Фукуяма Ф. Главенство культуры

Какие наиболее вероятные основные идеологические и политические соперники
демократии появятся в будущем? Я полагаю, что самый серьезный соперник
появляется в настоящее время в Азии. Я также полагаю, однако, что происходящее
на уровне идеологии будет зависеть от происходящего на уровне гражданского
общества и культуры. Для объяснения причин этого понадобится краткое
методологическое отступление.
Существует четыре уровня, на которых должна произойти консолидация демократии, и
каждый уровень требует соответствующего уровня анализа.

Уровень 1: Идеология. Это уровень нормативных убеждений о правильности или
неправильности демократических институтов и поддерживающих их рыночных структур.
Очевидно, демократические общества не могут выжить в течение длительного
времени, если люди не верят, что демократия является легитимной формой
правления. С другой стороны, широко распространенная вера в легитимность
демократии может сосуществовать с неспособностью создать или консолидировать
демократические институты. Первый уровень есть сфера рационального самосознания,
в которой изменения восприятия легитимности могут произойти совсем неожиданно.
Такое изменение, благоприятное для демократии и рынка, произошло в всем мире за
последние 15 лет.

Уровень 2: Институты. Эта сфера включает конституции, судебные системы,
партийные системы, рыночные структуры и т.п. Институты изменяются не так быстро,
как идеи в том, что касается легитимности, но ими можно манипулировать с помощью
государственной политики. Это тот уровень, на котором в последнее время велась
политическая борьба, когда новые демократические государства, при помощи ранее
возникших, стремились приватизировать государственные предприятия, написать
новые конституции, консолидировать партии и т.д. Большинство представителей
неоклассической экономики оперируют на этом уровне анализа, как и многие
политологи в период после окончания Второй мировой войны.

Уровень 3: Гражданское общество. Это царство спонтанно созданных социальных
структур, отдельных от государства и лежащих в основе демократических
политических институтов. Эти структуры оформляются еще медленнее, чем
политические институты. Они меньше поддаются манипулированию со стороны
государственной политики и часто находятся в обратной зависимости от
государственной власти, усиливаясь по мере отступления государства и наоборот.
До недавнего времени гражданское общество сравнительно редко становилось
предметом анализа. На Западе его часто принимали за нечто само собой
разумеющееся в качестве неизбежного спутника модернизации, между тем как на
Востоке марксисты его отвергали как обман. Гражданское общество снова вошло в
моду после падения коммунизма, потому что было признано, что пост-тоталитарные
общества характеризуются особенным дефицитом социальных структур, являющихся
обязательной предпосылкой появления стабильных демократических политических
институтов (1). За последние двадцать лет проделана большая интересная работа в
области политологии на данном уровне анализа, в результате чего выработана
богатая таксономия и язык для описания современных гражданских обществ в их
отношении к демократическим институтам.

Уровень 4: Культура. Этот глубочайший уровень включает такие явления, как
структура семьи, религия, моральные ценности, этническое сознание,
"гражданственность" и партикуляристические исторические традиции. Подобно тому
как демократические институты покоятся на здоровом гражданском обществе,
гражданское общество, в свою очередь, имеет предшественников и предпосылки на
уровне культуры. Культуру можно определить как арациональную этическую привычку,
передаваемую по традиции. Хотя она податлива и поддается влиянию событий,
происходящих на трех верхних уровнях, культура склонна лишь к самым медленным
изменениям. С точки зрения анализа, это сфера социологии и антропологии. В
области политологии исследования уровня культуры и влияния этого уровня на
гражданское общество проводились гораздо реже, чем исследования гражданского
общества.

Во многих отношениях то, что Самуэль П. Хантингтон назвал "третьей волной"
перехода к демократии, было вызвано первым уровнем - т.е. уровнем идеологии. По
той или иной причине, восприятия легитимности начали подвергаться быстрым и
серьезным изменениям в конце 70-х и в 80-х годах, что привело, например, к тому,
что в Латинской Америке к власти пришли министры финансов рыночной ориентации, к
появлению продемократических движений в бывшем коммунистическом мире и к общей
деморализации приврженцев авторитаризма и справа и слева. Такое изменение в
идеологии ускорило появление крупных изменений на втором уровне, т.е. на уровне
институтов, и породило множество дебатов о наиболее подходящей стратегии,
например, при выборе между градуализмом и шоковой терапии, и между тезисами
"сначала экономические реформы" и "сначала демократия". Хотя процесс
институциональной консолидации далек от завершения, на этом уровне достигнуты
значительные успехи во всех регионах, где имели место идеологические революции
80-х годов.
Изменение на третьем уровне, т.е. на уровне гражданского общества, происходило
гораздо медленее. И вот здесь-то темпы изменений явно зависят в значительной
степени от характеристик четвертого уровня, т.е. уровня культуры. Гражданское
общество возродилось относительно быстро в Польше, Венгрии, Чехии и
прибалтийских странах, где существовали сильные альтернативные элиты, готовые к
тому, чтобы смести прочь старые коммунистические элиты. Экономический кризис в
этих странах перестал углубляться с появлением здорового частного сектора, а
политическая жизнь стала продвигаться по направлению к узнаваемым
западноевропейским образцам. Гражданское общество рождалось в гораздо более
сильных муках в Беларуси, Украине и России, которые в очень значительной степени
зависели от старых коммунистических элит при заполнении вакансий в новых (а
иногда не очень-то новых) институтах. Эти различия можно проследить до
культурного уровня. Объяснение специфических механизмов взаимодействия между
третьим и четвертым уровнями составит основную задачу будущих исследователей
процесса демократизации.
Можно с уверенностью сказать, что спад "третьей волны", наблюдавшийся во многих
частях света в прошедшие четыре или пять лет, объясняется различием в темпах
изменения на этих четырех уровнях. Почти мгновенное изменение нормативных
убеждений породило большие ожидания, которые не могли оправдаться вследствие
большей неподатливости, наблюдаемой на последовательно все более глубоких
уровнях. В некоторых странах эта неподатливость заставила движение по
направлению к демократии остановиться на месте еще до того, как могла возникнуть
возможность создания институтов. В других странах разрыв между ожиданиями и
реальностью стал угрожать истинному прогрессу, достигнутому при консолидации
институтов, потому что он начал влиять на нормативные убеждения, которые лежали
в основе демократических революций.
Главные трудности, с которыми либеральной демократии придется столкнуться в
будущем, вероятно, встретятся на третьем и, особенно, на четвертом уровне. В
настоящее время не существует больших расхождений на первом и втором уровнях:
трудно назвать вероятных идеологических соперников, и имеется совсем немного
альтернативных институтов, могущих пробудить какой- либо энтузиазм. Споры на
этих уровнях носят маргинальный характер, т.к. при этом обсуждаются такие
вопросы, как следует ли расширять или сужать возможности государства всеобщего
благосостояния, преимущества президентского правления перед парламентским и т.п.
В самом деле, я бы осмелился даже утверждать, что социальная инженерия на уровне
институтов ударилась о массивную кирпичную стену: опыт прошедшего столетия
показал большинству демократических государств, что амбициозные перестройки
институтов часто вызывают больше неожиданных проблем, чем решают. Наоборот,
реальные трудности, влияющие на качество жизни в современных демократических
государствах, относятся к социальным и культурным отклонениям от нормы, которые,
видимо, стоят за пределами возможностей институционалистских решений, а значит,
за пределами возможностей государственной политики. Вопрос культуры быстро
выдвигается на первый план.

Соперники демократии

Из явных систематических соперников демократии только один быстро набирает силу
и кажется способным бросить вызов демократии на ее родной территории. Этот
единственный серьезный соперник - форма патерналистского азиатского
авторитаризма. Другие предполагаемые возможные соперники: 1) крайний национализм
или фашизм; 2) ислам; 3) возрожденный необольшевизм. Каждое из этих движений
испытывает трудности при попытках превратиться в мировое идеологическое
движение. Бросается в глаза, что все три движения обладают лишь ограниченными
способностями адаптации к требованиям современных естественных наук, а значит,
они вынуждены отказаться от интеграции во все более технологичную глобальную
экономику.
Рассмотрим, к примеру, фашизм. За последние годы этнические конфликты и миграции
обнажили крупную прореху в традиционной либеральной политической теории:
рассматривая граждан всего лишь как индивидов, либеральное государство
игнорирует групповую ориентацию народов реального мира, которые, хорошо это или
плохо, находят большое удовлетворение в отождествлении себя с другими на основе
общности происхождения. Это не означает, однако, что проблема является
непреодолимой для либеральных государств. Большинство из них сумело уделить
известное место институтам, основанным на групповом плюрализме, в среде,
глобально ориентированной на принципах прав индивида. Наоборот, склонные к более
крайним проявлениям национализма государства, как, например, Сербия, которые
нарушают фундаментальные либеральные принципы терпимости, не преуспели. Ввиду
того, что население их стран неоднородно, тот факт, что они подчеркивают
этническую чистоту, приводит к конфликтам, войнам и разрушению экономической
основы современной державы. Поэтому неудивительно, что Сербии не удалось стать
образцовым обществом для кого бы то ни было на Востоке или Западе Европы, за
исключением нескольких маргинальных групп недовольных лиц в таких странах, как
Россия, Молдова и Венгрия. Хотя этнические конфликты представляют серьезную
угрозу демократии в ближайший отрезок времени, имеется целый ряд причин
полагать, что это будет преходящим явлением. Равным образом, хотя волна
исламского фундаментализма еще не спала среди маргинализированных групп
населения на Ближнем Востоке, ни одно фундаменталистское государство не сумело
доказать, что в состоянии справиться с процессом индустриализации. Даже те
государства, которым повезло унаследовать богатые природные ресурсы, не сумели
эффективно решить те социальные проблемы, которые и помогли им захватить власть
в свои руки. Уровень недовольства в нынешнем Иране остается крайне высоким. Одно
это отвращает от исламского фундаментализма всех тех, кто не связан с исламом
культурной традицией.
Наименее серьезным из всех идеологическим соперником либеральной демократии
является обновленная форма коммунизма. Верно, что бывшие коммунисты вернулись к
власти в Литве, Польше, Венгрии и восточной Германии, в то время как в других
частях бывшего коммунистического мира они в некотором смысле никогда и не
выпускали власти из рук. Но эти группы всего лишь стремились слегка понизить
темпы перехода к капитализму и требовали создания более широкой системы
социального страхования. Данные опросов общественного мнения показывают, что их
поддерживают главным образом пенсионеры, члены бывшей коммунистической элиты и
другие незначительные группы, приверженные старой системе. Можно и не упоминать
о том, что экономическая программа необольшевиков не предлагает в перспективе
долгосрочного экономического обновления.
Тот факт, что фашизм, ислам и необольшевизм не обладают достаточными основаниями
для превращения в глобальные идеологии, вовсе не означает, что они не будут
продолжать распространение в рамках своих региональных сфер. Здесь они причинят
значительный вред качеству жизни местного населения, откладывая или, в некоторых
случаях, делая невозможной консолидацию работоспособных демократических
политических систем. Однако маловероятно, чтобы они снискали признание или
добились власти за пределами этих регионов.
В результате патерналистский азиатский авторитаризм в какой-то своей форме
остается единственным новым серьезным соперником либеральной демократии.
Очевидно, что азиатский авторитаризм - это такое же региональное явление, как и
фашизм или ислам. Никто в Северной Америке или Европе не думает всерьез о том,
чтобы принять конфуцианство в качестве национальной идеологии. Но азиатский опыт
заставил людей на Западе осознать недостатки Западного общества в той мере, в
какой этого не сумела добиться ни одна из вышеперечисленных трех идеологий.
Только азиаты оказались способными адаптироваться к современному
технологическому миру и создать капиталистические общества, которые могут
конкурировать с Западом, причем можно даже сказать, что во многих отношениях они
даже превосходят Запад. Одного этого достаточно, чтобы предположить, что доля
Азии в глобальной власти неуклонно возрастет. Однако Азия бросает также и
идеологический вызов.
Большинство привычных определений азиатской альтернативы страдают от пристрастия
современной западной политической философии к определению социо-политических
систем исключительно в терминах институционализма. Поэтому часто можно слышать,
что азиатский "мягкий" авторитаризм соединяет сравнительно свободный рынок с
относительно сильной политической властью, поддерживающей групповой консенсус за
счет прав индивида. Такой анализ в какой-то мере правилен, но при нем упускается
из вида существенная особенность азаитских обществ. В традиционных азиатских
культурах политическая власть покоится не столько на правильном построении
институтов, сколько на моральном воспитании широких масс, гарантирующем
согласованность фундаментальных социальных структур. (В этом отношении,
ориентация конфуцианства напоминает ориентацию западной классической
политической философии.) Иными словами, в то время как современная западная
политическая мысль старается построить справедливый социальный строй сверху
вниз, упирая на первый и второй уровни, традиционные азиатские культуры начинают
с четвертого и третьего уровней и продвигаются вверх. Поэтому конфуцианство
социализирует индивидов для подчинения их индивидуализма семье -
фундаментальному строительному блоку китайского общества. Более крупные
политические структуры состоят из этих элементов более низкого уровня: род
представляет семью семей, а вся китайская имперская система есть семья
китайского народа в целом, причем власть императора стротся по образцу власти
отца семейства.
Из-за того, что азиатские общества начинаются на четвертом уровне и продвигаются
вверх, тот тип политических структур, который они производят или с которым они
совместимы, остается в какой-то мере неопределенным. Поэтому в двадцатом
столетии оказалось возможным для модернизированных азиатских обществ отделить
то, что конфуцианский ученый Ду Веймин называет "политическим конфуцианством",
от конфуцианства "обыденной жизни" (2). Традиционное политическое конфуцианство,
которое диктовало существование имперской системы с ее тщательно разработанной
иерархией мандаринов и благородных ученых, могло быть отброшено относительно
легко и заменено разнообразными формами политических институтов без ущерба для
существования согласия в обществе. Поэтому неправильно идентифицировать
азиатскую альтернативу с наличием конкретных институтов, таких как существование
парламента или отсутствие гарантий некоторых прав индивида. Сущность азиатской
альтернативы - это общество, построенное не основе не прав индивида, а глубоко
укоренившегося морального кодекса, являющегося фундаментом для сильных
социальных структур и общественной жизни. Такое общество может существовать как
в демократическом государстве (Япония), так и в полуавторитарном (Сингапур).
Хотя некоторые институты, очевидно, несовместимы с таким типом социального строя
(например, коммунизм), он определяется именно социальными структурами и их
культурной согласованностью, а не институтами.

Гражданское общество в Азии и Америке

Если мы согласимся, что азиатская альтернатива имеет такую неинституционную
форму, то мы поймем, что с ней связаны некоторые интересные следствия для
будущего демократии во всем мире. Во-первых, сомнительно, чтобы конфуцианство и
другие элементы традиционной азиатской культуры представляли серьезные
препятствия для продвижения либеральной демократии в Азии. То, что они
представляют такое препятствие, утверждают такие азиаты, как бывший
премьер-министр Сингапура Ли Кванъю, и такие представители Запада, как Самуэль
П. Хантингтон. С точки зрения Ли Кванъю, это представляет намеренное
своекорыстное искажение конфуцианства, которое он идентифицирует с тем
политическим строем, который он счел удобным установить в Сингапуре в тот
конкретный момент, когда он был у власти. Другие азиатские общества, такие как
Тайвань и Корея, в течение последнего десятилетия продвигались по направлению к
хорошо узнаваемой форме западной демократии, не теряя при этом своего
конфуцианского характера. Можно не упоминать о том, что полуконфуцианская
культура Японии оказалась вполне совместимой с демократическими институтами на
протяжении жизни двух поколений. Политическая смута, начавшаяся в июле 1993
года, когда либерально-демократическая партия потеряла власть, ознаменовал
начало процесса, который со временем превратит Японию в демократическое
государство более американизированного толка, чем она была до сих пор. Тот тип
агрессивной антизападной и явно антидемократической риторики, который исходит от
официальных лиц и интеллектуалов Сингапура и Малайзии в последние годы, в
большой степени связан с такими фигурами, как Ли и премьер-министр Малайзии
Датук Сери Махатир. Когда им на смену придет новое поколение лидеров, выесьма
вероятно, что оба эти общества начнут продвижение скорее в сторону японско-
тайваньско-корейской версии демократии, чем в сторону от нее.
Ошибка Хантингтона по природе более концептуальна. Он неправильно определяет
сущность конфуцианства как политическое конфуцианство, тогда как на самом деле
сохранившаяся часть конфуцианства есть учение о семье и других социальных
отношениях более низкого уровня (3). Теоретически, не существует причин, которые
не позволили бы конфуцианским социальным структурам прекрасно сосуществовать с
демократическими политическими институтами. В самом деле, можно даже доказать,
что последние только усилились бы благодаря им.
С другой стороны, тот факт, что конфуцианство совместимо с современной
демократией, не означает, что демократия непременно продвинется в Азии. В
будущем престиж демократических институтов будет зависеть не столько от того,
как в Азии воспримут эффективность западных институтов, сколько от того, как там
воспримут проблемы западного общества и культуры. Этот престиж значительно
померк за последние двадцать лет: не только потому, что современные средства
коммуникации лучше познакомили население Азии с тем, что происходит в США, но и
потому, что сами социальные проблемы Америки (привычное перечисление таких
проблем, как насильственные преступления, наркотики, расовая напряженность,
бедность, неполные семьи и т.п.) усугубились. Другими словами, в то время как
американцы относятся с презрением к азиатам при сопоставлении на первом и втором
уровнях, азиаты все чаще осознают, что их собственные общества обладают
определенными ключевыми преимуществами над Америкой на третьем и четвертом
уровнях. Такие азиатские критики США, как Ли Кванъю, полагают, что первый и
второй уровни неразрывно связаны с третьим и четвертым уровнями, т.е. что
либеральные, основанные на правах институты оказывают разъедающий эффект на
гражданское общество и культуру и что демократия неизбежно приводит к распаду
социальной структуры. Поэтому судьба либеральной демократии в Азии в
значительной степени будет зависеть от того, насколько успешно США сумеет
справиться не с относительно мелкими институционными проблемами, а с более
неподатливыми социо-культурными.
Действительно, существует определенная связь между первым и вторым уровнями, с
одной стороны, и третьим и четвертым уровнями, с другой, но эта связь гораздо
более запутанная, чем это представляют Ли и другие. Либерализм, основанный на
правах индивида, вполне совместим с сильными общинными социальными структурами и
дисциплинированными культурными привычками. В самом деле, можно утверждать, что
истинное значение гражданского общества и культуры в современном демократическом
государстве лежит как раз в его способности уравновесить или умерить разобщающий
индивидуализм, свойственный традиционной либеральной доктрине, как политической,
так и экономической. Как указывали Токвиль, Вебер и многие другие исследователи
американского общества, Америка никогда не походила на "песочную кучу"
разобщенных индивидов, потому что другие факторы (такие как сектантский характер
американского протестантизма) оказывали мощное урвановешивающее влияние в
направлении к сплочению в группу. Только в течение последних 50 лет
индивидуалистическое направление стало преобладать над общинным. Не случайно,
что американская система пришла к такому результату. Но его никак нельзя назвать
неизбежным, и он отнюдь не является обязательным следствием "демократии" как
таковой. Как указывает исследователь конституций Мэри Энн Глендон, США обладают
своим собственным "языком прав", вполне отличным от такового европейских
демократий (4). Этот американский либеральный диалект стал асоциироваться, в
умах многих азиатов, с демократией per se.
Таким образом, борьба, которая поможет определить судьбу либеральной демократии,
будет вестись не из-за природы институтов, по поводу чего уже в значительной
мере достигнут консенсус во всем мире. Истинная битва произойдет на уровнях
гражданского общества и культуры. Эти сферы многими признаются как имеющие
критическое значение для новых демократических государств, возникающих из своего
авторитарного прошлого. Но как показывают происходящие в настоящее время в США
"культурные войны", здоровье и динамика гражданского общества проблематичны
также и в давно существующих и очевидно стабильных демократических государствах.

(1) Обсуждение сложных и зависящих от разных причин истоков гражданского
общества содержится в книге: Ernest Gellner, Conditions of Liberty: Civil
Society and Its Rivals (Условия свободы: гражданское общество и его соперники)
(London: Hamish Hamilton, 1994). Анализ этой и двух других книг E.Gellner:
Encounters with Nationalism (Blackwell Publishers, 1983) и Muslim Society
(Cambridge University Press, 1983), сделанный James Koller - прим. ред.
(2) Tu Wei-ming, Confucian Ethics Today: The Singapore Challenge (Конфуцианская
этика сегодня: сингапурский вызов) (Singapore: Curriculum Development Institute
of Singapore, 1984), 90.
(3) Я намерен обсудить эту проблему подробнее в статье о конфуцианстве, которая
будет опубликована в апрельском номере (1995) Journal of Democracy.
(4) Mary Ann Glendon, Rights Talk: The Impoverishment of Political Discourse
(Обеднение политической мысли) (New York: The Free Press, 1991).