роскоши в разряд обыденного потребления, следовательно, была история, но только в качестве истории абстрактного движения вещей, господствующего над всяким качественным использованием жизни. Тогда как предшествовавшее циклическое время было основой все возрастающей доли исторического времени, проживаемого индивидами и группами, господство необратимого времени производства будет стремиться социально устранить это проживаемое время.
143.
Таким образом, буржуазия заставила признать и навязала обществу необратимое историческое время, но отказало обществу в его использовании. “История была, но ее больше нет”, потому что класс владельцев экономики, который уже не в состоянии порвать с историей экономической, должен также подавить как непосредственную угрозу всякое иное необратимое применение времени. Господствующий класс, созданный из специалистов по владению вещами, каковыми они сами являются, тем самым, благодаря этому овладению вещами, должен связать свою участь с поддержанием такой овеществленной истории, с постоянством новой неподвижности в истории. В первый раз трудящийся в самом основании общества материально не чужд истории, ибо теперь именно посредством этого основания общество развивается необратимо. В выдвигаемом им притязании проживать историческое время пролетариат попросту обнаруживает незабвенную суть своего революционного проекта, и каждая из попыток исполнения этого проекта, подавляемых вплоть до нашего времени, отмечает некую возможную точку отсчета новой исторической жизни.
144.
Необратимое время пришедшей к власти крупной буржуазии было сначала представлено под ее собственным именем, как абсолютное начало – Год I Республики. Но революционная идеология всеобщей свободы, которая смела последние остатки мифической организации ценностей и всякую традиционную регламентацию общества, уже позволила заметить действительную волю к тому, что прежде она обряжала в римские тоги: ко всеобщей свободе торговли. Рыночное общество, обнаружившее тогда, что теперь ему придется восстанавливать пассивность, которую прежде нужно было основательно расшатать ради установления собственного полного правления, “обретает в христианстве с его культом абстрактного человека… наиболее подходящее религиозное дополнение” (Капитал). И тогда буржуазия пошла на установление компромисса с этой религией, выразившегося также и в представлении времени: отказавшись от собственного календаря, ее необратимое время вернулось к тому, чтобы формально слиться с христианской эрой, чью последовательность оно продолжает.
145.
С развитием капитализма необратимое время унифицируется в мировом масштабе. Всемирная история становится реальностью, ибо весь мир включается в развертывание этого времени. Но история, что сразу и повсюду является одной и той же, – это, к тому же, не более чем внутри исторический отказ от истории. Именно время экономического производства, расчлененное на равные абстрактные промежутки, появляется на всей планете как один и тот же день. Унифицированное необратимое время – это время мирового рынка и, соответственно, мирового спектакля.
146.
Необратимое время производства является, прежде всего, мерой товаров. Следовательно, время, которое, таким образом, утверждается официально на всем пространстве мира как обобщенное общественное время, и обозначает лишь составляющие его специализированные интересы, является только частным временем.