Мелетинский Е. Историческая поэтика новеллы

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. НОВЕЛЛИСТИЧЕСКАЯ СКАЗКА
И СКАЗКА-АНЕКДОТ КАК ФОЛЬКЛОРНЫЕ ЖАНРЫ

Современная новеллистическая сказка и близкая к ней сказка
анекдотическая являются плодом и итогом длительного и
сложного взаимодействия собственно фольклорных и книжных
источников (индийских, античных, средневековых), но в конечном
счете сами эти книжные источники также имеют фольклорное
происхождение. Древнейшее состояние фольклора реконструируется
главным образом на материале фольклора так называемых
культурно отсталых народностей, в культуре которых сохранились
этнографически-пережиточные явления.
Самым архаическим прообразом повествовательного искусства,
в том числе и новеллистического, являются мифологические
сказания о первопредках—культурных героях и их демонически-
комических двойниках — мифологических плутах-трик-
стерах (трюкачах). Особенно важны примитивные протоанек-
дотические циклы об этих последних, об их плутовских проделках
для добывания пищи, гораздо реже — с целью утоления ло-
хоти (поиски брачных партнеров чаще всего сами являются
косвенным средством получения источников пищи). Плутами-
трикстерами являются многочисленные мифологические персонажи
в фольклоре аборигенов Северной Америки, Сибири, Африки,
Океании. Мне неоднократно приходилось писать об этом
архаическом слое словесного искусства (см., например, Меле-
тинский 1958, 1963, 1976, 1979, 1983 и др.), и я отсылаю читателя
к моим старым работам.
Необходимо только подчеркнуть, что «плутовская» стихия
подобных примитивных рассказов и некоторые намеченные здесь
парадоксальные повествовательные ходы и ситуации были унаследованы
и сказкой о животных, вспоследствии породившей нравоучительную
аллегорическую басню, и более поздними быто-
v выми сказками-анекдотами, непосредственными предшественниками
новеллы и плутовского романа. Анекдотические истоки новеллистической
сказки являются, таким образом, весьма древними
не только хронологически (что доказывается книжными
отражениями Древнего Востока и Античности), но и стадиально.
Я говорю об анекдоте в основном в его современном значении,
а не в смысле рассказа о характерном, но «незамеченном»
8
событии в жизни исторического лица. Впрочем, и такие исторические
анекдоты, большей частью имеющие письменный источник,
равно как и нравоучительные «примеры» или фрагменты
легенд, участвовали в формировании анекдотической сказки,
точнее, взаимодействовали с ней. Для формирования анекдотов
известное значение имела нарративизация паремий и близких к
ним «малых» фольклорных жанров. О близости пословиц и поговорок
как типов «клише» к побасенкам, анекдотам и некоторым
нравоучительным сказкам очень верно писал Г. Л. Пермяков
(см. [Пермяков 1970], ср. ([Штраснер 1968, с. 642}).
Новеллистическая сказка испытала и серьезное воздействие
сказки волшебной, восходящей в конечном счете к более высокому
регистру раннего повествовательного фольклора. Поэтому рядом
с шутливыми анекдотами находим и более «серьезные» сюжеты,
которые принято называть собственно новеллистическими
сказками или бытовыми, или реалистическими, или романическими.
Я не вхожу в обсуждение самих терминов, достаточно неточных,
поскольку не приходится говорить в фольклоре ни о реализме,
ни о романичности или романтичности (romantic tales),
а также поскольку в настоящих новеллах анекдотический компонент
не менее важен, чем авантюрный и романический.
Различия между анекдотической и собственно новеллистической
(романической, авантюрно-бытовой) сказками не только в
оппозиции шутливости/серьезности, но и формально в различии
коротких одноактных эпизодов или серии таких эпизодов,
простой или более сложной композиционной структуры. Практически
дифференциацию провести нелегко, тем более что элементы
юмора часто проникают и в «романические» сюжеты. Кроме
того, надо иметь в виду и широкую контаминацию анекдотических
и авантюрно-бытовых, романических мотивов, с одной
стороны, романических и волшебных — с другой.
Перейдем к краткой характеристике новеллистической и
анекдотической сказки. Такое рассмотрение явится необходимой
предварительной ступенью, предшествующей собственно исторической
поэтике новеллы. Я буду исходить из общего объема,
учтенного в Указателях сказочных сюжетов по системе Аар-
не — Томпсона (в дальнейших ссылках — AT), и ссылаться, иногда
критически, на эту общепринятую классификацию. Таким
образом, новеллистическая «стихия» предстанет в ее элементарных
основах на фоне других разновидностей фольклора, прежде
всего волшебной сказки.
Особенности новеллистической сказки в узком понимании
отчетливо выявляются как раз в сопоставлении с волшебной
сказкой. Не буду давать описание волшебной сказки, подробно
выполненное В. Я. Проппом и его продолжателями (см. [Пропп
1969, Греймас 1976, Мелетинский 1958, 1979, 1983, Мелетин-
ский и др. 1969—1971]). Как известно, В. Я. Пропп представил
метасюжет европейской волшебной сказки как линейную после-
9
довательность тридцати одной функции (а также определил ее
персонажей и их роли). Но из этой последовательности нетрудно
выделить два обязательных и третий дополнительный композиционный
блок: после исходной ситуации беды/недостачи следуют
1) предварительное испытание героя чудесным помощником-
дарителем, завершающееся получением чудесной помощи;
2) основное испытание, в котором чудесный помощник или чудесный
предмет практически действуют вместо героя, что приводит
к достижению основной цели и, как правило, к вознаграждению
героя браком с царевной (царевичем); 3) и иногда, перед
или после свадьбы, испытание на идентификацию — окончательное
установление личности героя как субъекта основного испытания
и наказание ложных претендентов. .Эта трехступенчатая
структура строится на решающей роли чудесного помощника и
соответственно оппозиции предварительного и основного испытаний
и представляет собой историю становления героя, как бы
прошедшего переходные обряды инициации и брака (такая инициация
и отчасти брак и лежат в основе фабулы волшебной
сказки; см. [Сэнтив 1923, Пропп 1946, Мелетинский 1958}) и повысившего
таким образом свой социальный статус.
Следует отметить парадоксальный феномен (уже однажды
упомянутый нами выше): именно в волшебной сказке, насыщенной
чудесными персонажами и действиями, речь идет не об
отдельных необычайных случаях из жизни героя, а скорее, наоборот,
об обязательном фрагменте героической биографии, об
испытании-становлении героя. Сами волшебные персонажи
прежде всего воспроизводят фигуру патрона инициации; это отчасти
относится и к «дарителям», и к демоническим «вредителям
», и к отцу невесты — царю. Поэтому, между прочим, не
столько новелла, сколько рыцарский роман в дальнейшем разрабатывает
общую схему волшебной сказки.
В новеллистической сказке нет чудес. Они лишь крайне редко
встречаются на периферии сказки и не несут тех важных функций,
которые на них возлагает волшебная сказка; кроме того,
эти реликтовые «чудеса» часто относятся к категории бытовых
суеверий (черт, колдун и т. д.), а не к классической сказочной
модели мира. Приведем некоторые примеры.
В AT 850 фигурирует чудесная дудочка, но она не непосредственно
служит приобретению невесты-царевны, а только косвенно:
обменивается на «стыдную» для царевны информацию
о ее родимых пятнах. Царевна должна уступить герою из стыда
— мотив, характерный как раз для новеллистической сказки.
Кроме того, само использование чудесного предмета является
здесь результатом сообразительности и хитрости героя. В некоторых
версиях AT 851 (в частности, в сборнике Афанасьева,
Аф 198) герою помогает помощник Катома Дядька дубовая
шапка — фигура чисто реликтовая. В AT 853 среди предметов,
оперируя которыми, герой выигрывает предсвадебное соревнование
с царевной, встречаются и чудесные (сума, дудка, скатерть),
10
но роль их несамостоятельная: все дело в остроумии младшего
сына. В AT 871 колдун, превращающийся в птицу, исполняет
только служебную, второстепенную роль (переносит героиню к
любовнику), также иногда упоминается «чортов мир», отдаленно
напоминающий сказочные иные миры.
В AT 877 происходит чудесное превращение героини, иногда
с помощью фей. В AT 894 учителем принцессы является людоед
и также имеет место заколдование. В русской сказке AT 954A *
фигурирует усыпляющая мертвая рука, а в AT 958E * усыпление
производится свечой из человеческого жира. В AT 956C * бегство
от разбойников сопровождается бросанием магических
предметов. Отказ от чудесного приводит немедленно к двум
важным последствиям: во-первых, разрушается жесткая ступенчатая
структура волшебной сказки, поскольку исчезает чудесный
помощник и, следовательно, противопоставление предварительного
и основного испытания, а во-вторых, происходит определенная
замена (трансформация) ряда элементов волшебной
сказки, не столько композиционных звеньев, сколько мотивов,
новыми «новеллистическими», или, как очень неточно иногда
говорят, «бытовыми». Описанная В. Я. Проппом исходная ситуация
сказки, т. е. вредительство/недостача, сохраняется в новеллистической
сказке. Третье композиционное звено, необязательное
в волшебной сказке, а именно испытание на идентификацию,
не только остается, но получает дальнейшее развитие, часто выступает
как сюжет отдельной сказки (идентификация играет
большую роль в сказочных типах AT 881, 881 А, 882, 883А, 884,
884А, 885, 885А *, 888А, 894).
В определенной группе новеллистических сказок сохраняется
такое специфическое звено волшебной сказки, как сватовство
«демократического» героя к царевне и некоторые связанные с
этим трудные задачи, однако это звено теперь, как правило, составляет
всю сказку, трудные задачи теряют чудесный характер
и разрешаются без помощи чудесного помощника (женитьба
на царевне/выход замуж за царевича составляет главное содержание
сказок AT 850, 851, 853, 853А, 854, 858, 859, 859А,
В, С, 860, 860А*, 861, 870, 871, 871А, 871 *, 873, 874, 875,
875D *, 876, 877, 879). Отдаленным, но уже сильно трансформированным
отголоском чудесной встречи с дарителем являются
так называемые «добрые» советы герою (AT 910—915), совершенно
оторванные от трудных задач. Создается впечатление, что
отдельные звенья классической сказочной композиции отделяются
друг от друга и получают самостоятельное развитие: цепь
сюжетных функций как бы заменяется альтернативными вариантами.
Этот процесс имеет прямое отношение к зарождающейся
новеллистической специфике.
Я уже отмечал выше, что в волшебной сказке сквозь причуд- ^
ливую фантастику и вопреки ей проглядывает моделирование
обязательной ступени жизни индивида.
В новеллистической сказке, наоборот, вопреки кажущейся
11
обыденности, бытовизму (весьма условным, в большой мере мнимым)
речь идет об отдельных исключительных случаях, не являющихся
обязательной ступенью в формировании героя.
Мне хотелось бы всячески акцентировать это различие, на
которое никогда не обращалось внимания. От композиции перейдем
к семантическим сдвигам, трансформациям составных
элементов, их замене новыми. Самая фундаментальная в этой
сфере перемена — трансформация волшебных сил (в известной
корреляции с понимаемой в самом широком смысле инициацией)
в удивительные перипетии жизни индивида в виде отдельных
необычных «эпизодов». С отказом от стихии чудесного уничтожается
столь характерное для волшебной сказки двоеми-
рие — основа ее семантики.
Чудесные предметы в новеллистической сказке встречаются
крайне редко и, как мы видели, во всяком случае с второстепенной
функцией. (В сказках анекдотических они даже становятся
мнимо чудесными, см. AT 525 и следующие номера.)
«Чудесный противник» волшебной сказки рационализуется
таким образом, что сказочные ведьмы становятся просто злыми
старухами, а другие лесные демоны и драконы — жестокими
разбойниками, скрывающимися в таинственном лесном логове и
заманивающими туда своих жертв. Такие сюжеты о разбойниках
(AT 952, 953А*, 954*, 954А *, 955, 955А *, 955В*, 956,
956А, 956В, 956D*, 958, 958С *, 958D *, -958А **, -958 *****,
-958Н *) в какой-то мере параллельны сюжетам о пребывании
девушек или детей у лесных и иных демонических «противников
» (по Аарне) или «вредителей» (по Проппу, см. AT 300—328,
480). В одном варианте из сборника А. Н. Афанасьева (Аф
343 = AT 956) девушка попадает к разбойникам, следуя за
веретеном, упавшим в колодец, точно так же, как в известной
гриммовской сказке о Фрау Холле (AT 480). В АТ-958Н * дети
попадают к разбойникам после их изгнания мачехой — явный
реликт популярного мотива волшебной сказки. Спасение девушки
от разбойников совершается без чудесной помощи, только
благодаря некоторым случайным обстоятельствам и ее сообразительности.
Испытание в логове разбойников заменяет «лесные
ужасы» волшебной сказки, но для героини является только тягостной
перипетией. Характер испытания как героической про
верки, сохраняющей привкус «инициации», имеют другие сказки,
в которых испытываются верность и добродетель, но где полностью
отсутствуют сказочные ужасы (AT 880, 881, 881 А,
-881В*, 882, 882А*, 882В, 883А, 884, 885А, 887*, 887, 889,
893, -895А*). В волшебной сказке некоторые элементы проверки
нравственных качеств были сосредоточены в эпизоде с «дарителем
», т. е. в «предварительном» испытании. Теперь эта тема
выступает развернуто, в рамках основного и часто единственного
испытания. Объектом испытания чаще всего бывает жена,
которая сохраняет верность мужу во время разлуки (AT
882В, -887*, 888В*, 896), несмотря на попытки завистников ее
12
соблазнить (AT 881, 882, 882 А*, 883А, -883А*, 889, 890) и/или
оклеветать ее перед мужем (см. AT 882, 883А, 884, 887 *, 892,
896, 896А *) и иногда несмотря на нарочито (по большей части
мнимо) суровое обращение мужа (AT 887, -887* и др.). В этой
группе сказок находим след пропповской функции «отлучки» (в
отсутствие героя появляется вредитель), но здесь во время отлучки
мужа не дракон прилетает, а являются клеветники-соблазнители.
Акцентируется мотив разлуки (особенно AT 882B,
-887 *, 888В *) и последующего воссоединения (эти моменты
иногда присутствуют и в волшебной сказке, но там они эмоционально
не маркированы).
В ряде сказок жена не только доказывает свою добродетель,
но и выручает мужа из беды, часто в переодетом виде, что усиливает
значение момента последующего узнавания. С этим связана
эксплуатация мотивов идентификации героев, как раз характерных
для данной группы сказок. В некоторых вариантах
муж заменен братом или отцом (AT 897 и др.), но основной характер
сюжета остается неизменным. Очень редко испытывается
верность не жены, а слуги (AT 889).
Активная героиня, спасающая мужа из беды, большей частью
в мужском наряде (AT 880, 881 *, 881А, 882, 883В, 887,
888, 888А),— это одна из трансформаций чудесной жены (первоначально
имеющей звериную оболочку) волшебных сказок.
Переодевание в принципе заменяет чудесное превращение. В отношении
дополнительности с подобными сказками об испытании
добродетели жен выступают сказки об исправлении строптивых
жен, но эти последние ближе к анекдоту.
Решающий момент в трансформации волшебной сказки в
новеллистическую — это замена чудесной силы, помогающей герою,
его собственным умом, хитростью. Герой для достижения
сказочной цели обходится личной смекалкой, что также ведет,
естественно, к его активизации. Это реализуется как в упомянутых
образах активных жен, совершающих восхождение по социальной
лестнице в мужском наряде и затем спасающих своих
мужей, так и в образах «демократических» героев, добивающихся
традиционной сказочной цели—брака с царевной (царевичем).
Герой выполняет трудные задачи и достигает успеха тем,
что загадывает или разгадывает загадки (мотив, не чуждый и
самому свадебному обряду, см. AT 850, 851, 875, 875А, 875В,
876), умеет заставить царевну заговорить (AT 945) или засмеяться
(AT 571), принудить ее произнести «нет» (AT 853A) или
«ложь» (AT 852), победить ее в остроумии (AT 853, 875D и др.),
он ухитряется раздобыть потешные предметы (AT 860), прибегает
к хитроумным уловкам и трюкам, тайно проникая к ней
(AT 854, 855, -855*), заменяя жениха на свадьбе (AT 855),
похищая ее (AT 856), выдавая себя за богача (AT 859, 859А,
859В, 859С, 859D).
В женских вариантах новеллистической сказки о браке «демократической
» героини с принцем она добивается своего, за-
13
менив в брачную ночь официальную невесту высокого происхождения
(AT 870 и ел.), или разоблачив неверную жену принца
(AT 871 А), или сумев его как-то привлечь (став, например,.
его рабыней — AT 874), или, так же как мужской «демократический
» персонаж, победив принца или короля своей мудростью
(AT 875), выиграв соревнование в остроумии (AT 875D, 876,
876А *, 879). В новеллистической сказке такого рода героиня
весьма активна, тогда как в волшебной сказке она была преимущественно
пассивной жертвой. Например, в сказках с мотивом
подмененной жены она всегда была только жертвой подмены (героиня
является жертвой в другом типе новеллистических сказок,
где речь идет об испытании ее добродетели).
Умный герой не укладывается в рамки историй о «высокой»
женитьбе. Примером может служить мудрая крестьянская девушка
(«семилетка»), которая проявляет свою мудрость и до и
после брака с царем, обнаруживает свое превосходство над царскими
советниками (боярами), решает загадки и трудные казусы,
умеет помириться с царем, взяв его с собой как «самое дорогое
», и т. д. (AT 875, ср. вариации этой темы в 875А, В, С, D,.
Е), или умная невеста (мудрая дева Феврония), которая говорит
загадочными иносказаниями. Оба эти сюжета часто конта-
минируются. Новеллистический персонаж мудрой девы контрастирует
с красавицей женой, искусницей и кудесницей, которая
в волшебной сказке помогает мужу выполнять чудесные трудные
задачи (AT 465).
В этой группе сказок, как уже указывалось выше, мотив
спасения мужа женой часто сочетается с мотивом испытания
верности и добродетели жены.
В упомянутой выше сказке о мудрой девушке (AT 875) вместо
девушки или девочки («семилетка») иногда фигурирует
мальчик. Имеются и другие сказки о мудром герое, об испытании
мудрости, о поразительных последствиях мудрых решений и
т. п., но без свадебных мотивов. Некоторые из этих сюжетов прикреплены
к личности Соломона (AT 920, -920 *, -920 ***,
-920****, -920******). Другие представляют в качестве мудреца
крестьянина, или ремесленника («горшеня»), или солдата,
остроумно отвечающего царю (AT 921, 921А, -921А*, -921А **„
-921А***, 921В*, 921Е*, -921Е **, -921Е ***, 921F \
-921F**, -921G**, -921Н*, 922, 922А, -922*). Кроме сказок
о царе Соломоне, имеющих легендарный оттенок, широко
популярна сказка «Император и аббат» («Беспечальный монастырь
») — о том, как за аббата (игумена) на мудреные вопросы
царя отвечает крестьянин в качестве подставного лица (AT 922,
ср. исследование В. Андерсона {Андерсон 1923]).
Особое ответвление темы «мудрости» в собственно новеллистической
сказке представляют сказки о добрых советах, приносящих
счастье героям (AT 910, 914, 915). Как уже отмечалось,
податель добрых советов в какой-то степени напоминает волшебного
помощника и может рассматриваться с известными ого-
14
ворками как одна из его функциональных трансформаций. Но с
другой стороны, эти сказки примыкают к специфической для
фольклорной новеллистики теме превратностей.
Из сказанного выше вытекает исключительное значение категории
мудрости для зародышевых форм новеллы. В некоторых
сказках, в частности в уже рассмотренных сказках о сватовстве,
мудрость, как мы видели, принимает вид хитрости и порой
даже приобретает оттенок плутовства, плутовского трюка (продажа
чудесной дудки за обнажение родинки царевны, вызывание
ее смеха, речи, нужного по условию ответа, принуждение
ее повернуться лицом к герою, выдавание себя за богача, подмена
невесты/жениха и т. п.). Такое сближение мудрости и плутовства
характерно для анекдотической традиции, но как раз
свадебные мотивы для анекдотов не характерны, ибо они представляют
главным образом наследие волшебной сказки. В анекдотах
ум все время выступает в соотношении с глупостью, тогда
как в собственно новеллистических сказках (в пределах AT 850—
999) ум героя как бы маркирован, а глупость его оппонентов не
маркирована, никто не назовет дурочкой царевну, вынужденную
выйти за хитрого крестьянского юношу, или дураком — ее отца-
царя, которому приходится примириться с тем, что герой выполнил
трудные задачи. Таким образом, на оси «мудрость/глупость
» в собственно новеллистических сказках, в отличие от
анекдотических, наблюдается известная асимметрия.
Наконец, необходимо сказать, что мудрость в новеллистической
сказке и по содержанию и по форме большей частью прямо
совпадает с пословицами, поговорками, загадками или построена
по аналогии с этими паремиями. Некоторые сказки можно
трактовать как своего рода нарративизированные паремии.
Вопросительными трансформами паремий являются и сюжеты,
завершающиеся вопросами о том, кто истинный герой (ср.
идентификацию), кто больше заслужил, чем другие (например,
AT 976 и др.).
При этом нужно различать пословичную мудрость героя от
пословичной мудрости самой сказки. Они не всегда буквально
совпадают. И в принципе нравоучительный итог может явно
или имплицитно присутствовать в сказках, где нет обязательного
умного и активного героя, т. е. в сказках и других групп.
Как известно, паремии представляют собой некоторый свод
народной мудрости как набор суждений здравого смысла, моделирующих
различные типовые ситуации и взаимоотношения
между вещами и их свойствами (именно так интерпретируются
паремии в работах известного советского паремиолога Г. Л. Пер-
мякова.) Пословицы и поговорки, хотя и включают суждения
часто прямо противоположного смысла, претендуют на всеобщее
значение. Попав в контекст новеллистической сказки, они как
бы приобретают чуждый им характер уникальности и единичности.
Они представляются как плод индивидуального остроумия,
редкой находчивости, в композиции сказки представляют
15
кульминацию замечательного, необычного случая (Г. Л. Пермяков
считал, что вообще сверхфразовое единство есть обязательно
рассказ о единичном событии; см. [Пермяков 1970, с. 56]).
Присущая часто даже обычным пословицам, поговоркам, загадкам
внешне ларадоксальная, причудливая форма еще больше
заостряется, утрируется. Подобная функциональная трансформация
соответствует специфике новеллистического «жанра». Заметим
также, забегая вперед, что описанное отождествление
мудрости с паремиями, можно сказать провербиальный характер
этой мудрости, характерно для новеллистической сказки, но
впоследствии в настоящей новелле будет отброшено (на путях
дальнейшей индивидуализации необычного события как предмета
новеллы).
Заместителями чудесных сил в новеллистической сказке выступают
не только ум героя, но и его судьба как некая высшая
сила, пробивающая себе дорогу вопреки воле и намерениям
людей, а не вопреки случайности. Для новеллистической сказки
характерно, что сами случайности (новеллистические необычайные
события) могут трактоваться как проявление судьбы. (Заметим
в скобках, что и выводы сказок о судьбе относятся к
сфере провербиальной мудрости.)
Показательно существование сказки (AT 945) о прямом
«соревновании» ума и счастья, т. е. «благоприятной судьбы». Герою
благодаря уму удается заставить заговорить немую, царевну
(ср. AT 871—874); но царь, нарушив условие, приговаривает
его к смерти. Ум теперь бессилен ему помочь, но счастье его
выручает. Сказка эта представляет собой вопросительную трансформацию
паремии о превосходстве удачи над умом (ср. спор
денег и счастья в AT 945A *).
Сказки о судьбе (AT 930—938) составляют одну из характерных
групп новеллистической сказки. Завязкой таких сказок
часто является пророчество, которое осуществляется вопреки
ожиданиям и попыткам ему воспрепятствовать. В случаях благоприятного
пророчества можно сопоставить предсказателя с
подателем добрых советов. Предметом предсказания может
быть неожиданное возвышение героя, часто опасное для царя
или царевича, которым, однако, не удается его извести. В AT
930 бедняк, согласно предсказанию, становится царем, вАТЭЗОА
крестьянка делается женой царевича. Но предметом предсказания
может быть и несчастье. В AT 934 это смерть от бури, в
AT 934A — смерть в колодце, в AT 934B — смерть в день свадьбы,
в 934F*** —смерть на виселице, в AT 931, 933, 934Е — инцест,
в AT 947 — просто несчастная судьба, в чем бы она ни
выражалась. Так же как нельзя извести «счастливого» героя,
нельзя помочь тому, кому предназначено несчастье (ср. AT
947А).
Имеются сказки, в которых герои выбирают одну из двух
возможных судеб, например несчастье в юности (AT 938A) или
в старости (AT 938B, ср. выбор дороги в волшебной сказке).
IS
Сказки о том, как герою удалось избежать своей несчастной
судьбы, т. е. негативный вариант сказок о судьбе, представляют
собой исключение (см. AT 934D и AT 949, оба сюжета — индийские
и граничат с легендой).
Как «добрые советы» всегда ведут к счастливому концу, так
и мрачные пророчества обязательно ведут к гибели, но. поскольку
судьба может быть и благоприятной, то в ряде случаев мотив
судьбы, так же как и мотив испытания добродетели, фигурирует
в качестве обрамления к рассказу о жизненных превратностях
героя, сначала попадающего в беду, а затем спасенного
и достигающего преуспеяния. Как я уже неоднократно подчеркивал,
такая кривая судьбы встречается и в волшебных сказках,
но там она вписывается в «траекторию» становления героя,
в обязательную «переходную» фазу его жизни, а здесь выступает
как результат жизненной игры, определенной судьбой или
человеческой волей, прежде всего как замечательный необычный
случай и затем как своеобразный жизненный урок.
Новеллистические сказки о превратностях могут иметь и не
иметь обрамления рассмотренными выше мотивами судьбы
(предсказания), добрых дел и т. п. Беда может заключаться в
том, что герой арестован и заточен (AT 880, 898), попадает в
плен (AT 888, 888А, 890), проигрывает деньги (AT 880*), бро-
шен ребенком в люльке в реку (AT 930), совершает невольное
убийство и инцест (AT 934E), теряет жену и имущество (AT 938),
вынужден жертвовать своей жизнью (AT 949), попадает к раз-
бойникам (AT 956A, 958, -958А**), теряет все свое добро в
стане мошенников (AT 978) и т. д. Героиня подвергается сексу-
альному преследованию (AT 881, 882А *, 883В), становится
жертвой клеветы (AT 882, 884А, -887*, 892, 896), ее изгоняют
(AT 889, 891) или выдают за «низшего» (AT 883C), она брошена
женихом (AT 884, 886), похищена (AT 888A *) испытывает
гнев мужа (AT 887, 891 и мн. др.), подменена другой женщиной
(AT 930В), продана в Турцию (AT 890), попадает тем или иным
путем во власть разбойников (AT 955, 955В *, -956С *, 956В,
956Е*), ей угрожает смерть (от руки мужа, брата, разбойников),
иногда ее уже кладут в гроб (AT 890).
Выход из беды для героя, как мы знаем, большей частью
осуществляется благодаря помощи его верной жены, переодетой
в мужское платье и сделавшей в мужском виде «карьеру>
при дворе, иногда ставшей царем или «посватавшейся» к царевне
(даже выполнившей «трудные задачи» — инверсия сказок о
сватовстве). Она спасает мужа благодаря полученной власти и
отыгрывает его потерянное имущество.
Обездоленная героиня избегает незаслуженной мести со стороны
мужа или брата, преодолевает все соблазны, обнаруживает
лживость обвинений ее в измене или убеждается в том, что
гонения мужа на нее мнимые. Ей удается выполнить невыполнимые
требования мужа. Мнимо умершая, она оживает и т. д.
О спасении хитростью от разбойников уже говорилось выше.

Герои, которым суждена благая судьба, достигают ее после несчастий
и унижений. Развитие техники перипетии способствует
использованию всякого рода недоразумений, переодеваний, qui
pro quo, узнаваний и т. п. Изображение превратностей сопровождается
определенной нравственной оценкой происходящего,
прежде всего сочувствием к обездоленным. Оно имело место
уже в волшебной сказке, но здесь усиливается.
«Положительными» героями новеллистической сказки являются
умные и относительно активные молодые люди демократического
происхождения, умеющие повысить свой социальный
статус, верные и добродетельные жены, выручающие своих мужей.
Активность героя уравновешивается судьбой.
Итак, в процессе трансформации волшебной сказки в новеллистическую
чудесные силы уступают место уму и судьбе, испытания
становятся превратностями судьбы или проверкой моральных
качеств, демонические противники превращаются в лесных
разбойников, а чудесные (в генезисе тотемические) жены
становятся переодетыми в мужской костюм верными подругами,
активно вызволяющими из беды своих мужей. При этом
«добрые советы» совершенно отрываются от «трудных задач»,
и сватовство к царевне (замужество с царевичем) из конечной
цели синтагматического развертывания сказки делается отдельным
сюжетом наряду с другими. Такое распадение композиции
волшебной сказки на самостоятельные сюжеты, выросшие из ее
отдельных звеньев (вместо конъюнкции и импликации звеньев—
их дизъюнкция, т. е. вместо «и» и «следовательно» теперь только
«или — или»), коренится в отказе от оппозиции предварительного
и основного испытания.
Из прежней композиционной связной последовательности сохраняются
только исходная ситуация недостачи/беды и конечная
(но необязательная, как и в волшебной сказке, хотя и более
распространенная теперь) идентификация, особенно в группе
сказок об испытании добродетели. Между этими пунктами
вписываются, т. е. инкорпорируются, два звена: 1) ближайшая
реализация недостачи в виде «трудных задач» или «добрых советов
» и вредительства в виде предсказания плохой судьбы и
т. п.; 2) испытания/превратности. Последние обычно состоят из
двух ходов (беда/ее ликвидация и преуспеяние), за исключением
сказок о сватовстве и некоторых других, где имеет место
только преуспеяние, и сказок о злой судьбе, где превратности
ограничиваются бедой и гибелью.
К собственно новеллистическим сказкам примыкают анекдотические.
Между ними располагаются переходные типы, например
сказки об исправлении строптивых жен, отнесенные в указателях
к новеллистическим, но, пожалуй, более близкие к анекдотам.
Выделенные в системе Аарне—"Томпсона сказки об одураченном
черте имеют в основном анекдотический характер.
Кроме того, не следует забывать, что анекдотические сказки сыграли
в формировании классической новеллы не меньшую роль,
18
чем те, которые принято называть новеллистическими. Необходимо
подчеркнуть и то, что многие сказки о животных отличаются
от анекдотических главным образом зооморфностью своих персонажей.
Они также полны эпизодами, в которых плуты одурачивают
простаков и глупцов. В конечном счете и анекдотические
и анималистические сказки в своем генезисе восходят к упоминавшимся
выше мифам о трикстерах, большей частью синкретически
совмещавших на базе тотемистических представлений человеческую
и животную природу (зооантропоморфность). По
сравнению с повествованиями о первобытных трикстерах и со
сказкой о животных сказка собственно анекдотическая углубляет
тему глупости, которая субстанционально связана с анекдотической
парадоксальностью.
Как сказано, между так называемыми новеллистическими и
анекдотическими сказками имеются переходные формы, их как
бы разделяет зыбкая граница. Тем не менее обе категории имеют
свою особую специфику, анекдот узнается по его комической
направленности, заостренности, парадоксальности, по краткости
и крайне простой композиции (эпизод или серия коротких эпизодов),
можно сказать «ситуативности», в то время как новеллистическая
сказка значительно более серьезна и «нравственна»,
тяготеет к авантюрности (изображение превратностей), к более
сложной композиции.
Эти две категории сказок в каких-то отношениях составляют
единое целое, а в других контрастируют между собой таким образом,
что как бы находятся в отношениях дополнительного
распределения. Более точное представление о специфике анекдота
и его соотношении со сказочной «предновеллой» выяснится
из дальнейшего анализа.
В анекдотической сказке можно выделить условно ряд тематических
групп: анекдоты о глупцах, хитрецах (плутах), злых
и неверных или строптивых женах, о попах. Наша классификация
несколько отлична от общепринятой в указателях сюжетов.
Анекдоты о глупцах в указателях и некоторых исследованиях
условно разделяются на две подгруппы: о глупцах и простаках
(numskull stories: AT 1200—1349) и о дураках (the stupid
man: AT 1675—1724).
В первой подгруппе находим сказки о «глупых» жителях
определенной местности (типа шильдбюргеров или пошехонцев)
и об отдельных простаках, которые в своих действиях прежде
всего нарушают элементарные законы логики. Их алогичные,
абсурдные действия иногда приводят к разрушительным последствиям,
но главный акцент делается на самой природе глупцов,
как бы иллюстрируемой их поступками, а не на перипетии сюжета.
Во второй подгруппе, которую, по существу, очень трудно
отделить от первой, герои также совершают абсурдные поступки,
но здесь преобладают всякого рода недоразумения и ошибки,
в том числе случайные, т. е. рядом с неудачами, проистекающими
от ложного понимания, учитывается роль обстоятельств, а
2» 19
также словесные комические совпадения и шутки. При этом абсурдные
действия и обстоятельства часто нагромождаются друг
на друга в виде своеобразных шутовских серий, более отчетливо
выделяются парадоксальные развязки в финале, вообще шире
представлена повествовательная стихия. Имеются, в порядке
исключения, и случайные удачи дурня, но эти сказки в системе
AT помещены в особый раздел «счастье по случаю», контрастирующий,
как сказано выше, с собственно новеллистическими
сказками о судьбе (о дураках в этом разделе см. AT 1640,
1642, 1643, -1643**, 1652, 1653А, 1653В, 1653С, 1666*). Кроме
того, некоторые истории о дураках в указателях попали в специальные
небольшие разделы «о глупых женах и хозяйках»
(AT 1380—1404), «о глупых супружеских парах» (AT 1430—
1439), отчасти в раздел «о невестах» (в AT 1450, -1452 **, 1454 *,
1456*, 1463А*, 1468*).
В некоторых причудливых реакциях и абсурдных поступках
глупцов комически переосмыслены мифологические анимистические
представления вроде почитания растений и животных и их
«очеловечивания», веры в жизнь души после смерти и в тень как
одну из душ человека и т. п. Некоторые «дурацкие» мотивы
можно трактовать как своего рода пародию на отдельные мифологические
и волшебно-сказочные мотивы: «высиживание» на
тыкве жеребенка напоминает о чудесных рождениях, попытка
переплыть в бочке море выглядит насмешкой над сказочным
рассказом о спасении младенца, заключенного в бочку и брошенного
в море; сама вера в сказочные чудеса предстает в анекдоте
как проявление глупости. Однако подобные случаи включены
в более общий ряд логических нарушений и абсурдных поступков.
Глупцы принимают один предмет за другой: серп за червя,
мыло за лекарство, поле за море, сапоги за ведра, пень за волка,
индийского петуха за грозного посла, бочку с маслом за
смерть, мужика на возу за воеводу, слона за бревно, зайца за
жеребенка, мельницу или трактир за церковь, звон за удар кнута,
столбы за солдат или ребятишек, человека за черта. Шевеление
трупа при ударах топора плотника глупцы воспринимают
как начало оживления покойника, скрип березы — как разговор
о продаже быка, карканье вороны — как требование отдать ей
одежду, крик чибисов — как вопрос «чьи вы?»
Во второй подгруппе сказок о дурне подобные мотивы несколько
рационализированы за счет внесения мотивировки: неправильное
восприятие предметов и неправильное понимание
речи вызвано слепотой, глухотой, неправильным произношением
или разговором на разных языках, фонетическим сходством слов.
Глупцы знают или помнят предметы по заведомо внешним и
случайным, даже временным.признакам и, когда нет этих признаков,
перестают узнавать. Так, убитого соседа (мужа) помнят
по его бороде, глупец без сапог не узнает собственных ног, переодевшись,
не может себя идентифицировать и т. п.
Даже если не происходит полного отождествления предметов
20
и явлений, тем и другим приписываются несвойственные им качества
(предикаты), в соответствии с которыми происходит парадоксальное
с ними манипулирование. При этом упускаются из
виду те качества, которые исключают такое манипулирование,
фигурируют совершенно неподходящие материалы, инструменты,
место и время.
Глупцы плавают в поле, сеют соль, доят кур, пытаются сами
высиживать из яиц лебедей или даже жеребят, корову сажают
на насест, пытаются растянуть бревно, носить свет или дым в
решете, варить кашу в проруби, изготовить колокол из лыка,
размочить наковальню в воде, вылечить больного палкой, изжарить
грибы на бересте, из вежливости не выгоняют свинью с
огорода (она — гость), угощают козу лакомствами, надевают
шапки на колья забора, посылают быка учиться. Глупая жена
втыкает кусочки мяса в капусту еще на огороде.
Алогизм может заключаться в инвертировании направления
операции (лошадь вгоняют в хомут, глупец прыгает в сапоги),
в нарушении порядка во времени (сначала сеют, а затем пашут
поле), в пространстве (ставят капкан около дома), в несовпадении
трудовых движений (гребут в разные стороны), в том, что
дурак делает все невпопад (говорит на свадьбе «канун да ладан
», на похоронах — «таскать вам, не перетаскать»), и т. п.
Глупость проявляется и в слишком буквальном понимании
вещей: после того как корова или лошадь завещаны церкви, дураки
пытаются втащить ее на церковь, а женщина, которой
предсказана смерть, ложится прямо на дороге в ее ожидании.
Юноша, видя, как горит сюртук хозяина, медлит, исходя из заповеди
«думай, прежде чем сказать».
Глупцы ставят себе фантастические цели и пытаются их достичь
самым нелепым образом, например «переносят» ночь или
солнечный свет с места на место, «достают» месяц из колодца
(шестом), подпирают небо (кольями).
Для достижения реальных целей прибегают к самым фантастически-
бессмысленным и комически-громоздким средствам:
чтобы белить колокольню, пытаются ее наклонить; обедая кашей
с молоком, бегают в погреб за каждой ложкой каши; воду
из колодца достают посредством целой цепи из людей, опустившихся
в колодец; якобы для скорости рубят дерево так, что оно
должно сразу упасть в сани; корову тащат на крышу, покрытую
травой, чтоб она паслась; наклоняют дерево, таща за ноги человека,
голова которого застряла в ветвях.
Подобные действия часто представляют крайнее нарушение
меры: чтобы поймать кукушку, обрушивают на нее колокольню
(она при этом улетает), чтоб избавиться от кошки — рубят дом,
огнем очищают деревянные миски (бросают их в печь) или всю
хату от паутины.
В результате таких и аналогичных им действий глупцы сами
себе наносят страшный ущерб: дом, который рубят или жгут,
погибает, миски и грибы сгорают в печи; дерево, сваленное на
21
телегу, убивает лошадь; люди, добывающие воду из колодца,
гонут, как и те, кто варит кашу в проруби; человек, чьей головой
тянут вниз дерево, разорван на части. Самые классические
примеры: человек разбивается, срубив сук, на котором сидитг
или гибнет от пули, заглянув в ружье, из которого стреляют.
В отдельных маленьких разделах о «глупых супружеских парах
» трактуется, собственно, одна тема: крестьяне мечтают и спорят
о будущих доходах и богатстве, но тот предмет, который
должен якобы принести им богатство/счастье (заяц, щи, кисель),
исчезает или еще не родился (их будущий сын). Парадокс
здесь заключен в контрасте между фантазией и реальностью
(ср. из другого раздела: родители плачут о судьбе неродившегося
ребенка в AT 1384).
Как уже указывалось, во второй подгруппе сказок о дурнях,
преобладает не исконное нарушение логики глупцами, а нагромождение
абсурдных событий вследствие удивительных случайных
обстоятельств (что в большей степени соответствует новеллистической
специфике). Например, дурень гоняется за воломг
съевшим ночью его штаны, вместе с женой падает в яму, где
хозяин чуть не сжег их по ошибке (AT -1680*), или по ошибке
убивает собаку, топит повариху, убивает ребенка (AT 1680), лошадь,
бросается в реку, искусан собаками (AT 1681), дурак жених
и по глупости и по ошибке совершает массу нелепых действий
(AT 1685), в нелепые положения попадает другой дурак
(АТ-1696С*), а также слепой и глухой (AT 1698, -1698С*),.
все выходит вкось у Фомы и Еремы (AT 1716 *). Выше я приводил
примеры взаимного непонимания, такое непонимание также
создает нелепые и комичные ситуации (AT 1698, 1698А и др.)-
Случайно человек вспоминает нужное слово или имя (AT 1687r
-1687*). Случайным неудачам дурня противостоят его случайные
удачи (ссылки см. выше). Одновременно, как тоже уже отмечалось,
случайные удачи дурня (ему достается добыча разбойников,
он находит деньги в березе, которую срубил из-за
пропажи «проданного» ей быка, и т. п.) контрастируют и с новеллистическими
сказками о судьбе. Остроумные ответы и шутки
с игрой слов в анекдотических сказках перекликаются также с
остротами и загадками демократических «женихов» в новеллистических
сказках, но в анекдотах эти остроты сами по себе (в
узкой рамке, рисующей ситуацию) составляют основное содержание
(см. AT 1700, 1702А*, 1702С *, -1792D*, -1702Е*,
-1702F*, ср. 1341В). В сказках этого типа дурень уже приближается
к типу шута.
Напомним, что в анекдотах наряду с «активной» глупостью
изображается и «пассивная» глупость, т. е. внушаемость простаков,
которые с легкостью верят всяким небылицам, исходящим
из уст плутов-обманщиков. В принятой эмпирической классификации
сказок (AT) уже в разделы о глупцах и дурнях попали
анекдоты с шутовским и плутовским элементом. Ловкач соглашается
сшить пальто, не оставляя обрезков, и похищает мате-
22
рию (AT -1218А*) или, получив деньги за изготовление пива
из старых снопов, присваивает деньги и спит с женой простака
(AT -1219*), шутник переворачивает лапти или полозья саней,
и глупцы идут (едут) домой, но не узнают дома (AT 1275), кучер
уговаривает седока, что имело место нападение разбойников, а
сам похищает его деньги да еще колотит его (AT -1336С*).
Шут просит придворного посидеть немного на яйцах. Того прогоняют
от двора (AT 1677), мужик устраивает так, что злой
управляющий искусан шершнем (AT 1705B *).
В разделе о глупых женах и хозяйках имеются и глупость
и плутовство (хитрость). Они отчетливо соотнесены друг с другом,
но хитрость даже преобладает: хитрый муж научает неверную
и глупую жену кормить его хорошо (чтоб он «ослеп», речь
как бы от имени святого). Муж уговаривает жену верить в целую
серию небылиц, чтоб ей в свою очередь никто не поверил,
когда она разболтает тайну найденного им клада. Хитрая и неверная
жена в свою очередь внушает доверчивому мужу разные
небылицы. Этот сюжет мог бы быть помещен и в раздел о неверных
злых женах.
Почти во всех других разделах также мелькают доверчивые
простаки, но обманывающие их плуты и хитрецы решительно
преобладают.
Среди плутовских сказок выделяются анекдоты о ловких ворах,
чьей ловкостью и изобретательностью как бы следует восхищаться
(в основном AT 950, 1525—1530). В некоторых случаях
речь прямо идет о демонстрации искусства воровать, но, как
правило, воровство совершается с практической целью и с помощью
обмана, «одурачивания». Один вор отвлекает хозяина
болтовней, песней и т. п., а другой ворует, или вор отвлекает
свою жертву, бросая на дороге один сапог за другим. Вор грабит,
одевшись барином, помещиком, священником, выдавая себя
за святого, за волшебника; берет деньги с тем, чтобы «передать
» их на тот свет родственнику; крадет быка и уверяет простаков,
что бык съеден другим быком (тому в зубы вкладывает
отрезанный хвост украденного быка), «похищает коня и уверяет,
что конь превратился в человека, «одалживает» горшок и
уверяет, что он умер (в этих примерах всячески выпячиваются
наивность и глупость жертвы вора). Кража часто совершается
под видом купли или продажи. Например, вор «покупает» у мужика
свинью, за которую якобы должен заплатить архиерей,
пока мужик идет к архиерею, вор похищает не только свинью,
но и лошадь, или вор зовет свинью «в гости» (или «в жены») и
уводит ее. Воровство иногда принимает форму продажи мнимо
чудесных предметов. Вор уводит лошадь, которую берется стеречь.
Воровство и одурачивание простаков порой принимает
весьма коварные формы. Например, вор делает вид, что подпирает
плечом скалу, просит простака его временно заменить, а сам
бежит с его имуществом. Если вор иногда и попадается, он
большей частью умеет выкрутиться также посредством одура-
23
чивания простаков: например, попав в мешок, вор заманивает
туда другого или, убегая от хозяина, просит не «перекидывать»
его через забор, а будучи перекинутым, убегает или оставляет
вместо себя чурбан и т. п. Племянник, обворовавший вместе с
дядей царскую казну, остается на свободе, несмотря на разнообразные
попытки его изловить и наказать. В редких случаях
жертвы грабежа умеют в свою очередь проявить хитрость и отобрать
ворованное, поссорить воров между собой. Иногда воры
сами ссорятся из-за дележа добычи.
Сказки о ловких ворах следует решительно отделить от сказок
о разбойниках, являющихся трансформацией волшебных
нарративов о встрече с демоническими существами. Сказки о
ловких ворах продолжают традицию, восходящую к басенным
и мифологическим трикстерам и даже к самим культурным героям,
добывавшим культурные или природные объекты путем
похищения их у первоначальных хранителей.
Стиф Томпсон ([Томпсон 1946] выделяет особую группу анекдотических
сказок об обманном договоре (AT 1535, 1539, 1037,
1735, ИЗО), а В. Я. Пропп (см. (Пропп 1984]) —очень близкий
к ней тип сказок о хозяине и работнике (прежде всего AT 1045,
1063, 1071, 1072 о хитром и сильном батраке). В классификации
AT эти родственные темы не выделены, часть указанных номеров
включена в раздел о глупом черте. Дело в том, что те же
мотивы встречаются в сказках о взаимоотношениях человека с
чертом и работника с хозяином. Человек в спорах с чертом проявляет
хитрость, а работник — и хитрость и силу (ср. волшебную
сказку AT 650, 650А, где силач тоже вредит своему хозяину),
но хитрость в анекдотических сказках всегда остается на
первом плане. Классический пример обманного договора — дележ
урожая (кому вершки, кому корешки), или домашних животных
для стрижки шерсти (овца/свинья), или жареного гуся
(крестьянин оставляет себе большую часть). Продажа мнимо чудесных
предметов также является вариацией обманного договора.
В одном анекдоте имущество по договору должно достаться
тому, кто первый поздоровается, но герой, придя рано, узнает
об адюльтерных делах противника и получает имущество в виде
отступного. Очень древний анекдот (ср. легенду о Дидоне): ге,-
рою достается земля, покрытая одной шкурой, но он режет
шкуру на мелкие полоски и оказывается владельцем огромной
территории.
Хозяин договоривается с работником, как ему кажется, очень
выгодно, например за «щелчок» или «щипок», но, учитывая силу
батрака, такая плата становится опасной. Хозяин пытается
извести его, дает ему трудные поручения; выполняя их буквально
или иначе, на свой лад, батрак наносит хозяину огромный
ущерб, иногда его убивает. К сказкам об обманном договоре
близки и сказки об обманном соревновании с глупцом (глупым
чертом): кто дальше бросит дубину, выше бросит камень, проткнет
дерево, победит в борьбе, первый прибежит и т. п. Хитрей
24
ждет облако, чтоб бросить дубину, вместо камня бросает птицу,
в дереве находит дырку от сучка, в борьбе заменяет себя медведем,
а в беге —зайцем (см. AT 1062, 1063, 1071, 1072, 1085).
Хитрец торжествует над глупым чертом или другими существами
также путем их обманного запутывания, выдавая мельничный
жернов за жемчуг, падающий из уст матери, гром — за шаги
брата, медведя — за кошку, делая вид, что он собирается одним
махом вырубить лес, убить тысячу вепрей, унести колодец или
склад, морщить веревкой озеро, и т. п.
Имеется огромное количество анекдотов, весьма разнообразных,
в которых плут не является ни вором, ни батраком плохого
хозяина, ни соперником глупого черта. Плут или выкручивается
из различных неблагоприятных ситуаций, или стремится получить
какую-то выгоду, или просто шутовски потешается над своими
жертвами, ставя их в нелепое положение. Сюда можно отнести
и упоминавшуюся уже выше продажу мнимо чудесных
предметов, животных и т. п. К обширной категории шутовского
плутовства относятся и такие знаменитые сюжеты, как «жизнь
есть сон» (AT 1531), «Шемякин суд» (AT 1534), анекдот об ответчике,
выигравшем дело, притворяясь немым или придурковатым
(AT 1534D *, 1588 и др.), об обвинении многих людей в
убийстве «мертвеца» (AT 1537), об одурачивании барина, который
режет свое стадо, чтобы продать «дорогую кожу» (AT 1534),
о том, как плут поссорил и заставил передраться между собой
слепцов (AT 1577), о том, как шут убивает муху на носу знатного
человека (AT 1586) или, купив горсть земли за границей, уверяет,
что стоит на своей земле (AT 1590), позорит соперника,
запачкав его постель (AT 1552), истории про «новое платье короля
», которое видят только законнорожденные (AT 1620), и
т. д. и т. п.
Целый ряд анекдотов о плуте-шуте строится вокруг остроумных
ответов, игры слов и т. п. Вспомним аналогичные анекдоты
о глупцах, тоже приближающихся по типу к «шутам». Шут —
посредствующее звено, «медиатор» между глупцом и плутом,
этими полюсами анекдотической сказки. Среди анекдотов о плутах
следует упомянуть и не столь многочисленные истории
обольщений девиц и чужих жен (см. AT 1545, 1563, 1731, 1776
и др.).
Более популярны мотивы плутовства и контрплутовства в
супружеской жизни.
Имеются анекдотические сказки о хитрости и плутовстве неверной
жены в обмане глупого мужа (AT 1355A *, 1377, -1383 *,
-1410, -1418*, -1419А и др.): она выдает любовника за спрятанного
беглеца, спасителя от пожара и т. п., исхитряется не
пускать мужа домой или подстраивает его избиение; приняв
роль «судьи», наказывает мужа.
Чаще, однако, сказка сочувствует мужу, который в порядке
контрплутовства узнает об измене жены (притворившись мертвым
или уверив ее в том, что он считает для жены нормальным
25
иметь любовника), пугает и выгоняет любовника, под видом
святого советует неверной жене получше кормить мужа, тогда
он якобы ослепнет. Также под видом святого учит работать ленивую
жену (AT 1350, 1358, 1360В, 1360С, -1370D*** и др.).
Впрочем, в группе сказок об исправлении ленивой жены плутовство
является необязательным средством (см. AT 900—904, где
муж просто ее наказывает).
Как уже отмечалось, в большой группе анекдотических сказок
представлена неверная, ленивая, упрямая, злая жена (AT
900, 901. 1164, -1350**, 1355, 1356, -1357**, 1358, 1358А,
1358В, 1358С, 1359, 1359А, 1359В, 1359С, 1360А, 1361, 1362, 1365,
1365А, 1365В, 1384). Жена готова согрешить на могиле только
что умершего мужа (Матрона Эфесская) или выйти замуж
за того, кто ей первый сообщил о смерти мужа; даже та с трудом
найденная верная жена, которая может своим молоком исцелить
больного, тут же после исцеления изменяет мужу
(-1357**). Жена оказывается крайне глупой (плачет о судьбе
неродившегося ребенка), упрямой (тонет, но доказывает, что
«стрижено», и т. п.), строптивой, а девушка до брака слишком
разборчивой, старая дева — готовой на любой брак. Эта характеристика
жен и женщин в анекдоте контрастна с обрисовкой
добродетельных жен в собственно новеллистических сказках и
отражает отчасти патриархальный, отчасти «демонизующий» (в
библейской и древних традициях) архаический взгляд на женщину.
Верные добродетельные жены в собственно новеллистических
сказках также соответствуют патриархальным представлениям
(но в позитивном плане).
Любовниками неверных жен, именно такими, которых анекдотическая
сказка высмеивает, осуждает и наказывает, очень
часто оказываются священники, так же как и хозяевами обижаемых,
но хитрых и сильных батраков. Кроме того, имеется целая
категория анекдотов (AT 1725—1850), в которых служители
культа являются предметом осмеяния, комическими фигурами.
Они представляются то глупцами, то плутами, но, как правило,
терпящими фиаско. При этом они обнаруживают лицемерие,
жадность, похотливость, неумную хитрость или просто оказываются
героями абсурдно комических эпизодов самого разнообразного
характера (некоторые связаны с происшествиями во
время церковной службы). По-видимому, нарушение моральных
норм кажется особенно нетерпимым и потому анекдотически парадоксальным
у духовных пастырей, и это создает особенно
острый комический эффект. Несомненно и отражение здесь известного
феномена «карнавальности», игравшего важную роль в
праздничной обрядности и народной идеологии. Но к чистому
комизму здесь иногда явно присоединяются и элементы настоящей
сатиры.
Сделаем несколько теоретических умозаключений.
Мы могли убедиться, что в анекдотической сказке на авансцене
находятся фигуры глупца и хитреца и что эти фигуры,
26
равно как и соответствующие «стихии», составляют основные
полюса анекдота, между которыми возникают «напряжение» и
действие. Фигуры глупца и хитреца изредка отождествляются
или смешиваются в промежуточном образе шута. В многочисленных
обзорах фольклористов, как правило, упоминается существование
групп сказок о хитрецах и глупцах в ряду других
тематических групп, но эти фигуры, к сожалению, не рассматриваются
как конститутивные начала самой жанровой структуры
основного корпуса фольклорных анекдотов. Ведь в любом анекдоте
о хитреце рядом с ним изображен простак или глупец, которого
он одурачивает. Эти фигуры почти всегда взаимодействуют
друг с другом. Анекдоты как бы создаются вокруг оси глупость/
ум, причем ум предстает исключительно в виде хитрости,
и эта хитрость реализуется в действии как плутовство или шутовство.
Плутовской оттенок отличает «ум» в анекдоте от «ума» в
собственно новеллистической сказке, где хитрость переплетена с
«мудростью».
Выше, при рассмотрении новеллистической сказки я указывал,
что ум, мудрость в сказке большей частью имеет провербиальный
-характер, а сами пословицы, как известно, представляют
собой набор основных трафаретных суждений здравого смысла.
Глупость (в анекдотах), наоборот, представляет собой набор
нарушений элементарных логических правил, парадоксальный
разрыв естественного соответствия субъекта, объекта и предиката
и выпячивание противоречий между ними, одновременно —
отождествление между собой по второстепенным или мнимым
признакам разнородных предметов, существ и действий. Выходя
за пределы сказок о глупцах в узком смысле слова (одурачивание
или самоодурачивание простаков, логический абсурд, как
мы видели, широко представлен в самых различных анекдотах),
можно сказать, что именно абсурдные парадоксы являются специфической
чертой анекдотического жанра. Именно они, а не
просто шутливость или остроумный финал определяют его форму.
Абсурдные анекдотические парадоксы можно было бы трактовать
как вид паремий, подобных пословицам и поговоркам, а
абсурдные казусы, разворачивающиеся в повествование с па-
радоксом-«изюминкой» и композиционной кульминацией, можно
рассматривать как выворачивание наизнанку явлений реальной
жизни. Я хочу обратить внимание на то, что и внешняя форма
пословиц, не говоря уже о загадках, имеет причудливый,
парадоксальный оттенок, содержит известные контрасты. Например,
в простейшей пословице «мал золотник, да дорог»
весьма банальные и рациональные суждения о независимости
ценности от величины облечены в контрастный образ, в котором
малая величина как бы противопоставляется большой ценности,
с тем чтоб эту противоположность тут же снять, преодолеть.
В анекдотах эта парадоксальность более острая и более
глубокая. Кроме того, в отличие от пословиц или близких им
27
нравоучительных побасенок, анекдот нельзя свести к морализующей
сентенции, а если даже и можно сделать нравоучительный
вывод «от противного», то все равно акцент будет не на
этом выводе, а на самом парадоксе, на выворачивании наизнанку
логики и обыденной реальности. В некоторых случаях обнажение
парадокса служит целям сатиры, но число подобных случаев
и степень сатиричности в традиционной фольклорной анекдотической
сказке не следует преувеличивать. Тут надо учитывать
и феномен «карнавальности», т. е. освященного традицией
переворачивания порядка, и, наоборот, извлечение комического
эффекта из парадоксального несоответствия между нормой и
изображаемым.
В принципе к большинству анекдотов можно найти их антиподы,
с противоположным смыслом (так же как в пословицах).
Это относится и к освещению плутовства/глупости.
Мы видели, что во многих анекдотах плуты прославляются,
а простаки подвергаются осмеянию, но имеются и такие, где
плуты наказываются за свое коварство или самонадеянность.
Все же нетрудно обнаружить и известную асимметрию, связанную
с определенными социальными коннотациями,— чаще положительную
оценку получают ловкие воры и веселые озорники,
особенно когда их жертвами оказываются -помещики, хозяева,
священники. Основным здесь является восхищение умом, ловкостью
и изобретательностью хитреца и комический эффект нелепых
ситуаций, в которые попадают их жертвы, но и социальный
адрес жертвы имеет значение. Глупцы и одураченные простаки
большей частью изображаются с добродушным юмором,
но возможно появление и сатирических ноток, как раз часто в
связи с социальными коннотациями.
Как правило, в отрицательном ключе изображаются злые
жены (неверные, ленивые, упрямые и т. д.) и служители церкви,
которые часто выступают в роли неудачливых любовников.
Священник получает комическую характеристику жадного и
завистливого человека, нарушающего те самые заповеди, которые
он проповедует и в качестве хозяина батрака, и в роли неумного
проповедника. Здесь нарушение нормы как источник
комического парадокса кажется особенно эффектным. Нарушение
патриархальной нормы жизни достаточно остро и в анекдотах
о злых женах, оно воспринимается как извращение нормального
порядка (в отличие от трактовки классической новеллы
Возрождения), как комическое проявление природы женщины в
качестве «сосуда дьявола». Как бы далеко ни заходили сатирические
тенденции в более поздних образцах анекдотического
фольклора, для средневекового этапа несомненно доминирование
парадоксального комизма над собственно сатирическими
элементами.
Анекдотическую и собственно новеллистическую сказку можно
рассматривать как две «подсистемы» некоей более общей
жанровой системы, как две группы, соотнесенные между собой
28
по принципу дополнительности. Действительно, таково соотношение
хитрости — мудрости в новеллистической и хитрости —
плутовства в анекдотической сказке, новеллистических сказок о
мудрецах и анекдотов о глупцах. Анекдоты о неверных и ленивых
женах дополнительны (т. е. антиномичны и симметричны)
новеллистическим сказкам о верных и добродетельных женах, с
достоинством выходящих из тяжких испытаний. Так же анекдоты
о случайной удаче дурачка находятся в отношениях дополнительной
дистрибуции со сказками о судьбе, анекдоты о ловких
ворах — со сказками о разбойниках. Классическая новелла
унаследовала традиции фольклорной предновеллы и анекдота
как единого целого.
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение