у которого совершались публичные кровавые казни; дети не были избавлены от зрелища насильственной смерти. Он проходил мимо церквей, мимо изображений святых, мимо "мочепровода", мимо рыбных и мясных рядов; он видел нищих, иной раз одного с ним возраста, видел проституток, воров и праздношатающихся, наказанных сидением в колодках. В школе он учился музыке и грамматике, запоминал полезные изречения. <...> Его обучали риторике, и он был в числе тех детей, что, соревнуясь, демонстрировали свои дарования у церкви Сент-Бартоломью-де-Грейт. Самое, однако, важное - что его готовили к деятельности в судебных органах Лондона. Несомненно, это было главным образом гражданское образование; его учили ценить порядок и гармонию, и во многом его последующая общественная деятельность была посвящена насаждению этого порядка, этой гармонии в пределах улиц, знакомых ему с детства. Однако эти же улицы сделали его жестким, как и всех прочих своих детей. Его сочинения полны уличного жаргона и народного говора; жесткость и театральность его натуры, его хлесткое остроумие, его напор коренятся в типичном лондонском детстве»3.
Константные параметры Лондона запечатлевались, как показывает П. Экройд, в памяти Т. Мора, составляя стабильную основу жизненного пространства. Вместе с ними в его сознание проникали и конкретно-исторические веяния времени. Именно социально-экономические сложности XVI в. осмысливались Мором в Лондоне в 1516 г. на страницах той части книги об Утопии, которая, по его замыслу, должна была предварять подготовленную в Голландии рукопись. Английская действительность вполне могла отягощать Мора своими ликами нищеты, безнравственности, культурной и политической неграмотности. Источником всех несчастий в Англии собеседник Мора Рафаил Гитлодей называл частную собственность, при существовании которой не может быть ни справедливости, ни экономического благополучия, ни всеобщего счастья: «...где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел»4. Человеческое существо подвержено наибольшей деформации под воздействием денег - самой властной формы частной собственности, «...вы, как и значительная часть людей на свете, ...подражаете плохим педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат»5, - не понимал
3 Акройд П. Лондон: Биография / пер. с англ. В. Бабкова, Л. Мотылева. М., 2005. С. 723-724.
4 Мор Т. Утопия. С. 95.
5 Ibidem. С. 58.
25

Гитлодей стремления государства бороться с результатами социального зла без воздействия на его первопричину, ведь такие действия по отношению к гражданам неизбежно ведут к нивелированию ценности человека. Таким образом, хотя воображение Т. Мора и путешествовало в Утопию через нидерландские порты, отправлялось оно из Лондона -города, жизненные краски которого отчетливо видны в контурах художественного пространства.
Образно-символическое и концептуальное опредмечивание художественного пространства в «Утопии» проходило в эпоху Возрождения, начавшуюся на рубеже XIII-XIV вв. в Италии. Событийная палитра европейской истории стимулировала дальнейшее движение человеческого мышления от мифа к логосу, специфику которого резюмировал Ю. Лотман: «Под влиянием смены исторических условий происходит разрушение мифологического сознания, которое оформляется как вторжение в миф немифологического повествования. Циклическое время заменяется линейным, а сам миф предстает как повествование об эксцессах, необычных и ненормативных, однократных событиях, то есть перестает быть мифом»6. Среди культурных деятелей Ренессанса необычайно возрос интерес к сохранившимся греческим и римским рукописям книг, свободным от узости монашеского аскетизма. По К. Старнсу, Т. Мор «видел надежный выход из крушащегося социального и политического строя средневековья», когда он правдиво «описывал сущностные характеристики современного положения, отличного от античного и средневекового формата»7. Обращение к античным ценностям привело к расширению кругозора и дало доступ к множественным граням мироустройства и центральной его фигуры - человека. Ренессансному состоянию мира противоречила закрепощенность духа, ограниченность человеческой инициативы, продиктованная и воспитанная предыдущей эпохой, которая внушила человеку полное бессилие в доступной действительности и заставила сконцентрировать свое внимание исключительно на загробном мире. Мастера Возрождения восторгались, по соображениям О. Уайлда, тем, что «они могли изображать мужчин и женщин, которые их умиляли, и воспроизводить краски этой красивой земли»8. Идейным стержнем Ренессанса был гуманизм, подчеркивавший свет
6 Лотман Ю. М. О мифологическом коде сюжетных текстов // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 2000. С. 670.
7 Starnes С. The New Republic. A Commentary on Book 1 of More's Utopia, Showing Its Relation to Plato's Republic. Waterloo, 1990. P. 106.
8Wilde O. The Soul of Man under Socialism // Collected Works of Oscar Wilde. Chatham, 1997. P. 1065.
26

ский характер новой культуры, которая апеллировала к человеческим земным интересам, учреждала непреложность человеческого счастья и свободы. Яркость и многообразие мира, воспринимаемое европейцем того времени, обусловливались великими географическими открытиями, а также изобретением в середине XV в. книгопечатания, способствовавшего распространению нового типа мировоззрения. Мор работал над романом в то время, когда в искусстве царили востребованные творческим сознанием античные ценности. Однако очень часто, по мнению А. Штекли, «верность античным представлениям, подчас даже наперекор несомненным фактам, была для гуманистов тоже реальной и живой жизнью»9. Вера в разум провоцировала страстную жажду знания, стремление к открытиям и изобретениям во всех сферах жизни. Согласимся с Г. Маркузе в том, что утопическое мышление - категория историческая, обозначающая «проекты социального переустройства, которые признаются невозможными»10. В этой связи вполне обоснованной выглядит оценка К. Каутского, данная трагическому гению Т. Мора, «предвидевшего проблемы своего времени до появления материальных условий, необходимых для их разрешения»11.
Общей гуманистической тональностью «Утопии» Дж. Логан считал «сочетание серьезности с шуткой», которое привело деятелей «позднего Возрождения к скептицизму и релятивизму»12. Поиск адекватных художественных способов выражения повлиял на подъем диалогической (Эразм, Мор) и становление эссеистической (Монтень) форм словесности. Полное название романа Т. Мора указывает на промежуточное положение произведения между философским трактатом и романом путешествий (a fruteful and pleasaunt worke). В диалоге Мора с Рафаилом Гитлодеем обнаруживается жизне- и нравоописание совершенного миропорядка, который отличается конкретикой в вопросах государственного устройства и обобщенностью на предмет личности, включенной в сферу политико-социальных отношений. По замечанию А. Хайзермана, «новый остров Нигдея существует исключительно в поэтическом измерении (как сферы, дом славы, аллегорические ландшафты видений), и... его институты вымышлены... не ради воплощения "идеалов" государства или программы практиче-
9 Штекли А. Э. «Утопия» и старая картина мира // Средние века. М., 1991. Вып. 54. С. 143.
10 Marcuse H. The End of Utopia // Marcuse H. Five Lectures: Psychoanalysis, Politics, and Utopia / transl, from the German by J. J. Shapiro, S. M. Weber. Boston, 1970. P. 63.
11 Kautsky K. Thomas More and his Utopia. London, 1979. P. 249.
12 Logan G. M. The Meaning of More's Utopia. P. 268.
27

ских реформ, но для порицания имеющейся глупости»13. Движение писательской мысли via diversa, или от обратного, свойственно концепции трактата Эразма Роттердамского «Похвала глупости» (1511). Автор «Похвалы» с присущей ему живостью и убедительностью слога возвеличивает те проявления неразумного уклада государств и деятельности людей, которые достойны несомненного осуждения и с которыми он никогда не мирился в собственной жизни. В уста Глупости нидерландский философ-гуманист вкладывает высказывание, противоречащее самое сути его миропонимания: «...ничего не бывало пагубнее для страны тех государей, которые баловались философией или науками»14. Система поэтических средств, использованных в «Похвале глупости», имеет генетическую связь с менипповой сатирой -жанром, оформившимся в эпоху эллинизма в творчестве Лукиана. «Итак, ...соверши со мной это путешествие и, поставив себя на мое место, охвати взором весь земной порядок»15, - обращался Менипп к своему собеседнику, собираясь дать уничижительную оценку земной действительности. Этот призыв достиг также литераторов и мыслителей Ренессанса, взглянувших на состояние наличного мира, открывшееся им по-новому.
Составитель библиографического справочника «Литературная утопия» В. Бистерфельд обобщил центростремительные смысловые линии, развиваемые в творчестве писателей-утопистов. Под «классическим» строением жанровой семиосферы подразумевалось сочетание следующих компонентов: 1) географическое положение, природные условия (предлагается изолированная плоскость художественного эксперимента с невысокой плотностью населения, проживающего в городах); 2) контакт с внешним миром (рассматривается общее стремление к отчуждению и самозащите); 3) политическое устройство (выделяются две доминантные формы организации государства: демократия и олигархия); 4) семья и мораль (определяются принципы социализации частной жизни и евгеники); 5) труд (отмечается четкая регламентация трудовой повинности и свободного времени граждан); 6) воспитание (показывается важность института воспитания для поддержания стабильного миропорядка); 7) образование (устанавливается приоритетность естествознания в системе научных интересов совершенного общества); 8) повседневность и общение (открывается установка на гармонизацию социальных взаимодействий); 9) язык, искусство, религия (вы
13 Heiserman A. R. Satire in the Utopia // PMLA. 1963. Vol. 78, No. 3. P. 167. 14 Роттердамский Э. Похвала глупости / пер. с лат. Ю. М. Каган. М., 2000. С. 286. 15Лукиан.   Икароменипп,   или  Заоблачный  полет  /   пер.   с  древнегреч. С. Лукьянова // Лукиан. Избранная проза. М., 1991. С. 480.
28

водится сообщество, пользующееся особым языком, настороженно относящееся к искусству и практикующее солярную религию)16. Данная жанровая матрица отправляется от особенностей поэтической экспликации семантических конструктов, образующих художественную модель мира в «Утопии» Т. Мора.
В романе Мора выявляются структурные особенности литературной утопии, которых не было ни у Платона (ок. 429-347 до н.э.), ни у других предшественников. В диалоге «Законы» Платон «лепил из воска» идеальное государство, отстоящее от близлежащих земель, но имеющее в своем распоряжении прекрасные гавани. Замкнутость истинной республики виделась философу обязательно концентрической, сосредоточивающейся вокруг единого центра, который суммирует бытийственность воображаемого края: «Храмы надо построить вокруг всей торговой площади. Да и весь город надо расположить кругами, поднимающимися к возвышенным местам, ради хорошей защищенности и чистоты. Рядом с храмами надо расположить помещения для правителей и судилищ»17. Совершенные формы организации сущего могли показаться лондонцу Мору, искавшему, прежде всего, не универсальной истины, а счастья, неперспективными: «...эта страна когда-то не была окружена морем. Но Утоп, чье победоносное имя носит остров (раньше этого он назывался Абракса), сразу же при первом прибытии после победы распорядился прорыть пятнадцать миль, на протяжении которых страна прилегала к материку и провел море вокруг земли; этот же Утоп довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит в этом отношении прочих смертных»18. Как прослеживает Р. Шепард, «превращение Утопии в искусственный остров преследовало и практическую, и символическую цели»19. Остров оказывался вне досягаемости врагов; кроме того, утопическое общество получало в буквальном смысле видимую завершенность самодостаточной единицы. Важнейшим атрибутом художественной модели мира, явленной Мором в «Утопии», было островное пространство, геофизические параметры которого напоминали Англию XVI в. (количеством поселений, равноудаленностью городов, ландшафтом столицы). Конструируемая реальность представляла собой отстранение от доступного
16 Biesterfeld W. Die literarische Utopie. Stuttgart, 1982. S. 16-22.
17 Платон. Законы / пер. с древнегреч. A. H. Егунова. М., 1999. С. 230.
18 Мор Т. Утопия. С. 108.
19 Shephard К. Utopia, Utopia's Neighbours, Utopia, and Europe // Sixteenth Century Journal. 1995. Vol. 26, No. 4. P. 845.
29

мира, знаменовала воссоздание счастливого состояния человечества в крае испытания гуманистических идеалов.
В семиосферу романа «Утопия» органически включены гуманистические идеи оксфордских реформаторов, к числу которых принадлежал и Т. Мор. По мысли О. Чертова, «внутри совокупной гуманистической философии "оксфордских реформаторов" между ними происходит как бы своеобразное разделение "сфер влияния", когда онтологическая проблематика рассматривается Джоном Колетом, образ человека и его "устроение" и соотношение с миром более интересует Эразма, а в социальном приложении общей программы обновления человечества более весомое слово принадлежит Томасу Мору»20. Мысль о всеобщем обновлении человечества по программе «второго творения» восходит к христианскому гуманисту Дж. Колету. «Новый человек» должен обладать мудростью и любовью - качествами, совокупность которых составляет понятие жизни. Сами оксфордские реформаторы «понимали, что "новый человек"... обречен на гибель в условиях нестабильного и несправедливого "человеческого мира"»21. Обновленному человечеству были, безусловно, необходимы новые условия для гармоничного осуществления счастья и свободы.
Воображение Т. Мора имело силу создать такие условия. По мнению Дж. Сэндерлина, «в этой драме воображения... Мор соизмеряет земные царства с небесными стандартами и находит первые несостоятельными»22. Морально-этические отношения, установленные в Утопии, обнаруживают в своих узловых моментах концептуальное напряжение в результате сближения разнополярных философских систем. «Аксиомой стоической философии была счастливая жизнь, требующая отхода от службы телу с целью культивирования свободного разума, - пишет Дж. Пэрриш. - В то время как явный гедонизм в моральной философии утопийцев... выглядел как адаптация эпикурейства»23. Очевидные программные расхождения в целевых установках стоиков и эпикурейцев гармонично сосуществуют в семиосфере «Утопии». В разделе «О путешествиях утопийцев» Т. Мор подробно изложил концепцию счастья, принятую в Утопии и координирующую взаимодействия внутри изображаемого им общества и за его
20 Чертов О. В. Гуманизм «оксфордских реформаторов» (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас Мор): автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / Ленинград. гос. ун-т. Л., 1988. С. 8.
21 Ibidem. С. 15.
22 Sanderlin G. The Meaning of Thomas More's Utopia // College English. 1950. Vol. 12, No. 2. P. 76.
23 Parrish J. M. A New Source for More's Utopia // The Historical Journal. 1997. Vol. 40, No. 2. P. 496.
30

пределами. Следуя за Эпикуром, считавшим наслаждение высшим благом, а страдание наивысшим злом, и Цицероном, полагавшим высшим наслаждением то, которое «воспринимается при освобождении от всякого страдания»24, Мор находил природосообразными те наслаждения, которые суть «конечная цель всех наших действий»25. Давний спор об источниках счастья в Утопии привел к двуединому подходу, основанному на противопоставлении духовного начала началу телесному. Духовные удовольствия проистекают из созерцания истины, проявляющейся в понимании и воспоминании о «хорошо прожитой жизни», а также в надежде на будущее. Упражнения духовного характера соединяют добродетельную жизнь человека с телесными ее проявлениями. По этому поводу Мор указывает, что «лучше будет не нуждаться в физических удовольствиях, чем испытывать наслаждение от них»26. Телесные удовольствия, в свою очередь, подразделяются на две группы: одни доставляют «явную приятность» чувствам, другие заключаются «в спокойном и находящемся в полном порядке состоянии тела». Утопийцы стремятся к получению удовольствий от пищи, питья, запахов, звуков и тонов; весьма высокую оценку среди телесных удовольствий они дают здоровью, служащему «источником наслаждения, хотя бы на него не действовало никакое привлеченное извне удовольствие»27.
Состояние счастья складывается из содружества удовольствий, главенствующая роль среди которых принадлежит удовольствиям духовным. По наблюдению Ю. Сапрыкина, «принципиальное расхождение этики Мора с этикой гуманистического индивидуализма заключалось не в понимании сути счастья, а в том, как люди должны его добиваться»28. Счастье граждан Утопии достигается не только благодаря выполнению предписаний, установленных на государственном уровне, но и в силу внутренних мотивов утопийцев. Законы на острове существуют не для ограничения свободы граждан, но в качестве напоминания об их долге. Так как человеку присуще стремление к удовольствию, а не к страданию, «добродетель они определяют как жизнь, согласную с предписаниями природы. Она же приглашает смертных к взаимной поддержке для более радостной жизни»29. Пред
24 Цицерон. О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков /  пер. с лат. Н. А. Федорова. М., 2000. С. 57.
25 Мор Т. Утопия. С. 150.
26 Ibidem. С. 159-160.
27 Ibidem. С. 157.
28 Сапрыкин Ю. М. От Чосера до Шекспира: этические и политические идеи в Англии. М., 1985. С. 96.
29 Мор Т. Утопия. С. 150.
31

ставления о свободе в вымышленной Мором стране отправляются от добродетелей веротерпимости и смирения. Каждый человек может исповедовать ту религию, которая близка его миропониманию, и никто не имеет права осуждать или даже оценивать религию другого. Утопийцам неведомы ограничения свободы в поисках счастья, «лишь бы не воспоследовали за ними неприятности». В недопущении вседозволенности настойчиво проступает индивидуально-авторское миро-видение Т. Мора, ревностного католика. «Утопийцы вольны в выборе веры, могут исповедовать практически любую религию; но вот распространению неверия или мнений, которые к нему ведут в их государстве поставлены серьезные препоны и ограничения. О свободе совести (во всем объеме этого понятия) в данном случае... речь не идет», - указывает О. Кудрявцев30. Идеалы свободы и счастья, включенные в морально-этическую систему Утопии, реализуются в комплексе нормативных установок, благоприятствующих стабильности изображаемого совершенного мира.
Согласно Т. Самсоновой, «Мор считал, что для создания справедливого общества недостаточно ввести общность имущества, хорошее управление и законы. Необходимо воспитать достойных граждан государства»31. Цель образования в Утопии виделась путешественнику Гитлодею в том, «чтобы в еще нежные и гибкие умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения государства»32. Образование в Утопии осуществляется в форме ученичества в государственных школах. Государство утопийцев заботится о том, чтобы даровать, «насколько это возможно с точки зрения общественных нужд, всем гражданам наибольшее количество времени для духовной свободы и образования. В этом... заключается счастье жизни»33. В «Утопии» также выдвигается идея всеобщего образования, в системе которого мужчины и женщины равны в праве на приобретение научных и опытных знаний. Остров Утопия открыт для знаний, поступающих со всего мира, о чем свидетельствуют успехи утопийцев в математике, музыке, метеорологии, созвучные общеевропейским достижениям XVI в. К. Митинг отмечает, что в книге Т. Мора налицо «стилизация "вымышленного существования" и мечта о политическом идеале, о совпадении всеобщего счастья со счастьем индивидуальным»34. Кон
30 Кудрявцев О. Ф. Ренессансный гуманизм и «Утопия». М., 1991. С. 269.
31 Самсонова Т. Н. Справедливость равенства и равенство справедливости. М., 1996. С. 19.
32 Мор Т. Утопия. С. 207. 33 Ibidem. С. 126.
34 Miething С. Politeia und Utopia: Zur Epistemologie der literarischen Utopie // Germanisch-Romanische Monatsschrift. Heidelberg, 1987. Bd. 37, H. 3. S. 261.
32

цепция образования на острове Утопия призвана обеспечить воспитание и обучение в соответствии с требованиями, отвечающими духу государства.
В литературной утопии проводится мысль о том, что политико-социальное пространство утопического эксперимента конструируется по определенной схеме изнутри, и учредителями «наилучшего» устройства выступают исключительные герои. Их уникальность проявляется в непревзойденных интеллектуальных способностях, а также в титанической духовной и физической силе. Неповторимость утопических лидеров подкрепляется и тем, что после смерти на полноту их власти не находится претендентов. Бесспорное величие и превосходство государственных мужей обретает свою параллель с верховенством Зевса, чье место в древнегреческом пантеоне могло принадлежать только ему одному. Мудрость, мужество, справедливость - качества, которые со времен Платона неизменно приписываются правителям мира, моделируемого в литературной утопии и противопоставляемого миру за его пределами. Мудрые действия государя сводятся чаще всего к учреждению законодательства, по которому следует жить в совершенном мире, так как уход правителя из жизни не влечет за собой отмены актуализированной его предписаниями действительности. Истинные начала государственного устройства могут и должны быть суммированы в немногочисленном своде законов, доступных простому восприятию. «Законов у них очень мало, да для народа с подобными учреждениями и достаточно весьма немногих», - провозглашено в «Утопии»35. По сути те же требования к законодательству, устанавливаемому христианским государем, предъявлял Эразм Роттердамский: «...пусть устроит так, чтобы законов было как можно меньше, затем - чтобы они были как можно более справедливыми и ведущими к общей пользе, а сверх того - чтобы они были как можно лучше известны народу»36. В этом вопросе и Мору, и Эразму вторит Кампанелла, отмечавший немногочисленность, краткость и ясность законов Города Солнца37.
Социальная структура Утопии, с одной стороны, восходит к Платоновой модели общества (правители-философы - работники-производители - воины-стражи); с другой стороны, обнаруживает архаические черты и навеянные идеей христианского братства мотивы.
35 Мор Т. Утопия. С. 176.
36 Роттердамский  Э.   Воспитание  христианского  государя   /   пер.   с  лат. A.B. Тарасовой. М., 2001. С. 90.
37 Кампанелла Т. Город Солнца / пер. с лат. Ф. Петровского // Утопический роман XVI-XVIII веков. М., 1971. С. 177.
33

Социальная справедливость воцарилась на острове благодаря ликвидации частной собственности, способствующей проявлению такой отрицательной черты человеческого характера, как алчность. Несмотря на различия в выполняемых социальных ролях, граждане Утопии равны по своей индивидуальной значимости, участвуя в трудовой деятельности. В романе говорится: «У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие - земледелие, от которого никто не избавлен», и помимо которого «каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное»38. Возводя земледелие во всеобщую повинность, Т. Мор стирает экономическую границу между городом и сельской местностью. На острове наличествует институт рабства, поскольку перемещение за геофизический рубеж государства аналогично преступлению пределов законности. В подобном «позорном обхождении» с правонарушителями утопийцы различают механизм общественного благоденствия. Социальная справедливость, равенство и труд обеспечивают успешное функционирование «наилучшего» государственного устройства.
Несмотря на показ резко отрицательного отношения к войне и военным действиям, в произведении Т. Мора имплицирована неизбывная воинственность окружающего мира. Автор «Государя» (1513) Н. Макиавелли настаивает: «Тот, кто не владеет военным ремеслом, навлекает на себя много бед, и в частности презрение окружающих...»39. Трудно однозначно утверждать, что этим же курсом ложится этос общества утопийцев. По оценке X. Мюлленброка, «Утопия» -это «не документ антифеодальных умонастроений, в ней запечатлен отказ от чуждого миру пацифизма»40. Противопоставление приемлемого неприемлемому, заложенное в фундаменте художественного мира «Утопии», несет в себе корректирующее воздействие гуманистической этики, артикулированное Эразмом Роттердамским: «Война, столь всеми прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, ...а отнюдь не просвещенными философами»41. Поэтому в Утопии, как, впрочем, и в других утопических краях, войны имеют целью защиту своей территории и земель дружеских государств, а также человеколюбие к угнетенным тиранией народам.
Н. Фрай признает Утопию «идеальным государством, путь в которое лежит через отказ от христианских догм»42. Так, Утоп «предос
38 Мор Т. Утопия. С. 117-118.
39 Макиавелли Н. Государь / пер. с итал. Г. Муравьевой. СПб., 2005. С. 87.
40 Mullenbrock H.-J. Krieg in Morus' Utopia // Anglia: Zeitschrift fur Englische Philologie. Tubingen, 2002. Bd. 120, H. 1. S. 25.
41 Роттердамский Э. Похвала глупости. С. 285.
42 Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. New York, 1969. P. 233.
34

тавил каждому свободу веровать во что угодно. Но он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения»43. Необходимость приведенного предписания И. Осиновский находит в следующем: «Ограничивая себя в более примитивных радостях - довольствуясь грубым шитьем, простой пищей и скромным жилищем, утопийцы зато обретают духовную свободу, возможность жить богатой духовной жизнью»44. Отсутствие прочного вероисповедания противоречит человеческой природе и ее законам. Исходя из этого, идеал религии в изображаемом государстве - экуменизм, проявляющийся в почитании не одного отдельного бога, а некоего единого божества, «неведомого, вечного, неизмеримого, необъяснимого, <...> распространенного во всем этом мире не своею громадою, а силою»45. Не случайно утопийцы именуют верховного бога в своем пантеоне Митрой. В древнеиранской мифологии Митра выступал «выпрямителем линий» - хранителем законов и порядка, умеющим устанавливать мир. Порядок и примирение - непреложные основы, определяющие характер взаимоотношений граждан Утопии в религиозной сфере. В свободе вероисповедания «на просвет» видна однозначная предзаданность религиозных ориентиров, обозначенных в художественном мире романа. По образному выражению Л. Мамфорда, в Утопии «каждый в состоянии быть человеком, потому как никто не в силах превратиться в чудовище»46.
Смысловыми инвариантами, обеспечивающими семиотизацию художественного пространства в «Утопии», выступают константные представления о геофизическом положении (топос), морально-этической системе (этос) и политико-социальной парадигме (телос), объединенные автором в тематические группы. Четкое размежевание семантических структур находит адекватное выражение на формальном уровне, что подтверждается риторической стройностью романа, оттеняемой его композицией. Данное взаимодействие поэтики и семиосферы, установленное Т. Мором, окажется впоследствии перспективным, получив собственный жанровый статус в истории словесности. Отчасти наперекор Т. Мору в вопросах поэтической симметрии пошел итальянский гуманист Т. Кампанелла в романе-утопии «Город Солнца» (Civitas Solis, 1602). Во время плавания по Индийскому океану
43 Мор Т. Утопия. С. 200.
44 Осиновский И. Н. Томас Мор. М., 1985. С. 89.
45 Мор Т. утопия. С. 196.
46 Mumford L. The Story of Utopias. New York, 1972. P. 78.
35

рассказчик-мореход оказался на острове, затем в сопровождении туземцев он был доставлен в Город Солнца, расположенный на высоком холме. Четверо ворот города были обращены к четырем сторонам света, четыре мощеные дороги вели от каждых ворот к центру, где «на вершине горы находится открытая и просторная площадь, посредине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусством»47. Крест, вписанный в план Города Солнца, говорит о потенциальной безграничности совершенного края, в то время как концентричность города напоминает строение Вселенной. Согласно А. Стригалеву, «такую идею... Кампанелла обрел в гелиоцентрической системе Коперника»48. В полемику с Мором вступал и Бэкон, относивший Утопию к «неистинным республикам». Очевидно, этот спор продолжит разгораться с каждым новым приливом времени, оставляя нетронутой лишь первооснову представлений о «наилучшем устройстве государства», выявленную «человеком на все времена».
47 Кампанелла Т. Город Солнца. С. 145.
48 Стригалев А. А. «Город Солнца» Кампанеллы как идеал миропорядка // Картины мира в истории мирового искусства (с древнейших эпох - к Новому времени). М., 1995. С. 92.

2.2. В поисках Атлантиды: стратегия островного эксперимента

Поиски Атлантиды - мифического острова, катализирующего сознание человечества по сей день, - послужили стержневым умозрительным намерением английского философа-эмпирика и государственного деятеля Фрэнсиса Бэкона (Francis Bacon, 1561-1626) в романе-утопии «Новая Атлантида» (New Atlantis, 1627). Стремясь избавить человеческое мышление от мешающих познанию «идолов», Ф. Бэкон внес существенный вклад в складывавшуюся научную картину мира. Он выступал за расширение изучения природы, чему должна была способствовать методология опытного познания. Не менее любопытными выглядят свершения Ф. Бэкона в государственной деятельности. Стремительное восхождение по служебной лестнице (от члена парламента до лорда-канцлера Англии) сменилось судебными тяжбами, арестом и штрафом по обвинению во взяточничестве49. Потеряв положение нерядового государственного служащего, Ф. Бэкон обрел больше времени и сил для интеллектуальной работы, включающей в себя и систематизацию собственных открытий, и перевод написанных сочинений на латынь (в чем ему помогали Бен Джонсон и Томас Гоббс), и художественные поиски Атлантиды. Как определяет А. Мортон, «в отличие от Мора, Бэкон не интересовался вопросами социальной справедливости. Он также был гуманистом, но к началу XVII в. в гуманизме уже не было прежнего жара: разница между "Утопией" и "Новой Атлантидой" заключалась не столько в их содержании, сколько в целях, в сдвиге общего плана интересов и в снижении температуры»50. Максимальный упор в сторону знаний, получаемых эмпирическим путем, хорошо прослеживается в семиосфере «Новой Атлантиды». Справедливо утверждение М. Бернери, что Бэкон «был первым философом, предвидевшим обновление общества посредством науки»51.
Топос острова как некоторого всецело благополучного места был известен мифологиям и литературам разных времен и народов. Хронологически первые представления о плодородном острове нано
49 В мае 1621 г. на заседании суда Ф. Бэкон обратился к королю Иакову I со следующим прошением: «Но так как тот, кто брал взятки склонен их давать, я пойду дальше и предложу вашему величеству взятку. Ибо если ваше величество предоставит мне покой и досуг, а Бог продлит мои дни, я подарю вашему величеству хорошую историю Англии и лучший свод ваших законов».
50 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 79.
51 Berneri М. L. Journey through Utopia. London, 1950. P. 127.
37

сились на глиняные таблицы шумерскими служителями домов знаний. Согласно «Сказанию об Энки и Нинхурсаг» (конец III - нач. II тыс. до н.э.), космический отсчет времени начался на острове Дильмун, ибо «Дильмун страна пресветлая, Дильмун страна непорочная, // ...Дильмун страна воссиянная». В мифологии Шумера Дильмун идентифицируется с центром плодородия, и негатив бытия перефразирован на острове с обратным знаком: «Птица смерти не накликает смерти, <...> // Там хворь глазная - "я хворь глазная" - не говорит»52. Космогонически важный остров Дильмун впоследствии не утрачивает своего значения для посюстороннего мира, становясь центром политического влияния Месопотамии. Подобная тенденция воплотилась также в диалогах Платона об Атлантиде и путешествиях на «острова Солнца» Ямбула. По замечанию В. Гуторова, ядро утопической мысли античности составлял «чрезвычайно распространенный по всему земному шару миф о "Золотом веке", т.е. совокупность представлений о счастливом существовании людей в далеком прошлом»53. В диалогах «Тимей» и «Критий» (ок. IV в. до н.э.) Платон подверг рациональной обработке миф о счастливом крае, устроенном на благо людей, что проявилось в наличии социального порядка, государственной власти, шестидесятитысячного войска, а также святилищ, дворцов, гаваней и т.д. на описываемом острове, расположенном перед Гибралтарским проливом. Центр Атлантиды маркирован святым храмом Клейсто и Посейдона, инициирующим отсчет концентрической архитектуры острова, а также модели мира. Как утверждает Д. Панченко, фантазия философа-идеалиста питалась описаниями сказочно богатой Персии (Экбатана), найденными в «Истории» Геродота, так что он был «пленен образами, представшими перед его воображением в рассказах о Востоке»54. В силу конкретно-исторических причин (кризис афинского полиса) Платон не мог довольствоваться картинами блаженных островов потустороннего мира. Остров Атлантида изображался им как великое государство, овладевшее «Ливией вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении»55, справедливо управляемое союзом царей и отдаленное от греков во времени. В отличие от Платоновой Атлантиды, «острова Солнца» Ямбула (ок. I в. до н.э.) не знали социальной
52 Сказание об Энки и Нинхурсаг // От начала начал: антология шумерской поэзии. СПб., 1997. С. 33.
53 Гуторов В. А. Античная социальная утопия: Вопросы истории и теории. Л., 1989. С. 16.
54 Панченко Д. В. Геродот и становление европейской литературной утопии // Проблемы античного источниковедения. М., 1986. С. 112.
55 Платон. Тимей / пер. с древнегреч. С. С. Аверинцева // Платон. Сочинения. В 3 т. Т. 3. Ч. 1. М, 1971. С. 466.
38

стратификации, управления, собственности и семейных отношений; их воображаемое величие базировалось единственно на всеобщем труде, неразделенном, но общественно обязательном.
Художественный замысел Ф. Бэкона разворачивается в Тихом океане по пути из Перу в Японию и Китай. Такой вариант локализации вымышленного пространства послужил своего рода откликом на основанную в 1600 г. Ост-индскую компанию, отвечавшую английским экономическим интересам. Обращая свой взор к «Южному морю», Бэкон, по мнению Ю. Михаленко, «хотел поощрить английских авантюристов к открытию новых земель...»56. Изнурительное плавание команды корабля увенчалось в романе невероятным успехом: «Спустя полтора часа вошли мы в удобную бухту, служившую гаванью красивому городу, не слишком большому, но отлично построенному и с моря выглядевшему весьма живописно»57. Автор предвосхищает изложение моральных и научно-технических аспектов художественного мира, создавая образный ореол привлекательности, справедливости и умеренности вокруг пространства новооткрытого острова «за пределами Старого и Нового Света». Об этом свидетельствует девятикратный повтор описательного эпитета fair в тексте произведения. Наибольшее накопление лексической единицы приходится на первые и на последние страницы романа, образующие своеобразную семантическую границу, за которой распростерт мир «не свой», а значит, непривлекательный, несправедливый и неумеренный: a fair city, three fair streets, a fair and spacious house, a fair parlour, Bensalem in the likeness of a fair beautiful Cherubin, mortal men more fair and admirable, a fair chamber, fair and large baths, long and fair galleries. Идейная емкость эпитета явственно заявляет о себе в начальной сцене произведения, описывающей продвижение корабля по неутихающему морю в надежде обрести покой. Состояние достигнутого рассказчиком прекрасного острова оказывается привлекательным (fair), справедливым (fair), умеренным (fair), а достижения значительными (fair).
Равнинность и необъятность вымышленного края, воспринимаемого рассказчиком-мореплавателем, отличают остров. В расширении плоскости художественного пространства английской литературной утопии улавливается крепнущий фантом будущей империи. Два топонима используются Ф. Бэконом для номинации созданного его воображением мира: Новая Атлантида и Бенсалем. Бэкон подвергает корректировке версию Платона о гибели Атлантиды, утверждая, что Америка - та великая земля к западу от Гибралтара, некогда управ
56 Михаленко Ю. П. Ф. Бэкон и его учение. М., 1975. С. 11.
57 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 95.
39

лявшая частью Европы и Африкой и временно погрязшая в водной пучине. Именно Америка достойна звания великой Атлантиды, в то время как Новая Атлантида, размещенная им в другой части земного шара, является законной наследницей мощи и величия первой. Остров в романе носит также имя Бенсалем, состоящее из двух корней: в переводе с иврита ben - сын, salem - первоначальное название Иерусалима, этимологически восходящее к корню shlm - мир58. Топос острова приобретает в данном случае новую семантическую мотивировку, которую можно представить в противопоставлении мир - война как атрибуте внутреннего и внешнего пространства. Соотношение центра и периферии в Новой Атлантиде должно восстанавливаться гипотетически, ибо в силу преднамеренной или неизбежной незавершенности авторского замысла в произведении только намечен путь с самого края в центр, из гавани в Дом чужестранцев и далее в Коллегию шести дней творения, определяющую схождение всех дорог и стремлений воображаемой страны. Живописание всевозможных научно-технических достижений мысленно приближает читателя к святая святых острова - Дому Соломона, служащего всем, однако открытого для избранных. Как справедливо замечает Ю. Лотман, «топос всегда наделен некоторой предметностью, поскольку пространство всегда дано человеку в форме какого-либо конкретного его заполнения»59. Конкретными образами, наполняющими страну Бенсалем, служат продукты познания, расширяющие власть человека над природой в определенных геофизических рамках - на острове.
Стратегия островного эксперимента в романе Ф. Бэкона фундирует центральные морально-этические и политико-социальные категории изображаемой страны, возводимой на принципах пансциентизма, научного всесилия. Внутренняя организация Новой Атлантиды координируется эмпирическим освоением законов и тайн материи. В отличие от Утопии Т. Мора, Бенсалемом управляют философствующие аристократы по крови. Король Новой Атлантиды Соламона -первый законодатель государства, позаботившийся о всеобщем счастье собственных граждан. Именно ему принадлежала мысль о плодотворной отчужденности острова, имеющая своим источником предчувствие несовершенства внешней реальности: «Поэтому в число изданных им основных законов нашего королевства включил он запреты, касающиеся посещения нас чужестранцами, <...> ибо опасался новшеств и влияния чуждых нравов. <...> Что касается наших путешествий в чужие края, то наш законодатель счел нужным запретить
Город Салим упоминается в книгах Библии (Быт. 14:18, Пс. 78:1). Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 280.
40

их совершенно»60. Наибольшее превосходство среди бенсалемских институтов имеет так называемый Дом Соломона - своеобразная академия наук, ученые которой осуществляют управление островом, потому что им открыто знание, являющее собой силу. В связи с постоянными занятиями наукой мыслящим олигархам доступна истина, способствующая актуализации совершенного миропорядка. По мысли Л. Геллера, «главный постулат утопического мышления и условие утопических построений идут от герметизма: убеждение в существовании знания, благодаря которому человек может радикально изменить к лучшему мир, общество и самого себя»61.
Устройство социума Новой Атлантиды восходит к структуре общества в Платоновой республике и отражает природное распределение сил и способностей людей. Высшая, или разумная, грань бенсалемского социума представлена королем, несущим скипетр законотворчества, а также чиновниками различного уровня, осуществляющими исполнительную власть. Чиновники руководят двумя ведущими заведениями острова: Домом чужестранцев и Домом Соломона. Ученые именуются купцами света и подразделяются соответственно выполняемым функциям на «похитителей» (добывают книжные знания), «ловцов» (приобретают знания из механических экспериментов), «изыскателей» (апробируют изобретения), «компиляторов» (описывают эксперименты и открытия), «благодетелей» (поддерживают науку), «светочей» (обобщая опыт других, делают свои еще более значительные открытия), «прививателей» (внедряют изобретения в практику жизнедеятельности на острове) и, наконец, «истолкователей природы» (описывают весь научный опыт в эссе, аксиомах и афоризмах). Научная элита Бенсалема состоит из 24 купцов света, возглавляемых «отцом» Дома Соломона. На второй, волевой, грани изображаемого общества находятся многочисленные жители Бенсалема, именуемые служащими и служителями; и третью, аффективную, грань составляют защитники островной неприкосновенности.
Несмотря на внешнюю схожесть социальной структуры в романах Мора и Бэкона, значительные отличия отмечаются в области реализации конкретных положений, включенных в нее. По Бэкону, социальная справедливость и частная собственность в государстве взаимодополняют полноту существования бенсалемитов. Народные праздники сопровождаются демонстрацией золотых слитков и драгоценных камней, символизирующих благосостояние и плодородие и слу-
60 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 17-18.
61 Геллер Л. Об утопии, антиутопии, герметизме и Е. Замятине // Филологические записки. Воронеж, 1994. Вып. 3. С 53.
41

жащих эстетическим целям. В заключительном предложении произведения рассказчик признается в получении некоторой суммы денег как знака внимания и щедрости со стороны островитян. Идея социального равенства, опровергаемая Ф. Бэконом, стала результатом критического переосмысления ренессансного состояния мира. Кризис гуманизма, четко наметившийся в мировидении англичан в начале XVII в., оформился в протест Бэкона против социального равенства. Граждане Новой Атлантиды неравны по своему статусу (король - чиновники - служители), социальным ролям (мыслители / служащие), социальной значимости. Мерилом социальной значимости выступает труд, охватывающий все сферы жизни вымышленного общества в стране Бенсалем: одна часть социума трудится над добычей знаний, другая производит материальные ценности, отправляясь от достижений ученых, и заботится о деторождении. Этологическая направленность семиосферы романа «Новая Атлантида» проистекает, с точки зрения С. Гончарова, из мифологических источников литературной утопии, сосредоточенной на некотором универсальном loco amoeno: «Идеальный хронотоп описывается через прием исключения, <...> идеальному миру приданы черты вечности, неисчерпаемости, покоя, блаженства. Организация пространства часто описана по аналогии с космической моделью мироздания»62.
Принципиальным отличием политико-социальных взглядов Бэкона от представлений Мора является упразднение института рабства. Государственное принуждение в Новой Атлантиде по отношению к провинившимся гражданам может применяться в форме лишения имущества, но не свободы. Государство заботится о нравственном облике каждой семьи, оно принимает участие в разрешении конфликтов. Идеал социальной структуры описываемой страны исходит из идеи общественной справедливости и разделении трудовых обязанностей и исключает архаизм рабства. На этом этапе возникает вопрос, обусловленный жизненными приоритетами Ф. Бэкона, человека и государственного деятеля: верил ли он в возможность трансформации собственного вымысла в практику повседневности, которой он жил? «Отказ от трансцендентности идеала, непосредственными предпосылками которого выступает перенесение центра тяжести из области метафизических размышлений в область подробного конструирования и воплощения в жизнь всесовершенной модели общества и государства, однозначно приводят к превращению утопии в утопизм»,
62 Гончаров С. А. Мифологическая образность литературной утопии // Литература и фольклор. Вопросы поэтики. Волгоград, 1990. С. 40.

теоретизирует В. Бакулов63. Жизнеописание Бэкона говорит в пользу скорее метафизического плана совершенного мироустройства, нежели его физических экспликаций.
Своеобразие представлений о свободе и счастье в романе-утопии Ф. Бэкона продиктовано этосом наукообразного острова -христианством. Выступив поборниками библейской аксиологии, бенсалемиты, подобно утопийцам, сумели сохранить веротерпимость и даровать свободу инакомыслящим. Идеал счастья в государственной системе Новой Атлантиды можно истолковать в следующих аспектах: интеллектуальном, межличностном и индивидуальном. Интеллектуальный аспект всеобщего счастья заключается в накоплении знаний о творениях Божьих и создании новых условий для расширения власти человека над природой. Межличностный уровень идеала счастья коренится в христианском отношении к семье и семейным обязательствам. Семья, соотносимая с плодородием и традицией, призвана направлять естественные стремления человека на общественное благо: продолжение рода и трансляцию знаний. Индивидуальный аспект идеала счастья созвучен гедонистическим установкам Т. Мора. Островитяне заботливо обращаются с собственным здоровьем, моральным и физическим, что выражается в их сознательном отстранении от «чужого» миропорядка. В романе здоровье синонимично индивидуальной безупречности, необходимой для общего счастья. Бенсалем характеризуется как «девственница мира»64 по той причине, что порочные страсти бенсалемитов сдерживаются христианской моралью и преображаются силой познания. Религиозно-этическая система Новой Атлантиды, наследуемая у Иерусалима - города мира, пронизана библейскими заповедями, способными упорядочивать жизнедеятельность общества в государственном масштабе. Новая мысль, любой неизвестный посетитель, пытающийся проникнуть во внутреннее пространство острова, проверяются на потенциальную опасность, которую они могут представлять. По словам Т. Паниотовой, «островная жизнь как нельзя лучше обеспечивает решение проблемы границы, к которой особенно чувствительна утопия, рождающаяся на стыке реального и воображаемого миров»65.
Оппозиция свое - чужое, относящаяся к средствам межличностного общения в художественном мире литературной утопии, сводится
63 Бакулов В. Д. Утопизм как превращенная форма выражения положительной утопии // Философские науки. М., 2003. № 3. С. 110.
64 Bacon F. New Atlantis // Three Early Modern Utopias. Oxford, 1999. P. 173.
65 Паниотова Т. С. Архетип острова как мифологическая компонента утопии // Пути познания: общее и различия. Ростов н/Д 2004. С. 81.
43

к универсализации общего языка как гаранта взаимопонимания. По верной характеристике Л. Мясникова, «именно общий язык является одной из главных составляющих "счастья" и гармонии общества»66. Гитлодею удается установить «приятность для слуха» в языке утопийцев, напоминающем ему языки персов и греков, однако превосходящем «другие более верной передачей мыслей»67. Единым средством общения в Городе Солнца Т. Кампанеллы, Бенсалеме Ф. Бэкона, Океании Дж. Гаррингтона и Севарамбе Д. Вераса также служил язык, фонетика и грамматика которого напоминали строй иврита, древнегреческого языка и латыни. Позже (на островах Пайнса и Крузо) некий древний праязык был вытеснен практически безвозвратно английским языком, принесенным на острова извне. В этом проявилась тенденция замены более совершенного наднационального языка языком национальным, несущим в себе память народа, и превращения последнего в универсальное средство общения. Смелые лингвистические эксперименты составляют неотъемлемую часть художественного замысла антиутопических произведений. Вспомним хотя бы «укрощения» и «упрощения» языка, способные перезаряжать память и сознание людей в «1984» Джорджа Оруэлла и «Заводном апельсине» Э. Берджесса.
Гипертрофированная ученость Новой Атлантиды находит свое отражение главным образом в концепции образования, исходящей из постулатов эмпиризма, родоначальником которого в философии Нового времени был сам Ф. Бэкон. Согласно эмпирическому учению, истинное знание природы может приобретаться исключительно посредством тщательного наблюдения, опытным путем. Непреложная максима Бэкона о том, что знание - сила, апробируется и доказывается в романе-утопии на примере целого государства. В основании концепции «создания некоего природного алфавита, знание которого облегчило бы чтение книги природы», лежит, как справедливо замечает Л. Смык, «философско-религиозная заповедь единства человека и природы, где человек должен не покорять природу, а добиваться ее объятий»68. Бенсалемский пансциентизм ориентирован на овладение законами природного мира, по которым может действенно функционировать и воображаемый совершенный край. Приобретением, накоплением и преумножением опытных знаний на острове занимается Дом Соломона, известный как Колледж шести дней творения, науко
66 Мясников Л. Н. Общий язык в утопии // Человек. 1999. № 4. С. 159.
67 Мор Т. Утопия. С. 145.
68 Смык Л. В. Роль Ф. Бэкона в становлении философии как науки: автореф. дис. ... канд. филос. наук: 09.00.03 / Ленинград. гос. ун-т. Л., 1991. С. 21-22.
44

емкая программа деятельности которого состоит в следующем: «Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным»69. Недельный цикл эмпирического исследования закономерностей природы на острове предполагает обращение к творениям Божьим, описанным в книге Бытия. В этой связи В. Решетов устанавливает, что возвращение к средневековым трактовкам словесного наследия - «отклонение от магистрального пути развития ренессансной литературной теории (считавшей, вслед за Аристотелем, фабулу основой и душой поэзии)»70. Многообразные проявления сотворенной Богом природы постигаются бенсалемитами в их целостности и взаимосвязях. В Бенсалеме существуют различные способы консервации продуктов, используются сложные удобрения и медицинские препараты, применяется природная и искусственная пища, найден источник вечной молодости, выводятся новые сорта культур, отслеживаются и контролируются природные стихии, осуществляются разные формы излучения и движения. Накопленное опытным путем научное знание оберегается в Новой Атлантиде и передается из поколения в поколение, обеспечивая отчужденному обществу рост и укрепление политико-социального благополучия. По мнению С. Макуренковой, различавшей в Атлантиде уникальный опыт функционирования слова, «притча Платона стала для европейской культуры метафорой идеального государства в его социальном модусе. И породила богатую литературу, до определенной степени спровоцировавшую потрясения пяти революций»71. Знание, абсолютизированное Бэконом, продолжает неустанно демонстрировать силу. Россыпи благих открытий искрятся манящим светом, перемежаясь с пожарами разрушительных катастроф, в особенности когда человек смело берется переписывать книгу природы.
Среди утопических произведений XVII в. роману Ф. Бэкона «Новая Атлантида» принадлежит особое место. Город Солнца Т. Кампанеллы, равно как и Христианополис И. Андреа, конструировались по модели монашеского ордена. Генетическая связь Города Солнца с Платоновой республикой в вопросах общности имущества, жен и детей отвергалась Андреа с позиций последовательного христианина. Полагая, что «Христианополис» (1619) завершает первый этап развития западноевропей
69 Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 26.
70 Решетов В. Г. Литературная теория Ф. Бэкона // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. М., 1986. № 6. С. 77.
71 Макуренкова С. А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Атлантиды. 2004. С. 133.
45

ского утопического воображения, М. Ласки утверждает: в семиосфере писателя «содержится больше религиозности, нежели в режиме короля Утопа; при этом обеим книгам свойственны дилеммы и казусы политико-утопического импульса»72. В романе Бэкона путь к берегам новооткрытой Атлантиды оказывался крайне напряженным; сам же остров живописался образно и ярко. Автор подчеркивал чрезвычайную сложность движения к знанию; достижение цели виделось ему значительным и прекрасным свершением. «Новая Атлантида» - развернутое утверждение всесильности созидающего знания, почерпнутого у природы и включенного в систему государственного устройства. В трактате «Анатомия меланхолии» (The Anatomy of Melancholy, 1621-1651) английский философ-моралист Роберт Бертон живо отреагировал на художественные построения Т. Мора, Т. Кампанеллы, И. Андреа и Ф. Бэкона, выразив желание создать «свою собственную Утопию, свою Новую Атлантиду, свое собственное поэтическое государство, которым буду безвозбранно повелевать, в котором буду воздвигать города, устанавливать законы и статуты согласно моим наклонностям»73. В отличие от шекспировского Гонзало, политического прожектера из «Бури», Бертон изящно иронизирует по поводу различного рода планов, предполагающих политико-социальное переустройство мира. Сфера поэтических смыслов - единственно верный локус для утопических изысканий.
Диахронический срез литературной традиции утопического отображения мира позволяет проследить варианты жанрово-генетической и концептуально-типологической рецепции поэтических и семиотических особенностей литературной утопии. Курсом Т. Кампанеллы пошел французский писатель Д. Верас: в романе «История севарамбов» (1675-1679), условное пространство которого также замыкается островом, показано идеальное общество, поклоняющееся Солнцу, практикующее полигамию и развивающее свою военную и политическую мощь за счет того, что «высшая власть принадлежит единому монарху»74. Из Христианополиса нити ведут в фактуру произведений Ф. Клопштока («Республика ученых», 1774), Г. Гессе («Игра в бисер», 1943), А. Шмидта («Немецкая республика ученых», 1957). Немецкоязычные писатели, работавшие в жанре утопии, перемещают действие своих произведений в сферу интеллекта и достижений культуры, упрямо отмежевываясь от наличной действительности. Первое эхо идей Ф. Бэкона послышалось, когда через год после издания «Новой Атлантиды» была основана Французская академия,
72 Lasky М. J. Utopia and Revolution. Chicago-London, 1976. P. 330.
73 Бертон P. Анатомия меланхолии / пер. с англ. А. Г. Ингера. М„ 2005. С. 193.
74 Верас Д. История севарамбов / пер. с фр. Е. Дмитриевой // Утопический роман XVI-XVIII веков. С. 437.
46

а через тридцать лет Лондонское Королевское общество75. Ф. Бэкон таким образом подготовил и во многом предвосхитил искания эпохи Просвещения. Однако спад наукоцентрических настроений, обозначившийся во второй половине XVIII в., поставил под сомнение конструктивную функцию знания-силы. Вслед за гетевским Фаустом к всеведению тайных пружин природы устремился и заглавный герой романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (Frankenstein, or The Modern Prometheus, 1818). Согласно H. Соловьевой, дерзновенные открытия оборачиваются для человека грузом, крушащим самое его существо: «Встреча с собственным творением не только не возвышает его над миром других людей, но и делает его рабом страстей, игрушкой в руках некоей высшей силы, обуздать которую ему так и не удалось, как не удалось человечеству добыть философский камень и эликсир долголетия»76. Схемами «онаученного» социума щедро пересыпана романистика Герберта Уэллса77, искренне верившего в научно-технический прогресс, главные условия которого - доминанта просвещенной касты над «грубым» большинством и жесткая специализация общества. Весьма любопытный материал для типологических сопоставлений дает также философская новелла «Лабиринты» (1923) белорусского писателя Вацлава Ластовского. Лимитируя плоскость художественного эксперимента подземной библиотекой-лабиринтом, автор фиксирует область концентрации духовной, интеллектуальной и материальной памяти нации, над сохранением и углублением которой трудится целая академия: «Работают в ожидании момента, когда им доведется вновь выйти к своему народу»78. Как и в Бенсалеме, ученые из лабиринтов одержимы поисками света - знаний о закономерных проявлениях миропорядка. Принципиально расходятся конечные цели научных сообществ: первым знания необходимы для постижения секретов природы, вторым - для осознания собственного места в структуре мироздания.
Бэкону, носителю ренессансной культуры, человек представлялся элементом природного космоса. Чтобы уметь читать книгу природы, человеку необходимо не столько научиться манипулировать ее тайнами, сколько овладеть разумными способами обживания ее объятий. В этом и состояла стратегия поисков Новой Атлантиды.
75 См.: Свентоховский А. История утопии. С. 92.
76 Соловьева Н. А. Английский предромантизм // Соловьева Н. А. История зарубежной литературы: Предромантизм. М., 2005. С. 108.
77 Речь идет о следующих романах писателя: «Современная Утопия» (A Modern Шорт, 1905), «Люди как бога» (Men Like Gods, 1923), «Облик грядущего» (The Shape of Things to Come, 1933).
78 Ластоускi В. Лабiрынты // Ластоускi В. Выбраныя творы. Мн., 1997. С. 70.

сов мемуарных и дневниковых жанровых форм можно проследить на материале произведений XVII в., утвердившихся в истории словесности в статусе «предробинзонад». Особое место в этом ряду по праву принадлежит эпистолярному рассказу «Остров Пайнса» (The Isle of Pines, 1668) английского общественно-политического деятеля Генри Невилла. В нем автор развенчивает философские построения современников, безжалостно высмеивает внутреннюю и внешнюю политику Англии после Реставрации. Кораблекрушение пощадило в произведении Невилла пятерых англичан, среди которых был мужчина и четыре женщины. Они достигли спасительного берега на некоем острове посреди Индийского океана вблизи острова Св. Лаврентия (ныне известного как Мадагаскар). Неудачливым путешественникам открылась живописная картина царящей на острове природной гармонии и изобилия: целительный воздух, чье спокойствие нарушается только тропическими ливнями и щебетом птиц; всевозможные яства, запас которых никогда не истощается. Островным сувереном стал, безусловно, Джордж Пайнс, подданство которому утверждалось актами соития и последующим деторождением, ведущим к увеличению числа подданных: «Раз в год каждая жена выполняла свой материнский долг, и никто из детей (невзирая на все трудности, окружавшие их) не болел; мы испытывали единственную потребность в одежде - потребность незначительную и непостоянную и то скорее ради приличия; благоприятные условия острова и привычка компенсировали этот недостаток»81, В фокусе внимания Невилла находились любовные связи короля Карла II: Катерине, жене английского монарха, не удалось подарить престолу законного наследника, побочных же детей у Карла было несметное множество. Мишенью сатиры был не столько сам король, сколько теоретический фундамент, подведенный под действия монарха, - идеи Т. Гоббса о верховном правителе, наслаждающемся неразделимым естественным правом, т.е. свободой «использовать свои собственные силы по своему усмотрению для сохранения своей природы...»82.
Практически одновременно с «Островом Пайнса» в свет вышел роман немецкого писателя Г. Гриммельсгаузена «Симплициссимус» (Der abenteuerliche Simplicissimus, 1668), в шестой части которого предприняты знакомые сюжетные ходы с кораблекрушением, спасением на необитаемом острове и обретением полноты естественной жизни.
81 Невилл Г. Остров Пайнса / пер. с англ. и примеч. М. Шадурского // Всемирная литература. Мн., 2007. № 3. С. 212.
82 Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М., 1936. С. 117.
49

По свидетельству Симплициссимуса, «...жили мы, ...подобно первым людям, в златом веке, когда благостное небо понуждало землю производить для них все плоды земные, не требуя от них малейшего труда»83. Закономерно, что оба острова, находящиеся недалеко от Южной земли, были открыты голландскими кораблями Генриха Корнелия ван Слоеттена («Остров Пайнса») и Яна Корнелиссена («Симплициссимус»). Созвучие имен первооткрывателей, совпадение местонахождений и некоторых описательных элементов приводят к общему фактологическому источнику обоих произведений - «Собранию путешествий в восточную и западную Индию» (1608), изданному фламандским гравером И. де Бри и содержащему описание острова Св. Маврикия, обследованного командой капитана Яна Корнелиса. Превратившись в расхожую сюжетную схему, эпистолярный рассказ «Остров Пайнса» определил дальнейшее развитие повествовательных приемов в эпоху Просвещения. Повествование в произведении Г. Невилла ведется в виде переписки между мореплавателем и купцом, т.е. героями, далекими от аристократического сословия, предлагающими читателю положиться на их авторитет и осведомленность. Автор сообщает событиям, излагаемым в рассказе, правдоподобие, скрываясь под маской рассказчиков-очевидцев. Само письмо, как и история главного героя, выдержано в форме дневника или бортового журнала, в котором регистрировалось передвижение корабля, удачи и злоключения путешественников, сверенные с временем и местом. Эти повествовательные приемы, получившие название мистификации и верификации, были успешно восприняты литературой XVIII в., в полной мере проявившись в приключенческих романах Дэниэла Дефо и сатирическом романе Джонатана Свифта. С произведениями Дефо рассказ Невилла роднит мотив освоения необитаемого острова и духовного развития человека вне цивилизации; сатирическое кодирование недостатков политико-социального устройства страны фантастическими средствами сближает художественный замысел Невилла с концепцией Свифта.
Взгляды просветителей, заряженные верой в разум, а также структурно-семантический код «предробинзонад» XVII в. были прочно усвоены Дэниэлом Дефо (Daniel Defoe, ок. 1660-1731) и популяризированы в утопическом проекте, воплощенном в его романах: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка» (The Life and Strange Surprising Adventures of Robinson Crusoe, of York, Mariner, 1719) и «Дальнейшие приключения
83 Гриммельсгаузен Г. Я. К. Симплициссимус / пер. с нем. А. А. Морозова. Л., 1967. С. 426.
50

Робинзона Крузо» (The Further Adventures of Robinson Crusoe, 1719)84. Как суммирует А. Аникст, «начав с исходного момента - "естественного состояния" на лоне природы, - он приходит в конце концов к гражданскому состоянию и цивилизованному бытию в идеальном буржуазном государстве»85. Интенсивное освоение англичанами американского континента в XVII - начале XVIII в. повлекло за собой перенесение места действия литературной утопии в Атлантический океан. По наблюдению Д. Урнова, «отважные корабельщики держат путь на Запад, умы устремляются в ту же сторону, литература "ложится этим курсом", и где-то на пути от берегов Нового Света к Дефо и Свифту возникает "Утопия" Томаса Мора - остров как место действия обозначен»86. Государство Робинзона возводится на острове, лежащем вне привычных рубежей цивилизации - в окрестностях Кубы и Флориды, в устье реки Ориноко - землях, представлявших особый интерес для английских мореплавателей в период становления их колониальной империи. П. Эрл соотносит авантюризм английских мореходов, направлявшихся к новооткрытым землям, с фантомом зарождавшейся империи: «Казалось, расстояние, на которое англичане отдалялись от дома, придавало им самоуверенности - факт, если на то пошло, объясняющий их успехи на подступах к империи»87. В данных особенностях географического освоения расширявшегося мира коренятся своеобразные черты утопического проекта Дефо, реализуемого там, где английский поэт и мореплаватель Уолтер Рэли в конце XVI столетия пытался найти дорогу в Эльдорадо. «А horrible desolate island, void of all hope and recovery», «a dismal unfortunate island»88 -выразительные характеристики, фиксирующие специфику первоначальных впечатлений протагониста Крузо от неизведанного острова, который ему еще предстояло изменить в неизменно «свой», близкий по духу, мир.
Непререкаемой основой этической системы на острове Робинзона выступает христианство в пуританском толковании, признающем Библию единственным авторитетным источником вероучения. До появления Пятницы и других колонистов Крузо обращался в трудную минуту к Библии и возносил свои молитвы о спасении к Бо-
94 Помимо вышеозначенных факторов, художественный замысел Дефо зародился под непосредственным влиянием достоверной «Истории Александра Селкирка», записанной Р. Стилом и опубликованной в журнале «Англичанин» (№ 26 от 3 декабря 1713 г.).
85 Аникст А. Даниель Дефо. М., 1957. С. 92.
86 Урнов Д. М. Робинзон и Гулливер. Судьба двух литературных героев. М., 1973. С. 6.
87 Earle P. The World of Defoe. Newton Abbot, 1977. P. 88.
88 Defoe D. The Life and Adventures of Robinson Crusoe Written by Himself. Chatham, 2000. P. 53.
51

гу. В момент возникновения колониального государства Робинзон провозгласил идею свободы, касающуюся, в первую очередь, вероисповедания: «Теперь мой остров был заселен, и я считал, что у меня изобилие подданных, - признается главный герой. - Замечательно также, что все трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец - язычник и людоед, а испанец - католик. Я допускал в своих владениях полную свободу совести»89. В государстве Крузо практически никто не мог преследоваться за вероисповедание или код чести, не подрывающие устои общественного порядка; при этом роль правителя сводилась к просвещению подданных в вопросах религии и морали. Просветительские представления о счастье, подобно идее человеколюбия, происходят из стремления к порядку. Обращаясь к проблемам сюжета как «цепи поступков», обеспечивающих изменяемость семиосферы, Ю. Лотман устанавливает, что «чем заметнее мир персонажей сведен к единственности (один герой, одно препятствие), тем ближе он к исконному мифологическому типу структурной организации текста». И далее: «Нарастание зла связывалось с движением времени, а исчезновение его - с уничтожением этого движения, с всеобщей и вечной остановкой»90. Стабильность общества нарушается «дикостью» его членов, которая, вероятно, претит самим предпосылкам счастья. Государство Робинзона изображено оплотом порядка и проводником счастья, а этическая система играет ведущую роль в утверждении идей свободы и счастья - основоположений утопического проекта писателя.
Дидактизм Просвещения преломлен в концепции образования, складывающейся на острове Робинзона. Особой значимостью для государства Крузо обладают практические знания, получаемые посредством опыта. Путь Робинзона пролегал из порочной европейской цивилизации в «естественное состояние». Природные условия острова, в которых протагонист переживает «ощущение заточения»91, располагали к приобретению опытных знаний, которые записывались на «чистой доске» Робинзонова естества. Полученный опыт способствовал постепенному воссозданию героем знакомого уклада жизни, но на качественно отличной ступени, сообразованной с истинными отношениями вещей. Как видится М. Нерсесовой, «в длинной цепи эпизо
89 Дефо Д. Робинзон Крузо / пер. с англ. М. Шишмаревой // Дефо Д. Робинзон Крузо. История полковника Джека. Мн., 1987. С. 219.
90 Лотман Ю. М. Семиосфера и проблема сюжета // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. С. 283-284.
91 Ehrismann D. The Ambidextrous Defoe: A Study of his Journalism and Fiction. Zurich, 1991. P. 105.

дов составляющих жизнь героя, Дефо отбирает главное, то, что формирует и определяет характер персонажа, представляет идейную значимость»92. Когда население острова увеличилось и Крузо приобрел подчиненных, его целью стала трансляция опытных знаний, накопленных им в результате неустанной работы разума в течение лет, прожитых наедине с природой. Идеал образования, с позиций Д. Дефо, заключается в накоплении и передаче эмпирических знаний о природе, придающей новое измерение привычной цивилизации, и в воспитании «гражданина мира», включенного в эту цивилизацию.
Принципиально важной составляющей устройства государства Крузо является форма правления. Анализируя общественно-политические воззрения Д. Дефо, Т. Лабутина констатирует, что центральное место в них занимает «договорная теория» происхождения государственной власти: «Заключение "общественного договора" между правителем и народом предполагало выбор соответствующей формы правления. Дефо "лучшей формой правления в мире" считает монархию»93. Так, в художественном мире романов вымышленным государством руководит Крузо; он осознает себя абсолютным правителем и единственным законодателем, потому что, во-первых, в его распоряжении находится земля острова: «Я объяснил моим новым знакомым, что замок - главная моя резиденция, но, как у всех владетельных особ, у меня есть и другая - загородный дворец, который я тоже иногда посещаю»94. Во-вторых, прожив одну часть своей жизни в «цивилизованном» обществе, а другую в «естественном состоянии», Крузо обладает более значительным опытом, нежели его подданные. Главенство Робинзона на острове зависит также от напряженной работы разума, благодаря которому обеспечивается благосостояние воображаемого государства в целом. Форма правления с «просвещенным меньшинством» во главе позволяет Робинзону единовластно конструировать не противоречащий законам природы островной миропорядок.
Социальная структура, принятая Д. Дефо в «колониальных» частях романов, восходит к «Двум трактатам о правлении» (Two Treatises of Government, 1689) Джона Локка. Английский философ, признавая равенство всех людей перед «всемогущим и бесконечно мудрым творцом», считал «естественное состояние» исходной эпохой в суще-
92 Нерсесова М. А. Даниель Дефо. М., 1960. С. 35.
93 Лабутина Т. Л. Даниель Дефо. Его общественно-политические воззрения // Новая и новейшая история. 1986. № 1. С. 165.
94 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 233-234.
53

ствовании человечества95. Ограничение естественных прав людей служит, по Локку, обязательным условием объединения последних в общества и возникновения государства, «главной целью которого является сохранение собственности»96. Герои Дефо (Пятница, его отец, испанцы, англичане-мятежники), присоединяясь к учрежденному на острове обществу, передавали часть своей свободы под власть Робинзона. Управление носило сугубо единоличный, авторитарный характер по причине неразделенности власти и ее институтов: во главе государства стоит, как уже говорилось, Робинзон, остальные же являются служащими и защитниками колонии. Сам Крузо стратифицирует свое военное общество следующим образом: «...я мгновенно двинул вперед всю свою армию, которая насчитывала теперь восемь человек. Вот ее полный состав: я - генералиссимус, Пятница - генерал-лейтенант, затем капитан с двумя друзьями и трое военнопленных, которых мы удостоили своим доверием, приняв в число рядовых...»97. Общественный порядок, покоящийся на принципе субординации, достигается, следовательно, делением граждан на власть имущую единицу и верноподданное множество.
Претворение в жизнь идеи справедливости видится Д. Дефо возможным без ликвидации частной собственности. «У Робинзона, -пишет А. Елистратова, - высоко развито чувство собственности; щедрая, экзотически-прекрасная природа необитаемого острова пленяет его прежде всего потому, что он чувствует себя ее неограниченным владельцем. Он описывает свой остров как рачительный хозяин, составляющий инвентарь своего имущества»98. Писатель особо подчеркивает, что образование государства Робинзона связано с собственностью на землю острова. Как заявляет Крузо, «во-первых, весь остров был неотъемлемою моей собственностью, и, таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во-вторых, мой народ был весь в моей власти: я был неограниченным владыкой и законодателем. Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них, в свою очередь, готов был, если бы это понадобилось, умереть за меня»99. Просветительская концепция «естественного человека» находит свое отражение в идее равенства, декларируемой в романе: все люди от природы равны, в то время как социальные условности нарушают
95Локк Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Сочинения. В З т. Т. 3. М., 1988. С. 265.
96 Ibidem. С. 310.
97 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 242.
98 Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., 1966. С. 117.
99 Дефо Д. Робинзон Крузо. С. 219.

заданный природой порядок. Разделение общества и абсолютное лидерство Робинзона ни в коей мере не исключают идеи равенства: жители этого совершенного государства равны в своих правах на собственность, использование природных богатств острова, приобретение эмпирических знаний и труд. Справедливость заключается не в лишении человека его естественных прав, а в гарантии их осуществления. По утверждению А. Чудинова, «просветительские трактовки истории отличались ярко выраженным антропоцентризмом - абсолютизацией роли личности. Если человеческая природа добра, то для блага общества необходимо лишь, чтобы мудрый правитель установил соответствующие ей законы»100.
Представления о труде в колонии Робинзона раскрываются всеобщей деятельностью, направленной на создание материальных благ, которые в равной степени будут служить всем членам общества. Количественный рост колонии повлек за собой потребность в больших запасах продовольствия, и эта проблема была решена совместными усилиями. Как формулирует В. Папсуев, «труд и творческая деятельность разума способны... коренным образом изменить мир. Поэтому на необитаемом острове возникает своеобразная миницивилизация (модель нового мироустройства), создатель которой - разумный человек (модель нового, прогрессивно мыслящего человека)»101. Именно труд потенцирует преобразование мира и духовное возвышение человека в романах. В просветительской парадигме мироотношения одну из центральных позиций занимала вера в природную чистоту человека (tabula rasa) и отрицательное влияние общества на него. В романе Дефо данный подход просветителей выражается через идею человеколюбия. С одной стороны, человек в государстве Крузо представляет собой самоценность: ему гарантировано гуманное отношение, забота о его благополучии и - превыше всего - воспитание его разума свободным от социальных предрассудков. С другой стороны, любое неповиновение может привести человека не только к обращению в рабство, как это происходит в «Утопии» Т. Мора, но даже к смерти. Порядок стоит на страже человеколюбия, в то время как анархия подталкивает государство к принятию жестких мер. Обобщая вышесказанное, необходимо отметить, что политико-социальная структура государства Крузо являет собой своего рода возвращение к идеям равенства и человеколюбия
100 Чудинов А. В. Утопии века Просвещения. С. 16.
101 Папсуев В. В. Даниель Дефо - романист. К проблеме генезиса романа Нового времени в английской литературе XVIII века: автореф. дис. ... канд. филол. наук:
10.01.05 / Моск. гос. пед. ин-т им. В. И. Ленина. М., 1983. С. 12.
55

эпохи Возрождения, а также базируется на просветительских представлениях о справедливости и труде.
Идейным каркасом литературной утопии XVIII в. служит просветительская парадигма мироотношения, основанная на вере в прогресс человечества в условиях «общественного договора» и царства разума. Утопический проект Д. Дефо осуществляется на острове в Атлантическом океане, пребывающем в «естественном состоянии» и возделывающемся силой человеческого разума. Разум, вдохновляемый близостью природы и ведомый Провидением, совершенствует неполноценность привычной цивилизации, упорядочивает политико-социальные отношения. Печать первостепенной важности в утопическом проекте Просвещения несут идеи равенства, справедливости и труда, возводимые в ранг неотчуждаемых прав человека; на первый план выдвигается гармония природы и рукотворного края. Среди множества утопических «грандов» эпохи Просвещения книги Дефо занимают видное место в качестве трибуны философских идей мыслителей об идеальном миропорядке. Поэтому романы о Робинзоне Крузо - проникнутое оптимистическим пафосом Просвещения художественное воплощение мечты о созидающем труде, направляемом разумом на превращение отчаяния в надежду.
Смысловые образования, эксплицированные в утопическом проекте Д. Дефо и входящие в состав просветительской парадигмы мироотношения, обнаруживаются в плоскости литературной и философской рефлексии в том же XVIII в. Антитетическим откликом на жизнеутверждающий пафос Просвещения была четвертая часть сатирического романа Джонатана Свифта «Путешествия Лемюэля Гулливера» (Gulliver's Travels, 1726). Заброшенный на остров, где разумными существами оказываются говорящие лошади, не видящие различий между правдой и ложью (так, один из гуигнгнмов рассуждал, что «если кто-нибудь станет утверждать то, чего нет, то назначение нашей речи совершенно извращается»102), Гулливер наблюдает полнокровную картину духовной и моральной деградации еху - человекообразных существ, когда-то обосновавшихся вне цивилизации. «Путешествия» отличаются, по мысли А. Згоржельского, «карикатурными зарисовками эмпирической действительности»103. Заострение типажей и доведение умозрений до абсурда - узнаваемые атрибуты художественного метода Дж. Свифта, искусно обнажающие нежизнеспособ
102 Свифт Дж. Путешествия Лемюэля Гулливера / пер. с англ. под ред. А. А. Франковского. М., 1982. С. 270.
103 Zgorzelski A. Fantastyka. Utopia. Science fiction: Ze studiow nad rozwojem gatunkow. Warszawa, 1980. S. 61.
56

ность гипотетических построений политико-социальной направленности. Отметим, однако, что в «Дальнейших приключениях» и «Серьезных размышлениях Робинзона Крузо» Д. Дефо решительно проводит мысль не столько об эволюции воспринимающего сознания главного персонажа, стремящегося в шестидесятитрехлетнем возрасте вновь обрести полноту жизни в «своей старой крепости», сколько об углублении понимания самой возможности разумной организации человеческого общества. Крузо, навсегда покинувший основанную им колонию, приходит к выводу, что задуманное им островное мироустройство постепенно себя изживает, лишившись единовластного монарха: «...живут они там плохо, недовольные своим долгим пребыванием на острове»104. Как ни странно, даже в этом случае Дефо не изменяет идеям Локка, художественно переложенным в романах. Писатель скорее убеждает нас в уязвимости колонии Робинзона в силу непоследовательных действий героя, которому, будучи верховным законодателем и держателем свобод на острове, надлежало бы остаться на принадлежавшей ему земле и продолжить справедливое правление. Но перед автором наверняка стояли не только сугубо идеологические, но и поэтические цели. Согласимся с П. Эрлом в том, что Робинзону Крузо, завершившему свои странствия по земной юдоли, «предстояло отправиться в путешествие туда, где начинается бесконечность. И там он оказался в райской обители, из которой происходили добрые и злые духи, играющие важные роли в жизни людей»105.
Увлечение нарративной ситуацией «человек на необитаемом острове» наступило в европейских литературах практически сразу после выхода в свет первой книги Д. Дефо о Робинзоне Крузо. Эта тенденция окрепла благодаря произведениям И. Шнабеля («Остров Фельзенбург», 1731-1743), Р. Пэлтока («Жизнь и приключения Питера Уилкинса», 1751), И. Кампе («Новый Робинзон», 1779), Дж. Байрона («Остров», 1823), Г. Topo («Уолден, или Жизнь в лесу», 1854), А. Разина («Настоящий Робинзон», 1860), С. Турбина («Русский Робинзон», 1879) и др. Сюжетная структура, четко выявленная Дефо, продолжает свое хождение в словесном творчестве писателей XX в., приживаясь в иных социокультурных и исторических контекстах и наполняясь новыми смысловыми оттенками. Наиболее авторитетно среди «постробинзонад» выглядят романы Г. Гауптмана («Остров великой матери», 1924), Янки Мавра («Полесские робинзоны», 1929), У. Голдинга («Повелитель мух», 1954), М. Турнье («Пятница, или Тихоокеанский лимб», 1967), Дж. Кутзее («Мистер Фо», 1986), у. Эко («Остров накануне», 1995),
104 Defoe D. The Further Adventures of Robinson Crusoe. Doylestown, n.d. P. 136. 105 Earle P. The World of Defoe. P. 283.
57

В. Быкова («Волчья яма», 1998) и т.д. По образному замечанию Ю. Попова, «если в XVIII-XIX вв. робинзонада представляла собой попытку сконцентрировать весь мир в пределах острова, то в XX в. она расширяет остров до пределов всего мира»106. Движение мира стимулирует изменяемость смыслов - образование новых и (временное) забвение хорошо известных. Судьба утопического проекта Д. Дефо не исключение из общего правила.
106 Попов Ю. И. Робинзонада XX века (функционирование традиционной сюжетной модели в европейских литературах новейшего времени): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.01.05, 10.01.08 / Ин-т лит. им. Т. Г. Шевченко АН УССР. Киев, 1988. С. 22-23.

дельного сосуществования критикуемой несовершенной реальности с лучшим планом.
В жанровом отношении романы Батлера о стране Едгин обнаруживают черты философского трактата, автобиографии, сатиры, приключенческого романа и литературной утопии. В путеводителе по викторианской прозе Д. Хауард попытался суммировать панораму жанровых возможностей, заложенных в художественной форме романов, следующей дефиницией: «autobiographical - parodiacal - inverse-utopian - satirical - treatisical - fictional109. Сложность жанрового определения книг Батлера обусловлена основными художественно-эстетическими веяниями в английской литературе рубежа веков, в очередной раз бросившими вызов традициям канонического искусства. Известное влияние на жанровую природу произведений оказал также эклектизм художественного метода самого писателя, творческое сознание которого ощущало «тесноту» привычных жанровых категорий. Конкретизируя ведущие тенденции в английской литературе эдуардианской эпохи, Э. Тродд устанавливает, что роман «Путь всякой плоти» (The Way of All Flesh, 1903), последняя книга С. Батлера, атаковал «все незыблемые институты викторианства: церковь, семью, публичные школы и университеты, но прежде всего всех отцов викторианских семейств...»110.
Время написания «Едгина» совпало с увлечением С. Батлера эволюционной теорией Чарлза Дарвина, завладевшей воображением писателя. Заключительные главы романа представляют собой конспективное переложение учения Дарвина об эволюции. В так называемой «Книге машин» говорится о стадиальном развитии планеты от безжизненного состояния до появления естественных форм сознания. Батлер высказывает мысль о том, что в ходе эволюционного развития возможно появление искусственного интеллекта, превосходящего человеческий разум в несколько раз и в конечном счете представляющего огромную опасность для homo sapiens. Иносказательное назидание, закамуфлированное под научную гипотезу, сводилось к прогностическому предупреждению, сообщая поэтике романа притчевый характер. Концептуально-философская основа книги Батлера приобрела художественную плоть благодаря выведенному на ее страницах герою-повествователю. В образе рассказчика Джорджа Хиггса, чье имя открывается только в продолжении романа «Возвращение в Едгин», просматривается некоторое биографическое сходство с автором про
109 Howard D. F. Samuel Butler // Victorian Fiction: A Second Guide to Research. New York, 1978. P. 303.
110 Trodd A. A Reader's Guide to Edwardian Literature. Alberta, 1991. P. 54.
60

изведений. Батлеру было 24 года, когда он уехал из Англии в поисках лучшей доли, в таком же возрасте и с теми же намерениями его герой отправился в страну Едгин. По наблюдению А. Мортона, «герой утопии - сатирик Батлер и в то же время чванный молодой англичанин, составляющий предмет сатиры»111. В предисловии ко второму изданию «Едгина», вышедшему, как и первое, в 1872 г., писатель от своего имени высказал суждение о едгинцах, с которыми ему якобы довелось быть лично знакомым: «Я было уже решился открыто называть их неисправимыми лгунами, водящими самих себя за нос, и они со мной вполне согласились, хотя и не придали этому значения»112.
Усиление в литературе второй половины XIX в. социально-критической направленности сыграло немаловажную роль в творчестве многих писателей этого периода. В романе С. Батлера прослеживается многообразное проявление таких приемов и средств сатиры, как пародия, гротеск и парадокс. Нарекая одного из персонажей романа Носнибором (анаграмма имени Robinson), автор «Едгина» пародирует романы Дефо о Робинзоне Крузо; мишенью пародии также становится просветительский дух колонизаторства - движущая сила экспансии Британской империи. Современная писателю Англия и комплекс существующих в ней отношений передаются в гротескных формах: в Едгине сурово карают за болезнь и, наоборот, всячески ухаживают за преступниками; моральные недуги ставятся в один ряд с недостатками физическими. Посредством парадокса раскрывается нелепость жизненных устоев, суть которых, подобно именам собственным и географическим названиям, перевернута, что нельзя сказать о первооснове конструируемой действительности, обращенной к «бессознательной памяти» предыдущих поколений113.
Приключенческую сторону произведения составляет история отношений протагониста с Аровеной, дочерью магната Носнибора. Убедив девушку в ложности ряда мировоззренческих посылок Едгина и пробудив в ней неподдельные чувства (дело в том, что проявление любви и сострадания считалось в Едгине слабостями характера и каралось по закону), Хиггс совершил с ней побег из страны на воздушном шаре. Вернувшись в Англию, он представил свою невесту русской графиней и заявил о своих твердых намерениях жениться на ней. Не
111 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 176.
112 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. London, 1942. P. 5.
113 Природа и своеобразие «бессознательной памяти» стали предметом рассмотрения в трактатах С. Батлера: «Жизнь и привычка» (Life and Habit, 1878), «Эволюция, старая и новая» (Evolution, Old and New, 1879), «Бессознательная память» (Unconscious Memory, 1880), «Удача или хитрость?» (Luck or Cunning?, 1887).
61

сомненно, Батлер не был сторонником отрицания ради отрицания -его роман проникнут утвердительной силой. Само заглавие книги, представляющее собой анаграмму английского слова nowhere, указывает на родство художественного замысла писателя утопическому миромоделированию. Наличие в романной фактуре проекта совершенного миропорядка сближает художественную концепцию С. Батлера с традицией, заложенной Т. Мором в английской словесности. Романы Батлера о стране Едгин представляют собой своеобразное схождение элементов различных жанров, что, однако, не противоречит целостности авторского мировидения, отображенного в тексте. Соотнесение романа, в первую очередь, с жанром утопии правомерно, поскольку в мире довлеющего несовершенства писателю удается созидать «лучшее» мироустройство, быть может, не настолько последовательное, как в проанализированных выше романах, но все же действительное, открывающее светлые лики неизбывных антиподов.
Амбивалентность двух реальностей в романе С. Батлера «Едгин» реализуется на следующих уровнях семиосферы: 1) география утопического государства; 2) форма правления; 3) социальная структура; 4) религиозно-этическая система; 5) концепция образования. К XIX в. мотив острова, используемый писателями-утопистами, уже достаточно прочно закрепился в английской литературе. Продолжая выработанную за три столетия традицию, Батлер разворачивает свой утопический проект на острове. XIX столетие вошло в историю Англии как период бурной экспансии некогда открытых территорий. Земли, находящиеся на Западе, приобрели свой государственный статус, в то время как восточный ареал, расположенный в Тихом океане, все еще манил англичан-мореплавателей своей экзотикой. Протагонист романа Хиггс отправляется в морское путешествие в поисках счастья и наживы и оказывается на одном из островов, входящих во владения Британской короны и внешне напоминающем Новую Зеландию. Он узнает, что европейцы заселили только часть острова, простирающуюся на 800 миль вдоль берега и на 200-300 миль вглубь; неприступные горы препятствовали дальнейшему продвижению поселенцев по этой территории. Но главный герой стремился приподнять завесу таинственности («Я все еще был полон надежд и строил для себя золотые замки»114) и обрести заветную мечту. Цветовая гамма (золотисто-малиновое небо, местами синее, серебристое и пурпурное) и световой спектр (лучи солнца за тенью, тень за светом) сочетают в себе разнородные и даже взаимоисключающие моменты и как бы подчер
114 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 26.
62

кивают мысль о том, что в этом экзотическом мире что-то не так. Писатель удваивает геофизическую замкнутость утопического пространства: внешние очертания представляют собой не только морские границы, но и горные. Подобное отстранение вымышленного края, предлагаемое автором романа, служит предвестником своеобразия изображаемого устройства Едгина, заключающееся в амбивалентной актуализации граней критикуемой писателем реальности и воображаемого идеального миропорядка.
Политическое и социальное устройство Едгина, как и любого другого утопического государства, является отправной точкой в системе провозглашаемых писателем идеальных отношений. Функционирование политической сферы определяется, с одной стороны, формой правления, с другой, государственной идеологией. Ход общественной жизни, в свою очередь, предрешается социальной структурой и утопическими представлениями о справедливости, равенстве и всеобщем труде. Формой правления в государстве Едгин в силу уже устоявшейся утопической традиции автор показывает олигархию. Если в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона ведущие позиции в государстве занимали аристократы по духу и по крови, то в Едгине верховная власть разделена между наследниками престола и мыслителями. Номинально страной Едгин управляет король, чьи полномочия оказываются незначительными - он лишь законная дань традиции. Действительная власть сосредоточена в руках философов и пророков. Мыслящие мужи государства выступают создателями государственной идеологии, которой обязаны руководствоваться все граждане. Жизнь, в толковании едгинских философов, была бы невыносимой, если бы человеку пришлось опираться исключительно на повеления разума: «Нет больших глупостей и неразумностей, чем те, которые во всем определяются только разумом, и едва ли существует такое заблуждение, в которое человек с легкостью не попадает, если руководствуется в своих действиях только разумом»115. Неразумное воспринимается в обществе Едгина как составная часть разума, его дополнение и источник существования. Переживая политическую действительность в Англии во второй половине XIX в., Батлер не мог не замечать преобладания холодной расчетливости в ведении государственных дел, теоретически безупречных, но имеющих вопиющие последствия на практике.
Одно из первых всеобъемлющих потрясений произошло в государстве с возникновением теории местного пророка, касающейся прав животных. При этом сам пророк даже не мог предположить, во что
115 Ibidem. Р. 132.
63

выльются результаты его теории, когда ее возведут в ранг государственной идеологии. Впоследствии за употребление мясных и рыбных продуктов граждане начали преследоваться, и результатом противоборства явились поправки, согласно которым разрешалось использование в пищу мяса погибших животных, либо напавших на хозяина (в числе самых агрессивных оказались, как ни странно, ягнята и овцы). Почти такая же участь постигла и учение профессора ботаники на предмет прав растений, за которыми закреплялся статус первопричины всего сущего. Самая радикальная государственная теория касалась соотношения биологической эволюции и технического прогресса. Ее идеи зародились в тот период, когда Едгин находился на довольно высокой ступени технического развития. Один из философов страны написал «Книгу машин», в которой он выказал обеспокоенность проблемами глобальной механизации всей социальной среды. Автор труда указывал на важность машин в жизни человека, потому что они являются продуктом его труда: «Если бы в один миг были уничтожены все машины, ...мы бы вымерли в течение шести недель»116. В то же время мыслитель призывал замедлить стихийный процесс машинизации, который мог привести к потере человеком самостоятельности и к контролю машин над его жизнью. Умеренные предложения по реформированию производства, высказанные автором «Книги машин», привели к революционным преобразованиям: после гражданской войны на острове были ликвидированы все признаки технического прогресса, существовавшие на протяжении 271 года, вследствие чего страна вернулась к патриархальным условиям труда. К счастью, нивелирующее обращение с материальными артефактами в вымышленной стране не отозвалось мнемоническим забвением духовных достижений культуры. Семиотические аспекты культуры, полагает Ю. Лотман, плодотворно развиваются «по законам, напоминающим законы памяти, при которых прошедшее не уничтожается и не уходит в небытие, ...с тем чтобы при определенных условиях вновь заявить о себе»117. Как показывают примеры, в художественном мире произведений выдвигаются совершенно трезвые варианты переустройства, соседствующие, однако, с нелепой практической реализацией. Идеал Батлера - амбивалентное претворение в жизнь теоретических положений, которые основывались бы на принципах практической ценности и умеренности.
116 Ibidem. Р. 147.
117 Лотман Ю. М. О Память культуры // Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. С. 615.
64

Положение лидерства в социальной структуре Едгина занимают как правители, так и мыслители, причем вторые наделены большей властью. Подневольными являются служители музыкальных банков, работники местных газет, судьи, профессора, а также крестьяне. Поборниками порядка на острове выступают служители тюрем. Подобно государствам Новой Атлантиды и Робинзона Крузо, справедливость в Едгине мыслится только в связи с защитой частной собственности, отсутствие либо потеря которой может стать роковой. Если кому-нибудь из едгинцев удается заработать значительную сумму денег за один год, его освобождают от уплаты налогов и рассматривают в качестве произведения искусства: «Как много, должно быть, он сделал для общества, прежде чем оно утвердилось в желании вверить ему столько денег»118. Количеством заработанных денег измеряется польза человека для социума, утверждается справедливость социальных предписаний. Неравенство граждан Новой Атлантиды, например, было вызвано их различным социальным статусом, несхожими социальными ролями и разной социальной значимостью; жители Едгина неравны между собой еще и потому, что не все они удачливые авантюристы. В Едгине преследуется лишь тот, чья платежеспособность вызывает сомнения, причем финансовый потенциал граждан измеряется лошадиными силами. Установленные на государственном уровне такого рода законы исключают актуализацию идеи традиционного утопического равенства. Природа человека и само общественное устройство противоречат, по Батлеру, этой идее.
Представления о труде в стране Едгин также имеют двойственный характер. Часть населения острова занята сельским хозяйством, а потому путешествие главного героя по утопическому государству предваряется знакомством с общим состоянием агрокультуры, направленной на удовлетворение общественных потребностей. Жители городов вовлечены в весьма необычную для восприятия протагониста трудовую деятельность: одни обучают студентов неразумности, другие работают кассирами в музыкальных банках, третьи заняты обогащением за чужой счет, четвертые призваны искоренять общественный порок. Таким образом, труд в Едгине имеет своей целью не создание материальных благ, равно как и не многостороннее развитие личности, но преимущественно консолидацию социальной структуры. В очередной раз Батлер показывает одновременную, амбивалентную, реализацию позитива и негатива: в одних проявлениях конструируемого мира он видит спасительную силу и поэтизирует их (пат
118 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 125.
65

риархальность сельского хозяйства), другие подвергает резкой критике и обличает (судебная и финансовая системы). Как пишет А. Мортон, у Батлера «всюду налицо открытая сатира, но есть наряду с ней и завуалированная утопия, выражающаяся в том, что самому нелепому установлению Едгина неожиданно придается какой-то совершенно здравый штрих»119.
В рамках религиозно-этической системы островного государства в романе Батлера формируется вероисповедание и нравственность воображаемого общества. Фундаментом верований в романах Бэкона и Дефо выступало христианство, в то время как религиозные убеждения едгинцев следует считать политеистическими, потому что «они сами не знали, во что веруют; им было известно только то, что было бы болезнью не веровать так, как веровали они»120. Рассказчик причисляет жителей острова к идолопоклонникам, которые открыто почитают богов, персонифицирующих такие человеческие качества, как справедливость, сила, надежда, страх, любовь, причем делают они это независимо от своих внутренних мотивов. Кроме того, едгинцы тайно преклоняются перед богиней Идгрун121, сопровождающей их на всем жизненном пути. Богиня представляется вездесущей и всесильной, жестокой и сумасбродной, как и многие поступки едгинцев. В качестве одного из положительных аспектов художественного замысла Батлера особого внимания заслуживают служители богини идгруниты, обладающие от рождения чувством действительной меры и способностью жить в гармонии с собой, когда абсурдность окружающих довлеет вокруг. По словам Батлера, «у них отсутствовало чувство грядущего, их единственной религией было уважение к себе и окружающим их людям»122.
В условном мире Едгина существуют также заведения, исполненные символического значения. «Это была поэма из камня и мрамора. <...> Я еще острее почувствовал присутствие далекого прошлого», - восторгается Хиггс фасадом музыкального банка123. Восприятие сооружения меняется, когда герой проникает внутрь. Деятельность музыкальных банков состоит в проведении денежных операций, в ходе которых настоящие деньги обмениваются на валюту, не имеющую покупательской способности. Это не мешает едгинцам исправно по
119 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 181. 120 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 111.
121 Неполная анаграмма имени миссис Гранди (Mrs Grundy) - персонажа комедии нравов Томаса Мортона «Скорее плуг» (Speed the Plough, 1798). Образ Гранди служил олицетворением крайнего морального ригоризма в вопросах приличия и морали.
122 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 108.
123 Ibidem. P. 91.
66

сещать музыкальные банки и принимать участие в их ритуалах. Музыкальные банки олицетворяют клерикальную систему, пропитанную фальшью и лицемерием: вместо реальной помощи они предлагают человеку то, чем он никогда не сможет воспользоваться. Иллюзорная значимость учреждений отражает бессмысленность заповедей и догм, по которым живет общество, закостенелость и невозможность его реформирования, в то время как религия, по обобщению И. Чекалова, «должна приобщать человека к "невидимому миру"»124. Согласно С. Батлеру, по мере взросления человек ощущает потребность в двух планах существования: видимом и невидимом. Здание музыкального банка действительно приобщает героя к пониманию «невидимого», потому как в нем запечатлена бессознательная мудрость прошлых веков - сумма опыта, не позволяющего утопическому миру рассыпаться на части. При всех своих недостатках музыкальные банки лишены лжи в вопросах «невидимого» порядка: «...поскольку в них было засвидетельствовано царство, не имеющее отношения к этому миру, они не предпринимали попыток приподнять завесу, скрывающую этот мир от человеческого взора»125. Писатель приходит к выводу, что практически все религии заблуждаются, когда их священнослужители пытаются убедить прихожан, что они знают о «невидимом» больше, чем те, чей взор все еще сосредоточен на видимой реальности. В этом отличии и состоит превосходство страны Едгин над конкретно-историческими видимостями.
Едгинское понимание и осуществление свободы, счастья и чести тесно взаимосвязано с практикой верований на острове. Свобода граждан Едгина, по их представлению, начинается еще до появления на свет, когда душа стоит перед выбором: родиться или остаться в бестелесном состоянии. Свобода обязательно воспоследует и после рождения, когда человеку необходимо будет принимать жизненно важные решения. Многоликость политеистических установок Едгина также способствует свободе граждан, однако очень часто волеизъявление индивида корректируется силой социальных условностей. Счастье сопряжено с гедонистическими и фаталистическими приоритетами островитян. Среди удовольствий, необходимых для счастья, главенствует здоровье. Еще в далеком прошлом государство расправилось с теми, чья внешность не удовлетворяла общепризнанным критериям красоты (одиозные статуи, охраняющие вход в страну, свидетельствуют о едгинском неприятии уродства), и поэтому в стране остались
124 Чекалов И. И. Антиклерикальная сатира С. Батлера («Музыкальные банки» в «Едгине») // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. М., 1970. Т. 29, вып. 3. С. 225.
125 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 98.
67

только красивые и, наверное, счастливые люди. Во внешней красоте едгинцев отражается здоровье, которое воплощает собой ценностную систему. Единственно верным признается то, что не противоречит физическому здоровью человека и не угрожает здоровью общества, т.е. гарантирует индивидуальное и всеобщее счастье. Категория счастья наполняется смыслом за счет веры островитян в удачу: «Удача -единственно верный объект человеческого преклонения»126. Счастье, уверены едгинцы, возможно в тех случаях, если у индивида имеется: 1) здоровье; 2) имущество; 3) близкие люди (родственники и друзья). Во всех остальных случаях гражданам нужно рассчитывать на судебное разбирательство, тюремное заключение и даже смерть. Здоровье и удача составляют бинарный комплекс, лежащий в основе писательских представлений о счастье.
Взгляды на честь в Едгине базируются на ответственности каждого гражданина за свое моральное и физическое благополучие перед обществом. Честью, следовательно, наделяются лишь те люди, чье состояние здоровья можно назвать безупречным. Самым серьезным бесчестием являются болезни, которые характеризуются как преступления и проступки. К наиболее вопиющим из них едгинцы причисляют брюшной и сыпной тиф, а также простуду. При этом аморальные поступки островитян ни в коей мере не противоречат чести. Граждане, страдающие приступами безнравственности, проходят курс лечения либо в больницах, где их окружают заботой и вниманием, либо на дому при помощи специально подготовленных врачей-«выпрямителей», за которыми сохраняется право прописывать различные формы физического наказания своим пациентам. Автор критикует нетерпение к физическим недугам со стороны общества и указывает на некоторую безалаберность в отношении морального состояния людей. Таким образом, религиозно-этическая система созданного воображением С. Батлера государства возводится на разнородном многообразии верований и предпочтений, большинство из которых несет на себе отпечаток несовершенства эмпирической действительности. По адекватной оценке Э. Берджесса, «Едгин» предлагает «картины Англии, полные критики и атак на английский истэблишмент и английскую глупость»127. Но амбивалентно с несовершенством высвечивается и здравый смысл утопического проекта С. Батлера, состоящий в отсутствии лицемерия в вопросах духовного мироотношения.
Концепция образования Едгина, отражающая аксиологические ориентиры утопического государства, фундирует представления о
126 Ibidem. Р. 70.
127 Burgess A. English Literature. Harlow, 2000. P. 188.
68

воспитании и обучении на острове. «Батлер прибегает к своему излюбленному приему доведения аргумента до того логического предела за которым его абсурдность становится очевидной»128. После рождения ребенок обязан подтвердить содержание «формулы рождения» - особого документа, согласно которому родителям предоставляется право избавиться от своего чада в любое время, а также выражается обет новорожденного быть самым жалким существом, которое по своей воле появилось на свет. Ребенок воспитывается в атмосфере страха за свою жизнь и ответственности перед родителями. Школьное обучение сводится к занятиям чтением, письмом и арифметикой. Знание других наук приобретается в специальных учебных заведениях, которые носят название колледжей неразумности. Эти учреждения очаровательны снаружи, однако во многом противоречивы внутри. В колледжах действует общество по ликвидации бесполезных знаний, читает лекции профессор мировой мудрости, преподаются две основные дисциплины: уклончивость и гипотетический язык, составляющие основу магистральной области знаний - гипотетики.
Сатирический момент в данном случае, как и при описании политических, социальных и религиозно-этических порядков изображаемого общества, сочетается с описанием идеального компонента концепции образования, каковой представлял ее себе С. Батлер. Во-первых, студенты колледжей неразумности критически подходят к почитаемым авторитетам, и схоластическое обучение приобретает качественно иное измерение. Принимая во внимание точку зрения мыслителя или ученого, каждый студент считает нужным выделить положения, с которыми он категорически не согласен. Во-вторых, колледжи неразумности делают ставку на тщательное изучение истории, чему способствует гипотетика. Задачу исторических штудий едгинцы видят в возможности предсказывать будущее: «Кто бы стал пахать или сеять, если бы не верил в предопределенность будущего? Кто бы стал тушить огонь водой, если бы действие воды на огонь было неопределенным?»129. В-третьих, профессора колледжей выступают гарантами либерального образования: если студент устает от гипотетики, ему разрешается позаботиться о своем здоровье. Подводя итог вышесказанному, необходимо отметить, что концепция образования, предложенная автором романа, состоит из положений, которые, с его точки зрения, противоположны опасной тенденции следовать исключительно увещеваниям разума. В низвержении разума в качестве
128 Мортон А. Л. Английская утопия. С. 177. 129 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 155.
69

рода медиума между вещным бытием и идейным инобытием, адекватность связи между которыми детерминируется истинностью знания. Слово как источник творения занимает центральное место в мировых религиях. Слово принадлежит христианскому Богу, отождествляется с Ним, а затем и со всем сущим; в исламе через слово реализуется акт волеизъявления Творца, от которого и ведется отсчет мироздания. Дарованное человеку слово способно описывать не только состояние наличного мира, но и передавать трансцендентность недоступного опыту инобытия. Такой потенциал слова явственно обнаруживается в художественном мире произведений, повествующих, по мысли С. Макуренковой, «о некоем идеальном пространстве, где примирены противоположности и главенствует гармония и мера»133.
Во второй половине XIX в. к творению художественного мира в жанре утопии были причастны многие английские и новоанглийские писатели, однако особой славы по оба берега Атлантики снискали Сэмюэл Батлер и Эдуард Беллами (1850-1898). Выросшие в семьях священнослужителей и воспитанные в атмосфере почитания Слова Божия, оба писателя настороженно отнеслись к чрезвычайно популярной в то время эволюционной теории Ч. Дарвина, благосклонно восприняв лишь концепцию поступательного развития внутри одной парадигмы. В творчестве Батлера четко прозвучал иконоборческий пафос, направленный против незыблемых авторитетов, в то время как Беллами, противясь социальному пороку, остался верен пуританской традиции, подпитываемой американскими источниками. Миропонимание писателей во многом предопределило их отношение к слову, что нашло отражение в созданных ими романах-утопиях: «Едгин», «Возвращение в Едгин» С. Батлера и «Взгляд назад. 2000-1887» (Looking Backward: 2000-1887, 1888), «Равенство» (Equality, 1897) Э. Беллами. В исследовании жизни и творчества С. Батлера Л. Холт заметил, что завязка первого романа «красноречиво раскрывает механизм символической трансформации - перехода из мира, где все, что подвластно пониманию, находится на своих местах, в новую страну Едгин, принципы которой имеют иную логику»134. Иная логика миромоделирования заложена также и в романе Беллами. Хотя писатель не переставляет буквы в географических названиях и именах персонажей, символический путь к обществу «истинного братства между мужчинами и женщинами, естественного чувства духовной солидарности»135 верно
133 Макуренкова С А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Атлантиды. С. 134.
134 Holt L. Е. Samuel Butler. New York, 1964. P. 38.
135 Simon L. Looking Backward: A Profile of Edward Bellamy // World & I. 1999. Vol. 14, No. 6. P. 291.
71

обозначен. При всем обилии расхождений в целях и средствах Батлера и Беллами объединяющим звеном в их творческих системах остается слово, авторитет которого зафиксирован на различных уровнях художественного мира романов-утопий.
Особенно важную роль в расстановке авторитетных акцентов в семиосфере романов-утопий играют дескриптивные единицы, актуализируемые словом. Речь идет о планомерном или неосознанном повторении описательных средств языка, иррадиирущих на другие сферы с доминантной функцией слова. Мировидение Батлера, традиционно рассматриваемое как переходное от викторианства к эдуардианской эпохе, обладало парадоксальными чертами, которые проявились в его рефлексивном стремлении сочетать несовместимое в причудливой форме. Способом изложения в романе «Едгин» выступал парадокс, в котором, по выражению И. Чекалова, «истина и нелепый вымысел - "сиамские близнецы"»136. В импульсивном желании Батлера атаковать наличную правду действительности посредством парадокса Г. Кэннан усматривал причину логической несостоятельности и неудобоваримости произведений писателя137. Соединяя идеал с гротескным образом повседневности, Батлер означивал выявляемую модель мира в романе «Едгин» существительным «гипотетика». Едгинские колледжи неразумности не единственное ристалище обозначенных умозрений. Плодами гипотетики пронизано обыденное мышление жителей Едгина, основанное на усиленных предположениях об обратном и потому вынужденное только приближаться к истинному образу бытия, таящемуся в слове. В отличие от идейной гетерогенности утопического замысла С. Батлера художественный мир романа Э. Беллами «Взгляд назад» характеризуется предзаданной стройностью и логичностью. Такое мироустройство прямо свидетельствует о трансцендированности политико-социального идеала, который, по прогнозам самого автора, должен был воплотиться к 2000 году и который, по оценкам Р. Джэкоби, человечеству еще предстоит реализовать138. Ключевым словом в семантической структуре художественного мира произведения является эпитет «потрясающий» (prodigious). Потрясающим оказывается сам факт фантастического путешествия во времени, в результате которого взору главного героя, равно как и читателям, открывается потрясающая картина будущего, ибо «на про
136 Чеканов И. И. Парадокс Батлера о машинах // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. М., 1967. № 1. С. 89.
137 Carman G. Samuel Butler: A Critical Study. London, 1915. P. 151.
138 Jacoby R. A Brave Old World: Looking Forward to a Nineteenth-Century Utopia // Harper's Magazine. 2000. Vol. 301, No. 1807. P. 73.
72

тяжении многих тысячелетий мировая история еще не ведала более изумительных перемен»139. Насущные проблемы человеческого существования контрастируют поразительным образом с решениями в области производства (армия рабочих), потребления («всем по потребностям»), градостроения (утопающая в зелени симметрия улиц Бостона) и т.д. Потрясающим в романе американского писателя названо то, о чем гипотезируют герои «Едгина». Однако, важно отметить, неоднозначность слова в художественном мире романа Батлера оставляет больше места для свободы по сравнению с его утвердительностью в утопическом проекте Беллами.
Слово выступает авторитетным фактором влияния в книгах, доступных читателям изображаемого общества. Книга как важнейшая среда обитания слова обнимает в обобщенном виде мировоззренческую базу жизненных основоположений, по которым функционирует лучшее общество в художественном мире романов-утопий. Герой Батлера Хиггс черпает свои знания о едгинском религиозно-мифологическом учении из местных книг, открывая для себя, что фатализм - идейная сердцевина мифологического миропонимания едгинцев. Прямая времени непрерывно соединяет, по их мнению, прошлое с будущим, словно «лента на двух катушках», «которая не поддается ускорению или остановке и поэтому требует принятия того, что разворачивается перед нами вне зависимости от наших предпочтений»140. Процесс развертывания событийной ленты неподвластен человеческому вмешательству, и ход времени нужно воспринимать как неизбывный закон: «Время споспешествует нам и озаряет нам дорогу по мере продвижения, однако яркий свет часто слепит нам очи и сгущает темноту перед нами»141. Хиггс устанавливает, что жители страны верят в пренатальное существование душ, скитающихся в своем царстве до самовольного появления на свет. Сам факт рождения расценивается как злодеяние, за которое «приговор может быть приведен в действие в любой момент после совершения преступления»142. Избежание наказания возможно только в случае беспрекословного выполнения требований «формулы рождения», предписывающей человеку смирение и раболепие перед окружающей действительностью на протяжении всей его жизни. Загробная жизнь полностью исключена в Едтине из реестра потенциальных локусов обитания: человек, подобно ленте времени, проходит, не спеша, перед ликами наблюдателей и
139 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. New York, 2000. P. 26. 140 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 115. 141 Ibidem. P. 115. 142 Ibidem. P. 117.
73

навеки исчезает, не оставив после себя никаких воспоминаний. Память о прошлом подвержена обработке со стороны так называемого «общества по ликвидации ненужных знаний и дальнейшему забвению истории». Полное игнорирование возможности будущего обусловливает пренебрежительное отношение к знанию как таковому, а также к его хранению и преумножению. В данном случае можно отчасти согласиться с Л. Холтом в том, что весь процесс социализации в Едгине нацелен на нивелировку умения «вести полезный образ жизни»143. Сам Батлер, однако, улавливал в авторитетных постулатах подобного рода «несправедливое и ходульное изображение действительного; и если бы авторы, - продолжал он, - имели к тому предрасположенность, они бы нарисовали образ, как светлые, так и темные тона которого казались бы ошибкой»144.
Аспекты политико-социального устройства страны будущего в романе-утопии Э. Беллами переданы в книгах, сила слова которых способствует оформлению разрозненных представлений Джулиана Уэста в целостный образ идеальной жизни. Как и Батлер, автор «Взгляда назад» проводит временную линию в исторической и экзистенциальной перспективе. Во время своего пребывания в отдалении от родного Бостона почти на 113 лет главный герой романа открывает, что США к XX в. «вступили в эпоху миллениума» и что «данная теория отнюдь не беспочвенна»145. Благосостояние всей нации, отсутствие социальных трудностей, устроенность личной жизни каждого гражданина, бросающиеся в глаза Уэсту, подтверждают сформулированный в романе вывод о том, что «нынешний мир - рай по сравнению с тем, что было раньше»146. С первого до последнего вздоха в этом раю человек запрограммирован социальной необходимостью в качестве поборника идеи прогресса - целевого хода истории. Пакеты документов в будущем Бостоне строго регламентируют возрастной и гендерный ценз в вопросах индивидуального роста для общественной пользы. Если душа в Едгине перемещается после своего рождения в непредсказуемый мир, то законодательство в произведении Беллами гарантирует неродившимся наличие умных и воспитанных родителей, равно как и совершенную систему жизнеустройства. В силу устремленности в будущее экзистенциальные искания бостонцев XX в. не девальвируются сиюминутным разочарованием в дне сегодняшнем. По объективной оценке Г. Гранвальда, миллениум - «всего лишь ус
143 Holt L. E. Samuel Butler. P. 43.
144 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 121.
145 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. P. 55.
146 Ibidem. P. 55.
74

ловное обозначение в календаре. Но за нашим трепетным к нему отношением скрывается глубокий психологический смысл: необходимость увериться в том, что мы не потеряны во времени, что мы движемся в заданном направлении и что у нас есть к чему обратить свой взор»147. Индивидуальные цели подчиняются в данном случае некоторой большей цели, которую Беллами в послесловии к роману описал как «Золотой век, лежащий перед нами, а не за нами»148. В противовес Едгину Новый Бостон предоставляет своим гражданам большую свободу слова, при которой, согласно М. Гарднеру, «все книги и газеты издаются под эгидой правительства, при этом они не подвергаются цензуре и могут содержать любые взгляды»149. Книжные полки библиотек в романе наполнены томами «интеллектуальных виртуозов» от Шекспира до Ирвинга. Слово, конденсирующее в себе память о минувшем, оттеняет вершинность настоящего момента, который контрастирует с мизерностью прошлого. Итак, слово не только и не столько раскрывает сущность определенной религиозно-мифологической доктрины, выполняющей мировоззренческую функцию в художественном мире произведений, сколько детерминирует развитие сценария существования человека. В концепциях времени обоих авторов четко просматривается линейная векторность исторического процесса, определяющая ход жизни человека как фаталистически бесцельный или общественно полезный. Слово, чей авторитет «отвердел» в религиозно-мифологическом сознании моделируемой реальности, устанавливает конечные желаемые цели или их отсутствие на индивидуальном и социальном уровне.
Авторитет слова находит свое преломление также в механизме воздействия выдвигаемых теорий на ценности общества и принятое в нем мнение. В художественном мире романов-утопий наиболее семантически емкими формами обращения с духовной чувствительностью являются трактат и проповедь. Написав «Книгу машин», в которой легко различимо влияние дарвинского учения о происхождении видов, один едгинский философ совершил масштабный переворот в государственной политике и образе мышления и поведения сограждан. Ему удалось спроецировать гипотетическим путем линию развития живой материи на модель эволюции техники. Он предчувствовал неизбежную опасность в прогрессе машин, потому что последние, «коль им уготовано превзойти нас в интеллектуальном развитии, как
147 Grunwald H. Can the Millennium Deliver? // Time. 1998. Vol. 151, No. 18. P. 87.
148 Bellamy E. Looking Backward: 2000-1887. P. 220.
149 Gardner M. Looking Backward at Edward Bellamy's Utopia // New Criterion. 2000. Vol. 19, No. 1. P. 22.
75

мы превосходим в этом животных», смогут завладеть и жизнью человека150. Слово местного философа, имеющее своей целью предупреждение об опасности радостей машинизации, откликнулось в сознании едгинцев призывом к немедленному действию. По словам С. Батлера, «разбуженное сознание индивида приведет его к таким опрометчивым поступкам, от которых ему следовало бы воздержаться; сознание же нации, разбуженное каким-нибудь достопочтенным господином, нажимающим тайные пружины, с лихвой вымостит дорогу в ад»151. Увещевания, выказанные в трактате о машинах, обрели размах общепринятого мнения (идгрунизм), которое и стало одной из мишеней жанрового парадокса Батлера. «Сняв с ходячего мнения налет правдоподобия и очевидности, Батлер умеет обнаружить и показать зерна абсурда, фальши, бессмыслицы, таящиеся в самой его сути. Крупицы же истины он представляет в виде фантастического и нелепого предположения», - резюмирует И. Чекалов152. Всего за несколько дней в Едгине был уничтожен всякий след технического прогресса, оставляемый предыдущими поколениями на протяжении своего развития.
В силу патетического характера проповедь обладает еще большей степенью суггестивности, нежели трактат. Слово проповедника в художественном мире романа Э. Беллами призвано ферментировать общественную уверенность в совершенстве идеала, констатировать благостное состояние «здесь и сейчас». По предположению Н. Шогенцуковой, сам факт того, что «улучшение социума Беллами видит на путях служения Богу, как воплощение его замыслов на Земле», приводит в итоге к реализации бостонцами «древней мечты о свободе, равенстве, братстве»153. В этой связи проповедник указывает на анахронизацию такой категории, как библейские десять заповедей, вместе с оппозициями «бедность - богатство», «добро - зло». «Пришла к концу долгая и изнуряющая зима человечества, которое созрело к тому, чтобы лицезреть наступление рая», - находим в тексте романа Беллами154. Возникает вопрос: не вербализирует ли автор образ счастья, в которое человечество обращено «железной рукой»? Э. Баталов, обращаясь к утопическим обществам Платона, Мора, Морриса, выявляет их статичность: «В них нет никакого движения, никакого развития, по
150 Butler S. Erewhon. Erewhon Revisited. P. 158.
151 Ibidem. P. 167-168.
152 Чекалов И. И. Правовой парадокс Батлера и его источники // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. 2. История, языкозн., литературовед. СПб., 1992. Вып. 1, №2. С. 54-55.
153 Шогенцукова Н. А. Утопический роман. Эдвард Беллами // История литературы США. В 7 т. Т. 4. М., 2003. С. 781.
154 Bellamy Е. Looking Backward: 2000-1887. P. 191.
76

скольку максимальный характер предела не оставляет пространства ни для продвижения вперед, ни для исторического "маневра"»155. Едва ли «не таким же "заорганизованным" и строго регламентированным» представлялось Э. Баталову общество будущего в романе «Взгляд назад». Непреложность авторитета слова, а также механизм его воздействия на сознание и жизнедеятельность человека и общества последовательно явлены в художественном мире романов-утопий «Едгин» и «Взгляд назад». Батлер проводит мысль о колоссальных возможностях, таящихся в слове, варианты актуализации которых не поддаются однозначному прогнозированию; Беллами, в свою очередь, приписывая слову исключительную сакральность, убедительно показывает картину приведения в действие арсенала «общепонятных средств» словесного убеждения.
Романам-утопиям С. Батлера и Э. Беллами был уготован широкий, однако неравный успех как в своих странах, так и за рубежом, что также указывает на авторитет художественного слова. Произведение Батлера постигла во второй половине XX столетия участь практически полного забвения, в то время как книга Беллами, породившая после выхода в свет огромное множество подражаний и интерпретаций, признается классическим примером американской литературной утопии. Этот факт, нужно признать, не умаляет значения романа Батлера «Едгин». В нем писатель сумел начертать контуры тенденций политико-социального развития, о которых в полный голос заговорили авторы антиутопий только в XX в., возложив вину за вывихи истории на мечтателей-утопистов, подобных Э. Беллами, у. Моррису, Н. Чернышевскому и др. В романах-утопиях Батлера и Беллами, наряду с живописанием образов лучшего мироустройства, творчески исследуется как явная, так и потаенная активизация риторики власти, призванная соответствовать притязаниям конструируемой действительности и в то же время обладающая моделирующим воздействием на нее. Грани устойчивого состояния условного мира, пригодного для социального и - реже - индивидуального обживания, противостоят в литературной утопии картине подвижной реальности, от которой они отправляются. В «Едгине» абсолютизируется роль художественного пространства, защищенного двойной границей от тлетворного влияния слова извне; во «Взгляде назад» проблема границы решается посредством футуроспективного сдвига временной фокусировки, освобождающей еще не начертанные контрасты от риторического эффекта. Объективация суггестивного потенциала слова, равно как и
155 Баталов Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М., 1982. С. 50.
77