Лихачев Д. Великое наследие

ОГЛАВЛЕНИЕ

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

<Слово> выросло на плодородной почве русской культуры XII в. <Слово>
глубокими корнями связано с народной культурой, с народным языком, с
народным мировоззрением, отвечало народным чаяниям. Вместе с тем в
<Слове> достигли своего весеннего цветения лучшие стороны русской
культуры.

<Слово о полку Игореве> создано в годы, когда процесс феодального
дробления Руси достиг своей наибольшей силы. Множество мелких
феодальных <полугосударств> - княжеств - враждуют между собой,
оспаривая друг у друга владения, старшинство, втягиваясь в
братоубийственные войны во имя эгоистических княжеских интересов.
Падает значение Киева как центра Русской земли.

Распад Киевского государства Владимира I Святославича начался уже при
его сыне - Ярославе Мудром в первой половине XI в., когда обособилась
Полоцкая земля, оставшаяся во владении сына Владимира и его первой
жены Рогнеды - Изяслава. Смерть Ярослава Мудрого повела к дальнейшему
разделению Русской земли. По завещанию Ярослава его старший сын
Изяслав получил Киев, следующий, Святослав,- Чернигов, Всеволод -
Переяславль, Игорь - Владимир Волынский, Вячеслав - Смоленск. В конце
XI в. Черниговское княжество окончательно закрепляется за сыном
Святослава Ярославича - Олегом и его потомством. Этого Олега
Святославича автор <Слова о полку Игореве> прозвал Олегом
Гориславичем, правильно указав в нем одного из тех князей, от которых
<съяшется и растяшеть усобицами> Русская земля.

154

Обособление отдельных земель как наследственных княжеских владений
было признано при Владимире Мономахе на Любечском съезде князей в 1097
г., одно из решений которого гласило: <кождо да держить отчину свою>
(<пусть каждый владеет землею отца>).

Решение Любечского съезда, признавшего разделение русской земли, но
настаивавшего на добровольном объединении князей для ее защиты, не
привело тем не менее хотя бы к временному соглашению князей. Решения
Любечского съезда были тотчас же нарушены. Один из князей - Васильке
Теребовльский - был вероломно схвачен двумя другими и ослеплен.
Начались княжеские раздоры. Призывая к единению, народ киевский
обратился к Владимиру Мономаху со словами: <Молимся, княже, тобе и
братома твоима, не мозете погубити Русьскые земли. Аще бо възмете рать
межю собою, погании (язычники - поЛовцы) имуть радоватися и возьмуть
землю нашю, иже беша стяжали отци ваши и деди ваши трудом великим и
храбрьствомь, побарающе по Русьскей земли, ины земли приискываху, а вы
хочете погубити землю Русьскую>. Этот призыв народа к князьям был на
устах у каждого поколения русских людей, в каждом княжестве, в каждом
городе. Попытки Владимира Мономаха воздействовать на князей
идеологически в целом успеха не имели.

Галич, Рязань, Смоленск, Владимир-Волынский, Владимир-Залесский,
Ростов, Новгород-все эти областные центры решительно стремятся к
политической самостоятельности, уходят из орбиты влияния слабеющего
золотого киевского стола, замыкаются в своих эгоистических местных
интересах, вступают в борьбу друг с другом; князья про малое говорят:
<се великое> и погрязают в бесконечных братоубийственных войнах.
Отходят в прошлое времена политического единства и внешнего могущества
Руси.

Междоусобная борьба князей была трагически осложнена нависшей над
Русью половецкой опасностью. Кыпчаки, а по-русски половцы, народ
тюркского происхождения, заняли степи между Волгой и Днепром еще в
середине XI в. Они представляли собой такую мощную военную силу, что
не раз грозили самому существованию Византийской империи. Последняя
постоянно обращалась за помощью против половцев к русским князьям.
Русским князьям в начале XII в. удается одержать крупные победы над
половцами, однако внезапные набеги половцев разоряли мирное население
русских сел и городов. Половцы униРожали сельское хозяйство, грабили
города, избивали

165

и угоняли в рабство жителей. Быстрая степная конница не знала
естественных преград на чрезвычайно растянутых южных и юго-восточных
границах Руси - открытых, доступных, трудно оберегаемых. Бескрайнее
<дикое поле>, <страна незнаема> в приливах и отливах степных
кочевников готова была поглотить многочисленные очаги русской
культуры. Волны степных набегов разбивались о стойкое сопротивление
разрозненных княжеств. Часть половцев оседала на пограничных землях и
под именем <ковуев> и <своих поганых> (то есть <своих язычников>)
постепенно подчинялась мирному влиянию русской культуры. Но раздоры
русских княжеств создавали удобные проходы для новых вторжений. Князья
призывали половцев себе в помощь, расшатывая тем самым веками
слагавшееся здание русской независимости.

Так эпохе феодальной раздробленности, естественной в историческом,
развитии всех народов, был неожиданно придан страшной половецкой
опасностью острый трагический характер.

Время феодальной раздробленности Руси было временем значительного, но
в известной мере скрытого, подспудного, не всегда заметного
культурного роста. Это было время, когда вызревали местные, самобытные
черты культуры Руси, когда закладывались основы культур трех братских
народов - русского, украинского и белорусского.

Распад Киевского государства был вызван новыми экономическими и
политическими условиями, создавшимися в связи с ростом
производительных сил в местных феодальных центрах. Феодальное
дробление закономерно вызывалось развитием изолированных и замкнутых
хозяйств - княжеских, боярских или церковных. Каждое из этих хозяйств
было вполне самостоятельным комплексом угодий, группировавшихся вокруг
двора феодала. Однако экономические связи между отдельными хозяйствами
были слишком слабы. Поэтому рост этих отдельных хозяйств усиливал
разделение, вел к экономическому, а затем и политическому дроблению
Руси. Экономический подъем вызывал подъем культуры, вел к дальнейшему
развитию культуры, но отсутствие еще тесных экономических связей
приводило к тому, что экономический подъем одновременно вел к
политической раздробленности. Эта политическая раздробленность была
тягчайшим политическим злом, она

156

становилась серьезнейшим тормозом в развитии страны. Это зло будет
преодолено впоследствии - в XIV-XVI вв., когда будет создано сильное
русское централизованное государство. Таким образом, развитие культуры
приходило во все большее и большее противоречие с отсутствием
политического единства Руси. Движение культуры вперед шло вопреки
феодальному дроблению. В дальнейшем мы увидим, что этот разрыв привел
к характерной политической направленности всей передовой русской
литературы XII- первой половины XIII в.

Распад Киевского государства был вызван тем же экономическим ростом,
который приводил к появлению новых культурных центров. Рядом с Киевом,
Новгородом и Черниговом растут и крепнут многочисленные новые очаги
русской культуры: Владимир-Залесский и Владимир-Волынский, Полоцк и
Смоленск, Туров и Галич. <Каждая из обособившихся земель обращается в
целую политическую систему со своей собственной иерархией
землевладельцев (князей и бояр), находящихся в сложных взаимных
отношениях. Эти разрозненные ячейки, все больше замыкаясь в тесном
пространстве своих узких интересов, по сравнению с недавним большим
размахом международной политической жизни Киевского государства
заметно мельчали. Однако внутренняя жизнь этих политически
разрозненных миров текла интенсивно и подготовила базу для образования
новых государств в Восточной Европе и самого крупного из них -
Московского> .

То немногое, что дошло до нас от письменности XII - начала XIII в.
после бесчисленных вражеских вторжений, пожаров и небрежного хранения
в более позднее время, свидетельствует не только о существовании тех
или иных незаурядных литературных произведений,- оно свидетельствует
об общей высокой литературной культуре этого времени, о наличии
нескольких местных литературных школ, о многочисленности литературных
жанров, о самой потребности в литературе, о привычке к литературному
чтению. Ораторские произведения Климента Смолятича и Кирилла
Туровского, Киево-Печерский патерик, повесть об убиении Андрея
Боголюбского, повесть Петра Бориславича о клятвопреступлении
Владимирки Галицкого, <Житие> Авраамия Смоленского или <Моление>
Даниила За-

Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1949. С. 502. Характеристику
"сложения Руси в XII в. см. в книге академика Б. А. Рыбакова (Слово 0
полку Игореве и его современники. М., 1971).

157

точника - каждое из этих произведений резко отлично от другого и по
форме, и по содержанию. Наиболее оригинальная по обилию местных
отличий летопись ведется ночти в каждом городе, в каждом крупном
монастыре, нередко при дворе местного князя или даже при обычной
церкви (как, например, в Новгороде). В любом из литературных
произведений XII в. мы сталкиваемся с удивительным разнообразием
словаря, со сложными литературными традициями, иногда с образами и
идеями народной поэзии, с местными особенностями стиля и языка.

Именно в этот период феодальной раздробленности развиваются, крепнут и
кристаллизуются местные различия в зодчестве. Белокаменное зодчество
Владимира-Залесского с его широким применением резного камня (церковь
на Нерли, Дмитриевский собор), с характерной утонченностью пропорций и
широким применением золоченой меди резко отлично от зодчества соседей
Рязани и Чернигова, где широко применены цветовые контрасты белого
камня и красного кирпича. Простота и лаконизм форм и архитектуры
Новгорода (Нередица, церковь Благовещения на Городище) резко
отличаются от сложных архитектурных форм Чернигова (собор Елецкого
монастыря) или Галича, где применялся известняк различных оттенков и
раскрашенные резные изображения.

Стилистические различия архитектуры всех этих городов настолько
велики, что при первом знакомстве с ними кажется, будто бы былое
единство русской архитектуры утрачено навсегда. Одновременно
развиваются местные диалектные особенности в языке, выросшие на основе
языковых различий отдельных русских племен и закрепляемые в период
феодальной раздробленности в границах отдельных княжеств. Растут и
бытовые различия, различия в одежде. Резко своеобразные черты могут
быть прослежены в живописи отдельных областей, в прикладном искусстве
и т. д.

Чем обусловлено различие в культуре отдельных областей периода
феодальной раздробленности? Прежде всего различной расстановкой
классовых сил в этих областях - в Новгороде и во Владимире-Залесском,
в Галиче и в Киеве.

Экономическая раздробленность Руси и связанная с нею политическая
раздробленность вела к замкнутости отдельных культурных миров, к их
отъединенности друг от друга. Однако качественные различия отдельных
областных культур, отличия в самом их характере возникали

158

в связи с тем, что в каждом из замкнутых феодальных полугосударств
создавались свои условия для развития

культуры..

Характерно, что местные особенности в культуре каждого из княжеств
создаются главным образом под воздействием господствующих классов
феодального общества. Местные черты в культуре Новгорода появляются в
основном после новгородского политического переворота 1136 г., когда в
Новгороде устанавливается вечевой <республиканский> строй с
господством боярства и купечества. Культура Владимиро-Суздальской
области в значительной мере обязана своими местными чертами сильной
княжеской власти, опирающейся на горожан и младших дружинников и
окончательно оформившейся при Всеволоде Юрьевиче Большое Гнездо. На
культуру Галича наложила отчетливый отпечаток борьба княжеской власти
с боярством, особенно ожесточенно развернувшаяся при Данииле
Романовиче. Медленнее, чем в других областях, развертывается рост
самобытных черт в Киеве, служившем ареной борьбы князей
Владимира-Залесского, Галича, Чернигова и смоленских Ростиславичей;
здесь в сильнейшей степени сказывались еще единые русские традиции XI
в.

Эта пестрота местных школ, стилей, традиций в зодчестве, живописи и
литературе приходит в противоречие с другой характерной чертой XII в.-
интенсивным влиянием на культуру верхов русского общества в основном
единой многовековой народной культуры. Дроблению культуры по областям
противостоит проникновение в нее народных и демократических начал.
Самые противоречия внутри господствующих классов, среди феодалов,
разрывали единство утонченной культуры немногочисленной верхушки
русского общества и облегчали влияние народных начал. Эта народная
основа явственно сказывалась и рань> ше, но особенно ощутимой она
становится с конца XI в. Все реже становятся приглашения
мастеров-зодчих или живописцев из Византии или других соседних
государств. Русские мастера, непосредственные выполнители заказов
знати, вносят свои вкусы, свои технические приемы, а отчасти и свои
идеи в выполняемые ими произведения. Это сказывается и в ремесле, и в
зодчестве, и в живописи, и в литераfype. Вкусы русских каменщиков
отчетливо проявляются в каменной резьбе владимиро-суздальских храмов.
Традиции народного искусства, тяготеющего к реалистичности и
красочности, видны в новгородских фресках Спаса Нередицы. В искусстве
XII-XIII вв. меньше стремления пора-

159

зить пышностью и блеском, оно меньше отделено от широких
демократических масс, чем искусство предшествующего периода. Вместе с
тем и самое народное начало, которое вносят русские мастера в свое
искусство, не остается неподвижным,- оно также развивается, растет,
крепнет под влиянием роста производительных сил страны. Развивается не
только техника ремесла, растет грамотность широких масс населения.
Надписи начинают встречаться на многих бытовых предметах - на шиферных
пряслицах, гончарных изделиях; появляются берестяные грамоты, растет
фольклор, возрастает общественная активность горожан и крестьянства.
Тем самым создаются благоприятные условия для углубления самобытности
культуры Руси.

Замечательно, что этот рост народного начала в русской культуре явился
серьезным противовесом ее дроблению. Народное творчество было в
основном едино. Местные вкусы и местные условия были при всем их
разнообразии в основе своей одними и теми же. Единым был в основе
своей, несмотря на все диалектные различия, богатый и своеобразный
русский язык. Единым был фольклор. Единым был труд русских
ремесленников, где бы они ни работали - в Рязани или во Владимире, в
Галиче или в Новгороде. Наконец, единой была в основе своей идеология
трудовых классов населения всей необъятной Руси. <...Распадение Руси
на уделы было чисто следствием дележа между князьями... но не
следствием стремлений самого русского народа,- писал Н. Г.
Чернышевский.- Удельная разрозненность не оставила никаких следов в
понятиях народа, потому что никогда не имела корней в его сердце:

народ только подчинялся семейным распоряжениям князей> ).

Проникновение народных, местных черт в культуру верхов феодального
общества сглаживает областные различия. И это в первую очередь
обусловливает рост единства русской культуры.

Во все усложняющемся культурном развитии Руси растут областные
различия, но растет и самобытная единая основа русской культуры.
Различия по большей части поверхностны, единство же опирается на более
глубокие основы - оно обусловлено творчеством трудовых масс населения.
Влияние деревянной народной архитектуры на каменную, влияние
деревянной резьбы на скульптурные

Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч.: В 15-ти т. Т. 3. М., 1947. С.
570.

160

украшения храмов во Владимире и в Галиче, проникновение народных
вкусов к яркости и к элементам реалистичности в живописи,
проникновение устных форм русской речи в литературу - все это, хотя и
проявлялось в различных областях Руси с разной степенью интенсивности
и внешне в силу этого, казалось бы, усиливало областные различия,- на
самом же деле в конечном счете вело к росту элементов единства.

Однако территориальное дробление и одновременный ему рост народного
единства русской культуры не означал еще смягчения всех и всяческих
противоречий внутри русской культуры. Перед лицом роста классовых
противоречий внутри феодального общества все интенсивнее
обнаруживалось классовое расслоение русской культуры. В период
феодальной раздробленности прогрессивные и консервативные, реакционные
тенденции гораздо резче отграничены в культурной жизни страны, чем в
предшествующий период древнерусского государства. Процесс развития
культуры приобретает все большую сложность.

Итак, русская культура XII в. отмечена энергичным поступательным
движением. Немногочисленные пока еще культурные центры становятся
более многочисленными. Культура Руси развивается и крепнет. Она
проникается народными началами и углубляет свою самобытность.
Одновременно растет социальная дифференциация внутри культуры. Резко
выделяется прогрессивная часть культуры Руси, отмеченная идейной
борьбой за единство Руси и связью с творчеством трудового народа.
Быстрое движение вперед культуры Руси приходит во все большее
противоречие с ее политической раздробленностью. Недостатки отсутствия
политического единства Руси начинают осознаваться со все большей
интенсивностью лучшими людьми своего времени.

Размежеванию единой русской культуры границами феодальных
<полугосударств> противостоит рост ее объединяющих, народных основ,
которые впоследствии составят фундамент национальных культур трех
братских народов - русского, украинского и белорусского.

Побывайте в Киеве, в Новгороде, во Владимире на Клязьме, в Чернигове,
в Полоцке, в Пскове, чтобы составить себе ясное представление об
архитектурном искусстве XI-XIII вв. До недавнего времени собор Софии в
Киеве и собор Георгиевского монастыря в Новгороде были самы-

Д- С. Лихачев, т. 2 161

ми большими постройками в этих городах. Богатству мозаичного и
фрескового убранства храма Софии в Киеве дивились иностранцы в XVII в.
Но особенно замечательны храмы Владимира на Клязьме - Успенский,
Дмитриевский, Покрова на Нерли. Искусство, с которым они построены, их
белокаменная кладка и белокаменное резное убранство, высота их сводов,
равномерность освещения, изящные пропорции, естественная связь с
окружающей природой и сейчас могут многому научить даже опытного
архитектора.

Особенно замечательна эта связь здания с окружающей природой, чувство
ландшафта у древнерусского архитектора. Они многое могут разъяснить и
в том чувстве природы, которое так характерно для <Слова о полку
Игореве>. Князь и зодчий выбирали место для построения нового города.
Древнерусские зодчие стремились строить на высоких местах, так чтобы
здание было видно издалека, чтобы оно господствовало над окружающей
местностью. венчало холм, отражалось в реке или в озере: мирно
<завоевывало> окружающее пространство.

Один из самых характерных примеров связи древнерусской архитектуры с
окружающей природой - это одновременные <Слову о полку Игореве> храмы
древнего Владимира. <Они великолепно поставлены на краю высоких
городских холмов; их ослепительно белые стены и сияющие золотые главы
видны на много километров от города; они господствуют в широком
пространстве, с предельной ясностью воплощая в своем образе горделивое
сознание владимирских горожан и их князей об их праве на главенство в
Русской земле. В то же время эти здания органически слиты с рельефом
своих высот, они как бы вырастают на их гребне, завершая их и отнюдь
не подавляя нарочитой грандиозностью. Древнерусские зодчие отлично
понимали мудрую истину, что величина не есть еще величие...

Эта связь архитектуры со свободным широким ландшафтом русской земли,
активная роль здания в пейзаже определили некоторые примечательные
особенности древнерусского зодчества. Стремление усилить значение
постройки в окружающем ландшафте рано привлекло интерес зодчего к
сложной, впечатляющей композиции здания, к его высотности, к
подчеркиванию архитектурной формы цветом> .

| Воронин Н.Н. Любите и сохраняйте памятники древнерусского искусства.
М., 1960. С. 15-16.

162

Драгоценные мозаики и яркие фрески домонгольской Руси сохранились в
Киеве, Новгороде, Пскове, Владимире. Они свидетельствуют о чувстве
цвета и линии, об умении сочетать изображение с архитектурными формами
и рассчитывать расстояние, с которого будет рассматриваться роспись.
Они торжественны и величественны, изображенные на них люди полны
сознания своей силы и достоинства.

Только в конце первой четверти XX в. стала известна домонгольская
иконопись. Так же, как и фрески и мозаики, иконопись этого времени
была близка византийской, известной своими высокими художественными
достоинствами. Для понимания <Слова о полку Игореве> особенно много
дают изображения воинов и князей.

. <Слово о полку Игореве> посвящено неудачному походу против половцев
в 1185 г. малозначительного НовгородСеверского князя Игоря
Святославича. Почему же именно этот поход возбудил к себе такое
внимание автора <Слова о полку Игореве>?

Ответ на этот вопрос лежит в самом характере событий похода Игоря
Святославича, типичных для своего времени. Но прежде чем обратиться к
этим событиям, присмотримся к тем средствам художественного обобщения,
которыми обладал средневековый писатель. Эти средства были в
значительной степени ограничены. Одно из самых замечательных свойств
древней русской литературы - ее историзм - было вместе с тем и
ограничительной чертой, за которую не могло переступить художественное
обобщение средневекового автора. В самом деле, действие древнерусских
литературных произведений всегда происходило в точно определенной
исторической обстановке, или, еще чаще, произведения древнерусской
литературы рассказывали непосредственно о самих исторических событиях
- только что случившихся или давних. Главные герои древней русской
литературы (в пределах до середины XVII в.) - это только Деятели
русской истории (Владимир Святославич, Владимир Мономах, Александр
Невский, Довмонт Псковский, Дмитрий Донской и т. д.) либо русские
святые (Борис и Глеб, Феодосии и Антоний Печерские, Меркурий
Смоленский; Сергий Радонежский и др.). Типизированных,
обобЩенно-вымышленных героев с вымышленными именами Древняя русская
литература не знает. Художественное обобщение в ней всегда опиралось
на конкретные исторические имена, подавалось через описание
исторических

б

163

событий - безразлично, современных или отодвинутых в далекое прошлое.
Даже жития русских святых по преимуществу историчны. Фантастика,
чудеса вводятся в древнерусские произведения только под знаком чего-то
исторически верного, реально случившегося. Тот же исторический интерес
древнерусского читателя сказался и в выборе произведений для переводов
на русский язык: вслед за богослужебной (своего рода <деловой>)
литературой переводилась по преимуществу историческая - хроники,
<Александрия> (роман о жизни Александра Македонского), <Повесть о
разорении Иерусалима> Иосифа Флавия и др. Все эти факты отнюдь не
случайны. Интерес древнерусского читателя был прикован к истории.
Древнерусский читатель не интересовался бы произведением, если бы
знал, что сюжет его вымышлен, а герои его никогда не существовали.

Этот <историзм> литературы Древней Руси был подчинен ее патриотизму.
Древнерусская литература в лучших своих произведениях стремилась к
разрешению важных, насущных задач народной жизни и государственного
строительства. Оборона родины, объединение Руси, а с XVI в. вопросы
социального и хозяйственного переустройства - вот что прежде всего
интересовало русского читателя XI-XVI вв. Русская литература XI-XVI
вв. почти не знала личной темы, любовной лирики, развлекательных
жанров, занимательной интриги и т. д.

До поры до времени темы народной жизни, государственного
строительства, обороны родины не входили в противоречие с ограничением
художественного обобщения только историческими сюжетами, историческими
лицами и историческими событиями. Наоборот, именно в исторических
событиях и лицах отчетливее всего находили себе отражения
художественные обобщения больших гражданских тем Древней Руси.

Отсюда ясно, что всякое художественное обобщение автор мог строить
только на основе конкретного исторического факта, должен был прежде
всего определить в самой исторической жизни не только тему, но и
героев своего произведения. Это было первым и основным условием
художественного обобщения в древней русской литературе.

События, о которых говорит <Слово о полку Игореве>, были действительно
типичными для своего времени. На их основе автор <Слова о полку
Игореве> мог показать основную опасность своего времени и сделать
отсюда широкие обобщающие выводы.

164

Главные феодальные усобицы XII в. были связаны с враждою потомства
Мономаха и потомства его противника - Олега Святославича (Олега
Гориславича <Слова о полку Игореве>). И Мономаховичи, и Ольговичи
постоянно пользовались половецкою помощью в своих походах на соседние
русские княжества, но особенно часто прибегали к помощи половцев
именно черниговские Ольговичи, искавшие мира и союза с беспокойным
населением смежных им степей. И эта половецкая <помощь>, как и
самостоятельные походы половцев, стала с конца XI в. жестоким народным
бедствием. Особенно усиливаются набеги половцев в 70-х гг., когда, по
выражению летописца, начинается <рать без перерыва>. Натиск половцев
разбивается об ответные походы русских, однако после ряда поражений
половцы объединяются под властью хана Кончака. Половецкие войска
получают единую организацию и хорошее вооружение. В их армии
появляются и катапульты, и баллисты, и <греческий огонь>, и огромные,
передвигавшиеся <на возу высоком> луки-самострелы, тетиву которых
натягивали более пятидесяти человек. Разъединенная раздорами Русь
лицом к лицу столкнулась с сильным и, главное, единым войском
кочевников.

Под влиянием этой половецкой опасности (как впоследствии под влиянием
опасности татарской) зреют идеи необходимости единения, находящие себе
порой дорогу к реальной политической жизни, несмотря на почти полную
утрату единства экономических интересов, поддерживавших когда-то - в
XI в.- объединительную политику Киева. Действительно, в 80-х гг. XII
в. делается попытка примирения Ольговичей и Мономаховичей. Сами
Ольговичи рвут со своей традиционной политикой союза со степью, и
замечательно, что в истории этого перелома политики Ольговичей очень
важную роль играет герой <Слова о полку Игореве> - <Ольгович> Игорь
Святославич Новгород-

Северский.

Вначале Игорь - типичный Ольгович. Еще в 1180 г. половцы деятельно
помогали Игорю Святославичу. Наголову разбитый Рюриком Ростиславичем
Киевским У Долобска вместе со своими союзниками-половцами, Игорь
Святославич вскочил в ладью сам-друг со своим будущим злейшим врагом,
а теперешним союзником ханом Кончаком и успел уплыть от преследования
киевского князя на Городец к Чернигову. Поражение Игоря Святославиla и
всех Ольговичей киевский летописец рассматривает как поражение
половцев: <И тако поможеть бог Руси

165

и возвратишася во свояси, и приемше от бога на поганыя победу>
(Ипатьевская летопись, 1180 г.).

Одержав победу над союзными Ольговичам половцами во главе с вождем
Ольговичей Игорем Святославичем, Рюрик своеобразно воспользовался ее
плодами. Он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы удержать в
своей власти Киев. Он оставил на великом княжении КиевскомОльговича -
Святослава Всеволодовича, а себе взял остальные города Киевской
области. Киев был уступлен Рюриком Святославу на условиях, о которых
мы можем лишь догадываться: по-видимому, Святослав обязался отказаться
от союза с половцами и условился действовать против них в согласии со
всеми русскими князьями. Во всяком случае, в ближайшие годы Рюрику и
Святославу удается широко организовать союзные отношения русских
князей в отпор усилившемуся нажиму степи.

Обязательства главы Ольговичей Святослава распространились и на Игоря
Святославича. Прямодушный и честный, Игорь решительно рвет со своей
прежней политикой;

он становится яростным противником своих бывших союзников. Летописец
дважды вкладывает в уста Игоря Святославича покаянный счет своих
княжеских преступлений, знаменующий необычайно смелый по тому времени
отказ от своей предшествующей политики: <Помянух аз грехы своя пред
господем богом моим, яко много убийство, кровопролитие створих в земле
крестьянстей, яко же бо аз не пощадех хрестьян, но взях на щит (то
есть приступом) город Глебов у Переяславля: тогда бо не мало зло
подъяша безвиньнии хрестьани, отлучаеми отец от рожений (то есть
детей) своих, брат от брата, друг от друга своего, и жены от подружий
своих, и дщери от материй своих, и подруга от подругы своея, и все
смятено пленом и скорбью тогда бывшюю, живии мертвым завидять, а
мертвии радовахуся, аки мученици святей огнемь от жизни сея искушение
приемши... и та вся сотворив аз, рече Игорь> (Ипатьевская летопись,
1185 г.). Вторично кается Игорь, находясь в плену у своего бывшего
союзника - хана Кончака. Несмотря на то, что политика Ольговичей
претерпела резкие изменения еще с самого начала 80-х г., Игорю
Святославичу не сразу пришлось доказать свою преданность новой для
него общерусской идее.

В 1184 г. объединенными усилиями русских князей под предводительством
Святослава Всеволодовича половцы были разбиты. Захвачены были военные
машины, отбиты русские пленники, попал в плен и <басурманин>, стреляв-

166

щий <живым огнем>. Половцы были устрашены, и опасность, казалось бы,
надолго устранена от Русской земли. Однако Игорь Святославич не смог
участвовать в этом победоносном походе: поход начался весной, и
гололедица помешала конному войску Игоря Святославича подоспеть
вовремя. По-видимому, Игорь Святославич тяжело переживал эту неудачу:
ему не удалось участвовать в победе, ему не удалось доказать своей
преданности союзу русских князей против половцев. Больше того: его
могли подозревать в умышленном уклонении от участия в походе, как
бывшего союзника Кончака. Вот почему в следующем, 1185 г., Игорь
очертя голову, <не сдержав юности>, бросается в поход против половцев.

Ободренный успехами предшествующего похода, он ставит себе безумно
смелую задачу: с немногими собственными силами <поискать> старую
черниговскую Тмуторокань, дойти до берегов Черного моря, более ста лет
закрытого для Руси половцами. Высокое чувство воинской чести,
раскаяние в своей прежней политике, преданность новой, общерусской,
ненависть к своим бывшим союзникам, свидетелям его позора, муки
страдающего самолюбия - все это двигало им в походе. В этой сложной
подоплеке - черты особого трагизма несчастного похода Игоря
Святославича, трагизма, приковавшего к нему внимание и автора <Слова>,
и летописцев, составивших о нем в разных концах Русской земли свои
повести - самые обширные и, может быть, самые живые из всех повестей о
степных походах русских князей.

Сохранились два летописных рассказа о походе Игоря Святославича 1185
г.: один, более обширный, в Ипатьевской летописи, другой, более
сжатый,- в Лаврентьевской. Но и тот и другой не изначальны: в обоих
есть некоторые общие части, восходящие к не дошедшему до нас
летописанию пограничного со степью Переяславля-Русского. Вот как на их
основании можно себе представить поход Игоря.

23 апреля 1185 г., во вторник, Игорь Святославич Новрод-Северский, сын
его Владимир Путивльский, племянник князь Святослав Ольгович Рыльский,
вместе с присланными от Ярослава Всеволодовича Черниговского дружинами
ковуев во главе с Ольстином Алексичем, выступили в далекий степной
поход на половцев без сговоРа с киевским князем Святославом.
Откормленные за зиму кони шли тихо. Игорь ехал, собирая свою дружину.
В похо-

167

де у берегов Донца 1 мая, когда день клонился к вечеру, их застигло
солнечное затмение, считавшееся на Руси предзнаменованием несчастья,
но Игорь не поворотил коней. Он сказал боярам своим и дружине: <Видите
ли, что есть знамение се?> Они все посмотрели, опустили головы и
сказали: <Княже! Се есть не на добро знамение се>. Игорь . сказал на
это: <Братья и дружино! Тайны божия никто же не весть, а знамению
творець бог и всему миру своему. А нам что отворить бог,- или на
добро, или на наше зло,- а то же нам видити>. Сказав так, Игорь
переправился через Донец. У Оскола Игорь два дня поджидал брата
Всеволода, шедшего иным путем из Курска. От Оскола пошли дальше к реке
Сальнице.

Застигнуть половцев врасплох, как рассчитывал Игорь, не удалось:
неожиданно русские сторожа, которых послали ловить <языка>, донесли,
что половцы вооружены и готовы к бою. Сторожа советовали либо идти
быстрее, либо возвратиться, <яко не наше есть время>, то есть не время
для похода. Но Игорь сказал: <Оже ны будеть не бившися возворотитися,
то сором ны будеть пущей смерти, но како ны бог дасть>. Согласившись
на этом, русские не стали на ночлег, а ехали всю ночь. На следующий
день в обеденное время русские встретили половецкие полки. Половцы
отправили назад свои вежи (кочевые жилища на телегах), а сами,
собравшись <от мала и до велика>, выстроились на той стороне реки
Сюурлия. Войска Игоря построились в шесть полков. По обычаю того
времени Игорь Святославич сказал князьям краткое ободряющее слово:
<Братья, сего мы искале, а потягнемь>. Посредине стал полк Игоря, по
правую руку от него - Буй Тура Всеволода, по левую - полк Игорева
племянника Святослава Рыльского. Впереди стал полк сына Игоря -
Владимира и полк черниговских ковуев. Отборные стрелки, выведенные из
всех полков, вышли вперед. Половцы выстроили своих стрельцов. Дав залп
из луков (<пустивше по стреле>), половцы бежали. Бежали и те
половецкие полки, которые стояли вдалеке от реки. Передовые полки
черниговских ковуев и Владимира Игоревича погнались за половцами.
Игорь же и Всеволод шли медленно, сохраняя боевой порядок своих
полков. Половцы пробежали через свои вежи. Русские овладели их вежами
и захватили полон (пленных). Часть войска гналась за половцами дальше
и ночью вернулась назад с новым полоном.

Когда все собрались, Игорь стал говорить, чтобы поехать в ночь, но
Святослав Рыльский сказал дядьям своим:

168

<Далече есмь гонил по половцех, а кони мои не могут. Аже ми будеть
ныне поехати, то толико ми будеть на дорозе остати> (вдороге отстану).
Решили ночевать на

месте.

Не сочувствующая Ольговичам Лаврентьевская летопись говорит, что
войска Ольговичей стояли на половецких вежах три дня <веселясь>, и
передает похвальбу, якобы ими произнесенную: <Братья наши ходили с
Святославом великим князем, и билися с ними зря (смотря) на
Переяславль (ввиду Переяславля), а они (половцы) сами к ним пришли, а
в землю их (половецкую) не смели по них ити. А мы в земле их есмы, и
самех избили, а жены их полонены, и дети у нас, а ноне пойдем по них
за Дон и до конца избьем их. Оже ны будет ту победа, идем по них к
луку моря (до Азовского лукоморья), где же не ходили ни деди наши. А
возмем до конца свою славу и честь>.

"Ипатьевская летопись рассказывает события, случившиеся после первой
победы, иначе. На следующий же день после первой победы над половцами
с рассветом неожиданно половецкие полки <ак борове> (подобно лесу)
стали наступать на русских. Небольшое русское войско увидело, что оно
собрало против себя <всю половецкую землю>. Но и в этом случае
отважный Игорь не поворотил полков. Его речь перед битвой напоминает
речи Мономаха своею заботой о <черных людях>: <Оже побегнемь, утечемь
сами, а черныя люди оставим, то от бога ны будеть грех, сих выдавше,
поидемь. Но или умремь, или живи будемь на единомь месте>. Чтобы
пробиваться к Донцу, не опережая и не отставая друг от друга, Игорь
приказал конным спешиться и драться всем вместе.

Трое суток день и ночь медленно пробивался Игорь к Донцу со своим
войском. В бою Игорь был ранен в праsyro руку, и была большая печаль в
полку его. Отрезанные от воды воины были истомлены жаждою. Первыми
изнемогли от жажды кони. Много было раненых и мертвых в русских
полках. Бились крепко до самого вечера, бились Бторую ночь; на
рассвете утром в воскресенье черниговские ковуи дрогнули. Игорь
поскакал к ковуям, чтобы останоБИТЬ их. Он снял шлем, чтобы быть ими
узнанными, но не смог их задержать. На обратном пути в расстоянии
полета релы от своего полка он был пленен половцами. Схваченный, он
видел, как жестоко бьется его брат Всеволод во главе своего войска, и
просил смерти у бога, чтобы не видеть его гибели. Как говорит
летописец, Игорь после Рассказывал, что вспомнил он тогда грехи свои
перед бо-

169

гом: кровопролития в Русской земле, когда он взял приступом город
Глебов, отцов, разлучаемых с детьми, братьев, дочерей от матерей,
подруг, раненых мужчин и оскверняемых женщин. <Где ныне возлюбленный
мой брат (Всеволод) ?- говорил Игорь.- Где ныне брата моего сын? Где
чадо рожения моего? Где бояре думающей, где мужи храборьствующеи, где
ряд полъчный? Где кони и оружья многоценьная? Не ото всего ли того
обнажихся (лишился), и связня (связанного) преда мя господь в рукы
безаконьным темь?> Пленных князей разобрали по рукам половецкие ханы.
За Игоря поручился сват его Кончак. Из всего русского войска спаслось
только пятнадцать человек, а ковуев и того меньше. Прочие же потонули.

В то время Святослав Всеволодович Киевский шел в Корачев и собирал
воинов в верхних землях, собираясь идти на половцев к Дону на все
лето. На обратном пути у Новгорода-Северского Святослав услышал, что
двоюродные братья его пошли, утаясь от него, на половцев: и не любо
ему стало это. Когда Святослав подходил уже в ладьях к Чернигову,
прибежал некто Всеволод Просович и поведал ему о поражении Игоря.
Святослав, услышав это, глубоко вздохнул, утер слезы и сказал: <О люба
моя братья и сынове и муже земле Руское! Дал ми бог притомити поганыя,
но не воздержавше уности (юности), отвориша ворота на Русьскую землю.
Воля господня да будеть о всемь! Да какожаль ми бяшеть на Игоря (как
мне было на него раньше досадно), тако ныне жалую болми (так теперь
еще больше жалею) по Игоре, брате моемь>.

В этих словах Святослава точно определены последствия поражения Игоря.
Святослав <притомил поганых> в своем походе 1184 г., но Игорь, <не
сдержав юности>. свел на нет его результаты: <отворил ворота> половцам
на Русскую землю. Скорбь и лютая туга распространились по всей Русской
земле: <и не мило бяшеть тогда комуждо свое ближнее,- говорит
летописец,- но мнозе тогда отрекахуся душь своих, жалующе (жалея) по
князих своих>. Поганые половцы, победив Игоря с братнею, <взяша
гордость велику> и собрав весь свой народ, ринулись на Русскую землю.
И была между ними распря: Кончак хотел идти на Киев отомстить за
Боняка и деда своего Шарукана, потерпевших там поражение в 1106 г., а
Кза предлагал пойти на Семь, <где ся остале жены и дети: готов нам
полон собран;

емлем же городы без опаса>. И так разделились надвое. Кончак пошел к
Переяславлю Южному, осадил город и бился здесь весь день. В
Переяславле был тогда князем

170

Владимир Глебович. Был он <дерз и крепок к рати>, выехал из города и
бросился на половцев, но дружины выехать за ним дерзнуло немного.
Князь крепко бился со врагами, был окружен и ранен тремя копьями.
Тогда прочие подоспели из города и отняли князя. Владимир из города
послал сказать к Святославу Киевскому, Рюрику и Давыду Ростиславичам:
<Се половьци у мене, а помозите ми>. Святослав послал к Давыду,
который стоял у Треполясо своими смольнянами. Смольняне стали вечем и
сказали: <Мы пошли до Киева; да же бы была рать, билися быхом (мы
пошли к Киеву; если бы встретили врага, то и бились бы);

нам ли иное рати искати, то не можемь, уже ся есмы изкемогле>.
Святослав с Рюриком поплыли по Днепру против половцев, а Давыд со
своими смольнянами возвратился обратно. Услышав о приближении войска
Святослава и Рюрика, половцы отступили от Переяславля и на обратном
пути осадили Римов. Во время осады Римова рухнула часть стены (<две
городни>). Часть осажденных вышла на вылазку биться с половцами и
избегла плена. Всех остальных половцы взяли в плен либо избили.

В плену Игорь пользовался относительной свободой и почетом. К нему
приставили двадцать сторожей, которые не мешали ему ездить, куда он
захочет, и слушались его, когда он куда-либо их посылал. Игорь ездил
на ястребиную охоту со своими слугами и даже вызвал к себе из Руси
священника для отправления церковной службы.

Половец Лавр, по-видимому крещеный, предложил Игорю бежать. Игорь
отказался пойти <неславным путем>, но обстоятельства в конце концов
вынудили его к бегству:

сын тысяцкого и конюший, находившиеся вместе с Игорем в плену,
сообщили ему, что возвращающиеся от Переяславля половцы намерены
перебить всех русских пленных. Время для бегства было выбрано вечернее
- при заходе солнца. Игорь послал к Лавру своего конюшего, веля
перебираться на ту сторону реки с поводным конем. Половцы, стерегшие
Игоря, напились кумыса, играли и веселились, думая, что князь спит.
Помолясь и взяв с собой крест и икону, Игорь поднял полу половецкой
вежи и вышел. Он перебрался через реку, сел там на коня и тайно
проехал через половецкие вежи. Одиннадцать дней пробирался Игорь до
пограничного города Донца, убегая от погони. Приехав в
Новгород-Северский, Игорь вскоре пустился в объезд - в Чернигов и в
Киев,- ища помощи и поддержки, и всюду был встречен с радостью.

171

<Слово> не повествует последовательно о событиях Игорева похода. Оно
их поэтически оценивает и взвешивает. В <Слове> говорится о них так,
как будто бы события эти были хорошо известны читателям. Оно обращено
К современникам князя Игоря. Это горячая речь патриота-народолюбца,
речь страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, то
обращающаяся к событиям живой современности, то вспоминающая дела
седой старины, то гневная, то печальная и скорбная, но всегда полная
веры в Родину, полная гордости ею, уверенности в ее будущем.

<Слово> начинается с размышлений автора по поводу того, какую избрать
манеру для своего повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и
решается следовать непосредственно <былинам> своего времени ~
придерживаться действительных событий. Это лирическое вступление, в
котором мы можем узнать обычное начало многих древнерусских
произведений (от проповедей и до житий святых), создает впечатление
непосредственности, неподготовленности повествования; оно убеждает
читателя в том, что перед ними импровизация, свободная от скованности
литературными традициями речь - в том числе даже и от таких сильных,
как Бояновы. И действительно, все дальнейшее так непосредственно, так
тесно связано с живой устной речью, с народной поэзией, звучит так
искренне и страстно, что, несмотря на некоторую традиционность начала
<Слова>, мы ему верим. В <Слове> нет признаков следования заранее
данной традиционной схеме. И именно это - непосредственность глубоких
человеческих чувств - делает <Слово> таким понятным и для нас.

В самом деле, в <Слове> ясно ощущается широкое и свободное дыхание
устной речи. Как мы увидим в дальнейшем, оно чувствуется и в выборе
выражений - обы"- ,ных, употреблявшихся в устной речи, терминов
военных и феодальных; оно чувствуется и в выборе художественных
образов, лишенных литературной изысканности; оно чувствуется и в самой
ритмике языка, как бы рассчитанного на произнесение вслух. Автор
<Слова> постоянно обращается к своим читателям, точно он видит их
перед собой. Он называет их всех вместе <братия> и обращается то к
томуто к другому поименно. В круг своих воображаемых слушателей он
вводит и своих современников, и людей прошлого. Он обращается к Бояну:
<О Бояне, соловию стараго време-

172

ни! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ>. Он обращается к Буй Туру Всеволоду:
<Яръ Type Всеволодъ! Стоиши на борони, прыщеши на вой стрелами,
гремлеши о шеломы мечи харалужными!> Он обращается к Игорю, к
Всеволоду Суздальскому, к Рюрику и Давыду Ростиславичам и т. д. Он
обращается с лирическими вопросами и к самому себе: <Что ми шумить,
что ми звенить далече рано предъ зорями?> Он прерывает самого себя
восклицаниями скорби: <О Руская земли! Уже за шеломянемъ еси!>, <То
было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано!> Все это
создает впечатление непосредственной близости автора <Слова> к тем, к
кому он обращается. Эта близость переходит грань близости писателя к
своему читателю - это близость скорее оратора к своим слушателям.
Автор ощущает себя говорящим, а не пишущим.

.Однако было бы ошибочным считать, что перед нами типичное ораторское
произведение, предполагать, что в <Слове о полку Игореве> соединены
жанровые признаки ораторского слова. Не исключена возможность, что
автор <Слова> предназначал свое произведение для пения. Во всяком
случае, лирики, непосредственной передачи чувств и настроений в
<Слове> больше, чем это можно было бы ожидать в произведении
ораторском. Исключительно сильна в <Слове> и его ритмичность. Наконец,
следует обратить внимание и на то, что автор <Слова> хотя и называет
свое произведение очень неопределенно - то <словом>, то <песнью>, то
<повестью>, однако, выбирая свою поэтическую манеру, рассматривает как
своего предшественника не какого-либо из известных ораторов XI-XII
вв., а Бонна - певца, поэта, исполнявшего свои произведения под
аккомпанемент какого-то струнного инструмента, по-видимому гуслей.
Автор <Слова> до известной степени противопоставляет свою манеру
поэтической манере Бояна (автор обещает начать свою <песнь> <по
былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню>), однако это
противопоставление потому-то и возможно, что он считает Бояна своим
лредшественником в том же роде поэзии, в каком творит и сам.
Ораторские приемы мы сможем найти в любом произведении древнерусской
литературы. Их может быть больше или меньше, но они присутствуют
всюду. Вот почеЧУ, размышляя над жанровой природой <Слова>, важно
шбратиться к народной поэзии. <Слово> - не произведение народной
поэзии, но народная поэзия имеет все же, как мы УВИДИМ в дальнейшем,
прямое отношение к вопросу о его Жанре.

173

Связь <Слова> с произведениями устной народной поэзии яснее всего
ощущается в пределах двух жанров, чаще всего упоминаемых в <Слове>:
плачей и песенных прославлений -- слав, хотя далеко не ограничивается
ими. Плачи и славы автор <Слова> буквально приводит в своем
произведении, им же он больше всего следует в своем изложении. Их
эмоциональная противоположность дает ему тот обширный диапазон чувств
и смен настроений, который так характерен для <Слова> и который сам по
себе отделяет его от произведений устной народной словесности, где
каждое произведение подчинено в основном одному жанру и одному
настроению.

Плачи автор <Слова> упоминает не менее пяти раз:

плач Ярославны, плач жен русских воинов, павших в походе Игоря, плач
матери Ростислава. Плачи же имеет в виду автор <Слова> и тогда, когда
говорит о стонах Киева и Чернигова и всей Русской земли после похода
Игоря. Дважды приводит автор <Слова> и самые плачи: плач Ярославны и
плач русских жен. Многократно он отвлекается от повествования,
прибегая к лирическим восклицаниям, столь характерным для плачей: <О
Руская землъ! Уже за шеломянемъ ecu!>, <To было въ ты рати и въ ты
плъкы, а сицей рати не слышно!>, <Что ми шумить, что ми звенить далече
рано предъ зорями?>, <А Игорева храбраго плъку не кръсити!>

Близко к плачам и <золотое слово> Святослава, если принимать за
<золотое слово> тот текст, который заключается упоминанием Владимира
Глебовича,- <Туга и тоска сыну Глъбову>. <Золотое слово> <съ слезами
смешено>, и Святослав говорит его, обращаясь, как и Ярославна, к
отсутствующим - к Игорю и Всеволоду Святославичам.

Автор <Слова> как бы следует мысленно за полком Игоря и мысленно его
оплакивает, прерывая свое повествование близкими к плачам лирическими
отступлениями. <Дремлетъ въ поли Ольгово хороброе гнъздо. Далече
залетъло! Не было оно обидв порождено ни соколу, ни кречету, ни теб-Ь,
чръный воронъ, поганый половчине!>

Связь плачей с лирической песнью особенно сильна в так называемом
плаче Ярославны из <Слова о полку Игореве>. Автор <Слова> как бы
цитирует плач Ярославны - приводит его в более или менее большом
отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые
действительно могли ей принадлежать.

Не менее активно, чем плачи, участвуют в <Слове> песенные славы. С
упоминания о славах, которые пел Боян,

174

<Слово> начинается, а славой Игорю, Всеволоду, Владимиру и дружине -
заключается. Ее поют Святославу немцы и венедици, греки и морава.
Слава звенит в Киеве, ее поют девицы на Дунае. Она вьется через море,
пробегает пространство от Дуная до Киева. Отдельные отрывки из слав
как бы звучат в <Слове>: и там, где автор его говорит о Бояне, и там,
где он слагает примерную песнь в честь похода Игоря, и в конце
<Слова>, где он провозглашает здравицу князьям и дружине. Слова славы
то тут, то там слышатся в обращении к русским князьям, в диалоге Игоря
с Донцом (<Княже Игорю, не мало ти величия...>, <О, Донче! не мало ти
величия...>). Наконец, они прямо приводятся в его заключительной
части: <Солнце светится на небесъ,- Игорь князь въ Руской земли>.

Славы, в противоположность плачам, были очень тесно связаны с
княжеским бытом, и эта связь постоянно заметнав <Слове>. Славу поет
князьям Боян под звон какого-то струнного инструмента; славу поют
князьям девицы и иноземцы. Славы, по-видимому, исполнялись по-разному,
но пелись они всегда князьям в определенной обстановке (пир в
гриднице, возвращение князя в родной город и т. п.).

Итак, <Слово> очень близко к плачам и славам (песенным прославлениям).
И плачи, и славы очень часто упоминаются в летописях XII-XIII вв.
<Слово> близко к ним и по своей форме, и по своему содержанию, но в
целом это, конечно, не плач и не слава. Народная поэзия не допускает
смешения жанров. <Слово> - произведение книжное, но близкое к этим
жанрам народной поэзии. Это, по-видимому, особый род книжной поэзии,
может быть, еще не успевший окончательно сложиться.

Как определить: было ли <Слово> первым произведением в том поэтическом
роде, в котором оно написано, или оно уже имело за собой какую-то
давнюю традицию? Время ли не сохранило нам его предшественников, или
их не

было вовсе?

К сожалению, от времени, предшествующего <Слову>, до нас не дошло ни
одного произведения, которое хотя бы отчасти напоминало <Слово> по
своему характеру. Мы можем найти отдельные аналогии <Слову> в деталях,
в отдельных приемах ораторской или поэтической речи, но не в Целом.
Только после <Слова> мы найдем в древней русской литературе несколько
произведений, в которых встретимся с тем же сочетанием плача и славы,
с тем же дружинным духом, с тем же воинским патриотизмом, которые

175

позволяют объединить их вместе со <Словом> в единый жанр и даже
связать этот жанр со светской, княжескодружинной средой, где только он
и мог возникнуть и развиваться,

Мы имеем в виду следующие три произведения: <Похвалу Роману
Мстиславичу Галицкому>, читающуюся в Ипатьевской летописи под 1201 г.,
<Слово о погибели Русской земли> и <Похвалу роду рязанских князей>,
дошедшую до нас в составе <Повестей о Николе Заразском>. Все эти три
произведения обращены к прошлому, что составляет в них основу для
сочетания плача и похвалы. Каждое из них сочетает книжное начало с
духом народной поэзии плачей и слав. Каждое из них тесно связано с
дружинной средой и дружинным духом воинской чести.

<Похвала Роману Мстиславичу> - это прославление его и плач по нему.
Это одновременно плач по былому могуществу Русской земли и слава ей. В
текст этой <жалости и похвалы> введен краткий рассказ о траве евшан
(полынь) и половецком хане Отроке. Он посвящен Роману и одновременно
Владимиру Мономаху. Ощущение жанровой близости <Слова о полку Игореве>
и <Похвалы Роману Мстиславичу> у некоторых исследователей было
настолько велико, что позволяло им даже видеть в похвале Роману
отрывок, отделившийся от <Слова>. Но похвала и <Слово> имеют и
существенные различия. Эти различия не жанрового характера. Они
касаются лишь самой авторской манеры. Так, например, автор похвалы
Роману сравнивает его со львом и с крокодилом (<устремил бо ся бяше на
поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и рысь, и губяше яко и
коркодил, и прехожаше землю их яко и орел, храбор бо бе яко и тур>).
Автор <Слова о полку Игореве> постоянно прибегает к образам животного
мира, но никогда не вводит в свое произведение зверей иных стран. Он
реально представляет себе все то, о чем рассказывает и с чем
сравнивает. Он пользуется только образами русской природы, избегая
всяких сравнений, не прочувствованных им самим и не ясных для
читателя.

<Слово о погибели Русской земли> - также плач и слава, <жалость и
похвала>. Оно полно патриотического и одновременно поэтического
раздумья над былой славой и могуществом Русской земли. В сущности, и в
похвале Роману тема былого могущества Русской земли - центральная.
Здесь, в <Слове о погибели>, эта тема не заслонена никакой другой. Как
и <Похвала Роману>, она насыщена воздухом широких просторов родины. В
<Похвале Роману> это

176

описание широких границ Русской земли, подвластной Мономаху. Здесь, в
<Слове о погибели>, это также еще более детальное описание границ
Руси, подчиненной тому же Мономаху. <Отселе до угор и до ляхов, до
чяхов.от чяхов до ятвязи, и от ятвязи до литвы, до немець, от немець
до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоимицы погании, и за
Дышючим морем, от моря до болгарь, от болгарь до буртас, от буртас до
чермис, от чермис до мордви - то все покорено было богом
хрестьяньскому языку поганьския страны: великому князю Всеволоду, отцю
его Юрью, князю киевъскому, деду его Володимеру и Манамаху, которым то
половоцы дети своя ношаху в колыбели, а литва из болота на свет не
выникиваху, а угры твердяху каменые городы железными вороты, абы на
них великий Володимер тамо не вьехал, а немцы радовахуся, далече
будуче за синим морем>.

- Не только поэтическая манера сливать похвалу и плач, не только
характер темы сближают <Похвалу Роману> со <Словом о погибели>, но и
само политическое мировоззрение, одинаковая оценка прошлого Русской
земли. В <Слове о погибели> нет только того элемента рассказа, который
есть в <Похвале Роману> и который сближает ее со <Словом о полку
Игореве>.

Наконец, тем же грустным воспоминанием о былом могуществе родины, тою
же похвалою и <жалостью> овеяно и третье произведение этого вида -
<Похвала роду рязанских князей>. Эта последняя восхваляет славные
качества рода рязанских князей, их княжеские добродетели, но за этой
похвалой старым рязанским князьям ощутимо стоит образ былого
могущества Русской земли. О Русской земле, о ее чести и могуществе
думает автор <Похвалы>, когда говорит о том, что рязанские князья были
<к приезжим приветливы>, <к посолником величавы>, <ратным в бранях
страшный являшеся, многие враги востающи на них побежаше, и во всех
странах славно имя имяше>. В этих и во многих других местах <Похвалы>
рязанские князья рассматриваются как представители Русской земли, и
именно ее чести, славе, силе и независимости и воздает похвалу автор.
Настроение скорби о былой независимости родины пронизывает собой всю
<Похвалу роду рязанских князей>. Таким образом, и здесь мы вновь
встречаем то же сочетание славы и плача, которое мы отметили и в
<Слове о полку Игореве>. Это четвертое (включая и <Слово о полку
Игореве>) сочетание плача и славы окончательно убеждает нас в том, что
оно отнюдь

177

не случайно и в <Слове о полку Игореве>, что оно было обычным в
письменности.

Следовательно, <Слово о полку Игореве> не одиноко в своем сочетании
плача и славы. Оно, во всяком случае, имеет своих преемников, если не
предшественников. И вместе с тем на фоне <Похвалы Роману>, <Похвалы
роду рязанских князей>, <Слова о погибели> <Слово о полку Игореве>
глубоко оригинально. От всех трех произведений <Слово о полку Игореве>
отличается глубиной идейного содержания. Оно насыщено дружинными
понятиями, но основная идея <Слова> - не дружинная. Автор <Слова о
полку Игореве> сумел подняться над ограниченностью дружинной
идеологии, сумел стать выразителем народных взглядов, народного
отношения к прошлому и настоящему родины. Вместе с тем и сочетание
плача со славой во всех трех произведениях ХПГ в. несколько иное, чем
в <Слове о полку Игореве>. <Похвала Роману>, <Похвала роду рязанских
князей>, <Слово о погибели> - это произведения в основном о славном
прошлом родины, это славы ушедшему и плачи о настоящем. <Слово о полку
Игореве> - это плач о настоящем и до известной степени слава будущему
Руси.

В отличие от всех трех привлекаемых нами для сравнения произведений
XIII в., <Слово о полку Игореве> хотя и скорбно в отдельных частях, но
в сущности глубоко оптимистично. Оптимистично оно и заканчивается.

Громадное различие между <Словом о полку Игореве> и другими тремя
произведениями состоит и в самой силе художественного воздействия на
читателя, в самих размерах этих произведений. В <Слове> большее место
занимает повествование, оно шире по кругу охватываемых событий и т. д.
Однако при всем глубоком различии остается и нечто общее: они близки
друг другу по поэтическому настроению, по сочетанию эпического и
лирического, по патриотичности тематики, обращенной ко всей Русской
земле. Наконец, что самое главное, все четыре произведения объединяет
то, что они являются по-настоящему литературными произведениями. Это
произведения художественного творчества в собственном смысле этого
слова. Их политическая, идейная сторона выражена прежде всего и больше
всего в художественной форме. Они описывают и рассказывают нам о
положении Руси <в живых примерах>, и <примеры эти большею частью
создаются воображением самого писателя>.

Н. Г. Чернышевский писал: <...произведения изящной словесности
описывают и рассказывают нам в живых примерах, как чувствуют и как

178

Не будем огорчаться тем, что нам не удалось найти <Слову> полных
жанровых аналогий. Это еще не удалось никому. Даже те исследователи,
которые категорически утверждают, что <Слово>-это <былина XII века>
или <светское ораторское произведение>, не сумели указать ни одной
точной аналогии для <Слова>. Мы не знаем ни былин XII в., ни светских
ораторских произведений домонгольской Руси. И <Слово> в этом отношении
не исключение. Мы не можем найти прямых аналогий <Поучению> Владимира
Мономаха или <Молению Даниила Заточника>. Оба эти произведения стоят в
еще большей мере обособленно, чем <Слово>. И эта обособленность
понятна. Возможно, что очень много произведений тех же жанров до нас
не дошло, и поэтому мы не можем дать определение их жанровой природе.
Возможно же и другое - жанровые признаки ор.игинальных русских
произведений еще не успели достаточно созреть.

Для <Слова о полку Игореве>, несомненно, имеет значение и то и другое.
Но главное, может быть, даже и не в этом. <Слово> - книжное,
письменное произведение, очень сильно зависящее от устной поэзии. И в
литературе, и в устном творчестве существуют свои жанровые системы,
отнюдь не похожие друг на друга. Поскольку в <Слове> письменное
произведение вступило в связь с устной поэзией и произошло
столкновение жанровых систем, жанровая природа <Слова> оказалась
неопределенной. В <Слове о полку Игореве>, как и в <Слове о погибели
Русской земли>, как и в <Похвале роду рязанских князей>, как и в
<Похвале Роману Галицкому>, мы имеем еще не сложившийся окончательно,
новый для русской литературы жанр, жанр нарождающийся, близкий к
ораторским произведениям, с одной стороны, к плачам и славам народной
поэзии - с другой.

Призыв к единению перед лицом внешней опасности пронизывает собою все
<Слово> от начала до конца. Необходимость этого единения автор <Слова
о полку Игореве> доказывает на примере неудачного похода Игоря,
доказывает многочисленными историческими сопоставления-

поступают люди в различных обстоятельствах, и примеры эти большею
частью создаются воображением самого писателя> (Н. Г. Чернышевский об
искусстве. М., 1950. С. 214).

Никифоров А. И. <Слово о полку Игореве> - былииа XII века. Тезисы
докторской диссертации, 1941.

179

ми, доказывает изображением последствий княжеских усобиц, доказывает,
рисуя широкий образ Русской земли, полной городов, рек и
многочисленных обитателей, рисуя русскую природу, бескрайние просторы
родины.

На примере похода Игоря и его неудачи автор показывает несчастные
последствия отсутствия единения. Игорь терпит поражение только потому,
что пошел в поход один. Он действует по феодальной формуле: <мы собе,
а ты собе>. Слова Святослава Киевского, обращенные к Игорю
Святославичу, характеризуют в известной мере и отношение к нему автора
<Слова>. Святослав говорит, обращаясь к Игорю и Всеволоду: <О моя
сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи
цвълити, а себъ славы искати. Нъ нечестно одолъсте, нечестно бо кровь
поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузв скована, а
въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней съдинъ... Нъ
рекосте: <Мужаимъся сами:

преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подълимъ!> А чи диво ся,
братие, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ
възбиваетъ, не дасть гнъзда своего въ обиду. Нъ се зло - княже ми
непособие: наниче ся годины обратиша>.

По существу, весь рассказ в <Слове> о походе Игоря выдержан в этих
чертах его характеристики Святославом:

безрассудный Игорь идет в поход, несмотря на то, что поход этот с
самого начала обречен на неуспех. Он идет, несмотря на все
неблагоприятные <знамения>. Единственной движущей силой его при этом
является стремление к личной славе. Игорь говорит: <Братие и дружино!
Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти; а всядемъ, братие, на свои
бръзые комони, да позримъ синего Дону>, и еще: <Хощу бо, рече, копие
приломити конець поля Половецкаго; съ вами, русици, хощу главу свою
приложити, а любо испити шеломомь Дону> (ср. похвальбу Игоря и
Всеволода в рассказе Лаврентьевской летописи о походе Игоря: <Мы есмы
ци не князи же? Пойдем, такы же собе хвалы добудем>). Желание личной
славы <заступает ему знамение>. Ничто не останавливает Игоря на
роковом пути.

Осуждение Игоря явно чувствуется еще в одном месте <Слова о полку
Игореве>, по другому поводу. Сравнивая битву Игорева войска и половцев
с пиром, автор <Слова> говорит: <Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ
докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю
Рускую>. Автор <Слова> неизменно точен в выборе

180

выражений. Слово <сваты> употреблено им в отношении половцев далеко не
случайно. Предводитель половецких сил хан Кончак был действительно
сватом Игоря. Сын Игоря был помолвлен с дочерью Кончака еще раньше.
Свадьба состоялась в плену. Владимир вернулся из плена <с дитятею> и
уже по возвращении из плена был венчан по церковному обряду.

Однако половцы были сватами русских князей далеко не в одном случае.
Олег Гориславич был женат на дочери хана Асалупа. Святополк Изяславич
Киевский был женат на дочери Тугорхана. Юрий Долгорукий был женат на
дочери хана Аепы, внучке хана Осеня. Сын Мономаха, Андрей Добрый, был
женат на внучке Тугорхана; Рюрик Ростиславич - на дочери хана Беглюка.
Внучка хана Кончака была выдана замуж за Ярослава Всеволодовича.

- Как видим, обращаясь с призывом к русским князьям, направляя им в
первую очередь свой призыв встать на защиту Руси, автор <Слова о полку
Игореве> имел право назвать с горьким чувством врагов Руси - половцев
- <сватами>.

Итак, на всем протяжении <Слова о полку Игореве> автор относится к
Игорю с неизменным сочувствием. Но, сочувствуя Игорю, он осуждает его
поступок, и это осуждение, как мы видели, прямо влагается им в уста
Святослава Киевского и подчеркивается всеми историческими параллелями,
которые он приводит в <Слове>. Его позиция, во всяком случае, не
позиция придворного Игоря Святославича, как и не придворного
Святослава Всеволодовича. Он независим в своих суждениях.

В образе Игоря Святославича подчеркнуто, что исторические события
сильнее, чем его характер. Его поступки обусловлены в большей мере
заблуждениями эпохи, чем его личными свойствами. Сам по себе Игорь
Святославич не плох и не хорош: скорее даже хорош, чем плох, но его
деяния плохи, и это потому, что над ним господствуют предрассудки и
заблуждения эпохи. Тем самым на первый план в <Слове> выступает общее
и историческое над индивидуальным и временным. Игорь Святославич - сын
эпохи. Это <средний> князь своего времени: храбрый, мужественный, в
известной мере любящий родину, но безрассудный и недальновидный,
заботящийся о своей чести больше, чем о чести родины.

События похода Игоря показаны в <Слове> на широком историческом фоне.
Автор <Слова> прибегает к посто-

181

янным сопоставлениям настоящего с прошлым. И это отнюдь не случайные
лирические отвлечения автора. Перед нами не просто <поэтическая
беспорядочность>, а широкие исторические обобщения на основе
исторических сопоставлений. Автор <Слова о полку Игореве> прибегает к
русской истории как к средству проникнуть в смысл современных ему
событий, как к средству художественного обобщения.

С наибольшей полнотой это привлечение прошлого для осмысления
настоящего нашло выражение в образах двух зачинщиков феодальных смут,
двух родоначальников самых беспокойных княжеских гнезд - Олега
Гориславича и Всеслава Полоцкого.

Перед нами в <Слове> не только портреты двух этих князей, но в
известной мере суммарные характеристики их непокорных и суетливых
потомков - Ольговичей и Всеславичей.В самом деле, по мысли автора,
князья и княжества всегда являются носителями славы их
родоначальников, предков, основоположников их независимости:
черниговцы без щитов с одними засапожными ножами кликом полки
побеждают, <звонячи въ прадъднюю славу>; Изяслав Василькович позвонил
своими острыми мечами о шлемы литовские, <притрепа славу дъду своему
Всеславу>;

Ярославичи и все внуки Всеслава уже выскочили <изъ дъдней славъ>;
Всеслав, захватив Новгород, <разшибе славу Ярославу> и др. Все это не
пустые слова: с точки зрения автора <Слова>, славу нынешних князей и
княжеств уставили <деды>, следовательно, <деды> нынешних князей
черниговских и полоцких - Олег Святославич и Всеслав Брячиславич -
живы в деяниях своих потомков. Автор <Слова> не случайно дает
характеристику именно этим князьям: он говорит об их злосчастной
судьбе, чтобы призвать к миру и согласному действию против степи их
беспокойных потомков.

Характеристика Олега Гориславича предшествует сообщению о поражении
Игоря. Поражение Игоря рассматривается как непосредственное следствие
политики феодальных раздоров, начавшейся при Олеге. Рассказав об
усобицах Олега, автор <Слова> переходит прямо к поражению Игоря: <То
было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано!> (то есть те
все несчастья были от тех ратей и тех походов, но эта рать Игоря
превзошла своими последствиями усобицы Олега). Так же точно рассказу о
Всеславе в <Слове> непосредственно предшествует обращение к потомкам
Всеслава и их противникам Ярославичам.

182

Характеристика князя-крамольника Олега Гориславича дана по
преимуществу в освещении последствия его усобиц для всего русского
народа. Характеризуется даже не он сам как личность, а его
деятельность и последствия его деятельности. Его <усобицы>
рассматриваются как целая эпоха в жизни русского народа: <Были въчи
Трояни, минула лъта Ярославля; были плъци Олговы, Ольга
Святъславличя>.

Автор <Слова о полку Игореве> Олега вспоминает, однако, не только
потому, что он был родоначальником черниговских Ольговичей. Именно он,
Олег, положил начало сложному узлу усобиц, связанных с вотчинным
правом Древней Руси. Вместе с тем половецкие симпатии Олега положили
начало специфической половецкой политике Ольговичей.

Вся характеристика разрушительной деятельности Олега построена на
противопоставлении ее созидательному труду земледельцев и
ремесленников: <Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрълы по земли съяше>,
<тогда при ОЛЗ-Б Гориславличи съяшется и растяшеть усобицами,
погибашеть жизнь Даждьбожа внука>; и, наконец,- поразительный по своей
художественной выразительности образ: <Тогда (то есть при Олеге
Гориславиче) по Руской земли рътко ратаевт. кикахуть, нъ часто врани
граяхуть, трупиа себ-в дъляче...> Этот же образ мирно пашущего пахаря,
заботам о котором должны быть посвящены усилия князей, ради которого
они должны сражаться с половцами, применен в <Повести временных лет>
для аналогичного упрека корыстолюбивым князьям и при этом в
аналогичной исторической обстановке. <Оже то начнет орати смерд,-
говорил главный противник Олега Владимир Мономах в 1103 г., призывая к
объединенному походу на половцев,- и приехав половчин ударить и (его)
стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его, и
дети его, и все его именье>. Автор <Слова о полку Игореве> считал дело
Мономаха неудавшимся по вине Олега, он и отметил это, избрав для этого
образ, примененный самим Мономахом, чем указал на то, что надежды
Мономаха оберечь мирный труд ратая не сбылись.

Главным объектом для показа безрассудной деятельности Олега сделана
битва на Нежатиной Ниве 1078 г. Эта битва сопоставлена с битвой Игоря
(<съ тоя же Каялы...>). Автор говорит о жертвах этой битвы: Борисе
Вячеславиче и Изяславе Ярославиче. Впечатление о смерти Этих князей
усилено погребальными образами: Борису

183

Вячеславичу <слава... зелену паполому (то есть зеленое погребальное
покрывало - траву) постла за обиду Ольгову, храбра и млада князя>.
Изяслава же Ярославича его сын Святополк приказывает отвезти к Софии
Киевской <междю угорьскими иноходьци>.

Малозначительный князь Борис Вячеславич упомянут не потому, что он
<защищал черниговские интересы>, а потому, что гибель его в битве на
Нежатиной Ниве наряду со смертью его противника Изяслава ярко
иллюстрировала идею автора о бессмысленности междоусобных
столкновений: обе стороны понесли жертвы в битве на Нежатиной Ниве; об
обеих этих жертвах автор <Слова> говорит с одинаковым сожалением, не
отдавая предпочтения ни черниговской, ни киевской стороне.

Характеристика другого князя, крамольника Всеслава Полоцкого,
согласуется с теми фактами, которые сообщает о нем <Повесть временных
лет>. Факты <Повести временных лет> осмыслены в <Слове> поэтически. Из
них автор <Слова> строит не только поэтический образ Всеслава, но
одновременно дает и историческую оценку его деятельности. Эта
историческая оценка, умело согласованная со всей идейной структурой
<Слова>, поражает вместе с тем проникновенным пониманием русской
истории.

Автор <Слова> как бы размышляет о злосчастной судьбе Всеслава. Всеслав
изображен в <Слове> и с осуждением, и с теплотой лирического чувства:
неприкаянный князь, мечущийся, как затравленный зверь, хитрый,
<вещий>, но несчастный неудачник!.. Перед нами исключительно яркий
образ князя-вотчинника, князя периода феодальной раздробленности Руси.

<Всеславъкнязьлюдемъсудяше.княземъ грады рядяше (то есть властвовал
над судьбой других людей, даже князей), а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше
(не зная пристанища, как в 1068 г., когда он ночью бежал из
Белгорода): изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови
влъкомъ путь прерыскаше. Тому (то есть для Всеслава) въ Полотьскт>
позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыевт>
(в заключении) звонъ слыша (принужден был слышать). Аще и въща душа въ
дръзЪ тълъ (хоть и <вещая> - колдовская душа была у него в храбром
теле), нъ часто бъды страдаше. Тому въщей Боянъ и пръвое припъвку,
смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не
минути">.

184

Быстрота продвижения Всеслава, его <неприкаянность> - черты его
реальной биографии. Мономах говорит в своем <Поучении>, что он гнался
за Всеславом (в 1078 г.) со своими черниговцами <о двою коню> (то есть
с поводными конями), но тот оказался еще быстрее: Мономах его не
нагнал. Всеслав действительно метался по всей Руси, то появляясь под
стенами Новгорода, то на берегах Черного моря в далекой Тмуторокани.
Он был захвачен сыновьями Ярослава, привезен в Киев узником и очутился
на киевском столе, провозглашенный князем восставшими киевлянами.
Через семь месяцев он принужден был ночью бежать от этих же самых
киевлян.

Его усобицы, как и усобицы Олега Гориславича, автор <Слова>
противопоставляет мирному, созидательному труду: <На Немизт> снопы
стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцт. животъ кладутъ,
въютъ душу отъ тъла. Немизъ кровави брезь не бологомъ бяхуть посъяни,
посъяни костьми рускихъ сыновъ>.

В Олеге Гориславиче и во Всеславе Полоцком автором <Слова> обобщены
два крупнейших исторических явления:

усобицы Ольговичей и Мономаховичей и усобицы Всеславичей и
Ярославичей. Вот почему характеристики этих князей занимают такое
большое место в <Слове>. Ограниченный в средствах художественного
обобщения законами художественного творчества средневековья,
замкнутого в кругу исторических фактов весьма узкого ряда, автор
<Слова> прибег к изображению родоначальников тех князей, обобщающую
характеристику которых он собирался Дать.

Таким образом, характеристики Олега и Всеслава занимают строго
определенное и важное место в идейной композиции <Слова>. Это не
случайные вставки и не лирические отступления. Они находятся в
органической связи с историческими воззрениями автора <Слова>, служат
средством художественного обобщения, служат еди"ой цели автора -
призыву русских князей к единению.

Тому же призыву к единению служит центральный обРаз <Слова> - образ
Русской земли. Он дан автором <Слова> в объединении крайних
географических пунктов:

Новгорода на севере и Тмуторокани на юге, Дуная и Волги, шападной
Двины и Дона. Одно перечисление упоминаемых в <Слове> русских городов
составило бы довольно точное представление об обширных пределах
Русской земли: Киев, Чернигов, Полоцк, Новгород Великий и Новгород-Се-

185

верский, Тмуторокань, Курск, Переяславль Южный, Белгород, Галич,
Путивль, Римов; упомянуты также князья

Владимира-Залесского и Владимира-Волынского, Смоленска и Рыльска.

Под Русской землей и Русью в XII в., в пору феодальной
раздробленности, очень часто имелась в виду лишь Киевская земля и ее
ближайшие соседи. <Пойти на Русь> в XII в. часто означало отправиться
в Киев. Переяславль Южный, в отличие от Переяславля-Залесского,
назывался Переяславлем <Русским>. В Новгороде дорога в Киев носила
название <русского пути>. Такое сужение понятия Руси пределами
Киевского княжества было типичным следствием феодальной
раздробленности, когда только один Киев мог еще претендовать на
представительство всей Руси в целом.

В противоположность этому, для автора <Слова о полку Игореве> понятие
Русской земли не ограничивается пределами Киевского княжества. Автор
<Слова> включает сюда Владимиро-Суздальское княжество и
Владимиро-Волынское, Новгород Великий и Тмуторокань. Последнее
особенно интересно: автор <Слова> включает в число русских земель и
те, политическая самостоятельность которых была утрачена ко второй
половине XII в. Так, например, река Дон, на которой находились кочевья
половцев, но где имелись и многочисленные русские поселения, для
автора <Слова> - русская река. Дон зовет князя Игоря <на победу>.
Донец помогает Игорю во время его бегства. Славу Игорю Святославичу по
его возвращении в Киев поют девицы <на Дунай>, где действительно
имелись русские поселения. Там же слышен и плач Ярославны. Даже По
лоцкое княжество, которое в XII в. постоянно противопоставлялось
остальной Русской земле, введено им в кр\г русских княжеств. Автор
<Слова> обращается к полоцким князьям с призывом к защите Русской
земли наряду со всеми русскими князьями; он обращается с призывом
прекратить их <которы> с Ярославичами, и т. д. Следовательно, Полоцкая
земля для автора <Слова> - земля Русская.

То же представление о Русской земле как о едином большом целом
отчетливо дает себя знать и в тех случаях, когда автор говорит об
обороне ее границ. Южные врат Руси-половцы-для него главные враги, но
не единственные. Защита русских границ воспринимается им как одно
целое: он говорит о победах Всеволода Суздальского на Волге, то есть
над волжскими болгарами, о войне полоцких князей против литовцев, о
<воротах> Галицкой

186

земли на Дунае, против подвластных Византии дунайских

стран.

Как единое целое выступает для автора и вся русская природа. Ветер,
солнце, грозовые тучи, в которых трепещут синие молнии, вечерние зори
и утренние восходы, море, овраги, реки составляют тот необычайно
широкий фон, на котором развертывается действие <Слова>, передают
ощущение широких просторов родины. Пейзаж <Слова> воспринят как бы с
огромной высоты. <Горизонт> этого пейзажа охватывает целые страны;
пределы пейзажа раздвинуты и позволяют видеть не участок природы, а
страну, область.

Этот широкий пейзаж особенно отчетливо выступает в плаче Ярославны.
Ярославна обращается к ветру, веющему под облаками, лелеющему корабли
на синем море, к Днепру, который пробил каменные горы сквозь землю
Половецкую и лелеял на себе Святославовы насады до Кобякова стана, к
солнцу, которое для всех тепло и прекрасно, а в степи безводной
простерло жгучие свои лучи на русских воинов, жаждою им луки скрутило,
истомою им колчаны заткнуло.

При этом природа не выключена из событий истории. Пейзаж <Слова> тесно
связан с человеком. Русская природа принимает участие в радостях и
печалях русского народа. Чем шире охватывает автор Русскую землю, тем
конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки,
вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и
птицы. Ощущение пространства и простора, присутствующее в <Слове>,
усиливается многочисленными образами соколиной охоты, участием в
действии птиц (гуси, гоголи, вороны, галки, соловьи, кукушки, лебеди,
кречеты), совершающих большие перелеты (<не буря соколы занесе чрезъ
поля широкая; галици стады бежать къ Дону великому> и др.).

Это объединение всей Русской земли в единый конкретный, живой и
волнующий образ, широкие картины родной Русской природы - один из
самых существенных элементов призыва автора к единению. Здесь идейный
замысел <Слова> неразрывен с его воплощением. Призыв к единению
свободно и естественно вытекает из этого центральноfo образа <Слова> -
образа единой, прекрасной и страдающей Родины. Образ этот вызывает
сочувствие к Русской земле, возбуждает любовь к ее природе, гордость
ее историческим прошлым и сознание заложенных в ней непреоборимых сил.

187

Как понимается автором <Слова> это единство Русской земли, к которому
он зовет всех русских людей?

Единство Руси мыслится автором <Слова> не в виде прекраснодушного
идеала союзных отношений всех русских князей на основе их доброй воли
и не в виде летописной идеи необходимости соблюдения добрых
родственных отношений между князьями. Идея единства Русской земли
слагается им из представлений, свойственных эпохе феодальной
раздробленности. Автор <Слова> не отрицает, например, феодальных
отношений, но в этих феодальных отношениях он постоянно настаивает на
необходимости соблюдения подчиняющих обязательств феодалов, а не на их
правах самостоятельности. Он подчеркивает ослушание Игоря и Всеволода
по отношению к их отцу Святославу и осуждает их за это. Он призывает к
феодальной верности киевскому князю Святославу, но не во имя
соблюдения феодальных принципов, а во имя интересов всей Русской земли
в целом.

Вопреки исторической действительности, слабого киевского князя
Святослава Всеволодовича автор <Слова> рисует могущественным и
<грозным>. На самом деле Святослав грозным не был: он владел только
Киевом, деля свою власть с Рюриком, обладавшим остальными киевскими
городами. Святослав был одним из слабейших князей, когда-либо
княживших в Киеве.

Не следует думать, что перед нами обычная придворная лесть. Автор
<Слова> выдвигает киевского князя в первь, ряды русских князей потому
только, что Киев все еш мыслится им как центр Русской земли - если не
реальны;

то, во всяком случае, идеальный. Он не видит возможности нового центра
Руси на северо-востоке. Киевский князь длавтора <Слова>-по-прежнему
глава всех русских кня зей. Автор <Слова> видит в строгом и
безусловном выпол нении феодальных обязательств по отношению к слабею
щему золотому киевскому столу одно из противоядий против феодальных
усобиц, одно из средств сохранения единства Руси. Он наделяет
Святослава идеальными свойствами главы русских князей: он <грозный> и
<великый>. Слово <великый>, часто употреблявшееся по отношению к
главному из князей, как раз в это время перешло в титул князей
владимирских: название <великого князя> присвоил себе Всеволод Большое
Гнездо, претендуя на старейшинство среди всех русских князей. Слово же
<грозный> часто сопутствовало до XVII в. официальному титулованию
старейших русских князей, хотя само в титул и не

188

перешло (оно стало только прозвищем, при этом подчеркивающим
положительные качества сильной власти, Ивана III и Ивана IV). Слово
<гроза> как синоним силы ц могущества княжеской власти часто
употреблялось в XIII в. Для автора <Слова> <грозный> киевский князь -
представление идеальное, а не реальное. При этом, что особенно
интересно, для автора <Слова> дороги все притязания русских князей на
Киев. Нет сомнения в том, что он считает Святослава, силу которого он
гиперболизирует, законным киевским князем. И вместе с тем, игнорируя
вотчинное право на Киев Святослава Всеволодовича, он пишет, обращаясь
к Всеволоду Большое Гнездо - князю, принадлежавшему ко враждебной
Ольговичу Святославу мономашьей линии русских князей: <Великий княже
Всеволоде! Не мыслию ти прелет-ьти издалеча отня злата стола поблюсти?
(то есть стола киевского!)... Аже бы ты былъ (в Киеве!), то была бы
чага по ногат-в, а кощей по резан-в>. В этом обращении к Всеволоду все
неприемлемо для Святослава, и все обличает в авторе <Слова> человека,
занимающего свою, независимую, а отнюдь не <придворную> позицию:
титулование Всеволода <великим князем>, признание киевского стола
<отним> столом Всеволода и призыв прийти на юг. Каким образом может
это совместиться с позицией автора как сторонника Ольговичей? Суть
здесь, очевидно, в том, что новая политика Всеволода - политика
отчуждения от южнорусских дел - казалась автору опаснее, чем его
вмешательство в борьбу за киевский стол. Всеволод, в отличие от своего
отца Юрия Долгорукого, стремился утвердиться на северо-востоке,
заменить гегемонию Киева гегемонией Владимира-Залесского, отказался от
притязаний на Киев, пытаясь из своего Владимира-Залесского руководить
делами Руси. Автору <Слова> эта позиция Всеволода казалась не
общерусской, местной, замкнутой, а потому и опасной.

Аналогичным образом автору <Слова> казалась опасной узкоместная
политика Ярослава Галицкого, и он подчеркивает его могущество, его
власть над самим Киевом:

<отворяеши Киеву врата>,- говорит он о Ярославе Галицком. Слова,
казалось бы, несовместимые с представлениями о могуществе Святослава
Киевского, слова невозможные в устах <придворного поэта> Ольговичей,
но простые и понятные для человека, страдающего за Киев как за Центр
Русской земли, стремящегося привлечь к нему внимание замкнувшихся в
местных интересах князей.

Знание исторических явлений, происходивших в земле

189

Галицкой и Владимиро-Суздальской, при этом поразительно. От автора
<Слова> не ускользнуло то, что стало ясным для позднейших историков.
Он усмотрел опасность для единства Руси именно в том, что и
владимирские, и галицкие князья перестали интересоваться Киевом как
центром Руси.

Автор <Слова> не мог еще оторваться от представлений о Киеве как о
единственном центре Руси. Да это вряд ли было бы возможно от него и
требовать. Он страстный сторонник идеи единства Руси, но единство это
он понимает в устоявшихся представлениях XII в. Он уже видит значение
сильной княжеской власти, но еще стоит на позициях необходимости
строго выполнять феодальные права, па которые опирались в своей борьбе
не только сюзерены, но и вассалы. Однако в этих феодальных правах
автор <Слова> уже подчеркивает подчиняющие линии: права сюзерена, а не
вассала. Он уже видит и признает силу ВладимироСуздальского князя, но
еще предпочитает его видеть на юге - в Киеве, в традиционном центре
Руси.

Из привычных представлений своего времени автор <Слова> берет те,
которые нужны ему как стороннику идеи единства Руси. Выработка
совершенно новых политических представлений была делом будущего. Автор
<Слова о полку Игореве> - гениальный современник, он мыслит
представлениями XII в., хотя и вкладывает в эти представления
прогрессивное содержание.

Те же представления о Киеве как о центре Русской земли пронизывают
собою все изложение <Слова>. Поразительна, например, точность выбора
выражений в характеристике последствий поражения Игоря: <а въстона бо,
братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми>. Черниговская земля
действительно подверглась <напастям>, реальным несчастиям. Киев же и
Киевщина непосредственному разорению не подверглись, <туга> - тоска,
печаль - за всю Русскую землю распространялись здесь как в центре
Руси; Киев страдает, следовательно, не собственными несчастиями, а
несчастиями всей Русской земли.

Роль Киева как центра Русской земли особенно отчетливо выступает в
заключительной части <Слова о полку Игореве>. Согласно летописи, Игорь
по возвращении из плена в Новгород-Северский едет в Чернигов к
Ярославу Святославичу, а затем уже из Чернигова отправляется в Киев к
Святославу Всеволодовичу. <Слово о полку Игореве> не упоминает ни о
его пребывании в НовгородеСеверском, ни о его пребывании в Чернигове:
Игорь прямо

190

едет в Киев к богородице Пирогощей. И в этом появлении Игоря прямо в
Киеве у Святослава нельзя не усмотреть идейных устремлений автора
<Слова>: Игорь - русский князь прежде всего, важно его возвращение в
Киев, а не в Новгород-Северский. Славу ему поют не в Новгороде или
Путивле, а на Дунае - в отдаленных русских поселениях, отрезанных от
остальной Руси половцами, ибо радость по поводу его возвращения
общерусская, а не какая-либо местная: <страны ради, гради весели>.
Пение этой славы достигает с Дуная Киева. Его возвращение встречает
отклик во всех русских сердцах, даже и тех русских людей, которые были
заброшены на крайний юго-запад русского мира. Но отклик находят
киевские, то есть общерусские события, а не какие-либо местные. Это
пение девиц на Дунае противостоит радости готских дев русскому
поражению. Поражения или победы русских имеют всесветный отклик.

Итак, единство Русской земли мыслится автором <Слова> с центром в
Киеве. Это единство возглавляется киевским князем, который
представляется ему в чертах сильного и <грозного> князя.

Обращаясь с призывом к русским князьям встать на защиту Русской земли,
автор <Слова> в разных князьях рисует собирательный образ сильного,
могущественного князя-сильного войском (<многовоего>), сильного судом
(<суды рядя до Дуная>), вселяющего страх пограничным с Русью странам
(<ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти>;
<подперъ горы угорскыи своими жел-Бзными плъки, заступивъ королеви
путь, затворивъ Дунаю ворота>), распространяющего свою власть на
громадную территорию с центром в Киеве (<аще бы ты былъ...> - на юге,
а не в своем уделе), славного в других странах (<ту нт>мци и венедици,
ту греци и морава поютъ славу Святъславлю>).

Перед нами образ князя, воплощающего собой идею сильной княжеской
власти. Эта идея княжеской власти, с помощью которой должно
осуществиться единство Русской земли, только еще рождалась в XII в.
Впоследствии этот же самый образ <грозного> великого князя создаст
<Слово о погибели Русской земли>. Он отразится в <Житии Александра
Невского>, в <Молении Даниила Заточника> и в других произведениях XIII
в. Не будет только стоять за этим образом <грозного> великого князя
Киева как центра Руси. Перемещение центра Руси на северо-восток и
паДение значения киевского стола станет слишком явным.

191

Однако автор <Слова> сумел заметить идею сильной княжеской власти в ее
жизненном осуществлении на том самом северо-востоке Руси, чьих
притязаний стать новым центром Русской земли он еще не хотел
признавать.

Сильная княжеская власть едва только начинала возникать, ей еще
предстояло развиться в будущем, однако автор <Слова> уже установил ее
типичность, ее характер. ность, уловил в ней зерна будущего.

Конечно, идея сильной княжеской власти не слилась у автора <Слова> с
идеей единовластия. Для этого еще не было реальной исторической почвы.
Автор <Слова> видит своего сильного и могущественного русского
великого князя действующим совместно со всеми остальными князьями, но
в подчеркивании подчиняющих линий феодальной власти нельзя не видеть
некоторых намеков на идею единовластия киевского князя.

Таким образом, единство Руси мыслится автором <Слова> не в виде
прекраснодушного идеала союзных отношений всех русских князей на
основе их доброй воли и не в виде летописной идеи необходимости
соблюдения добрых родственных отношений (все князья - <братья>,
<единого деда внуки>), и не в виде будущих идей единовластия, а в виде
союза русских князей, на основе строгого выполнения феодальных
обязательств по отношению к сильному и <грозному> киевскому князю.

Обращаясь с призывом к русским князьям встать на защиту Русской земли,
автор <Слова> исходит из их реальных возможностей, оценивает те их
качества, которые позволяют им быть действительно полезными в обороне
Руси. И в данном случае автор <Слова> выступает как реальный политик.
По существу, в <Слове> дан целый очерк современного автору
политического состояния Руси.

Достиг ли призыв автора <Слова> тех, кому он предназначался? Можно
предполагать, что в известной мере - да. Игорь Святославич
отказывается от своих одиночных действий против половцев.

В 1191 г. он организует целую коалицию против половцев. В походе,
кроме Игоря Святославича, участвовали: Всеволод Святославич, Всеволод,
Мстислав и Владимир Святославичи - сыновья Святослава Всеволодовича
Киевского, Ростислав Ярославич - сын Ярослава Всеволодовича и сын
Олега Святославича - Давыд. Поход этот

192

был неудачен, но самая организация его в таких масштабах не случайна.

Однако подлинный смысл призыва автора <Слова>, может быть, заключался
не в попытке организовать тот или иной поход, а в более широкой и
смелой задаче - объединить общественное мнение против феодальных
раздоров князей, заклеймить в общественном мнении вредные феодальные
представления, мобилизовать общественное мнение против поисков
князьями личной <славы>, личной <чести> и мщения ими личных <обид>.
<Слово о полку Игореве> обращало свой призыв не только к русским
князьям, но и к общественному мнению всего русского народа. Вот почему
это общественное мнение занимает такое огромное место в <Слове>.

Дружинные представления о <чести> и <славе> отчетливо дают себя
чувствовать в <Слове о полку Игореве>. <Слово> буквально напоено этими
понятиями. Все русские князья, русские воины, города и княжества
выступают в <Слове> в ореоле <славы> или <хулы>.

Вот почему иногда автор <Слова> лишь напоминает ту или иную
характеристику в форме вопроса, как всем известную: <Не ваю ли вой
злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ
акы тури, ранены саблями калеными на пол-ь незнаем?> - говорит автор
<Слова> о дружине Рюрика и Давыда Ростиславичей. Мы бы сказали теперь,
что это вопрос <риторический>:

он лишь напоминает о той славе, которой пользовалась Дружина Рюрика и
Давыда. В аспекте народной молвы оценивается и поражение Игоря: <уже
снесеся хула на хвалу...>

Давая характеристики русским князьям, автор <Слова> вспоминает прежде
всего об их славе. Перед нами в <Слове> как бы проходит общественная
молва о каждом из русских князей и об их дружинах.

В своих отзывах о русских князьях автор <Слова> как бы пересказывает
молву о них: <Великый княже Всеволоде! ...Ты бо можеши Волгу веслы
раскропити, а Донъ шеломы выльяти!>; <Галичкы ОсмомыслЪ Ярославе!
...Грозы твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрт>ляеши съ
отня злата стола салътани за землями>; <Ярославе и вси внуце
Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени. Уже бо
выскочисте изъ двдней славт.> и т. д.

В этих характеристиках русских князей отчетливо чувствуется и
общерусская народная <слава> (ср. <грозы твоя

7 Д. С. Лихачев, т. 2

193

по землямъ текутъ> или <уже бо выскочисте изъ дъдней славъ>).

Такой же <славой> обладают и отдельные города (Новгород славен <славою
Ярослава>) и земли (им передают свою славу местные дружины; например,
Курскому княжеству - <куряне> - <св-Ьдоми къмети>; Черниговскому _
<черниговские были, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбнры, и съ
топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы>, побеждающие кликом, без щитов, с
одними <засапожникы> своих врагов, <звонячи въ прадъднюю славу> и
т.д.).

Автор <Слова> нередко оценивает события с точки зрения той <славы>,
которая распространяется по Руси об этих событиях. Подобно тому как
летописец на основании той же народной молвы оценивает исторические
события с точки зрения их <небывалости> (ср. в Ипатьевской летописи
под 1094 г.: <не бе сего слышано воднех первых в земле руской>; ср. в
Лаврентьевской летописи под 1203 г.:

<взят бысть Кыев Рюриком и Олговичи и всею Половецькою землею и
створися велико зло в Русстей земли, якого же зла не было от крещенья
над Кыевом. Напасти были и взятья не якоже ныне зло се сстася>),-
автор <Слова> пишет о поражении Игоря: <То было въ ты рати и въ ты
плъкы, а сицей рати не слышано!>

Поисками <славы> отчасти объясняет автор <Словаи самый поход Игоря.
Собираясь на половцев, Игорь и Всеволод сказали: <Мужаимъся сами:
преднюю славу сам; похитимъ, а заднюю ся сами подълимъ>. В ночь перед
битвой русичи Игоря перегородили своими черлеными щитами великие поля,
<ищучи себЪ чти, а князю славы:> Именно так понимает побудительные
причины к походу Игоря и Святослав Киевский: <Рано еста начала
Половецкую землю мечи цвълити, а себ"Ь славы искати>. Поисками личной
славы объясняют поход Игоря и Всеволода также и бояре Святослава
Киевского: <се бо два сокола слътъста съ отня стола злата поискати
града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону>.

Понятия чести и славы звучат в <Слове> и тогда, когда они прямо не
упоминаются. Игорь говорит дружине: <Луце жъ бы потяту быти, неже
полонену быти> или <хощу бо,- рече,- копие приломити конець поля
Половецкого; съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испит>
шеломомь Дону>. И здесь речь идет, следовательно, о добывании личной
славы.

Неоднократно упоминается в <Слове> и дедняя слава - слава родовая,
княжеская: Изяслав Василькович

194

<притрепа славу дъду своему Всеславу>, Ярославичи ц <все внуки
Всеслава> уже <выскочисте изъ дъдней славъ>; Всеслав Полоцкий расшиб
<славу Ярослава>- славу новгородскую.

Наконец, в <Слове о полку Игореве> неоднократно упоминается и о пении
той самой <славы> - хвалебной песни, в которой конкретизировалось
понятие <славы> как народной молвы. Песни Бояна были песнями
хвалебными - <славами> (<они же сами княземъ славу рокотаху>),
посвященными тому или иному герою и их подвигам (<который дотечаше, та
преди пъснь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже заръза
Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю>).

<Славу> поют окружающие Русь народы. Они поют ее не в гриднице
Святослава, как ошибочно думали некоторые исследователи <Слова>, а в
своих странах. Перед нами тот же образ всесветной славы русских
князей, что и в <Слове> Илариона, в <Молении> Даниила Заточника, в
житиях Александра Невского и Довмонта-Тимофея, в <Слове о погибели
Русской земли> и в <Похвале роду рязанских князей>: <Ту нъмци и
венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю>. Здесь понятие
<славы> как <известности> и <славы> как <хвалебной песни> поэтически
слиты, но в <Слове> имеются и упоминания пения славы, в реальности
которых нет оснований сомневаться. При возвращении Игоря из плена ему
поют славу <девици> <на Дунай>. Сам автор <Слова> заключает свое
произведение традиционной славой князьям и дружине: <Пъвше пъснь
старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пъти. <Слава Игорю Святъславличю,
буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу>. Здрави князи и дружина,
побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружинъ.
Аминь>.

Таким образом, автор <Слова о полку Игореве> воспроизводит современные
ему события, оценивает их и дает характеристики князьям - своим
современникам - на основании народной молвы, славы, которая в XII в.
имела свои особенности, связанные с идеологией классового феодального
общества. Свои суждения автор <Слова> не отделяет от общественного
мнения. Выразителем обществениого мнения он себя и признает, стремясь
передать свою оценку событий, свою оценку современного положения Руси
как оценку общенародную. Но при этом то общественное мнение, которое
он выражает, является общественным мнением лучших русских людей его
времени.

7

195

Автор <Слова> в нормах феодального поведения, в кодексе дружинных
представлений о <чести> и <славе>. в идеологии верхов феодального
общества выделяет лучшие стороны и только эти стороны поэтизирует. Он
наполняет своим, более широким, патриотическим содержанием понятия
<чести>, <славы>, <хвалы> и <хулы>. За поиски личной славы он осуждает
Игоря Святославича и его брата Всеволода, Бориса Вячеславича и других
русских князей. Однако во всех тех случаях, где речь идет о <славе> в
более широком значении, автор <Слова> сочувственно говорит о ней.
Понятия <чести> и <славы> перерастают в <Слове> свою феодальную
ограниченность. Для автора эти понятия с их ярко выраженными
сословными оттенками значения приобретают смысл общенародный. Честь и
слава родины, русского оружия, князя как представителя всей Русской
земли волнуют автора <Слова> прежде всего .

Итак, задачей <Слова> было не столько военное, сколько идейное
сплочение всех лучших русских людей вокруг мысли о единстве Русской
земли. Вот почему автор <Слова> так часто и так настойчиво апеллирует
к общественному мнению. Эта задача была рассчитана не на год и не на
два. В отличие от призыва к организации военного похода против
половцев, она могла охватить своим мобилизующим влиянием целый период
русской истории, вплоть до татаро-монгольского нашествия. И не
случайно К. Маркс писал о <Слове>, что смысл его - в призыве русских
князей к единению <как раз перед нашествием монголов>.

Художественная форма <Слова о полку Игореве> тесно связана с его
идейным содержанием и не отделима от него. Она народна в самом широком
смысле этого выражения:

она близка к народному устному творчеству2, она тесно связана с живой
устной русской речью и с русской действительностью. Образная устная
русская речь XII в. во многом определила собой поэтическую систему
<Слова о полку

1 Анализ взглядов автора <Слова о полку Игореве> и попытка определить
его среди современников <Слова> сделана академиком Б. А. Рыбаковым в
книге <Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве"> (М., 1972).

2 Отношений <Слова> к фольклору в настоящей книге не касаемся. Этому
вопросу посвящена статья В. П. Адриановой-Перетц <"Слово

о полку Игореве" и устная народная поэзия>. // Слово о полку Игореве.
С. 291-319.

196

Игореве>. Автор <Слова> берет свои образы не только из фольклора, он
извлекает их из деловой речи, из лексики военной и феодальной.

Нельзя думать, что между обыденной речью и речью поэтической лежала
непреодолимая преграда. Качественные различия обыденной речи и
поэтической допускали все же переходы обыденной речи в поэтическую и
не отменяли наличия художественной выразительности в речи обыденной,
каждодневной, прозаической и деловой. По большей части эта
художественная выразительность в обыденной речи служила подсобным
целям, была оттеснена на второй план, но она тем не менее ярко
ощущалась и окрашивала язык XII в. с большей или меньшей
интенсивностью.

Автор <Слова о полку Игореве> поэтически развивает существенную
образную систему деловой речи и существующую феодальную символику.
Деловая выразительность превращается под его пером в выразительность
поэтическую. Терминология получает новую эстетическую функцию. Он
использует богатства русского языка для создания поэтического
произведения, и это поэтическое произведение не вступает в
противоречие с деловым и обыденным языком, а, наоборот, вырастает на
его основе. Образы, которыми пользуется <Слово>, никогда не
основываются на внешнем, поверхностном сходстве. Они не являются
плодом индивидуального <изобретательства> автора. Поэтическая система
<Слова о полку Игореве> развивает уже существующие в языке
эстетические связи и не стремится к созданию совершенно новых метафор,
метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего
произведения в целом.

В этом использовании уже существующих богатств языка, в умении
показать их поэтический блеск и значительность и состоит народность
поэтической формы <Слова>. <Слово> неразлучимо с культурой всего
русского языка, с деловою речью, с образностью лексики военной,
феодальной, охотничьей, трудовой, а через нее и с русскою
действительностью. Автор <Слова> прибегает к художественной символике,
которая в русском языке XII в. была тесно связана с символикой
феодальных отношений, даже с этикетом феодального общества, с
символикой военной, с бытом и трудовым укладом русского народа.
Привычные шбразы получают в <Слове о полку Игореве> новое звучание.
Можно смело сказать, что <Слово> приучало любить Русскую обыденную
речь, давало почувствовать красоту

197

русского языка в целом и вместе с тем в своей поэтической системе
вырастало на почве русской действительности.

Вот почему и поэтическая сущность <Слова> была очень доступной. Новое
в ней вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее
оторвано. Поэтическая выразительность <Слова> была тесно связана с
поэтической выразительностью русского языка в целом.

Обратимся к конкретным примерам.

Целый ряд образов <Слова о полку Игореве> связан с понятием <меч>:
<Олегъ мечемъ крамолу коваше>; Святослав Киевский <бяшеть
притрепалъ... харалужными мечи> ложь половцев; Игорь и Всеволод <рано
еста начала Половецкую землю мечи цвълити>; <половци... главы своя
подклониша подъ тыи мечи харалужныи>; Изяслав Василькович <позвони
своими острыми мечи о шеломы литовьскыя>, а сам был <притрепанъ
литовскыми мечи>:

обращаясь к Ярославичам и Всеславичам, автор <Слова> говорит: <Вонзите
свои мечи вережени>.

Такое обилие в <Слове о полку Игореве> образов, связанных с мечом, не
должно вызывать удивления. С мечом в древнерусской жизни был связан
целый круг понятий. Меч был прежде всего символом войны. <Зайти мечем>
означало завоевать; <обнажить мечь> означало открыть военные действия,
напасть. Меч был эмблемой княжеской власти. Миниатюры Радзивиловской
летописи неоднократно изображают князей, сидящих на престоле с
обнаженным мечом в правой руке. Меч был символом независимости.
Прислать свой меч, отдать меч врагу символизировало сдачу. Меч был,
кроме того, священным предметом. Еще языческая Русь клялась на мечах
при заключении договоров с греками (911 и 944 гг.). Позднее мечи
князей-святых сами становились предметами культа (меч князя Бориса,
меч Всеволода-Гавриила Псковского). При этом меч всегда был оружием
аристократическим. Он употреблялся либо князем, либо высшими
дружинниками по преимуществу.

Эта символика меча в древнерусском дружинном обиходе накладывает
особый отпечаток на употребление слова <меч> в <Слове о полку
Игореве>, создает ему особую смысловую насыщенность. <Половци... главы
своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи>,- здесь слово <мечи>
употреблено во всем богатстве его значений: повержены половцы мечом
войны и мечом власти. <Подклонить головы под ме?-> означает
одновременно и быть ранеными, и быть покоренными.

198

В языке Древней Руси были обычными выражения <ковать ложь>, <ковать
лесть>, <ковать ков> и т. д. Исключительный интерес представляет
конкретизация этого выражения в <Слове>, превращение его в
художественный образ с помощью всей смысловой нагрузки слова <меч>.
Автор <Слова> пишет: <Олегъ мечемъ крамолу коваше>;

мирный труд противопоставлен в этом образе междоусобной войне. Однако
осуждение усобиц Олега сказывается не только в этом: Олег кует мечом
крамолу, то есть злоупотребляет своею властью князя; он
<святотатствует>, употребляя свой меч во зло, и т. д.

Это не означает, что автор <Слова> сознательно и расчетливо вложил все
эти значения в свой образ, но это значит, что все эти значения
эмоционально окрашивают этот образ, придают ему поэтическую
выразительность. И вместе с тем автор <Слова> не <выдумал> свой образ.
Он в новом сочетании употребил тот образ, который уже находился в
обыденной речи того времени, в символике общественных отношений XII в.

Наряду с мечом важное значение в <Слове о полку Игореве> имел и стяг.
Стягом <стягивали>, объединяли

ратников.

Стягами и хоругвями в Древней Руси подавали сигналы войску. В битве с
их помощью управляли движением войск. <Возволоченный> стяг служил
символом победы, поверженный стяг - символом поражения, отступления,
бегства. К стягу собирались дружинники. По положению стягов определяли
направление движения войска. Стяги служили знаками того или иного
князя. Наконец, стяг был символом чести, славы. И не случайно один из
князей XII в. сказал как-то о другом, умершем князе: <того стяг и
честь с душею исшла> (Ипатьевская летопись под 1171 г.).

Все эти значения слова <стяг>, вернее реальную действенность самих
стягов в древнерусском военном обиходе, следует учитывать и при
объяснении соответствующих мест <Слова о полку Игореве>. В самом деле,
что означает шбращение автора <Слова> к потомству Ярослава и Всеслава:
<Уже понизите стязи свои>? Понизить, повергнуть ВДи бросить стяг имело
лишь одно значение - признание поражения. И значение этого призыва -
<понизите стязи свои>, то есть признайте себя побежденными в
междоусобных войнах,- прямо поддерживается и дальнейшими словами
автора: <вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ ддней
славЪ>. Автор этим своим обращением

199

к Ярославичам и Всеславичам хочет указать им на бессмысленность и
пагубность для обеих сторон междоусобных войн; в них нет победителей:
<обе стороны признайте себя побежденными, вложите в ножны поврежденные
в междоусобных битвах мечи; в этих битвах вы покрыли себя позором>.

То же значение - поражения - имеет и выражение <третьяго дни къ
полуднию падоша стязи Игоревы>. Это даже не образ - здесь это военный
термин, но термин, употребленный в поэтическом контексте и здесь в
этом поэтическом контексте обновивший лежащий в его основе образ.
Стяги Игоря падают - это реальный знак поражения, падают реальные
стяги. Но указание на этот факт знаменательно - оно лаконично и
образно указывает на поражение Игорева войска.

Следовательно, в основе этого выражения лежит не литературный образ, а
реальный факт, но факт сам по себе <говорящий> - символика военного
обихода.

В дружинном быту Древней Руси такое же особое место, как предметы
вооружения, занимал и боевой конь воина. В XII и XIII вв., в отличие
от Х-го и Х1-го, русское войско было по преимуществу конным. Этого
требовала прежде всего напряженная борьба с конным же войском
кочевников. Но и вне зависимости от этого княжеский конь был окружен в
феодальном быту особым ореолом. Летописец Даниила Галицкого уделяет
особенное внимание любимым боевым коням своего господина. Летописец
Андрея Боголюбского отводит особое место описанию подвига его коня,
спасшего Андрея, и отмечает ту <честь>, которую воздал ему Андрей,
торжественно его похоронив, <жалуя комоньства его>.

Это особое положение боевого коня в феодальном быту XII-XIII вв.
придало слову <конь> смысловую значительность. В коне ценилась прежде
всего его быстрота. Это создало эпитет коня <борзый>, встречающийся и
в летописи, и в <Слове> (<А всядемъ, братие, на свои бръзыи комони>).
С конем же был связан в феодальном быту целый ряд обрядов. Молодого
князя постригали и сажали на коня. После этого обряда <посажения на
коня> князь считался совершеннолетним. В летописи немало случаев,
когда слово <конь> входит в состав различных военных терминов,
образованных путем метонимии: <ударить в коня> означало пуститься
вскачь; <поворотить коня> - уехать, отъехать или вернуться; <быть на
коне>, <иметь под собою коня> означало готовность выступить в поход.
Большое

йоо

паспространение имел термин <сесть на коня> в значении <выступить в
поход> (ср. <сесть на коня против кого-нибудь>, <сесть на коня за
кого-либо> и др.). Термин этот построен по принципу метонимии -
названа только часть действия вместо целого.

Употребление части вместо целого как основа многих терминов XI-XII
вв. еще более ясно проступает в выражении, которое встречается только
в <Слове о полку Игореве>: <вступить в стремень>, в том же значении,
что и обычное <всесть на конь>, то есть выступить в поход. Это
выражение <вступить в стремень> построено по тому же принципу, что и
ряд других терминов и метонимий <Слова>, летописи и обыденной живой
речи XI-XIII вв. Характерно при этом употребление термина <вступить в
стремя> с предлогом <за>: <Вступита, господина, въ злата стремень за
обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего
Святъславлича!>, дающего полную аналогию выше разобранному термину
летописи <всесть на конь за кого-либо>.

В известном отношении <стремя> было таким же символическим предметом в
дружинном быту XI-XIII вв., как и меч, копье, стяг, конь и многие
другие. <Ездить у стремени> означало находиться в феодальном
подчинении.

Так, например, Ярослав (Осмомысл) говорил Изяславу Мстиславичу
Киевскому через посла: <ать ездить Мстислав подле твой стремень по
единой стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю,
всими своими полкы> (Ипатьевская летопись, под 1152 г.). Кроме
феодальной зависимости, нахождение у стремени символизировало вообще
подчиненность: <галичаномь же текущимь У стремени его> (Ипатьевская
летопись, под 1240 г.).

Вкладывание князем ноги в стремя было обставлено в Древней Руси
соответствующим этикетом. На одной из миниатюр Радзивиловской летописи
изображен князь, вкладывающий ногу в стремя. Стремя держит оруженосец,
стоящий на одном колене. Все это придает особую значительность
выражению <Слова> <вступить в стремя>. Когда речь идет о дружине,
автор <Слова> употребляет обычное выражение <всесть на кони>: <А
всядемъ, братие, на свои бръзыя комони>,- обращается Игорь к своей
дружине, но "е <вступим в стремень>. Когда же речь идет о князьях, тор
<Слова> употребляет выражение <вступить в стре"я>: <тогда въступи
Игорь князь въ златъ стремень и пошха по чистому полю>; Олег <ступаетъ
въ златъ стремень въ градь Тьмутороканъ>; <вступита, господина, въ
злата

201

стремень>,- обращается автор <Слова> к Рюрику и Давыду Ростиславичам.
В этом различии, которое делает автор <Слова>, несомненно, сказалась
его хорошая осведомленность в ритуале дружинного быта.

Встает еще один вопрос: не было ли таким же символом власти, высокого
положения, в известном отношении и седло? Если это так, то это ввело
бы в тот же круг художественного мышления автора <Слова> и другое
выражение: <высъдТ) изъ съдла злата, а въ съдло кощиево>. <Съдло
злато> - это седло княжеское. Только княжеские вещи имеют эпитет
<золотой> - стремя, шлем, стол (престол). Конечно, в основе этого
эпитета лежат и реальные предметы, золотившиеся лишь в дорогом обиходе
князя, но автор <Слова о полку Игореве> отлично понимал и другое -
ритуальную соотнесенность этих двух понятий, <княжеского> и
<золотого>, как присущего специфически княжескому быту. Вот почему и
само <слово> князя Святослава <золотое>.

К феодальной терминологии XII в. принадлежит и слово <обида>. Обида -
это не только оскорбление, вражда, ссора, это нарушение феодальных
прав в первую очередь. Понятие <обиды> было в большом употреблении в
XII в. Князья мстили друг другу свои <обиды>, <стояли> за <обиду>
своего феодального главы, противопоставляли обиду своей чести и т. д.
Понятие <обида> стояло в центре феодальных усобиц XII в. Не раз
употребляет это понятие и сам автор <Слова>. Его значение автор
<Слова> подчеркивает тем, что олицетворяет эту обиду, придает ей
человеческий облик. Автор <Слова> опирается при этом на обычное
выражение того времени - <встала обида> (ср. аналогичные выражения
<встало зло>, <встало коварство>):

<въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука>. Отвлеченное выражение сразу
становится благодаря этому конкретным, приобретает черты зрительно
ощутимого образа Обида персонифицируется, она возникает, встает в
русских войсках, приобретает облик девы, становится девой-лебедем,
плещет своими крылами на синем море у Дона - там, где томится в плену
Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия:
<въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука, вступила дъвою на землю
Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синъмъ море у Дону; плещучи,
упуди жирня времена>. Перед взором читателя непосредственно в тексте
своего произведения автор <Слова> творит художественный образ. Из
отвлеченного, почти <технического> выражения, из феодального

202

термина создается живой образ, постепенно приобретающий все большую и
большую художественную конкретность,

Особая, группа образов в <Слове о полку Игореве> связана с
географической терминологией и географической символикой своего
времени. В Древней Руси были обычными определения страны по
протекающей в ней реке. Выражения <повоевать Волгу>, <ходить на Дон> -
обычны в древнерусском языке для обозначения <повоевать страны по
Волге> или <ходить походом в земли по Дону>. Так же точно и в <Слове о
полку Игореве> реками обычно определяются страны, расположенные по
этим рекам: по Дону, по Волге, по Немиге, по Дунаю и др. Границы
княжеств не запечатлевались в сознании автора <Слова>. Он никогда не
говорит о княжествах, не называет их, а определяет страны по городам
или по рекам.

В связи с этим определением стран по рекам стоит и распространенный в
Древней Руси символ победы: испить воды из реки побежденной страны.
Владимир Мономах, говорится в летописи, пил золотым шлемом из Дона,
покорив страну половцев (Ипатьевская летопись, под 1201 г.). Юрий
Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо), захватив Тверь, напоил
коней из Тверцы и угрожал новгородцам напоить своих коней из Волхова
(Новгородская первая летопись, под 1224 г.). <Слово о полку Игореве>
неоднократно употребляет этот символ победы. Дважды говорится в
<Слове> <испити шеломомь Дону> как о цели похода Игоря.

Этот древнерусский символ военной победы <Слово> кладет в основу ряда
своих художественных образов. Автор <Слова> обращается к Всеволоду
Юрьевичу Владимиро-Суздальскому: <Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,
а Донъ шеломы выльяти!> Здесь речь идет не только о победах над
странами по этим рекам, но, очевидно, об их полном покорении. Всеволод
не только может <испить> воды из Волги и Дона, он может вообще лишить
воды эти реки: <вычерпать>, <расплескать> их. Вместе с тем образы и,
родившиеся под влиянием обычного символа победы Древней Руси, дают
представление о многочисленности войска Всеволода: не хватит воды в
Дону, когда каждый воин Всеволода <изопьет> из него свою долю победы;
не окажется воды и в Волге, когда воины Всеволода двинутся ио ней в
ладьях. Тот же образ вычерпанной реки как побежденной страны лежит и в
основе характеристики <Словом> победоносного похода Святослава
Киевского в 1184 г. О Святославе сказано: <иссуши потокы и болота>.

203

Здесь и символ, и реальность одновременно: при передвижении большого
войска всегда <требился> (подготовлялся) путь и мостились мосты,
замащивались <грязивые места>. Следовательно, и в данном случае символ
конкретизирован в <Слове>. Меткость его в том, что он несет две
нагрузки: символическую и реальную. Еще больший отход от
первоначального символа победы в сторону превращения этого символа в
художественный образ имеем мы в том месте <Слова>, где говорится о
том, что и на юге, и на северо-западе русские в равной мере терпят
поражение от <поганых> (то есть от языческих половецких и литовских
племен): <Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду
Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ
кликомъ поганыхъ>. И Сула, и Двина - две пограничные русские реки -
лишились своих вод. Это, конечно, знак русского поражения. Вместе с
тем это указание на то, что реки эти не могут служить реальными
препятствиями для врагов Руси, что границы Руси слабы.

Мы видели выше, что многое в художественных образах <Слова> рождалось
самой жизнью, шло от разговорной речи, от терминологии, принятой в
жизни, из привычных представлений XII в. Автор <Слова> не <придумывал>
новых образов, а умел их уловить в самой русской речи; в русской же
устной речи они были теснейшим образом связаны с действительностью, с
дружинным, феодальным бытом XI-XII вв. Многозначность таких понятий,
как <меч>, <стремя>, <стяг> и многие другие, были подсказаны
особенностями употребления самих этих предметов в дружинном обиходе.
Были полны символического, метафорического смысла не слова, их
обозначавшие, а самые вещи, обычаи, жизненные явления. Меч, копье,
стремя входили В ритуал дружинной жизни, и отсюда уже слова, их
обозначавшие, получали свою многозначность, свой художественный,
конкретно-образный потенциал.

Не все стороны действительности могли давать материал для
художественных сравнений, метафор. Поэтическая выразительность того
или иного слова, выражения находились в тесной зависимости от
поэтической выразительности того конкретного явления, с которым оно
было связано. Язык и действительность переплетались в Древней Руси
особенно тесным образом. Эстетическая ценность слова зависела в первую
очередь от эстетической ценности того явления, которое оно обозначало,
и вместе с тем самое явление, с которым это слово было связано,
воспринима-

204

лось как явление общественной жизни, в тесном соприкосновении с
деятельностью человека. Вот почему в Древней Руси мы обнаруживаем
целые крупные явления жизни, которые служили неисчерпаемым родником
поэтической образности. В них черпал свою поэтическую конкретность
древнерусский устный язык, а с ним вместе и древнерусская поэзия.
Земледелие, война, охота, феодальные отношения - то, что больше всего
волновало древнерусского человека, в первую очередь и служило
источником образов устной речи.

Арсеналом художественных средств были по преимуществу те стороны быта,
действительности, которые сами по себе были насыщены эстетическим
смыслом. Их в изобилии рождала, например, соколиная охота,
пользовавшаяся широким распространением в феодальной Руси. Владимир
Мономах говорит в <Поучении> об охотах наряду со своими походами. И те
и другие в равной мере входили в его княжеское <дело>. Княжеская охота
неоднократно упоминается в Ипатьевской летописи за XII и XIII вв. Сам
Игорь Святославич забавлялся охотою с ловчими птицами в половецком
плену.

Охота с ловчими птицами (соколами, ястребами, кречетами) доставляла
глубокое эстетическое наслаждение. Об этом свидетельствует позднейший
<Урядник сокольничьего пути> царя Алексея Михайловича. <Урядник>
называет соколиную охоту <красной и славной>, приглашает в ней
<утешаться и наслаждаться сердечным утешением>. Основное в
эстетических впечатлениях от охоты принадлежало, конечно, полету
ловчих птиц. <Тут дело идет не о добыче, не о числе затравленных гусей
и уток,- пишет С. Т. Аксаков в <Записках ружейного охотника>,- тут
охотники наслаждаются резвостью и красотою соколиного полета или,
лучше сказать, неимоверной быстротой его падения из-под облаков, силою
его удара>. <Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет>,-
пишет и <Урядник>.

Вот почему образы излюбленной в Древней Руси соколиной охоты так часто
используются в художественных Целях. В этом сказались до известной
степени особенности эстетического сознания Древней Руси: средства
художественного воздействия брались по преимуществу из тех сторон
действительности, которые сами обладали этой художественной
значительностью, эстетической весомостью.

Образы соколиной охоты встречаются еще в <Повести Семенных лет>:
<Боняк же разделися на 3 полкы, и сбиша УПЫ акы в мячь, яко се сокол
сбивает галице> (Лавренть-

206

евская летопись, под 1097 г.). В этом образе <Повести временных лет>
есть уже то противопоставление соколов галицам, которое несколько раз
встречается и в <Слове о полку Игореве>. Противопоставление
русских-соколов врагам-воронам есть и в Псковской первой летописи.
Александр Чарторыйский передает московскому князю Василию Васильевичу:
<Не слуга де яз великому князю и не буди целование ваше на мне и мое
на вас; коли де учнуть псковичи соколом вороны имать, ино тогда де и
мене Черторискаго воспомянете> (Псковская первая летопись, под 1461
г.).

Несколько раз в летописи встречается указание на быстроту птичьего
полета. Как бы мечтая о возможности передвигаться с такою же
быстротою, Изяслав Мстиславич говорит о своих врагах: <да же ны бог
поможеть, а ся их отобьем, то ти не крилати суть, а перелетевше за
Днепр сядуть же> (Ипатьевская летопись, под 1151 г.). Тот же образ
птичьего полета встречается и в рассказе Ипатьевской летописи о походе
Игоря 1185 г. Дружина жалеет, что Игорь не может перелететь, как
птица, и соединиться с полками Святослава: <Потом же гада Игорь с
дружиною, куды бы (мог) переехати полкы Святославле; рекоша ем\
дружина: "Княже! потьскы (по птичьи) не можешь перелетети; се приехал
к тобе мужь от Святослава в четверг, а сам идеть в неделю ис Кыева, то
како можеши, княже. постигнути">. Игорь же торопился, ему было <не
любо> то. что сказала ему дружина (Ипатьевская летопись, под 1185 г.).
Образ птичьего полета, позволяющего преодолевать огромные
пространства, видим мы и в <Слове>: <Великый княже Всеволоде! Не
мыслию ти прелетъти издалеча отня злата стола поблюсти?> Встречается в
летописи и сравнение русских воинов с соколами: <Приехавшим же
соколомь стрелцемь, и не стерпевъшим же людемь, избиша е и роздрашася>
(Ипатьевская летопись, под 1231 г.). Именно это сравнение, излюбленное
и фольклором, чаще всего употреблено и в <Слове о полку Игореве>: <се
бо два сокола слътъста>; <коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ
възбиваетъ, не дастъ гнъзда своего въ обиду>;

<высоко плаваеши на д-ьло въ буести, яко соколъ на вътрехъ ширяяся,
хотя птицю въ буйствЪ одолъти>; <Инъгварь и Всеволодъ и вси три
Мстиславичи, не худа гнъзда шестокрилци>; <Аже соколъ къ гнъзду
летитъ, а в-Ь (мы) соколца опутаевь красною девицею>.

Замечательно, что во всех этих сравнениях воиновдружинников и молодых
князей с соколами - перед нами

206

сравнения развернутые, рисующие целые картины соколиного полета,
соколиной охоты в охотничьих терминах своего времени (соколы
<слътъста>, сокол бывает <въ мытехъ> и тогда <не дастъ гнъзда своего
въ обиду>, сокол <высоко плавает>, то есть парит, собираясь <птицю въ
буйствт> одол"Ьти>, сокола <опутывают>, то есть надевают ему на ноги
<путинки>, и т. д.).

<Слово>, следовательно, насыщено конкретными, зрительно четкими
образами русской соколиной охоты. Здесь, как и в других случаях, в
своей системе образов <Слово> исходит из русской действительности в
первую очередь. Образы, которыми пользуется автор <Слова>, вырастают
на основе реально существующих отношений в жизни. Его художественные
символы строятся на основе феодальной символики его времени, отчасти
уже запечатленной в языке. Художественное творчество автора <Слова>
состоит во вскрытии того образного начала, которое заложено в устной
речи, в специальной лексике, в символике феодальных отношений, в
действительности, в общественной жизни и в подчинении этого образного
начала определенному идейному замыслу.

Автор <Слова> отражает жизнь в образах, взятых из этой самой жизни. Он
пользуется той системой образов, которая заложена в самой общественной
жизни и отразилась в речи устной, в лексике феодальной, военной,
земледельческой, в символическом значении самих предметов. а не только
слов, их обозначавших. Образ, заложенный в термине, он превращает в
образ поэтический, подчиняет его идейной структуре всего произведения
в целом И в этом последнем главным образом и проявляется его
гениальное творчество.

Замечательно, с каким искусством и точностью автор <Слова о полку
Игореве> строит на основе этого своего художественного принципа
развернутые сравнения. Вот например, описание начала битвы с
половцами, слитое в единую картину с описанием начала грозы.

Сперва автор <Слова> говорит только о своих предчувствиях битвы-грозы:
<Быти грому великому! Итти дождю стрълами съ Дону великаго! Ту ся
копнем приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на
ръц-в на Каялъ, у Дону великаго>. Затем, после лирического восклицания
<О Руская землъ! Уже за шеломянемъ еси!>, автор <Слова> переходит к
описанию движения половецкого войска (привожу это описание в переводе
на современный русский): <Вот ветры, внуки Стрибога (бога ветров)

207
веют со стороны моря (с половецкой стороны) стрелами на храбрые полки
Игоревы (битва началась перестрелкой из луков). Земля гудит (под
копытами конницы, пошедшей в бой, и под первыми раскатами грома), реки
мутно текут (взмученные ногами коней, переходящих их вброд и
замутненные дождевыми водами), пыль поля покрывай ет (от движения
множества половецкого войска и от предгрозового ветра), стяги
(половецкие) говорят (они развеваются, свидетельствуя о наступлении
половцев; их колеблет ветер грозы)>. Перед нами совмещение двух картин
- описание грозы, слитое с описанием битвы.

Образы <Слова> тесно связаны с его идеями. Эстетический и
идеологический моменты в образе неотделимы в <Слове о полку Игореве>,
и в этом одна из характернейших его особенностей. Так, например,
обычные образы народной поэзии, заимствованные из области земледелии,
входят не только в художественный замысел автора <Слова>, но и в
идейный. Образы земледельческого труда всегда привлекаются автором
<Слова> для противопоставления войне. В них противопоставляется
созидание разрушению, мир войне. Благодаря образам мирного труда,
пронизывающим всю поэму в целом, она представляет собой апофеоз мира.
Она призывает к борьбе с половцами для защиты мирного труда в первую
очередь: <тогда при Олзт> Гориславличи с-Ьяшется и растяшеть
усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука>; <тогда по Руской земли
р-втко ратаевЪ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себ-в
д-вляче, а галици свою рвчь говоряхуть, хотять полетвти на уедие>;
<чръна земля подъ копыты костьми была пост>яна, а кровию польяна:
тугою взыдоша по Руской земли>; <на НемизЪ снопы стелютъ головами,
молотятъ чепи харалужными, на тоцт. животъ кладутъ, в-ьютъ душу отъ
тт>ла. НемизЪ кровави брезт. не бологомъ бяхуть посЪяни, посЪяни
костьми рускихъ сыновъ>.

В этом противопоставлении созидательного труда разрушению, мира -
войне автор <Слова> привлекает не только образы земледельческого
труда, свойственные и народной поэзии (как это неоднократно
отмечалось), но и образы ремесленного труда, в народной поэзии
отразившегося гораздо слабее, но как бы подтверждающего открытия
археологов последнего времени о высоком развитии ремесла на Руси: <тъй
бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стр-влы по земли сьяше>, <и начяша
князи... сами на себЬ крамолу ковати>; <а князи сами на себе крамолу
коваху>;

208

<ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузЪ скована, а въ

буести закалена>.

Это противопоставление мира войне пронизывает и ДРУ6 части <Слова>.
Автор <Слова> обращается к образу пира как апофеозу мирного труда: <ту
кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии Русичи: сваты
попоища, а сами полегоша за землю Рускую>. С поразительной
конкретностью противопоставляя русских их врагам, он называет
последних <сватами>; как уже было сказано выше, Игорь Святославич
действительно приходился сватом Кончаку (дочь Кончака была помолвлена
с сыном Игоря - Владимиром). Отсюда следует, что образ пирабитвы не
просто заимствован из фольклора, где он обычен, а умело осмыслен
применительно к данному конкретному случаю. Той же цели
противопоставления мира войне служат и женские образы <Слова о полку
Игореве> - Ярославна и <красная Глебовна>.

Перед нами, следовательно, целая политическая концепция автора <Слова
о полку Игореве>, в которую как часть в целое входят традиционные
образы устной речи:

<битва-молотьба>, <битва-пир> и т. д.

Итак, автор <Слова о полку Игореве> углублял, развивал старые образы,
раскрывал их значение, детализировал их, заставлял читателя ярко
почувствовать их красоту. Он брал то, что уже было в русском
поэтическом языке, брал общее, а не случайное, брал укоренившееся.

Возникает вопрос: в чем же <Слово о полку Игореве> связано с книжной
традицией своего времени? Эти связи есть, но в старинной
исследовательской литературе о <Слове> они были сильно преувеличены. К
различным выражениям <Слова> были механически подобраны многочисленные
параллели из летописи, из <воинских повестей>, из переводной <Хроники
Манассии>, из <Повести о разорении Иерусалима> Иосифа Флавия, из
Библии и т. д. Хаотически нагромождая параллели из произведений самых
различных жанров, исследователи забывали, однако, что многое в этих
параллелях было обусловлено общностью живого русского языка - основы
всех этих оригинальных и переводных сочинений. Забывалось, что и
летописи, и <воинские повести> пользовались русской военной и
феодальной терминологией, что в основе близости <Слова> ко многим
другим произведениям древней русской литературы лежала сама русская
жизнь, а не <влияние>, <заимствование> и <традиция жанра>. Так,
например, такие выражения, как <преломить копье>, <стрелы идут, аки
дождь>,

209

<отворить ворота> и многие другие, в которых искали стилистические
трафареты <воинских повестей>, на самом деле были либо военными
терминами, либо обычными выражениями живой устной речи XII в. Они
свидетельствуют не о традициях тех или иных жанров в <Слове о полку
Игореве>, а о близости <Слова> к русской действительности.

Тем не менее <Слово о полку Игореве> - произведение письменное. Как бы
ни были в нем сильны элементы устной речи и народной поэзии, оно все
же писалось, и писалось как литературное произведение. <Слово> - не
запись устно произнесенной речи или спетой исторической песни. <Слово>
было с самого начала написано его автором, хотя автор и <слышал> все
то, что он писал, проверял на слух его ритм, звучание, обращался к
своим читателям, как оратор к слушателям, а иногда и как собеседник.

Письменное происхождение <Слова> сказывается прежде всего в смешении
различных приемов устного народного творчества. В <Слове> можно найти
близость и к устной народной причети, и к былинам, и к славам, которые
пелись князьям, и к лирической народной песне. Такого смешения
фольклор не знает. Не знает фольклор и того сложного построения, каким
отличается <Слово>. В осо бенности противоречат фольклору постоянные и
типичные для <Слова> обращения от современности к прошлому. Наконец, в
<Слове> имеются и отдельные книжные выражения: <растекашется мыслию по
древу>, <скача, славию, по мыслену древу>, <истягну умь крпостию
своею>, <свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню>,
<спала князю умь похоти> и некоторые другие. Замечательно, однако, что
все эти немногие книжные обороты встречаются по преимуществу в начале
<Слова>. Из всех частей <Слова> его первая часть - там, где автор
колеблется в выборе своей манеры,- ближе всего стоит к книжной
традиции, хотя и не подчинена ей целиком. С развитием своего
произведения автор <Слова> решительно отбрасывает все эти отдельные
элементы книжной речи и пишет так, как говорит: горячо, страстно,
проникаясь единственным стремлением убедить, взволновать, возбудить в
своих читателях патриотические чувства. Перед нами, таким образом, не
следование традициям книжности, а отход от этих традиций, отход,
который совершается в <Слове> тут же, на глазах у читателя, по мере
того как голос автора крепнет в его обращении к своим современникам.

Несмотря на всю сложность эстетической структуры <Слова>, несмотря на
то, что <Слово> тесно связано с уст-

210

ной народной поэзией, несмотря на то, что в основе многих образов
<Слова> лежат военные, феодальные, географические и тому подобные
термины своего времени, обычаи, Формулы и символы эпохи феодальной
раздробленности, взятые из разных сфер языка и из разных сторон
действительности, поэтическая система <Слова> отличается строгим
единством. Это единство обусловлено тем, что вся терминология, все
формулы, все символы подверглись в <Слове> поэтической переработке,
все они конкретизированы, образная сущность их подчеркнута, выявлена,
все они в своей основе связаны с русской действительностью XII в., и
все они в той или иной мере подчинены идейному содержанию
произведения.

Максим Горький говорил о русском искусстве нового времени: <Русское
искусство прежде всего сердечное искусство. В нем неугасимо горела
романтическая любовь к человеку, этим огнем любви блещет творчество
наших художников великих и малых...> Зачатки этой сердечности мы можем
заметить и в древнейших произведениях русской литературы. Она
отчетливо проявилась уже в <Слове о полку Игореве>.

<Слово о полку Игореве> - одно из самых гуманистических произведений
мировой литературы. Оно отмечено печатью особой человечности, особенно
внимательного отношения к человеческой личности. Оно полно сильных и
волнующих чувств. Рассказывая о походе русского войска, автор <Слова>
преисполнен такой сильной скорби, что как бы не может удержать себя от
вмешательства в действия Игоря. Он прерывает самого себя восклицаниями
горя:

<О! далече заиде соколъ, птицъ бья,- къ морю! А Игорева храбраго плъку
не кр-ьсити!>; <О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и
пръвыхъ князей!> Автор <Слова> одухотворяет природу, заставляет ее
отзываться на все происходящее среди людей. Чувства автора <Слова о
полку Игореве> так велики, его понимание чужого горя и чужих радостей
так остро, что ему кажется, что этими же чувствами, этими же
переживаниями наделено и все окружающее. Животные, деревья, трава,
цветы, вся природа и даже забралы городов щедро наделяются им
человеческими чувствами, способностью различать добро и зло,

Горький М.О родине. М., 1945. С. 48. 211

сочувствовать первому и ненавидеть второе, они предупреждают русских о
несчастьях, переживают с ними горе и радости. Это слияние автора и
природы усиливает значительность и драматизм происходящего. Чувства
автора, находящие отклик в природе, как бы оказываются удесятеренными
в силе.

Автор <Слова> с осязательной живостью рисует себе удаление русского
войска и дважды восклицает: <О Руская земле! уже за шеломянемъ еси!>
Только бывавший в походах мог с такою точностью передать душевные
переживания воинов, уходящих за пределы родной земли, прощающихся с
родиной.

Автор <Слова> как бы слышит издалека шум битвы, но в сильном душевном
волнении не хочет и не может осознать внезапно надвинувшегося
поражения, несмотря на всю его очевидность; он восклицает: <Что ми
шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?> Только переживший
сам душевную утрату мог с такою психологическою верностью передать
свое смятенное состояние, свое нежелание поверить в случившееся
несчастье.

Автор <Слова> с исключительной внимательностью проникает в душевные
переживания своих героев. Во всей сложности предстают перед нами
противоречивые чувства Святослава Всеволодовича Киевского при известии
о поражении Игоря и Всеволода. Он отечески любит их и отечески
упрекает их за безрассудную затею похода на половцев без сговора с
остальными русскими князьями: <Се ли створисте моей сребреней свдинь>.

Автор <Слова> понимает молодецкое презрение к роскоши воинов Игоря,
которые, потоптав <поганые> полки половецкие, <помчаша красныя д-Ьвкы
половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами
и япончицами и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ
мЪстомъ, и всякыми узорочьи половЪцкыми>. И одновременно с этим
сочувственным пониманием удали воинов автор <Слова> с ласковой
чуткостью приоткрывает нам душевные переживания юной жены Игоря -
Ярославны, плачущей по своем муже. Нежность Ярославны и суровость
воинов доступны и близки ему в равной мере.

Автор <Слова> сочувственно понимает предпочтение смерти плену,
высказанное Игорем в начале похода. Он с удивительной человечностью
говорит об одинокой (именно одинокой!) смерти Изяслава Васильковича на
поле битвы на кровавой траве: не было с ним его братьев, в оди-

212

ночестве изронил он свою жемчужную душу через золотое

ожерелье.

Человечность <Слова> проявляется разнообразно и сильно. Она
сказывается и в характеристиках действующих лиц: выразительных,
кратких и удивительно различных. При всей мимолетности замечаний,
которые автор <Слова> в своей лирической торопливости бросает о
действующих лицах произведения, в <Слове> нет и двух сходных
действующих лиц. Каждый из многочисленных героев <Слова> наделен
собственными чертами. В них подмечено самое существенное, и это
существенное воплощено в произведении самыми различными
художественными средствами. Образ <соловья старого времени> раскрыт
характеристикой его художественной манеры. Характеристика Ярославны
воплощена в ее лирической песне. Описание воинской готовности
<сведомых кметей>, курских воинов Всеволода Буй Тура, является
одновременно и их лучшей характеристикой.

Наблюдательностью и внимательным отношением к человеческой личности
отмечены отдельные эпитеты, которыми наделены в <Слове> его
действующие лица. Ярослав Мудрый назван <старым>, и этим подчеркнут не
только его возраст, не только то, что он жил в <старые> (прежние)
времена, но и его опыт, ум. Его брат Мстислав Владимирович Великий,
вступивший в единоборство с касогом Редедею перед фронтом обоих войск
- русского и касожского - назван <храбрым>. Роману Святославичу придан
эпитет <красный>, то есть красивый. Мужественный и сильный брат Игоря
Всеволод назван <буй туром> и <яр туром>. Жена Всеволода - его <милая
хоть> - <красная>; мудрого и прозорливого Бонна автор <Слова> называет
<вещим>, воины Романа Мстиславича - <железные> и т. д.

Особенно любит автор <Слова> эпитет <храбрый>. <Храбрые> у него не
только Мстислав, Игорь, Борис Вячеславич, <храбрыми> названа не только
дружина, Ольговичи, все русские сыны - <русичи>,- даже самая мысль
Романа Мстиславича <храбрая>. В этом сказалось особое пристрастие
автора <Слова> к воинским доблестям.

Автор <Слова> находит глубокое человеческое содержание во всем, что
останавливает на себе его внимание. Глубокой человечностью веет на нас
от пейзажа опустелой пашни. Печальная картина заброшенной нивы, на
которой вместо покрикивающего на свою лошадь пахаря только

213

вороны граят, <трупа себ-в дйляче>, а галки <свою р-ьчь говоряхуть>,
собираясь полететь на добычу,- до боли сжимает сердце читателя и
воспринимается как своеобразный плач автора о русском народе.

Эта необыкновенная чуткость автора <Слова> к человеческому страданию,
его большое и умное сердце не могли не привлечь его к народному горю -
к бедствиям трудового русского населения. Народность и гуманизм
произведения - это, в сущности, две стороны одного и того же.
Благодаря им <Слово> живет и для нас, продолжает волновать нас и до
сих пор.

Но чувства автора <Слова> не оторваны от эпохи, от условий, их
породивших, от родины, их воспитавшей. Автор <Слова> - русский прежде
всего. Его чувства целиком подчинены всепроникающей любви к родной ему
Русской земле. Именно эта Русская земля явилась главным героем его
произведения. И именно эта любовь к Родине, к русским людям до предела
усилила его чувства, сделала их сложными, обострила его слух, зрение,
его поэтическое воображение. Именно она, любовь к Родине, являлась его
подлинной вдохновительницей.

Любовь к Родине и к <русским сынам> помогла автору <Слова> проникнуть
в думы воинов, переступивших границу Русской земли у <шеломяни>.

Любовь к Родине и к безвестным нам <русичам> из храброго полка Игоря
помогла ему ощутить тревогу мучительно долгой ночи накануне сражения.

Любовь к Родине раскрыла ему скорбные переживания Ярославны, наполнила
его сердце жгучим горем о погибших русских воинах.

Любовь к Родине и к русскому народу позволила автору <Слова>
подглядеть и подслушать своим творческим воображением и беседу Игоря с
Донцом, и пение дев на Дунае, и тревожные знамения природы, и радость
русских городов и сел по поводу возвращения Игоря из плена, и даже
злобный и торопливый разговор ханов Гзака и Кончака, гонящихся зд
Игорем.

В основе гениальной наблюдательности автора <Слова>, в основе силы и
свежести его человеческих чувств лежала его любовь к родной ему
страдающей земле. Любовь к родине водила его пером и определила собой
глубокую народность содержания и формы <Слова>.

Она же, любовь к Родине, высоко подняла его над пределами своего
времени, сделала его произведение бессмертным и общечеловеческим,
народным и гуманистиче-

214

ским, полным горячего лиризма и самой трепетной художественной правды.

Сила любви к Родине, к Русской земле, покоряет читателей <Слова>.
Чувство это пронизывает собой все произведение. Оно проступает в
каждой строке. Оно наполняет сердце читателя жгучим горем при описании
поражения русского войска, гордостью за свою Родину при описании силы
и смелости ее князей, острой ненавистью к ее врагам в рассказе о
разорении Русской земли. Любовь к Родине определила выбор
художественных средств в <Слове>, усилила наблюдательность ее автора,
вдохнула в него подлинное поэтическое одушевление, придала высокую
идейность его произведению.

Вот почему значение <Слова> так безмерно возросло в наше время. Вот
почему оно находит такой горячий отклик в сердцах всех людей,
беззаветно преданных своей Родине.

В Древней Руси исторические сочинения писались обычно вскоре же по
совершении событий их очевидцами или современниками. В дальнейшем эти
сочинения могли переделываться: дополняться, сливаться с другими
сочинениями, обрабатываться стилистически и идеологически. Так,
например, летописец приписывал к старым летописям новые записи. Часто
летописец сокращал старые летописные записи, дополнял их родственными
сочинениями на ту же тему, составлял большие исторические компиляции,
но целиком новые строки писались им только о том, что он знал как
современник. О событиях большой давности в Древней Руси не писали
новых оригинальных сочинений. В этом выражалосьуважение древнерусских
книжников к исторической правде, взгляд на исторические сочинения как
на своего рода свидетельство современника.

<Слово о полку Игореве> не составляет исключения в этом отношении. Оно
не носит характера компиляции, <свода> предшествующего материала, оно
очень цельно по стилю и замыслу, и можно думать поэтому, что оно
написано современником. Его осведомленность - типичная осведомленность
современника, а не эрудита-книжника, воспроизводящего события по
различного рода <историческим источникам>. Он не только знает больше,
чем летописцы,- он видит и слышит события во всей яркости Жизненных
впечатлений.

215

Он знает, например, что во время битвы Игоря с половцами ветер дул со
стороны половцев, и дважды об этом упоминает (в описании начала битвы
и в плаче Ярославны). Южные ветры действительно характерны для этой
части Восточно-Европейской равнины весной и летом.

Он знает и живо ощущает степную природу XII в.:

свист сусликов, стук дятлов в поймах степных рек, повадки чернядей,
гоголей и чаек, повадки соколов, лай лисиц на щиты, красного цвета
которых они не выносили, и т. д., и т. п.

Он знает о расположении дворца галицкого князя - <высоко> на горе; он
знает, что Игорь ехал в Киев из Чернигова речным путем и поднимался
<на горы> киевские от пристани по Боричеву взвозу; он знает о русских
поселениях на Дунае; знает он и о том, что Нежатина Нива, на которой
разыгралась битва в 1076 г., находилась у черниговской речки Канины, и
мн. др.

Как современник разбирается автор <Слова> в политическом положении
отдельных русских княжеств. С удивительной точностью оценивает автор
политическое положение Владимиро-Суздальского княжества, Галицкого,
Полоцкой земли и т. д. Только в самое последнее время оказались мы
способны оценить правильность многих исторических указаний автора
<Слова>, до недавнего времени казавшихся ошибочными (например,
похороны Изяслава <у святой Софии> в Киеве; исследователи
предполагали, что Изяслав был похоронен в Десятинной церкви). Наконец,
язык <Слова> - несомненно, язык второй половины XII в. Автор <Слова>
употребляет политическую терминологию, которая начала входить в обиход
только в 70-х гг. XII в. (термин <господин> в отношении князя). Он
правильно употребляет сложную феодальную и военную терминологию XII в.
(<въсесть на конь>, <испить шеломомъ> из Дону, Волги, <обида>,
<понизить стяг>, <потоптать>, <преломить копье>, <се мое, а то твое> -
в <Слове> это последнее выражение иронически перестроено: <се мое, а
то мое же>), <отец>, <сын> (для обозначения феодальных отношений
власти и подчинения) и т. д. Многие из этих терминов совершенно
исчезли в языке послемонгольской поры.

Как показали исследования последнего времени, автор <Слова>
употребляет тюркские слова в их типичной для XII в. форме.

Закономерны для XII в. и грамматические формы языка <Слова о полку
Игореве>, и особенности его лексики.

216

Археологически точны все упоминания в <Слове> оружия. Мечи,
впоследствии переставшие применяться, " XII в. еще употреблялись
наряду с начавшими входить

военный обиход саблями. Щиты русских действительно красились в
червленый цвет. Шлемы князей были действительно золочеными.
Массированное применение стрел в начале боя, чтобы рассеять боевые
порядки противника, было действительно общеупотребительным в XII в.

Археологически точны указания деталей одежды.

Этнографически подтверждены и древнерусские поверья, отразившиеся в
сне Святослава Киевского.

<Паволоки> и <драгыя оксамиты>, которые захватили воины Игоря в
половецких вежах,- это те самые товары, с которыми приходили половцы
торговать на Русь, покупая их в причерноморских городах у греков.

<Поскепанныи> (расщепленные) шлемы половецкие действительно могли быть
расщеплены, так как делались из дерева и только покрывались стальной
оковкой.

Действительно славились на Руси угорские (венгерские) иноходцы и
действительно Венгрия вывозила их в другие страны. Пленных
действительно заключали в <гридницах> - больших пиршественных залах
(<и падеся Кобякъ въ град-ь Киев-в, въ гридницт. Святъславли>).

Даже такая деталь, как упоминание в <Слове> <красных> (то есть
красивых) девушек половецких, находит себе подтверждение у Низами в
его поэме <Искендернамэ>, где восхваляется их красота.

Можно было бы привести много других соображений в пользу того, что
<Слово> создано современником событий, но самое важное и убедительное
- непререкаемая свежесть впечатления. <Слово о полку Игореве> - это не
историческое повествование о далеком прошлом: это отклик на события
своего времени, полный еще не притупившегося горя. Автор <Слова>
обращается в своем произведении к современникам событий, которым эти
события были хорошо известны. Поэтому <Слово> соткано из намеков, из
напоминаний, из глухих указаний на то, что е было перед глазами у всех
его читателей-современников.

Закончив обзор идейного и художественного содержа"яя <Слова о полку
Игореве>, а также признаков его блиэости к событиям, которые в нем
изображены, мы можем ""ставить вопрос: кем был его автор? Он мог быть
прибли-

217

женным Игоря Святославича: он ему сочувствует. Он мог быть и
приближенным Святослава Киевского: он сочувствует также и ему. Он мог
быть черниговцем и киевлянином. Он мог быть дружинником: дружинными
понятиями он пользуется постоянно. Однако в своих политических
воззрениях он не был ни придворным, ни защитником местных тенденций,
ни дружинником. Он занимал свою независимую патриотическую позицию, по
духу своему близкую широким слоям трудового населения Руси. Его
произведение - горячий призыв к единству Руси перед лицом внешней
опасности, призыв к защите мирного созидательного труда русского
населения - земледельцев и ремесленников. Его художественная система
тесно связана с русским народным творчеством. Он творит свое
произведение ясными, простыми, доходчивыми средствами, оживляя образы,
заложенные в самом устном языке, в понятиях времени, в быте, в военном
и феодальном обиходе XII в. Это народный певец, искусный и тонкий,
создавший произведение литературное, а не устное; но его литературное
произведение связано в гораздо большей степени с УСТНЫМ языком, с
русской действительностью, с поэтической символикой жизни, чем с
литературной традицией своего времени.

Знакомство со <Словом> отчетливо обнаруживается во всем последующем
развитии древней русской литературы. Так, например, в псковском
Апостоле 1307 г., хранящемся в Государственном историческом музее в
Москве (Апостол - это одна из богослужебных книг), читается следующая
приписка, сделанная переписчиком на последнем листе рукописи: <Сего же
лета бысть бой на Русьской земли Михаил с Юрьем о княженье
новгородское. При сих князех... сеяшется и ростяше усобицами, гыняше
жизнь наша, в князех которы (свары), и веци скоротишася человеком>.
Приписка эта во второй половине представляет собой переделку
следующего места из <Слова>: <Тогда при Олзь Гориславличи сЪяшется и
растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука; въ княжихъ
крамолахъ вьци человЪкомь скратишась>.

В самом начале XV в. <Слово> послужило литературным образцом для
создания <Задонщины>. <Задонщина>-это небольшое поэтическое
произведение, посвященное прославлению победы Дмитрия Донского на
Кул"- ковом поле, <за Доном>. <Задонщина> ведет это

218

прославление, пользуясь образами <Слова о полку Игоре-
противопоставляя печальное прошлое радости побе, Правда, автор
<Задонщины> не всюду понял <Слово>, исказил и ослабил многие его
художественные образы. Так, например, в <Слове о полку Игореве> Днепр
пробивает <каменные горы>, то есть пороги; в <Задонщине> это отнесено
к Дону, там Дон также пробивает каменные горы; но течение Дона не
встречает на своем пути ни порогов, ни гор.

Через <Задонщину>, а в одном случае и непосредственно <Слово> оказало
влияние и на другое произведение о Донской битве - на так называемое
<Сказание о Мамаевом побоище> (на его так называемый <печатный>
вариант).

В XVI в. <Слово>, без сомнения, переписывалось в Пскове или в
Новгороде (сгоревшая в пожаре 1812 г. рукопись <Слова> именно этого
происхождения).

Таким образом, <Слово о полку Игореве> время от времени давало о себе
знать в различных областях Руси. Его читали и переписывали, в нем
искали вдохновения для собственных произведений. Созданное на юге
Руси, <Слово> <не затерялось,- по выражению А. С. Орлова,- на границе
дикого поля; оно обошло весь горизонт русской территории, не раз
пересекло его окружность>.

Один из списков <Слова>, переписанный, по-видимому, в XVI в., был
найден в начале 90-х гг. XVIII в. известным любителем и собирателем
русских древностей А. И. Мусиным-Пушкиным. Текст <Слова> находился в
сборнике древнерусских произведений светского содержания. Если верить
заявлениям самого А. И. Мусина-Пушкина, он был приобретен им через
своего комиссионера в числе других рукописей у бывшего архимандрита
закрытого к тому времени Спасо-Ярославского монастыря - Иоиля
Быковскоо. Кроме <Слова>, этот сборник заключал в себе хроно1раф,
летопись, называвшуюся <Временник, еже нарицаетея летописание русских
князей и земля Русскыя>, <Сказание об Индийском царстве>, повесть об
Акире Пречудром и <Девгениево деяние>. Есть, однако, и другие Данные о
приобретении А. И. Мусиным-Пушкиным этого Шорника с текстом <Слова>.
А. И. Мусин-Пушкин мог приобрести его не совсем законным путем в одном
из псков-

О р л о в А. С. Слово о полку Игореве. М.; Л., 1946. С. 6. 219

ских монастырей, используя свое положение обер-прокурора святейшего
синода.

Первое, очень краткое, сообщение о <Слове> было сделано известным
поэтом того времени М. М. Херасковым в 1797 г. во втором издании его
поэмы <Владимир>. Затем о <Слове> несколько более подробно сообщил Н.
М. Карамзин в октябрьской книжке за 1797 г. журнала <Spectateur du
Nord>, издававшегося французскими эмигрантами в Гамбурге. С рукописи
<Слова> сняты были копии: одна из них, предназначавшаяся для Екатерины
II, дошла до нас. Кроме переписанного текста <Слова>, Екатерининский
список <Слова> заключал в себе перевод, примечания и краткую справку о
<Слове>. В XVIII в. были сделаны еще и другие переводы <Слова>,
совершенствовавшие первый. В 1800 г. <Слово> было издано А. И.
Мусиным-Пушкиным в сотрудничестве со своими учеными друзьями: А. Ф.
Малиновским, Н. Н. Бантыш-Каменским и историком Н. М. Карамзиным -
тремя лучшими знатоками древнерусских рукописей того времени. В 1812
г, сборник, включавший <Слово>, сгорел в московском пожаре вместе со
всем ценнейшим собранием древнерусских рукописей в доме А. И.
Мусина-Пушкина на Разгуляе. В собрании А. И. Мусина-Пушкина сгорели и
другие рукописи первостепенного значения, как, например, знаменитая
Троицкая летопись самого начала XV в., которой широко пользовался Н.
М. Карамзин в своей <Истории Государства Российского>. Сгорела и
большая часть экземпляров первого издания <Слова>.

Нет ничего удивительного в том, что <Слово> сохранилось только в одном
списке. В единственном списке дошло до нас не только <Слово о полку
Игореве>, но и множество других произведений. Среди них такие
первоклассные, как <Поучение> Владимира Мономаха, <Слово о погибели
Русской земли> (второй список его был опубликован только в 40-х гг. XX
в.), <Повесть о Горе Злочастии>, <Повесть о Сухане>, перевод с
греческого Хроники Георгия Синкела и многие другие. Единственный
список Троицкой летописи сгорел, как и список <Слова>.

И первые комментарии, и первые переводы <Слова> ясно показывают, что
первоначально многие места <Сло-

| В пожаре 1812 г. погибли также богатые библиотеки А. А. Барсова, И.
Н. Болтина, И. П. Елагина, Н. И. Бантыша-Каменского, Ф. Г. Баузе, Д.
П. Бутурлина, Е. Р. Дашковой, П. Г. Демидова, Н. М. Карамзина. И. Т.
Орлова, А. Л. Шлецера и мн. др.

220

"а> были непонятны. Чтобы показать, насколько отличается наше
понимание <Слова> от того, которое было у его первых исследователей и
переводчиков, приведем несколько примеров.

Из вполне ясного и обычного для древнерусского языка слова <къмети> в
Екатерининской копии и в первом издании сделано два слова <къ мети>, и
все выражение <свъдоми къ мети> переведено так: <в цель стрелять
довольно сведомы> (так в Екатерининском списке) и <в цель стрелять
знающи> (так в издании 18СО г.; характерно, что так же точно разделено
это слово и в мусин-пушкинском издании 1793 г. <Поучения> Владимира
Мономаха). <По вълзъ> (то есть <по Волге>) в Екатерининском списке
переведено <По Ворскле>. Вместо города <Сурожа> переводчик
Екатерининского списка вставил реку <Суугли>. В первом издании (1800
г.) эти два слова уже поняты, но переводчик и первого издания и
Екатерининского списка не понял слов <Поморье> и <Посулье>, переведя
их: <по морю, по Суле>. Обычное древнерусское слово <шеломя> (холм)
комментаторы приняли за название села. Выражение <на борони> (<боронь>
- полногласная церковнославянская форма слова <брань> - сражение) в
Екатерининсхом списке переведено <в руке правой> (то есть на правом
фланге), а в первом издании - <на стороже>. <Были въчи (то есть века)
Трояни> переводилось: <бывали вечи (съезды) Трояновы>.

Совершенно не понято было место, в котором говорится о похоронах отца
Святополка: <Съ тоя же Каялы Святоплъкъ повелъя отца своего междю
угорьскими иноходьци ко святъй Софии къ Киеву>. В Екатерининском
списке это место переведено совершенно нелепо: <С той же Каялы вел
Святополк войска отца своего между горскою конницею ко святой Софии к
Киеву>, а в первом издании: <С той хе Каялы вел Святополк войска отца
своего сквозь Венгерскую конницу в Киев ко святой Софии>. Об Олеге
Гориславиче в примечаниях к первому изданию сказано <неизвестен>.
Карна и Жля (языческие божества) приняi за имена половецких ханов.
Выражение <ни мало того "отрепати> (не приласкать) переведено <не
возвратить>. Кощей (раб) и чага (ребенок-раб) приняты за собственные
имена. Слово <толковины> (союзники), известное из тописей, переведено
<раковины>. <Хин> (<хины> - наание народности) переведено как <хан>.
<Готские> красные девы определены как <половецкие>. Хан <Шарукан> "ыл
первоначально принят за город и только в первом

221

издании определен как <князь>. Не поняли первые переводчики и слова
<сыновей.> (племянник). Форма <му/каимъся> (то есть мужаемся) в
Екатерининском списке разделена: <мужа имъся>, а в первом издании еще
более нелепо: <му жа имъся>, и в обоих случаях даны ни с чем не
сообразные переводы. Выражение <се у Римъ (то есть у города Рим)
кричатъ> неправильно разбито на слова: <се Уримъ кричатъ>, и это
нелепое <Урим> принято за имя собственное.

Не сумели определить первые комментаторы и того, о каком <сыне
Глебовом> идет речь в <Слове>, <Великого князя Всеволода> Суздальского
(Юрьевича - сына Юрия Долгорукого) первые комментаторы определили как
Всеволода Ольговича - отца Святослава Киевского. Не сумели первые
комментаторы определить и того, кто такие <удалые сыны Глебовы>. Не
определили они и Романа и Мстислава, Ингваря, Всеволода и <всех трех
Мстиславичей>, Изяслава Васильковича. Совсем запутались они в вопросе
о том, кто такой был Борис Вячеславич. Они превратили бога Хорса,
известного по многим источникам, в город Херсон, перевели <до куръ>
(то есть <до петухов> - рано утром) - <до Курска>. Особенно нелепо
передано и переведено место: <сего бо нын-ь сташа стязи Рюриковы, а
друзии Давидовы; нъ розьно ся имъ хоботы пашутъ> (то есть: <но врозь
развеваются их полотнища>). <Нъ розьно ся> разбито так: <нъ рози
нося>, а перевод в первом издании дан такой: <Теперь знамена его
достались одни Рюрику, а другие Давыду; их носят на рогах, вспахивая
землю>!

Особенно ярко неподготовленность ученых конца XVIII в. к пониманию
<Слова> выразилась в неправильном разделении его текста на слова. В
рукописи <Слова>, по свидетельству видевших ее, текст был написан в
сплошную строку, без разделения на слова, и последнее пришлось
производить самим первым издателям. Кроме уже приведенных выше
бессмысленных разделений текста на слова, приведем и такие: <стугою>,
<на ю> (вм. <наю> - двойственное число первого лица от местоимения
<я>), <по скочи> (вм. поскочи), <небылон!> (вм. <не былъ онъ>), <сице
и рати> (вм. <сицей рати>), <затвори въ Дунаю ворота> (вм. <затворивъ
Дунаю ворота>) и мн. др.

Число примеров непонимания <Слова> первыми его исследователями можно
было бы значительно увеличить, но и приведенного достаточно, чтобы
отчетливо представить себе, как многого в <Слове>, что кажется нам
теперь совершенно ясным, не понимали в конце XVIII в.

222

Не были поняты идеи <Слова>, его призыв к единению, связи <Слова> с
русской и украинской народной поэзией, не был определен язык, на
котором написано <Слово>.

Наше современное понимание <Слова> - результат длительного изучения
<Слова>, его эпохи, памятников древнерусской литературы, истории
русского языка, русской народной поэзии, древней русской культуры в
целом и т. д. Многое в <Слове> было подтверждено позднейшими
открытиями различных памятников древнерусской литературы: <Задонщины>,
известной приписки в псковском <Апостоле> 1307 г., <Слова о погибели
Русской земли> и т. д. Только безнадежно испорченные места, каких,
кстати, много и в других памятниках древней русской литературы,
особенно тех, которые, как и <Слово>, дошли до нас в единственном
списке, остаются до сих пор в <Слове> без удовлетворительного
объяснения.

Не было ни одного крупного русского ученого-филолога, который не писал
бы о <Слове>. Всего в исследовательской литературе насчитывается
гораздо более 1000 работ о <Слове> .

Первая половина XIX в. в изучении <Слова> отмечена существованием
скептического отношения к подлинности <Слова> у ряда тогдашних ученых.
Скептицизм этот был порожден так называемой скептической школой
русской историографии. Скептицизм в отношении <Слова> был лишь частным
случаем общего скептицизма, который проявлялся в отношении всех
основных памятников древней русской письменности. Скептики сомневались
в подлинности памятников XI-XII вв., которые противоречили их
невежественным представлениям об уровне древней русской культуры,-
Древнейшей летописи, которую они считали составленной в XIV в.,
Русской правды, договоров Олега и Игоря с греками, <Поучения>
Владимира Мономаха, сочинений Кирилла Туровского и, конечно, <Слова о
полку Игореве>. Они не щадили даже фактов, подтвержденных многими
свидетельствами, и сомневались в том, о, по существу, являлось
очевидностью.

Скептицизм первой половины XIX в. в отношении <Слова> пришел к своему
концу по двум причинам. Во-первых, язжила себя и перестала
существовать сама скептическая "кола.с которой были связаны
скептические воззрения на

См.: Адрианов а-П е р е т ц В. П. <Слово о полку Игореве>.
"иблиография изданий, переводов и исследований. М.; Л., 1940; Д м и тР
и е в Л. А. <Слово о полку Игореве>. Библиография изданий, переводов и
исследований. 1938-1954. М.; Л., 1955.

223л

<Слово>. Во-вторых, скептицизм в отношении <Слова> исчезал по мере
того, как открывались новые факты, подтверждавшие подлинность <Слова>,
по мере того, как объяснялись отдельные <темные места> <Слова>,
подыскивались к нему параллели в других древнерусских памятниках,
прояснялся и изучался язык <Слова>, объяснялась его идейная сторона,
выяснялись те или иные исторические обстоятельства, упомянутые в
<Слове>, выявлялись связи <Слова> с фольклором, создавались правильные
представления о культуре Древней Руси.

Особенное значение в опровержении мнений скептиков о <Слове> имело
открытие <Задонщины> в 1852 г. Это открытие поставило в крайне
затруднительное положение скептиков. Нельзя было сомневаться, что
<Задонщина> возникла не позднее XV в., что подтверждалось и подлинными
рукописями <Задонщины>, и самим ее текстом. И замечательно, что
<Задонщина> оказалась явным подражанием <Слову о полку Игореве>. Вот
почему позднее, уже в наше время, когда была сделана на Западе
известным французским славистом профессором А. Мазоном попытка
возродить скептическое отношение к <Слову>, он принужден был прежде
всего постараться <реабилитировать> <Задонщину> и стремился доказать,
вопреки текстологической очевидности, что не <Слово> повлияло на
<Задонщину>, а <Задонщина> на <Слово>.

В своем построении А. Мазону пришлось встать в вопиющее противоречие с
фактами. Он уверяет своих читателей: 1) что <Задонщина>-произведение
высокохудожественное, а <Слово> - слабое ; 2) что <Задонщина> была
открыта не в 1852 г., а в конце XVIII в., но что список ее был якобы
скрыт и нарочно уничтожен; 3) что это сокрытие и уничтожение
произведения о величайшей победе России, принесшей ей освобождение от
татаро-монгольского ига, было сделано в шовинистических целях: чтобы
создать на основе этого подлинного произведения о победе русских
подложное произведение об их поражении, и при этом в угоду
<империализму> Екатерины II, чтобы польстить ее чувствам
завоевательницы юга и расширительницы границ России на западе и т. д.;
4) что первые издатели <Слова> нарочно не понимали его текст, чтобы
создать видимость подлинности, и т. д.

Впрочем, в одной из своих последующих работ (в <Slavonic and East
European Review>) А. Мазон считает <Слово> более высоким в
художественном отношении произведением, чем <Задонщина>.

224

Указывая на <оссианизмы> (то есть стилистические подражания <Оссиану>
Макферсона), модернизмы, галлицизмы <Слова>, А. Мазон прибег к крайним
натяжкам, игнорируя иногда хорошо известные историкам русского языка и
историкам древней русской литературы факты. Так, например, подавляющее
большинство указанных им <оссианизмов> <Слова> содержит и текст
<Задонщины> (мрачный колорит, восклицания, предчувствия,
<сентиментальные> сцены, слезы действующих лиц, таинственный <див>,
произвольно отождествляемый первыми издателями <Слова> с филином, и т.
д.).

Свыше 200 лет находится <Слово о полку Игореве> в поле зрения
издателей, исследователей, переводчиков, поэтов, художников,
композиторов и просто читателей .

<Слово о полку Игореве> стало живым явлением не только литературы
древней, но и новой - XIX и XX вв. Поэты не только переводили <Слово>,
но и использовали его образы в своих произведениях. Поэтические
инкрустации из <Слова> вносили в свою поэзию А. Радищев (в <Песнях,
петых на состязаниях в честь древним славянским божествам>), В.
Жуковский (в <Певце во стане русских воинов>), А. Пушкин (в <Руслане и
Людмиле>), К- Рылеев (в стихотворениях <Боян>, <Владимир Святой>,
<Рогнеда>), А. Островский (в <Снегурочке>). С удивительным искусством
использованы образы <Слова> в стихах о России А. Блока и в
произведениях И. Бунина. Образами <Слова> населяет свою повесть
<Кровный узел> Б. Лавренев. <Слово> звучит в <Думе про Опанаса> Э.
Багрицкого, в стихах А. Прокофьева, П. Тычины, М. Рыльского, Л.
Первомайского, М. Бажана и многих других. Образы <Слова> несут в себе
удивительную поэтическую силу; они используются поэтами наряду с
образами народной поэзии. Внесенные в современную поэзию, они помогают
ощутить

Кроме указанных выше в сносках работах по <Слову о полку Игореве>,
можем рекомендовать следующие издания: <Слово о полку Игореве>. Под
ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950; <Слово о полку Игореве>.
Перевод, вступ. статья, ред. текста, примеч. Д. С. Лихачева.
(Несколько изданий, начиная с 1952 г.): <Слово о полку Игореве>. Сост.
и подгот. текстов Л. А. Дмитриев и Д. С. Лихачев. Изд. 2-е. Л., S967;

<Слово о полку Игореве> в иллюстрациях и документах. Сост. О. А. Пинн.
I-, 1958. Исследования: Адрианова-Перетц В. П. <Слово о полку Игореве>
и памятники русской литературы XI-XI!! вв. Л., 1958; Р ы б ак о в Б.
А. Русские летописцы и <Слово о полку Игореве>. М., 1971;
Словарь-справочник <Слова о полку Игореве>. Сост. В. Л. Виноградова.
Вып. 1-6.1965-1984; Лихачев Д. С. <Слово о полку Игореве> и культура
его времени. Л., 1978. Изд. 2-е. Л., 1985.

Д. С. Лихачев, т. 2

225

связь времен, извечность патриотических чувств, вечность пейзажей
нашей родины, особенно степных.

<Слово о полку Игореве> вошло в русскую музыку:

опера А. П. Бородина <Князь Игорь> стала одним из любимейших
произведений русского и советского оперного слушателя. Сюжеты <Слова>
широко использовались в живописи. Напомним картины В. Г. Шварца <Плач
Ярославны> и <Боян>, В. Г. Перова <Плач Ярославны> и особенно
знаменитую картину <После побоища Игоря Святославовича с половцами> В.
М. Васнецова, а также этюды, эскизы и декорации к опере <Князь Игорь>
Н. Рериха, <Вещее затмение> А. Ф. Максимова, иллюстрации к <Слову> В.
А. Фаворского и палехского художника И. И. Голикова.

<Слово> переводили Жуковский, Майков, Мей, подготовительные материалы
к переводу <Слова> оставил Пушкин. Переводил <Слово> и Шевченко.
Превосходный перевод <Слова> на белорусский язык принадлежит Я.
Купале.

<Слово> было переведено на многие языки народов СССР (абхазский,
армянский, башкирский, белорусский,
грузинский,еврейский,казахский,карельский,латышский, литовский,
осетинский, татарский, узбекский, украинский, чувашский, эстонский,
якутский и др.), на все славянские языки и на многие языки мира
(английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, датский,
венгерский, румынский, финский, китайский, японский, греческий и др.).

Переводы <Слова о полку Игореве>, принадлежащие крупнейшим поэтам -
Юлиану Тувиму на польский язык, Райнеру Марии Рильке на немецкий,
швейцарскому поэту Филиппу Супо на французский, Людмилу Стоянову на
болгарский,- сделали <Слово> широко популярным и любимым за пределами
нашей страны.

Работы о <Слове> выходят в Америке и в Японии, в Индии и Финляндии, в
Греции и в Италии. <Слово> привлекает исследователей самых различных
стран сочетанием общечеловеческого содержания с национальным, типичных
средневековых особенностей художественной формы с непреходящими
эстетическими ценностями. Его поэтические достоинства приобрели
ценителей во всех странах мира. Оно стало явлением мировой поэтической
культуры.

Произведения искусства воплощают в себе длительные народные традиции.
Они продолжают жить и за пределами своей эпохи. В лучших своих
произведениях - произведениях гуманистических, человечных в высшем
смысле сло-

226

pa - искусство не знает старения. Наиболее высокие произведения
искусства продолжают быть современными столетия и тысячелетия.
Современность искусства - это все то, что сохраняет свою идейную и
эстетическую действенность, все то, что читает, смотрит и слушает
народ в данный момент, независимо от того, в какое время были созданы
эти произведения искусства.

История искусства и, в частности, история литературы резко отличается
от общей истории. Ее процесс - не процесс изменения, а процесс
накопления и отбора лучшего, действенного. Лучшие произведения
искусства и, в частности, лучшие произведения литературы продолжают
участвовать в жизни народа и в жизни его литературы.

Вот почему <Слово о полку Игореве>, продолжающее жить в сотнях
произведений русской литературы XIX и XX вв., мы вправе считать
произведением не только древней, но и в известной мере и современной
литературы. Оно живо и действенно, заражает своей поэтической энергией
и воспитывает идейно, учит литературному мастерству и любви к Родине.

Более восьми веков живет <Слово о полку Игореве> полнокровной жизнью,
и сила его воздействия не только не ослабевает, но все возрастает и
расширяется. Такова власть над временем <Слова>, его живой связи с
мировоззрением и творчеством всего народа.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение