Бауман З. Европейский путь к мировому порядку

Профессор Зигмунт Бауман, британский социолог, член редакционного совета журнала «Свободная мысль-XXI», широко известен как автор читаемых во всем мире 26 книг, включая такие, как «Between Class and Elite» (1972), «Socialism – The Active Utopia» (1976), «Hermeneutics and Social Sciences» (1978), «Memories of Class» (1982), «Legislators and Interpreters» (1987), «Modernity and the Holocaust» (1989), «Modernity and Ambivalence» (1991), «Intimations of Postmodernity» (1992), «Postmodernity and Its Discontents» (1997), «Work, Consumerism and the New Poor» (1998), «Globalization» (1998), «In Search of Politics» (1999), «Liquid Modernity» (2000), «Community» (2001), «Wasted Lives. Modernity and Its Out-casts» (2004), «Identity. Conversations with Benedetto Vecchi» (2004). Некоторые из них переведены на русский язык (так, книга «Индивидуализированное общество» поступила нашим подписчикам в качестве приложения к журналу в 2002 году).
Размышляя об исторических путях Старого Света – его истории и перспективам будет посвящена и новая книга З. Баумана, выходящая в свет в конце 2004 года, – британский ученый приходит к выводам, неожиданным, а порой даже парадоксальным образом дополняющим и развивающим идеи У. Бека, изложенные им в статье «Трансформация политики и государства в эпоху глобализации» («Свободная мысль-XXI», 2004, № 7). Это обстоятельство, на наш взгляд, лишний раз свидетельствует о взаимосвязанности социальных, политических и хозяйственных проблем, с которыми сталкивается сегодня цивилизация. Мы живем в едином мире, который объединен не только экономически и информационно, но в еще большей мере – интеллектуально и нравственно, и это дает нам надежду на то, что на самые сложные вызовы времени найдутся адекватные ответы.
Мы рады представить читателям новую статью Зигмунта Баумана, написанную специально для наших читателей; права на русский текст статьи принадлежат редакции журнала «Свободная мысль-XXI» .

«Зачем Европе сила?» – спрашивает Цветан Тодоров1. И отвечает: чтобы защищать свою идентичность, которую, по мнению европейцев, стоит защищать.
В чем, однако, может быть воплощена эта идентичность? В особом, необычном, возможно, даже уникальном образе жизни, способе общежития, характере межличностных отношений, соответствующих представлениям европейцев о правильности мира, который создал их и который создают они. На мой взгляд, одной из наиболее ярких особенностей европейской идентичности всегда была склонность к неустанному поиску этой идентичности.
То, что «стоит защищать» (как и то, за что стоит бороться и с чем, однажды приобретенным, трудно расстаться), называется ценностью. Скажите мне, каковы ваши ценности, и я скажу вам, какова ваша идентичность. Европа всегда стремится приблизиться к тому состоянию, которое кажется ей желательным, а не довольствоваться тем, в котором она пребывает в каждый текущий момент времени. Связь между ценностями и идентичностью в Европе гораздо теснее, чем где бы то ни было: идентичность больше определяется ценностями европейцев, чем любыми другими их характеристиками.
Тодоров перечисляет эти «специфически европейские» ценности.
«Специфически европейские»? Под этим определением имеются в виду не границы их реального или – что более важно – потенциального применения (которое – и это также неотъемлемая черта европейской идентичности – предполагается универсальным, общечеловеческим; характерной чертой европейских ценностей является то, что они «имеют смысл», только будучи всеобщими, и считаются несостоятельными, если их нельзя применить ко всему человечеству), а их происхождение. Эти ценности являются «специфически европейскими» потому, что они были рождены, сформулированы и усовершенствованы в той части планеты, которую называют «собственно Европой», и процессы их формулирования и усовершенствования неотделимы от хода европейской истории: именно в них Европа постепенно обретала свои очертания и свое лицо.
Первой в списке Тодорова значится рациональность. К рациональности – и я хочу подчеркнуть это особо, чтобы не повторяться при обсуждении других ценностей, – я отношусь как к ценности, а не к черте повседневной европейской реальности. Если рассматривать рациональность именно как ценность, окажется, что прошлое и настоящее Европы пестрит проявлениями крайней нерациональности. Многое из того, что случилось и что было сделано на протяжении европейской истории, не выдержало бы сегодня испытания здравым смыслом – просто то, что считалось рациональностью и ее критериями, менялось вместе с самой Европой. Однако европейцы никогда не изменяли своей вере в то, что все их привычки, как и отклонения от них, должны пройти оправдание судом здравомыслия. Эта вера поставила убеждение и обсуждение выше силы, стимулировала «более частый обмен аргументами, чем артиллерийскими залпами».
Европейская реальность всегда несколько отставала от идеальной Европы, и это сделало европейцев критичными и самокритичными от рождения. Во все времена места в Верховном суде могли быть отведены для разума и только для разума – но любой, кто в то или иное время говорил от его имени, всегда подвергался тщательной критической оценке. Оглядываясь назад, мы можем сказать, что критичность и недовольство (а не самоуверенность и свобода от сомнений) оказались наиболее постоянными составляющими рациональности как европейской ценности. Быть рациональным – в том смысле, которым идея рациональности была наделена европейской историей или который она обрела в ходе нее, – значит всегда сомневаться, правильно ли поняты предписания разума, правильно ли они применены и что надлежит исправить, причем в срочном порядке.
Второй в списке Тодорова стоит справедливость. Природу этой ценности лучше всего связать с муками совести; это, как заноза, которая не дает покоя. Граница между справедливым и несправедливым редко остается неподвижной на протяжении длительного периода. Так же, как рациональность проявляется в полную силу, когда подвергает сомнению установившийся порядок вещей, справедливость в полный голос дает о себе знать, когда обществу предъявляются обвинения в нечестности, неравноправии, фаворитизме, коррупции или пристрастности. Наиболее точно определению справедливого общества соответствует то общество, которое не считает себя справедливым и потому исполнено решимости развиваться в соответствующем направлении.
Если рассматривать справедливость как высшую ценность, как ценность неинструментальную, то все остальные ценности оказываются в подчиненной, инструментальной роли. Это дает справедливости определенный иммунитет от вируса прельщения другими, более ярко сверкающими призами. Справедливость всегда напоминает, что есть другие цели, о которых надо думать, и если о них забыли, надо остановиться и поразмыслить о происходящем. Но этим не ограничивается уникальная и незаменимая роль справедливости: помимо того, что она является судьей для других ценностей, уравновешивает и уточняет их, она остается единственной ценностью, которая стоит на страже общего блага (то есть, с точки зрения каждого отдельного человека, блага других), не допуская посягательств на него индивидуалистических интересов. Именно эта ценность лежит в основе любой солидарности и тем самым делает общество возможным. Справедливость подталкивает человечество к единению в мире и дружбе. Она организует стол – «круглый стол» – для многосторонних переговоров, в которых рождается согласие. Справедливость – это наиболее «социализирующая» из ценностей. Она может породить самые неистовые конфронтации – но в конце концов именно она сглаживает и устраняет все разногласия. Выдворение из семьи и «выбраковка» тех или иных членов общества могут иногда быть велением разума, но никогда не будут поддержаны на суде справедливости.
Следующей в списке важнейших и действительно определяющих европейских ценностей стоит демократия. Как ценность, демократия может порождать многие способы управления и организации совместных дел – многие и различные, иногда радикально отличающиеся друг от друга. Действительно, между афинской агорой и рейхстагом больше различий, чем сходства, не говоря уже о страсбургских институтах. И все же между ними существует фамильное родство, которое позволяет воспринимать их как носителей одного и того же набора генов, как разнообразные воплощения одних и тех же принципов, порожденных единой ценностью.
Что же их объединяет? По мнению Корнелиуса Касториадиса, это одна из характерных особенностей «автономного общества»2 (в отличие от «гетерономных обществ», институты которых базируются на идее о том, что они созданы, по крайней мере, не теми, кто живет в данный момент, и поэтому их нельзя ни разрушить, ни даже реформировать). «Альтернатив не существует» – любимая отговорка действующих, но, к счастью, не всесильных политиков.
Суть автономного общества состоит в убеждении, что все его цели и средства подчинены воле составляющих его людей. Эта суть нашла воплощение в преамбуле, которой древние афиняне предваряли все законы, голосовавшиеся в агоре: «Еdoxe te boule kai to demo» («Собрание и народ считают это благом»). В этой краткой, но не нуждающейся в дополнениях формуле заключены несколько важнейших положений: есть нечто, именуемое благом и признаваемое таковым; выбор этого блага, а не его альтернатив – меньшего блага или не блага во- все – является целью общественного обсуждения, предшествующего принятию решения; дискуссии и споры, ведущие к принятию решения, – это верный путь к правильному выбору; когда выбор в конце концов сделан, все, кого он касается, должны помнить, что он был сделан только лишь потому, что его сочли благом собрание и народ. «Сочли» – это значит, что даже если собрание и народ усердно искали общее решение, руководствуясь своими знаниями о том, что есть благо, эти знания могли быть неполными или совершенно ошибочными. Спорам нет и не может быть конца, если только демократия не перестанет быть таковой, а общество не лишится своей автономности. Демократия означает, что перед гражданами всегда стоит задача. Демократия существует благодаря упорному и настойчивому участию граждан. Как только это участие замирает, демократия исчезает.
Таким образом, не существует и не может существовать демократии, автономного общества без автономных граждан – граждан, наделенных личной свободой и индивидуальной ответственностью за то, что они делают. Эта свобода представляет собой еще одну ценность – хотя и невообразимую без демократии. Демократия базируется на свободе граждан, а граждане основывают свою уверенность в том, что они свободны, и жажду свободы на демократии своего полиса. Эти два [элемента] формируют друг друга и сами формируются в этом процессе.
Я думаю, что именно комбинация всех названных ценностей подтолкнула Европу к ее продолжительным, незавершенным и, надеюсь, незавершаемым «приключениям». В совокупности эти ценности представляют собой неустойчивую «смесь», вряд ли способную когда-нибудь затвердеть, постоянно готовую взаимодействовать с другими субстанциями, абсорбировать или ассимилировать их. Вероятно, именно это качество Европы хотели описать и хотя бы найти ему название теоретики «рефлексивной модернити»; но они сделали это, подобно сове Минервы, только тогда, когда для исследуемого ими явления наступили трудные времена, когда Европа перестала играть многовековую роль мирового «законодателя мод» и оказалась перед угрозой утраты этого качества.
Возможно, именно в этом кроется причина того, что Лионель Жоспен стал возлагать надежды на Европу, способную «чутко подходить к современным реалиям»3 . Пройдя трудный путь и заплатив огромную цену в валюте человеческих страданий, Европа научилась освобождаться от исторических антагонизмов и мирно разрешать конфликты, жить в условиях огромного культурного разнообразия, не рассматриваемого как временное неудобство. Это именно те уроки, в которых крайне нуждается остальной мир. На фоне охваченной конфликтами планеты Европа выглядит лабораторией, где продолжают разрабатываться инструменты для построения кантовского Allgemeine Vereinigung der Menschheit (всеобщего единства человечества); мастерской, где происходит их «испытание в действии» – пусть пока задачи и не ставятся столь амбициозным и масштабным образом. Инструменты, которые в настоящее время выковываются и испытываются в пределах Европы, служат прежде всего для осторожной операции (многие считают ее слишком осторожной и в лучшем случае дающей надежду на успех) по отделению основ политической легитимности, демократических процедур и общественного контроля за распределением благ от принципа национального и территориального суверенитета, с которым на протяжении большей части истории Нового времени они были неразрывно связаны.
В национальном государстве «законный брак» власти и политики был заключен и закреплен территориально; медленный прогресс международных отношений привел в итоге к учреждению Организации Объединенных Наций, выступающей в защиту суверенитета государств от внешней агрессии и вмешательства в их внутренние дела. Однако сегодня этот брак между политикой и властью, «заключенный на небесах», и налаженное «семейное хозяйство» в виде территориально обособленного государства подверглись испытанию на прочность как извне, так и изнутри. С точки зрения новых крупных игроков на международной арене, территориальные политические анклавы выглядят все больше, как «гнилые местечки», препятствующие интеграции нового, более обширного «королевства». Подобно тому, как два века назад энергичные предприниматели восстали против экономически бессмысленных и непродуктивных ограничений на уровне муниципалитетов, графств и поместий, силы, ратующие за безраздельное право такого «королевства» определять в нем законы, не хотят мириться с желанием национальных государств сохранять свой суверенитет.
Подающей надежды европейской федерации предстоит сегодня повторить тот подвиг, который совершило национальное государство в начале Нового времени, а именно – задачу воссоединения власти и политики, в настоящее время движущихся в противоположных направлениях. Путь к решению этой задачи так же тернист, как и раньше, полон ловушек и бесчисленных рисков. Хуже всего то, что этот маршрут не нанесен на карту, и каждый новый шаг подобен прыжку в неизвестность.
Многие сомневаются в разумности этой попытки и невысоко оценивают шансы на успех. Скептики не верят в жизнеспособность «постнациональной» демократии или любого наднационального демократического политического образования; они настаивают на том, что верность гражданским и политическим нормам не заменит этнокультурных связей4 , что гражданство не работает на чисто цивилизационной (юридически-политической) основе – без помощи «эмоционального измерения». Они предполагают, что этнокультурные связи и эмоциональное измерение неразрывно связаны со специфическим чувством общего прошлого и общей судьбы, известных истории под именем национализма; что это чувство идет из корней и не может родиться и быть культивировано каким-либо другим образом. Возможность того, что национальная легитимация государственной власти – это не что иное, как эпизод в истории, один из многих альтернативных путей воссоединения политики и власти; или того, что современная комбинация государственности и национальной идентичности имеет больше признаков брака по расчету, чем веления Провидения или исторической неизбежности; или того, что сам брак – не предрешенный итог и может быть не менее бурным, чем бывают обычно бракоразводные процессы (это ярко демонстрируют постколониальные и постимперские искусственные политические конструкции), – такая возможность не принимается в расчет просто потому, что не рассматривается вовсе.
Юрген Хабермас бесспорно является наиболее последовательным и авторитетным апологетом точки зрения, противоположной этому скептицизму. «Демократический порядок не обязательно должен по природе своей увязываться с “нацией” как дополитическим сообществом, объединенным общей судьбой. Сила демократического конституционного государства как раз и заключается в его способности дополнить социальную интеграцию политическим участием граждан»5 . Это верно, но проблема этим не ограничивается: как с готовностью признает любой сторонник «национальной идеи», нация уязвима и хрупка без государства, защищающего ее (в действительности – обеспечивающего сохранение ее идентичности), – так же, как и государство уязвимо без нации, легитимизирующей его потребности. Современные нации и современные государства – это братья-близнецы, родившиеся под одной исторической звездой. Один может лишь недолго «опережать» другого, пытаясь, насколько возможно, сократить этот период и сравнять скорость, свести к тождеству различия между ними. Французское государство «опередили» савоярды и бретонцы, а не французы; германское государство – баварцы и пруссаки, а не немцы. Савоярды и бретонцы вряд ли превратились бы во французов, а баварцы и пруссаки – в немцев, «не помоги им властью», соответственно, французское и немецкое государства.
Современные нации, как и современные государства, образовались в ходе одновременно протекавших и тесно переплетенных процессов – процессов далеко не безоблачных и отнюдь не обреченных на успешное завершение. Утверждение, что политическая конструкция не может быть создана без уже существующего жизнеспособного этнокультурного организма, не менее и не более убедительно, чем предположение, что какой-либо этнокультурный организм вряд ли окажется жизнеспособным без работающей политической конструкции. Дилемма курицы и яйца – если таковая вообще существовала.
Широкий и тщательный анализ Хабермаса идет в том же направлении: «Именно искусственные условия, в которых поднялось национальное самосознание, говорят против пораженческих утверждений, будто некая форма гражданской солидарности среди чуждых друг другу людей может появиться только в рамках нации. Если эта форма коллективной идентичности была обусловлена крайне абстрактным прыжком от местного и династического самосознания к национальному и затем демократическому, то почему этот процесс не может иметь продолжения?»6
Общая национальная принадлежность не является необходимым условием легитимности государственной власти, если государство действительно демократично: «Граждане демократического правового государства понимают себя как авторов закона, обязующего их к послушанию как своих адресатов»7 . Можно сказать, что национализм заполняет легитимационный вакуум, оставленный (или, во всяком случае, незаполненный) демократическим участием граждан. Именно в отсутствие такого участия обращение к национальным чувствам и попытки их усилить остаются единственным ресурсом государства. Государство должно строить свой авторитет на желании подданных умереть за страну, если и когда ей потребуется, чтобы ее жители были готовы добровольно пожертвовать своей жизнью; при этом в повседневности эта страна может спокойно обойтись без таких жертв.
Критики европейского проекта отметают надежду на наднациональную европейскую идентичность, вопрошая: «Кто захочет умереть за Хавьера Солану?» (Или Романо Проди, если угодно.) Но они благоразумно воздерживаются от вопроса, сколько людей пожелало бы отдать свои жизни за Жака Ширака, Герхарда Шредера, Тони Блэра, Джорджа Буша-старшего или Джорджа Буша-младшего или даже за Жана Мари Ле Пена. Такой вопрос не соответствовал бы их цели, поскольку разоблачил бы несостоятельность подобной аргументации, показав, насколько устарел и не соответствует реальной перспективе европейского единства первый вопрос.
«Героический патриотизм», о котором идет речь в этом первом вопросе и который подразумевается по-прежнему вероятным, – это явное прошлое; на него нет ни спроса, ни предложения. То, насколько это диссонирует с настоящим положением в Европе, показывает наша (людей, рожденных и выросших на континенте, усыпанном могилами «неизвестного солдата» и памятниками славы другим мученикам, отдавшим жизнь за своих королей и свои страны) неспособность понять, не говоря уже о том, чтобы одобрить, мотивы, толкающие молодых, часто высокообразованных мужчин и женщин других частей света становиться террористами-смертниками, отдающими жизнь «за правое дело». Недоумевая, мы пытаемся постичь поведение самоубийц в тех понятиях, которые отвечают нашим собственным мыслям и чувствам: проповедники экзотических религиозных верований лживо обещали им посмертные «потребительские блага». Такое объяснение звучит для нас гораздо более убедительно, чем жертвование жизнью ради Бога или нации.
Точно так же, как отошла на задний план протестантская этика, сыгравшая роль «исчезающего посредника» при появлении современного капитализма и утратившая свою функцию и свое влияние, когда ее миссия оказалась выполнена и самодостаточный капитализм в ней уже больше не нуждался, – «героический патриотизм» поблек и ослабел, когда современное национальное государство, рождению и становлению которого он помог, нашло для обеспечения своего дальнейшего существования другие, менее дорогие ресурсы, нежели нагнетание эмоций народных масс. Склонность прибегать к стратегиям последней победоносной войны – общая слабость политиков и генералов; однако вопрос о том, будет ли повторение «духовной мобилизации», инициированной властью и характерной для эпохи строительства наций и государств, необходимым условием становления идентичности на уровне континента, остается открытым и отнюдь не предрешенным. Европейский Союз не будет и не может быть увеличенной копией национальных государств – точно так же, как национальные государства не были и не могли быть более масштабным подобием поместий, графств или муниципалитетов. Кто бы ни пожелал отдать жизнь за Хавьера Солану, чтобы проверить жизнеспособность Европейского Союза, он ошибочно принимал бы конечный продукт долгого процесса национального строительства за предварительное условие всех высших уровней социальной интеграции.
Чувства общности, солидарной ответственности за общее будущее, желание заботиться о благосостоянии друг друга и находить мирные и надежные решения спорадически вспыхивающих конфликтов – все эти особенности жизни в сообществе на протяжении большей части Нового времени выражались в идее национальной государственности. В свою очередь, ее воплощение в жизнь требовало институциональной основы формирования и выражения мнений и устремлений. В конечном счете возникло демократически управляемое суверенное государство. Европейский Союз стремится, хотя и медленно и не без запинок, вернуть такое государство к его рудиментарной форме (или эмбриональной – будущее покажет, какое из определений удачнее) и сталкивается на этом пути с сопротивлением национальных государств, не желающих расставаться с тем, что осталось от их былого полновесного суверенитета. Сегодня трудно говорить о том, куда может привести этот путь, а предсказывать характер движения по нему – безответственно и неблагоразумно. Развитие событий определяется ныне двумя разными логиками (возможно, комплементарными, но, возможно, в дальнейшем и несовместимыми); и нельзя, опережая историю, сказать, какая из них в конечном счете возьмет верх. Первая – это логика сужения спектра возможностей местной власти; вторая – логика глобальной ответственности и глобальных надежд.
Первая логика формирует стратегию расширения территориальной и ресурсной базы глобального рынка. Даже если бы основатели Единого европейского рынка и их последователи никогда не предпринимали никаких усилий по освобождению экономики от зачастую парализующей привязанности к рамкам национальных хозяйств, «освободительная война», которую ведут сегодня капитал, финансы и торговые компании против «местных ограничений», – война, развязанная не во имя отстаивания местных интересов, а исходящая из глобальных соображений, в любом случае велась бы и не ослабевала. Роль европейских институтов не заключается в подрыве суверенитета стран-членов, и тем более – в выводе из-под их контроля экономической активности. Для этой цели европейские институты вряд ли требуются. Наоборот, их функция заключается в сдерживании волн, перехлестывающих через национальные границы: в «улавливании» капиталов, выскочивших из клетки национальных государств, и удержании их в пределах континента. Если эффективный контроль за рынками капитала, финансов, товаров и труда и сведение баланса в рамках одного национального государства становится все более трудной задачей в условиях глобализации, то, может быть, объединение сил нескольких или всех государств позволит решать эту задачу? Другими словами, логика сужения спектра возможностей местной власти ведет к реконструированию на уровне Европейского Союза той правовой институциональной сети, которая в прошлом скрепляла «национальную экономику» в границах суверенного национального государства. Но, как заметил Хабермас, «создание большихполитических единиц само по себе ничего не меняет в конкуренции на местном уровне как таковом»8 . С планетaрной точки зрения, объединенная стратегия совместно действующих стран континента мало чем отличается от кодексов поведения отдельных национальных государств, которым она приходит на смену. Ею по-прежнему руководит логика разграничения, отделения и отгораживания – желание территориальных исключений из общих правил и тенденций; это местные решения для глобально возникающих проблем.
Логика глобальной ответственности (и, коль скоро эта ответственность признается и принимается, глобальных надежд) направлена, по крайней мере в принципе, на преодоление глобально порождаемых проблем на глобальном же уровне. Здесь мы исходим из точки зрения, что надежные и действительно эффективные решения проблем планетарного масштаба могут быть найдены только путем новых переговоров и реформирования всей сети глобальных взаимозависимостей и взаимодействий. Вместо того чтобы пытаться минимизировать ущерб от капризного и случайного действия глобальных экономических сил и тем самым увеличить выгоду на местном уровне, соответствующая стратегия направлена на создание нового мирового устройства – такого, при котором экономические инициативы где бы то ни было в мире не были больше хаотичными и не преследовали лишь сиюминутные выгоды, не были безразличными к побочным эффектам и «побочным жертвам», к социальному измерению баланса затрат и результатов. Короче говоря, она служит – вновь процитирую Хабермаса – развитию «политики, способной догнать мировые рынки»9.
В отличие от логики сужения спектра возможностей местной власти, которая в основном переигрывает настойчивую мелодию философии raison d’etat, повсеместно (или почти повсеместно) звучавшую в эпоху национальных государств, логика глобальной ответственности и надежд ведет на неизвестную территорию и открывает эпоху политического экспериментирования. В соответствии с ней, путь противостояния планетарным тенденциям на местном уровне ведет в тупик; она воздерживается (по необходимости, если не по совести) от ортодоксальной европейской стратегии отношения к мировому пространству как к месту, куда можно сбросить груз проблем, порождаемых, но не разрешимых дома. Соответствующая стратегия исходит из того, что бессмысленно следовать первой логике и всерьез рассчитывать хотя бы на толику успеха; утратив мировое доминирование и оказавшись в тени новой планетарной империи, которую она в лучшем случае способна как-то сдерживать, но не контролировать, Европа не может следовать прежним путем, каким бы успешным он ни был в прошлом и каким бы заманчивым ни оставался до сих пор.
Таким образом, волей-неволей приходится искать и испытывать новые, неизвестные стратегии и тактики, понимая, что они не дают гарантии успеха. «На глобальном уровне, – предупреждает Хабермас, – проблемы согласованности, уже сейчас остро стоящие на уровне европейском, становятся еще острее». Это объясняется тем, что «гражданская солидарность коренится в особых коллективных идентичностях», в то время как «космополитичной солидарности приходится опираться только на моральный универсализм прав человека», а «политической культуре мирового общества не хватает общего этико-политического измерения, необходимого для соответствующего мирового содружества»10.
Современная Европа стоит перед перспективой разработки – постепенной, но проводимой в одно и то же время (причем, возможно, путем многих проб и ошибок) – как целей, так и инструментов, пригодных для их достижения. Но еще больше затрудняет задачу то, что истории неизвестны прецеденты эффективной мировой политики, вырабатываемой на основе многосторонних продолжительных дискуссий, а не решений «мирового правительства». Только исторический опыт может доказать (но не опровергнуть!) осуществимость такой политики или, что более правильно, может сделать ее осуществимой.
Мы чувствуем, догадываемся, подозреваем, чтo нужно сделать. Но мы не можем знать, какую это должно обрести форму. Можно лишь быть уверенным, что эта форма будет нам не знакома, отлична от всего, к чему мы привыкли. Политические институты, которые нам известны, были созданы в рамках суверенных государств и не могут быть «растянуты», а политические институты, необходимые для самоучреждения мирового человеческого сообщества, не будут, не могут быть «такими же, только больше». Мы догадываемся, что переход от межнациональных учреждений и инструментов к универсальным, общечеловеческим, институтам может быть только качественным, а не просто количественным. Итак, имеет смысл подумать, годятся ли те рамки «мировой политики», которые мы имеем сегодня, для того, чтобы в их границах могла возникнуть новая мировая полития. Например, способна ли служить этим целям ООН, которая создавалась, по сути, для охраны и защиты безраздельного суверенитета государств над своей территорией? Может ли обязательная сила мировых законов зависеть от согласия суверенного члена международного сообщества подчиняться им?
Чтобы уловить логику судьбоносной европейской мысли XVII века, Рейнхардт Косселек прибег к образу горной тропы. Удачная метафора пригодилась еще раз – для нас, пытающихся предугадать повороты, которые ХХI век неизбежно приготовит нам на нашем пути; ею же, возможно, воспользуются и будущие историки.
Как и наши предшественники три столетия назад, мы идем по все более крутому горному подъему – к перевалу, на который никогда раньше не поднимались, и поэтому не имеем никакого представления, какой вид нам откроется, когда мы его достигнем. Мы не знаем, куда заведет нас извилистая тропа в ущелье; единственное, что мы знаем, – это то, что здесь, на крутом подъеме, у нас нет времени остановиться и отдохнуть. Таким образом, мы движемся «из-за» – из-за того, что мы не можем долго оставаться в неподвижности. Только когда (и если) мы достигнем перевала и увидим, что на другой стороне, настанет время двигаться «чтобы» – чтобы воспользоваться открывшимися перспективами, достичь видимых целей и следовать выбранному направлению.
Пока об этом, к сожалению, отдаленном моменте можно сказать немного – кроме того, пожалуй, что он (надеемся) настанет; но и то при условии, что еще останутся альпинисты, которые увидят, что он настал, и возвестят об этом. Но, как утверждает Косселек, у нас нет даже понятий, в которые мы могли бы облечь наши ожидания. Эти понятия формируются по мере восхождения, а не заранее. На этой стороне горы благоразумные альпинисты должны хранить молчание.
Это не означает, однако, что альпинисты должны прекратить свое восхождение. А что касается европейцев, известных своей любовью к приключениям и способностями к экспериментированию, вряд ли они остановятся. Не раз придется делать жесткий выбор, всякий раз вслепую (а именно это и отличает приключение от рутины и действий под диктовку). Шансы потерпеть неудачу действительно пугают, но остаются надежды, твердо коренящиеся в повседневной жизни европейцев и усиливающиеся в кризисные моменты.
В разговоре, состоявшемся в мае 2003 года, Юрген Хабермас и Жак Деррида назвали 15 февраля 2003 года «новым четвертым июля», но на этот раз на общеевропейском уровне, – это день, когда родилось «по-настоящему общеевропейское самосознание»11. В тот день миллионы европейцев вышли на улицы Рима, Мадрида, Парижа, Берлина, Лондона и других европейских столиц, чтобы выразить свое единодушное осуждение начала операции против Ирака и косвенно – засвидетельствовать свою историческую память, хранящую прошлые страдания, а также общее отвращение к насилию и зверствам, творимым во имя национального соперничества.
Мадлен Бантинг благодарит Испанию «за то, что она дала нам выбор»12. Выбор между политиками, знающими только то, как пообещать напуганным и находящимся в смятении людям «гневную месть» и еще большее кровопролитие, и «испанской женщиной, которая сказала, что не испытывает больше ненависти, только грусть». Политикам, считает Бантинг, хорошо было бы вникнуть в это и продемонстрировать способность к тому, чтобы слышать простых людей, а не спешить использовать затертую и бессмысленную метафору о «войне против терроризма»… Нельзя победить огонь огнем – таково было скрытое послание молчаливых толп на улицах испанских городов.
Выбор лежит между превращением наших городов в рассадники террора, «где нужно бояться и не доверять незнакомцу», и сохранением наследия взаимного уважения граждан и «солидарности незнакомцев».
Логика глобальной ответственности и надежды, если ее предпочтут логике сужения спектра возможностей местной власти, в состоянии помочь в подготовке Европы к ее дальнейшим приключениям, возможно, еще более масштабным, чем все предыдущие. Несмотря на многочисленные трудности, Европа снова могла бы стать мировым законодателем мод; ее ценности, ее политический и этический опыт демократического самоуправления смогли бы в этом случае послужить превращению конгломерата окопавшихся в своих границах образований, ведущих игру с нулевой суммой – игру на выживание, – во всеобщее человеческое сообщество. Тогда миссию Европы можно было бы считать выполненной.
То, что находится впереди, было пророчески описано Францем Кафкой – в качестве предупреждения, предостережения и воодушевления: «Если вы ничего не находите в коридорах, открывайте двери; если вы ничего не находите за этими дверьми, есть другие этажи; если вы и там ничего не находите, не волнуйтесь – просто преодолейте еще один лестничный пролет. Пока вы не остановите свой подъем, ступени не закончатся, под вашими идущими вверх ногами они будут продолжать устремляться вверх»13.
Перевод с английского
А. Шаховой и А. Антипова

ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.Tzvetan Todorov . Le nouveau desordre mondial: Reflexions d’un Europeen. Paris, Robert Laffont, 2003, p. 87 ff.
2 См. Cornelius Castoriadis. L’individu privatise [интервью, данное Роберту Редекеру 22 марта 1997 года в Тулузе].– «Le Monde diplomatique», Fevrier 1998, p. 23.
3 См.Lionel Jospin. Solidarity or playing solitaire.– «The Hedgehog Review», Spring 2003.
4 См., например: Cris Shore. Wither European Citizenship? – «European Journal of Social Theory», February 2004.
5 Jurgen Habermas. The Postnational Constellation: Political Essays. Oxford, Polity, 2001, p. 76.
6 Ibid.,p. 102.
7 Ibid., p. 101.
8 Ibid., p. 104.
9 Ibid., p. 109.
10 Ibid., p. 104, 108.
11 См.Jan-Werner Muller. Europe: Le pouvoir des sentiments: l’euro-patriotisme en question?– «La vie des idees», April–May 2004, p. 19.
12 См.Madeleine Bunting. Listen to the crowds.– «The Guardian», March 13, 2004, p. 21.
13 Franz Kafka. Advocates.– «The Collected Short Stories of Franz Kafka. Ed. by Nahum Glatzer. London, Penguin Books, 1988, p. 451.

Источник: "Свободная мысль-XXI", №9, 2004. http://www.postindustrial.net/

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология