Мелетинский Е. Заметки о творчестве Достоевского

ОГЛАВЛЕНИЕ

О «БЕСАХ» ДОСТОЕВСКОГО

В трактовке "Бесов" Ф. М. Достоевского — и в среде радикальной интеллигенции XIX в., и, в особенности, в советское время — господствует интерпретация романа как политического памфлета-пасквиля против революционеров, которых Достоевский считал нигилистами, Достоевский сам признавал, что задумал памфлет ("нигилисты и западники требуют окончательной плети", — писал он Н. Н. Страхову 24 марта 1870 г.), но потом он сильно расширил свою задачу, для чего, в частности, ввел в качестве главного героя Ставрогина. Образ этот был навеян его старым замыслом истории "великого грешника". Прообразом памфлетного слоя романа были, как известно, убийство группой Нечаева одного из своих членов -студента Иванова и "нечаевщина" вообще. Лишь в слабой степени сюда можно отнести воспоминания о деле Петрашевского, в котором участвовал и Достоевский. Самому Нечаеву в романе соответствует Петр Верховенский, который по первоначальному "памфлетному" замыслу должен был стать главным героем повествования.

111

"Нечаевщина", описанная в романе хотя и довольно точно, лишь с некоторым налетом карикатурности, мыслилась писателем как типичное явление и "нигилизма" 60-х годов, и революционности в целом. Это и вызвало страшное возмущение со стороны левого лагеря, а впоследствии осуждение советским литературоведением. Примеры широко известны, и я не буду на них специально останавливаться. Их много, начиная с современных Достоевскому журнальных рецензий, затем статей представителей "народничества" П. Н. Ткачева и Н. К. Михайловского, и т. д. и т. п. Максим Горький по тем же причинам протестовал против театральной реализации "Бесов". В. Ф. Переверзев в 1921 г. допускал некоторую правоту Достоевского только для мелкобуржуазного крыла революционного движения1. В. П. Полонский видел в романе "мещански-собственническое отрицание социализма"2. Высказывались предположения, что если и есть в "Бесах" пророческий элемент, то он указывает на немецкий фашизм, однако близость фашизма и советского коммунизма теперь не вызывает сомнения. Критики Достоевского (в качестве одного из многочисленных примеров сошлюсь на книгу М. Гуса3) в основном исходили из того, что "нечаевщина" — это только частный случай, не имеющий почти ничего общего с объективным состоянием и поведением революционного лагеря, что это исключение, да и то слишком карикатурно и враждебно описанное в "Бесах".
Между тем Достоевский мыслил изображенную им нигилистическую "бесовщину" как наследницу либерального движения 40-х годов. Отец Петра Верховенского — Степан Трофимович Верховенский, которого Достоевский в черновиках часто называет Грановским, — либерал-западник. Суть дела не меняет грубейшее обращение сына с отцом. Крайняя грубость характерна для нигилистов. С точки зрения Достоевского, которую, разумеется, можно оспорить, общая основа и либеральной оппозиции 40-х годов, и нигилистов 60-х — это атеизм и отрыв от национальной народной почвы и ориентация на Западную Европу и ее идеологию (от католицизма к социализму). Надо признать, что в своем изображении "бесовщины" Достоевский фактически выходит за рамки нечаевского нигилизма, улавливает действительно существенные черты русского революционного движения, причем настолько, что его описание оказалось даже до удивления пророческим,

112

особенно если иметь в виду облик впоследствии победившей революции и порожденного ею советского строя. Предсказаны и глубоко вскрыты пафос всеобщего разрушения, превращение революционной свободы в деспотию, обращение массы людей в бесправное рабочее стадо, вдохновленное атеистическим идолопоклонством, отказ от "чести" и собственного мнения, порядок взаимной слежки и т. д.
О "реализме" "Бесов" и пророческом характере этого романа догадывались Д. С. Мережковский, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Б. В. Волынский, Ф. А. Степун. Бердяев писал, что "пророчество приняли за пасквиль"4, а Степун утверждал, что "из всех современников только он один (т. е. Достоевский. — Е. М.) в бунтарских идеях Ткачева-Нечаева уловил сущность коммунистического рационализма и большевистского безумия"5. Достоевскому, вопреки некоторой карикатурности, удалось как раз обнаружить "бесовский" элемент в русской революционности и русском социализме. При этом, как уже отмечено, "Бесы" отнюдь не сводятся к политическому памфлету. С. Н. Булгаков даже считал, что «политика в "Бесах" есть нечто производное»6.
Работая над романом, Достоевский постепенно расширял картину и со временем ввел в повествование в качестве главного героя Николая Ставрогина, отчасти развивая старый замысел истории "великого грешника". При этом Петр Верховенский отодвинут на роль его "двойника", комически-демонического "трикстера", мечтающего именно Ставрогина представить "князем" и "скрывающимся" главным вождем революционного движения. Но Ставрогин вовсе не революционер, хотя отчасти и причастен к политическим и иным интригам Петра Верховенского. Ставрогин совмещает в себе разнообразные и противоречащие друг другу идеи, к которым при этом практически совершенно равнодушен. Он — вместилище этического хаоса, метания между добром и злом, между полнейшим атеизмом и верой, силой и бессилием. Он — воплощение русского хаоса в рамках личности, а Петр Верховенский — сеятель хаоса в общественной жизни В. П. Полонский считал, что взаимоотношения Петра Верховенского и Николая Ставрогина скрепили два разнородных замысла, которые ему ошибочно даже представляются случайным соседством: "трагический балаган" и "подлинная траге-

113

дия"7. Вяч. Иванов называет Ставрогина "отрицательным русским Фаустом", а Петра Верховенского — "русским Мефистофелем"8. Переворачивая реальное соотношение этих двух персонажей, Д. С. Мережковский представляет не Петра Верховенского двойником Ставрогина, а, наоборот, Ставрогина "двойником", "зеркалом", "проекцией вовне" Петра Верховенского9.
В действительности, как уже сказано, именно Петр Верховенский является "двойником" Ставрогина, он сам называет себя "червяком", его "обезьяной". "Я на обезьяну мою смеюсь", — говорит Ставрогин10. Верховенский сам готов быть шутом, но не допускает шутовства для главной своей половины, т. е. для Ставрогина. Двойничество, как известно, занимает заметное место в произведениях Достоевского. Уже после "Бесов" в "Братьях Карамазовых" Смердяков выступает двойником теоретика Ивана Карамазова и при безмолвной практически пассивности последнего осуществляет на деле его тайные желания. Точно так же Ставрогин не мешает Петру Верховенскому организовать убийство его формальной жены Хромоножки и ее брата, а также Федьки Каторжного и Шатова, способствовать его ночной встрече с Лизой.
На заре истории словесного искусства своеобразными двойниками часто представлялись мифологический "культурный герой" и мифологический плут, одновременно демонический и комический — трикстер. Эта архаическая структура впоследствии в трансформированном виде воспроизводилась в литературе, чаще всего бессознательно, т. е. без ориентации на традицию. Именно такие архаические образы мы часто находим в творчестве Достоевского, который имел склонность выходить за бытовые и даже социальные пределы в сферу вечных и даже космических проблем11. Так и изображение хаоса в душах и действиях персонажей "Бесов" поднимается до описания хаотического состояния России после освобождения крестьян и далее — до общего представления русского хаоса (вопреки идее Достоевского об отрыве его "бесов" от национальной почвы и подпадания их под тлетворное влияние Запада). Н. А. Бердяев говорит, что "русская революция антинациональна, но в ней отразились национальные особенности русского народа"12. Русский национальный колорит хаоса в "Бесах" подчеркивал Б. В. Вышеславцев: "хаос, бессмыслица, дикое нагромождение добра и зла";

114

"Яростная стихия бога Ярилы"; "Власть тьмы — это национальная трагедия"; "В изображении Достоевского видим прежде всего хаос стихийных сил: он утверждает связь русской души с хаотическим началом"13.
Я хочу подчеркнуть, что картина русского исторического хаоса поднята в "Бесах" до высшей, а вместе с тем и древнейшей, даже мифологической картины всеобщего хаоса, противостоящего космосу. Такая степень обобщения редко встречается в литературе XIX в. Все это отдаленно напоминает эсхатологические описания в мифах и богословской литературе. О символическом реализме Достоевского в "Бесах", поднимающего содержание на космический уровень, писали многие: Д. С. Мережковский ("Земля и небо готовы слиться в одном беспредельном хаосе"14), С. Н. Булгаков, Вяч. Иванов ("личности духовные соприкасались с живыми символами миров иных", "его символизм распространяется не на человечество только, но и на божественный мир"15).
Л. И. Сараскина остроумно сопоставляет гибель в конце "Бесов" третьей части персонажей с гибелью трети существ и небесных тел в Апокалипсисе16. Там же автор замечает, что образ смуты, устроенной Петром Верховенским, выступает "в подробностях поистине апокалиптических"17.
Обратимся теперь к конкретному анализу текста. Итак, в центре романа две тесно связанные между собой фигуры Ставрогина и Верховенского-младшего. Оба имеют отношение к Верховенскому-старшему — либералу 40-х годов, живущему теперь в качестве приживальщика при богатой вдовой барыне, матери Николая Ставрогина: один из них ученик (Николай Ставрогин), а другой — родной сын. Здесь Достоевский разворачивает тему соотношения поколений (отказ от этики и эстетики, аморализм детей). Ставрогин и Верховенский-младший, как сказано, "двойники"; Верховенского можно назвать "тенью" Ставрогина, если употребить термин Юнга. Петр Верховенский, как уже упоминалось, считает, что Ставрогин мог бы сыграть роль главного революционного вождя в виде некоего Ивана-царевича — русского народного сказочного героя. "Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого? ... Ивана-царевича; вас, вас!" "Самозванца?" — спрашивает Ставрогин. «Мы скажем, что он "скрывается"», — отвечает Верховен-

115

ский (X, 325). Не случайно называет Ставрогина самозванцем и его формальная жена Хромоножка (см. ниже). Параллельно Петр Верховенский заявляет, что Ставрогин мог бы для революционеров сыграть роль Стеньки Разина "по необыкновенной способности к преступлению" (201). Иван-царевич и Стенька Разин — высокая и низкая народные вариации на тему. Одновременно Верховенский сравнивает предлагаемую Ставрогину роль и с католическим Папой: "Папа будет на Западе, а у нас будете Вы" (323). В интерпретации Достоевского "Папа" (в отличие от "Ивана-царевича") прямо противоположен русскому православному христианству, но эта разница не существовала для Пети Верховенского.
В качестве практического двойника Петр Верховенский совершает провокации, убийства и т. п., которые тайно, частично бессознательно, желанны для Ставрогина. Соотношение "теоретика" и "практика" очень занимало Достоевского в его произведениях. "Теоретик" типа Раскольникова или Ивана Карамазова поглощен "идеей", которой все подчиняются Раскольников, правда, сам неловко реализует свою "идею", а "теоретик" Иван Карамазов противопоставлен своему двойнику-"практику" Смердякову. Ставрогин, в отличие от Раскольникова, Ивана Карамазова, Подростка, порождает сразу много идей, но противоречащих друг другу и плохо согласующихся с его психологией и поведенческой практикой.
Парадоксальна роль Ставрогина в формировании идей Шатова о русском народе-богоносце и Кириллова о человекобоге, отвергающая религию. Не случайно Кириллов говорит о Ставрогине, что он "если верует, то не верует, что он верует" (469). Столь же хаотически разнородны его эмоции и поступки. Н. А. Бердяев говорил о Ставрогине, что это "мировая трагедия истощения от безмерности... от дерзновения на безмерные, бесконечные стремления, не знающие границ, выбора и оформления"18. Безмерность желаний Ставрогина якобы вышла наружу, породив беснование и хаос. Речь идет о "бесновании страстей революционных, эротических и просто мерзости человеческой". По моему мнению, Бердяев недоучитывает того, что Ставрогин все-таки воплощает только одну из двух сторон "бесовщины", представленной в романе. И дело не столько в безмерности, хотя Достоевский в черновых записях и упоминает о его "слишком высоких требованиях" (XI, 154) и

116

о том, что "весь пафос романа в князе, он герой" (136), сколько в доведенной до крайности противоречивости в соединении с равнодушием. Роман построен именно таким образом, чтобы сопоставить внутренний хаос и "бесовщину" в душе Ставрогина с внешним, практическим порождением социального хаоса, провоцируемого в особенности Петром Верховенским. Души многих персонажей в произведениях Достоевского противоречивы, но в образе Ставрогина этот мотив достигает предела, так как противоречивость буквально оказывается его основным качеством и приобретает именно характер хаоса, не вполне подвластного его, казалось бы, сильной воле.
В соответствии с любимой идеей Достоевского причина в том, что Ставрогин — русский барич, оторвавшийся от национально-народной почвы и твердой православной веры ("атеист, потому что барич, последний барич" — X, 202). В черновых записях упоминается Достоевским его "испорченная природа барчука и великий ум, и великие порывы сердца. В результате... один лишь беспорядок" (XI, 152). Ставрогин, "загадочное и романтическое лицо" (X, 179), "красивый... изящный джентльмен... писаный красавец... смел и самоуверен" (37), "принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают" (164). Лебядкин называет его "премудрым змием" (83), "дамы без ума от нового гостя" (37), и все основные женские персонажи влюблены в него (Лиза, Даша, Хромоножка). Казалось бы, неудивительно, что его можно представить Иваном-царевичем. Вместе с тем он появляется "в таком загадочном и опасном для всех колорите" (42). Многим кажется "странным" (82) и даже "помешанным" (84), и иногда он показывает "свои когти" (37) и действительно совершает парадоксальные, оскорбительные или просто шутовские действия, "неслыханные дерзости" (78): например, он буквально водит за нос Гаганова, кусает губернатора, неожиданно нахально целует в губы жену Липутина. К числу его очень странных поступков относится официальный, фактически фиктивный брак с сумасшедшей юродивой Хромоножкой Марьей Тимофеевной. Он "оскорбляет из удовольствия оскорбить" (36), но вместе с тем при своей гордыне он спокойно сносит пощечину Шатова и затем даже предупреждает Шатова о грозящей ему опасности.; Выясняется, что у него был некий, как выражается Петр Верховенский, период "насмешливой жизни" (149), когда он был

117

связан с социальным дном ("третьестепенным слоем нашего общества" — 40) и "содом был ужаснейший" (149). Его мать, Варвара Петровна, которая его горячо любит, думает, что это история "одного причудника", "одного капризного и сумасшедшего человека", но "всегда рыцарски благородного" (155-156). На самом деле там имело место "баловство, фантазия преждевременно уставшего человека" (150), и, как выясняется из так называемой исповеди у Тихона, в этот период Ставрогин "предавался разврату, в котором не находил удовольствия" (XI, 12). Тогда он "бурно" обошелся с одной дамой, развлекался одновременно с двумя любовницами, совершил кражу и отравление, убил двоих на дуэли и, самое гнусное, изнасиловал невинную девочку, которая после этого повесилась. Ставрогин признается, что "в минуты преступлений и в минуты опасности жизни" испытывал "неимоверное наслаждение... упоение от сознания глубины моей подлости", признается в "зверином сладострастии, которым одарен и которое вызывал" (14). Одновременно он испытывал наслаждение и во время дуэлей, и даже получая пощечины. Совершая тяжелые грехи, он всегда владеет собой, редко поддается стихийным эмоциям и не испытывает страха (единственное исключение в истории с изнасилованием Матреши). "Господин себе, когда захочу" (14). Тихона, прочитавшего эти признания, "ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость" (25). "При бесконечной злобе... мог сохранить полную власть над собой" (X, 164). В тот период жизни, о котором .идет речь, при всем том он иногда испытывал галлюцинации и видел некое злобное существо, насмешливое и "разумное", "в разных лицах и в разных характерах, но одно и то же..." (9), — также, видимо, претендующее на роль "двойника" (ср. чёрта Ивана Карамазова).
В более поздний период жизни, непосредственно описанный в "Бесах", Ставрогин не совершает явных преступлений, не поддается соблазну двоеженства, но допускает убийство другими его формальной жены Хромоножки, а проведя ночь с Лизой, спокойно с ней расстается, после чего ее убивает толпа. Он допускает и другие убийства — Шатова, Федьки Каторжного и т. д.
С. П. Гессен считал, что в образе Ставрогина воплощена трагедия зла, на изображении которого и сосредоточены "Бесы"19. Однако и демонизм Ставрогина не стоит пре-

118

увеличивать. Во-первых, потому, что его демонизм направлен и на самого себя, его не оставляет "идея покалечить как-нибудь жизнь" (XI, 20); в этом плане следует, отчасти, рассматривать и его "Исповедь", которую он размножил и собирается сделать всеобщим достоянием, не исключая и полиции, хотя, с другой стороны, эта исповедь есть очередная дерзость, дерзкий вызов обществу. Во-вторых, и это самое главное, он совершает большинство своих поступков и "испускает" из себя разные идеи не столько со страстью, сколько со скуки и равнодушно, большей частью оставаясь холодным, вне борьбы добра со злом. Шатов спрашивает Ставрогина: "Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?" (X, 201). Вдохновляя Шатова и Кириллова противоположными идеями, сочиняя одновременно революционный "устав", он с возмущением спрашивает: "Почему это мне все навязывают какое-то знамя?" (201). Впрочем, "холодность" не точно определяет Ставрогина. Как правильно угадал Тихон, он, собственно, не холодный и не горячий, а "теплый", ощущающий себя атеистом, но сохранивший и остаток веры. Ставрогин убеждает Шатова, что он атеист, но когда в свое время он же развивал ему идею народа-богоносца, то "Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о нас" (197).
Исключительная противоречивость Ставрогина проявляется даже в его наружности: он одновременно "писаный красавец" и "отвратителен" (37), всегда "одинаковый" и "разный". Противоречивость Ставрогина ощущает Хромоножка, которая считала его "соколом", но видит, как "сокол" стал "филином", и потому называет его "самозванцем", сравнивает его с Гришкой Отрепьевым.
Противоречивая психология Ставрогина проявляется и в самом финале; он обращается к Даше с призывом сопровождать его в изгнание, в Швейцарию, и тут же кончает с собой.
Как уже сказано, сознательное и бессознательное метание Ставрогина между крайностями базируется на его равнодушии к добру и ко злу, на "баловстве, фантазии

119

преждевременно уставшего человека" (см. выше), "скучно было жить до одури" (XI, 20). Кириллов говорит о Ставрогине: "новый этюд пресыщенного человека" (X, 150).
Внутреннему и внешнему хаосу и путанице противостоит в сознании, в снах Ставрогина картина якобы существовавшего в прошлом "золотого века". Ставрогин ощущает одновременно, особенно к концу повествования, не столько свою демоническую силу, сколько свою слабость. "Из меня вылилось одно отрицание" (514). Он признается Кириллову: "Я знаю, что я ничтожный характер, но я не лезу и в сильные" (228). В другом месте: "О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся" (231). Как мы знаем, автор считает причиной всему — отрыв барича от народной почвы, от веры и православия ("дрянной, блудливый, изломанный барчонок" — 326). Характерно, что именно его воспитатель, Степан Трофимович Верховенский, сам оторвавшийся от народной почвы, либерал, западник, сумел "вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной священной тоски" (35). Здесь, возможно, имеется намек на близость либералов 40-х годов к типу "лишних людей", описанных еще Пушкиным и Лермонтовым.
В поисках литературных предшественников Николая Ставрогина его мать сравнивает сына с принцем Гарри из хроники Шекспира "Генрих IV". Принц Гарри, будущий Генрих V, в молодости якшался с представителями социального дна, с плутоватым Фальстафом. Характерно, что сам Ставрогин называет Лебядкина, брата жены-Хромоножки, "своим Фальстафом" (148). Сравнивают Ставрогина и с Гамлетом, ибо, подобно Гамлету, Ставрогин мучается вопросом "быть или не быть?". Сравнение с Гамлетом не противоречит его сравнению с Печориным (Липутин сравнивает Ставрогина с "Печориным-сердцеедом" — 84). Разумеется, что литературные предшественники Ставрогина — главным образом "лишние люди" вроде Онегина-Печорина. Герои этого рода, в свою очередь, являются наследниками байронических героев. Так именно один дворянин в "Бесах" и называет Ставрогина: "хищный зверь, байроновский корсар" (XI, 150). Конечно, аналогия Ставрогина с "лишними людьми" наиболее точная. Но "лишние люди" не находили в обществе возможности развернуться и по-настоящему реализоваться, отсюда их |

120

разочарование и скука, но они еще оставались героями. Что же касается полной опустошенности души Ставрогина и неразрешимой хаотической бездны его противоречий и даже признания им своего "ничтожества" в каком-то смысле, то здесь уже идет речь о полном развенчании "сверхчеловека" и типа героя как такового, всей линии героики, начиная с мифа и эпоса. Неоднократно отмечено, что Ставрогин является предшественником ряда персонажей декадентской литературы. Мне уже приходилось более подробно писать об этом в книге "О литературных архетипах".
Со Ставрогиным соотнесены почти все основные женские образы романа. В него влюблены и находятся с ним в какой-то мере в романтических отношениях Лиза, Даша (сестра Шатова) и Хромоножка, на которой он официально, хотя, в сущности, фиктивно женат.
Лиза — красавица ("Весь город... кричал об ее красоте" — X, 88), амазонка, девушка с характером, благородная и пылкая, "гордая", "дерзкая", "победительница" (89), но крайне нервная, истеричная, порой совершенно "сумасшедшая девушка" (126), способная на отчаянные и экстравагантные поступки. Ее обуяла "безмерная любовь" и "ненависть... самая великая" (296) к Ставрогину, у нее "все было в хаосе, в волнении, в беспокойстве" (89). Иными словами — это тоже пример психологического хаоса. Она неожиданно отдается Ставрогину, в которого давно влюблена, но не хочет быть ему "нянькой", на что готова Даша, которая представляет полную противоположность Лизавете Николаевне. Лиза и Даша, будучи антиподами, составляют малую образную "систему".
Даша "усталая" и "апатичная" (56), "тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностью, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и, главное, благодарностию", "девушка скромная, твердая, рассудительная... домоседка... ангел кротости" (58-61). В противоположность Лизе, она готова идти "в сиделки" к Ставрогину, а если он ее не позовет, то "в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными... в книгоноши, Евангелие продавать" (230), Ставрогин таки действительно в конце концов зовет ее на остаток жизни в Швейцарию, в кантон Ури, но не выдерживает и кончает самоубийством.
Хромоножка Лебядкина радикально отлична и от Липы, и от Даши. Она — сумасшедшая и юродивая, жалкая,

121

избиваемая братом, отнимающим деньги, которые Ставрогин передает на ее содержание; при этом она сохраняет спокойствие, считает брата своим лакеем. Она удивляется: "как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело" (115). Ее склонность к смеху является положительной чертой, так же как и у ряда других героев Достоевского. Будучи душевнобольной, "сохранившей одно сердце" (153), "мечтательницей чрезвычайной" (115), глубоко верующей, обладающей своеобразным даром проницательности, эта юродивая выполняет ту органическую связь с матерью-землей, с народной почвой, которой лишены многие персонажи "Бесов". Она в известном смысле всем им противостоит и, в отличие от теоретика Шатова, непосредственно воплощает стихию "народа-богоносца". Она чувствует отрыв обожаемого ею Ставрогина от почвы, произошедшие в нем изменения, то, что "сокол" превратился в "филина" и "сыча", и проклинает его как "самозванца": "Гришка Отрепьев а-на-фе-ма!" (219).
Вызывает сомнение трактовка Л. И. Сараскиной, которая находит демонический элемент в образе Марьи Тимофеевны, якобы влюбленной в черта и "змея", отвергающей в Ставрогине как раз отказ от демонизма20. Весьма полемична и давно высказанная С. Н. Булгаковым мысль о том, что Хромоножка принадлежит дохристианской эпохе, что она Сивилла, а не истинная пророчица21.
Еще одна любовная жертва Ставрогина — забеременевшая от него жена Шатова. Шатов ее, беременную, прощает и радостно принимает незадолго до своей насильственной смерти.
Ставрогин безусловно центральная фигура "Бесов", но "Бесы" все же к нему не сводятся. Нельзя согласиться с Н. А. Бердяевым, что вся суть романа в том, что "Ставрогин породил этот бушующий хаос, из себя выпустил всех бесов, сам же замер и потух"22. Сходная точка зрения высказана А. С. Долининым23. Так же трудно принять мысль (С. П. Гессен), что сущность Ставрогина в "трагедии зла". Хотелось бы подчеркнуть еще раз, что именно линия развенчания байронического героя (что уже отчасти имело место в "Преступлении и наказании") доведена в образе Ставрогина до высочайшей степени и безусловно перерастает в общий пафос развенчания "героя" и всей линии героики.
Петр Верховенский — двойник ("обезьяна", "червяк") Николая Ставрогина — лишен внутренних психологиче-

122

ских противоречий и метаний; он сознательный и активный деятель социального хаоса, некоторые видимые противоречии в его поведении и манерах — плод откровенного лицемерия. "Как будто какой-то чудак, и однако же все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу", "ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится". "Его мысли спокойны, несмотря на торопливый вид, отчетливы и окончательны, — и это особенно выдается" (143). Ставрогин называет его "всеобщим примирителем" (156), а он только и занят провоцированием ссор и скандалов, "никогда не прощал обиды" (422). Хотя Петр Верховенский заявляет: "Я нигилист, но люблю красоту" (323), однако не только его нарочитая грубость со всеми, но и принципиальный отказ вместе с другими нигилистами и от этики, и от эстетики категорически противоречит этому утверждению. Степан Трофимович считает, что сына привлекает "чувствительная, идеальная сторона социализма" (63), но это наивное представление опровергается циническими высказываниями самого Петра Верховенского: "Я ведь мошенник, а не социалист" (324). Он — принципиальный атеист ("Об атеизме говорили и, уж разумеется. Бога раскассировали" — 180), призывает к "разрушению церквей" (246).
За всем этим стоит лицемерие и хитрость: "фальшивый, порочный молодой человек" (282), "я хитрил много раз... я... хотел взять [роль] дурачка" (175), т. е. Петр Верховенский не отказывается от роли шута, как раз подчеркивает свое положение "трикстера" при Ставрогине, Шатов говорит о нем: "клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России" (193). Однако Ставрогин не без основания говорит, что "есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в... полупомешанного" (193), что в нем "есть энтузиазм" (408). Петр Верховенский — настоящий провокатор, организатор в городе позорного праздника в честь гувернанток, к чему он подталкивает наивную губернаторшу, мечтающую о достижении гармонии поколений, правых и левых, и т. п. Он причастен к писанию листовок, к устройству пожара, к организаций революционных "пятерок" и скреплению их общей виной убийства (в данном случае — Шатова, на которого он и губернатору клевещет). Хотя он главный революционный вождь, но не исключается правдивость слухов о том, что

123

он отчасти и доносчик (Д. С. Мережковский не случайно сравнивал его с Азефом). Он способствует самоубийству Кириллова и использует его самоубийство для обеления своих действий и возложения вины на другого. Он, как уже отмечено, организует убийство Шатова с целью сплочения "пятерки", но Шатов — носитель враждебных ему славянофильских идей. Он устраивает убийство Хромоножки и ее брата с целью "повязать" кровью Ставрогина, а затем и уничтожение "исполнителя", убийцы Федьки Каторжного, деятельно способствует роману Ставрогина с Лизой. Натворив бед, он удаляется в Петербург, а оттуда, по-видимому, за границу. Вообще "мучеников было у него не мало" (241).
Даже своего отца, которого Петр презирает и называет "сентиментальным шутом" при "капиталистке" (239), он решил "довести... до отчаяния", чтобы устроить "какой-нибудь явный скандал... для целей дальнейших" (241). Он нарочито груб с отцом, впрочем, как и с большинством окружающих. Он "непочтителен" даже с губернатором, не говоря уже о привлекаемых им сподвижниках, "революционерах": он угрожает им, грубит, во время заседания нарочито стрижет ногти и т. п., т. е. он "третировал их с замечательною строгостью и даже небрежностью" (303). Его грубость — это, кроме всего прочего, стиль новых нигилистов, пренебрегающих приличиями и просто обычными нормами поведения, всякой этикой и эстетикой, но одновременно и средство сильного давления на собеседников. Только со Ставрогиным он этого себе не позволяет. Он, этот "энтузиаст", считает, что в революционной деятельности "изобрел первый шаг", но сам же и объясняет, что шаг этот пока состоит в том, чтобы все рушилось: "сначала пустим смуту... проникнем в самый народ... провозгласим разрушение... пустим пожары" (324, 325). Иными словами, его революционный метод сводится прежде всего к провоцированию социального хаоса.
Особая тема — не только отношение к отцу, но известное соотношение с ним как с либералом 40-х годов, которых затем сменили нигилисты. Между прочим, характерно, что Верховенский, который в детстве был "чувствительный и боязливый" (75), до начала действия романа; виделся с отцом только два раза и воспитывался на стороне и что ему теперь все равно, чей он сын. Здесь открывается участок семейного хаоса — проблема, занимавшая

124

Достоевского (ср. "Подросток", "Братья Карамазовы" и др.). Но основное в данном случае для Достоевского не это, а именно соотношение либерала-западника с молодым лидером нигилистов. Достоевский настаивает на преемственной связи, вопреки решительному отличию психологического образа. (Эта идея отчасти укрепляется образом Кармазинова, который, в свою очередь, — пародия на Тургенева, а последний раздражает Достоевского тем, что более откровенно заигрывает с молодым поколением.)
Эгоизм Верховенского-отца, Степана Трофимовича, принимает совершенно иные формы, чем у грубых нигилистов. У него «беспрерывная и благородная склонность, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение "гонимого" и, так сказать, "ссыльного"» (7), в то время как "деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась... с людьми науки у нас на Руси это сплошь и рядом случается" (8). Степан Трофимович также поспешил «уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита... "вихрем обстоятельств"». Тогда "он бросился в объятья... дружбы" "богачки" Варвары Петровны, воспитывал ее сына, т. е. маленького Николая Ставрогина, а затем превратился в приживальщика и опустившегося человека (что сам признает), «регулярно впадал в... "гражданскую скорбь", то есть просто в хандру», надеясь «простоять... "воплощенной укоризной"», хотя он был уже позирующий "только подражатель" (10-12) (раньше он мнил себя великаном среди лилипутов). Ничего не делая противозаконного, он панически боится полицейских преследований, проявляет позорную трусость. Он легкомыслен, мямля, жесток, эгоистичен, излишне увлечен вином и картами — так говорит о нем его покровительница Варвара Петровна (50-53).
Некоторая карикатурность образа Степана Трофимовича (ср. параллельно карикатурное изображение другого человека 40-х годов — Кармазинова) нисколько не отделяет его от истинных либералов-западников, а, наоборот, подчеркивает его типичность. Воззрения Степана Трофимовича нарочито пародийно-западнические: "Россия есть слишком великое недоразумение", "я скорее древний язычник", "русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского", "вшивые головы", "я и всех

125

русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель", "наша национальность... сидит еще в школе… немец-учитель ставит её на колени" (31—33). В свое время его диссертация "ловко и больно уколола тогдашних славянофилов" (8). Как истый либерал, Степан Трофимович демонстративно аплодирует по поводу освобождения крестьян, причем этот жест был предварительно "заучен перед зеркалом" (17) — одно из проявлений его вечного позерства и кокетства. В голове Степана Трофимовича "мечты всечеловеческого обновления (намек на социализм. — Е. М.), идея вечной красоты" (25). Идея красоты, эстетическое чувство резко отличает его и ему подобных старых либералов от молодых нигилистов. Отношение его (как, отчасти, и Кармазинова) к новому нигилистическому поколению двойственно, оно в какой-то мере высокомерное, но одновременно и сочувственное. Он «согласился в бесполезности и комичности слова "отечество"; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо", за что нигилисты его "безжалостно освистали" (23).
При всех различиях западник-либерал-атеист чувствует известное родство с поколением "сыновей", т. е. с нигилистами, но он считает, что их (старшего поколения. — Е. М.) великую идею выталкивают на улицу ("как все это выражено, искажено, исковеркано!" — 238), и не может примириться с полным отказом от эстетики, с грубым материализмом в применении к культуре и в личном поведении, стремится сам говорить и писать с оттенком высшего значения. В отличие от представителей младшего поколения Степан Трофимович все же оказывается способным перед смертью "прямо вразрез многому из его прежних убеждений" (505) осознать накопленный в России хаос ("все бесы и все бесенята" — 499) и прийти к Христу и христианской вере.
Итак, с одной стороны, Петр Верховенский, надменный, наглый, грубый и хитрый, прямо противоположен своему отцу — тщеславному, кокетливому позеру с претензиями на эстетику, с другой, вопреки этой противоположности, имеется скрытая преемственность, основу которой составляет, как в случае со Ставрогиным, потеря народной национальный почвы. А потеря почвы порождает и усиливает хаос. В исторических рамках изображение хаоса в "Бесах" коррелирует с переходным периодом после

126

освобождения крестьян и вспышкой революционности ("...никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора" — 374), но оно, как мы уже отмечали, перерастает эти рамки, раздвигаясь буквально до космически-эсхатологического уровня. Хаотических элементов хватает с самого начала, но во второй части романа хаос достигает апогея. "Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе" (354). На авансцене размножились новые люди, "тщеславные", "пьяные", которые притом "бранились", "несомненные знаменитости... льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали", "в этом сброде новых людей много мошенников" (21, 22), при этом "ужасно мало особливых умов... у всякого ум не свой" (322). "В моде был некоторый беспорядок умов... Наступило что-то развеселое... Искали приключений... Произошло даже несколько скандальных случаев" (249). "Говорили об уничтожении цензуры... о заменении русских букв латинскими... об уничтожении армии и флота... о раздроблении России по народностям... об уничтожении наследства, семейства, детей и священников" (22). Звучали призывы: "запирайте церкви, уничтожайте Бога, нарушайте браки, берите ножи!" Революционеры агитируют прямо: "сомкнуться с... целию всеобщего разрушения" (314). Лямшин с восторгом говорит о "первой пробе... систематических беспорядков" (510). На многих страницах романа мелькают слово "хаос" и его синонимы "беспорядок", "сумбур", "разрушение" и т. п.
Успехам революционеров ("бесов") и всеобщему хаосу способствуют и высокая степень семейно-социального развала и ограниченность власти, в данном случае — губернатора-немца (который в конце концов от всего происходящего сходит с ума) и недальновидной губернаторши, заигрывавшей с либералами и нигилистами, представляя себе именно таким образом путь к достижению всеобщей гармонизации. В ее свите "распущенность принималась за веселость" (348). "Правда, не все обстояло благополучно" в губернии: "холера", "скотский падеж", "ропот о поджогах", "грабительство" (267). К этому прибавляются волнения на фабрике, распространение антиправительственных листовок и т. д. В городе наступает "смутное время" (354), своеобразно моделирующее и состояние страны в послереформенный, переходный период, и всеобщий эсхатологический хаос.

127

Кульминацией оказывается праздник, устроенный губернаторшей при провоцирующем содействии Петра Верховенского. Праздник имел колорит мрачной карнавальности. Следует отметить, что "веселость", которая обычно дается Достоевским с положительным знаком, здесь приобретает демонически-хаотический оттенок. Перед праздником "молодежь устраивала пикники, вечеринки... вошло в правило делать разные шалости... Искали приключений... единственно для веселого анекдота... третировали город" (249). Но "были шалости уже нестерпимые, с известным оттенком" (251): например, кощунственно ограбить икону и за ее стекло подпустить мышь или бедной книгоноше, продававшей Евангелие, подложить "пачку соблазнительных мерзких фотографий из-за границы, нарочно пожертвованных для сего случая (курсив мой. Е. М.)" (251), в духе карнавальной насмешки едут посетить "блаженного" юродивого Семена Яковлевича, со скуки едут смотреть на мальчика, покончившего с собой после карточного проигрыша. Во время праздника "дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное" (354), "болтовня была беспорядочная, отрывистая, хмельная и беспокойная" (386), "всяк про себя... ожидал скандала" (358), "торопились беспорядком" (363), "непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха... всеобщий сбивчивый цинизм" (354), "скандал выходил непомерный" (373). Появляется словечко "катастрофа". Одним из элементов скандала стало освистывание выступлений либералов старшего поколения — Кармазинова и Верховенского-старшего (осмелившегося говорить о глупости прокламаций и поставить Шекспира и Рафаэля выше сапог, и не только сапог: "выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма" — 372).
"Пожар в умах" завершился пожаром "на крышах домов" (395), общим смятением в городе; произошло убийство Шатова ("восполнившее меру наших нелепостей" — 465), убийство законной жены Ставрогина и ее брата, а| также исполнителя этого деяния Федьки Каторжника была убита в толпе Лизавета Николаевна, покончил самоубийством Кириллов — из-за потери веры в Бога и желания стать человекобогом. Это самоубийство также не лишено эсхатологического оттенка. Отметим слова Кириллова: "законы планеты ложь и дияволов водевиль" (471)

128

Все это, в сущности, ассоциируется с эсхатологическими сюжетами.
Несмотря на гегемонию у нигилистов из "Бесов" идеи всеобщего разрушения, Достоевский рисует в образе Шигалева, "фанатика человеколюбия", теоретика социализма, который планирует будущую социальную гармонию. Но какую? "Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом" (311). Он предлагает "разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться... в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности. Вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать... девять десятых в рабство" (312). Лямшин, верный идее разрушительного хаоса, вторгается в речь Шигалева с предложением "этих девять десятых... взорвать на воздух" (313). Петр Верховенский рассуждает о Шигалеве: «Он выдумал "равенство" <...> у него хорошо в тетради... у него шпионство... каждый член общества... обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов... не надо высших способностей... без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство... В мире одного только недостает: послушания... В шигалевщине не будет желаний... Папа наверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась (322-323). Сам Шигалев производит впечатление зловещее, "он смотрел так, как будто ждал разрушения мира" (109). Этими словами подчеркивается близость грядущей гармонии, которую он пророчит, к эсхатологическому хаосу. Шигалевщина, одобряемая Петром Верховенским, это не только пародия на утопический социализм, но подлинное пророчество о сути и будущем так называемого научного социализма. Предлагается мнимый выход из хаоса посредством перехода в деспотизм и стадное состояние рабов — девяти десятых населения.
Само революционное "подполье" достаточно хаотично, и его организуют только деспотическая воля и хитрость Истра Верховенского и кровавая круговая порука после

129

общего участия в убийстве Шатова (что, кстати, не помешало им всем "расколоться" на следствии по делу об этом преступлении). Все члены революционной пятерки достаточно ничтожны, каждый по своему.
Бедный чиновник Виргинский — "жалкий и... тихий", хранящий в себе "честный душевный огонь" и "светлые надежды" (28), выражающий, как современный нигилист, уважение к решению жены уйти от него к Лебядкину. Липутин, хотя и либерал-атеист, но семейный деспот, скупой, самолюбивый, завистливый сплетник, болтун, интриган, "настоящий и прирожденный шпион" (68), всегда в восторге от всяких скандалов. Кириллов говорит о нем: "Липутин или слаб, или нетерпелив, или вреден, или... завидует" (92). Лямшин — мелкий чиновник, "жидок" (что для Достоевского всегда предопределяет отрицательную характеристику), "ставивший себе за честь роль шута" (256). Шутовство его мелко и несравнимо с тонким и высшим шутовством Петра Верховенского. Шутовство Лямшина проявляется и в музыкальных шутках на фортепиано, и в таких выходках, как подбрасывание порнографических картинок книгоноше или мыши за стекло иконы, в комическом рассматривании в бинокль юродивого Семена Яковлевича. Он участвует в провокации против Степана Трофимовича и в убийстве Шатова, но, будучи патологическим трусом, всех затем предает. Верный идее разрушения и хаоса, во время доклада Шигалева призывает уничтожить девять десятых населения. Юный Эркель связывает в своем воображении идею и вождя (черта, вообще говоря, очень характерная), по велению которого (а также под "социально-романтическим предлогом" — 415) готов вступить хоть в разбойничью шайку, чтобы совершить все, что потребуется. Он как раз наиболее верен "делу" и Петру Верховенскому.
Революционному подполью в "Бесах" противостоят покинувшие по принципиальным соображениям ряды революционеров, но не имеющие сил от них полностью избавиться Кириллов и Шатов. О Шатове, например, говорится, что он "радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убеждений и перескочил в противоположную крайность" (27). Кириллов и Шатов, в свою очередь, противоположны друг другу: Кириллов, "отрывистый человек" (149), делает крайние выводы из атеизма, что приводит его к идее самоубийства: "Бог есть

130

боль страха смерти" (94), "Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен... Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет" (93), "Жизнь есть, а смерти нет совсем" (X, 188). С целью преодоления жизненной боли и проявления свободного своеволия Кириллов решает стать человекобогом путем самоубийства.
Достоевскому очень важно показать, что атеизм ведет не только к вседозволенности, но и к смерти. Атеизм, по Достоевскому, связан с потерей национальной почвы, и Поэтому неудивительно, что Кириллов делает следующее признание: "Я тоже совсем не знаю русского народа и... вовсе нет времени изучать" (77). Шатов, наоборот, считает, что люди 40-х годов "просмотрели русский народ сквозь пальцы" и "у кого нет народа, у того нет и Бога" (34). Шатов утверждает любимую идею Достоевского этого периода о русском народе-"богоносце", идею, которую он, Шатов, первоначально выслушал из уст Николая Ставрогина. Вопреки мнению Верховенского-старшего, что сам-то Шатов "русского народа не знает", Шатов -страстный патриот России ("Я верую в Россию, я верую в ее православие" — 200), и хотя раздражителен, но добр, "снаружи человек... грубый, но про себя, кажется, деликатнейший" (34), как многие положительные герои Достоевского.
Итак, персонажи в "Бесах" группируются следующим образом: старшее "либеральное" поколение — Верховенский-старший и Кармазинов — противопоставлено "нигилистическому" младшему, при том что Степан Трофимович Верховенский — отец Петра Верховенского и воспитатель Николая Ставрогина, центральной фигуры романа, Старшее поколение еще цепляется за эстетику и этические идеалы, а младшее их полностью отрицает.
Ставрогин — развенчанный герой ("самозванец") и носитель внутреннего психологического и идеологического хаоса — противостоит своему "двойнику" (Верховенскому-младшему), носителю и организатору социального и политического хаоса. Ставрогин непосредственно соотнесен с Шаговым и Кирилловым — двумя носителями противоположных идей: богочеловек, народ-"богоносец" и человеко-бог, порожденный атеизмом. Обе идеи подсказаны им обоим Ставрогиным. Противостояние этих идей есть, отчасти, отражение идеологической борьбы в душе Ставрогина.

131

Ставрогин окружен влюбленными женщинами, из которых полная противоречий, истеричная красавица Лиза противопоставлена кроткой Даше, а им обеим (и не только им) противостоит Хромоножка, юродивая и ясновидящая, рассмотревшая в Ставрогине самозванца и "филина" за спиной "сокола" и "князя".
Ставрогин, как автор своей "исповеди", естественно противопоставлен и святому Тихону, к которому он обращается. Имя Ставрогин, как отмечено многими, от слова "Крест", явно указывает на его неспособность к выполнению высокой миссии; Параллельно стоит вспомнить, что Петр Верховенский заявляет, что готов быть "вместо Христа".
Петр Верховенский — практик по сравнению со Ставрогиным. В качестве революционного деспота он противостоит толпе подпольщиков — с одной стороны, а также охмуряемой им губернаторской власти — с другой. В качестве революционного теоретика с ним сопоставлен Шигалев, утопический социалист, оправдывающий превращение революционной свободы в деспотизм.
Л. И. Сараскина справедливо указывает на зыбкость границ личности в "Бесах", на стихию всеобщего "самозванства" , но ошибочно причисляет к самозванцам губернаторскую чету24. Важная заслуга автора монографии в том, что она выявила строгую хронологию и синхронию в структуре "Бесов" вопреки кажущейся хаотичности повествования.
В заключение отмечу, что наше историческое время необыкновенно способствует более глубокому пониманию и высокой оценке "Бесов" Достоевского.

1 Переверзев В.Ф. Достоевский и революция // "Бесы". Антология русской критики. М., 1996. С. 525-532. Далее ссылки на это издание -Антология...
2 Полонский В.П. Николай Ставрогин и роман "Бесы" // Антология... С.627.
3 Гус М. Идеи и образы Достоевского. М., 1971.
4 Бердяев НА. Ставрогин // Антология... С. 515.
5 См.: Антология... С. 684. Ср. монографию составительницы "Антологии" Л.И. Сараскиной, так и названную — «"Бесы": роман-предупреждение» (М., 1990).
6 Булгаков С.Н. Русская трагедия // Антология... С. 430.
7 Полонский В.П. Николай Ставрогин и роман "Бесы". С. 619-638.
8 Иванов Вяч. Основной миф в романе "Бесы" // Антология... С. 508-518.

132

9 Мережковский Д.С. Пророк русской революции // Антология... С.461-483.
10 Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1991. Т. X, С, 495. Далее по тексту произведения Достоевского цит. по данному изданию с указанием в скобках номера тома и страницы, при ссылке на тот же том указывается только номер страницы.
11 См.: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.
12 Бердяев Н.А. Ставрогин // Антология... С. 513.
13 Вышеславцев Б.В. Русская стихия у Достоевского // Антология... С. 589, 591, 605, 559.
14 Мережковский Д.С. Пророк русской революции // Антология... С. 463.
15 Иванов Вяч. Основной миф в романе "Бесы" // Антология... С. 509, 498.
16 См.: Сараскина Л.И. "Бесы": роман-предупреждение. С.Н.
17 Там же. С. 306; ср.: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.,1994.
18 Бердяев НА. Ставрогин // Антология... С. 518-525.
19 Гессен С.П. Трагедия зла // Антология... С. 668-683.
20 Сараскина Л.И. "Бесы": роман-предупреждение. С. 147-151.
21 Булгаков С.Н. Русская трагедия // Антология... С. 494.
22 Бердяев НА. Ставрогин // Антология... С. 521.
23 См.: Антология... С. 549.
24 Сараскина Л.И. "Бесы": роман-предупреждение.
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение