Мелетинский Е., Неклюдов С., Новик Е., Сегал Д. Структура волшебной сказки

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОПЫТ СТРУКТУРНОГО ОПИСАНИЯ ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ

Е.М. Мелетинский, С.Ю. Неклюдов, Е.С. Новик, Д.М. Сегал
ПРОБЛЕМЫ СТРУКТУРНОГО ОПИСАНИЯ ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ

1

В своей «Морфологии сказки» (Л., 1928) В.Я. Пропп вскрыл единообра-
зие волшебной сказки на сюжетном уровне в чисто синтагматическом пла-
не. Он открыл инвариантность набора функций (поступков действующих
лиц), линейную последовательность этих функций, а также набор ролей,
известным образом распределенных между конкретными персонажами и
соотнесенных с функциями.
Классическая работа В.Я. Проппа открыла пути для строгого построения
полной модели волшебной сказки — как в плане синтеза, так и в плане
анализа. Дальнейшее углубление структурного изучения сказки (включая
описание парадигматических отношений между функциями) требует рас-
смотрения других уровней, сопоставления с другими жанрами, выделения
структурных разновидностей внутри волшебной сказки и т. п.
11
Дополнительные связи между функциями, их единая природа — как
синтаксическая, так отчасти и семантическая — обнаруживаются при ана-
лизе более абстрактного уровня больших синтагматических единств.
Такими синтагматическими единствами являются различные виды испы-
таний и приобретаемых героем в результате испытаний сказочных ценно-
стей. Испытание — это синтагматическая категория именно сказки, но
ритм потерь и приобретений объединяет волшебную сказку с мифом и с
другими видами повествовательного фольклора. Аналогичную испытаниям
(по своей дистрибуции) ключевую роль играют в мифах космогонические и
культурные деяния демиургов, в животных сказках — трюки зооморфных
плутов (трикстеров), в новеллистической сказке — особые категории испы-
таний, ведущих к разрешению индивидуальной драматизированной колли-
зии. Однако в этих общих рамках волшебная сказка выделяется структур-
но своими специфическими особенностями. Они сложились в процессе
длительной жанровой эволюции, ход которой необходимо иметь в виду
для их правильного понимания.
2
В архаическом повествовательном фольклоре господствует известный
синкретизм: сказка еще окончательно не отделена от мифа, ее разновид-
ности только начали дифференцироваться, значительное количество ска-
зок сохранило отчетливые реликты мифа. Многие сюжеты прикреплены к
популярным мифическим персонажам, ибо только такие персонажи обла-
дают в глазах представителей родо-племенного общества необходимой
свободой самодеятельности. В сказках часто встречаются зачины, форма-
лизующие отнесение действия к мифическим временам первотворения, к
тому времени, «когда звери еще были людьми» (или, наоборот, люди —
зверьми), и концовки этиологического характера. По мере трансформации
мифа в сказку этот финальный этиологизм все больше оттесняется пери-
петиями основного сюжета и приобретает орнаментальный характер, но
границы долго остаются весьма зыбкими. Терминология аборигенов обыч-
но делит повествовательный фольклор на две
12
большие группы, условно соотносимые с мифом и сказкой (лымныл и пы-
ныл — у чукчей, адаох и малеск у цимшиан, хвенохо и хехо у дагомейцев и
т. п.) по принципу сакральность/несакральность и строгая достовер-
ность/нестрогая достоверность. Однако можно назвать множество
примеров десакрализованных мифов. Кроме того, согласно этим критери-
ям вместе с мифами в одну группу порой попадают исторические преда-
ния. Интерпретация фольклорных произведений средой очень сильно ко-
леблется от племени к племени, от одной группы населения к другой (эзо-
теричность и экзотеричность).
Но очень часто, — и это, по-видимому, самое главное, — сказки в из-
вестной мере остаются мифами и функционально: они, например, одно-
временно объясняют возникновение каких-либо черт рельефа, повадок
животных или календарных циклов, санкционируют известные ритуалы и
правила поведения, развлекают и восхищают слушателя благородными
подвигами или хитрыми проделками своих героев. Подобное синкретиче-
ское сосуществование мифа и сказки, между прочим, обязывает нас, ис-
пользуя опыт К. Леви-Строса и его школы, разработать методику ком-
плексного изучения структуры мифа-сказки сразу в различных аспектах, в
частности — в сочетании анализа повествовательных синтагматических
механизмов и глубинной этнографической символической парадигматики.
Задача эта очень сложна и не предлагается для решения в рамках данной
статьи. Сейчас для нас важно другое — подчеркнуть отсутствие структур-
ных различий между мифом и сказкой в рамках архаического фольклора.
На отсутствие таких различий в фольклоре американских индейцев указы-
вал и А. Дандес в своей монографии [Dundes 1964], а также Э.К. Кёнгас и
П. Маранда в работе «Структурные модели в фольклоре» [Köngäs, Maranda
1962]. А. Дандес прав в том, что миф и сказка у индейцев для нас
могут быть различимы только в зависимости от того, идет ли речь о потере
(недостаче) и приобретении «коллективных» (в том числе космических ог-
ня, света, небесных светил, пресной воды, ритуалов) или «индивидуаль-
ных» ценностей1.
Становление классической сказки о животных (уже отделившейся от
этиологических мифов, но еще не превратившейся в чисто аллегориче-
скую нравоучительную басню) происходит в период разложения перво-
бытной культуры, а
13
формирование классической волшебной сказки — далеко за ее предела-
ми. Классическая волшебная сказка (объект структурологического изуче-
ния В.Я. Проппа) полностью отдифференцирована от мифа. Мифологиче-
ское мировоззрение здесь превратилось в форму сказки, в которой фанта-
стические лица и предметы действуют в известной мере вместо героев,
добывают утерянные сказочные ценности, восстанавливают нарушенную
справедливость и т. д.
Очень существенно, что сказочная фантастика в основном уже оторвана
от конкретных племенных верований (связь с сохранившимися суевериями
осуществляется в быличках) и приобрела условно-поэтический характер.
Соответственно и правила поведения героя в сказке определяются не ма-
гическими предписаниями, страхом перед различными духами-хозяевами,
ритуальными и обычно правовыми нормами, а гораздо более отвлечен-
ными социально-нравственными идеалами и довольно формальными мо-
делями поведения, порой приобретающими характер своеобразных «пра-
вил игры». Этот момент, по-видимому, упустил из вида К. Леви-Строс, об-
винив В.Я. Проппа в формализме.
Только на основе потери сказочной фантастикой всякой этнографиче-
ской конкретности возможна вполне сознательная установка на вымысел в
развитой волшебной сказке. На вымысел как на главную особенность
сказки смотрят Э.В. Померанцева и многие другие сказковеды. Установка
на вымысел ярко проявляется в зачинах и концовках. Зачины обычно под-
черкивают неопределенность времени и места действия (в противополож-
ность мифам и первобытным сказкам), а концовки (часто с помощью при-
менения категории невозможного) намекают на то, что сказка — это небы-
лица. Структура и функция инициальных и финальных формул волшебной
сказки стали предметом интересных исследований крупнейшего румынско-
го фольклориста М. Попа [Pop 1968] и молодого румынского ученого Н.
Рошияну [Рошияну 1967]. В классической волшебной сказке, в отличие от
первобытной, особую специфическую роль играет семейная тема: в се-
мейной оболочке выступают в значительной мере уже чисто социальные
конфликты, проявляется характерная для сказки идеализация социально-
обездоленного (отмечена еще А. Н. Веселовским [Веселовский 1940]; спе-
циально семейная социология волшебной сказки рассматривается в моно-
графии Е. М. Мелетинского [Меле-
14
тинский 1958]). Семейные (социальные) мотивы часто выступают в качест-
ве обрамления более архаического (мифологического) ядра сюжета.
Указанные особенности классической формы волшебной сказки явля-
ются необходимыми предпосылками для созревания ее структуры. Струк-
тура классической волшебной сказки, возникшая исторически, во многом
отлична от структуры первобытного мифа и первобытной синкретической
сказки. Эти различия становятся совершенно очевидными не только при
анализе самого материала, но и при сопоставлении произведенных по
единой методике морфологических описаний классической и архаической
сказок в трудах В. Я. Проппа и А. Дандеса, хотя анализ здесь не выходит
за рамки синхронии2. Мы не можем согласиться с А. Ж. Греймасом, кото-
рый пытается распространить на миф несколько препарированную проп-
повскую модель сказки [Greimas 1966a, р. 28 — 29].
Первобытный миф-сказка представляет собой как бы своеобразную ме-
таструктуру по отношению к классической волшебной сказке, а эта по-
следняя обнаруживает наличие довольно жестких структурных ограниче-
ний, неизвестных первобытному фольклору. В первобытных мифах-
сказках все синтагматические звенья достаточно обособлены и структурно
равноценны. Действие может начаться как с потери, так и с приобретения.
Весь ход повествования чаще завершается приобретением, но в принципе
может кончиться и потерей. Между отдельными эпизодами нет иерархии.
Различные объекты поисков и борьбы героев, как правило, выступают в
своей абсолютной ценности и не являются исключительно средством для
приобретения других ценностей. В классической волшебной сказке от-
дельные звенья включены в иерархическую структуру, в которой одни ис-
пытания являются необходимой ступенью для других, одни сказочные
ценности — лишь средством для добывания других. Действие большей
частью начинается с беды (недостачи) и обязательно кончается избавле-
нием от беды и приобретением некоторых ценностей. Типичный счастли-
вый конец — женитьба на царевне и получение в придачу полцарства. Со-
ответственно сказочная женитьба оказывается как бы высшей ценностью,
а всякого рода чудесные предметы (не всегда, но большей частью) высту-
пают лишь в качестве инструмента основного успеха.
Эта особенность классической волшебной сказки отчетливо обнаружи-
вается при сопоставлении со сходными сю-
15
жетами в архаических формах повествования. В синкретических мифах-
сказках как раз наоборот — тема женитьбы была второстепенной, а добы-
вание мифических (космических) и ритуальных объектов или приобрете-
ние духов-хранителей (предшественников сказочных помощников) стояли
на первом плане. Например, в весьма архаическом древнескандинавском
мифе (пересказанном Снорри Стурлусоном в так называемой «Младшей
Эдде», нач. XIII в.) о похищении священного меда мудрости и поэзии богом
Одином (вероятно, прототипом был миф о добывании демиургом пресной
воды) любовная связь Одина и хранительницы священного меда Гуннлёд
была только средством добраться до оберегаемых ею сосудов с медом.
Гуннлёд дает своему возлюбленному выпить три глотка меда, который он
потом уносит и выплевывает в селении богов-асов. Так объясняется про-
исхождение священного меда. Даже в гораздо более близком к сказке ми-
фе о возвращении молодильных яблок и богини Идун, похищенных вели-
каном, асов явно в первую очередь интересуют яблоки, дарующие моло-
дость (подробнее об этом см.: [Мелетинский 1968]). Известная сказка о
живой воде и молодильных яблоках (AT 551)3 очень близка по сюжету ука-
занным мифам о священном меде и молодильных яблоках, а также много-
численным первобытным мифам о добывании пресной воды, всяких элек-
сиров и т. п. Она явно восходит к подобным сюжетам генетически. Но ка-
кова разница! В сказке герой должен похитить живую воду, не тронув ее
хранительницы Царь-девицы. Из-за того, что герой все же не удержался и
позарился на ее красоту, конь задел струну на стене и вызвал погоню. Жи-
вая вода добыта не благодаря, но вопреки любовной связи с ее храни-
тельницей. Да и само добывание живой воды оказывается только прелю-
дией к свадьбе с чудесной красавицей. В волшебно-героических сказках о
змееборстве, о возвращении похищенных змеем царевен (AT 300 — 303)
все неизбежно ведет к свадьбе, тогда как в соответствующих архаических
прообразах речь шла об очищении земли от хтонических чудовищ или о
возвращении шаманом похищенных душ.
В сказках выдвижение на первый план брачной темы и цели, как видим,
явно приводит к известному насилию над традиционными сюжетами. Так,
русская сказка о Морозке, одаривающем падчерицу, мотивирует отправку
бедной девушки в лес выдачей замуж. Баба-яга пытается привлечь
16
юношей своими невестами-дочерьми и т. п. Древнейший сказочно-
мифический сюжет о чудесной жене, приносящей благополучие и поки-
дающей мужа из-за нарушения табу, а впоследствии дающей тотемное
начало новому роду (AT 400), удержался в классической волшебной сказке
за счет того, что главный интерес был перенесен на поиски исчезнувшей
невесты и воссоединение с нею после ряда брачных испытаний, которым
подвергает героя ее отец. Сказка эта, в отличие от большинства других,
начинается не с потери, а с приобретения чудесной жены, но это первона-
чальное приобретение совершенно отодвинуто последующей потерей, и,
кроме того, оно воспринимается — по аналогии с другими сказками — как
приобретение помощника, поскольку чудесная красавица в дальнейшем
сама выступает в роли помощника при прохождении героем основных ис-
пытаний. В сказках о приобретении, потере и возвращении диковинок (AT
560 и последующие номера) тоже делается акцент не на первоначальном
добывании диковинок (как в мифе), а на их потере и новом обретении по-
сле испытаний. Кроме того, вместе с диковинками герой в конце концов
получает и царевну.
3
Для классической волшебной сказки чрезвычайно характерно предвари-
тельное испытание героя, завершающееся получением помощника или
чудесного средства, благодаря которым он с успехом выходит впоследст-
вии из основного испытания. Открытие этого важнейшего звена в компози-
ции волшебной сказки принадлежит В. Я. Проппу. Выделяя это звено как
самостоятельное, В. Я. Пропп даже возражал против того, чтобы видеть
здесь аналогию с другими испытаниями (борьба — победа и задача — ре-
шение).
Предварительное испытание и получение чудесного средства в класси-
ческой волшебной сказке играют очень большую роль в частности потому,
что герой волшебной сказки — персонаж уже совершенно не мифический
и не обладает от природы магической силой. Правда, волшебная сказка
знает героев чудесного происхождения, но само это чудесное происхож-
дение — результат того, что родители ге-
17
роя добыли чудесное средство. Следует заметить, что герои чудесного
происхождения, имеющие силу за счет благоволения духов-дарителей к их
родителям (иногда после прохождения родителями некоторого испыта-
ния), сами редко подвергаются серьезным предварительным испытаниям,
что только подтверждает наш тезис. Любопытно, что то же самое имеет
место, когда даритель — родич. В архаическом фольклоре очень часто ге-
рой не имеет мифических предков, но проходит специальный искус, своего
рода посвящение, в результате которого он приобретает духа-помощника
или магические силы. Возможно, что сказочное предварительное испыта-
ние генетически и связано с инициацией. Впрочем, ритуалы инициации
были прообразом и для некоторых основных испытаний (особенно с реше-
нием трудных задач), и для целых сюжетов (например AT 327 — о группе
мальчиков, попавших к людоеду). Впрочем, некоторые мотивы предвари-
тельного испытания, возможно, восходят к простому акту принесения
жертвы духу. Но нас в данном случае интересует не генезис сам по себе, а
структурные различия между архаической синкретической мифологиче-
ской сказкой и классической волшебной сказкой.
Прохождение посвящения раз и навсегда давало герою известную
власть над духами, своего рода шаманское, колдовское могущество, кото-
рого сказочный герой обычно лишен. Выдержанное предварительное ис-
пытание дает в руки герою некий чудесный инструмент для решения одной
конкретной трудной задачи. Сказка знает, правда, и универсальных по-
мощников, но эти универсальные помощники часто уже совсем заменяют
героя, а их деятельность обычно ограничена определенными рамками (во
всяком случае, она прекращается после достижения конечной сказочной
цели). Кроме того, предварительное испытание имеет характер не сурово-
го ритуального искуса, а проверки некоторых качеств героя или знания им
довольно элементарных норм поведения. Герой должен проявить доброту,
скромность, сообразительность, вежливость, а чаще всего — знание свое-
образных правил игры, о чем мы уже упоминали выше и к чему еще вер-
немся впоследствии.
В предварительном испытании герой обнаруживает свои истинные ка-
чества и тем заслуживает получение чудесного средства, а в основном ис-
пытании он уже пользуется готовыми средствами, которые практически
действуют за него.
18
Однако именно такое действие с помощью чудесной силы и составляет
главный подвиг, который является подвигом не из-за богатырского напря-
жения сил (как в эпосе), а благодаря достигнутому результату — ликвида-
ции недостачи, избегания беды, добывания объекта поисков.
Специфической для волшебной сказки является двойная оппозиция
предварительного и основного испытаний (отсутствующая или, во всяком
случае, нерелевантная в архаическом фольклоре): средство противостоит
цели, проверка правильности поведения — сказочному подвигу. Основные
испытания и достижения сказочной цели вырастают на пьедестале пред-
варительного испытания и добывания сказочного средства. Указанная оп-
позиция составляет основу структуры волшебной сказки на сюжетном
уровне.
В сказке очень часто (хотя не всегда) имеется еще дополнительное ис-
пытание на идентификацию героя. Герой, совершивший подвиг и добыв-
ший главный сказочный объект, должен теперь доказать, что совершил его
именно он, а не его старшие братья (сестры), спутники или другие лица, на
то претендующие. Сюда относятся такие мотивы, как демонстрация отре-
занных языков змея истинным змееборцем (самозванец показывает голо-
вы змея), как появление героя из подземного царства в день свадьбы спа-
сенной царевны с соперником-самозванцем, как различные способы напо-
минания о себе подмененной или забытой невесты, как примеривание
хрустальных башмачков Золушке и ее сводным сестрам. В сферу допол-
нительного испытания входят (при отсутствии самозванцев) и «поиски ви-
новатого» (т. е. соблазнителя хранительницы живой воды), и розыски ге-
роя, выдержавшего брачные испытания или спасшего царевну, а затем
убежавшего или скрывшегося под личиной (золотоволосый юноша в кол-
паке, Иванушка-дурачок, завязавший тряпицей звезду на лбу, и т. п.).
Если в основном испытании речь часто идет о добывании сказочных
ценностей из мифического иного мира, от чудесных существ и т. п., то в
дополнительном — о своего рода распределении добытых или наличных
ценностей внутри своей общины, в своем царстве или семье. Идентифи-
кация обычно непосредственно предшествует награде героя. В тех случа-
ях, когда дополнительному испытанию предшествует вредительство лож-
ных героев, получается особый второй тур повествования.
19
В сказках с семейными коллизиями основные и дополнительные испы-
тания часто совпадают. При наличии всех трех членов дополнительное
испытание находится в зависимости от основного, а основное — от пред-
варительного, т. е. сказка в целом предстает как некая трехступенчатая
иерархическая композиционная структура. Разумеется, в рамках этой
структуры встречаются повторения и особенно утроения отдельных ступе-
ней, но суть от этого не меняется.
4
В символической записи будем передавать все испытания вариантами
буквы Е, а .сказочные ценности L и соответственно их потери через . Для
выделения предварительного испытания и его результата воспользуемся
греческим алфавитом. Обозначим предварительное испытание через е,
основное через Е, дополнительное через Е'. Действия вредителя или даже
самого героя (нарушение запрета, «поддача» на подвохи), ведущие к беде
или к недостаче, могут быть условно интерпретированы как своего рода
испытание с обратным знаком E. Если мы соответственно обозначим по-
терю или недостачу как , чудесное средство, полученное от дарителя в
результате предварительного испытания (чудесный предмет, помощник,
совет) через λ, ликвидацию недостачи вследствие основного испытания —
через L, конечную сказочную цель через L', то получим следующую фор-
мулу:
E ... ελ ... EL ... E' '... E'L',
где ε = f(λ), a E' = f(L).
Таким образом, волшебная сказка на наиболее абстрактном сюжетном
уровне предстает как некая иерархическая структура бинарных блоков, в
которой последний блок (парный член) обязательно имеет положительный
знак. Иерархизм состоит в том, что лишь блоки ελ и EL всегда обязательно
присутствуют в любой волшебной сказке, причем между ними имеется сю-
жетно значимое противопоставление. Предварительная же часть может
быть значительно редуцирована и сведена до одного мотива. Дополни-
тельное вредительство и дополнительное испытание в значительной мере
факультативны.
20
Бинарная структура, открытая еще В.Я. Проппом, не навязывается сказ-
ке извне, а вытекает из самой природы жанра. Бинарность лежит как в ос-
нове больших синтагматических блоков (испытание — приобретение или
потеря сказочных ценностей), так и любых поступков (действие — про-
тиводействие, стимул — реакция). Поэтому все функции выступают па-
рами в форме АВ, ab, αβ , L.
Выделение указанных бинарных блоков (больших синтагматических
единств) открывает путь для решения тех задач синтеза, которые имел в
виду К. Леви-Строс в своей рецензии на «Морфологию сказки» В.Я. Проп-
па [Levi-Strauss 1960]. К. Леви-Строс предлагает открыть за относитель-
ным разнообразием функций большее постоянство, представив одни
функции как результат трансформации других (объединить инициальную и
финальную серии функций, битву с трудной задачей, вредителя с само-
званцем и т. п.), заменить последовательность функций схемой операций
типа Булевой алгебры. Очень интересная попытка такого рода была сде-
лана и последователем К. Леви-Строса — А.Ж. Греймасом [Greimas
19666]. Он также выделяет в синтагматике волшебной сказки серию испы-
таний, но не считает испытание синтагматическим блоком, специфичным
именно для сказки.
А. Ж. Греймас противопоставляет две синтагматические серии функций
— инициальную негативную, выражающую вредоносное отчуждение (на-
рушение договора), и финальную позитивную, которая знаменует реинте-
грацию, восстановление ценностей и закона. Негативная серия включает,
по А. Ж. Греймасу, такие пропповские парные функции, как выведывание
— выдача, подвох — пособничество и вредительство — недостача.
Метка — узнавание из позитивной серии коррелирует, по его мнению, с
выведыванием — выдачей как вид сообщения, а обличение — трансфи-
гурация противостоит подвоху — пособничеству как обнаружение силы
героя. Кроме того, получение волшебного средства противостоит лишению
героя героической энергии, выраженному функцией пособничества. Вре-
дительству соответствует в позитиве наказание вредителя, но недоста-
ча преодолевается не только ее прямой ликвидацией, но также свадьбой,
компенсирующей героя.
Однако предлагаемые А.Ж. Греймасом корреляции вызывают возраже-
ния. Можно ли, например, в пособничестве
21
героя вредителю видеть пару к получению волшебного средства! Первое
относится к сфере поведения героя, а второе — к актам получения сказоч-
ных ценностей. Натянутым нам кажется и сопоставление подвоха — по-
собничества с обличением — трансфигурацией. Как раз между отдель-
ными функциями инициальной и финальной серии явно нет конкретных
соответствий, есть только общий контраст между атмосферой несчастья в
начале и благополучия в конце. Кроме того, обе эти серии могут почти
полностью отсутствовать, поскольку сказка иногда начинается сразу с
вредительства или недостачи (не случайно В. Я. Пропп выделил некото-
рые функции в предварительную часть) и кончается основным испытани-
ем, т. е. тем, что В. Я. Пропп называет борьба — победа или задача —
решение.
Дополнительное испытание, как мы знаем (и соответственно функции
вроде обличения, трансфигурации, наказания антагониста), составляет
возможный второй ход волшебной сказки. Таким образом, концепция А. Ж.
Греймаса в значительной мере строится на необязательных элементах
сказки и потому недостаточно фундаментальна. Для него очень важна оп-
позиция между свадьбой и нарушением запрета, которую он трактует как
нарушение и восстановление договора. Но нарушение запрета — это
опять-таки необязательная функция из предварительной части, а вторже-
ние антагониста можно, конечно, трактовать как нарушение некоего гар-
монического миропорядка, но не общественного договора.
Пропповские функции, по нашему мнению, не связаны в столь жесткую
семантическую систему, как это представляется А. Ж. Греймасу, но они
легко группируются по указанным выше бинарным блокам. В. Я. Пропп сам
обратил внимание на дистрибутивную тождественность борьбы — победы
(БП) и задачи — решения (ЗР). Эти две функции несомненно являются ал-
ломорфами основного испытания, представляя собой богатырский и чисто
сказочный варианты. Обозначим их в наших целях другими символами, а
именно A1B1 и А2В2. Но и чудесное перемещение к цели, и магическое бег-
ство, тоже строго различные дистрибутивно (до и после борьбы) и прямо
противоположные по направлению и смыслу, суть динамические, присое-
динительные элементы основного испытания. Обозначим их как ab и соот-
ветственно . Такая форма записи ясно подчеркива-
22
ет оппозицию между этими двумя элементами. Для того, чтобы герой мог
добраться до места, где находится объект его поисков, он должен прибег-
нуть к волшебной помощи (λ) — например, воспользоваться крылатым ко-
нем. Точно так же обстоит дело и с собственно магическим бегством, вы-
ражающимся в бросании чудесных предметов, которые превращаются в
препятствия. Аналогично и возвращение героя верхом на орле, которого
приходится под конец кормить собственным мясом. Этот мотив типичен
для второго тура повествования — для дополнительного испытания. В ря-
де сказок испытание даже ограничивается этими чудесными перемеще-
ниями, обходясь без борьбы и выполнения трудных задач.
Претензии самозванца и опознание истинного героя (включая сюда
пропповские функции узнавания героя и обличения ложного героя, кото-
рые практически трудно дифференцировать) составляют ядро дополни-
тельного испытания; его можно условно обозначить как А'В'. Выше нами
было указано, что в сферу дополнительного испытания может входить и
чудесное возвращение героя из нижнего мира, аналогичное магическому
бегству ( '). По существу, убегание «скромного» героя или скрывание его
под личиной и поиски виноватого — это негативный вариант дополнитель-
ного испытания. Учитывая многовалентность, синкретизм функции4, можно
сказать, что убегание или прятанье героя под личиной функционально со-
ответствует (как негатив позитиву) одновременно и самозванству ложного
героя, и насильственному удалению (заколдованию) героя его соперника-
ми. Самозванство ложного героя и «скромность» настоящего изредка со-
существуют вместе, но это не типично, поскольку нарушает некоторые
принципы сказочного баланса (см. об этом ниже).
Таким образом, этот акт героя может быть интерпретирован и как эле-
мент самого дополнительного испытания (–А'), и как одно из действий,
создающих недостачу, предшествующую дополнительному испытанию
(E').
Если первоначальное вредительство, создающее исходную недостачу,
обозначим через W, а вредительство со стороны соперников перед допол-
нительным испытанием через W', то самоустранение героя может тракто-
ваться как –W'. Такого рода бегство героя можно трактовать и как обра-
щенную форму магического бегства (– ; минус на минус дает
23
плюс!). Учитывая все же, что с магическим бегством сопоставимо только
убегание героя, но не его маскировка и что эта функция может в принципе
сосуществовать с претензиями самозванца, а в отношении строгой допол-
нительности она находится только с насильственным устранением героя,
целесообразно выбрать интерпретацию –W'. Бегство и маскировку можно
соответственно обозначить как –W1' и –W2'.
Прежде чем обратиться к другим функциям, предшествующим в ходе
синтагматического развертывания сюжета основному и дополнительному
испытанию, необходимо напомнить то, что говорилось выше о двух кате-
гориях поступков героев, о противоположности подвигов и обычных пра-
вильных поступков, точнее — поступков по правилам. Напомним, что под-
виги специфичны для основного испытания, а проверка правильного пове-
дения — для предварительного. Дополнительное испытание в этом плане
не дает четкой картины. В дополнительном испытании представлены и
подвиги, и специфические проявления поведения героя, и своеобразная
игра превратностей и счастливых обстоятельств — стихия, в принципе бо-
лее присущая авантюрной и новеллистической сказке. Дополнительное
испытание сходно с предварительным в том смысле, что в нем присутст-
вует момент контроля, проверки, но не свойств героя, а авторства подвига.
Выше был уже отмечен парадокс: личность героя гораздо отчетливее
манифестируется не в подвигах (поскольку они совершаются при помощи
волшебных сил), а в типе поведения. В правильном поведении всегда
проявляется добрая воля героя (и злая воля ложного героя).
Деление поступков на две категории, соответствующее в известной ме-
ре оппозиции предварительного и основного испытания, представляется
чрезвычайно важной характеристикой классической волшебной сказки.
Система поведения сказочного героя является некоей идеальной нормой
для всех персонажей сказки, но герой реализует ее наиболее последова-
тельно именно потому, что он герой. Соответственно ложный герой всегда
нарушает эти правила.
Поведение сказочного героя не обусловлено системой конкретных ве-
рований и ритуалов, не мотивировано этнографически, как это имеет ме-
сто в мифе и архаических сказках. В нем сказываются некоторые общие
патриархальные идеалы и отвлеченные моральные принципы, но еще в
24
гораздо большей мере — то, о чем мы уже неоднократно упоминали, —
достаточно формализованные правила игры. В сказке имеются только ре-
ликты верований. Разумеется, хождение Иванушки на могилу отца есть
исполнение культа предков, да еще младшим сыном — хранителем очага
(отсюда, может быть, в конечном счете — запечник). Однако в сказке этно-
графия подобного мотива почти стерлась, и дело сводится к выполнению
просьбы отца.
Этические нормы и формальные правила, основанные на принципе
стимул — реакция, действие — противодействие, составляют как бы
два уровня. Первый уровень реализуется в рамках второго, т. е. добрый
поступок (например, освобождение зверя из капкана, вежливый ответ
встреченному на дороге старичку) и скромный поступок (выбор невзрачно-
го дара) одновременно являются формальным удовлетворением просьбы
и правильной реакцией на предложение выбора.
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение