Мелетинский Е. Заметки о творчестве Достоевского

ОГЛАВЛЕНИЕ

КАК СДЕЛАНЫ «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

"Братья Карамазовы"1 — своего рода итог творчества Достоевского, и потому образы этой книги естественно и постоянно перекликаются с его более ранними произведениями. Не раз указывалась перекличка с "Хозяйкой" (Катерина — Грушенька), с "Селом Степанчиковым и его обитателями" (Фома Опискин — Федор Карамазов, лакей Видоплясов — Смердяков), с "Двойником" (двойники Ивана Карамазова), с "Бесами" (в журнальной редакции романа Ставрогина посещает Черт, Ставрогин -Петя Верховенский — Федя Каторжник и двойники Ивана Карамазова), с "Идиотом" (Мышкин — Алеша, Настасья Филипповна — Грушенька), с "Преступлением и наказанием" (Раскольников — Иван Карамазов) и т. д.
Во многих произведениях изображены страдающие от бедности униженные семьи, обстоятельства семейного разлада, образы злых или добрых шутов и юродивых, сложные отношения поколений, типы "мечтателей" или "хищников", общая ситуация социального хаоса. В какой-то мере

150

Достоевский продолжал следовать замыслу "Великого грешника". Особо следует отметить связь Ивана Карамазова с Раскольниковым: бунтарь раздвоился, и теоретик несколько отделился от практика, архетип "благородного разбойника" был оттеснен образом фаустианского типа. Грушенька сохранила в своем образе "магдалинический" элемент Настасьи Филипповны, но гордыня последней оказалась уже ближе Катерине Ивановне; в Грушеньке был подчеркнут национальный колорит, характер страсти и т. д. Семейный разлад в "Братьях Карамазовых" совсем иной, чем в "Подростке" (где незаконный сын страдает от амбивалентных отношений с отцом, ср. в отдаленной мере незаконность Смердякова) и тем более в "Бесах" (где изображаются отношения двух поколений "диссидентов", ср. "Отцы и дети" Тургенева). В далеком архетипе враждебные отношения отца и сына объяснялись либо их принадлежностью к различным военным союзам (тема "боя отца с сыном" в эпосе, ср. "Тарас Бульба" Гоголя), либо борьбой за власть сменяющих друг друга поколений (с включением инцестуального любовного соперничества, столь несхожего с соперничеством Федора и Дмитрия Карамазовых).
"Братья Карамазовы" рисуют картины русского хаоса на всех уровнях и пути выхода из него, правда, едва намеченные, хотя и прогнозируемые с большой настойчивостью. Кульминацией хаоса является изображение семейного разлада и отцеубийства. Хаосу противостоит церковь как центр космоса. Что касается нерусского (в основном — западного) мира, то там только безнадежная "могила". "Россия / не Россия" — одна из важнейших оппозиций. Уже на первых страницах появляется "просвещенный, столичный, заграничный европеец", хранящий память о парижской революции, живущий преимущественно в Париже и ведущий "нескончаемый процесс против монастыря", против "клерикалов", и он — даже на фоне все время его "передразнивающего, дрянного, развратного" и "бестолкового", "сладострастнейшего" "злого шута" Федора Карамазова, крайнего представителя русского хаоса, — кажется еще неприемлемей. Федор Карамазов дразнит и высмеивает достойных монахов, но даже самый гнусный "анекдотец" его (о святом, который лобызал свою голову) оказывается заимствованным у "европейца" Миусова. В сущности, Федор Карамазов только дразнит

151

монахов, а Миусов ведет против них процесс и почитает за честь бороться с "клерикалами". И это при том, что Федор Карамазов заявляет: "Россия свинство <...> как я ненавижу Россию" (XIV, 122). Соответственно и реальный отцеубийца Смердяков восклицает: "Я всю Россию ненавижу" (205). Даже в речи защитника на суде упоминается о том, что Смердяков "Россию проклинал". Известно, что он мечтал об эмиграции, учил для этого французский язык. Соседская дочка говорит, что он "точно иностранец". Замечу в скобках, что русские черты находят и у Смердякова. И Федор Карамазов вынужден признать то же и про себя, что он "русский человек".
На другом полюсе — мнимый отцеубийца Дмитрий Карамазов, который признается: "Россию люблю, Алеша, русского Бога люблю, хотя сам и подлец...", "Америку ненавижу", "не мои они люди, не моей души". И Алеша ему горячо сочувствует, в то время как Иван Карамазов мечтает "в Европу съездить... на самое дорогое кладбище". Дмитрий Карамазов предлагает поляку, приехавшему сватать Грушеньку и обрисованному крайне неприязненно, выпить за Россию, но тот отказывается, ибо не признает ее нынешних границ. Отвратительный "полячек" противостоит глубоко русскому Дмитрию Карамазову. Отношение к России и Западу оказывается, таким образом, лакмусовой бумажкой, разделяющей относительно положительных и относительно отрицательных персонажей. Не случайно и главной положительной героине Грушеньке приданы черты "русской красавицы" ("русская красота" — темно-русые волосы, бела лицом, серо-голубые глаза, взгляд ее веселил душу). Так же не случайно Федор Карамазов по внешности сравнивается с римлянином эпохи упадка, а его бизнесменство — следствие учебы у евреев. Русский народ сохранил веру в Бога, именно в живого "русского Бога", и сам является богоносцем. Зосима вещает: "Берегите же народ... ибо сей народ — богоносец", "неустанно еще верует наш народ в правду", "кто не верит в Бога, тот и в народ Божий не поверит". Даже "русские преступники еще веруют" — говорится в другом месте (60). Понятие "русскости" неотделимо от понятий "народности" и "веры в Бога". Эти три элемента, тесно связанные между собой, определяют некий позитивный "спасительный" комплекс. Поэтому наряду с оппозицией русское / нерусское в "Братьях Карамазовых" и вообще у Достоев-

152

ского — в его мироощущении, реализованном в произведениях, — имеет место оппозиция вера в Бога / безверие, определяющая возможность спасения души, преодоления хаоса, а также оппозиция народный / ненародный, в том числе аристократический и интеллигентский.
Вера / безверие также противопоставляет положительных и отрицательных персонажей. О Федоре Карамазове сказано, что "сам он был далеко не из религиозных людей"; когда он спрашивает у своих сыновей, есть ли Бог, то Иван отвечает — нет, а Алеша — да. Разумеется, не верят в Бога ни "западник" Миусов, ни лицемерный семинарист-карьерист с социалистическим душком Ракитин ("Ах, не любит Бога"). Дмитрий Карамазов, какими бы не были его недостатки, поет "славу высшему на свете, славу высшему во мне", "Бога и его радость" он любит, как мы знаем, — "русского Бога", и обращается к нему со словами: "пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын. Господи, и люблю Тебя" (99), "люблю Тебя, Господи" (377). Дмитрий не убил отца, потому что "Бог сторожил меня тогда" (355).
Противопоставление народного и ненародного в "Братьях Карамазовых" выражено менее отчетливо, чем в некоторых других произведениях Достоевского, но все же чувствуется (ср. ложный аристократизм Миусова, более народно-демократическую отмеченность Грушеньки по сравнению с аристократической гордячкой Катериной Ивановной, противопоставление Хохлаковой народным просительницам у Зосимы и т. п.). Не случайно Федор Карамазов — помещик, хотя и деклассированный, прошедший стадию приживальщика, склонный к злому шутовству и грязному бизнесу. Вера в Бога и связь с русским народом-богоносцем — условие и источник спасения падшего, как бы тот ни погряз во грехе. Зосима учит не бояться грехов и грешников; Бог особо любит раскаившихся грешников, одним из которых и является Дмитрий Карамазов, жаждущий пострадать и очиститься. Вера в Бога и вера в народ ведут к "соборности" (хотя Достоевский не пользуется этим термином), к тесной связи с другими людьми в противовес к "отсоединению" и индивидуализму: "любовью всё покупается, всё спасается" — учит Зосима. В этом плане противопоставлены Алеша — "ранний человеколюбец", "людей он любил", отчасти и Дмитрий, болеющий за страдающее "дитё", — Ивану Кара-

153

мазову и их отцу Федору, а также Смердякову, Ракитину, Миусову. Иван Карамазов отказывается "от высшей гармонии" (не стоящей "слезинки" ребенка) якобы "из-за любви к человечеству", но при этом он "никогда не мог понять, как можно любить своих ближних" или "страдать неповинному за другого" и как можно любить жизнь "больше, чем смысл ее". Смердяков также "никого не любил" и был "нелюдим". Кроме того, ему был не чужд садизм: вешал кошек и т. п. (ср. умиленное отношение к животным у Зосимы). Явный эгоист и человеконенавистник, Федор Карамазов пародирует религиозное представление о любви, говоря, что Грушенька "много возлюбила". Миусов якобы "любит человечество", но это только означает, что не любит никаких конкретных людей, никаких ближних.
Любовь к людям должна переходить в любовь к жизни, к ощущению земной жизни раем. Зосима учит, что "жизнь есть рай <…> рай в каждом из нас" (275). О Ракитине говорится как об эгоисте, у которого "сухо в душе".
В силу вышесказанного прощупываются оппозиции: деятельная любовь / равнодушие (допускающее претензию на абстрактную любовь к человечеству), индивидуализм ("отъединенность") / коллективизм, жизнелюбие / отсутствие жизнелюбия, приоритет рационализма вплоть до отказа от мировой гармонии. Любовь к жизни, радость жизни всячески утверждаются в "Братьях Карамазовых". "Какая жажда существовать!" — восклицает Дмитрий Карамазов. И даже Иван Карамазов, отказавшийся от мировой гармонии, не может устоять перед "клейкими листочками" и радостью жизни до тридцати лет. Любовь к жизни, в частности, проявляется в радости, веселье, смехе. Любовь к живой жизни "прежде логики", о чем говорит Алеша и на что намекает Зосима, отчетливо противопоставляется всякой рационалистической "арифметике". Границу жизнелюбия ставит только "сладострастная" "карамазовщина", которая в полной мере и в отвратительной форме проявляется у "отца семейства", но элементы которой знакомы и его сыновьям, особенно Дмитрию. Ракитин и Ивана квалифицирует как сладострастника. Общему карамазовскому "сладострастию" лишь отчасти противостоит "целомудрие" Алеши и мнимо противостоит "брезгливость", любовь к чистоте, скопческий вид Смердякова. Все указанные выше оппозиции

154

представляют собой частные проявления общей оппозиции добро / зло.
Со времен известной книги М. М. Бахтина о Достоевском принято всячески подчеркивать "многоголосие" как творческий принцип Достоевского. Нисколько не отрицая этого "многоголосия", хочу одновременно отметить, что мировоззренческие постулаты при этом формируются весьма отчетливо и даже навязчиво, что эти постулаты легко могут быть представлены в виде набора оппозиций и что этот набор оппозиций прямо используется при построении системы образов. Отсюда, однако, не следует, что персонажи слишком строго делятся на положительных и отрицательных. Такое строгое разделение противоречило бы установке Достоевского на описание диалектики души (см. ниже). Только самые маргинальные фигуры сохраняют ничем не колеблемую ценность. Но Иван Карамазов не окончательно утвердился в своем неверии, хотя это неверие составляет основу его мировоззрения, он "не совсем шутил", когда писал свою статью о церковном суде; в конце концов в нем заговорила совесть, хотя он не изменил явным образом своего мироощущения. При отказе от Божьего мира он сохранил юношеское жизнелюбие. Атеист Смердяков все-таки допускает существование единиц, способных верой сдвигать гору. Наоборот, столь решительно им противопоставляемые и твердо верующие Алеша и Митя в какие-то минуты сами испытывают сомнение в религиозной вере. Алеша, при всем своем целомудрии, способен в определенные минуты ощутить в себе "карамазовщину". "Схождения" между персонажами бывшей семьи неожиданные. Пусть неудивительно, что Федор Карамазов отказывается в разговоре с Алешей от рая, а Иван строит на таком отказе целую теорию. Но ведь с "бунтом" Ивана Карамазова перекликается маленький "бунт" Алеши, травмированного тем, что тело Зосимы стало издавать запах. И даже невинная девочка Лиза в какой-то момент бунтует тоже и истерически отворачивается от Божьей гармонии.
Система персонажей в "Братьях Карамазовых" представляет целый веер характеров, находящихся в сложном, но весьма продуманном и четком соотношении друг с другом, начиная от антиподов и вплоть до "двойников". Борьба добра и зла имеет место и между персонажами, и в душе большинства персонажей. Как уже сказано выше,

155

мир "Братьев Карамазовых", как и некоторых других произведений того же автора, — это мир русского хаоса и попыток наметить пути его преодоления. О самих Карамазовых Алеша говорит: "тут земляная карамазовская сила <...> земляная и неистовая, необделанная" (201). "Необделанная" карамазовская сила прямо указывает на хаос, но и одновременно на связь с землей, которая подает надежду на преодоление хаоса. Сама земля мыслится и как некоторое хтоническое начало, и как национальная почва, столь дорогая Дмитрию Карамазову и самому Достоевскому.
Необходимо подчеркнуть значение, которое Достоевский придает представлению о широко распространенном хаосе. Слово "беспорядок" употребляется множество раз. Например, в семье Федора Карамазова между супругами "самая беспорядочная жизнь", "папенька пьяный и невоздержный беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал". У Дмитрия Карамазова "юность и молодость его протекли беспорядочно" (11; ср. кутеж и погром — 103). Дмитрий Карамазов "не любил никогда... беспорядка", но признается, что "порядку во мне нет, высшего порядка". Ракитин его характеризует как "продукт... погруженной в беспорядок России". Действительно, в нем, пожалуй, этого беспорядка больше, чем в некоторых других. Но и в отношении Смердякова говорится о "нелогичности и беспорядке иных желаний его". Иван Карамазов подозревает, что "всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос", что "На нелепостях мир стоит", "И какая же гармония, если ад". Иван Карамазов придает беспорядку и хаосу космический масштаб, и в этом, по мысли Достоевского, он ошибается. Другое дело, например, отношения братьев с Катериной Ивановной. Здесь "во всем лишь неясность и путаница".
Путаница даже в отношениях между детьми, хотя Коля Красоткин не доходил до "беспорядка, бунта и беззакония". Юная Лиза говорит: "Ах, я хочу беспорядка" и "чтобы нигде ничего не осталось" (XV, 22).
Действительно, слова "хаос", "беспорядок", "содом", "путаница", "бездна" и т. п. встречаются очень часто2. Говоря о "хаосе" в "Братьях Карамазовых", необходимо отличать стихийный хаос на всех уровнях общественной и семейной жизни, вплоть до возможности отцеубийства, от хаоса вследствие сознательного отказа от мировой гармо-

156

нии и порядка в силу, например, неверия в его возможность. Дмитрий Карамазов на практике крайне "хаотичен", но вместе с тем не любит беспорядка (см. выше) и уповает на спасение мира и человека, в частности за счет союза с "матерью землею", т. е. с национальной почвой, которая вовсе не прямо совпадает с "карамазовской земляной силой". Иван же Карамазов не верит в справедливость мирового устройства и сознательно отвергает мировую гармонию, "возвращает билет" Богу. На гораздо более низком уровне, без всякой теории от "рая" отказывается и Федор Карамазов: "...в скверне моей до конца хочу прожить... в скверне-то слаще" (XIV, 157). "А в рай твой... не хочу" (158), — говорит он Алеше. В миниатюре отказ от гармонии звучит в приведенных выше словах впавшей в истерику Лизы.
Вообще персонажи Достоевского легко впадают в истерику, в экстаз, отдаются всевозможным нервным проявлениям, вступают в противоречия с самими собой. Эти противоречия, столь характерные для героев Достоевского, в том числе и персонажей "Братьев Карамазовых", также проявление хаоса и одновременно борьбы разных эмоций, настроений, психологических тенденций и, в конечном счете, добра и зла в душах людей. В крайней форме это проявляется в поведении женских персонажей. Приведу примеры. О Грушеньке говорится, что она "сама находится в какой-то борьбе". Лиза мечтала садистически насладиться видом распятого мальчика с обрезанными пальчиками, а перед тем предлагала Алеше посвятить себя заботам о несчастных людях. Катерина Ивановна любит Дмитрия, колеблется между тем, чтобы быть "спасительницей" или "губительницей" Дмитрия. И действительно, в своем поведении она меняет эти позиции: спасительница — потом губительница (на суде) — снова спасительница (думает о его побеге). В отношениях с Иваном они — "два влюбленные друг в друга врага". Алеша говорит ей: "...вы мучаете Ивана, потому только, что его любите", а "Дмитрия надрывом любите... внеправду любите". Хохлакова говорит о них: "оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это, и сами наслаждаются этим".
Иван Карамазов "любил и в то же время ненавидел Дмитрия". Федор Карамазов после смерти жены одновременно "плакал и смеялся", он был "зол и сентиментален".

157

О Смердякове говорится, что он, может, "уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит". Ракитин характеризует статью Ивана Карамазова о церковном суде: "с одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться". Особенно много говорится в связи с Дмитрием Карамазовым, прежде всего — им самим: "...низость люблю, но я не бесчестен" (101); "...я человек хоть и низких желаний, но честный" (105); "Господи <...> Мерзок сам, а люблю тебя" (372). "Пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын. Господи, и люблю тебя" (99). "Беспутен был, но добро любил" (XV, 175). "Зверь я, вот что. А молиться хочу <...> Скверные мы и хорошие". Соответственно и Грушенька ему говорит: "ты хоть и зверь, а благородный" (XIV, 397, 398). Итак: "и дурно оно было, и хорошо оно было", и Дмитрий Карамазов обсуждает проблему противоречий даже как бы теоретически: "Влюбиться можно и ненавидя"; "Красота — это страшная и ужасная вещь <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут <...> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским" (100). Дмитрий это отчасти объясняет тем, что "широк человек, даже слишком широк". Эта "широта" как бы является одной из предпосылок русского хаоса.
Прокурор на суде говорит, что "добро и зло в удивительном смешении", "натуры широкие, карамазовские <...> способные вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны" (XV, 129). На протяжении романа часто говорится о разных "ужасных противоречиях", "нелепости и путанице" и т. п. (см., например, XIV, 170). Внутренняя борьба, можно сказать, превалирует над внешней в этом великом "романе-трагедии". Кроме того, даже сугубо положительные или сугубо отрицательные персонажи очень часто таят в себе какие-то потенции прямо противоположного свойства. Как уже упоминалось, даже Алеша Карамазов в какой-то момент способен сказать: "...и сам я Карамазов <...> я в Бога-то, может быть, и не верую" (201), и это парадоксальное высказывание соответствует неосуществленному замыслу Достоевского превратить Алешу во втором томе "Братьев Карамазовых" в революционера или даже преступника, впоследствии, конечно, кающегося.

158

В связи с проблемой русского хаоса и путей его преодоления следует, кроме противоречий, метаний, истерик и эксцентричности персонажей, обратить также внимание на по-своему, условно говоря, "карнавализованное" изображение чудаков, плутов, юродивых, всякого рода пародирующих элементов в романах Достоевского, в том числе и в "Братьях Карамазовых". Даже о старце Зосиме Ракитин говорит: "У юродивых и всё так: на кабак крестится, а в храм камнем мечет" (73). О Карамазовых он же: "В этом весь ваш карамазовский вопрос заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые!" (75). Федор Карамазов — "странный тип", "бестолковый сумасброд", "старый шут", "хитрый и упрямый шут", "злой шут" (его так часто называют), "подлейший комедиант", "бегал шутом по чужим столам". Он любит "представляться", "других в шуты рядить" и является на "семейную схватку" для "какой-нибудь шутовской и актерской сцены", и сам о себе говорит: "Вы видите перед собою шута, шута воистину!", "я шут коренной, с рождения, всё равно что юродивый", "шут и представляюсь шутом". Он при этом допускает участие в своем юродстве и "духа ненавистного", т. е. демонического начала. На "семейной сходке" в монастыре он рассказывает оскорбительные для монахов анекдоты, нарочито перетолковывает понятие христианской любви; в какой-то момент, подыгрывая "священному старцу", отцу Зосиме, делает вид, что "играет шута" только от "мнительности", а затем, продолжая кривляться, упрекает монахов в том, что они пытаются "пескариками Бога купить". Специально Федор Карамазов "как обезьяна" передразнивает Миусова, как бы на некоторое время становясь его "двойником", делает вид, что из-за Миусова потерял веру и пр. По-другому чертами юродивой отмечена его вторая жена, "кроткая, незлобивая и безответная" кликуша, "пред образом на коленях рыдающая как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями", и уж совсем иначе Лизавета Смердящая, у которой "лицо вполне идиотское", но которую весь город опекает именно как юродивую.
Алеша, столь резко противостоящий по всем пунктам отцу, впрочем, как говорит Ракитин: "по отцу сладострастник, а по матери юродивый", "тихий мальчик", по мнению своего отца, похожий на мать "кликушу", однако выросший в то же время "не болезненным, не экстазным",

159

даже своеобразным "реалистом", — даже он охарактеризован повествователем как "странный, даже чудак". О нем говорится, что он "из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг... целый капитал, то он не затруднится отдать его" (20), т. е. его "юродивость" выражается в бескорыстии (а также можно добавить — в "дикой, исступленной стыдливости и целомудренности"), и в этом смысле его юродивость прямо противоположна "злому" шутовству и "сладострастию" его отца Федора Карамазова. Заметим также, что, пусть несправедливо, Катерина Ивановна бросит ему слова: "Вы маленький юродивый, вот вы кто" (175).
Ни шутовства, ни юродства (ни, добавим, сладострастия) нет в Иване Карамазове, хотя он, по общему мнению, походил на отца. Но шутовская стихия прорывается в изображении черта, который представляется ему на пороге безумия и как бы оказывается его двойником, сконцентрировавшим некоторые черты его подсознания, его "чувств, только самых гадких и глупых". Черт Ивана оказывается таким же "приживальщиком", каким был отец его в молодости; он пародийно выпячивает мысли, бродящие в голове Ивана.
На ином, социально более низком полюсе юродство и шутовство, проявленные от унижения бедным капитаном Снегиревым. Шутом и паяцем называет его дочь. Он кончает свою речь "злым и юродливым вывертом". Жена его просто сумасшедшая, впавшая в инфантильное состояние и, собственно, тоже не лишенная черт юродства. Алеша так характеризует этих людей: "Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, кому в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними" (483).
Дмитрия Карамазова, несмотря на всю эксцентричность его поведения, нельзя назвать юродивым; он прямо и непосредственно выражает стихию хаоса. То же самое в значительной степени относится и к Смердякову с его странностями, надменностью, нелюдимостью, столь отличными от характера Дмитрия; то же — и к Лизе Хохлаковой и другим. Некоторую близость к шутам проявляет и Максимов, "приназойливый старикашка", "скитающийся приживальщик", который нарочно врет, чтоб доставить удовольствие окружающим.
Что касается Зосимы, воплощающего религиозно-нравственную программу Достоевского, то он как раз со-

160

вершенно лишен юродства, хотя в свое время, когда он отказался от поединка в полку и от обязательных офицерских бытовых норм, его посчитали юродивым. В этом плане отцу Зосиме противостоит юродивый фанатик, "несомненно юродивый" монах-аскет Ферапонт, который всюду усматривает бесов и претендует на общение с Богом и ангелами.
Юродство ряда персонажей в романах Достоевского несомненно ассоциируется с русским национальным типом юродивого, но Достоевский рисует и гораздо более разнообразную картину "смеховых" отклонений, которые все вместе как-то увязаны с изображением русского хаоса и охватывают целый веер вариантов — от крайне отрицательных до достаточно положительных. Говоря о различных проявлениях хаоса в "Братьях Карамазовых", надо, разумеется, помнить, что в плане действия высшими его проявлениями становятся любовное соперничество братьев, отца и сына и отцеубийство, вокруг которого развиваются основные события и складывается взаимодействие характеров и идей персонажей.
Переходим к системе образов. Начнем с "отца семейства" Федора Карамазова, главного представителя "карамазовщины" (сладострастники, стяжатели, юродивые), отчасти передавшего ее особенности, в разной степени и по-разному, своим сыновьям. Лично Федор Карамазов "дрянной и развратный <...> бестолковый <...> но умеет обделывать свои делишки". "Бестолковость" его "национальная", но обделывать делишки, быть беззастенчивым стяжателем он научился у евреев. Это противоречие свидетельствует отчасти о его деклассации. Действительно, он помещик (т. е. маркирован как аристократ), но самый маленький, не жил в своем поместье и в молодости вел себя как приживальщик, а потом занялся бизнесом, прежде всего ростовщичеством, открывал кабаки, т. е. выбрал самый грязный вариант "обуржуазивания". Но коренная его черта — развратность и сладострастие ("сладострастнейший человек"). Он не признает никаких "дурнушек", и все женщины кажутся ему привлекательными, вплоть до Лизаветы Смердящей, которую он, по-видимому, изнасиловал, вследствие чего появился на свет Смердяков. Сладострастие, доминирующее над всеми другими чувствами, главенствует и в его отношении к Грушеньке, что и приводит к любовному соперничеству с сыном Дмитрием,

161

который в общем унаследовал от него это сладострастие. Не забудем, что сладострастие есть негативная трансформация жизнелюбия, которое в какой-то мере присуще всем его сыновьям (даже Ивану с его "клейкими листочками"). У Дмитрия жизнелюбие не эгоцентрично и сливается с горячей любовью к Божьему миру, с любовью к земле-почве.
Другой важной чертой Федора Карамазова, как мы знаем, было "злое" шутовство. Кроме того, он был зол, равнодушен к людям, хотя мог проявить и сентиментальность. Отрицательные черты его мироощущения — ненависть к России и атеизм. И все же как несомненно русское явление он противостоит в романе "заграничному" Миусову. В первой части романа он всячески сопоставляется и взаимодействует с Миусовым, передразнивает его, в какой-то степени его разоблачает. Как приживальщик в прошлом, он известным образом оттеняется фигурой гораздо более невинного приживальщика Максимова, а также черта — приживальщика в галлюцинациях Ивана. В качестве злого шута он противостоит невинно-юродивым, преданным Богу или юродивым от униженности. Шутовскую свою сущность Федор Карамазов не передал своим детям. Как уже сказано, с Дмитрием его объединяет сладострастие, а с Иваном и со Смердяковым — атеизм и глубинное равнодушие к людям; в последних двух моментах он, как было сказано, противопоставлен Дмитрию. Ивана от него отличает высокий интеллектуализм, переносящий "карамазовщину" в теоретическую плоскость. Отсутствие родительских чувств у Федора Карамазова ("одного даже из многих современных отцов"), способствовавшее развалу семьи и семейному хаосу, в общем гармонировало с отсутствием сыновних чувств и даже заменой последних ненавистью (за исключением Алеши). Здесь "карамазовщина" обращается против самого Федора Карамазова, ее главного носителя. Все сыновья заражены "карамазовщиной", но по-разному и в разной степени. Меньше других — Алеша, усвоивший наследие матери и как бы являющийся духовным сыном старца Зосимы. Зосима любил называть Алешу "сынок", а в черновых записях Алеша называет Зосиму и "другом", и "отцом". В известном смысле Федор Карамазов и старец Зосима противостоят друг другу как физический и духовный отцы Алеши.

162

Обратимся к Ивану Карамазову. Он внешне меньше других затронут "хаосом" и долгое время ведет себя нормально и как бы разумно. В отличие от большинства окружающих, он — теоретик. В нем прорывается естественное молодое жизнелюбие (в то время как его отец сохраняет жизнелюбие до старости и смерти). Он признает "исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни <...> Черта-то она отчасти карамазовская <...> Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике <...> дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек" (209). "Клейкие весенние листочки... Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь" (210). Однако, в отличие от отца и старшего брата, он умеет эти естественные порывы подчинить "уму" и "логике", интеллектуальным теориям и идеям. Правда, Ракитин думает, что главное для Ивана — это отбить невесту с приданым у Дмитрия. Но Алеша, которому это говорится, справедливо возражает: "...душа его бурная <...> В нем мысль великая и неразрешенная". Впоследствии Смердяков выражает уверенность в том, что Ивана может прельстить получение богатого наследства в случае, если брак Федора Павловича с Грушенькой не состоится и Федор Павлович будет убит. Однако идеи для Ивана на самом деле гораздо существеннее практических вопросов. Параллельно подчеркивается его отрыв от "почвы": "Я хочу в Европу съездить... на самое дорогое кладбище" (210; ср. с ненавистью Мити к Америке). То, что Иван Карамазов интеллектуальный герой, — это его основная характеристика. В отличие от отца и брата Дмитрия он также и "до трактиров не охотник". Более того, повторяя снова слова Алеши, — "душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, кому не надобно миллиона, а надобно мысль разрешить" (76). Он чужд шутовства, но он "эксцентрик и парадоксалист" в интеллектуальной сфере. Хаос "карамазовщины" проявляется у него в виде "духовного безудержа". Так выразился прокурор на суде и впоследствии добавил: "...у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы" (XV, 145).
Отдавшись интеллектуальным мечтаниям, Иван не только заслоняет свое естественное жизнелюбие, но делается равнодушным к людям, весьма холодно относится к Дмитрию, втайне ненавидит отца, умеет сдерживать в известных рамках свою страсть к Катерине Ивановне.

163

Хотя Иван "с отцом уживается как нельзя лучше" и "из всех детей наиболее на него похожий", отец Федор Карамазов признается: "Я Ивана больше, чем того (т. е. Дмитрия. — Е. М.) боюсь" (XIV, 130), и впоследствии замечает: "и никого не любит, Иван не наш человек", что, конечно, в устах такого крайнего эгоиста звучит тоже достаточно парадоксально. Иван сам признается, что "никогда не мог понять, как можно любить своих ближних <...> Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь" (215). Когда Дмитрий чуть не прибил отца, Иван произносит: "Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога" (129). Уже обезумев, Иван восклицает: "Кто не желает смерти отца?" (XV. 117).
Иван при всем том рационалист, признает, что у него "ум эвклидовский". Стремясь разрешить "предвечные вопросы", он разочаровывается в жизни и гармонии: "...в окончательном результате я мира этого Божьего — не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе" (XIV, 214). Ссылаясь на неоправданные страдания, прежде всего детей, Иван Карамазов заявляет: «Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к "боженьке"» (220). "...От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки <...> Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу" (223).
Надо особо подчеркнуть, что вопреки такой гуманной формулировке для отказа от Божественной гармонии основу отказа, по мысли Достоевского, составляет неверие Ивана в Бога, пусть и не абсолютное. Это неверие, может быть, одна из главных черт, объединяющих Ивана с отцом. В какой-то момент Иван даже понимает противостояние религии хаосу, когда предупреждает отца о том, что, если упразднить мистику, "вас же первого сначала ограбят, а потом... упразднят". Близость Ивана и Федора Карамазовых, как мы видели, всячески подчеркнута в романе. Не случайно Иван говорит об отце: "...был поросенок, но мыслил он правильно" (XV, 32). И хотя психология Ивана в известной мере вторична по отношению к идеологии, он не менее опасен, чем некоторые практики. Так, Ракитин говорит об Иване: "...при всем своем благородстве и бескорыстии... вот эти-то люди самые роковые и есть!" (XIV, 75). Связь между идеями Ивана и его подсознанием хорошо выявляется в эпизоде с видением черта —

164

своеобразной "тени" (по Юнгу), т. е. двойника Ивана Карамазова. "Ты воплощение меня самого, — говорит ему Иван, — только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых" (XV, 72). Характеристика черта как приживальщика заставляет вспомнить о Федоре Карамазове. Не случайным оказывается и то, что вопреки своей тоске по гармонии и якобы вынужденному из благородных чувств отказу от нее (возвращение "билета" — см. XIV, 223), Иван Карамазов делает вывод, несущий потенции усиления хаоса и несправедливости — "всё позволено!". Он, правда, сам не совершает отцеубийства, но не препятствует ему и, самое главное, оказывается вдохновителем другого, а именно — своего, по-видимому единокровного, брата Смердякова.
Наряду с чертом и Смердяков является двойником Ивана Карамазова, что также подчеркивается Достоевским: Иван "понял, что в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого человека не может вынести душа его". Впоследствии отцеубийца Смердяков говорит ему: "Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был" (XV, 59). Иван Карамазов, таким образом, противостоит Смердякову как "мысль" и "дело". Уже в полубезумном состоянии Иван Карамазов и сам на суде признает себя отцеубийцей.
Кроме "двойников", известной сниженной параллелью к Ивану является семинарист-либерал и социалист, стяжатель и завистник Ракитин, противопоставленный непосредственно Алеше Карамазову как его антипод. Дмитрий Карамазов так характеризует его: "Бернар презренный и карьерист, и в Бога не верует, преосвященного надул" (101). О нем говорится, что он умел "весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих" (XIV, 318). Известный пафос Достоевского как раз и заключается в том, что у возвышенного мечтателя Ивана Карамазова не случайно такие низменные, своекорыстно и плоско-материально мыслящие "двойники".
Смердяков фактически приемный сын слуги Григория. А нет ли символической связи между демонизмом Смердякова и подозрительной, с точки зрения Григория, шестипалостью его ранее умершего родного сына? Характер Смердякова во многом определен его незаконным происхождением. Достоевский был противником подхода "сре-

165

да заела" (зато вполне негативно описанный Ракитин пытается использовать подобный мотив "заеден средой"), но умел учитывать, тем не менее, и влияние социальных условий, например в "Подростке", в "Преступлении и наказании". Смердяков сам говорит: "Без отца от Смердящей произошел <...> жребий мне с самого моего сыздетства <...> в Москве тыкали". Это отчасти, разумеется, только отчасти, объясняет, почему он «страшно нелюдим и молчалив <...> надменен <...> "безо всякой благодарности" <...> смотря на свет из-за угла», откуда у него "самолюбие необъятное, и притом самолюбие оскорбленное", почему ему свойственны "нелогичность и беспорядок иных желаний". В скобках можно напомнить, что и Иван Карамазов, в отличие от Алеши, еще подростком страдал оттого, что рос в чужой семье, имел дурного отца и т. д. Смердяков лишен карамазовского жизнелюбия — и доведенного до распутства, как у Федора и отчасти Дмитрия Карамазовых, и невинно-юношеского, как у Ивана и Алеши. В отличие от Федора Карамазова он страшно брезглив и любит внешнюю чистоту и аккуратность, а с некоторых пор стал походить на скопца. В принципе он не деятель, а созерцатель. О созерцателе как раз и говорится (см. выше), что он на все способен — и "в Иерусалим скитаться и спасаться, а может, и село родное... спалить". Он именно созерцатель, а не мыслитель, но так же, как Иван Карамазов, хотя и на пародийном уровне, склонен к логическим рационалистическим рассуждениям, а не к чувству. Примером его логической казуистики является рассуждение о невинности пленника, согласившегося принять ислам, о невозможности силой веры сдвинуть гору ("Ах ты, казуист!").
Эти рассуждения выдают его маловерие, роднящее Смердякова с Федором и Иваном Карамазовыми. Так же как и они, он оторван от почвы, ненавидит Россию и жалеет о том, что ее не завоевали французы: "Я всю Россию ненавижу <...> и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила весьма глупую-с <...> Русский народ надо пороть-с" (205). Соответственно он, как Федор и Иван Карамазовы, "никого не любил". Более того, он был садистом по крайней мере по отношению к животным, "любил вешать кошек и хоронить с церемонией". Он мечтал об эмиграции во Францию, но чтоб начать там какое-либо "дело", нужны были деньги, и усвоенная им теория Ивана Карамазова о том, что "всё поз-

166

волено", вдохновила его на отцеубийство. "Практик" Смердяков отчасти выглядит как пародия на "теоретика" Ивана Карамазова. Добавим еще, что отказ солдата от христианской веры в "рациональных" рассуждениях Смердякова может вызвать, разумеется, самую отдаленную ассоциацию с отказом Инквизитора от Христа в "Легенде" Ивана Карамазова.
Иван Карамазов со своим "двойником" Смердяковым резко противостоят Дмитрию Карамазову, который хотя и погружен по уши в хаос, но умеет найти выход из него. Контраст этих двух братьев всячески акцентирован.
"Брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя было и придумать двух человек несходнее между собой" (30). Их противоположность, хотя и в несколько искаженном виде, была еще подчеркнута Федором Карамазовым, когда он их, пусть несправедливо, представлял в качестве шиллеровских Карла и Франца Мооров. Выше уже приводилось множество цитат, характеризующих Дмитрия Карамазова, в образе которого и погружение в русский хаос, и стремление выйти из него, спастись, очиститься выражены наиболее полно. В отличие от Ивана, Дмитрий бесконечно далек от всякого рационализма и представляет крайне непосредственную натуру. Он был "легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив". Молодость его, как мы знаем, протекала беспорядочно, он был страшный "кутила". Дмитрий признается сам: "...я Карамазов <...> если уж полечу в бездну, то так-таки прямо... падаю и считаю это для себя красотой" (99). "Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано — Карамазов!" (100), "а пока кутеж и погром". Дмитрий в большей мере, чем другие сыновья, унаследовал от отца сладострастие: "Пусть он и честный человек <...> но он — сладострастник" (74), но, во-первых, сладострастие у него не сочетается со стяжательством ("у меня деньги — аксессуар, жар души, обстановка"), а во-вторых, и жизнелюбие у него гораздо шире ("Я жить хочу, я жизнь люблю" или — "какая жажда существовать") и включает в себя любовь к Божьему миру, к земле, к почве, к русскому Богу, к России (в сочетании с ненавистью к Америке), сострадание к

167

ближнему. Характерна его реакция на то, что "дитё плачет" (ср. с этим своего рода философскую демагогию Ивана о "слезинке ребенка", которой нельзя покупать мировую гармонию, и вообще детскую тему в "Братьях Карамазовых").
Как мы видели, Дмитрий постоянно сознает свою "низость" ("из всех я самый подлый гад") и в то же время выражает желание исправиться, обновиться, пострадать (см. цитаты выше, там, где говорится о противоречиях в душе героев Достоевского). Дмитрий приводит слова Шиллера о глубоком унижении человека и о необходимости для избавления от унижения вступить в союз с "землей" (почвой). Все время идет разговор о его "жажде воскресения и обновления". На суде он заявляет: "Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!" (458; ср.: "воскрес во мне новый человек!" — XV, 30). В отличие от Ивана, он горячо верит в Бога ("Да здравствует Бог и его радость!" — 31), готов признать себя самым виноватым и пострадать за других, даже вместо других. Он представляется именно тем образом кающегося грешника, который так люб Богу и старцу Зосиме.
Дмитрий ненавидел отца, о чем потом пожалел; казалось, был близок к отцеубийству ("может быть, не убью, а может, убью") — так сильно мучила его ревность и приводило в отчаяние безденежье, однако глубоко заложенное в его сердце добро помешало ему совершить преступление. Он сам считал, что его спасли Бог и его ангел-хранитель. Характеристика Дмитрия должна включать и ту обиду, которую он в состоянии распоясанности и "безудержа" нанес бедному капитану Снегиреву. Впоследствии Алеша сделал все необходимое, чтобы изгладить эту обиду.
Младший Карамазов — Алеша — противостоит и отцу, и обоим братьям. Как уже говорилось, родному отцу он противостоит отчасти как духовный сын старца Зосимы. Иван — его полноценный родной брат, но Иван больше впитал наследие отца, а Алеша — матери. Алешу смущало известное равнодушие к нему Ивана: "не было ли тут какого-нибудь презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста". Потом, правда, Иван и Алеша сближаются по инициативе Ивана для разговора о вечных вопросах ("Како веруешь?"). Дмитрий же всегда говорил о своей горячей любви к Алеше. Даже и отец относился с

168

любовью к "тихому мальчику". Вообще у него был "дар вызывать к себе особенную любовь". Хотя Алеша осознает в себе Карамазова, но считает, что находится в этом смысле на "низшей ступеньке", и признается в религиозных сомнениях. Но все-таки, хотя он разочарован и отчасти возмущен скорым тлением почившего в бозе Зосимы, в общем он человек глубоко верующий, причем без "фантазий" и "мистики", без психологической "экстазности" и "болезненности". Повествователь, как известно, называет его реалистом и утверждает, что "в реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры". Ему нужны были не чудеса, а лишь "высшая справедливость". Карамазовское "сластолюбие" свойственно ему в минимальной степени, Оно заменено у него естественным и одновременно сознательным возвышенным жизнелюбием.
Алеша любит людей, особенно детей (на которых пытается и непосредственно влиять). "Характер любви его был всегда деятельный". Он считает, что "все должны жизнь полюбить", причем "прежде логики", "и тогда только я и смысл пойму". В отличие от рационалиста Ивана, он отдается чувству, "ибо неблагонадежен слишком уж постоянно рассудительный юноша". Он, разумеется, любит Россию, как и брат Дмитрий. Прокурор прав, что он пристал к народным началам, хотя и ошибается, уверяя, что ему грозит мистицизм и шовинизм. В противность сластолюбивому развратнику и денежному стяжателю Федору Карамазову у Алеши — "дикая исступленная стыдливость" и целомудрие (не имеющие ничего общего с сухим скопчеством Смердякова), а также полная беззаботность в отношении денег. Он "не заботился, на чьи средства живет", а попади ему "вдруг целый капитал, то он не затруднится отдать его". Вместе с тем он не "созерцатель" (как, например, Смердяков), а "деятель", хотя еще "неопределенный и непрояснившийся".
Алеша выступает своеобразным медиатором и примирителем среди других действующих лиц романа, не только между отцом и братьями, но и по отношению к Катерине Ивановне и Грушеньке, Хохлаковым, бедному капитану Снегиреву и его сыну, школьникам — соученикам последнего и т. д. При этом он и хорошо разбирается в людях, и "не хочет быть судьей людей", и относится ко всем с величайшим сочувствием, сочувствием деятельным. Алеша и в монастырь приходит к старцу Зосиме, потому

169

что это для него "идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его". Алеша как бы лишен недостатков своего отца и братьев и соединяет их достоинства. Он не сластолюбив, как Федор и Дмитрий, не атеист, как Федор и Иван, не равнодушен к людям и не рационалист, как Иван, не сух, как Смердяков. Он любит жизнь и Бога, как Дмитрий, он склонен к мучительным размышлениям, как Иван. Однако известен замысел Достоевского сделать и Алешу тоже грешником (в неосуществленном втором томе "Братьев Карамазовых"), которому в будущем предстоит покаяние. С этим, между прочим, согласуется принадлежащее Зосиме сравнение Алеши со старшим братом старца, давно умершим. Тот хоть и был добрым юношей, но проявлял "насмешливый" и "раздражительный" характер, не верил в Бога, а затем, заболев чахоткой, преобразился совершенно и стал утверждать, что "жизнь есть рай" и что "все должны один другому служить", обратился к Богу. Однако в рамках реально существующего романа "Братья Карамазовы" Алеша очень слабо проявляет возможности будущего грешника и выражает себя как сугубо положительный персонаж. Достоевский был в какой-то мере под давлением своего старого замысла о "Житии великого грешника", но в образе Алеши скорей отразились впечатления от "Жития Алексия Божьего человека", которое упоминается в тексте в связи с Алешей. При всех условиях Алеша еще очень юн, и потому будущее его хранит разнообразные возможности.
В этом плане заслуживает внимания детская тема в "Братьях Карамазовых" и образы школьников, начиная с впавшего в ярость Илюши, оскорбленного за отца, и кончая школьным лидером Колей Красоткиным, который "знал меру", но многое делал "из самолюбия и гордого самовластия", боялся быть смешным и, отчасти под влиянием Ракитина, тянулся в сторону либерального атеизма, называл Алешу Карамазова мистиком, а затем сам подпал под благородное влияние последнего. Юный возраст во многом порождает и психологические метания Лизы Хохлаковой. Мы уже упоминали выше о метаниях Лизы между заботой о несчастных и демоническим желанием ("Бесенок") "делать зло", добиться "беспорядка" и хаоса, "бранить Бога", быть несчастной, "себя разрушать", садистически наслаждаться видом распятого ребенка, кушая при этом ананасный компотик и т. п. (ср. садизм

170

Смердякова по отношению к животным). Бунт Лизы — своеобразная параллель к бунту Ивана Карамазова, и неудивительно, что он, услышав о компотике, как бы одобрил Лизу. Алеша замечает на это: "он сам, может, верит ананасному компоту". Не случайно Лиза выбирает Ивана как своего мучителя.
Переходим к другим женским персонажам. В этой области начнем, как и роман начинается, с противопоставления первой и второй жен Федора Карамазова. Первая, Аделаида Ивановна, — "из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых", "из бойких умниц" — выходит за Федора Карамазова "из капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию"; поступок этот был "отголоском чужих веяний", а узнавши ближе своего супруга, убегает с бедным семинаристом-учителем. Перед нами тип дворянской интеллигентной девушки, воспитанной в западном духе. Вторая жена, Софья Ивановна, как мы знаем, безродная сиротка, жертва старухи-самодурки, безответная "кликуша", вроде юродивой, исступленно молящаяся Богородице. Тип безусловно демократический и сугубо русский. Но обе эти фигуры относятся к предыстории, не фигурируют в основном сюжете.
В основном сюжете главную оппозицию составляют образы Катерины Ивановны и Грушеньки, в какой-то мере ведущие борьбу между собой из-за Мити Карамазова. Обе они мечутся в противоречиях, о чем выше уже говорилось. Как буквально все женщины в романе (ср. Лизу и ее мать), они переменчивы и истеричны, "инфернальны", "великого гнева" (Катя) и "неистовства" (Грушенька), но при этом составляют четкую оппозицию, аналогичную противопоставлению Ивана и Дмитрия Карамазовых. Публика на суде воспринимает отношения соперниц как отношения аристократической гордой девушки и "гетеры". Разумеется, Грушенька не гетера, хотя и была некоторое время содержанкой богатого купца и подавала надежды как Дмитрию Карамазову, так (ради забавы) и его отцу. Но социальная разница между ними действительно существует. У Катерины Ивановны "аристократические связи", а Грушенька — "дочь какого-то заштатного дьякона", она была когда-то "обиженной и жалкой сироткой" -безусловно демократического происхождения, не только в прошлом содержанка, но в какой-то мере занимающаяся

171

и "гешефтом", чем напоминает, как это ни парадоксально, Федора Карамазова. Впрочем, в отличие от последнего, она и к деньгам не очень привязана. Катерина Ивановна — "красивая, гордая и властная девушка", "надменная девушка", "институточка", которой свойственны "потребность риска", "вызов судьбе, вызов в беспредельность", казалось бы, подходит Ивану Карамазову, которого она действительно любит, хотя и мучает, но она нарочно, из какой-то игры, из "надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности» (XIV, 170), "из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет".
В свое время облагодетельствованная и униженная предложением денег со стороны Дмитрия якобы ради спасения чести ее отца, Катерина Ивановна испытывает к нему любовь-ненависть, колеблется между тем, чтобы быть его "спасительницей" (обратиться в "средство для его счастия", "быть богом его") или "губительницей". Из любви к Ивану она предает Дмитрия на суде, а затем во время свидания с ним чувствует на мгновение воскресшую к нему любовь. На минуточку ложь стала правдой. Известная аналогия между Катериной Ивановной и Иваном Карамазовым заключается в том, что при всем благородстве, порядочности, приличии и возвышенности она, так же как Иван, может стать "роковой". Как и в Иване, в ней меньше стихии русского хаоса. Как Иван исходит из надуманной любви к человечеству (ср. инквизитора, который, не любя людей по-настоящему, хочет их осчастливить), так Катерина Ивановна из надуманной любви, в большой мере основанной на самолюбии, хочет насильно сделать Дмитрия навсегда счастливым.
Другое дело Грушенька, "самая фантастическая из фантастических созданий", "яростная" и "неистовая", переменчивая, отчасти из своеволия, она отдается своим чувствам и порывам, не останавливается перед тем, чтобы подразнить и взбесить Катерину Ивановну, завлекает и дразнит влюбленных отца и сына, даже задумала "проглотить" Алешу, но не совершает серьезных дурных поступков. Разумеется, в ее жизни больше "хаоса" и она в этом смысле ближе к Дмитрию Карамазову, И что самое главное, она, так же как и он, готова признать себя самой худшей ("Я сердцем дурная, я своевольная", "зверь я", "я низкая", "я виноватая"), но верит в Бога, хочет молиться,

172

готова к жертвам и страданиям. В ней тоже совершается после ареста Дмитрия "некоторый переворот духовный" — Грушенька хочет теперь "трудиться", "землю пахать". Она отмечена "русской красотой" и, так же как Дмитрий, всячески воплощает русское начало. Не случайно разлаживается любовь с "полячком", с "прежним, бесспорным". Разумеется, ни о какой "русскости" при описании красоты Катерины Ивановны речь не идет.
В сущности, в "Братьях Карамазовых" вырисовываются три пары: Иван—Катя ("благородные" мечтатели), Дмитрий—Грушенька (связанные с народной почвой "грешники", способные покаяться и вырастить в себе нового человека), Алеша—Лиза (еще не до конца определившиеся по молодости, особенно она).
Переходим к развитию действия в "Братьях Карамазовых". В романе довольно отчетливо выделяются речь повествователя, исповедальные речи действующих лиц (в частности, Дмитрия и Ивана Карамазовых, история Зосимы), конфликтные сцены (например, в монастыре, затем между Федором и Дмитрием, Катериной Ивановной и Грушенькой и т. п.), бесконечные разговоры действующих лиц, основных и второстепенных; особняком стоят "Легенда о Великом инквизиторе" и поучения старца Зосимы. О роли театральных элементов писали неоднократно (от Вячеслава Иванова до Т. М. Родиной). О житийном элементе в повествовании много писала В. Е. Ветловская. Есть ходячее мнение о близости "Братьев Карамазовых" к детективу, с чем довольно трудно согласиться, так как основное событие — отцеубийство — происходит не в начале повествования и на протяжении многих страниц имеются только намеки на такую возможность.
В предисловии "От автора" речь идет главным образом об Алеше, и создается впечатление, что впереди действительно его биография или даже "житие", однако в действительности Алеша фигурирует только как один из персонажей, но заведомо положительный (вопреки неосуществленному замыслу второго тома), всех объединяющий и примиряющий. "Книга первая. История одной семейки", названная "теперешним моим предисловным рассказом", действительно содержит только предысторию Карамазовых. Наиболее полно даны характеристика отца семейства и контрастное описание его браков, его жен — активной, эмансипированной интеллигентки и кроткой, неистово

173

верующей юродивой "кликуши". Всячески акцентируется развал семьи, воспитание сыновей у чужих людей, их различные детские судьбы, намекается на денежный конфликт Дмитрия с отцом и по этому поводу делается пророческое замечание, что "вот это-то обстоятельство и привело к катастрофе, изложение которой и составит предмет моего первого вступительного романа или, лучше сказать, его внешнюю сторону" (12). Очень скоро мы узнаем, что Дмитрий "затеял ссору и даже формальный иск на отца". Все трое сыновей съезжаются почти одновременно, и их встреча с отцом создает предпосылки для дальнейшего развития действия. Если приезд Дмитрия увязан с денежным конфликтом, то приезд Алеши на могилу матери и его поступление в монастырские послушники несут прямо противоположный пафос. Что касается Ивана, который имеет "вид посредника и примирителя" и заведомо "приехал не за деньгами", то "столь роковой приезд этот, послуживший началом стольким последствиям... оставался делом неясным" (16). Здесь и пророческий намек, и подчеркивание таинственности личности и намерений Ивана, что станет до известной поры одним из лейтмотивов. Это связано с замыслом автора сначала развернуть образ Дмитрия, этого мнимого будущего отцеубийцы, его соперничество с отцом из-за денег и Грушеньки — и только позже раскрыть роковую роль Ивана. Кстати, известный разговор Федора с Алешей о реальности или нереальности ада, о крючьях и т. п. смутно намекает на проблематику Ивана. Завершается "Книга первая" рассказом о монастыре и старцах — полюсе, противостоящем "семейке" Карамазовых, — и перспективой семейной сходки в монастыре для улаживания дел.
"Книга вторая. Неуместное собрание" является первой "сценой" в романе, не лишенной известной театральности. Монастырь и особенно старец Зосима — как высшее выражение церковности, этого центра космической упорядоченности и справедливого суда — противостоят здесь русскому хаосу в лице перессорившейся между собой "семейки" Карамазовых, а также плоду "мертвого" Запада в образе Миусова. Характерно, что с последним почти нет никаких контактов, а все сосредоточивается вокруг Карамазовых. Описание общения старца Зосимы с народом, проявленные им при этом редкостные человеколюбие и прозорливость (заодно простые "верующие бабы" даны в

174

контрасте с "маловерной бабой", дворянкой Хохлаковой, не умеющей принудить себя к деятельной любви) ярко противопоставляются беседе старца с Карамазовыми и явившимся из любопытства "западником" и врагом "клерикалов" Миусовым. Умиленное общение Зосимы с народом контрастирует со сплошным скандалом, исходящим от Федора Карамазова. В противостоянии Зосиме здесь Федор Карамазов — основная фигура. Он начинает с шутовского кривлянья и анекдотов, пародирующих монастырские идеалы, а кончает бурным скандалом и попрекает монахов ханжеством. Одновременно он дразнит Миусова, и перед нами разворачивается (что мы уже отмечали ранее) параллель между двумя врагами церкви: неприличным представителем русского хаоса и псевдоприличным либералом западного типа.
Во время этой "неуместной" сходки среди монахов заходит речь о статье Ивана Карамазова, посвященной проблеме церковного суда. Вообще Иван здесь фигурирует мельком и тоже в русле церковной тематики. В статье говорится о несовместимости церкви и государства, о том, что государство должно стать церковью и что преступник только перед церковью до конца осознает свою вину. Иван говорит, что без веры в бессмертие не будет любви и все будет "позволено". Некоторые монахи принимают Ивана за своего, а проницательный Зосима подозревает его неверие, но думает, однако, что "идея еще не решена в вашем сердце". Таким образом, здесь перед читателем появляются первые контуры теории Ивана Карамазова, но вместе с тем остается таинственность. Не случайна и реплика Ракитина: "Эк ведь Иван вам загадку задал" (76).
Что касается Дмитрия, то его конфликт с отцом здесь открыто разгорается. Дмитрий называет отца "развратным сладострастником и подлейшим комедиантом" и даже восклицает: "Зачем живет такой человек!" (69). Федор Карамазов мгновенно реагирует: "слышите ли... отцеубийцу". Это первый намек на возможность отцеубийства в будущем. К всеобщему удивлению, старец Зосима творит земной поклон Дмитрию, как потом выясняется — почувствовав предстоящие тому страдания. Пока же Ракитин комментирует этот жест как "уголовщину пронюхал". Почти одновременно раздраженный Федор Карамазов требует, чтобы Алеша покинул монастырь, и Зосима предписывает Алеше "великое послушание в миру". Вооб-

175

ще выход Алеши из монастыря является признаком начинающегося настоящего действия романа.
"Книга третья. Сладострастники" в основном повествует о происходящем в карамазовском доме и вокруг него. От характеристики Федора Карамазова и его слуг автор быстро переходит к рассказу о рождении Смердякова от Елизаветы Смердящей, к сценам со взрослым Смердяковым и с Дмитрием Карамазовым. Иван пока по-прежнему остается в тени. Линия Дмитрия все время опережает линию Ивана, а обе эти линии в совокупности определяют развитие действия. Пока разгорается конфликт Дмитрия с отцом, Иван как бы сохраняет таинственность.
Важный фрагмент этой части — исповедь Дмитрия Алеше ("Исповедь горячего сердца. В стихах", "Исповедь горячего сердца. В анекдотах", «Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"»). Дмитрий признает свою двойственность, то, что он одновременно "идет за чертом" и любит Бога, признается в своем сластолюбии, "широкости", включающей "идеал Мадонны" и "идеал содомский", красоту и падение в бездну; он цитирует Шиллера и мечтает о том, чтобы падший человек поднялся из низости, заключив союз с матерью-землей (любимая идея Достоевского). Далее он рассказывает историю о том, как принудил юную Катерину Ивановну прийти к нему за деньгами для спасения чести отца, о помолвке с Катей, которая, по его признанию, "свою добродетель любит, а не меня", о влюбленности в нее Ивана и о своей неожиданной любви к Грушеньке, о соперничестве с Федором Карамазовым, который зовет ее и оставляет для нее пакет с тремя тысячами. Дмитрий теперь сторожит Грушеньку и допускает мысль, что убьет отца: "Может быть, не убью, а может, убью". Здесь новый намек на возможность убийства Дмитрием отца и одновременно известная неопределенность. Напряжение, таким образом, нагнетается.
Далее тема Дмитрия Карамазова временно отодвигается темой Смердякова (т. е. поставлены рядом характеристики будущих мнимого убийцы и настоящего убийцы). Мы узнаем о нелюдимости Смердякова, молчаливости, надменности, любви к чистоте, сходстве со скопцом, чертах созерцателя и т. п. Потом следует его спор с прямолинейно верующим Григорием о пленном солдате, вынужденном принять мусульманство и не совершающем при этом греха, о горе, которую большей частью никакая вера

176

не сдвинет с места. Федор Карамазов называет его "иезуитом" и "казуистом", но здесь главное — смердяковский хитроватый, однако примитивный рационализм, который впоследствии не может не ассоциироваться с умным и ученым рационализмом Ивана. Вся эта сцена, если выразиться фигурально, является своеобразной "предпародией" на позднее высказанные взгляды Ивана Карамазова. Впрочем, уже на этом этапе Иван, по-видимому, выказывает известное внимание Смердякову. Далее, в беседе Федора с сыновьями на вопрос о существовании Бога Иван уже дает отрицательный ответ, тогда как Алеша, конечно, положительный. При этом Федор начинает подозревать, что Иван его не любит, и за ним подсматривает. Это — новые подозрения в отношении Ивана, все еще остающегося таинственным. Вскоре Федор Карамазов признается: "Я Ивана больше, чем того, боюсь", хотя перед отцом является ищущий Грушеньку Дмитрий, и не только является, но избивает и проклинает отца, отрекается от него. Любопытна известная реакция Ивана: "Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!" (129). Иван и Дмитрий все время мелькают в известном сопоставлении, причем Иван, как выше было сказано, долго остается таинственным, в то время как Дмитрий уже чуть было не убил отца и не раскаивается в этом. Иван между тем подозревает, что Алеша считает и его способным пролить кровь презираемого им отца, и Иван обещает защитить отца.
В сценке "Обе вместе" сопоставляются уже не Иван с Дмитрием, а Катерина Ивановна с Грушенькой. Самая "фантастическая", несколько изнеженная, с детским простодушием, с глазами, "веселящими душу", русская красавица Грушенька стоит против властной, гордой и надменной Катерины Ивановны, упорно желающей вопреки всему устроить счастие Дмитрия "навеки". Грушенька, только что успокоившая ревность Катерины Ивановны, рассказав о приезде своего "первого, бесспорного", и вызвавшая умиление ее, затем в присутствии Алеши отрекается от своих обещаний, отказывается со своей стороны "поцеловать ручку" Катерине Ивановне ("вдруг он опять мне понравится", "Вот я какая непостоянная"), провоцируя страшный гнев своей соперницы.
"Книга третья" и вся "Часть первая" кончаются признанием Дмитрия, что он, потратив половину денег, дан-

177

ных ему Катей для пересылки в Москву, сохранил их вторую половину, имея в виду планы с Грушенькой ("Да, я подлец"), а также получением Алешей любовного письма от Лизы Хохлаковой. Любовная истерическая диалектика подростка Лизы — юношеская параллель к метаниям Катерины Ивановны.
"Книга четвертая. Надрывы" рисует панораму "надрывов" в монастыре, доме Федора, в среде школьников, у Лизы и у Катерины Ивановны, у бедного капитана Снегирева, обиженного Дмитрием, что вызвало травму и бунт его маленького сына Илюши. Трагедия в семье Карамазовых оказывается окруженной другими трагедиями и переплетена с ними.
В монастыре больной старец Зосима, любящий жизнь, учащий любви и покаянию грешников, даже самых отчаянных, проницательно предсказавший возвращение из Сибири сына одной крестьянки (все чают увидеть в нем святого чудотворца), противопоставлен юродивому аскету отцу Ферапонту, которому всюду мерещатся черти.
Федор Карамазов "открыто" в разговоре с Алешей утверждает свой эгоизм, сладострастие и корыстолюбие, недоверие к сыну Ивану ("Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда?", "подлец твой Иван"), имеющее в известном смысле пророческое значение. Однако заявление Федора Карамазова Алеше о том, что он не хочет "в рай", явно предвосхищает имеющее место в будущем высказывание Ивана об отказе от гармонии, подчеркивает известное сходство между отцом и сыном, правда, остающимися на разных уровнях: Федор руководствуется тут корыстно-сластолюбивыми мотивами, а Иван как бы любовью к человечеству, любовью, правда, в сущности тоже ложной. Тут же начинается детская тема, играющая существенную роль в романе (ср.: Илюшенька, "слезинка" ребенка в рассуждениях Ивана, "дитё" плачет в сне и мыслях Дмитрия, "мальчик с обрезанными пальчиками" в фантазиях Лизы и т. д.). Кроме страданий детей, Достоевского интересуют и волнуют те формы мысли и чувства, которые проявляются в детстве и юности и обещают те или иные перспективы в будущем.
Общение Алеши со школьниками начинается со сцены с взбунтовавшимся Илюшей после оскорбления, нанесенного Дмитрием Карамазовым капитану Снегиреву, его отцу. Кидающийся камнями маленький мальчик — это в

178

какой-то мере миниатюра всех других "надрывов" и "бунтов", включая сюда и позднее описанные "бунты" Лизы и самого Ивана Карамазова.
В сцене "У Хохлаковых" разворачиваются истерические капризы Лизы, требующей обратно свое любовное письмо, и рядом "надрыв в гостиной": метания Катерины Ивановны между любовью к Ивану и надуманной привязанностью из гордости, "надрывной" любовью к Дмитрию. Иван сообщает ей о своем отъезде в Москву еще и потому, что она "слишком сознательно его мучит". Возмущенная разоблачением ее "надрыва" со стороны Алеши, Катерина Ивановна называет его "маленьким юродивым".
Далее следует более низкая социальная ступенька — "надрыв в избе", в "недрах", в семье нищего капитана, обиженного Дмитрием Карамазовым, и Илюши, который "один против всех восстал за отца". Выше мы отмечали господствующее здесь юродство обездоленных, "ужасно стыдливых бедных". Алеша хочет извиниться за брата, смягчить обстановку. Капитан сначала радуется предложенным деньгам ("беспорядочный, дикий восторг"), а потом их с гневом комкает и бросает.
"Книга пятая. Pro u contra", наконец, в основном посвящена Ивану Карамазову, хотя начинается с идиллической встречи Алеши и Лизы, решивших "быть вместе" и "за людьми как за больными ходить". Правда, Алеша уже разглядел в Лизе за фасадом "маленькой девочки" "мученицу", а сам признался: "я Карамазов ... А я в Бога-то вот, может быть, и не верую". Идиллический тон этой сцены контрастирует с последующим, а намек на "мученицу" и признание в минутных религиозных сомнениях Алеши в известной степени предвосхищают признания Ивана Карамазова, а в дальнейшем и Лизы, которые тоже с ними коррелируют. Весь роман начинен такими символическими предвосхищениями и отголосками.
Сюда же относится фраза в начале следующей сцены о том, что "в уме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться" (203). Здесь мы слышим о досаде Смердякова на свою незаконнорожденность, его признания в ненависти к России, в "рационалистическом" презрении к стихам: "Стихи вздор-с <...> Стихи не дело", так как в рифму никто не говорит. Не случайно эти признания будущего реального отцеубийцы предваряют изложение взглядов

179

то фактического вдохновителя Ивана Карамазова при встрече с Алешей в трактире. Эта сцена является интеллектуальной кульминацией романа. Иван признается, что вопреки юношескому жизнелюбию он не принимает хаотический и несправедливый Божий мир, его гармонию, основанную на страданиях. Хотя Иван предупреждает, что не хотел развратить Алешу, а, скорей, исцелить самого себя, но, пусть на мгновение, Алеша не устоял перед нарисованной Иваном картиной страдания детей и на вопрос, как же следует поступить с генералом, затравившим ребенка собаками, отвечает: "Расстрелять". Иван отмечает: "Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит" (221). По этому поводу вспомним признание Алеши в своиx религиозных сомнениях в разговоре с Лизой. Дальше следует "Легенда о Великом инквизиторе", написанная, как известно, в жанре эсхатологических легенд. Она создает своеобразный жанровый перебой, так же как и довольно близко расположенная следующая глава о Зосиме, включающая его "поучения", которые напоминают соответствующую житийную и религиозную традицию. Это жанровое сходство не случайно, так как глава о Зосиме является как бы ответом на главу об Иване, а поучения Зосимы — ответом на "Легенду о Великом инквизиторе".
В "Легенде" Христос предстает утопистом, предлагающим главным образом духовные ценности и способным увлечь всерьез только немногих. Ему противостоит представитель католической иерархии, который воображает, что делает людей счастливыми, поманив их "земным хлебом", предложив им "чудо, тайну и авторитет", а на деле предавшись дьяволу, с тем чтобы "вести людей уже сознательно к смерти и разрушению" (238). Мелькнувшая возможность убийства Бога-Христа, может быть, символичеки связана (правда, достаточно отдаленно) с общей темой отцеубийства. Алеша, узревший "ад в груди" у Ивана, забывает о своих сомнениях и, потрясенный, говорит брату: Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет" (238), Ты, может быть, сам масон <...> Ты не веришь в Бога" 239). Теперь за теорией непосредственно следует подготовка действия. Иван Карамазов чувствует тоску и одиночество, а увидев Смердякова, понимает, что и "в душе его сидел лакей Смердяков", и, несмотря на брезгливое раздражение против него, выслушивает его рассуждения о невыгодности для него, Ивана, брака отца с Грушенькой,

180

предсказание припадка падучей у него, Смердякова, и прихода Дмитрия, а также его совет Ивану уехать в Чермашню. Разговоры с отцом, просьба отца заехать по делам в Чермашню, странное поведение Смердякова перед отъездом Ивана — все это вселяет неясное беспокойство в душу Ивана, и вместо того, чтобы почувствовать "восторг" от сознания, что "кончено с прежним миром навеки", Иван ощущает "скорбь" и "мрак" на душе и в сердце, "он вдруг как бы очнулся. — Я подлец!" (255). Смердяков же падает в эпилептическом припадке.
Дальше следует раздел ("Книга шестая. Русский инок"), посвященный Зосиме и долженствующий дать принципиальный ответ на теории Ивана Карамазова. Книга начинается с того, что Зосима разъясняет Алеше смысл своего поклона Дмитрию, которому предстоят страдания, а самому Алеше предсказывает "много несчастий", которыми он все-таки будет "счастлив". Затем идут фрагменты биографии Зосимы. При этом и в истории самого старца, и в истории его старшего брата, якобы похожего на Алешу, и наконец в истории "Таинственного посетителя" Зосимы — всюду рассказ о раскаянии и обновлении: в первом случае — неверующего, во втором — жившего в рамках традиционной офицерской морали, но прозревшего и отказавшегося от дуэли, в третьем случае — убийцы. Раскаяние и обновление всякий раз приносят радость, хотя и брат Зосимы, и "таинственный посетитель" умирают. В проповедях Зосимы духовность известным образом противостоит науке, рационализму, осуждается "уединение и духовное самоубийство", свойственное богатым, прославляется "народ-богоносец", провозглашается любовь к животным — невинным существам, снисхождение к грешникам.
"Часть третья" охватывает повествование до ареста Дмитрия Карамазова. "Книга седьмая" посвящена Алеше, а "Книга восьмая" и "Книга девятая" — Мите. Речь идет о "бунте" Алеши после того, как Зосима умер и тело его очень скоро подверглось тлению ("Тлетворный дух"), а все, ждавшие чудес от почившего святого, были крайне разочарованы. Алеша, в отличие от других, расстроен в силу того, что всю любовь слишком уж сосредоточил на своем духовном отце и никак не мог какое-то время примириться с такой несправедливостью по отношению к нему, с нарушением "высшей справедливости". "Бога своего

181

он любил и веровал <...> хотя и возроптал было на него внезапно" (307). В ответ на возмущение Ракитина Алеша отвечает: «Я против Бога моего не бунтуюсь, а только "мира его не принимаю"» (14:308). Здесь Алеша не случайно перефразирует слова Ивана Карамазова, так что параллель между ними маркирована и подчеркнута. Но принципиальное различие заключается в том, что Алешей, в противоположность Ивану, руководила любовь, причиной отчасти была некоторая нерассудительность, т. е. спонтанность мысли и чувства, чего никак нельзя сказать о крайнем рационалисте Иване, а "неблагонадежен слишком уж постоянно рассудительный юноша". Раздосадованный Алеша готов теперь по предложению Ракитина, выступающего в роли искусителя, есть колбасу, пить водку и посетить Грушеньку, ожидая найти в ней "злую душу". Она действительно когда-то раньше хотела его "проглотить", "погубить". Однако вместо "злой души" он находит "сестру искреннюю <...> душу любящую" и сам в свою очередь проявляет к ней жалость, ею высоко оцененную. Алеша скоро преодолевает свой "бунт" и особенно после слушания "Каны Галилейской" обнимает землю в умилении: "что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его <...> Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом" (328), после чего окончательно вышел из монастыря в мир. Повествование теперь обращается к Дмитрию Карамазову.
Он, Дмитрий Карамазов, "жаждал воскресения и обновления" и жизни с Грушенькой где-нибудь на краю России. Его сюжет теперь сводится к поиску денег, чтобы вернуть три тысячи Катерине Ивановне и иметь средства на увоз Грушеньки. Он пытается обменять права на свое воображаемое наследство сначала у старого "покровителя" Грушеньки купца Кузьмы Самсонова, а затем, по коварному слову этого "старика, злобного, холодного и насмешливого", у так называемого Лягавого, которого застает пьяным и ругающимся. Он пытается достать денег и у Хохлаковой, но та посылает его на какие-то фантастические золотые прииски. Наконец в поисках исчезнувшей Грушеньки он снова в доме отца, полный мести и "неистовой злобы", но отца не убивает, а ранит преследующего его слугу Григория. Григорий, выражаясь метафорически, как бы выступает в роли "жертвенного заместителя" Федора Карамазова. Отца же не убивает, так как "Бог сто-

182

рожил меня тогда". Это важнейший момент, который, естественно, не могут принять во внимание впоследствии рационалистически мыслящие представители правосудия. Главный смысл сюжета романа как раз заключается в том, что не "хаотический" Дмитрий, уже имеющий на своем счету ряд грехов, но хранящий в своей душе веру в Бога и мечту об обновлении, о новом человеке, а как бы вполне нормальный и сдержанный в жизни, но далеко заходящий в своих интеллектуальных мечтаниях и атеистических теориях Иван становится фактически полусознательным вдохновителем убийства, совершенного его низменным "двойником" Смердяковым.
Следующий фрагмент повествования посвящен поездке Мити Карамазова вслед за Грушенькой на место ее свидания с "прежним и бесспорным", ничтожным, хитрым и напыщенным поляком, даже картежным шулером, который теперь находит для себя выгодным на ней жениться. В столкновении Мити с поляком ярко проявляется противостояние русского / нерусского, широкой русской натуры и своекорыстного чужака. Как широкая натура, Митя, естественно, снова организует громкий и расточительный кутеж на деньги, оставшиеся от одолженных Катериной Ивановной. Грушенька осознает, что "прежний" — это "селезень", а Митя — настоящий "сокол" ("Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю" — 391), и окончательно отдает свое сердце Мите, а заодно начинает также готовиться к новой жизни. Митя, который задумал было повидать Грушеньку и покончить с собой, дать дорогу другому, теперь торжествует победу. Но в этот момент являются его арестовывать по подозрению в убийстве отца. Только вот здесь появляются черты детективного сюжета.
И следствие, и описанный позднее суд вовсе не проявляют нарушения юридических норм, нарочных придирок, заведомой несправедливости, но и следователи, а потом прокурор, и даже защитник мыслят сугубо рационалистически и потому формально, не понимают тех иррациональных, но благородных чувств, которые бродят в Митиной душе и которые удержали его от преступления. Грушенька, которая тоже начинает внутренне перерождаться, готова признать себя главной виновницей: "я первая, я главная, я виноватая". Тут не только признание своих реальных грехов, но удовлетворение христианского требования считать себя хуже всех. Дмитрий тоже при-

183

знает, что он "человек, наделавший массу подлостей", более того — "хотел убить, но неповинен". И потому он все повторяет: "из всех я самый подлый гад", но "в крови отца неповинен". Признаком прогрессирующего обновления Митиной души является сон о бедняках, о том, что "дитё" плачет, и поднимается в его душе умиление. Он принимает муку обвинения, но мечтает очиститься.
Остается последняя, "Четвертая часть" романа. На ее пороге не только Алеша, но также Митя и Грушенька достигли известного духовно-религиозного оптимума, который впоследствии будет резко противопоставлен душевному состоянию Ивана.
В начале четвертой части напряжение временно спадает. Мы видим прежде всего Алешу в окружении детей: он помогает им примириться друг с другом, связывает детвору, в частности Колю Красоткина, со страдающим и больным Илюшей; для него Коля находит потерянную собаку Жучку, считавшуюся погибшей. В Коле уже можно разглядеть те задатки, которые в будущем, возможно, воспитают в нем Ивана Карамазова или даже Ракитина. Алеша его воспитывает осторожно, в частности объясняет ему природу "шутовства" капитана. Небольшая сцена рисует Грушеньку, с одной стороны, пережившую духовный переворот и сохранившую при этом веселость (веселость и у нее, и у Мити неотделима, собственно, от обязательного жизнелюбия), а с другой — ревнующую Митю к Катерине Ивановне. В то же время и Митя ревнует ее к "прежнему", которому она иногда бросает материальные подачки. Но духовное перерождение все-таки как бы заслоняет эти недоразумения. Рассказывается о пасквиле Ракитина на Хохлакову и на его соперничество перед ней с Перхотиным, но это чисто периферийный эпизод, продолжающий разоблачение Ракитина. Впоследствии Ракитин фигурирует как автор статьи о деле Дмитрия Карамазова, где он выдвигает ненавистную Достоевскому идею о том, что Дмитрий убил-таки отца, потому что его "среда заела". При этом подчеркивается и атеизм Ракитина.
Очень существен следующий эпизод с Лизой Хохлаковой, где описан ее "бунт", ее признание, что ей все гадко, ее желание зажечь дом, ее жажда быть кем-то истерзанной и садистическая мечта есть компотик, глядя на мальчика с обрезанными пальчиками, жажда беспорядка и всеобщего разрушения. Как уже указывалось выше, этот

184

мазохистски-садистический бунт Лизы представляет несомненную параллель (на ином совершенно уровне, конечно) и дополнение к бунту Ивана Карамазова, отказывающегося от гармонии и возвращающего "билет" Богу. Временный характер и меньший масштаб Лизиного бунта сопряжен, конечно, с ее молодостью. Такие "отголоски", подобия, параллели составляют важнейший художественный прием Достоевского.
Митя продолжает пребывать в состоянии "обновления": "воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром" (XV, 30). "Можно найти и там, в рудниках... человеческое сердце" (31). И все же (и тут весь Достоевский, сам и его художественные приемы) Митя оказывается под влиянием Ракитина и тоже в какую-то минуту сомневается в бытии Бога. А брат Иван обдумывает для него проект побега, несмотря на ненависть Мити к чуждой Америке.
Иван теперь мучается сомнениями в отношении собственной вины и в этом своем состоянии противостоит Дмитрию. Когда Алеша высказывает предположение, что Иван "обвинил себя", и приходит к Ивану сказать "на всю жизнь" свое "не ты" (подразумевается: не ты убил отца), Иван порывает с братом. Далее следуют три сверхнапряженных свидания Ивана со Смердяковым, из которых постепенно становится ясным, что убийцей и вором (пакета с тремя тысячами) был Смердяков, а его вдохновителем — Иван Карамазов. Смердяков доказывает, что тайным желанием Ивана было, чтобы другой кто-нибудь убил отца, а теории Ивана о "вседозволенности" стали интеллектуально-моральной платформой для преступления его, Смердякова. Теперь он отдает деньги Ивану, а вскоре и сам вешается. Еще при жизни Смердякова Иван решается покаяться на суде. У него начинаются белая горячка и галлюцинации, в которых к нему является черт, его "двойник" (мозговой, в отличие от реального "двойника" Смердякова). Это — одна из кульминационных сцен в романе. Черт повторяет любимые навязчивые мысли Ивана, и в его устах они звучат мучительно пародийно. Характерно, что в образе черта подчеркивается его как бы незначительность, не случайно он назван "приживальщиком". Его шутовство несомненно напоминает о шутовстве и чертах приживальщика у покойного Федора Карамазова. О последнем в

185

главе "Неуместное собрание" говорилось, конечно фигурально, что его нес "глупый дьявол". Федор тогда заметил: "дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра" (XIV, 39). В итоге "Бог, которму он (Иван. — Е. М.) не верил, и правда Его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться" (XV, 89). Черт якобы говорит ему: "Ты идешь совершить подвиг добродетели, а в добродетель-то и не веришь" (87).
Дальше идет описание судебного процесса. Сначала неблагоприятные свидетельские показания ставятся под вопрос благодаря искусству знаменитого защитника из Петербурга. Алеша, Катерина Ивановна и Грушенька дают, конечно, благоприятные отзывы, но вот ("Внезапная катастрофа") является полубезумный Иван Карамазов со своим признанием: "убил отца он (Смердяков. — Е. М.), а не брат. Он убил, а я его научил убить... Кто не желает смерти отца? <…> Один гад съедает другую гадину <...> не помешанный, я только убийца!" (117). В качестве свидетеля" Иван, находящийся в белой горячке, называет "дрянного мелкого черта". И тогда Катерина Ивановна, которая "была в своем характере и в своей минуте", нова дает показания, из страха за Ивана. Она показывает письмо Дмитрия, где он упоминает о возможности убийства отца. Стоит подчеркнуть, что у Достоевского как Иван, благородный и интеллигентный, оказывается гораздо виноватее Дмитрия, так и благородная, гордая Катя совершает гораздо худший грех, чем "инфернальная" Грушенька. Противостояние Катерины Ивановны и Грушеньки на уде сопоставимо с их противостоянием в первой сцене их знакомства ("Обе вместе"), и насколько невинны "неистовые" капризы Грушеньки по сравнению с метаниями благородной Катерины Ивановны.
Достоевский рисует картину суда, на котором сталкиваются весьма самолюбивые председатель суда и прокурор, и им противостоит самоуверенный защитник, заранее вызывающий надежды на оправдание Мити, по крайней мере у присутствующих дам. Речи судьи, обвинителя защитника описаны с подлинным реализмом, однако не являются сатирой. Их общая односторонность при отдельных метких замечаниях, как уже сказано выше, объяснятся их прямолинейным рационализмом и банальными либеральными воззрениями, мешающими им проникнуть о конца в причудливые тайны психологии героев рома-

186

на. Естественным является роковое решение присяжных заседателей ("Мужички за себя постояли").
В эпилоге разрабатываются планы спасения Мити, который, в конечном счете, хочет видеть себя только в России. На мгновение происходит примирение и даже оживление любви между Митей и Катей. Последняя сцена — "Похороны Илюшечки", на которых школьники объединяются в общей любви под водительством Алеши Карамазова: "И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову!".
Итак, подчеркнем еще раз, что развитие действия, при всей широте панорамы персонажей и их взаимоотношений, концентрируется вокруг темы отцеубийства, а в ходе действия проступают два основных потока, связанных один с Дмитрием, а другой — с Иваном Карамазовым. Первый поток развивается в сюжете раньше. Иван долгое время сохраняет для окружающих известную таинственность, и только когда тема Федор-Дмитрий почти исчерпана, на арену выходит Иван, а когда Дмитрий уже готов к новой жизни, разъясняется позиция Ивана и развертывается его драма, становится ясным, кто истинный убийца и в силу какого мироощущения. Радостной готовности пострадать Дмитрия противостоят крах и безумие Ивана. Мы также убедились в той исключительной роли, которую играют, с одной стороны, всякие намеки и предвосхищения событий или, наоборот, их отголоски, а с другой — всевозможные, часто самые неожиданные, сближения и параллели в мыслях и поведении персонажей, как, например, разнообразные "бунты". Истинный ход событий сопоставлен с их ложно-рационалистическим истолкованием в суде3.
В сюжетной системе "Братьев Карамазовых" выделяется внешний сюжет, своеобразная сюжетная, скажем, "детективная", оболочка — история развала семьи Карамазовых, любовного соперничества братьев и старшего сына с отцом, с кульминацией — отцеубийством и поисками виновного. Этот внешний сюжет подчинен "внутреннему", философско-психологическому, в котором интеллектуальный мечтатель, отвергающий Божий мир, противопоставлен чувственному и чувствительному "практику"-грешнику, способному к смирению, обновлению и покаянию, даже страданию за других. Парадокс заключается в том, что в отцеубийстве больше виноват интеллектуал,

187

не практик, что "практическим" двойником первого является гораздо более низменная фигура побочного четвертого сына. Архетипические корни этих двух сюжетов совершенно разные. Внешний сюжет восходит к традиции романа-фельетона, а внутренний заставляет вспомнить отчасти фаустианские, отчасти гамлетовские мотивы ли сюжет типа "Осужденного за недостаток веры" Тирсо де Молина. Само сближение двух типов сюжета в какой-то мере предвосхищено в литературе романтизма. Следует подчеркнуть, что, развивая свою сюжетно-философскую концепцию, Достоевский делает достаточно убедительной и партию "разоблачаемого" интеллектуала — теиста не только в силу диалогического "многоголосия" по М. М. Бахтину), но и потому, что в своих собственных колебаниях Достоевский не был так уж далек от Ивана Карамазова. Однако в конечном счете концепция Достоевского подается как достаточно утвердившаяся и укоренившаяся.

1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1991. Далее по тексту произведения Достоевского цит. по данному изданию с указанием в скобках номера тома и страницы, при ссылке на тот же том указывается только номер страницы.
2 О проблеме "хаоса" в творчестве Достоевского в целом см.: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994. 136 с. (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 4).
3 О роли отсрочек в повествовании см.: Eng J. van der. "Suspense" в "Братьях Карамазовых" // Van der Eng J., Meijer J.M. "The brothers Karamazov" by F.M. Dostoevskiy. The Hague; P., 1971. P. 63-148
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение