Манделбаум М. Будущее национализма

Майкл Манделбаум является профессором американской внешней политики в Высшей школе международных исследований Университета Джона Хопкинса в Вашингтоне, известным специалистом по проблемам внешней политики США, Восточной Европы, России и СНГ, автором и редактором ряда исследований по вопросам международной политики, национализма и развития в посткоммунистических странах. В 1999-2000 академическом году Майкл Манделбаум работает в качестве приглашенного исследователя в научном центре Совета по внешним отношениям. В марте 2000 года этой организацией опубликована подготовленная под редакцией профессора книга "Новые европейские диаспоры: национальные меньшинства и конфликт в Восточной Европе".

Великий вопрос, стоявший в центре европейской политики ХIХ столетия, заключался в том, кто должен править - принцы или народ? Первая мировая война, сметя династических монархов континента и их империи, разрешила этот вопрос, но лишь для того, чтобы поставить другой: как должен править народ - посредством избранных представителей, чья власть будет ограничена, или посредством самозванной политической элиты, осуществляющей тотальный контроль над теми, кем она правит? После второй мировой войны и после завершения холодной войны тоталитаризм в Европе был сокрушен. Однако на повестку дня встал третий вопрос, который лег в основу крупномасштабного насилия, последовавшего за крахом коммунизма и окончанием соперничества Востока и Запада на европейском континенте: кто именно является народом, который должен реализовывать цели самоуправления?

Здесь все дело в географических картах. Правительства нуждаются в государстве. Государства должны иметь границы. Следовательно, необходим некий метод их установления.

Вопрос сам по себе не нов. Истории XIX века он известен как национальный вопрос. Как тогда, так и сейчас он проистекает из стремления самоопределившихся наций к обладанию своей государственностью. Ответ на вопрос "Кто является народом?" всегда представлялся очевидным: немногие великие нации - немцы, итальянцы, венгры, поляки - были заточены в рамки автократических многонациональных империй. С разрушением империй они должны были занять свое место в компании британцев, французов и русских как народы, имеющие право управлять самими собой в суверенных государствах. Однако в ХХ столетии Европа обнаружила, что вопрос не столь прост. Империи, действительно, были разрушены, но следствием этого оказалось появление не небольшого, а значительного числа претензий на суверенитет - претензий, которые накладывались друг на друга и конфликтовали. Как они должны быть разрешены?

Вначале Европа, а затем и весь мир использовали два правила для определения местоположения государственных границ. Во-первых - принцип национального самоопределения, согласно которому каждая самоопределившаяся нация должна иметь свое суверенное государство. Во-вторых - принцип, по которому существующие границы суверенных государств священны и не должны подвергаться изменениям. Эти два правила не всегда совместимы. Часто они находятся в конфликте друг с другом. В период холодной войны этот конфликт отступил на задний план. Но он вновь дал о себе знать после ее завершения. Он лег в основу войн в бывших югославских республиках Хорватии, Боснии и Косово. Он предопределил борьбу между армянами и азербайджанцами, грузинами и абхазцами, а также между русскими и чеченцами на территории бывшего Советского Союза. В каждом случае одна из сторон вступает в войну ради изменения границ, с тем чтобы сделать их более соответствующими принципу национального самоопределения, тогда как другая борется за сохранение существующих границ.

История конфликта в ХХ столетии между двумя принципами определения границ является историей чередования этих принципов и компромиссов между ними, сопровождавшихся удивительно незначительными спорами по поводу их относительных достоинств. Урок, который эта история дает XXI столетию, состоит в том, что, хотя Европа и мир в целом смогли бы лучше разрешать и предотвращать конфликты в случае, если бы тот или иной принцип был бы твердо установлен в качестве незыблемой международной нормы, осуществить это невозможно. Оба принципа имеют свою историю и свою логику, и ни один из них не может быть полностью устранен. Перспективы разрешения национальных конфликтов XXI века как в Европе, так и в остальном мире зависят от нахождения компромиссов между этими принципами. История национального вопроса в конце ХХ столетия, включая войну в Косово, показывает, насколько трудна эта задача.

Меняющиеся нормы

ХХ столетие видело три великих вспышки образования государств, порожденных распадом империй трех типов: династических империй Центральной и Восточной Европы после первой мировой войны, заморских империй Западной Европы после второй мировой войны и коммунистических империй в Европе после окончания холодной войны. Вслед за каждым падением происходили изменения международных норм, регулирующих установление государственных границ.

Вплоть до ХХ столетия границы устанавливались династическими правителями на основе военной мощи. Кровь и железо определяли, где кончаются владения одного правителя и начинаются владения другого. Империи, управляемые Габсбургами, Гогенцоллернами, Романовыми и оттоманскими турками, были велики настолько, насколько позволяла мощь их правителей. Когда они боролись друг против друга, победители расширяли свои территории за счет потерпевших поражение. Действительно, стремление к расширению территорий было первоочередной важной причиной вступления в войну.

Эта норма изменилась в конце первой мировой войны, что стало первым из крупных сдвигов ХХ столетия. Парижская мирная конференция, собравшаяся в 1919 году, провозгласила, что распределение суверенитета будет основываться на справедливости, определяемой как осуществление национальных чаяний. Границы должны были устанавливаться таким образом, чтобы народ одной национальности обрел собственную отдельную политическую суверенность. Но это требование не было и не могло быть полностью реализовано. В некоторых регионах население разных национальностей - например, венгры и румыны на той территории, которая была Венгрией и стала Румынией, - было перемешано.

Порядок, сложившийся после первой мировой войны, характеризовался важными элементами преемственности с имперским прошлым. Великие державы сохранили прерогативу решения вопросов о том, где должны пролегать границы, и они игнорировали принцип национального самоопределения тогда, когда это соответствовало их целям. Большевики смогли инкорпорировать многие различные национальные группы в их новое Советское государство, поскольку они на поле сражения добились возможности поступать подобным образом. Немцы были рассеяны по нескольким различным государствам, потому что поражение лишило их возможности помешать этому. Прерогативы великих держав все еще оставались в силе после второй мировой войны, хотя изменения границ были более умеренными. Сталин переместил границы Советского Союза на запад, на территорию, бывшую раньше Польшей, и одновременно передвинул западную границу самой Польши, включив в рамки польского государства земли, которые на протяжении веков были заселены этническими немцами.

Таким образом, не вторая мировая война, а скорее второй период процесса образования государств в ХХ веке (процесса, обусловленного завершением существования западноевропейских империй в Азии, Африке и в Карибском бассейне через три десятилетия после окончания мировой войны) поднял концепцию незыблемости существующих границ до уровня международной нормы. Этот второй этап разрушения империй умножил число суверенных государств. Когда в 1945 году была создана ООН, она насчитывала 50 членов. К 1999 году число ее членов возросло до 185.

Границы, навязанные европейцами в Азии и в Африке, считались неизменными именно потому, что установление столь многих из них было совершенным произволом. Они заключали в рамки одного государства такое количество различных групп, которые прежде никогда не были частью одного и того же политического целого, что без применения нормы незыблемости все эти границы могли быть оспорены, а, явившись однажды предметом спора, делали невозможным существование общепризнанной концепции, легитимного принципа, жизнеспособной формулы, на основе которой они могли бы быть мирно пересмотрены. Альтернативой сохранению всех существующих границ, независимо от того насколько причудливо или даже злонамеренно они были проведены, представлялся общий хаос, насилие и кровопролитие.

Эта норма незыблемости границ была укреплена холодной войной. Соединенные Штаты и Советский Союз были обеспокоены тем, что попытки изменения существующих границ могут породить конфликты, в которые они могут быть втянуты и которые могут быть чреваты катастрофическими последствиями. В силу этой причины и потому, что они соперничали в борьбе за лояльность третьих стран, и Вашингтон и Москва снабжали слабые и обладавшие сомнительной легитимностью правительства Третьего мира оружием и деньгами, которые те использовали для сохранения власти над находившимися под их господством территориями.

Правило незыблемости границ отчетливо проявилось в Западной Африке в начале 70-х годов. Народность ибо, проживающая на востоке Нигерии, сопротивляясь доминированию в стране мусульман из народности хауса, проживающей на севере, и йоруба, проживающей на западе, попыталась отделиться. Федеральное правительство Нигерии в ходе кровавой гражданской войны подавило сепаратизм. Лишь немногие страны поддержали борьбу ибо, причем, среди них не было ни одной страны, находящейся за пределами Африки.

Так же как принцип, принятый в период после первой мировой войны, не был честно применен в постколониальную эпоху, так и постколониальная приверженность незыблемости границ не была сохранена после крушения системы коммунистического правления в Европе. Когда это случилось, норма незыблемости границ уступила место третьему принципу предоставления суверенитета и определения государственных рубежей - правилу, которое может быть названо "содействие упорядоченности".

Коммунистические многонациональные государства Советский Союз и Югославия рухнули отчасти из-за того, что Запад не стал, а Восток не смог их поддерживать - как раньше, в период холодной войны, это было с многонациональными странами Третьего мира. Сразу после развала этих государств мир признал в качестве суверенных крупнейшие административные единицы, составлявшие до того обе страны: шесть республик бывшей Югославии и пятнадцать республик бывшего Советского Союза.

Этот новый метод создания суверенных государств не был ни формально провозглашен, ни систематически обдуман. Он просто явился неким компромиссом между трудностью (а со многих точек зрения, и нежелательностью) сохранения коммунистических многонациональных государств в прежнем виде и потребностью сообразовываться по возможности с принципом суверенитета в той мере, в какой это позволило бы минимизировать дезинтеграцию и насилие, которые могли быть спровоцированы ревизией границ.

Это сохранило карту посткоммунистической Европы в относительной упорядоченности. Жирные черные линии, обозначавшие территории Советского Союза и Югославии, исчезли; пунктирные линии, определявшие границы входивших в их состав республик, были утолщены в знак заново обретенного ими суверенитета. Но если карты в целом сохранились, политика трансформировалась. Народы, являвшиеся частью политического большинства, превратились в меньшинства, что повлекло за собой в некоторых местах насилие широкого масштаба.

Таким образом, ни принцип национального самоопределения, ни правило святости существующих суверенных границ не были полностью приняты или явно отвергнуты. Да это и невозможно - целиком заменить один принцип другим.

Невозможность согласованности

В ХХ столетии национализм как некий принцип предоставления суверенитета получил, и совершенно обоснованно, неблагожелательную оценку со стороны как ученых, так и дипломатов. Этот принцип невозможно применять последовательно, поскольку его невозможно ясно определить. Не существует единого понятия нации, которое могло бы служить основой для решения вопроса о том, где должны быть проведены государственные границы. Язык является весьма грубым критерием. Сербы и хорваты, находясь на территории разных государств, могут вести друг с другом споры, используя один и тот же язык. В то же время в единой Индии существуют семнадцать основных языков. Часто, но отнюдь не всегда критерием может служить религия. И протестанты, и католики являются лояльными немцами; но общность исламского вероисповедания не удержала бенгальцев от отделения от Пакистана.

Наиболее близкое к приемлемому определение нации оказывается тавтологией: нации - это сообщества людей, считающих себя принадлежащими к одной нации и мобилизующихся для защиты собственного государства. Но даже такое определение может создать ошибочное впечатление о том, как некоторые современные государства стали суверенными, особенно в посткоммунистический период. Например, государства, возникшие в Центральной Азии на месте республик бывшего СССР, не были созданы в результате национальных движений, вырвавших власть у советских руководителей. Не существовало не только узбекского или киргизского национального движения, но даже значительных национальных настроений, заслуживающих такого названия. Когда Советский Союз рухнул, и Узбекистан, и Киргизия являлись, по разным причинам, союзными республиками, и, таким образом, толчок к обретению ими суверенности был дан принципом содействия упорядоченности.

Даже если бы национальное самоопределение было бы логически последовательным, оно, как говорят его критики, было бы все же нежелательным в принципе, поскольку оно ставит во главу угла сходства внутри групп в качестве основы для политической организации. Таким образом, оно автоматически подчеркивает то, что отделяет эти группы от других. Национализм тотчас же оказывается узким, исключающим и потенциально шовинистическим.

Даже если бы национальное самоопределение не было логически непоследовательным в теории и нежелательным в принципе, оно оказалось бы (и действительно, оказывается) с трудом поддающимся контролю на практике. Приемлемые для всех линии политического размежевания не могут быть проведены на основе этого принципа. Во время Парижской мирной конференции Роберт Лансинг, госсекретарь в администрации Вудро Вильсона, написал о самоопределении в своем дневнике: "Это выражение нагружено динамитом. Оно возбудит надежды, которые никогда не смогут быть реализованы. Я боюсь, что оно будет стоить тысячи жизней". Так и случилось. Хотя невозможно провести границы так, чтобы каждое государство было населено представителями одной и только одной нации, принцип самоопределения позволяет любой определившей самое себя нации заявлять свое право на собственное суверенное государство.

Границы государства и нации могут быть согласованы путем изменения не самих границ, а скорее народов, живущих внутри них. Групповые идентичности могут быть изменены и, действительно, меняются. Некой общей особенностью общественной жизни является ассимиляция. Но она не универсальна и не для всех национальных меньшинств представляется привлекательной. Напротив, некоторые из таких меньшинств - например, венгры в румынской Трансильвании - активно стремятся сохранить идентичность, характерную для них и их предков, язык, на котором они говорят, и дома, в которых они проживали столетиями.

С другой стороны, народы могут перемещаться и перемещаются. Более или менее добровольно, или, по крайней мере, без угрожающего жизни принуждения, происходят миграции, которые часто сопровождают сдвиги границ, создание новых государств и политические разделы прежде единых наций. После первой мировой войны немцы переместились в Германию с территорий, которые долгое время были немецкими, но в результате послевоенных соглашений стали частью Польши. Аналогичным образом, венгры покинули то, что стало общинами диаспоры, перебравшись в новое, уменьшившееся в размерах венгерское национальное государство. В постсоветский период русские уехали из Центральной Азии в Россию. Но ХХ столетие видело также и слишком много случаев насильственного перемещения населения, что в последнее время, благодаря ужасам бывшей Югославии, стало известно как "этнические чистки". Международное сообщество не всегда может быть способно предотвратить эту практику. Но оно вряд ли может принять ее как законное средство создания государств.

Вместе с тем, самоопределение не может быть отвергнуто. Национальное самосознание является мощным фактором современной международной жизни. Цементирующая основа национальной солидарности может, как утверждают ученые, состоять из сомнительных ингредиентов (мифов о прошлом, иллюзий относительно будущего и возмущений по поводу настоящего), но от этого она не становится менее мощной. И национальная гомогенность имеет свои предназначения.

Яркая иллюстрация ее успокоительного эффекта может быть обнаружена в Польше, крупнейшей стране Центральной Европы. Население Польши принадлежит к числу наиболее однородных во всей Европе, будучи фактически полностью образованным из граждан, говорящих на одном и том же языке и исповедующих одну и ту же религию. Национальные, этнические и религиозные конфликты здесь почти полностью отсутствуют, в отличие от того, что было в Польше в межвоенный период, когда один из каждых трех человек, живших в стране, не принадлежал к числу польскоговорящих, приверженных католичеству этнических поляков.

Метод, посредством которого Польша стала гомогенной, - уничтожение нацистами ее евреев и выселение ее немцев - вряд ли может быть привлекательным, а корреляция между национальной однородностью и политической стабильностью может быть ложной. Но даже если он нежелателен, принцип национального самоопределения неизбежен. Как основа для распределения суверенитета он прочно укоренен в международной теории и практике. Как таковой он является самоукрепляющимся. Каждая группа, претендующая на то, что она представляет собой нацию, убеждена в настоящее время в том, что такая претензия дает ей право на самостоятельное государство. Подобно установленной в персональных компьютерах операционной системе "Майкрософт", национализм утвердился в качестве мирового стандарта, и каждая группа, стремящаяся обрести выгоды обладания государственностью, заинтересована в том, чтобы заявлять о своей лояльности и своем подчинении ему.

Поскольку национальное самоопределение столь прочно утвердилось, невозможно сохранять незыблемость границ в качестве непререкаемой международной нормы при определении государственности. Непреклонная национальная группа, неудовлетворенная границами, в которых она живет, будет добиваться их изменения, иногда прибегая к масштабному насилию. Именно это, помимо прочего, было основой войны в Косово, в которую в марте 1999 года вмешалось НАТО. Такая группа будет утверждать, что границы, против которых она возражает, установлены произвольно и несправедливы, и такие утверждения почти всегда содержат по крайней мере некоторую долю истины. Именно такова ситуация даже с границами, установленными в результате последовавшей за окончанием "холодной войны" попытки найти компромисс между национальным самоопределением и незыблемостью существующих границ. Суверенность была дарована крупнейшим административным единицам, составлявшим рухнувшие коммунистические многонациональные государства Югославии и Советского Союза. Эта попытка оказалась порочной. Она означает, что дискредитировано и отвергнуто было все, сделанное Лениным, Сталиным и Тито, за исключением навязанных ими границ, которые были сочтены священными. Она означает, что русскоговорящие общины на Украине и в Казахстане, хотя и были прежде частью государства, в котором доминировали русские, и хотя они прилегают к постсоветской России, не могут выбрать принадлежность к ней. Она означает, что Босния должна была стать суверенным государством в ее прежних югославских границах несмотря на то, что большинство населения, живущего в этих границах, силой сопротивлялось этому, тогда как Косово не должно было стать суверенным несмотря на то, что огромное большинство жителей этого края желало независимости и все в большей степени было готово сражаться за нее.

Тем не менее, хотя это и не всегда реализуется, нельзя полностью отказаться от приверженности сохранению существующих границ в пользу обещания государственной суверенности каждой нации. Имеется слишком много потенциальных наций. По одной из оценок, в 1995 году существовало 184 независимых страны, 600 языковых групп и 5000 самостоятельных этнических групп. Хотя усилия по соблюдению принципа незыблемости границ привели к нестабильности и кровопролитию, отказ от него вероятнее всего привел бы к неменьшей, а, возможно, даже большей нестабильности.

Конфликты между династическим и народным правлением, а также между демократической и тоталитарной системами власти были однозначно решены в пользу одного из двух соперничающих принципов. Конфликт между двумя существующими в ХХ веке принципами предоставления суверенитета - национальным самоопределением и незыблемостью существующих границ - не будет решен таким образом. Ни один из них не может полностью вытеснить другой; оба они сохранятся в ХХI столетии. Таким образом, многие суверенные государства будут иметь в своем составе более одной нации, и в некоторых из этих государств одна или большее число наций будут не удовлетворены тем, как установлены границы.

Непростое сосуществование разных наций или же этнических или племенных групп в рамках одного государства представляет собой особенность политической жизни и вне Европы, даже там, где спор идет не о местоположении границ, а скорее о том, какая из групп будет контролировать государство: например, в Руанде и Конго в Африке или же в Афганистане и Ираке в Западной Азии.

Если в ХХ столетии международное спокойствие зависело от мирного сосуществования суверенных государств, правительства которых опирались на разные принципы легитимности, в ХХI столетии потребуется мирное сосуществование наций внутри одного и того же государства, приемлющее разные принципы определения суверенитета. В некоторых местах - например, в Боснии и в Косово - это может быть невозможно. В долгосрочной перспективе может быть необходимым скорее отделение, нежели разделение суверенитета. Но везде практической проблемой, которую ставит версия национального вопроса ХХI века, является то, как сделать это сосуществование более мирным, чем оно было в ХХ веке.

"Сообщественные демократии"

Главным кандидатом на смягчение всех типов конфликтов является экономический рост. Материальное процветание обычно рассматривается как мощное средство облегчения всех политических бед и болезней, как некий чудодейственный исцелитель социальных и экономических неурядиц. Безусловно, оно имеет некоторые целебные свойства. Процветающие страны, при прочих равных, живут в большем согласии и гармонии, чем страны, пораженные бедностью. Когда экономический климат становится суровым, меньшинства, независимо от того, способствовали ли они экономическим бедствиям или нет, превращаются в объект гнева, дискриминации и преследования со стороны большинства. Происходит то, с чем столкнулись китайцы в Индонезии, когда азиатский финансовый кризис ударил по стране в 1997 и 1998 годах, и то, что имели несчастье испытывать евреи в Европе в течение столетий. С точки зрения общественной гармонии экономическая активность сама по себе благотворна, поскольку требует сотрудничества, а следовательно, способствует его развитию, включая сотрудничество межнационального и межэтнического характера.

Однако, хотя процветание может вызвать эрозию национальной и этнической разобщенности, оно не может искоренить порождающие конфликт обиды там, где разные нации населяют одно и то же государство. Более того, экономический рост не может быть создан по заказу.

В период после окончания "холодной войны" политическим эквивалентом процветания является демократия: нечто повсеместно соблазнительное, если не универсально желанное, некий источник всех благ, необходимая часть общественных программ каждого суверенного государства, как нового, так и старого. Общественные установки и институты, необходимые для разрешения конфликтов в суверенных государствах, являются обычными для жизни западных демократий, но почти отсутствуют где-либо еще. Это - терпимость, широкие возможности для эффективного политического участия и социальное пространство для выражения культурных различий. Но западные демократии являются либеральными демократиями, которые сочетают правление большинства с конституционной и культурной защитой меньшинств. Либеральная или конституционная демократия - это система, определяющая, как избирается правительство, и уточняющая, что оно может и чего не может делать с врученной ему властью. Первая особенность системы дает возможности большинству, тогда как вторая защищает меньшинства. Однако вполне возможно первое без второго, и демократии, которые являются нелиберальными, могут скорее усугубить, чем смягчить межнациональные напряженности, когда в этих демократиях отсутствуют прочно утвердившиеся политические институты и методы. В таких государствах особенно обострена политическая конкуренция, и национализм становится здесь наиболее перспективным материалом, из которого можно моделировать политические призывы. Те, кто соперничает за власть, находят выгодным пробуждать или провоцировать среди большинства страхи по поводу того, что принадлежащие ему по праву блага уменьшаются или разрушаются, или подвергаются риску разрушения со стороны меньшинства.

Даже успешное установление либеральной конституционной демократии может не обеспечить гармонию там, где разные нации сосуществуют в одном государстве. Конституции основных западных демократий защищают политические права индивидов. Однако национальные меньшинства требуют конституционной защиты для групп. Вместо разделения территории они стремятся к разделению суверенитета. Соответствующими моделями являются небольшие государства Западной Европы (Бельгия, Голландия, Австрия), чьи конституционные устройства ориентированы именно на такой результат.

Тщательно продуманная форма разделения власти, практикуемая в каждой из этих стран, имеет несколько отличительных особенностей: тесное сотрудничество элит различных групп, часто осуществляемое в рамках единой правящей "большой коалиции" в национальном парламенте; наделение каждой группы правом вето в вопросах, имеющих для них непосредственное значение; пропорциональное представительство в парламенте и в правительственных органах; и высокая степень автономии для каждой группы в решении ее собственных внутренних проблем.

Такие институты и нормы жизни пустили корни на особой политической почве, которая, увы, не широко распространена. "Сообщественные демократии" невелики по размеру и богаты. В границах этих демократий прочно утвердились такие ценности как терпимость, компромисс и ненасилие. Вне Западной Европы у этого подхода к суверенитету плохой опыт: он рухнул после периода успеха в Ливане и был отвергнут, будучи предложенным на Кипре. Югославия, которая не смогла уцелеть после окончания "холодной войны", имела несколько объясняющих ее крушение особенностей. Утверждение сообщественной демократии подобно трансплантации человеческого органа: это тонкая и трудная операция, которая может быть успешной лишь тогда, когда реципиент во всех остальных отношениях находится в добром здравии.

Не намного возрастают шансы на успех и в случае, когда третьи страны берут на себя заботу о защите политических прерогатив и культурных предпочтений национальных меньшинств. Парижская мирная конференция после первой мировой войны выработала соответствующие соглашения, которые были применены к новым государствам Восточной Европы, имевшим значительные национальные меньшинства. Они обязывали правительства, поставившие свои подписи под соглашениями, предоставить меньшинствам право коллективных организаций и уважать их религиозные и культурные особенности. Нарушение соглашений могло быть обжаловано в Лиге наций, которая в теории была агентом, обеспечивающим их выполнение. Но Лига не выполнила свою функцию. Британия и Франция должны были взять на себя ответственность за реализацию соглашений, но ни одна из этих стран не пожелала этого сделать.

Недавняя конституция для Боснии, выработанная Дейтонской конференцией 1995 года, напоминает сообщественные договоренности. Она предусматривает очень слабое центральное боснийское правительство и сохраняет основную власть за двумя конституционными единицами - за сербской республикой и мусульманско-хорватским объединением. Хотя войска НАТО размещены в Боснии, они скорее следят за прекращением огня, нежели обеспечивают выполнение противоречивых договоренностей Дейтона, таких как арест лиц, подозреваемых в совершении военных преступлений, или гарантирование безопасного возвращения беженцев в их родные дома.

Правительства таких стран, как Великобритания и Франция в межвоенный период, а также государств-членов НАТО после окончания "холодной войны" были и остались в общем неготовыми ни потратить свой политический капитал, ни понести человеческие жертвы во имя выполнения соглашений, участниками которых они являются. Конечно, существует значительное различие между этими двумя историческими периодами: в течение первого периода от принуждения уклонялись потому, что оно было слишком опасно. Страшась германского реваншизма, западноевропейские державы были больше заинтересованы в поддержании солидарности с центральноевропейскими правительствами против Германии, чем в защите национальных меньшинств от притеснений этих правительств. В течение второго периода западные державы воздержались от обеспечения дейтонских договоренностей, поскольку они не столкнулись в юго-восточной Европе с прямой угрозой и потому не могли бы оправдать перед своей общественностью уплату сколько-нибудь серьезной цены за поддержание порядка в этом регионе.

Натовская война 1999 года в Югославии может выглядеть как исключение, но это то исключение, которое подтверждает правило. Третьи страны, действительно, вмешались в войну между правительством Белграда и Армией освобождения этнических албанцев Косово. Но Атлантический Союз использовал военную тактику, обеспечившую минимум людских потерь Запада, - бомбардировки с большой высоты. Вытеснив сербов из Косово с использованием этой тактики и заняв саму провинцию, НАТО остается на позиции обеспечения предпочитаемого им политического решения, которым является автономия края. Это во многом соответствует духу сообщественной демократии - компромисс между полным контролем Белграда над Косово и полной независимостью Косово. Но албанские косовары стремятся к полной независимости, закладывая тем самым основу для конфликта между силами, оккупирующими Косово, и проживающими здесь людьми. В случае такого конфликта сомнительно, чтобы НАТО пожелало платить за поражение албанцев большей кровью, чем заплатило за поражение сербов. И вовсе маловероятно, что НАТО повторит свой косовский опыт в других охваченных аналогичным конфликтом местах.

Такое нежелание является в известном смысле хорошей новостью. Столкновения принципов законности, доминировавших в международной политике в Европе в ХIХ и ХХ столетиях, привели к трем огромным международным конфликтам. Конкуренция между принципами, с которыми Европа и мир будут иметь дело в ХХI веке, - между национальным самоопределением и целостностью существующих границ - ведет к локальному кровопусканию, которое, что бы ни говорилось по поводу Косово, остальной мир в основном может позволить проигнорировать, а следовательно, и проигнорирует. Это, в свою очередь, означает, что перспективы разрешения таких локальных изолированных конфликтов будут зависеть не от вмешательства третьих стран, а от самих их участников; и эти перспективы, хотя и не одинаково радужны, все же вряд ли безнадежны.

Усталость... и сниженные ставки

Прецеденты, внушающие оптимизм в отношении решения различных проявлений национального вопроса в ХХI веке, могут быть найдены там, где третьи державы не вмешиваются серьезным образом. В Северной Ирландии католики и протестанты медленно и болезненно движутся к взаимоприемлемым формам разделения власти; на Ближнем Востоке израильтяне и палестинцы сопоставимыми темпами, хотя и с большими проявлениями насилия идут к достижению некой формулы разделения суверенитета, с которым каждая община может существовать. Американское правительство сыграло весьма ощутимую, но все же достаточно маргинальную роль в каждом "мирном процессе". Толчок к достижению соглашения исходит в обоих случаях от самих участников конфликтов, как это имело место и с улаживанием конфликта между правительством России и мусульманской провинции Татарстан, с учреждением регионального парламента в Шотландии и с заключением между правительствами Венгрии и Румынии договора, защищающего права этнических венгров в Румынии.

Урок этих различных (и не обязательно вечных) решений, позволяющих примирить коллективные требования национальных меньшинств, состоит в том, что больше всего для улаживания конфликтов нужна не особая изобретательность конституционной схемы: в конце концов, существует множество способов создания некоего здания, в котором две или большее число семей могли бы жить комфортно, но отдельно под одной крышей. Необходимым, но все еще слишком редким компонентом решения современной версии национального вопроса является политическая воля.

Национальные конфликты улаживаются их участниками тогда, когда они "созрели" для этого, и, возможно, наиболее общим источником такой зрелости является усталость. Участники конфликта становятся готовыми к компромиссу тогда, когда они оказываются изнуренными вовлеченностью в него, как это происходит в Северной Ирландии и на Ближнем Востоке.

Истощающее расходование крови и богатств будет не единственным побудительным мотивом для улаживания национальных конфликтов в ХХI столетии. Нельзя сбрасывать со счета благоразумие, рационализм и обдумывание того, что может случиться при отсутствии соглашения. Эти факторы явно сыграли свою роль в посткоммунистических отношениях между русскими и татарами, а также между венграми и румынами.

Вместе с тем, еще одна тенденция в международной политике ХХI века может оказаться наиболее эффективным смягчителем национальных конфликтов: устаревание самого по себе суверенитета.

Национальный вопрос вызывал такие споры потому, что ставки в нем представлялись слишком высокими: контроль над механизмом современного государства, наиболее важным институтом ХХ века, который является продуктом действия двух сил, сформировавших вначале Европу, а затем и весь мир - Французской революции и промышленной революции. Эти силы возложили на политические общества Европы две задачи, для выполнения которых необходим был некий мощный инструмент: ведение современной войны и экономическое управление. Французская революция вызвала к жизни массовые армии для ведения войн; промышленная революция создала самое сложное, самое дорогостоящее и смертоносное из когда-либо существовавших оружие, которым могли быть оснащены эти армии. Только мощному государству было по силам рекрутировать, обучать и содержать солдат, а также создавать и приобретать оружие.

Современная война была рождена в ХIХ столетии. В ХХ столетии суверенные государства обрели другую ответственность, для которой было необходимо мощное государство: экономическое управление. В коммунистических странах экономическая ответственность государства была тотальна. В других странах экономическая роль центрального правительства была более умеренной, но все же значительной: присвоение через налогообложение возрастающей доли общественного продукта; обеспечение, благодаря собранным налогам, расширяющейся массы услуг и общественных работ; использование фискальных и монетаристских инструментов для смягчения кризисов и сокращения продолжительности спадов, которым подвержена рыночная экономика.

Хотя ни одна из упомянутых великих задач никоим образом не исчезла, острота и той и другой с окончанием "холодной войны" спала. Соответственно, ослабла и роль института, ответственного за их выполнение, то есть самого государства. Та крупная война, что велась людьми, оснащенными оружием, которое могло быть предоставлено только мощным государством, выходит из моды. Хотя она все еще возможна, ее вероятность меньше, чем когда-либо за последние два столетия. Коммунистическая экономическая система дискредитирована: за исключением Северной Кореи ни одно суверенное государство не стремится ныне контролировать все стороны экономической жизни. В других странах, где баланс между правительственным контролем и действием беспристрастных рыночных законов, регулирующих экономическую активность, периодически менялся, после окончания "холодной войны" резко сместился в пользу рынка.

Отход от правительственного контроля за экономической активностью более всего заметен там, где возник национальный вопрос, - в Европе. Здесь во второй половине ХIХ столетия общества, которые прежде рассматривались скорее как скопления политически инертных крестьян, чем как подлинные нации, начали требовать обладания своими собственными суверенными государствами, создавая уйму конфликтующих претензий, которые не могли быть все удовлетворены. Эту тенденцию символизировали чехи, которые не желали, когда началось ХХ столетие, вести свои политические дела по немецким правилам или осуществлять свои частные сделки на немецком языке.

С окончанием нынешнего столетия самое большое желание чехов, живущих ныне в собственном государстве, состоит в том, чтобы проценты по их банковским вкладам устанавливались в Германии. Конечно, если Чешская Республика преуспеет в своем стремлении присоединиться к Европейскому Союзу, проценты по банковским вкладам ее населения будут устанавливаться Европейским, а не Германским центральным банком во Франкфурте. Но в этом собственно и заключается суть дела: даже могущественная Германия, в экономическом отношении наиболее мощное европейское государство, отказалась от того, что когда-то было главной особенностью суверенитета - от контроля за собственной монетарной политикой.

Упадок национального государства предсказывается регулярно. Однако сейчас, как и в прошлом, государство не стоит на грани отмирания. Но его когда-то самонадеянные и все еще огромные силы явно, хотя и медленно и неравномерно падают. Возможно, что когда-нибудь они снизятся до того уровня, на котором границы суверенных государств будут иметь не большее значение, чем границы почтовых зон в Америке, а жестокие конфликты ХХ века по поводу государственных границ будут выглядеть такими же далекими и вызывающими недоумение, какими выглядят для нас сегодня теологические диспуты, порождавшие битвы и преследования в средневековой Европе. В этот день национальный вопрос исчезнет. Никто не борется из-за размещения почтовых зон. Но для несчастливых регионов планеты, где национальный вопрос все еще остается на рубеже ХХI столетия страшным и смертоносным, этот счастливый день придет не скоро.

Первоначально опубликовано в The National Interest, Fall 1999, pp.17-26

Перевод Григория Вайнштейна