импровизированный монолог человека, предполагающего сочувственно настроенную аудиторию, непосредственно связанного с демократической средой или ориентированного на эту среду.
В этой дефиниции совмещаются разные признаки, которые выдвигались как отдельно, так и в обобщенном виде с тех пор, как сказ стал объектом поэтики.
В открывшей дискуссию статье Б. Эйхенбаума «Иллюзия сказа» (1918) сказ рассматривается прежде всего как орудие освобождения словесного творчества от письменности, которая «для художника слова — не всегда добро» (Эйхенбаум 1918, 156), как средство введения в литературу слова как «живой, подвижной деятельности, образуемой голосом, артикуляцией, интонацией, к которым присоединяются еще 188
жесты и мимика» (Там же. С. 152). В следующей за ней статье «Как сделана „Шинель" Гоголя» (1919) Эйхенбаум подчеркивает перемещение центра тяжести с сюжета (сокращающегося здесь до минимума) на приемы, которые делают ощутимым язык как таковой. В этой статье Эйхенбаум различает два рода сказа: 1) «повествующий» и 2) «воспроизводящий». Первый следует понимать как мотивированный, характерный сказ, т. е. как манеру повествования, которая отражает характер, умственный кругозор нарратора. Второй род — это освобожденная от мотивировки характером нарратора игра в разные словесные жесты, в которых нарратор фигурирует лишь как актер, как носитель языковых масок . Сосредоточиваясь на «Шинели», Эйхенбаум исследует, собственно говоря, только второй род. В более же поздней работе о Лескове, определяя сказ как «такую форму повествовательной прозы, которая в своей лексике, синтаксисе и подборе интонаций обнаруживает установку на устную речь рассказчика», и исключая формы, «ориентирующиеся на ораторскую речь или поэтическую прозу», Эйхенбаум (1927, 214), рассматривает скорее первый, характерный тип. Тем не менее он допускает существование таких парадоксальных форм, как «орнаментальный сказ», где сохраняются следы фольклорной основы и сказовой интонации, но где рассказчика как такового, собственно, нет (Там же. С. 222). Сказ важен Эйхенбауму не как специфическое проявление повествовательного текста, а как «демонстрация» более общего принципа, заключающегося в «установке на слово, на интонацию, на голос» (Там же. С. 225).
Ю. Тынянов (19246, 160—161) так же, как и Эйхенбаум, различает две разновидности сказа в «литературном сегодня»: 1) старший, юмористический сказ, идущий от Лескова и культивирующийся Зощенко, и 2) «сказ ремизовский — лирический, почти стиховой». Как и Эйхенбаум, Тынянов видит функцию сказа той и другой разновидности в ощу-
3 В своем типологическом подходе Ханзен-Лёве (1978, 150—164, 264—293) противопоставляет 1) характерный, бытовой тип сказа («сказ И»), где повествовательный текст отражает определенный субъект в определенной социальной обстановке, и 2) монтажный, «заумный» тип сказа («сказ I»), где субъект рассеян и слово фигурирует как вещь. Это противопоставление соотносится с оппозицией «синтагматической функциональной» (типологически более поздней) модели формализма (Ф П) и «редукционистской», типологически ранней модели (Ф I), причем «сказ II» соответствует Ф П, а «сказ I» — Ф I. 189
тимости слова, но он делает несколько другие акценты, подчеркивая роль читателя: Сказ делает слово физиологически ощутимым — весь рассказ становится монологом, он адресован каждому читателю — и читатель входитв рассказ, начинает интонировать, жестикулировать, улыбаться, он не читает рассказ, а играет его. Сказ вводит в прозу не героя, а читателя (Тынянов 19246,160).
В своей итоговой статье «Проблема сказа в стилистике» В. Виноградов (19266) находит определение сказа как установки на устную речь или разговорную речевую стихию недостаточным, так как «сказ оказывается возможным без языковой установки на живую разговорную речь»:
Сказ — это своеобразная литературно-художественная ориентация на устный монолог повествующего типа, это — художественная имитация монологической речи, которая, воплощая в себе повествовательную фабулу, как будто строится в порядке ее непосредственного говорения (Виноградов 19266, 49).
Виноградов различает (подобно Эйхенбауму и Тынянову) два типа: 1) сказ, прикрепленный к образу лица или его номинативному заместителю, 2) сказ, идущий от авторского «я». Если в первом типе создается «иллюзия бытовой обстановки», сужается «амплитуда лексических ко-

2. Ограниченность умственного горизонта нарратора
Обязательный признак классического сказа — это заметная интеллектуальная отдаленность нарратора от автора, ограниченность его умственного кругозора. Нарратор классического сказа непрофессионален, это человек из народа, наивное повествование которого носит более или менее явные признаки неумелости. Так как неискусный нарратор не вполне контролирует свою речь во всех ее оттенках, возникает некая двойственность между замышленным и фактически получающимся сообщением: нарратор говорит невольно больше, чем он хотел бы сказать . Без признака принадлежности нарратора к народу, к «демократической среде» характерный сказ теряет свои контуры.
3. Двуголосость
Отдаленность нарратора от автора приводит к двуголосости повествовательного текста. В нем выражаются одновременно наивный нарратор и изображающий его речь с определенной долей иронии или юмора автор. Двуголосость знаменует и двуфункциональность: повествовательное слово является одновременно и изображающим, и изображаемым.
Тем самым мы отклоняем интерпретацию сказа как явления интерференции текста нарратора и текста персонажа (т. е. несобственно-прямой речи и сходных приемов), предложенную в работах И. Р. Титуника (1963; 1977).
7
«Сказ мотивирует второе восприятие вещи. <...> Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек, 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе» (Шкловский 19286,17). 192
4. Устность
Устность была с самого начала одним из основополагающих признаков сказа. И в самом деле, вне стихии устной речи говорить о характерном сказе невозможно. Конечно, устная речь имитации письменной речи говорящим не исключает. Но тогда эта письменная речь должна отразить ее устное, как правило, не совсем для нее подходящее воспроизведение, как это нередко бывает у Зощенко.
5. Спонтанность
Сказ — это спонтанная устная речь (а не подготовленная речь, как, например, речь оратора или адвоката). Спонтанность подразумевает отображение речи как развертывающегося процесса .
6. Разговорность
Спонтанная устная речь «демократического» героя, как правило, носит черты разговорности. Эта речевая стихия может включать просторечие и неграмотное употребление языка. С другой стороны, разговорность не исключает употребления книжного стиля. Это происходит тогда, когда «маленький» человек старается приспособиться к языку «большого» мира, пользуясь официозными формами выражения.
7. Диалогичность
Сказу свойственна установка говорящего на слушателя и его реакции. Поскольку нарратор, как правило, предполагает слушателя как «своего» человека, а аудиторию как благосклонную и доброжелательную, эта диалогичность чаще всего принимает не напряженный характер, а сказывается только в обращенных к публике пояснениях и в предвосхищении вопросов. Как только говорящий приписывает публике критические оценки, возрастает напряжение между смысловыми позициями нарратора и адресата (примером напряженного отношения нарратора к адресату могут служить процитированные выше прощальные слова Рудого Панька в конце второго предисловия к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»).
Названные признаки не равны по значимости. Устность, спонтанность, разговорность и диалогичность в характерном сказе бывают более или менее сильно выражены. Но необходимы первые три черты —
Подробно о чертах спонтанной устной речи см.: К. Кожевникова 1970. 193
нарраториальность, ограниченность кругозора и двуголосость. Без них понятие (характерного) сказа теряет смысл.

Сказ нередко выступает как манера повествования вторичного нарратора, но тогда обрамляющая история, как правило, ограничивается несколькими словами, служащими введению в ситуацию живого рассказа, как это имеет место в «Аристократке» М. Зощенко :
Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и
начал рассказывать:
— Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у нее на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место (ЗощенкоМ. Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. Л., 1968. С. 86).
Орнаментальный сказ
Орнаментальный сказ — это гибридное явление, основывающееся на парадоксальном совмещении исключающих друг друга принципов характерности и поэтичности . От собственно сказа сохраняются устное начало, следы разговорности и жесты личного рассказчика, но все эти характерологические черты отсылают не к единому образу нарратора, а к целой гамме разнородных голосов, не совмещающихся в единство личности и психологии. Орнаментальный сказ многолик, постоянно колеблется между началами устности и письменности, разговорности и поэтичности, книжности и фольклорности. В отличие от характерного сказа орнаментальный сказ отсылает читателя не к наивному, неумелому личному нарратору, а к безличной повествующей инстанции, сознательно выступающей в разных ролях и масках. Орнаментальный сказ объединяет принципы нарративного и поэтического строения текста и поэтому представляет собой явление на границе повествовательного текста. Безличный нарратор предстает здесь как точка пересечения гетерогенных словесных жестов, как принцип соединения разных стилистических миров. В орнаментальном сказе роль перспективации снижена (как вообще в поэтическом и орнаментальном тексте, лишенном строгой организации по принципу точки зрения). Если классический сказ целиком мотивирован идеологической и языковой точкой
9
Показательно для условного характера рамок то, что они отсутствуют в некоторых изданиях этого рассказа (ср., напр., ЗощенкоМ. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. Л., 1986. С. 170).
Подробнее всего этот смешанный тип был описан в работах Н. А. Кожевниковой (в особенности 1994, 64— 74). 194
зрения конкретного говорящего, то орнаментальному типу свойственна расплывчатость перспективы, характерологическая немотивированность и поэтическая самоцельность с установкой на слово и речь как таковые.
Противопоставление этих двух разновидностей сказа можно уже обнаружить в творчестве Гоголя. Предисловия Рудого Панька представляют собой чистый характерный сказ, а «Шинель» — образец орнаментального сказа. Этот второй тип широко распространяется в 1910—1920-е годы. Классический пример модернистского орнаментального сказа — это роман А. Белого «Серебряный голубь», не даром именуемый автором «итогом семинария» по Гоголю. Рассмотрим второй абзац этого романа, начинающийся с явной аллюзии на «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» с ее известным зачином «Славная бекеша у Ивана Ивановича»:
Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветниками, ангелочками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и смородинным кустом, и целым роем скворечников, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! Спросите попадью: как приедет, бывало, поп из Воронья (там свекор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник, и сейчас это: «Схлопочи, душа моя, самоварчик». Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: «Славное наше село!» А уж попу, как сказано, и книги в руки; да и не таковский поп: врать не станет (БелыйА. Серебряный голубь: Повести, роман. М., 1990. С. 33).

Тут налицо смесь двух противоположных семантико-стилистических жестов: с одной стороны,
заметен     сказовый     тон     запечатлевающегося     в     повествовательном     тексте     нарратора,
обнаруживаются устность, спонтанность и разговорность, а с другой, находятся следы орна-
ментализации — приподнятая, риторическая интонация, ритмизация, звуковая инструментовка,
сцепление элементов текста при помощи звуковых перекличек, сеть звуковых и тематических
лейтмотивов. Эта орнаментально-поэтическая стихия приобретает местами фольклорную окраску,
но ни к какой конкретной говорящей инстанции не отсылает.
Раннее творчество Л. Леонова богато орнаментальным сказом. Выше (с. 69) был процитирован
отрывок из «Гибели Егорушки», в кото-
195
ром сочетаются литературный синтаксис, поэтическая ритмизация и звуковая инструментовка со
средствами фольклорной стилизации. Крайнюю форму орнаментального сказа мы находим в
повести «Туатамур»:
Я — Туатамур, тенебис-курнук и посох Чингиса. Это я, чья нога топтала земли, лежащие по обе стороны той средины, которая есть средина всему. Это я, который пронес огонь и страх от Хоросана до Астрабада, от Тангута до земли Алтан-хана, который сгорел в огне.
Вот слушайте: я любил Ытмар, дочь хакана. Чингис, покоритель концов, — да не узнают печали очи его, закрывшиеся, как цветы деринсунха, на ночь, чтоб раскрыться утром! — отдал бы ее мне. Это я, который снял бы с нее покрывало детства, когда б не тот, из стороны, богатой реками, Орус, который был моложе и которого борода была подобна русому шелку, а глаза — отшлифованному голубому камню из лукоморий Хорезма (ЛеоновЛ. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. М., 1969. С. 140).
Этот экзотический сказ, по словам Ю. Тынянова (19246, 161), «татарская заумь», «персидский ковер», обозначает и в самом деле «пределы прозы».
2. Интерференция текста нарратора и текста персонажа Две стихии повествовательного текста
Повествовательный текст слагается из двух текстов, текста нарратора и текста персонажей. Если
первый формируется в процессе повествования, то последний мыслится как существующий уже
до повествовательного акта и только воспроизводимый в течение его.
Здесь может возникнуть вопрос: почему здесь употребляется понятие текста, а не речи, слова или
голоса? Интерференция, о которой будет идти речь, ограничивается не отдельными словами или
высказываниями, а касается целых текстов с их своеобразными мировоззрениями. Текст в том
смысле,  в  котором он здесь  понимается,  охватывает не  только  воплощенные  уже  в языке
фенотипные речи, внешние или внутренние, но также и генотипные, глубинные субъектные
планы, проявляющиеся в мыслях, в восприятиях или же только в идеологической точке зрения.
Поэтому интерференция текстов встречается и там, где
196
персонаж не говорит и даже не думает, а только воспринимает и оценивает отдельные аспекты
действительности  .
На двустихийность  повествовательного текста указывал уже Платон, характеризуя эпос как
смешанный   жанр,   подразумевающий   как   собственно   «повествование»   (диегесис),   так   и
«подражание» (мимесис)   . Если в дифирамбах говорит сам поэт «путем простого повествования»
{(ж"кх\ 5iTiyfja8i, 392d)13, а в драме он повествует «посредством подражания» речам фигур (5ш
Ц1цт|ого)(;, 392d), то в эпосе он смешивает тот и другой прием: излагая речи героев, поэт говорит
как в драме, а в «промежутках между речами» (цгта^г» xwv pfjaswv, 393b) — как в дифирамбах,
т.е. «посредством повествования от себя» (5i' anayyskiaqavxoi) xoi3 яоп^тои, 394с).
В  средневековье  это  различение  жанров  по  признаку  участия  говорящих  инстанций  было
развернуто в типологии жанров (poematosgenera), которую предложил влиятельный латинский
грамматик Диомед (IV век н. э.). В своей «Грамматике»    Диомед различает: 1) «подражающий
жанр» (genusactivumvelimitativum [dramaticonvelmimeticon]), где говорят только драматические
фигуры «без вмешательства поэта» (sinepoetaeinteriocutione), 2) «повествующий жанр» (genus

не могут, так как Платон подчеркивает: «и когда [Гомер] приводит чужие речи, и когда в промежутках между ними выступает от своего лица, это все равно будет повествование» («Государство», 393с).
Оппозиция текста нарратора и текста персонажа
Субъективность повествования, связанная со сказом, сводится к субъективности самого нарратора. Но сказом далеко не исчерпываются возможности субъективного повествования. Наряду с другими нарраториальными отклонениями от нейтрального повествования существует субъективное повествование, которое имеет принципиально другое происхождение. Оно основывается на субъективности не нарратора, а персонажа. Персональная субъективность входит в повествовательный текст путем интерференции текста нарратора и текста персонажа, т. е. текстовой интерференции. 199
Текстовая интерференция — это гибридное явление, в котором смешиваются мимесис и диегесис (в платоновском смысле), совмещаются две функции — передача текста персонажа и собственно повествование (которое осуществляется в тексте нарратора). Это явление, характерное для художественной прозы (но не для поэзии или драмы), обнаруживается в разных формах; самые распространенные из них — несобственно-прямая и косвенная речь.
Интерференция получается вследствие того, что в одном и том же отрывке повествовательного текста одни признаки отсылают к тексту нарратора, другие же — к тексту персонажа. Одновременная отсылка к двум разнородным текстам создает эффект сосуществования этих текстов. Такая разнонаправленная отсылка признаков, приводящая к одновременному присутствию текстов нарратора и персонажа, может быть изображена в следующей схеме:

Объяснение: ТН — текст нарратора. ИТ — текстовая интерференция. ТП — текст персонажа. Сплошная линия — отрывок текста, отсылающий в одних признаках к ТН, а в других — к ТП. Прерывные линии (= = = =) ТН и ТП — текст нарратора и текст персонажа, симультанно представляемые соответствующими признаками. Пунктирные линии (......) — содержащиеся
в данном отрывке текста признаки, отсылающие то к ТН, то к ТП.
Текстовая интерференция названа у М. Бахтина «гибридной конструкцией»:
Мы называем гибридной конструкцией такое высказывание, которое по своим грамматическим (синтаксическим) и композиционным признакам принадлежит одному говорящему, но в котором в действительности смешаны два высказывания, две речевые манеры, два стиля, два «языка», два смысловых и ценностных кругозора (Бахтин 1934/1935, 118).
200
Термин «текстовая интерференция» восходит к понятию В. Волошинова (1929, 148) «речевая интерференция», классическим примером которой, по Волошинову, является выше (гл. III, с. 137) процитированный отрывок из «Скверного анекдота». Но по содержанию эти понятия не совпадают. Речевая интерференция у Волошинова предполагает «интонационную», т. е. оценочную, разнонаправленность слитных речей, их двуакцентность. Волошинов характеризует «речевую интерференцию» в «Скверном анекдоте» так:

Каждый из... эпитетов является ареной встречи и борьбы двух интонаций, двух точек зрения, двух речей! ...почти каждое слово этого рассказа... входит одновременно в два пересекающихся контекста, в две речи: в речь автора-рассказчика (ироническую, издевательскую) и в речь героя (которому не до иронии) (Волошинов 1929, 147—148).
С текстовой же интерференцией мы имеем дело тогда, когда признаки, имеющиеся в том или другом высказывании, указывают не на одного лишь говорящего, а отнесены то к нарратору, то к персонажу. Модель текстовой интерференции не предусматривает какого-либо определенного ценностного отношения интерферирующих текстов. Как предельный случай она допускает и полное оценочное совпадение обоих текстов.
Анализ текстовой интерференции с помощью набора признаков, в которых тексты нарратора и персонажа могут различаться, восходит к работам Л. Долежела (1958; 1960; 1965; 1967; 1973а; 1993). Но проведение этого анализа, предлагаемое в настоящей работе, принципиально отличается от метода Долежела. Долежел исходит из жесткого противопоставления «объективного» текста нарратора и «субъективного» текста персонажа. Объективный текст нарратора, по Долежелу (1993, 12), выполняет исключительно «изображающую функцию» (в смысле К. Бюлера 1934) и характеризуется исключительной установкой на изображаемый предмет. Экспрессивная и апеллятивная функции, т. е. установки на говорящего и слушателя, в объективном тексте аннулированы16. Всякая субъективность, т. е. актуализация отношения к говорящему или слушающему, рассматривается Долежелом как стилистический прием, лишающий текст нарратора своего основного свой-
К подобной идеализации прибегает Е. Падучева (1996, 336—337), определяя «традиционный нарратив» как   «нарратив   3-го   лица»,   не   предполагающий   дейктичности,   экспрессивности   (как   самовыражения говорящего) и диалогичности. 201
ства, т. е. объективности. Вопреки такому твердому противопоставлению идеализированных текстов — объективного текста нарратора и субъективного текста персонажа — мы исходим из того, что и тот, и другой текст могут содержать в разной степени объективные и субъективные черты. Текст нарратора может подвергаться субъективизации не в меньшей мере, чем текст персонажа. Как раз в русской прозе широко распространены крайние случаи субъективизации текста нарратора. К ним принадлежит рассматриваемый выше сказ. Субъективный текст нарратора в действительности литературы отнюдь не является исключением. Наоборот, предполагаемое Долежелом как идеальный тип объективное повествование является более или менее крайним случаем, осуществляясь, по существу, не столько как тип, сколько как тенденция, и то в определенные эпохи, будучи реакцией на перенасыщенность субъективизацией (ср. Холи 2000). Поскольку нецелесообразно исходить из твердого противопоставления текстов нарратора и персонажа, их соотношение следует определять в каждом произведении отдельно. Почему Долежел исходит из твердого противопоставления и почему он предполагает возможность идеального типа совершенно объективного текста нарратора, который в исторической действительности литературы вряд ли встречается? Объяснить это можно методологической потребностью, стремлением применить заимствованную из фонологии систему различительных признаков к явлениям текста. Этот метод должен облегчить идентификацию отрывков повествовательного текста как принадлежащих к полюсам нарратора или персонажа. Если субъективность рассматривается как дистинктивный признак текста персонажа, то каждое появление в данном отрывке субъективных элементов позволяет идентифицировать его как окрашенный текстом персонажа. Если, однако, допустить, что субъективность или проявления экспрессивной и апеллятивных функций сами по себе различительными не являются, поскольку они могут выступать как в тексте нарратора, так и в тексте персонажа, то различительный метод Долежела оказывается для анализа текстовой интерференции непригодным.
Ниже   предлагается   набор   признаков,   по   которым  тексты   нарратора  и  персонажей  могут различаться. Этот набор не подразумевает определенный тип текстов нарратора и персонажа или абсолютное их про-202
тивопоставление, но учитывает тот эмпирический факт, что тексты в разных произведениях могут приобретать разные облики. Поэтому как набор возможных признаков он применим к любому конкретному произведению. Набор   признаков   для   различения   текстов   нарратора   и   персонажа   естественным   образом

соответствует набору планов, в которых проявляется точка зрения.

Грамматические и стилистические признаки нуждаются в дальнейшей дифференциации. Таким образом получаются следующие признаки:
1. Тематические признаки
Тексты нарратора и персонажа могут различаться по отбору тематизируемых единиц и по характерным темам.
2. Оценочные признаки
Тексты нарратора и персонажа могут различаться по оценке отдельных тематических единиц и по смысловой позиции вообще.
3. Грамматические признаки лица
Тексты нарратора и персонажа могут различаться по употреблению лица местоимений и глаголов. Для обозначения персонажей повествуемого мира недиегетический нарратор употребляет исключительно местоимения и формы глагола 3-го лица. В тексте персонажа употребляется система трех лиц: говорящая инстанция обозначается 1-м лицом, персонаж, к которому обращаются, — 2-м, и объект высказывания — 3-м лицом. 203
4. Грамматические признаки времени глагола
Тексты нарратора и персонажа могут различаться по употреблению времени глагола. В тексте персонажа возможны три времени глагола: настоящее, прошедшее, будущее. В тексте нарратора для обозначения действий повествуемого мира употребляется, как правило, только прошедшее нарративное. (В высказываниях, относящихся не к диегесису, а к экзегесису, таких как автотематизации, комментарии, обращения к читателю и т. п., нарратор может, разумеется, употреблять все три времени глагола.)
5. Признаки указательных систем
Для обозначения пространства и времени действия в текстах нарратора и персонажа употребляются разные указательные системы. Для текста персонажа характерно употребление хронотопических дейктиков, относящихся к занимаемой персонажем «ориго я-теперь-здесь» (Хамбургер 1957; см. выше, с. 27, примеч. 31), таких как «сегодня», «вчера», «завтра», «здесь», «там» . В чистом тексте нарратора эти указания даются анафорическими выражениями: «в тот день», «день тому назад», «на следующий день после описываемых происшествий», «в указанном месте» и т. п.
6. Признаки языковой функции
Тексты нарратора и персонажа могут характеризоваться разными функциями языка (в смысле К. Бюлера 1934), т. е. изображающей, экспрессивной или апеллятивной функцией.
7. Лексические признаки
Тексты нарратора и персонажа могут различаться разными наименованиями одного и того же объекта («Александр Иванович» — «Саша»; «лошадь» — «кляча») или вообще разными лексическими пластами, причем текст нарратора необязательно характеризуется книжным или

нейтральным стилем, а текст персонажа — разговорным.
17
К дейктикам принадлежат, как уже показали К. Бругманн (1904) и К. Бюлер (1934), и формы лица. Но так как категория лица представляет собой особый тип дейксиса, «ролевой дейксис» (В. А. Виноградов 1990, 128), который в текстовой  интерференции часто соотносится не с тем же полюсом, что хронотопические дейктики, то следует рассматривать их отдельно. 204
8. Синтаксические признаки
Тексты нарратора и персонажа могут различаться по синтаксическим структурам  .
Чистые тексты и нейтрализация оппозиции текстов
Если в том или другом отрывке повествовательного текста имеются все упомянутые признаки и если возможные противопоставления текстов нарратора и персонажа осуществлены, то получается такая схема чистых, несмешанных текстов нарратора и персонажа: Чистый текст нарратора

1 8
Долежел (1960) различает пять первичных различительных признаков и исходит из следующего постоянного противопоставления «плана рассказчика» (план Р) и «плана персонажей» (план П): 1. Формальные признаки: план Р имеет только одно (третье) лицо глагола и одно время глагола (прошедшее), план П — три лица глагола и три времени глагола. 2. Функционально-ситуационные признаки: план Р отличается отсутствием призывных, экспрессивных и указательных средств, план П — их присутствием. 3. Семантические признаки: в плане Р семантический аспект не выражен, в плане П присутствуют средства, выражающие субъективный семантический аспект. 4. Стилистические признаки: план Р остается без стилистической специфики, план П характеризуется стилистической спецификацией на основе разговорного стиля. 5. Графические признаки: высказывания плана Р графически не обозначены, высказывания плана П графически обозначены. У Долежела отсутствуют тематические признаки, которые оказываются в анализе текстов крайне значимыми, нередко решающими. Выдвинутые Долежелом графические признаки являются чертами не самих высказываний плана П, а только их приведения в тексте Р. Как таковые они не должны были бы войти в набор признаков, по которым различаются план Р и план П. В отличие от Долежела я не исхожу из того, что текст нарратора в «формальных», «функционально-ситуационных», «семантических» и «стилистических» признаках является всегда нейтральным и что текст персонажа в признаке «стилистическом» всегда окрашен разговорной речью. 205
Чистый текст персонажа

Указанные идеальные схемы чистых текстов часто не реализованы, потому что оппозиция текстов может отчасти нейтрализоваться. В схеме мы будем обозначать нейтрализацию оппозиции текстов знаком тире (—) в строках ТН и ТП. Нейтрализация оппозиции текстов имеет место в двух случаях:
1) если в данном отрывке произведения определенные признаки вообще отсутствуют,
2) если тексты нарратора и персонажа совпадают по отношению к рассматриваемому признаку. Отсутствие признаков чаще всего касается признаков лица и указательных систем. Совпадение ТН и ТП имеет место тогда, когда и тот и другой текст идентичны по отношению к рассматриваемому признаку. Так, прошедшее время ТП может совпадать с прошедшим нарративным ТН. Оппозиция текстов нейтрализуется во всех отрывках, содержащих глаголы прошедшего времени, обозначающие прошлое персонажа. Повествование может проводиться в praesenshistoricum, т. е. в «настоящем повествовательном», или «настоящем нарративном» (Падучева 1996, 287). Тогда нейтрализация оппозиции обнаруживается во всех отрывках, в которых имеются глаголы настоящего времени, обозначающие настоящее того или другого персонажа. В недиегетическом повествовании оппозиция ТН и ТП нейтрализуется во всех отрывках, в которых говорится о другом персонаже повествуемого мира (т. е. не о говорящем лице

Случаи текстовой интерференции были обнаружены уже в античной литературе, в литературе средневековья, в древне французских
Во   избежание   недоразумения   следует  отметить,   что   употребляемый   здесь   термин   «нейтрализация» обозначает другую структуру, чем у Долежела (см. особенно: Долежел 1965, где он называет ту структуру, которая в настоящей книге фигурирует как «текстовая интерференция»). 208
текстах, в средневерхненемецкой «Песне о Нибелунгах» и в древнерусской «Повести временных лет». Но там речь идет лишь об отдельных грамматических сокращениях при передаче речи без особой эстетической действенности. Текстовая интерференция как сознательно и систематически употребляемый прием, прежде всего несобственно-прямая речь, в западных литературах распространяется только с начала XIX века . В русской литературе эстетическое использование текстовой интерференции начинается в первой трети XIX века. Первым автором, систематически применявшим этот прием, был, по мнению многих исследователей, А. Пушкин (ср., напр.: Волошинов 1929; Бахтин 1934/1935).
Распространение текстовой интерференции связано с усиливающейся персонализацией повествования, т. е. с возрастающим перемещением точки зрения с нарраториального полюса на персональный. Персонализация подразумевает не только интроспекцию нарратора в сознание персонажа (которая, конечно, не исключена в нарраториальном повествовании), но также и перенос персональной точки зрения на уровень нарратора, прежде всего в плане перцепции. Таким образом, персонализация иногда производит такое впечатление, будто нарратор сходит «со сцены», предоставляя свою повествовательную компетенцию персонажу. Такое представление об исчезновении нарратора и лежит в основе многих моделей несобственно-прямой речи от Ш. Балли (1914; 1930) до А. Банфильд (1973; 1978а; 19786; 1983) и Е. Падучевой (1996). К замещению нарратора персонажем сводится и обсуждаемое выше моделирование распределения функций у Долежела (1973, 7), предусматривающее возможность перенесения характерных для нарратора функций «изображения» (representation) и «управления» (control) на персонажа. Но в противоположность всем теориям, предполагающим исчезновение нарратора или его замещение персонажем, предлагаемая здесь модель текстовой интерференции исходит из того, что нарратор и в самой объективной несобственно-прямой речи остается «на сцене», т. е. что его текст, к которому отсылает по крайней мере признак «лицо», присутствует одновременно с текстом персонажа.
20
Об истории несобственно-прямой речи во французской литературе см.: Г. Лерх 1922; Липе 1926; Версхор 1959; Штейнберг 1971; в немецкой литературе: Нейзе 1980; 1990; в английской литературе: В.Бюлер 1937; Глаузер 1948; Нейберт 1957; в русской литературе: Шмид 1973, 39—79, 171—186; Ходель 2001. 209
Понятие текстовой интерференции предполагает, что текст персонажа в повествовательном тексте тем или иным образом обрабатывается. Таким образом, мы имеем дело с более или менее выраженной нарраториальной трансформацией ТО в повествовательном тексте. Между чистым ТО и чистым ТО располагается широкая гамма так иди иначе смешанных форм, т. е. трансформаций ТО с различной дистрибуцией признаков по ТО и ТО. Ступени такой трансформации условно означаются шаблонами передачи ТО — прямая речь (ПР), косвенная речь (КР), несобственно-прямая речь (НПР).
Далее мы рассмотрим КР и НПР как трансформацию ПР в сопоставлении со схемой признаков (относящейся, разумеется, только к частям фраз, передающим ТО). При решении об отнесенности признаков к ТО или ТО в данных примерах исходим из нейтрального ТО. Без такого фона невозможен анализ.
1. Прямая речь
Она спросила себя: «Ах! почему же я тебя, вот такого шалопая, так люблю?»

В этом примере признаки указательных систем (5) отсутствуют. Так как остальные признаки отсылают к ТП, мы имеем дело с чистым ТП.
2. Косвенная речь
Она спросила себя, почему она его, такого шалопая, так любит.

210
Употребление формы третьего лица для обозначения персонажа указывает на ТН. По отношению к остальным признакам или представлен ТО, или оппозиция текстов нейтрализована.
3. Несобственно-прямая речь
Ах! Почему же она его, вот такого шалопая, так любит?

Дистрибуция признаков в НПР отличается от дистрибуции в КР тем, что признаки 5—8 или персональны, или нейтральны. В данном примере НПР отличается от КР только персонально окрашенным синтаксисом.
Содержанием ТП могут быть: 1) произносимая речь, 2) мысли, 3) восприятия и чувства или 4) смысловая позиция персонажа. В следующей схеме представлено соотношение между 1) содержанием передаваемого ТО, 2) формами передаваемого ТО, 3) предпочитаемыми шаблонами передачи.___________________________________________________________________________

211

что-то новое, всякий раз изумляла его (ТолстойЛ. Н. Поли. собр. соч.: В 90 т. Т. 10. С. 296).
Пьер Безухов здесь явно служит рупором самого автора и высказывает его, т. е. автора, правду. Внутренняя речь как бы обработана, упорядочена, сглажена нарратором, приближена к стилю повествовательного текста. Над персонально-характерологической функцией внутреннего монолога здесь преобладает его аукториально-идеологическая функция. Какие бы то ни было черты ассоциативного развития мысли и признаки спонтанной артикуляции отсутствуют. Примечатель-
23
Поскольку   формы    НПР   служат   почти    исключительно    воспроизведению    внутренних    процессов,    в обозначении несобственно-прямого монолога можно опустить прилагательное «внутренний». 213
но, что при переходе от прямого монолога к речи нарратора стиль никаких изменений не претерпевает.
Автор «Войны и мира», как правило, держит монологи героев в «ежовых» нарраториальных и в конечном счете аукториальных (т. е. в своих авторских) рукавицах. Но встречаются в этом романе и внутренние монологи героев, где непосредственно воспроизводится процесс восприятия, воспоминания и мышления. Таков двуголосый монолог, в котором Андрей Болконский признается перед самим собой в честолюбии:
Ну, а потом? — говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну а потом что ж? «Ну, а потом... — отвечает сам себе князь Андрей, — я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую (ТолстойЛ. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 9. С. 324).
Когда Толстой, психолог обыденных ментальных ситуаций, изображает особые состояния сознания — полусон, полубред, сильную взволнованность (ср. Есин 1999, 323—324), он пользуется в высшей степени персональным, сугубо миметическим, предвосхищающим модернистские формы психологизма видом внутреннего монолога, ассоциации которого могут быть организованы не тематической связностью, а звуковыми сходствами, как это имеет место в следующем монологе Николая Ростова:
«Должно быть, снег — это пятно; пятно — «une tache» — думал
Ростов. — Вот тебе и не таш...»
«Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка... (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку возьми» <...> «Да, бишь, что я думал? — не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то — это завтра. Да, да! На ташку наступить... тупить нас — кого? Гусаров. А гусары и усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь — государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное — не забывать, что я нужное-то думал, да. На—ташку, наступить, да, да, да. Это хорошо» (Там же. С. 325—326).
214
В научной литературе приоритет в употреблении такого типа внутреннего монолога и по сей день приписывается А. Шницлеру («Лейтенант Густль», 1900) или Э. Дюжардену («Отрезанный лавр», 1888). Оспаривая утверждение Дюжардена (1931, 31), что первое сознательное, систематическое и устойчивое употребление monologueinterieurдатируется его же романом, Глеб Струве (1954) обращает внимание на более ранний образец: в статье «Детство и отрочество. Военные рассказы графа Л. Н. Толстого» (1856) Н. Г. Чернышевский (который позднее в романе «Что делать?» (1863) сам создал примеры персонального внутреннего монолога) указывает на эту манеру изложения в «Севастопольских рассказах» (1855) Толстого. Толстой и был, по Струве, первым европейским   писателем,   сознательно   и   экстенсивно   употреблявшим   ту   технику,   которую

Дюжарден (1931, 59) определил следующим образом:
Внутренний монолог — это речь <discours> без слушателя и не произносимая, в которой тот или иной персонаж выражает свою самую интимную и самую близкую к несознательному мысль, до всякой ее логической организации, т. е. в стадии ее возникновения.
Но и Толстому не принадлежит первенство в употреблении внутреннего монолога. За девять лет до «Севастопольских рассказов», Достоевский в «Двойнике» употребил целиком персональный, крайне ассоциативный вид прямого внутреннего монолога. Привожу один такой монолог в сокращенном виде:
Хорошо, мы посмотрим, — думал он про себя, — мы увидим, мы своевременно раскусим все это... Ах ты, господи боже мой! — простонал он в заключение уже совсем другим голосом, — и зачем я это приглашал его, на какой конец я все это сделал? ведь истинно сам голову сую в петлю их воровскую, сам эту петлю свиваю. Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не прорваться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!.. Святые вы мои! И стишки, шельмец, написал и в любви ко мне изъяснился! Как бы этак, того... Как бы ему, шельмецу, приличнее на дверь указать, коли воротится? Разумеется, много есть разных оборотов и способов. Так и так, дескать, при моем ограниченном жалованье... Или там припугнуть его как-нибудь, что, дескать, взяв в соображение вот то-то и то-то, принужден изъясниться... дескать, нужно в половине платить за квартиру и стол и деньги вперед отдавать. Гм! нет, черт возьми, нет! Это меня замарает. Оно не совсем деликатно! <...> А ну, если он не придет? и это плохо будет? прорвал-
215
ся я ему вчера вечером!.. Эх, плохо, плохо! Эх, дело-то наше как плоховато! Ах я голова, голова окаянная! взубрить-то ты чего следует не можешь себе, резону-то взгвоздить туда не можешь себе! Ну, как он придет и откажется? А дай-то господи, если б пришел! Весьма был бы рад я, если б пришел он; много бы дал я, если б пришел... (ДостоевскийФ. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. С. 160— 161).
От ассоциаций Николая Ростова в «Войне и мире» и от внутреннего разговора Голядкина с самим собой уже не далеко до потока сознания, т. е. техники повествования, где диегесис излагается уже не в виде повествуемой нарратором истории, а в форме рыхлой вереницы («потока») мимолетных впечатлений, свободных ассоциаций, мгновенных воспоминаний и фрагментарных размышлений персонажа, которые, как кажется, не подвергаются какой бы то ни было нарраториальной обработке, а чередуются по свободному ассоциативному принципу   .
Все выше рассмотренные разновидности ПР к категории текстовой интерференции не относятся (не относится к ней даже не обезличенный прямой внутренний монолог, поскольку здесь речь идет не столько о нарраториальности стиля, сколько о локальной нейтрализации текстов по отношению к этому признаку). Но есть редуцированный тип ПР, в котором происходит интерференция ТП и ТН. Это — «вкрапление» отдельных слов из ТП в повествовательный текст, который в общем носит более или менее нарраториальный характер. Эту форму, которую трудно отнести к шаблонам речи, я называю прямой номинацией   . Вот пример этого приема:
...проходили они и одну парадную залу, стены которой были «под мрамор» (Ф. М. Достоевский. «Идиот» // ДостоевскийФ. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. С. 170).
В главе II (с. 75) приведено несколько примеров прямой номинации из «Вечного мужа», а в главе Ш (с. 137) — из «Подростка», в которых «свертывается» мышление того или другого персонажа, будучи сведено до характерных выражений.
Термин «поток сознания» (streamofconsciousness) был введен американским философом и психологом У. Джеймсом. Образец этой техники — глава «Пенелопа» в романе «Улисс» Дж.

Джойса. На русском языке о «потоке сознания» см. Гениева 1987; Есин 1999 (с характерным для советского литературоведения прохладным отношением к этому проявлению «кризиса гуманитарного сознания»).
См. уже указание Л. Шпитцера (19286) на «подражание отдельным словам персонажа» в повествовательном тексте «Братьев Карамазовых». 216 Такие отдельные номинации из ТП могут сопровождаться указанием на их источник:
Приехал он [т. е. Версилов] тогда в деревню «бог знает зачем», по
крайней   мере   сам   мне   так   впоследствии   выразился   (Ф.   М.
Достоевский. «Подросток» IIДостоевскийФ. М. Полн. собр. соч.: В
30 т. Т. 13. С. 7).
Макар «жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению... (Там же. С. 9).
Как бы ни осуществлялась прямая номинация, с указанием на текст-источник или без всякого указания, с ней всегда связана текстовая интерференция: в одном высказывании присутствуют одновременно ТН и ТП, цитирующий и цитируемый тексты. Стремление нарратора как можно точнее воспроизвести чужие слова, как правило, связано с некоторой дистанцированностью к выражению или смысловой позиции ТП. Поэтому прямая номинация отличается принципиальной двуакцентностью, или, по Бахтину/Волошинову, двуголосостью.
В противоположность Л. А. Соколовой (1968, 69—72), относящей прием «шрифтового выделения семантически насыщенных слов» к категории «несобственно-авторской речи», я персональную номинацию в круг разновидностей НПР не включаю, именно из-за нарочитого ее выделения из повествовательного контекста.
Косвенная речь и свободная косвенная речь
КР состоит из двух частей — из 1) вводящего предложения с глаголом речи (мысли, восприятия
или чувства) и подчинительным союзом (Он сказал, что...; Он спросил, почему...; Он видел, как...;
Он чувствовал, что...) или подобными конструкциями без подчинительных союзов (Ему пришло в
голову...) и 2) передаваемой чужой речи. При помощи подчинительной конструкции два текста (т.
е. передающий ТН и передаваемый ТП) объединяются в одно высказывание.
При трансформации ПР в КР должны соблюдаться следующие правила (см. Падучева 1996,340—
343):
1. Местоимения 1-го и 2-го лица, обозначающие, соответственно, Субъекта или адресата чужой речи, заменяются местоимениями 3-го
лица.
2. Дейктические наречия времени и места заменяются анафорическими. 217
3. В языках с согласованием времен производится изменение времени и/или наклонения. В русском языке время и наклонение ПР остаются неизмененными.
Не said: «I am ill».                      >           Не said (that) he was ill.
Er sagte: «Ich bin krank».          >           Er sagte, dal3 er krank sei.
Он сказал: «Я болею».              >           Он сказал, что он болеет.
4. Экспрессивные и апеллятивные элементы ПР
а) выражаются добавочными определениями или
б)  заменяются во вводящих словах соответствующим сообщением. Он сказал: «Как хорошо! Это — исполнение!»
>  а. Он сказал, что это оченьхорошо и что это настоящееисполнение.
>  б. Он восторженносказал, что это хорошо и что это настоящееисполнение. Недопустимый вариант: *0н сказал, как это хорошо и что это исполнение
5.  Синтаксические нарушения ПР, такие как эллипсисы, анаколуфы т. п., сглаживаются в КР.
6.   В некоторых языках (например, в немецком) подчинительные союзы требуют изменения синтаксической конструкции передаваемой речи:
Er sagte: «Ich bin krank».                 >      Er sagte, dal3 er krank sei.
Без подчинительного союза:                    Er sagte, er sei krank.
В русском языке КР по причине отсутствия в ней изменения времени, наклонения и синтаксической  инверсии грамматически  не  так резко  отличается  от ПР,  как,  например,  в

немецком языке, что привело А. М. Пешковского (1920, 466) к заключению, что «косвенная передача речи русскому языку не свойственна» [курсив в оригинале], выводу, опровергнутому вскоре Волошиновым (1929, 138). В русском, как и в других языках, КР может (и во многих случаях должна) обращаться как с содержанием, так и с формами выражения ТП свободнее, чем ПР, Волошинов (1929, 139) говорит об «аналитическом» характере этой
Примеры по: Волошинов 1929, 139. 218
формы («Анализ — душа косвенной речи»), различая две основные ее модификации — «предметно-аналитическую» и «словесно-аналитическую». Первая аналитически передает «предметный состав» и «смысловую позицию» чужого высказывания. В русском языке она, по Волошинову (1929, 141), слабо развита из-за отсутствия в его истории картезианского, рационалистического периода. Вторая же («словесно-аналитическая») передает «субъективную и стилистическую физиономию чужого высказывания как выражения» (Волошинов 1929, 140—144). В настоящей работе предлагается другая типология модификаций КР, которая построена на основе близости передаваемой речи к ТН или 'I'll.
В нарраториалъной КР речь персонажа подвергается обработке со стороны нарратора, обнаруживающейся в тематически-результативном изложении и в стилистической ассимиляции к ТН. При этом все признаки передаваемой речи, кроме 1 (тема) и 2 (оценка), указывают, как правило, на ТН. Нарраториальная КР преобладает в творчестве Л. Толстого. Примером может служить передача восприятий и чувств Бориса Друбецкого в «Войне и мире»:
Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 9. С. 60).
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза (Там же. С. 65).
В персональной КР нарратор старается демонстрировать речь персонажа непосредственно во всех ее особенностях, в ее аутентичном стилистическом облике и в ее синтаксической структуре . За исключением признака 3 (лицо) все признаки, в том числе дейктические наречия, указывают на 111. Широко распространена персональная КР в творчестве Достоевского. Рассмотрим два примера из «Двойника»:
<Голядкину> пришло было на мысль как-нибудь, этак под рукой, бочком, втихомолку улизнуть от греха, этак взять — да и стушеваться, то есть сделать так, как будто бы он ни в одном глазу, как будто бы вовсе не в нем было и дело (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. С. 135).
Пример косвенной речи, приведенный выше (с. 209), относится к нарраториальному типу. В персональном варианте предложение гласило бы: «Она спросила себя, почему она его, вот такого шалопая, так любит». 219
Сознав в один миг, что погиб, уничтожился в некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию, что осмеян и оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем, кого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался, наконец, на чем свет стоит... (Там же. С. 167).
Персонализация КР может зайти так далеко, что нарушаются грамматические и синтаксические нормы. Тогда получается смешанный тип, который я предлагаю назвать свободной косвенной речью  . Он имеется:
1) когда в персональной КР экспрессивность и синтаксис ТП передаются настолько миметически, что нарушаются нормы КР,
2) когда КР перенимает основополагающие признаки ПР (кавычки или их эквиваленты, 1-е лицо). По характеру особенностей, принадлежащих ПР и выходящих за границы КР, можно различить несколько форм свободной косвенной речи. Привожу примеры главным образом из раннего творчества Достоевского, где все указанные разновидности встречаются особенно часто   .
а. Включение междометий в КР:
<Голядкину> показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и — чудное дело! — даже что-то сказал ему... (Ф.М.Достоевский. «Двойник» // Там же. С. 139).
б. Связь подчинительного союза и вопросительного слова:
И между тем как господин Голядкин начинал было ломать себе голову над тем, чтопочемувот именно так трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок... (Там же. С. 185). 28 Некоторые теоретики употребляют этот термин, который у них фигурирует как перевод понятий discoursindirectlibreили styleindirectlibre(ср. Хольтхузен 1968, 226), для обозначения НПР. Ср., напр.: Булаховский

Несобственно-прямая речь: определение
Самое важное, и при этом сложное, проявление текстовой интерференции — это НПР . Это явление в русском языке уже в конце XIX века было предметом описания: Козловский (1890, 3) характеризует его как «превращение так называемой „чужой речи" (прямой или косвенной) в речь самого автора». Основополагающее (не только для русского языка) исследование НПР (и других явлений текстовой интерференции) — книга В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929). Структурные признаки НПР освещаются в некоторых работах 1930-х годов. Так, С. Г. Бархударов (1935) пишет о «передаче внутренней речи героя и авторской оценки», а А. В. Алексеева (1937) о «перекрещивании речевых линий автора и героя»   . Особенная роль
Вопреки мнению некоторых исследователей (ср. особенно: Банфильд 1973), НПР не ограничивается литературой, но встречается также и в повседневной коммуникации. Ср.: «Он не мог сделать это дело. У него было столько хлопот поважнее!» Содержание и форма этих высказываний могут, в зависимости от контекста, принадлежать не говорящему, а тому лицу, о котором говорится. Возникновение НПР в бытовом контексте подчеркивают: Шпитцер 19286, О. Лерх 1928. О роли НПР в бытовой речи, в парламентской речи и в журналистском употреблении (как письменном, так и устном) см.: Паскаль 1977, 18—19, 34, 57; МакХейл 1978,282.
32
О той и другой работе см.: Соколова 1968, 11. Там же, с. 10—22, дается обзор дальнейших русских исследований того времени. 222
в исследовании структуры и истории НПР принадлежит работам В.В.Виноградова о стиле русской прозы (1936а; 19366; 1939). В 1940—1950-е годы формы и функции НПР в творчестве отдельных писателей исследуются в работах В. Б. Бродской (1949), Н. Ю Шведовой (1952), И. И. Ковтуновой (1953; 1955), Е.Л.Ронина (1955), Н. С. Поспелова (1957)33. При сравнении работ 1940—1950-х годов выделяются две основные концепции:
1.  НПР — это третий (наряду с прямой и косвенной речью), самостоятельный способ передачи слов и мыслей изображаемых персонажей  .
2.  НПР — это смешение авторской речи с речью того или другого персонажа, «совпадение двух речевых планов, двух речевых стихий» (Ковтунова 1953, 18).
В большинстве работ обе концепции более или менее явно сосуществуют, и только И. Ковтунова (1953) настаивает на правильности исключительно второго подхода.
Попытку новой систематизации предпринимает А. А. Андриевская (1967), различающая многообразные проявления НПР по четырем «лингво-стилистическим» критериям: 1) по передаваемому содержанию, 2) по формальной организации, 3) по качественно-количественному соотношению элементов автора и персонажа и 4) по морфологическим и синтаксическим средствам. Общий признак всех разновидностей НПР — это, по Андриевской, «речевая контаминация автора и персонажа».
Второй новый фундаментальный вклад в изучение НПР после Волошинова представляет собой книга Л. А. Соколовой (1968). Критически синтезируя русские и более ранние немецкие работы, Соколова определяет прием (который у нее имеет название «несобственно-авторская речь») — вслед за И. Ковтуновой — не как синтаксическую конструкцию, ставящуюся в один ряд с ПР и КР, а как «способ изло-
В противоположность концепции «переплетения голосов автора и героя», Ронин и Поспелов видят специфичность НПР в том, что «за персонажа говорит и думает автор; именно перевоплотившийся в героя автор, а не герой и автор одновременно» (Ронин 1955, 108).
Этой концепции придерживаются, напр.: Гурбанов  1941; Каноныкин  1947; Калугина 1950; Левин 1952; 1954; Поспелов 1957. 223
жения, совмещающий субъектные планы автора и героя». Наряду с анализом морфологических и синтаксических средств, «выделяющих» НПР из «авторского контекста» и «включающих» НПР в него, главное достижение этой работы состоит в том, что в ней подробно рассматриваются «основные стилистические возможности» НПР и причины ее употребления. Некоторая слабость работы Соколовой заключается в том, что «несобственно-авторская речь» отождествляется с тем общим явлением, которое мы в настоящей работе называем «текстовая интерференция». В работе Соколовой не различаются основные виды этого явления, такие как прямая номинация, КР, свободная косвенная речь, НПР, не описаны и основные типы НПР. Отнесение разнообразных проявлений к одному общему понятию снижает значимость функционального анализа. В моем понимании НПР — это проявление более общего явления текстовой интерференции. От других проявлений текстовой интерференции она отличается следующими свойствами. 1. В отличие от прямой номинации и определенных разновидностей свободной косвенной речи,

нейтрализована. О нейтрализации можно также говорить, когда прошедшее ТП нельзя отличить от прошедшего нарративного.
2. Второй тип (тип Б) НПР
Второй тип (тип Б) НПР в русском языке отличается употреблением прошедшего нарративного (признак 4 => ТН). Таким образом, НПР еще больше приближается к повествовательному тексту35. Идеальная схема этого типа, встречающегося в русской литературе не реже основного, выглядит следующим образом:
35
В немецком языке этот тип, где признак 4 => ТН, является основным. Ср. процитированные выше примеры: «Aber am Vormittag hattesie den Baum zu putzen. Morgen war Weihnachten» — «Unter ihren Lidern sah sie noch heute die Miene vor sich...». НПР, где признак 4 => ТП, встречается в немецком языке довольно редко. Л. Шпитцер (1923а) отделяет от «erlebte Rede» (признак 4 => ТН) разновидность, которую он называет «псевдообъективная мотивировка» (pseudoobjektiveMotivierung), где употребляется настоящее время, большею частью гномического характера. О «псевдообъективной мотивировке» см. Бахтин 1934—35, 118. 226               ____________________________________________________________________________________

Привожу пример опять из «Двойника»:
Все было так натурально! И было отчего сокрушаться, бить такую тревогу! (Там же. С. 156).
Прошедшее время в данном примере не обозначает прошлое персонажа, а является прошедшим нарративным. Но если прошедшее ТП не поддается различению с прошедшим нарративным, оппозиция текстов по отношению к признаку времени нейтрализована.
Нередко оба типа НПР чередуются в одном и том же тексте. Это происходит и в «Двойнике». В следующей цитате тип А подчеркивается мною простой линией, тип Б — двойной: Конечно, на дворе ходило много посторонних людей. Форейторов, кучеров: к тому же стучали колеса и Фыркали лошади и т. д.: но все-таки место было удобное: заметят ли. не заметят ли. а теперь по крайней мере выгода та. что дело происходит некоторым образом в тени и что господина Голядкина не видит никто: сам же он мог видеть решительно все (Там же. С. 219).
3. Несобственно-прямое восприятие
Если нарратор передает восприятие персонажа, не облекая передачу в формы выражения, свойственные персонажу, то получается разновидность НПР, которую я предлагаю назвать, по аналогии с понятиями, принятыми в западной нарратологии , несобственно-прямым восприятием. Эта форма была в России описана как «создание образов непосредственного восприятия» (Шлыкова 1962) и как «изображение, с позиции переживающего их лица, каких-либо моментов и отрывков действительности, „бытия" немой природы, любых явлений из области „объективно-внеположенного", могущего стать предметом субъективной реактивности человека, не всегда обязательно оформляющегося в
В. Бюлер (1937, 131, 153) противопоставляет erlebte Rede и erlebte Wahrnehmung, Б. Фер (1938) различает substitionary speech и substitionary perception. Ill
речевом, ни даже внутренне речевом акте» (Андриевская 1973, 9). Несобственно-прямое восприятие имеется уже тогда, когда только признаки 1 (тема), 2 (оценка) => ТП, а все остальные => ТН (или нейтрализованы).
Эта форма часто фигурирует опять же в «Двойнике», где она способствует псевдообъективности повествования. Она встречается там, где нарратор передает восприятие Голядкиным его двойника, не окрашивая повествовательного текста отчетливыми стилистическими или экспрессивными признаками, указывающими на персонажа как на воспринимающего:
Прохожий быстро исчезал в снежной метелице. <...> Это был тот самый знакомый ему пешеход, которого он, минут с десять назад,

Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. С. 141).
В этом монологе прошедшее время обозначают или прошлое, или настоящее персонажа. Несобственно-прямой монолог может колебаться между типами А и Б, как это имеет место в следующем отрывке из «Шинели» Гоголя (простая линия — тип А, двойная — тип Б): Как же. в самом деле, на что, на какие деньги ее Гг. е. шинель. — В. ZZ/-1 сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размешены и распределены   вперед.   Требовалось   завести   новые   панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенишам. да следовало заказать
229
швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, — словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море (ГогольН. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 3. М., 1938. С. 153).
Несобственно-прямая речь в диегетическом повествовании
По мнению некоторых исследователей (В. Бюлер 1937, 66; К. Мейер 1957,25,30; Хамбургер 1957; 1968), НПР невозможна в диегетическом повествовании. Однако этот вывод был убедительно опровергнут рядом конкретных примеров   .
В диегетическом повествовании оппозиция текстов ТН и ТП чаще бывает нейтрализована, чем в недиегетическом. Признак 3 (лицо) для различения текстов отпадает совсем: как ТН, так и ТП употребляют для обозначения персонажа (т. е. повествуемого «я») формы 1-го лица. Как правило, также нейтрализована оппозиция по отношению к признаку 7 (лексика). При помощи остающихся оппозиций можно различить ТН и ТП только тогда, когда речь идет о диегесисе. Для дифференциации высказываний повествуемого «я» и комментариев повествующего «я» отпадают признаки, различающие ТН и ТП по отношению к диегесису: 4 (время), 5 (дейктики), 6 (языковая функция) и 8 (синтаксис). Поэтому только тема (признак 1) и оценка (признак 2) позволяют сделать вывод о говорящей инстанции. Рассмотрим отрывок из повести «Ася» И. С. Тургенева:
«Я поступил по совести», — уверял я себя... Неправда! Развея точнохотелтакойразвязки? Развеявсостоянииснейрасстаться? Развеямогулишитьсяее? «Безумец! безумец!» — повторял я с озлоблением... (ТургеневИ. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. С. 195. Курсив мой. — В. Ш.).
Выделенное курсивом высказывание — это НПР основного типа (признак 4 => ТП). Но этот вывод
позволяют сделать только темати-
37 Тодеманн 1930, 154—155; Соколова 1968, 36—38; Кон 1969; Герсбах-Бэшлин 1970, 21—22; Шмид 1973,
60—62; Штанцель 1979, 278—284. В приводимых учеными примерах речь идет о передаче текста не третьих
лиц, а повествуемого «я».
230
ческие и оценочные симптомы. Даже экспрессивность, обычно надежный указатель ТП, здесь этой
роли   играть   не   может,   потому  что   ТН  также   обладает  чертами  экспрессивности,   о   чем
свидетельствуют следующие вопросы нарратора к самому себе:
И я сам — что сталось со мною? Что осталось от меня, от тех блаженных и тревожных дней, от тех крылатых надежд и стремлений?(Там же. С. 200)
Начиная с «Капитанской дочки», в русской литературе можно найти немалое количество произведений, в которых НПР служит инсценировке более раннего «я» нарратора. Одно из диегетических произведений, где НПР играет решающую роль, — это «Подросток». Аркадий Долгоруков нередко инсценирует в НПР свои душевные ситуации, которые имели место полгода тому назад. Сначала приведем пример НПР основного типа (признак 4 => ТП):
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-

товышло, что-топроизошло, что-тонепременнослучилось, чегоя ещенезнаю! (ДостоевскийФ. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 13. С. 254. Курсив мой. — В. Ш.)
Присутствие ТП едва ли ощутимо, если ТП передается в НПР второго типа (признак 4 => ТН): Но слава богу/ документ все еще оставался при мне, все так же зашитый в моем боковом кармане; я ощупал его рукой — там! Значит, стоило только сейчас вскочить и убежать, а стыдиться потом Ламберта нечего было: Ламберт того не стоил (Там же. С. 420).
Иногда вопросы нельзя окончательно отнести к повествуемому или повествующему «я»: Что, неужели не обидела меня эта женщина? От кого бы перенес я такой взгляд и такую нахальную улыбку без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, — это все равно, — с моей стороны? (Там же. С. 35).
Несобственно-авторское повествование
Начиная  с  «Евгения  Онегина»  повествовательный  текст  во  многих произведениях  местами содержит лексические единицы, оценки, стилистическую окраску, которые характерны не для нарратора, а для персонажа (или для его социальной среды). Примеры такой частичной пер-231
сонализации — процитированные выше (с. 137, 164) отрывки из «Скверного анекдота» и «Скрипки Ротшильда» . В «Скрипке Ротшильда» создается впечатление, будто нарратор «заражается» ТП. Л. Шпитцер (19236) и называет такое явление «заражением» (Ansteckung). Если персональные признаки не отражают актуальное в данный момент состояние персонажа, а воспроизводят типичные для ТП оценки и слова (как это имеет место в «Скверном анекдоте»), то можно говорить не о «заражении», а о скрытом, завуалированном цитировании . Ту и другую форму следует четко отделять от прямой номинации, выделяемой кавычками или курсивом из повествовательного контекста. Если в прямой номинации отсылка к ТП подчеркнута, то в «заражении» и цитировании завуалирована.
Проникновение в повествовательный текст (актуальных или типичных) черт ТП приводит к особому типу текстовой интерференции, называемому Н. А. Кожевниковой (1971; 1994, 206—248) несобственно-авторским повествованием (НАП). Чем отличается НАП от НПР? НПР — это передача ТП в повествовательном тексте, более или менее нарраториальная трансформация ТП; НАП — повествование нарратора, заражающегося местами словоупотреблением и оценками персонажа или воспроизводящего их в более или менее завуалированной цитате. НПР и НАП выполняют разные структурные задания: «НПР — прием передачи речи героев, НАП — способ описания и повествования» (Н. Кожевникова 1971, 105). Признак 1 (тема) в НПР => ТП, а в НАП
=> та40.
Отрываясь от актуального внутреннего состояния персонажа и от конкретной ситуации его внутренней речи, НАП может опередить появление в тексте носителя соответствующей точки зрения (Н. Кожевникова 1994, 243), о чем свидетельствует процитированное выше
См. указания в комментариях Д.  Чижевского (1953, XXIV) и  В.  Набокова  (1964)  на quotedspeechили reportedspeechв «Онегине».
39
О понятии «цитация», или «цитирование», ср. Вежбицка 1970; Падучева 1996, 354—361.
40
Разумеется, и НПР является в конечном счете высказыванием нарратора, служащим описанию и повествованию. Поэтому нельзя согласиться с мнением Е. Падучевой (1996, 355, 360), что если в «цитировании» (т. е. в НАП) «субъектом речи остается сам повествователь», то в НПР нарратор «полностью устраняется из высказывания в пользу персонажа». Нарратор и в НПР (того и другого типа) остается «на сцене», говоря метафорой Падучевой. 232
начало «Скрипки Ротшильда». Подобную ситуацию мы находим и в рассказе Чехова «Студент»: Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой

{ЧеховА. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 8. С. 306).
В прозе позднего Чехова персональная точка зрения влияет на повествовательный текст глубже и тоньше, чем это было в рассказах конца 80-х — первой половины 90-х годов, где преобладала НПР. Персональный стиль позднего Чехова характеризуется А. П. Чудаковым (1971, 98) на примере отрывка из «Дамы с собачкой»:
Описание дано полностью в формах языка повествователя и нигде не переходит в несобственно-прямую речь. Но на это объективное воспроизведение событий как бы накладывается отпечаток эмоционального состояния героев.
В   конечном   счете   НАЛ   у   позднего   Чехова   производит   впечатление   полного   внедрения
повествования в сферу персонажей.
Особенную  роль   НАП  играет  в  русской  прозе   1960—1980-х  годов,   в   произведениях  Ю.
Трифонова, В. Шукшина, С. Залыгина, Ф. Абрамова, В. Тендрякова, В. Пановой  . Ключевым
произведением,   воскресившим   эту   форму,   которая   в   1940—1950-х   годах   практически   не
встречалась, стала повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (написана в 1959,
опубликована в 1962 г.).
Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что, хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резин обутка, след автомобильный). Теперь вроде с обувью подналадилось... {СолженицынА. И. Малое собр. соч. Т. 3. М., 1991. С. 10).
Этот отрывок явно выдержан не в НПР. Здесь не излагается актуальная внутренняя речь или воспоминание героя, а звучит голос нарра-
41
О «несобственном повествовании» {uneigentlichesErzahlen), т. е. НАП, в русской прозе поздних 1950— 1960-х годов см.: Хольтхузен 1968. О НПР и НАП в русской прозе 1960—1970-х гг. см.: Н. Кожевникова 1977; Шмид 1979, 79—84. 233
тора, который максимально приближается к оценочному и языковому кругозору героя, воспроизводя отдельные стилистические черты 111.
Близость повествования к ТП бывает в НАП иногда так велика, что создается впечатление, будто нарратор как руководящая повествованием инстанция, предоставляя нарративную функцию персонажу, «сходит со сцены» и сам персонаж превращается в нарратора. Но это только так кажется. На самом деле нарратор и здесь остается хозяином повествования.
Хотя НПР и НАП представляют собой разные структуры, их не везде можно четко разграничить,
особенно   тогда,   когда   персональные   элементы,   соответствующие   актуальному   состоянию
персонажа,   уплотняются.   Так,   заключительные   предложения   повести   «Один   день   Ивана
Денисовича» можно толковать и как передачу актуального психического процесса засыпающего
героя, резюмирующего  происшествия дня, т.  е.  как НПР,  и как оторванные  от актуальной
ситуации мышления слова нарратора, подытоживающего «удачи» Шухова, т. е. как НАП:
Засыпал  Шухов,  вполне удоволенный.  На дню у него выдалось
сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду
не выгнали, в обед он закосил  кашу, бригадир хорошо закрыл
процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не
попался,  подработал  вечером у Цесаря  и табачку купил.  И  не
заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый (Там же. С. 111).
Функции несобственно-прямой речи и несобственно-авторского
повествования
У истоков изучения функций текстовой интерференции стоит дискуссия о styleindirectlibre, которая ввелась между женевским лингвистом Шарлем Балли и его ученицей Маргаритой Липе, с одной  стороны,   и  учениками  мюнхенского   литературоведа  Карла  Фосслера,   с  другой,   на

страницах журнала «Germanisch-romanische Monatsschrift» 1910— 1920-х годов42. Балли (1912; 1914; 1930) определял styleindirectlitreкак «грамматический прием чистого воспроизведения». Как только воспроизводящий делает свои акценты, иронизируя над воспроизво-
42
Реконструкция дискуссии см.: Волошинов 1929,166—188; Долежел 1958. 234
димым, речь идет уже, по мнению Балли, не о styleindirectlibre, а об «оцениваемом воспроизведении» (reproductionappreciee), несовместимом с принципиально «объективным» styleindirectlibre. От последнего Балли отделяет все формы, в которых присутствие чужой речи завуалировано. Styleindirectlibreслужит, по Балли, исключительно чистому, объективному и явному воспроизведению чужой речи и мысли. Узкая лингвистическая концепция Балли натолкнулась на возражение фосслерианцев, видевших в НПР, прежде всего, прием литературного психологизма. НПР для этой школы Sprachseelenforschungоформляет «вчувствование (Einfuhlung) писателя в создания его воображения» (О. Лерх 1914, Г. Лерх 1922) и способствует непосредственному «переживанию» (Erleben) процессов чужого сознания (отсюда термин erlebteRede, созданный Лорком 1921). При этом фосслерианцы не признавали возможности двуакцентной передачи психических процессов. Полемизируя с Вернером Гюнтером (1928, 83—91), моделировавшим НПР как синтетическую форму, совмещающую две точки зрения, Innensichtи Aufiensicht, одновременно «вчувствование» и «критику», Ойген Лерх (1928, 469—471) утверждает:
НПР как таковая служит только вчувствованию, но не критике одновременно... <...> В НПР автор может, хотя бы на одно мгновение, отождествляться даже с персонажами, которые ему отнюдь не симпатичны или мнения которых он не разделяет... <...> НПР не критика подуманного или сказанного <персонажами>, а напротив — полный отказ от выражения своей точки зрения.
Предпочтение текстовой интерференции в европейской и американской литературах XIX—XX веков обосновывалось тем, что эти формы предоставляют писателю возможность непосредственной интроспекции в психические процессы героев (Штанцель 1955; Нейберт 1957). Но почему же тогда писатели эпохи реализма и модернизма предпочитают как раз смешанные формы, где присутствуют в более или менее завуалированном виде одновременно два текста, а не ПР и прямой внутренний монолог, т. е. формы, сулящие, казалось бы, более аутентичную картину психических процессов?
Причина предпочтения текстовой интерференции прямой речи и тексту нарратора лежит, по всей видимости, в одновременном присутствии в ней двух текстов. Решающий шаг к функциональному рассмотрению сделала Л. Соколова (1968), установив, какими «стилистиче-235
скими» возможностями обладает «несобственно-авторская речь» (которая в ее терминологии соответствует нашей текстовой интерференции) и в чем заключается ее преимущество перед другими способами изложения (т. е. речью автора и речью персонажей). Констатируя, что стилистические функции «несобственно-авторской речи» обусловлены возможностью неодинакового совмещения или столкновения субъектных планов автора и героя, она сводит функции этого способа изложения к трем разновидностям:
1.  «Несобственно-авторская речь», передавая точку зрения персонажа при сохранении авторской оценки, может выступать как средство «показа духовного развития героя» и «выявления сущности его характера».
2.   «Несобственно-авторская речь», передавая оценку автора, может выступать как «сюжетно-композиционное средство для выделения главных мыслей в произведении».
3.  «Несобственно-авторская речь», оформляя столкновение точек зрения автора и героя, может выступать как средство создания определенных смысловых или стилистических эффектов, таких как а) разговорный стиль, б) живое, легкое, интригующее повествование в литературе для детей, г) юмористический или сатирический стиль повествования, д) историческая или историко-литературная стилизация.
Исполняя эти задания, «несобственно-авторская речь», по Соколовой, имеет преимущество перед другими способами изложения в том, что она
1)  может передавать общее содержание мысли и речи героя, которые он по каким-либо причинам не в состоянии оформить в связной речи,
2)  может передавать содержание, не совместимое с привычным содержанием ПР (напр., речь коллектива),