Добренко Е. Формовка советского читателя

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОНЕЦ ПЕРСПЕКТИВЫ
(БИБЛИОТЕКА: ОБРАЩЕНИЕ ХЛЕБОВ В КАМНИ)

Принципы побеждают, а не “примиряются”
Иосиф Сталин

“ЩИ ЩАМ - РОЗНЬ”, ИЛИ “ПРОСТАЯ ОХРАНА ИНТЕРЕСОВ МАССОВОГО ЧИТАТЕЛЯ”

Новая власть с первых своих шагов проявила немалый интерес к книге. Уже 21 июня 1918 года за подписью Ленина был опубликован Декрет Совнаркома »Об охране библиотек и книгохранилищ», которым “все библиотеки ликвидируемых и эвакуируемых государственных учреждений, а также библиотеки отдельных обществ и лиц, поступившие в полном составе или частью в распоряжение правительственных учреждений, общественных организаций и т.д.” передавались под контроль возглавляемого Н.Крупской Отдела библиотек при Наркомпросе РСФСР. Все вопросы “дальнейшего назначения этих библиотек, распределения их, предоставления их в пользование населения, пополнения их, равно как и создание новых библиотек” передавались теперь в ведение этого Отдела. Декрет носил, в духе эпохи военного коммунизма, тотально репрессивный характер: “Все учреждения и организации, за которыми числятся или в распоряжении коих имеются какого бы то ни было рода библиотеки, обязаны не позже 15 августа с.г. довести о сем до сведения Отдела библиотек Народного Комиссариата по Просвещению; неисполнение сего правила рассматривается как нарушение революционного правопорядка и влечет за собой судебную ответственность”1.
Через полгода, 14 января 1919 г. Совнарком принимает постановление, требующее от Наркомпроса “немедленно принять самые энергичные меры, во-первых, для централизации библиотечного дела России, во-вторых, для введения швейцарско-американской системы”2. Швейцарско-американская система привлекала Ленина давно, со времен его работы в библиотеках Европы — прежде всего организацией и централизацией библиотечного дела. Вводить европейскую систему в России он предполагал насильственными методами, знакомыми еще с петровских времен. В письме в библиотечное отделение Внешкольного отдела Наркомпроса в феврале 1919 года Ленин требует организовать отчетность всех библиотек страны по единому образцу. Причем, по его требова
168

нию, в формулярах отчетов должны быть “выделены (жирным шрифтом) те обязательные вопросы, за неответ на которые заведующие библиотеками отвечают по суду; а затем требовать очень много не обязательных вопросов”. И тут же: “К обязательным §§ должны быть отнесены в виде вопросов все улучшения, применявшиеся в Швейцарии, в Америке (и в других странах)”3. Таким образом, введение швейцарско-американской системы становилось обязательным — вплоть до ответственности библиотечных работников “по суду”. В этой системе наибольший интерес у вождя большевиков вызывала централизация, которую Ленин поднимал до общегосударственной задачи: “Мы должны использовать те книги, которые у нас есть, и приняться за создание организованной сети библиотек, которые помогли бы народу использовать каждую имеющуюся у нас книжку, не создавать параллельных организаций, а создать единую планомерную организацию. В этом деле отражается основная задача нашей революции. Если она этой задачи не решит, если она не выйдет на дорогу создания действительно планомерной единой организации, вместо российского бестолкового хаоса и нелепости, — тогда эта революция останется революцией буржуазной”4.
Декрет о централизации библиотечного дела в РСФСР, отредактированный Лениным и опубликованный 4 ноября 1920 года, не просто связывал все библиотеки страны в единую сеть и передавал их в ведение Главполитпросвета, но предполагал снабжение всех библиотек (кроме специальных) “через местные учетные распределительные комиссии, получающие книги из Центральной распределительной комиссии при государственном издательстве”. Такие комиссии организуются “на местах” в составе представителей политпросветотдела, военкомата, нароб- раза и местного объединения профсоюзов, а в центре при библиотечном подотделе ГПП организуется центральный библиотечный коллектор, снабжающий уездные отделы народного образования комплектами книг для вновь организуемых библиотек разных типов5.
Из этого декрета ясно видно, что именно понималось под централи- зацей. Речь шла, как можно видеть, не столько о том, чтобы “помочь народу использовать каждую имеющуюся у нас книжку”, но о создании единой государственной системы контроля за книгой через централизацию комплектования библиотек. “Основная задача дня, — говорилось уже определенно в 1926 году, — увязка всех библиотек данного города (а потом и всей страны) в единый политико-просветительный аппарат”6.
Централизация касалась, разумеется, не только вопросов комплектования. Она затрагивала всю систему библиотечной работы и была направлена на радикальную перестройку библиотеки как социального института. Проследим за логикой сторонников централизации. “В чем сущность единства плана? — спрашивал Я.Куперман, и отвечал, — в том, что моменты однородные в работе отдельных библиотек, все то, что может и должно быть проведено единообразно, унифицировано (рекомендательный список, анкета для читателей, конкурс, материал для
169

вечера книги и пр.), — все это оговаривается единым для всех библиотек планом кампании, принципиально обязательным для них... Единство плана предполагает уже известную централизованность — план должен создаваться каким-то центральным органом. Подобие такого централизма мы имели до сих пор... Однако, это было централизованное инструктирование, а не централизованное руководство. Разница в пассивности центра в первом случае и активности его во втором (осуществление принципа обязательности). Мы видели, что при наличии централизованного инструктирования стихийность в работе лишь расцвела. Этой стихийности мы противопоставляем единство плана, унификацию форм работы, осуществляемые при помощи централизованного руководства и коллективного выполнения на местаэё'1.
“Возможно ли массовое производство каких-либо предметов вне установления однообразных стандартных форм, единых инструкций, единого руководства?” — на этот вопрос теоретик библиотечной централизации даже не считает нужным отвечать, лишь уподобляя свой предмет задачам “массового производства каких-либо предметов”: “Так же и массовая библиотечная работа осуществима лишь при условии объединенного руководства, единого плана, однообразия методов, унификации форм”8. Причем, речь шла прежде всего об идеологической унификации: “Разработка единого плана заключается в том, чтобы придать ему вполне индивидуальное выражение в соответствии с политическими лозунгами именно данной кампании, ее специфическими задачами, в соответствии с общими задачами момента”9, а основная задача каждой политической кампании в библиотеках сводится “к массовой рекомендации, массовому продвижению, созданию массового спроса на определенный круг книг, идеологически оформляющих кампанию”10. В этой перспективе сужение спектра самостоятельности для библиотек виделось не недостатком, а, напротив, преимуществом: “стеснение инициативы мест... нужно признать не только не опасным, но безусловно положительным: оно есть введение стихийности в определенное русло, залог цельности работы кампаний, достижения максимального эффекта”11.
Разрабатывая принципы централизации библиотек, Крупская выделяла следующие: “при каждой библиотеке должен быть совет из читателей, куда должны непременно входить представители от организованного населения (партии, профсоюзов, КСМ, организованных женщин, союза работников социалистической культуры и просвещения и т.п.)”, “надо стремиться к слиянию партийных библиотек с ближайшими общественными городскими библиотеками. В тех случаях, когда эти последние правильно организованы, партийные ячейки получают право влиять на подбор книг и получать их вне очереди”, “в каждом городе имеется библиотека-коллектор с одним или несколькими инструкторами. Библиотека-коллектор инструктирует все библиотеки города, выясняет их потребности и сообразно им снабжает их книгами. Книги для библиотек получаются коллектором непосредственно из Государственного
170

издательства по ордерам Наркомпроса...”, “библиотека-коллектор облегчает задачу библиотекарей, на которых до сих пор лежало комплектование своих библиотек, что было большинству библиотекарей не под силу”. На вершине этой пирамиды, по замыслу Крупской, стоит Центральная распределительная комиссия (ЦРК) — организационно-идеологический орган, который и готовит списки и занимается распределением книг. При этом Крупская, конечно, понимала, что “централизация снабжения предполагает централизацию библиотечной сети”12.
На протяжении всех 1920-х годов вокруг централизованных библиотек шла непрерывная тяжба между Наркомпросом и профсоюзами. Лишь постановление ЦИК СССР от 27 марта 1934 г. “О библиотечном деле в Союзе ССР” положило конец этой борьбе. Этим постановлением был введен единый государственный контроль за деятельностью всех библиотек, независимо от их подчиненности. Такой контроль был возложен на Библиотечное управление Наркомпроса. По сути, этим постановлением и завершается процесс централизации и огосударствления библиотек. Разъясняя существо постановления, Крупская писала: “Какому бы ведомству, какой бы организации библиотека ни принадлежала, она создана на общественные средства, представляет собой общественное имущество, и Советское государство, которое с точностью знает, сколько в каждом крае совхозов и колхозов, школ, больниц, не может не знать, сколько существует в крае библиотек, кто какими библиотеками ведает, как о них заботятся, как берегут, как используют их для населения... Вопрос о доступе в библиотеки самых широких масс — вопрос политический, и еще более политический вопрос — это вопрос книжного состава библиотек, их работы”13.
Задолго до постановления ЦИК идея государственной централизации библиотек обсуждалась на страницах библиотечных изданий. Один из важных аргументов в пользу такой централизации состоял в том, что “книжный состав библиотечных пунктов единой библиотечной сети не остается всегда одним и тем же, как это наблюдается сейчас, а постоянно изменяется, обновляется в зависимости от потребностей и задач текущего дня”14. Естественно, что такая постоянная корректировка состава библиотек могла быть только централизованной, а лучше всех “потребности и задачи текущего дня” знала власть (государство-партия).
Основным вопросом централизации был, таким образом, вопрос о составе библиотек, о комплектовании библиотечных фондов. Характерно в этой связи обсуждение структуры единой сети библиотек, которое проходило в 1930 году на страницах журнала «Красный библиотекарь». Бесспорным для всех проектов был принцип, согласно которому “сеть должна быть единой, с единым планом работы, единым книжным фондом и единой материальной базой”15. В числе других был и Самарский проект, отличавшийся наибольшим радикализмом. Там предполагалось создание уже не только единого книжного фонда. Речь шла о такой структуре городских библиотек, когда город разделен на 8 приблизи
171

тельно одинаковых по величине районов, в которых образуется 8 приблизительно одинаковых райотделений (филиалов); предлагалось даже установление одинакового книжного состава в райотделениях (“включать в филиалы лишь литературу 0, 1, 2 и 2-3 ступени трудности”)16.
Предлагаемая система организации единой библиотечной сети, но в более, правда, мягком виде просуществовала до начала 1930-х годов. 19 июля 1932 года коллегия Наркомпроса приняла постановление о библиотечной работе, в котором говорилось: “Извращение ленинской идеи ‘объединенной планомерной организации’ в библиотечном деле, выразившееся по ряду районов в механическом соединении всей сети библиотек, как находящихся в системе ОНО, профсоюзов, так и хозяйственных и других организаций, в механическом объединении книжных фондов, — привело к снижению ответственности организаций за состояние библиотечной работы, к обезличке, к снижению активности, самодеятельности массовых организаций в развертывании библиотечной сети”17. На смену “обезличке” пришла более гибкая модель: “Организация мощной сети коллекторов как самостоятельных предприятий в каждом областном и краевом центре и в крупнейших промышленных районах под непосредственным идеологическим руководством и контролем организаций, ведущих библиотечную работу, — неотложнейшая задача сегодняшнего дня... Снабжение сети коллекторов непосредственно из центра даст возможность избежать излишнего хождения книг, предназначенных для коллектора, через областное отделение Книгоцентра, где распространяются книги по сети своих магазинов и откуда только незначительная часть, совершенно не удовлетворяющая потребности библиотек, попадает в библиотечный коллектор”18. Здесь — прямое продолжение “ленинского стиля руководства” библиотечной работой. В письме Литкенсу 17 мая 1921 г. Ленин писал: “...надо, чтобы Вы (и мы) с абсолютной точностью знали, кого посадить (и из Центропечати, и из библ(иотечной) сети; обязательно из обоих учреждений), если через 1 месяц (2 нед(ели)? 6 нед(ель)?) после выхода каждой Сов(етской) книги ее нет в каждой библ(иотеке)”19. Постановление ставило задачу снабжения библиотек на организационную основу.
Но начала новая власть не со снабжения, а с “чисток”, не с комплектования, а с изъятий. Именно в этом процессе вырабатывались принципы централизации. О “чистках” библиотек написано немало. Массовые изъятия из библиотек после революции сразу и прочно вошли в реестр “большевистских преступлений”. Менее всего нас интересует здесь этот “судебный” аспект проблемы. Процесс “чисток” имел свою логику и именно эта логика представляет первостепенный интерес.
Следует иметь в виду, что чистки начались сразу после Февральской революции и были лишь усилены большевиками. Процесс приобрел лавинообразный характер к лету 1918 года — библиотечные фонды сократились в целом почти вдвое и лишь к концу 1919 года вернулись к дореволюционным цифрам. Крупская видела в этом указание на выход
172

из кризиса: завершился “процесс очищения библиотек от негодного хлама и затем пополнение их закупленными книгами”20. Здесь было, конечно, заведомое искажение ситуации: новая литература лишь количественно могла заполнить образовавшееся зияние, поскольку основная часть ее была брошюрной и уж никак не могла заменить изъятого “хлама”. При этом брошюры были в основном общественно-политического характера, быстро устаревали, изымались в свою очередь, изнашивались и уносились читателями из библиотек. Об этом “препятствии” в библиотечной работе писала Крупская, рассуждая о “темноте крестьян, у которых часто отсутствовало само понятие ‘библиотека’ и которые растаскивали книги по избам и разбирали их в частную собственность”21.
У создателей новой культуры была своя логика. Именно ею обосновывалась и новая библиотечная политика. “Знание грамоты можно сравнить с ложкой, — писала Крупская в 1923 году. — Ложкой удобно хлебать ши, но если шей нет, то, пожалуй, не к чему обзаводиться и ложкой.
Дело библиотеки поставлять миску со шами — сокровищницу знаний — владельцам ложек, людям, владеющим техникой чтения...
Однако это лишь часть задачи в области библиотечного дела. Щи шам — рознь. Надо варить их не из сена и трухи, а из достаточно питательных веществ, надо сделать варево удобоусвояемым, вкусным. Важно не просто расставить по полкам книги, надо расставить наилучшие, самые ценные, самые нужные книги, самые доступные, наиболее отвечающие на запросы читателя”22.
“Удобоусвояемое, вкусное варево”, в которое стремилась новая власть превратить чтение, было достаточно сложным продуктом. Речь шла поначалу не столько о новых “шах”, сколько о том, чтобы отобрать у “владельцев ложек” прежнюю “миску” .Так родилась первая наиболее полная инструкция 1924 г. по “пересмотру книжного состава библиотек”. Инструкция эта, подписанная председателем ГПП Н.Крупской, заведующим Главлитом П.Лебедевым-Полянским и председателем ЦБК М.Смушковой, была обращена не только к руководителям губернских отделов народного образования и политпросветов, но и к обллитам, губ- литам и, наконец, отделам ГПУ23. Эта инструкция дополняла предыдущую инструкцию Главполитпросвета 1920 года.
Как констатировал новый документ, после инструкции 1920 года “работа по изъятию устаревшей литературы” ведется очень медленно, а “в некоторых губерниях потребовалось вмешательство ГПУ, чтобы работа по изъятию началась”. Было вновь заявлено, что свою политическую и культурно-воспитательную роль библиотеки не смогут выполнять, “если не освободятся от контр-революционной и вредной литературы”. Инструкция требовала “безусловного изъятия” такой литературы не только во всех библиотеках, обслуживающих “массового читателя”, но и в научных библиотеках. В больших библиотеках изъятые книги могут быть сохранены, но “под строжайшей ответственностью заведующих, с обя
173

зательством с их стороны не допускать таковые к массовому распространению”. Инструкция 1924 года лишь развивала институт “спецхранов”, которые, к слову, не были советским изобретением. В крупных библиотеках Российской империи существовали так называемые “нулевые шкафы”, в которых накапливалась революционная литература, в читальный зал не выдававшаяся. После революции ее передали в отделы редких книг. А “нулевые шкафы” продолжали пополняться, превратившись в “отделы”, а затем и в “залы” спецхранения.
Охранная грамота оставалась только у книг, вышедших в советских и партийных издательствах, а также у имеющих визу Главлита. Безусловному изъятию подлежала вся литература по философии, психологии и этике, “защищающая ментализм, оккультизм, спиритизм, теософию... и т.п”, отдел религии должен был содержать теперь только антирелигиозную и “противо-церковную” литературу (разрешено было оставить только Евангелие, Библию, Коран), из книг, описывающих святые места, разрешалось оставить только те, что “представляют интерес с точки зрения географии, истории искусств, экскурсионного дела и т.п.”. Изъятию подлежала вся ранее издававшаяся “правительственными, церковными и черносотенно-патриотическими организациями” (куда в числе прочих были отнесены издания Троицкой Лавры и Постоянных Комиссий Народных Чтений для фабрично-заводских рабочих) “литература для народа”, агитационная литература оппозиционных партий (т. е. всех, кроме большевистской), “книжки о воспитании в духе основ старого строя (религиозность, монархизм, националистический патриотизм, милитаризм, уважение к знатности и богатству)”, “книжки, смешивающие науку с религиозными вымыслами, с рассуждениями о... безнравственности дарвинизма и материализма”, изъятию подлежали школьные учебники, “тенденциозные биографии” деятелей литературы и истории24.
Особый интерес представляют изъятия беллетристики. К литературе, “возбуждающей, укрепляющей и развивающей низменные, животные и антисоциальные чувства (как, например, злоба и жестокость, половое извращение и чувство в порнографических книгах), суеверия, национализм и милитаризм (во многих исторических романах)” была отнесена практически вся массовая литература: “лубочные книжки” («Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Английский Милорд Георг», «Фран- цыль Венциан», «Гуак или непреоборимая верность», «Громобой», «Витязь Новгородский», «Заднепровская ведьма», «Татарский наездник Юпанча», «Пан Твардовский», издания Сытина, Балашова, Бриллиантова, Земскова, Коновалова и др.), “лубочные песенники”, “бульварные романы” («Авантюрист Казанова», «Нат Пинкертон», «Ник Картер», «Воздушное сражение», «Гарибальди», «Пещера Лейхтвейс», «Тайны Германского двора»), “уголовные романы” (Бело, Берте Борна, Буаго- бе, Бувье, Габорио, Горона, Леблана, Маттеи, Монтепена, Понсон Дю- Террайля, Фере, Шаветга), когда же “список по отчистке” доходил до
174

русских авторов, картина становилась совершенно мрачной: почти напротив каждого имени стояло в скобках: всё. Это относилось к АркА- верченко, Апраксину, Буренину, А.Вербицкой, М.Волконскому, кн. В.Мешерскому, Вс.Соловьеву, JI.Шаховской (здесь названы только наиболее читаемые авторы — список состоял из 56 имен)25. Попадания настолько точны, что можно предположить, будто власть действительно боролась с “дурными вкусами читающей публики”. Между тем, безукоризненный отбор был направлен на дистилирование книжного состава библиотек, на замену “массовой литературы” “литературой для масс”.
Особенно сильно пострадали в результате изъятий детские библиотеки (здесь, очевидно, сказались педагогические пристрастия и претензии Крупской, считавшейся не только “главным библиотекарем”, но и “главным педагогом” страны). Когда дело доходило до детской литературы, тон инструкции становился обтекаемо-безапелляционным: обтекаемость формулировок вела на практике к тому, что библиотекари стремились изымать как можно больше (по принципу “лучше перестараться, чем недоглядеть”). Инструкция требовала: “Особенно важно очистить от книг с дурным эмоциональным и идейным содержанием детские отделы библиотек , из которых необходимо изъять не только книги с вышеуказанным уклоном (то, что говорилось о литературе для взрослых. — £.Д), но также и книги, не удовлетворяющие современным педагогическим требованиям”. Ясно, что под эти формулировки могло подпасть буквально все. По детской литературе даны особенно пространные списки (два отдельных приложения), требующие изъятия целых категорий детской литературы. Прежде всего речь шла о сказках. Изъятию подлежали сказки Афанасьва, Аксакова «Аленький цветочек»; Авенариуса «Моло- дильные яблоки», «Сказка о Муравье-Богатыре», «Сказка о Пчелке- Мохнатке»; Васильева «Русские сказки»; Лебедева «Великие сердца», «Сильные духом»; Либровича «Сказки солнечного луча»; Лукашевича «Русские народные сказки» (все три выпуска); Онегина «Сказки в стихах»; Роговой «Русские сказки для маленьких детей»; «Сборник русских сказок для детей»; Сегюра «Волшебные сказки»; Федорова-Давыдова «Бабушкины сказки», «Котик, коток, серенький лобок», «Кума-Лиса», «Легенды и предания», «Петя-Петушок». Уже этот неполный перечень позволяет понять, что власть в это время вполне солидаризировалась с позицией наиболее радикальных литературоведов и педагогов, полагавших, что сказки “вредно влияют на неокрепшее сознание ребенка”, воспитывают суеверия, мистицизм, затемняют “материалистическую картину мира”. Через некоторое время сказки были “реабилитированы”. Прежде всего это относится к русским народным сказкам, возврат которых в “официальную антологию” должен был символизировать поворот власти от “леваческого” “опошления народного прошлого” к “воспитанию патриотизма”. Если сказки были возвращены, то повести и рассказы для детей, изъятые по инструкциям 1920-х годов (рассматриваемая инструкция 1924 г. содержала 97 имен детских писателей) так и не
175

вернулись к детскому читателю. То же относится и к специальному списку детских книг по истории и исторический беллетристике (список состоял из 51 автора) и к комплектам детских журналов «В школе и дома», «Галченок», «Доброе утро», «Задушевное слово», «Мирок», «Ученик»26. Если учесть, что ко времени выхода этой инструкции новой детской литературы еше почти не было (ее издание только разворачивалось), не трудно себе представить, что означали изъятия такого масштаба для детских библиотек.
Детские библиотеки стали первой жертвой нарождающейся советской педагогики. “Заготовка читателей” проводилась в начале 1920-х годов самыми радикальными методами. “Чтобы определить настоящее ядро книжного материала современной детской библиотеки, следует ясно и твердо поставить цель воспитания современного ребенка, как будущего гражданина коммуниста” — писала на страницах «Красного библиотекаря» в 1924 году Е.Нелидова27. Эту статью журнал поместил с оговорками о “несогласии редакции с некоторыми положениями и выводами автора”. А “положения автора” сводились к следующему: да, дети требуют “самую волшебную” сказку, с самой страшной бабой-ягой, с загадочным Кошеем Бессмертным; да дети любят жалостливые и смешные книжки, они восхищаются описаниями геройских подвигов и опасных приключений у Верна, Майн Рида, Купера. Девочки любят книги о красивой любви — “им нужен быт приукрашенный, нужна любовь семейная и личная в красивой обстановке и с красивыми аксессуарами, и чем ярче все это описано, чем больше затрагивает чувство и воображение, тем, конечно, больше привлекает”. Отсюда, полагает автор, “влечение к таким изобретателям буржуазно-семейного уклада и институтских романтических грез, как Чарская, Аверьянова, Мид, Махцевич-Но- вицкая”28. Что же касается увлечения подростков Пинкертоном, Буссе- наром, «Мессмендом», то здесь библиотекарь-педагог категоричен: “Такого рода литературе, конечно, не может быть места в библиотеке для детей и подростков. И посетители библиотеки должны знать, что есть книги, которых они не найдут в библиотеке, хотя и считают их интересными”29. Педагог считает, что даже такая популярная в детской среде книжка, как «Красные дьяволята» Бляхина — приключения детей, помогавших красным в годы гражданской войны, — не годна для подростков. Они должны читать пусть и вовсе не увлекательную, но зато, не- сомнено, более полезную литературу, где можно познакомиться “с великим истинным героизмом, который ни в каких прикрасах не нуждается”. Таковы “положения автора”.
Детская литература является массовой литературой по определению. И в этом качестве она, конечно, деидеологична. Стремление к идеологизации круга массового чтения вело к следующим выводам: сказки следует давать “с большим выбором”, предпочтительно сказки о животных и “в сопровождении бесед”, цель которых — “привить критическое отношение к сказке”. Автор статьи отдает себе отчет в том, что “при убогой
176

наличности литературы для младшего возраста на местах поневоле приходится задумываться над быстрым изъятием книг. Дети бросают ходить в библиотеку, не находя подходящих книжек”, но тут же утверждает, что “подростки немного пострадают от того, что часть устаревшей литературы будет изъята”, предлагая одних писателей “изъять безоговорочно”, других “внимательно пересмотреть”, а за это время создать новую детскую литературу, “уже совершенно лишенную даже легкого, чисто внешнего нелета старой идеологии”. В устах автора это означало: дать детям новую взрослую литературу. Литература соцреализма — эта взрослая литература для детей — как раз и отвечала этим требованиям: книги, писавшиеся для взрослых, немедленно становились достояним подростков через “официальную антологию” — школьную программу.
Здесь, впрочем, мы подходим к другой важной проблеме — проблеме школьных библиотек. Именно со школьной библиотекой были связаны читатели-подростки. Именно здесь прежде всего формировались их читательские интересы. Как выясняется, “здоровые спросы” учащихся объясняются тем, что за чтением детей “внимательно следят педагоги, старательно продвигая к ним хорошую литературу, ограждая от скверной, постоянно держат связь с детской библиотекой”30. Это все относится к интернату-семилетке им. К.Маркса в г.Ульяновске. А вот в другой семилетке, расположенной в центре города, дело обстоит плохо. Объясняется это тем, что здесь “обучаются дети наиболее зажиточной части города. В ней немало избалованных маменькиных сынков и дочек, капризных, морально изуродованных и развинченных, воспитанных боннами и не умеющих ничего делать”. Но главное — “наличие в школьных библиотеках старой литературы и, наконец, нежелание учителей бороться с чтением ее”. Из статьи библиотечного работника узнаем, что в школьных библиотеках Ульяновска от 25% до 50% литературы “подлежит немедленному изъятию по инструкции” (и это уже после всех чисток, в 1929 (!) году). Вывод библиотечно-педагогического начальства суров: “школьные библиотеки своим подбором не способствуют воспитанию будущих борцов за социализм, а уродуют и развращают детей. Не все и не всегда школьные работники желают понять это, многих нужно заставить понять. Необходимы меры: 1) обязательная, беспощадная чистка школьных библиотек, 2) установление строгого контроля за комплектованием (лучше организовать комиссию при ОНО). Без решительных мер дела не исправить”31.
Инструкции по “очистке библиотек” Крупская назовет “простой охраной интересов массового читателя”32. Однако чистка 1924 года привела к фактическому разграблению библиотек, о чем свидетельствует циркуляр Главполитпросвета 1926 года, содержащий обширные списки книг (тех, что не были еще уничтожены) для возврата в уездные библиотеки. Инструкция 1926 года “по пересмотру книг в библиотеках” интересна и в том смысле, что она раскрывает состояние библиотечных фондов, сложившееся к середине 1920-х годов в результате перманентных чисток.
177

Как выясняется из инструкции 1926 года, в числе “неправильно изъятой” оказалась практически вся дореволюционная периодика. Теперь предлагалось вернуть «Былое», «Голос минувшего», «Русскую старину», «Вестник Европы», «Летопись», «Русскую мысль», «Русское богатство», «Современник» (всего в списке оказалось 42 периодических издания). Иллюстрированные же журналы («Нива», «Огонек») предлагалось “использовать для вырезок”. Из философской литературы оказались изъятыми и теперь подлежали возврату Гартман и Декарт, Кант и Карлейль, Локк и Марк Аврелий, Монтескье и Ницше, Платон и Сенека, Сковорода и Вл.Соловьев, Спенсер и Спиноза, Фихте и Шопенгауэр. Этот, разумеется, далеко не полный список будет все время изменяться (в сторону сокращения), но изучение и сопоставление различных списков к изъятию в поисках какой-то логики наводит на мысль о том, что до определенного времени (с большой степенью уверенности можно говорить о 1920-х годах, по крайней мере) в этой сфере царил необъяснимый хаос. Проводившиеся на Западе сопоставления говорят об отражении здесь некоей внутренней борьбы линий внутри Наркомпроса33, но, как представляется, такой вывод вряд ли убедителен.
Очевидно, что на составление списков влияло много факторов в разное время. Прежде всего следует говорить не о “линии”, а о составе Центральной Библиотечной Комиссии, в которую входили как “мягкие”, так и “жесткие” деятели. Так, например, на изъятие религиозной литературы большое влияние оказал “мягкий” и очень влиятельный А.Покровский, полагавший, что есть более и менее вредная религиозность (и, соответственно, религиозная литература). На изъятие детской литературы (и литературы по проблемам воспитания) огромное влияние оказала Н.Крупская, бывшая здесь очень жесткой, но зато полагавшая, что не следует изымать идеалистов из библиотек — “массовик читать Канта не станет”34. Это был, несомненно, сильный аргумент и он возымел действие. Целенаправленные изъятия из библиотек начались лишь в 1930-е годы. Они уже не были столь масштабными (основная работа по “очистке” библиотек была проделана в 1920-е годы), но были, несомненно, более прицельными — изъятию подлежали теперь книги “врагов народа”, официально осужденных направлений в различных науках (от генетики до марризма), издания, не соответствующие новой политической линии партии (например, литературная сталиниана после XX съезда). В 1920-е годы ситуация была иной, не столь легко логически просчитываемой. Как можно, например, объяснить изъятие, а затем одновременный возврат в 1926 году книг и Мальтуса, и Адама Смита, первый из которых прочно располагался в демонологической преисподней марксистской политэкономии, а второй столь же постоянно значился в ее святцах как один из “трех источников марксизма”? Точно так же необъяснимы никакой логикой изъятия языковедов (Бодуэна де Куртэ- нэ, Грота), словарей (например, словаря Даля, русско-украинского или сербско-русского), некоторых учебников русского языка, вполне тради
178

ционных историков литературы (от Овсяннико- Куликовского до Пыпи- на, от Мюллера до Скабичевского, от Сиповского до Буслаева), наконец, столь ценимых новой властью “революционных демократов” (от отдельных изданий Добролюбова и Писарева до журнала «Современник»), а затем их возврат. Инструкция 1926 года предполагала возврат ранее изъятой (также, очевидно, без всякого разбора) художественной литературы, где оказались Гаршин и Гюго, Диккенс и Золя, Каронин и де Костер, С.Кравчинский и И.Франко — авторы, легко усвоенные советской культурой как “критики прошлого”. Несомненно, рассматриваемая инструкция означала явное (хотя и временное) “послабление”. Со многими оговорками (“проповедуют мещанскую мораль”, “проникнуты буржуазной идеологией”, “отражают в себе явно упадочные и реакционные настроения”) в библиотеки были все-таки возвращены многие книги: Андреев и Байрон, Бальзак и Батюшков, Белый и Боборыкин, Богданович и Боккаччо, Бунин и Вальтер Скотт, Веневитинов и Гауптман, Гейне и Гольдсмит, Гомер и Гонкуры, Гофман и Григорович, Данилевский и Данте, Державин и Додэ, Достоевский и Жуковский, Зайцев и Златовратский, Кантемир и Княжнин, Куприн и Курбский, Леопарди и Лесков, Лессинг и Ломоносов, Мамин-Сибиряк и Мельников- Печерский, Мережковский и Метерлинк, Мопассан и Нарежный, Немирович-Данченко и Основьяненко, Пильняк и Писемский, Пришвин и Козьма Прутков, Радищев и Ростан, Руссо и Сенкевич (кроме трилогии «Камо грядеши»), Стринберг и А.Толстой, Тассо и Твен, Теккерей и Тютчев, Уайльд и Флобер, Фонвизин и Франс, Хемницер и Хомяков, Чаадаев и Шиллер, Шершеневич и Языков. Этот огромный, но далеко не полный перечень авторов показывает не только явное отсутствие системы при изъятиях первых лет новой власти. Следует учитывать, что подобные изъятия были направлены не на охрану “массового читателя”
— этот читатель пришел в библиотеку позже, в те годы он был еще в ликбезе. Адресатом был старый читатель библиотек — прежде всего средние слои интеллигенции, да и новым читателем в библиотеке был также читатель из интеллигентской среды, оказавшийся после революции, гражданской войны и конфискаций лишенным домашней библиотеки. Именно против этих читателей и были направлены первые чистки, в результате чего был в течение десяти лет разрушен традиционный корпус книг “официальной антологии”, а круг чтения сузился до пятачка: почти после каждого имени в приведенном выше списке значится: “Сочинения”, из чего можно заключить, что данный автор до 1926 года вообще отсутствовал в массовой библиотеке.
Инструкция 1926 года была, конечно, не только “разрешающей”. В списке литературы “широкое распространение которой желательно пресечь”, среди прочих, — Амфитеатров и Арцыбашев, Данилевский и Дюма- отец, Загоскин и Конан-Дойль, Лажечников и Потапенко, Прево и Пшибишевский, Ремизов и Сологуб35.
Как же предполагалось проводить все эти “чистки” и “расчистки”
179

библиотек? Прежде всего инструкция требовала отделения книг рекомендуемых от нерекомендуемых и создания с этой целью двух каталогов. Каталог книг, “не подходящих для широкого распространения”, предлагалось не выставлять, но выдавать лишь по спросу тех читателей, которым “эти книги могут быть нужны для более полного и серьезного изучения вопроса”36. Инструкция 1926 года констатировала, что изъятие почти не коснулось деревенских библиотек. “Если пересмотр книг для деревенских библиотек в прошлые годы тормозился отсутствием новой литературы в деревне и грозил совершенно опустошить деревенские библиотеки (выразительное признание. — £.Д), то в настоящем году положение уже настолько изменилось к лучшему, что ГПП считает своевременным настоять на том, чтобы и в деревне эта работа была окончена не позже 1 октября 1926 г.” Здесь предполагалась всяческая осмотрительность: изъятые книги избегать оставлять в библиотеке, их пересылку производить при ближайшей оказии (при поездках из вика, волкома и др. организаций в уезд), проверка книг, выданных на дом, до утверждения списков изъятия в УБК не выдавать изъятых книг на руки37. Описываемая процедура может быть охарактеризована как процесс ареста книги по всем правилам работы карательных органов.
Уже инструкция 1924 года содержала подробное описание “построения аппарата, порядка и техники просмотра и изъятия устаревшей литературы”. “Компетентная комиссия” должна была состоять из представителей политпросветов, ОНО, (“наиболее активных”!) библиотечных работников, представителей партии, комсомола, профсоюзов, местных органов Главлита и, “где таковых нет, представителей ГПУ” (каковые имелись, разумеется, везде). Специалисты привлекались к работе этой “компетентной комиссии” лишь “с консультативной целью”. Комиссия должна была непосредственно проверять ход изътия вплоть до “непосредственного просмотра сомнительных книг”. Именно тогда был расширен и ужесточен институт спецхранов. Инструкция предписывала оставленные в центральной библиотеке книги “хранить в особо запертых шкафах и выдавать исключительно для научных и литературных работ. На эти книги должны быть составлены специальные каталоги”38. Фактически с этих инструкций начался процесс перманентных изъятий литературы, а “шкафы” вскоре и превращаются в “залы спецхранения”, которые на протяжении всей советской истории жили особой тайной жизнью — одновременно и расширялись (за счет новой “идеологически вредной литературы”), и сокращались (за счет возврата “ошибочно изъятых книг — два основных “выброса” приходятся на периоды оттепели и затем перестройки).
Тема изъятий присутствует практически во всех официальных документах, посвященных библиотекам. Так, постановление ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1925 года “О деревенских библиотеках и популярной литературе для снабжения библиотек” требует “закончить пересмотр наличного книжного инвентаря деревенских библиотек и изъять из них книги,
180

идеологически неприемлемые и устаревшие. В этих целях: а) поручить Агитпропу пересмотреть инструкцию Главполитпросвета по пересмотру книжных фондов деревенских библиотек; б) дать директиву местным парткомам об усилении внимания к проверке деревенских библиотек и участия в их работе; в) при проверке библиотек использовать пропагандистов, командированных партией в деревню; г) ГПП проверить работу по чистке деревенских библиотек в 10 уездах и о результатах проверки представить в ЦК письменный доклад к 1 декабря”39. На этом фоне становится понятной причина появления инструкции 1926 года с ее категорическими требованиями к немедленной чистке деревенских библиотек, которая еще вчера грозила “совершенно опустошить деревенские библиотеки” из-за отсустствия новой литературы и вдруг “в настоящем году положение уже настолько изменилось к лучшему”, что чистка требуется немедленно. 30 октября 1927 года ЦК ВКП(б) принимает специальное постановление “О чистке библиотек от идеологически вредной литературы”; те же требования вновь звучат в постановлении ЦК 1929 года “О библиотечной работе”. И лишь затем вырабатываются закрытые каналы чисток, а сама эта тема перестает упоминаться в официальных документах. Сам по себе факт сокрытия темы изъятий, несомненно, культурно значим. Он отражает переход от открытого революционизма с характерным для него “обнажением приема” (в данном случае в сфере политико-идеологического творчества власти) к поэтике “магического реализма”, когда демонстрация приема может лишь разрушить целостность и скрытую гармонию “тотального произведения искусства”.
Отрицая “демократические прелести ‘современности’ — в виде свободы печати и вытекающее отсюда убеждение, что общественные библиотеки по своему книжному составу должны быть чужды классово-политических тенденций, что в некоторых буржуазных государствах библиотеки ‘всенародны’”40, адепты новой библиотечной политики исходили из того, что “рабочий — цельный человек. Не укладывается это у него в голове, чтоб у нас при диктатуре пролетариата, наряду с усиленным и небывалым по размаху коммунистическим просвещением масс, могут выходить и выдаваться ему из библиотеки книги, проповедующие мистику, буржуазно-индивидуалистический анархизм и совершенно антикоммунистическую идеологию. Работа библиотеки — частица общей работы партии. И для рабочего на каждой книге, взятой из библиотеки, лежит клеймо и виза Коммунистической партии. Он не прочь покритиковать и партию, когда дело идет о частностях, но когда дело касается основных вопросов, здесь рабочий всецело доверяет партии. И вот, рабочий читатель сидит перед буржуазной книжонкой, силится одолеть ее, напрягает все свое внимание и в результате натыкается на какую-то антикоммунистическую и бредовую ‘окрошку’. А между тем для рабочего уже одним фактом выхода книги в свет Коммунистическая партия как бы поручилась за ее содержание. В результате получается
181

растерянность и недоумение. Рабочий сбит с толку. Он не понимает и не решается признаться в этом, стыдится своего непонимания. Вред, приносимый такой литературой очевиден”41.
Та “забота о рабочем” (“простая охрана интересов массового читателя”, по словам Крупской), с какой написан его психологический портрет, заставляет вспомнить о том, что инициатива в деле библиотечных чисток исходила не только сверху, но и снизу. Показательно в этом смысле выступление одного из библиотечных работников на страницах «Красного библиотекаря» в 1928 году. Первое, чем не доволен “рядовой библиотекарь”, — “печатные инструкции Главполитпросвета тоши, стары и не содержат никаких указаний на пересмотр литературы пооктябрь- ской”. Не страшно, если где-нибудь не изъят, например, Загоскин. Кто его возьмет в 1928 году? “Разве что престарелая бабушка, от литературных симпатий которой ни на зернышко не пострадает мировая революция. Гораздо вреднее и опаснее накопленные нами вороха макулатуры в издании последних лет. Но где найти авторитетные и исчерпывающие списки, скажем, новой беллетристики, такой, которую надо было бы разом и отовсюду изъять?” Библиотекарь не удовлетворен тем, что существующие для изъятий списки не обязательны: “нам никто не приказал строго с ними считаться, они выпускаются просто как перечень нерекомендуемой литературы”42. Такое положение представляется нашему библиотекарю нетерпимым. Он отметает ссылки на “необходимость руководства чтением”, утверждая, что “вредным книгам” не место в библиотеке вовсе. Туг бдительный библиотекарь пускается в сравнения: “Хотим мы того или не хотим, — чего скрывать: подлинное руководство чтением в наших библиотеках и не ночевало. Нет его. Нет никакой педагогической работы. Есть работа обыкновеннейшей пода- вальшицы-официантки,' с той лишь разницей, что официантка нарпи- товская мечется от человека к котлам и обратно, а мы мотаемся от человека к полке... И мы не плохо вертимся. За 5 часов работы отпускаем 300 человек. Но официантка каждому своему клиенту даст все-таки кусок честного хлеба, а мы сплошь и рядом по невольному недосмотру раздаем самые недвусмысленные булыжники. Так не лучше ли булыжники повыбрасывать — раз и навсегда”.43 Итак, надо вовремя заботиться о непопадании в библиотеки всякой белиберды. Но и та, что уже проскочила, должна быть доизъята и выброшена. Соответствующее циркулярное распоряжение Москвы было бы в данном случае наилучшим. До недавнего времени руководство центра в этом отношении было недостаточным, но во всяком случае излишне мягким”44. Конкретным предложением было: составить “список романов, которые заведомо вредны и должны быть начисто изъяты... Пусть он (этот список. — Е.Д) не будет очень большим, но он должен быть для всех библиотек обязательным... Тогда можно быть уверенным, что нигде, ни в одной массовой библиотеке города читатель не получит никчемной и запрещенной бульварщины”45. Разумеется, нами приведен крайний случай, но здесь лишь в наи
182

более последовательной и концентрированной форме выражены очень распространенные в библиотечной среде настроения. Поэтому было бы большим упрощением рассматривать процесс библиотечных чисток как простое насилие власти над библиотекой. Это был, несомненно, взаимозависимый процесс.
Показательна в этом отношении дискуссия об “очистке библиотек”, которая велась на страницах «Красного библиотекаря» в 1923-24 годах. Открывая ее, А.Покровский писал: “...хотелось бы, чтобы вся работа по пересмотру книжного состава библиотек не представлялась и не была, по сущности своей, полицейской. Не полиция приходит отбирать недозволенные книжки, а работники просвещения, социалисты-’политпрос- ветработники’, работники социальной культуры пересматривают состав своих библиотек, чтобы сделать их лучшими орудиями своей работы; так должно быть понято и поставлено это дело”. Здесь характерна сама попытка связать полицейской повинностью всю “библиотечную общественность” — от библиотекаря до “специалиста-’политпросветрабагника’”, ведь, как утверждал Покровский, “власть советского правительства в России опирается, в конце концов, на элементарную сознательность, на здравый смысл и на классовые инстинкты рабочих масс”46. Из этой простой посылки один из ведущих теоретиков новой библиотечной политики делал вывод о том, что не следует бояться случайно застрявшей “вредной книги” в библиотеке, и рассказал, как о некоем курьезе, о случае, когда библиотекаря арестовали за то, что у него сохранились годовые комплекты «Нивы», а в одном из журналов был портрет царя. Именно в ходе подобных рассуждений вырабатывалась еше в самом начале 1920-х годов ставшая впоследствии традиционной система аргументации “зашиты интересов масс” со стороны власти. “Смысл изъятия тех или иных книг, — объяснял Покровский, — во всяком случае не в том, что мы хотим скрыть от читателей те мысли, с которыми мы не согласны... путем изъятий и запретов мы боремся не с чуждою мыслью, как таковой, а с попытками затемнить мысль путем обращения к страстям и дурным чувствам или обмануть мысль путем лживого изложения фактов. Разумеется, мы хотим, чтобы наши читатели усвоили наши мысли и взгляды, наши желания и стремления”47. Через десятилетия эта система аргументации в массовом восприятии будет автоматизирована и потеряет свою новизну. В начале же 1920-х годов она ложилась на вполне подготовленную почву. И, напротив, “либеральные реверансы” Покровского не будут приниматься в расчет. Именно так будут истолкованы его объяснения: “нужно хорошо понять и почувствовать, что в сущности нет книг вполне плохих и нет книг вполне хороших Есть книги сравнительно плбхие и сравнительно хорошие; и притом, плохие или хорошие в том или'ином отношении, для той или иной цели. И потому почти каждая книга и плоха и хороша — в зависимости от цели”48.
Если Н.Рубакин шел к подобному выводу от особенностей читательского восприятия, то Покровский приходил к нему через формулирова
183

ние задач библиотеки как института социального воспитания: “Библиотека — это мастерская с набором разнообразных орудий для разнообразных работ. Топор — плох для отделки поверхности тонких изделий, но хорош для оболванивания чурбана; лобзик плох для распилки теса, но хорош для работы из фанеры... Оставим себе и топор и лобзик. Теперь в этих наших мастерских много инструментов старых, ржавых, неуклюжих, кривых, обманывающих неловкую руку. Постараемся очистить от них мастерские, заменяя каждое старое — новым, лучшим. Но в тех случаях, когда для данной цели нового лучшего инструмента нет, оставим и ржавую пилу, и тупую стаместку, и даже топор, соскакивающий с топорища”49. Эти “смелые предложения” тут же, однако, обставлялись множеством оговорок. Покровский считал, что “наибольшая ‘строгость’ должна быть проявлена при очистке небольших библиотек, обслуживающих рабоче-крестьянскую массу, — именно как массу, как рядовых читателей, в ответ на обычные, рядовые потребности этих читателей (все- таки именно “топор хорош для оболванивания чурбана”. — Е.Д). Эта строгость очистки таких библиотек не означает, что у ‘народа’, у рабочих и крестьян отнимается право читать книги, разрешаемые для ‘интеллигенции’, для ‘начальства’. И рабочий, и крестьянин имеют право читать всякую, хоть бы и плохую книгу, если захочет. Но так как громадное большинство рабочих людей этого не захочет (что, несомненно, известно. — Е.Д), то просто не расчет в большом количестве библиотек держать всякие, нелучшие и не очень нужные книги (“просто не расчет”...
— ЕД)”50. Дальше следовали “практические рекомендации”. Покровский предлагал, например, построить каталог небольшой библиотеки для массового читателя таким образом, чтобы он “приближался к рекомендательному списку кнниг”, а книги, оставленные в библиотеке “ради привлечения читателя, ради их занимательности, по содержанию же малоценные” в списки не включать. Эти и другие “маленькие хитрости”, тем не менее, не уберегли Покровского от разгромной критики, которая содержалась едва ли не во всех статьях в ходе дискуссии, вызванной его статьей.
Полемизировали с Покровским в основном... сами библиотекари, критиковавшие его за... “гнилой интеллигентский либерализм”. Покровскому ставилось в вину то, что он определял пользу книги по разным признакам, полагая, что в каждой можно найти что-нибудь ценное. Ему же отвечали, что “книги в работе с читателем нужно оценивать не по признакам занимательности, художественности и т.д. Классовая идеология книги — вот мерило ее доброкачественности для наших библиотек... Книга, мешающая библиотеке превратиться в проводник революционной пролетарской идеологии, — плохая книга, несмотря на все свои другие достоинства. Книга же, выявляющая и пропагандирующая классовые умонастроения и революционные взгляды пролетариата... — хорошая книга”51. Относительно либеральным идеям Покровского противостояла жесткая линия: “мы не можем ставить библиотеке в
184

ее работе с читателем внеклассовых целей... не предоставлять читателя его собственной участи доходить до всего своим умом, часто подвергаясь влияниям мелко-буржуазной, мещанской среды... определенное руководство исключает необходимость иметь в библиотеке всякую книгу. Оценивая книги, надо руководствоваться тем, насколько их идеология удовлетворяет целям классового воспитания читателя. Цель библиотеки
— вовлечение читателя в круговорот идей коммунизма. Последовательный коммунистический отбор литературы— вот собственно вся цель очистки библиотек, и только в этом отношении имеет смысл о ней говорить'^1. Позиция Покровского была объявлена “библиотечным либерализмом”, “либеральным (читай буржуазным) подходцем к очистке библиотек”53.
В вопросе об “очистке библиотек” выделялось по крайней мере несколько вопросов. Например, что делать с изымаемыми книгами? Спецхраны, как известно, организовывались в крупных библиотеках, но не в этой категории библиотек находился массовый читатель. Что же касается небольших библиотек (заводских, клубных, районных, уездных), то там шел “поиск форм”. Так, например, предлагалось создавать в такой библиотеке “показательный книжный музей”. Развивая эту идею, Б.Бо- рович в 1922 году писал: “Библиотека должна не только ограждать своего читателя от дрянной книги, от макулатуры, но и научить его отличать книгу; нужно показать ему, почему она забракована, что в ней плохого и т.д. и т.д. Всякие бульварные и уличные издания, явную порнографию, лубок, детские антипедагогические книжки следует собирать, сортировать по группам и помещать в показательный музей, хранящийся в особых закрытых шкафах; на оборотной стороне переплета каждой изъятой книги рекомендуется давать более или менее обстоятельный отзыв о ней и о причинах постигшей ее судьбы. Доступ к этому музею имеют лишь читатели более развитые, которые, во-первых, способны разбираться в книгах, а, во-вторых, предъявляют к ним повышенные требования и, следовательно, не поддаются заразе, исходящей от специфической уличной литературы. Впрочем, изредка музей может быть открыт и для всяких посетителей, если им тут же будут даваться дополнительные объяснения... Книги из показательного музея выдаются на дом в редких случаях и лицам, хорошо известным библиотеке в качестве культурных работников”54. “Показательные книжные музеи” действительно создавались, но просуществовали недолго: началось полное изъятие “вредной литературы” из библиотек “низового звена”. Это изъятие и судьба “музеев” были, несомненно, трезвым шагом со стороны власти, решительно порывавшей с романтизмом революционной эпохи. В самой идее музея изъятых книг была столь характерная для первых шагов новой власти в области библиотечного дела непоследовательность, уходившая корнями в либерально-народническое экспериментаторство. С одной стороны, книги изымались, с другой, — выставлялись, но туг же помещались в “особые закрытые шкафы”. Каким виделся авторам этой идеи
185

“массовый читатель”? Одновременно высоко сознательным (“воздержанным”?) и в то же время незрелым. Библиотека призвана была спасать его от “заразы, исходящей от специфической уличной литературы”, демонстрируя эту свою заботу о нем. Утопизм этой идеи — ^ ее абсолютном антипсихологизме и, напротив, сокрытие изъятой литературы куда более психологически мотивировано, куда более последовательный шаг со стороны власти — “спасать — так спасать” (или: “изымать — так изымать”).
Уже во второй половине 1920-х годов на смену романтике библиоте- коведов-революционеров придет куда более циничная, но одновременно и более прагматическая “методика работы с читателем” — читательский спрос необходимо ведь было как-то удовлетворять: “Многие обычно задают такой вопрос: ‘А как быть, если спросят Вербицкую или Загоскина, или иную книгу, которую мы изымаем? Нужно ли ее нести?’ На такой вопрос мы не сможем ответить полностью. Однако и оставить его без внимания никоим образом нельзя. Тут приходится очень тактично выходить из положения. Не резко отказать в такой книге, а принести вместо нее какую-нибудь другую, на ту же тему, или, скажем, вернее удовлетворяющую ту же потребность читателя, но более приемлемую для нас. Читателям Вербицкой нужно о любви — дайте ему Овода, или другой роман, который всех без исключения захватывает. Спрашивающий Загоскина хочет исторический роман — дайте Спартака, Князя Серебряного, которые встречают всеобщую одобрительную оценку. Объясните, что не могли достать, что нет у вас таких книг, но дайте взамен такую, которая наверняка понравится и потому пристрастит читателя к чтению. Таких ходовых книг, любимых всеми, в каждой библиотеке нужно иметь по многу экземпляров, чтобы ими в нужный момент, как на удочку, ловить нового неиспытанного читателя”55. Методика “работы с читателем” по необходимости превращалась в методику его обмана, что прямо и рекомендовалось в цитировавшемся выше издании Главполитпросвета. Но одновременно это был прямой обман, а не самообман, как в случае с музеями.
Безусловно, “чистки” достигли намеченных целей: они проходили параллельно с приходом нового читателя в библиотеку (его уже не нужно было обманывать — он просто не знал, кто такая Вербицкая). Массовый читатель рождался на глазах — к книге толкал сам процесс резкого разрушения традиционной социальной стратификации, борьба с безграмотностью, массовая тяга к учебе, которая обеспечивала новым социальным группам возможность найти свое место в изменяющейся общественной инфраструктуре. Все это качественно меняло читательскую аудиторию и состав крови “массового читателя” библиотеки.
Разумеется, изъятия книг на первых порах вызывали неприятие в библиотечной среде: “‘Чистка’ библиотек и до сего дня нередко встречается библиотекарями с негодованием. Даже часто среди опытных, заслуженных работников библиотечного дела к факту ‘чистки’ относятся как к
186

поступку ‘дурного тона’, как к невежеству ‘большевистских представителей’ на местах, как к каким-то ‘новостям’ в библиотечном деле”56. Как можно было убедиться, такое отношение к чисткам распространялось далеко не на всех библиотекарей, но относилось прежде всего к среде “опытных, заслуженных работников библиотечного дела”, т. е. к “старым библиотечным кадрам”. Их время проходило. Но еше в начале 1924 года требовались разъяснения: “вопрос ‘чистки’ библиотек — это старый вопрос о комплектовании их, который всегда имел место в библиотечном деле. Сейчас стоит вопрос только о перекомплектовании библиотек. Наши библиотеки в большинстве случаев собирали, а не подбирали книги. И теперь приходится исправить их ошибки — сделать от- бор*.
Показательно в этом отношении выступление Н.Крупской на III Пленуме Совета культурного строительства в 1933 году. Высказываясь в том смысле, что книга “может организовать и в нашем направлении и в чуждом нам направлении”, Крупская вынуждена была признать, что чистки “проходили безобразно”: “чистили библиотеки часто на глаз... Получалось безобразие. Списки мало помогут. Можем ли мы на все случаи дать список: вот эту книжку читай, а вот эту читать нельзя... расписать все книжки, которые можно давать читать, — это утопия, так делать нельзя. Но что нам нужно? Нужно, чтобы у библиотекаря была голова на плечах, чтобы он понимал, какая книжка организует читателя и какая — не в нашем направлении. Здесь нужна большая бдительность...” Заботясь о “голове на плечах”, библиотекари часто изымали без разбора едва ли не все подряд, коль скоро “все расписать нельзя”. Впрочем, здесь действовали не только они: “Не одни библиотекари чистят библиотеки, — вынуждена была признать Крупская. — У нас библиотека не зашишена: приходят все, приходит комсомолец и говорит: ‘Что у вас тут такое? Безобразие, чистку организуем’. Приходит работник сельсовета: ‘Книжка подозрительная. Организовать чистку’. И кто только не организует чистку! А потом говорят, что библиотекари плохо чистят. Не они часто чистят библиотеки, а чистят люди посторонние, чистят из благих намерений, но дела не знают. Нужно, чтобы библиотечные фонды просматривали понимающие комиссии”58. •
Этой “самокритике” предшествовала кампания “по борьбе с изъятиями” в 1932 году. Кампания эта была организована по принципу “головокружения от успехов” — “инициатива мест” была скована. Развитию этой инициативы способствовала неопределенность ключевого понятия “идеологически вредная книга”. “Ликвидация” “вредной книги” в этом отношении очень напоминает “ликвидацию кулачества как класса” при неопределенности понятия “кулак”. Нечто подобное наблюдается и в библиотеке. Два постановления лета — осени 1932 года резко изменили ситуацию в библиотеках. Первым было постановление Секретариата ВЦСПС от 29 августа 1932 г. “Против извращений в чистке библиотечных фондов”, где говорилось: “В виду наличия совершенно явного по
187

литического вреда, нанесенного извращениями в проведении чистки книжных фондов профсоюзных библиотек... и извращениями в руководстве чисткой... категорически запретить профсоюзным организациям проведение чистки книг”59. Через месяц за /подписью Наркома просвещения А.Бубнова последовало “Постановление коллегии Наркомпроса РСФСР о просмотре книжного состава библиотек”, предписывающее “немедленно прекратить массовое изъятие книг из библиотек” и “немедленно дать распоряжение всем библиотекам о недопустимости продажи книг из библиотек”60.
Как видно из обоих постановлений, их принятие было вызвано, во- первых, составлением списков для изъятия самими библиотечными работниками — результат “инициативы мест” и, во-вторых, самовольной распродажей библиотеками изъятых книг. Речь, однако, шла вовсе не о прекращении изъятий, которые к началу 1930-х годов привели к катастрофическому оскудению библиотечных фондов, сократившихся в среднем на 50%. Речь шла о регулировании и централизации процесса.
Что же представляла собой “местная самодеятельность”? Обратимся к “материалам с мест”. “В ряде библиотек критерием для изъятия служили лишь дата издания и принадлежность автора к буржуазному классу. Мы имеем факты, когда изымались из библиотек вся дореволюционная литература, послереволюционная литература, изданная 3-4 года назад... В Северном крае, ЦЧО (Центрально-Черноземная область. — £.Д), Московской области, Ленинградской области, Нижневолжском крае наблюдаются такие возмутительные факты изъятия — опустошения книжных фондов библиотек, которые говорят не только о незнании библиотечными работниками книг, но и о преступном отношении к общественному имуществу”. В Московской области изъятые книги переводились в “специальный фонд”, в Ленинградской области — в “закрытый”, а в Западной области помимо спецфонда был создан фонд “МНД”, что расшифровывалось “Массам не давать”. Некоторые областные библиотеки сами создавали инструкции по изъятию литературы. Например, в инструкции Западной областной библиотеки было указано: “по философии следует изъять все сочинения буржуазных философов и их биографии”, по общественно-политическому разделу “предлагается изъять все книги, изданные до революции”, “передаются в специальный фонд книги, имевшие ценность как справочный и исторический материал до 1931 года” (воистину, история сокращается до одного года). Московская областная библиотека организовала “помощь” библиотекам составлением списков для изятия. По художественной литературе здесь значились полные собрания сочинений Л .Андреева, Белого, Бунина, Брюсова, Гамсуна, Гарина-Михайловского, Гауптмана, Гюго, Гофмана, Додэ, Жеромского, Жироду, Диккенса, Лескова, Ростана, Соболя, Уайльда, Фета, Г.Манна, Метерлинка. А уж “на местах” с книжных полок исчезли Лонгфелло, де Костер, Флобер, Шиллер. Как заявил один московский библиотекарь, “такая была установка — ‘лучше перечиститься, чем
188

недочиститься’”. Приведший перечисленные выше факты “с мест” Л.Ра- бинович должен был констатировать: “В результате проведенных изъятий книжные фонды наших крупнейших библиотек оказались так ощипанными, что сейчас уже ряд библиотек принужден признать, что они ‘перечистились’”61. Накануне гневного осуждения “чистильщиков” главный библиотечный журнал страны поместил статью А.Тимофеева “За регулярную чистку библиотек”, автор которой (в полном соответствии с очередной директивой партийного руководства о “скорейшей чистке библиотек”) утверждал, что изымать книги следует вообще по спискам Книгоцентра, т.е. библиотека должна уподобиться книготорговой организации — только с противоположной задачей: не распространять, а изымать. Из того обстоятельства, что изымается слишком много, Тимофеев делал такой вывод: “В результате проверки для массовых библиотек явилось большой неожиданностью, что около 60% книжного фонда оказалось вычищенным. Тот факт, что в библиотеке осталось 40% книжного фонда, вселяет тревогу и говорит за то, что мы в библиотеках имели, хранили и работали с такой книгой, которая должна была быть давно изъята, а работать с такой книгой значит наносить читателю вред”. Таковы были “тревоги” всего за год до того, как грянула кампания “против чисток”62. Из другой разоблачительной статьи63 узнаем, что в некоторых массовых библиотеках Ленинградской области в спецфондах оказались Белинский, Герцен, Гоголь, Пушкин, Тургенев, Л.Толстой (возвращенные в библиотеки еще “разрешающей” инструкцией 1926 года). В библиотеках Ленинграда в спецфонды были переведены книги Пере- верзева, Горбачева, Гельфанда, Родова, Майзеля, Воронского, Горбова, Эйхенбаума, Шкловского, Лелевича, Полонского — любопытный штрих к характеристике литературной борьбы 1920-х годов.
Хаос этих лет подходил к концу. В 1932 году было объявлено, что “‘левацкая теория’ закрытых фондов и ‘ученые’ софизмы насчет устарелости и ненаучности (целых категорий книг. — Е.Д)... и прочие премудрости ‘чистильщиков’ — все это помогало правым оппортунистам тормозить строительство советской, пролетарской социалистической культуры. Мероприятиями по ‘чистке’ и ‘переводу’ книг в закрытые фонды библиотекарь-массовик превращен в администратора, механически убирающего книги с полок”64. Так завершился полный цикл уже традиционного “па” власти — шаг назад, два шага вперед: то же самое повторится с чистками-репрессиями и переорганизациями в колхозах, в административном аппарате, в партии, в армии, в среде интеллигенции и т.д. — везде та же сценография: сначала идет мощное давление со стороны центральной власти, затем “перегибы” и “головокружения” переносятся на “инициативу мест”, от которой берется спасать сама же центральная власть. Разумеется, как и прочие кампании такого рода, библиотечная кампания 1932 года обращена была вовсе не на свертывание “чисток”. Напротив, чистки стали теперь регулярно-централизованными, а списки на изъятие и выдачу — определенными и жесткими.
189

“Простая охрана интересов массового читателя” не ослабевала на протяжении всей советской истории.
Пройдет всего несколько лет после кампании 1932 года по борьбе с “чистильщиками” и «Литературная газета» будет писать в своей передовой статье: “нужно пересмотреть книжные полки и позаботиться об их очищении от произведений, в свое время не раскритикованных или позабытых, но продолжающих политически вредно воздействовать на массового читателя”65. Это было в августе 1937 года. Речь шла о книгах новых врагов. Комсомолец с улицы или работник сельсовета уже не могли вмешиваться в процесс чистки. Власть освободила библиотекаря от местного произвола. Изъятие книг организовывалось совершенно иначе теперь, после радикального изменения ситуации “на библиотечном фронте” в начале 1930-х годов.

НА БИБЛИОТЕЧНОМ ФРОНТЕ...

В библиотечных дискуссиях 1920-х годов завершилась целая эпоха в истории библиотечного дела в России. Сам характер этих дискуссий и предметы споров — о массовости библиотек, о привлечении читателей,
о библиотечных фондах и комплектовании, о читательских предпочтениях — отражали переход основной массы библиотечных работников от “народнического культурничества” к идеологии огосударствленного чтения. Но главное, что отличает ситуацию 1920-х годов — органика перехода с характерным для подобных переходных состояний соотношением “старых кадров” и “бродильных идей”.
Противостояние этих лет вылилось поначалу в спор между (в терминах этих лет) “бибнапостовцами” и “библиотекистами”. Первые никакой реальной силы не представляли, выражая лишь идеи наиболее радикального крыла нового поколения “практиков библиотечного дела” , полагавших, что библиотечная работа должна опираться на читателей- активистов и рабочую критику. Наиболее активными сторонниками этих идей были А.Бек и Л.Тоом. В своей статье «На библиотечном фронте», опубликованной в N 17-18 журнала «На литературном посту» за 1927 год, первый утверждал, что сторонники “смушковской линии” и “смуш- ковского духа” (М.Смушкова была в 1920-х годах одним из руководителей библиотечного дела в стране — она занимала важнейшие посты в Библиотечном управлении ГПП, была главным редактором журнала «Красный библиотекарь» и “правой рукой” Крупской в “библиотечном строительстве”) утверждают в библиотечном деле “нейтрализм”, не верят в высокий уровень сознательности народных масс и потому увлекаются “методикой” и “техникой” библиотечного дела, тогда как библиотеки должны быть “вовлечены в литературно-классовую борьбу, кипящую в стране”.
Сила в этом споре была на стороне “библиотекистов”, которые реально и руководили библиотеками страны. Из этого, разумеется, вовсе
190

не следует, что последние были менее радикальными, чем их пролеткультовские критики (которые печатались поначалу в рапповских изданиях). Напротив, именно “нейтралисты” (М.Смушкова, А.Покровский, Н.Крупская, которая, конечно, не называлась, но имелась в виду прежде всего, и другие) были сторонниками и проводниками политики чисток и “зашиты интересов массового читателя”. Но, оставаясь искренними революционными идеологами, несли в себе немало той “интеллигентской шаткости” и “народопоклонства”, той веры в необходимость “воспитания широких трудящихся масс”, которые исчерпали себя к концу революционной эпохи.
Можно предположить, что в действительности в этом споре отразилась продолжавшаяся до начала 1930-х годов борьба за библиотеки между Главполитпросветом и Культотделом ВЦСПС, завершившаяся полной победой партийно-государственной структуры. В этом противостоянии столкнулись две концепции библиотеки: главполитпросветская, “смушковская”, утверждавшая политико-идеолого-воспитательную функцию библиотек и профсоюзная, “культурническая”, в которой библиотеке отводилось место в системе “организации отдыха трудящихся”. За этим спором стояла продолжавшаяся с 1920 года борьба “пролетарского государства” с профсоюзами, перешедшая из острой формы 192021 годов, времени “дискуссии о профсоюзах”, в форму скрытой групповой борьбы в партийных элитах. О том, что эта борьба “на профсоюзном фронте” не разрешилась X съездом РКП(б) в марте 1921 года и продолжалась в течение всех 1920-х годов, говорит и тот факт, что резолюция съезда политпросветов в мае 1926 года отражала ситуацию “временного перемирия”, когда обе стороны договорились о “необходимости сочетания отдыха и развлечения с политико-просветительными и воспитательными задачами”66.
Как и всякое перемирие, это было лишь переходным этапом. Следует помнить, что фактически реализованная Сталиным троцкистская идея “огосударствленных профсоюзов”, с которой в 1920 году спорили не только “рабочая оппозиция”, но и Ленин и Бухарин, не была лишь иде- ологемой, но имела вполне конкретные “организационные” последствия. В нашем случае речь шла о совершенно определенных вещах: сможет ли государство в полной мере контролировать профсоюзные библиотеки, составляющие значительную часть всех библиотек в стране, будут ли эти библиотеки комплектоваться тем же путем, что и государственные, будут ли там изыматься те же книги и т. д.67 Иными словами, речь шла о том, будет ли контроль за библиотеками тотальным. Вот почему “смушковская линия” как линия компромиссная, переходная доминировала в 1920-е годы. И сколько бы ни говорили “бибнапостовцы” о том, что из современного “практицизма” вырастает “плохо проводимый классовый подход к делу руководства чтением, к делу воспитания читателя”, что “вопрос об искоренении интеллигентских, мелко-буржуазных читательских черт в рабочем читателе (а ведь эти черты прививаются рабочему,
191

особенно молодому, той же мелко-буржуазной литературой), о воспитании и закреплении в них пролетарского подхода к книге почти совсем не ставится в современной библиотечной теории и практике”, сколько бы ни говорили они о “бесклассовом нейтралитете культурничества” и “биб- лиогекистском нейтрализме”, сколько бы ни заклинали: “проблема изучения читателя почти совпадает с проблемой изучения общественной психологии... Все основные проблемы марксистского литературоведения упираются сейчас в проблему изучения читателя”68, их линия в это время победить не могла.
Поворотным пунктом в “борьбе на библиотечном фронте” стал 1931 год, а не посредственные детонатором нового взрыва — книга А.Топо- рова «Крестьяне о писателях», вышедшая в 1930 году в Ленинграде, которой суждено было стать последним исследованием “читательской массы” и на десятилетия закрыть эту тему. Книга А.Топорова дает последний снимок эмпирического читателя пореволюционной эпохи. Фрагменты читательской критики в коммуне «Майское утро» публиковались А. Топоровым на страницах журнала «Сибирские огни» в 1927 (N 6) и
1928 (N 1, 2, 5) годах и уже тогда вызвали необычайный интерес и самые противоречивые оценки в столице. Сельский учитель, поставивший небывалый культурный эксперимент, был, конечно, в понятиях тех лет, “культурником” и “народолюбцем”. Критика его работы после выхода его книги в 1930 году на страницах рапповских и близких РАППу изданий исключительно характерна. Эта критика направлена прежде всего против “объективистской методологии” А.Топорова.
“Метод Топорова неправилен в корне. Его установка ошибочна, неверна, политически реакционна”, — писал налитпостовский критик в статье «Против топоровшины»69. Топоров утверждал: “Рабоче-крестьянская критика художественной литературы — непосредственна. Она идет из нутра и выражается просто, сердечно, образно, живо. Это и делает ее выше и полезнее критики профессиональной. Резкое отличие низовой критики от верховной состоит в том, что первая мудрые мысли и глубокие чувства высказывает коряво, коротко, нескладно, но сильно, а вторая — копеечные идейки и пресыщенные и притупленные чувства вывертывает высокопарно и непонятно”70. Критика этого тезиса как “высшей степени наивности, если не более того” знаменательна. Мысль о приоритете профессиональной критики над массовой на рубеже 1930-х годов была еше достаточно спорной, “народники” и “рабоче- любцы”, “хвостисты” и “культурники” все еше наивно полагали, что фундаментом новой культуры должна стать именно “низовая, демократическая критика”. Рапповцы, проводившие “партийную линию в литературе”, напротив, утверждали теперь, что идеологическая, воспитывающая “критика сверху”, безусловно, более “народна”, поскольку выражает истинные, “коренные интересы народных масс”, которые еше сами не доросли до их осознания. Вот почему они оценивали Топорова как “левака”, “человека, поверхностно разбирающегося в литературе,
192

не понимающего классовой природы искусства”71. Это выразилось в основной установке сибирского экспериментатора: “мой рабочий критерий — строжайшее беспристрастие”72. Рапповский критик попал в самую точку: “Метод Топорова уходит своими корнями в народничество, беспринципное культуртрегерство. Ползучий эмпиризм в применении к читательской действительности — вот что представляет собою этот метод. Он никуда не ведет читателя, не воспитывает его, не поднимает на нужную высоту общественного и художественного сознаний'. М.Беккер утверждал тут же: “задачей культурной революции является не пассивное культурничество, идейное водительство”73 И здесь он, конечно, был прав.
Оппоненты Топорова вовсе не отрицали полезности его опыта. Они лишь искали в его эксперименте подтверждения своей культурной утопии: “По-настоящему ‘кружок’ Топорова должен был воспитать в своей среде рецензентов массовой художественной литературы, подлинно сознательных читателей. По-настоящему из кружка Топорова должны были за девять лет выйти руководители массовых читок и низовых литературных кружков. Ничего невозможного в этом нет. Право, девять лет в наших условиях — это целая вечность”74. Не анализ массового читателя, а руководство им — вот вывод, “по-настоящему” и последовательно вытекающий из установки: “Литература, являясь своеобразной отраслью общественно-идеологической пропаганды, должна привлекаться в качестве орудия борьбы за коммунистическое мировоззрение”75. Как конкретно реализовать эту установку? “Мы предлагаем: основной рабочий критерий — строжайшее пристрастие. Не плестись в хвосте, а руководить — такова задача. Направлять высказывания, исправлять, организовывать сознание читателя, корректировать его ошибки — таковы должны быть функции настоящих и будущих Топоровых”76
“Объективизм” Топорова будет оцениваться куда более жестко спустя несколько лет, в разгар коллективизации, когда выявится “объективно-классовая суть его ‘беспристрастия’, как ‘беспристрастия’, помогающего кулаку”77. “В массовой работе, — читаем на страницах журнала «Земля Советская», органа РОПКП (Российского Объединения пролетарско-колхозных писателей), полностью следовавшего в фарватере РАПП, — момент исследования мы всегда подчиняем определенной, вполне сознательной политической цели... Можно ли говорить о беспристрастии, как ‘рабочем принципе’, когда перед нами со всей остротой стоит задача сделать критику партийной? .Нет, тысячу раз нет! Партийность — это открытая ‘пристрастность’, это воинствующая борьба против либерального объективизма... Не мнение нужно было навязывать низовому критику, а учить его методу, при помощи которого этот критик уже самостоятельно давал бы оценки произведениям”78. Итак, “реакционные”, “вредные” взгляды Топорова вырастают из “‘народнического’, эсеровского отношения Топорова к крестьянству как носителю ‘самобытного’, ‘народного’ ума”79.
193

Мы потому столь подробно остановились на рапповской критике Топорова, что она не была собственно рапповской. Уже после ликвидации РАППа все основные установки этой критики будут повторены: вновь будет сказано о “фетишизации аудитории”, о “чрезмерном объективизме”, о том, что “недостаточно быть фиксатором чьих-то высказываний, надо еше быть организатором и пропагандистом”80. Здесь следует говорить не о рапповской критике “народничества”, но о фундаментальном пересмотре всего взгляда на “массы” и, в частности, на “потребителя художественной продукции”. Только в этом контексте становится ясным характер “библиотечной революции” 1931 года.
Главным препятствием для утверждения идеологии огосударствления читателя была прежняя библиотечная теория и сформированная в ней концепция чтения и читателя. Основное влияние на развитие советского библиотековедения в 1920-е годы оказала рубакинская библиопсихология, которая, как уже говорилось, не была сколько-нибудь цельной теоретической концепцией, хотя ближе всего подошла к проблеме психологии чтения и обосновывала методику воздействия на читателя. Н.Ру- бакин, а тем более его многочисленные последователи, исходили из воспитательного воздействия книги и, соответственно, утверждали идеоло- гически-формируюшую функцию библиотеки.
Основной теоретической предпосылкой рубакинской теории было положение об отсутствии в художественном тексте “объективного” содержания. Из одной работы в другую Рубакин повторял в разных вариантах одну излюбленную мысль: “Мы знаем не книги, не чужие речи и не их содержание, — мы знаем наши собственные проекции их и только то содержание, какое в них мы сами вкладываем, а не то, какое вложил автор или оратор. Свое мы при этом принимаем за чужое. Сколько у книги читателей, столько у нее и содержаний. Сходство содержаний обусловлено не тождественностью книг у разных читателей, а сходством читательских мнений”81, “Слово, которое мы читаем или слышим, не имеет никакого содержания кроме того, которое мы в него вкладываем в процессе чтения”82, “Что такое содержание книги в действительности,
— этого никто, решительно никто из читателей вполне точно и определенно знать не может. Оно — мираж, который представляется каждому отдельному его наблюдателю иным, особым, в зависимости от этого наблюдателя... Сколько разных читателей, столько и разных содержаний у одной и той же книги или речи... А где же само содержание, т.е. каково оно? Этого никто не знает и знать не может. Оно — вешь в себе, как говорит Кант... Что бы ни писали о книгах и их авторах историки литературы и критики, мы, читая их, узнаем вовсе не их, а только те психические переживания, какие возбуждены в нас их словами”83. Сколько бы ни упрекали Рубакина советские критики начала 1930-х годов в том, что он проповедует “субъективный идеализм”, что он использует “вредные идеалистические теории” — от Потебни до Гумбольдта в лингвистике, от Беркли и Тэна до Лосского и Маха в философии, дело
194

было, разумеется, не в “идеализме” Рубакина: выискивание “философских корней” было лишь знаком ситуции начала 1930-х годов.
Рубакинским “измышлениям” давался “убедительный ответ марксистской психологией: ...противопоставлять психику отдельного человека коллективу нет оснований”84. Что же касается собственно природы чтения, то и здесь рубакинская теория объявлялась “отражением идеалистических теорий психологии”, а самому Рубакину вменялось в вину стремление “на основе солипсизма обосновать бихевиористическую теорию психологии читателя”85. Постоянные утверждения о том, что теория Рубакина “сигнализирует об опасности, которая угрожает марксистскому библиотековедению на участке психологического обоснования работы с читателем”86, что Рубакин “скатывается к ультраидеалистическим представлениям о психическом”87, были, конечно, лишь политико-идеологическим камуфляжем. Авторитет Рубакина в советском библиотековедении в 1920-е годы был исключительно высок, и разрушить его было чрезвычайно трудно (отсюда — тяжелая артиллерия философских софизмов). Оставаясь “либеральным народолюбцем”, Рубакин построил “воспитательную” теорию чтения, которая на первых порах поддерживалась новой властью, но лишь до определенных пор: эта теория была совершенно непригодна в качестве “орудия” для формовки “массового читателя” — она была слишком психологизированной и индивидуализированной, опиралась на идею самостоятельной интерпретации текста, что категорически не соответствовало новой концепции чтения.
Теория Рубакина называлась теперь не иначе как “рубакиншина”: “Библиопсихология — это субъективно-идеалистическая теория библиотечной работы, даже не пытающаяся подделаться под марксизм... Рубакиншина — смертельный враг марксистско-ленинского мировоззрения. Она должна быть разоблачена до конца”88. Адепты новой теории чтения утверждали, что “в упорной борьбе, которую Рубакин и его последователи ведут за признание примата в чтении психофизиологических особенностей организма и против признания определяющего значения содержания воспитательной работы, нельзя не видеть борьбы с ленинским содержанием воспитательной работы, борьбы с пропагандой коммунизма, борьбы за ‘аполитизм’ библиотечной работы, за ‘внеклассовый’ характер библиотеки”89. Здесь был вопрос порога, за который Рубакин, а с ним и библиотеоретики старой школы перейти не могли. Теперь потребовалось обоснование не только воспитательной функции библиотеки (в чем была несомненная заслуга Рубакина и всего раннего советского библиотековедения), но обоснование единой государственной системы комплектования библиотек, массовых чисток, новых методов работы с “массовым читателем”; речь шла и о новой “стратегии чтения” — по единому каноническому “содержанию”.
“Библиотечная дискуссия” 1931-32 годов, стремительно перешедшая в проработки и чистки, была своеобразной прелюдией к последующим затем “литературным боям”: после перестройки “системы потребления”
195

книги пришло время для перестройки “системы производства” литературы. Библиотечная кампания проводилась по традиционной системе — для “теоретической” экзекуции подбирались фигуры отнюдь не случайные — это были практически все руководители библиотечного дела в стране в 1920-е годы, большая часть которых вышла из дореволюционной интеллигенции и были, конечно, не свободны от “родимых пятен народничества”, хотя верно служили новой власти, убежденные, что “служат народу”. Было здесь и своеобразное отражение внутрипартийной борьбы: многие “старые большевики”, вышедшие из интеллигенции, “окопались” в системе Наркомпроса под руководством АЛуначар- ского и Н.Крупской. С приходом в 1929 году А.Бубнова на пост Наркома просвещения РСФСР, переведенного сюда с поста начальника Агитпропа ЦК (1922-23 гг.), а затем начальника ПУРа (1924-29 гг.), и бывшего креатурой Сталина, ситуация резко изменилась. Едва ли не все сподвижники Крупской 1920-х годов оказались теперь противниками “партийной линии”. “Книжно-библиотечная дискуссия” была направлена прежде всего против них: “Любой вопрос культурной работы не может в настоящее время рассматриваться вне обострившейся классовой борьбы. Это же обстоятельство мы должны иметь в виду и при подходе к вопросу о работе массовой библиотеки, где необходимо особенное внимание к вопросам социального состава читателей, к классовой направленности содержания книги, к делу руководства чтением”90. В таком контексте на “фронте культуры, где классовый враг выступает часто в замаскированной и скрытой форме”91, противники “генеральной линии” в библиотечном деле немедленно объявлялись представителями различных уклонов.
“Правый уклон” был представлен не только Н.Рубакиным, но и Л.Хав- киной (до 1929 г. директор Института библиотековедения), вся работа которой, как теперь утверждалось, была “насквозь пропитана идеологией буржуазных дам, которые во время оно ‘ходили в народ’ ‘с аптечками и библиотечками’ (Чехов)”92. Этот ернический тон по отношению к “пламенным революционерам”, определявшим в 1920-е годы характер библиотечной политики, — точный показатель нового идеологического вектора. Л.Хавкина, памятуя ленинские заветы, продолжала восхищаться “американо-швейцарской системой”, что теперь квалифицировалось не иначе, как “преклонение перед ‘цивилизацией’ империализма”93. Лозунгу американских библиотек “Каждая книга — каждому читателю” противопоставлялся теперь лозунг “советской массовости” — “в первую очередь охватить необслуженных библиотечной сетью рабочих, колхозников, и батрацко-бедняцкие группы”94. Не понимали “народнические дамы” и сущности “реконструктивного периода” в библиотечной работе: “существо перестройки — от библиотекаря-одиночки, отгороженного от массы, — к библиотекарю-‘организатору*общественности, умеющему организовать, руководить массами, ставить всю работу под контроль масс”95. Находясь “в плену народнических схем”, старые “библиотеч
196

ные кадры” продолжали настаивать на приоритете читательского интереса: “библиотека существует для читателя, — писала Л.Хавкина, — поэтому читатель должен быть предметом ее забот и внимания, интересы читателя всегда должны быть на первом месте”96. Это утверждение было объявлено теперь “ложным и буржуазным по сути”. Вместо “бесклассо- вости” предлагался новый путь: “Библиотеки являются идеологическим оружием классов, которые используют библиотеки для обработки, воспитания читателей в направлении, определяемом интересами классовой борьбы... Удовлетворяя спрос, совпадающий с установкой ЦК, настойчиво, вместе с тем, тактично преодолевая мелкобуржуазный спрос широких трудящихся масс города и деревни, переключая, перевоспитывая в сторону продвижения нужной для социалистического строительства литературы, библиотеки обязаны решительно отметать спрос на литературу, протаскивающую идеологию классового врага. Не фетишизм спроса, а классовый подход к спросу и общее усиление руководства чита- телем”97.
“Читательский интерес” начал двоиться: “интересу познавательному” противопоставлялся теперь “интерес действенный”. И в самом деле, если “книга в руках пролетариата является не самоцелью, а орудием для достижения своих классовых целей”98, то задача чтения приобретает совершенно новый характер. “Буржуазные” же авторы, напротив, направляют свое внимание “не на то, чтобы сделать книгу орудием классовой борьбы и социалистического строительства, а на то, чтобы возможно глубже и на возможно более длительный срок втянуть рабочего и крестьянина, приходящего в библиотеку, в чтение”99. Все это было объявлено теперь буржуазным “идеалистическим извращением марксистского учения о поведении масс. Политический смысл этого извращения — ослабление классовой бдительности политпросветработников, в частности библиотекарей, самоизоляция политпросветучреждений, отвлечение их от обслуживания решающих задач социалистического строительства и тем самым торможение последнего”100.
Главными виновниками того, что советское библиотековедение попало в “болото субъективного идеализма и солипсизма”101 были объявлены, вслед за Н.Рубакиным и Л.Хавкиной, А.Покровский — ведущий теоретик библиотечного дела в стране, Я.Ривлин, А.Банк, А.Виленкин, Б.Борович — основные исследователи массового читателя в 1920-е годы. Так, Покровский продолжал утверждать, что “должна строиться новая народная библиотека, учреждение демократическое по своей организации, народу служить, народу принадлежать, народом управляться”102. На это теперь следовал ответ: диктатура пролетариата “вскрывает всю ложь ‘надклассовой’ культурной работы”103. Покровский — один из главных идеологов чисток 1920-х годов, так и оставшись “народником-просветителем”, объявляется теперь “реакционным контрабандистом”, который “шаг за шагом, в каждом слове дает развернутую ‘программу’ реакционных элементов, выступает против марксизма-ленинизма”104.
197

Представитель “старой большевистской гвардии”, Покровский сохранил в 1920-е годы какие-то “социал-демократические иллюзии”. Он, например, полагал, что “подбор книг, говоря принципиально, — дело каждой библиотеки”, что в комиссии по чистке нужно вводить людей, “любящих книгу, независимо от их социально-классового положения”, что в библиотеке нужно иметь книги разных партий,”тогда сторонники других партий не вправе будут упрекнуть библиотеку за недобросовестный односторонний подбор книг и характер работы”105. По этому поводу было теперь сказано, что Покровский “ориентирует библиотеку не на социалистическое строительство, а на классовых врагов”106.
Он, далее, полагал, что нельзя отвращать от библиотеки “любителей благочестивого чтения” и следует иметь в библиотеке основную религиозную литературу, а уж задача библиотекаря “кропотливо воспитывать читателя и прививать ему взгляды на прочных научных основаниях”,07. Об этом теперь было сказано, что “за такое ‘коммунистическое воспитание’ может ратовать любой социал-фашист”108. Покровский полагал также, что художественная литература должна воспитывать “чувства симпатии, общественные чувства, как, например, общительность, чувства товарищества, склонность к устройству общих начинаний, увлечение работой на общую пользу, живое интернационалистическое чувство, радость труда и коллективного товарищества”109. Все это теперь объявлено было “надклассовым”. Относительно “кадрового обеспечения библиотечной работы” Покровский утверждал, что здесь “в особенности желательна молодежь из средних и высших учебных заведений”, что “людям из рабочей и крестьянской среды трудно стать библиотекарями, им недостает книжного знания”, что библиотекарю должна быть присуща “широта интересов, взглядов и связанная с этим терпимость к чужим мнениям”, что “работа внешкольника просветительная”, и поэтому “он должен отыскать в душе представителя другого мнения опорные пункты для возбуждения в нем сомнений, для переработки его взглядов”110. Теперь ему отвечали: “Мы признаем задачу переработки взглядов, но не путем терпимости к ним, а путем непримиримой критики”111. Тем же страдали и исследователи массового читателя Я.Ривлин, А.Банк, А.Виленкин, Б.Борович. Они отстаивали, как теперь выяснилось, “не революционное, меньшевистское фаталистическое понимание взаимоотношения человека и среды”, стремились к “превращению библиотеки в самодовлеющий механизм”, хотели “забронировать в человеческом поведении особую область, подведомственную библиотеке и оторванную от задач борьбы за социализм”112. Вывод звучал как приговор: “‘Бесклассовый’, ‘беспартийный’, аполитичный подход к изучению читателя объективно приводит в конечном счете к отвлечению масс от борьбы за социализм, усыпляет их бдительность, ослабляет руководящую роль пролетарского авангарда в процессе социального формирования широких трудящихся масс, отдает рабочего читателя на волю стихии, тогда когда эта стихия еще не завоевана, когда она еше порождает капитализм и
198

капиталистическую идеологию. Такого рода изучению читателя нужно положить конец всерьез и навсегда”113. Это был действительно конец исследованию читателя Ему на смену пришла работа с читателем, руководство чтением.
Все же вместе “буржуазные библиотековеды”, “насквозь, до корней волос пропитанные буржуазной идеологией, они — против диктатуры пролетариата, против социализма, против ленинского учения о культурной революции”114 должны были демонстрировать “оппортунистические ошибки старого библиотечного руководства Главполитпросвета”115, что значило — оппортунизм Крупской.
К “старым большевикам” были подверстаны ученые-книговеды М.Щелкунов, автор фундаментального исследования «История, техника, искусство книгопечатания» (М.; JI. 1926) за механицизм, отсутствие классовости и чисто материально-техническое определение книги, а не трактовку ее как “идеологического инструмента”; А.Ловягин, автор «Основ книговедения» (Л. 1926) за то, что полагал, будто книга родилась из инстинкта пытливости, сопереживания и поэтического творчества (теперь это было определено как “продукт буржуазной социологии Спенсера и Канта”116; М.Куфаев, автор «Истории русской книги в XIX веке» (Л. 1927) и «Проблем философии книги» (Л. 1924) за ... “мистику и дуализм”: он полагал, что начало книги в слове, что книговедение изучает книгу как событие; и еше многие другие книговеды. В результате следовал вывод, что “в настоящее время теоретическое книговедение находится приблизительно в таком состоянии, в каком находилась механика во времена Архимеда и история во времена Геродота”117.
“Старым затасканным идеям выразителей буржуазного либерализма” был положен конец. Читательский интерес, приоритет которого эти “формалисты и эклектики” пытались отстаивать “объективными статистическими исследованиями” (статистические методы теперь определялись как “вредные и оппортунистические”118, как “методология ползучего эмпиризма”119) был совершенно “вытравлен из библиотечной теории и практики”.
“Левый уклон” был представлен Л.Клейнбортом, Вяч.Полонским, А.Беком и Л.Тоом. Все они “выступали на литературном фронте”. Так, “меньшевик Клейнборт” утверждал, что существует “два полюса на фоне пролетарского читательства: рабочая масса и рабочая интеллигенция... Масса остается массой, лишенной элементарных умственных навыков”, что “трудно было бы указать другой слой читателей, который в такой степени стоял бы на страже старых форм и заветов русской литературы, как читатели-пролетарии”120. Это “отрицание активности масс” вытекало, как теперь выяснялось, из “реставраторской, контрреволюционной линии троцкизма в вопросах литературы”121. Другой “оппортунист”, “подпевало Троцкого Полонский” “выдвигал лживую теорию иммунитета рабочих масс по отношению к классово-чуждым произведениям
199

буржуазного искусства”122. “Меньшевистские подголоски Бек и Тоом”, напротив, отстаивали “теорию ‘пролетарско-коммунистической цельности’ рабочего читателя в противовес читателю-интеллигенту, ‘основным свойством’ которого, якобы, является раздвоенность”. Утверждалось, что это “меньшевистское ‘рабочелюбие’” основывалось на “воинствующей меньшевистской теории Переверзева”, что “на деле” они стремились “к тому, чтобы обеспечить все условия для буржуазного влияния на рабочие массы, обеспечить свободу буржуазной печати... разоружить пролетариат в борьбе с классовыми врагами и в борьбе за критическое усвоение культурного наследства... сохранить отношения литературы и масс такими, какими они сложились при капитализме, сохранить культурную гегемонию буржуазии, содействовать ей в культурном порабощении рабочего класса”123. Таким образом, “бойцы за реставрацию капитализма выступили единым фронтом в вопросе о взаимоотношениях литературы и масс, писателей и читателей”124.
Одним из основных персонажей в этой борьбе на левом фланге уже собственно “библиотечного фронта” оказался ученый секретарь заочных библиотечных курсов при педфаке II МГУ В.Невский, который сгруппировал в своей лаборатории ведущих психологов, педагогов и библиотековедов 1920-х годов. Из 15 выпусков курсов (общий их объем должен был составлять 120 печатных листов) 9 были практически полностью посвящены проблемам психиатрии — в них разрабатывались вопросы влияния книги на психопатов, психоневротиков, идиотов, преступников: «Предмет и методы современной психологии» (вып. 1 — редактор Л.Выготский), «Основные направления современной психологии» (вып. 2 — редактор Л.Выготский), «Естественно-научные предпосыки психологии» (вып. 3 — редактор К.Корнилов), «Элементы обшей психологии» (вып. 4 — редактор К.Корнилов), «Элементы дифференциальной психологии» (вып. 5 — редактор К.Корнилов), «Педология и детская психология» (вып. 6 — редактор А.3алкинд), «Психофизиология труда и психотехника» (вып. 7 — редактор И.Шпильрейн), «Элементы психопатологии, криминологии и патологической педологии» (вып. 8 — редактор А.Залкинд),«Элементы социальной психологии» (вып. 9 — редактор К.Корнилов). Как можно видеть, в идеале заочные библиотечные курсы ЦИЗПО должны были на деле соединить библиотековедение с психологией, поставив рубакинскую идею библиопсихологии на реальную научную основу. Весь этот “научный арсенал” не был, однако, востребован. Напротив, в ходе “библиотечной дискуссии” все это было названо “целым букетом реакционной идеологии”125, чему, несомненно, способствовал непрофессионализм Невского как ученого. Активный “организатор науки” и идеолог, радикально-революционные идеи которого в 1920-е годы имели поддержку в ГПП, лишившись такой поддержки в начале 1930-х годов, оказался удобной мишенью для борцов с “левачеством”.
Разумеется, сам Невский не был психологом и действительно грубо
200

и дилетантски пытался скрестить библиотеку с парапсихологией и психиатрической клиникой. Так, в статье “Учение о конституциях и изучение читателей” (вып. 3) он следующим образом рассуждал о типологии физического роста читателей: “Длинные люди обычно отличаются некоторой медлительностью в своих ответных реакциях на воздействия среды... но в то же время высокие люди более мошны по своим реакциям вследствие больших запасов нервных материалов (‘большие тела обладают большей массой’): они немножко ‘тяжелодумы’, по терминологии обыденного языка, но редко ‘пустодумы’”. Из этого следовал такой “практический вывод”: “при прочих равных условиях ‘длинному’ типу можно дать с гораздо меньшим риском беллетристическую книгу, полную сексуальных деталей, но ценную для характеристики разложения буржуазии, нежели типу ‘короткому’: ‘длинный’ читатель менее податлив на внешние половые раздражения, нежели ‘короткий’, и в то же время он более способен к отвлеченному мышлению, сосредоточению внимания на ‘основной идее’ книги, будучи мало задеваем ее непосредственными сексуальными деталями”. В статье «Неврология, эндокринология и изучение читателя» наш библиопсихолог рассуждал по поводу учения о функциях желез внутренней секреции: “Какое значение могли бы иметь эти сведения, если бы библиотекарь (сам или с помощью врача) научился их получать? Во-первых, педагогический подход к отдельным гипогипертипам, конечно, был бы различен: гиперсексуалов, например, необходимо охранять от литературы, очень откровенно рисующей половые отношения, чтобы не усиливать и так уже повышенную направленность их интересов в эту сторону. Для гипосексуальных людей (с недостаточной деятельностью половых желез) такая литература не только безопасна, но а наоборот, может быть даже полезна так же, как вспрыскивание спермокрина (действующего начала мужских половых желез) или принятие внутрь оварина (гормона женской половой сферы)”126. Психоинженерная задача во всех этих рассуждениях буквально выпирает: рубакинская посылка (библиотекарь обязан учитывать психологию читателей) предельно радикализуется (библиотекарь обязан влиять на читательскую психику). Дилетантизм и прямолинейность построений Невского сделали его удобной мишенью для критики. “Реакционный бред маститого библиотекаря”, “Против путаницы и ‘левацких’ уклонов”, “Против идеалистических извращений в в психологии библиотечного дела” — так назывались теперь статьи, где рассматривалась деятельность Невского и руководимых им курсов.
Непосредственным же поводом к разгрому библиопсихологии послужили тезисы Невского ко Всесоюзному библиотечному съезду “Книжно-библиотечное дело на путях к будущему”, опубликованные в десятой книжке «Красного библиотекаря» за 1930 год. Эти тезисы в один голос были объявлены “путаной, ложной ‘левацкой’ теорией о перспективах библиотечного строительства”127. “Левацкого” в этих тезисах было действительно немало. Так, Невский утверждал, что “неумолимое колесо
201

истории обрекает на постоянное уничтожение не только отдельные дисциплины, но и целые области культуры, например, религию, право, а в дальнейшем, может быть, и искусство’5. В другом месте он предлагал “создание единого центра книжно-библиотечного дела, включающего в себя: Управление бумажным и полиграфическим производством, Комитет по делам печати, ассоциацию всех издательств, Главлит, объединения книготорговой сети, Центральную книжную палату, Институт рекомендательной библиографии, ЦБК и единое библиотечное хозяйство”. Все эти предложения были дружно осмеяны “библиотечной общественностью”, но как “левацкие” были “заклеймлены” и другие идеи Невского. Так, он требовал учета в библиотечной практике “новых идей советской педагогики переходного периода” и делал упор на “трудовых процессах” и “трудовых навыках” за счет ослабления “политического воспитания”. В другом тезисе он утверждал, что “библиотекарь должен быть прежде всего специалистом своего дела, знатоком книги, а не викторин и прочих клубных развлечений (массовая болезнь так наз. массовых библиотек)”. По этому поводу оппоненты В.Невского заявляли, что “требовать узкого специалиста-книжника и бороться против использования массовых форм, против работы, связанной с массами, способствующей выработке организационно-общественных навыков, означает на деле ташить назад библиотекаря, еще увеличивать его аполитичность и отрыв (его и библиотеки) от текущих политических и хозяйственных задач”. Наконец, Невский в самой категорической форме настаивал: “В процессе подготовки книг к печати первое слово должно быть предоставлено библиотекарю и читателю, а не редакционным отделам издательств и не литам”, а “широкое создание нового массового автора... должно проходить через те же библиотеки”. Эта идея — отстранение редотделов и литов была объявлена “неверной”, “утопической и вреднейшей”: “Обострение классовой борьбы требует укрепления литов, а не их уничтожения”128. В целом же, предсъездовские тезисы Невского были выставлены в качестве “антипартийной платформы”, против которой надлежало бороться на библиотечном фронте. Они были объявлены “примером неверно понятых задач, неверных ‘левацких’ перспектив библиотечного строительства... ‘головокружением’ в вопросах теории и методики библиотечного строительства”129.
В реакции власти на “платформу Невского” ясно прослеживается начавшийся на рубеже 1930-х годов дрейф идеологической доктрины в сторону от левого революционаризма, ее трансформация в идеологию государственной институциализации. Характерно, что эта новая идеологическая линия более диалектична (что сообщает ей своеобразную последовательность): она совмещает в себе множество риторических фигур
— осколков. Это своеобразный симбиоз народнических и пролеткультовских фантазий (требование “массовости”) и революционного радикализма, удобренного государственным централизмом (требование чисток и “литов”). На этом фоне тезисы Невского действительно воспри
202

нимаются как “путаные” и “противоречивые”: прежняя чисто революционная принципиальность выглядит теперь, на фоне гибкой линии власти излишне жесткой и прямолинейной. Власть научилась диалектике, которая симулировала “учет особенностей и сложностей текущего политического момента”.
В покаянном письме в редакцию «Красного библиотекаря», опубликованном спустя год после публикации тезисов, Невский отрекался от своих “заблуждений” (письмо было также в форме тезисов, каждый из которых начинался со слов “недооценка”, “неувязка”, “ошибочные мысли”, “забвение огромного значения...”, “неправильное освещение вопросов...”, “неверные установки”, “безусловно неправильно” и т. д.), а в редакционном послесловии к письму тезисы были названы “целой концепцией враждебных, реакционных взглядов и настроений, враждебных диктатуре пролетариата и всему социалистическому строительству”130. Последний же номер журнала за этот год открывался приказом замнаркома просвещения о снятии с поста главного редактора и расформировании редколлегии журнала. За приказом следовала статья «Против гнилого либерализма» нового главного редактора «Красного библиотекаря» с осуждением прежней редакции за попустительство и публикацию “реакционного бреда” Невского. В этой статье Невский был назван “буржуазным идеологом, насквозь пропитанным антисоветскими теориями, во всей своей ‘теории’ проводящий враждебную советскому строительству концепцию... антисоветским теоретиком, оскалившим свои волчьи зубы... оголтелым клеветником, которому не по нутру классовая правда рабочего класса, который против государственного аппарата, который не признает построения социализма, не видит никаких перспектив”, а его тезисы “антисоветским документом, документом клеветническим”, где он “оклеветал партию, советскую власть, пролетарскую общественность”131. В этой смеси обвинений — вершина новой диалектики власти, основанной на признании за собой полного права наследования одновременно всех концепций — и революционных, и реставрационных и потому сурово карающей всякого, кто стремится к “чистоте” теории.
Перед теорией библиотечного дела и ставились теперь следующие задачи: “вскрыть подлинное лицо наших теоретиков, разоблачить враждебную нам сущность их теории... установить место библиотеки в системе классового воздействия пролетарского государства, определить специфические особенности библиотеки в ряду других средств пропаганды и агитации, определить точней содержание библиотечной работы как приводного ремня культурной революции и социалистического строительства, установить и обосновать методы библиотечной работы, необходимые для получения определенных эффектов от проводимых мероприятий, определить место библиотечной педагогики в обшей педагогике, создать марксистский фундамент психологии в применении к библиотечной работе (классовая психология и ее приложение к библиотечной
203

работе, психология восприятия читаемого и психология читателя, средства воздействия на читателя для переключения от книги к действию и т.п.)... заново обосновать теорию организации и техники библиотечного дела (абонемент, организация его работы, планирование библиотечной работы, каталогизация, пополнение библиотеки, вовлечение советской общественности в работу библиотек, изучение эффективности библиотечной работы и т. д.)”132. Как можно видеть, речь шла о радикальном пересмотре всей библиотечной “теории и практики”. Осознание этой задачи и можно считать результатом разгрома “левацкого уклона на библиотечно-книжном фронте”. Но здесь же — и начало борьбы “на психологическом фронте”. Не случайно статьи, где критиковалась библиопсихология, назывались «Против механистических извращений в психологии», «Против идеалистических извращений в психологии библиотечного дела» и т. д. До окончательной “победы на психологическом фронте” было еще пять лет. Лишь в 1936 году, с принятием постановления ЦК ВКП(б) “О педологических извращениях в системе наркомпросов”, с революционным экспериментированием в психологии и педагогике будет покончено. Для советской библиотеки, основанной на принципах педагогики, воспитания, это постановление имело ключевое значение, во всяком случае, не меньшее, чем для советской школы, ведь “работники библиотек, являясь постоянным проводником книги в массы, играют особую роль консультантов для читателя. К ним обращается и родитель с просьбой рекомендовать хорошую полезную книгу о том, как воспитывать детей, как разрешить какой-либо отдельный вопрос в подходе к своему ребенку; к библиотекарю же обращается и учитель за советом порекомендовать новинки, книги, которые вооружали бы его в непосредственной работе с детьми”133.
Революционная психоинженерия не была, конечно, отвергнута. Напротив, в основном советская система воспитания (в том числе через школу, библиотеку, литературу) базировалась на революционной “перековке” и “формировании нового человека”. Другое дело, что эксперимент не должен был более восприниматься как эксперимент. Новой, советской эпохе не требовались больше идеологи и “пламенные революционеры”-"народолюбцы”, поскольку “заботу о народе” взяло на себя государство. Нужны были новые кадры.
“КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ”
Идея создания массовых библиотек с самого начала столкнулась с отсутствием “библиотечных кадров”. Наиболее квалифицированные (со специальной подготовкой и стажем) библиотечные работники были сконцентрированы в городе и, главным образом, в крупных научных библиотеках. Состав же библиотекарей в деревне не отвечал элементарным профессиональным требованиям, тогда как основной упор в “массовом развертывании библиотечной сети” делался именно на деревню, что ес
204

тественно вытекало из воспитательно-идеологической концепции, изначально положенной в основу библиотечного строительства в СССР: билиотека была призвана “обратить в новую веру” “наиболее отсталую” часть населения страны — крестьянство, составлявшее до 80% всего населения.
По данным обследования БО ГПП , к началу 1924 года образовательный уровень библиотечных работников в деревнях был следующим: лишь 2,9% имели высшее образование, 70,4% имели среднее, 6,7% — незаконченное среднее, 2,9% — домашнее образование и 17,1% — низшее образование; еще драматичнее была ситуация с библиотекарями, имеющими специальную библиотечную подготовку — они составляли 21%, но из этого числа высшее библиотечное образование имел лишь 1 % библиотекарей, у остальных за плечами были лишь библиотечные курсы от двухнедельных до двухмесячных, остальные не имели никакой специальной подготовки; отсутствие подготовки не компенсировалось при этом стажем работы, поскольку лишь 1,6% имели опыт библиотечной работы свыше 10 лет, 14,8% — от 5 до 10 лет, 24,6% — от 3 до 5 лет, 30,3% — от
1 года до 3 лет и 13,9% — менее года, 14,8% — вообще не имели стажа работы в библиотеке (таким образом, лишь 15% библиотекарей имели досоветский стаж библиотечной работы); помимо этого, 59% библиотекарей не состояли в библиотечных объединениях и не проходили никакой переподготовки; средняя зарплата в библиотеке составляла от 8 до 15 рублей в месяц; 12,7% были членами партии и 21,3% — комсомольцами, 66% — беспартийными134.
Разумеется, властью были приняты “самые решительные меры” к тому, чтобы “укрепить” этот основной участок “библиотечного фронта” — были открыты специальные библиотечные институты, бибтехни- кумы, биботделения при пединститутах. Но пройдет 10 лет, и в разгар “культурной революции” Крупская будет вновь говорить о том, что “на фронте библиотечных кадров мы имеем форменный прорыв”135. Основания для подобного утверждения были: по данным 1933 года, 36% библиотекарей не имели никакой библиотечной подготовки, 24% имели семилетнее образование и либо годичный стаж библиотечной работы, либо библиотечную подготовку на краткосрочных курсах. Таким образом, до 60% библиотекарей были неподготовленными “новичками”, что создавало высокий уровень “текучести библиотечных кадров” (и, соответственно, запущенность, несистематичность работы с фондами). Но и из остальных 40% лишь 25% могли быть названы профессиональными библиотекарями, поскольку остальные 15% составляли библиотекари, имевшие образование в объеме библиотечного техникума (очного или заочного), а также работники с незаконченным средним образованием, имеющие стаж до двух лет136.
Как можно видеть, за 10 лет не изменилось ничего — вплоть до фигурирующих тех же 60%. Отчасти такая ситуация была связана с резким расширением библиотечной сети в период с 1924 по 1933 год, требую-
205

шей все новых и новых “кадров”. Но главная проблема была, очевидно, не в этом, и даже не в низких окладах библиотекарей (постановлением ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1925 года “О деревенских библиотеках и популярной литературе для снабжения библиотек” ставка деревенского библиотекаря была доведена до уровня ставки сельского учителя), а в государственной библиотечной политике, направленной на “очищение библиотек от старых кадров”.
Эти — кадровые — библиотечные чистки менее известны, чем книжные. Между тем, они сыграли исключительную роль в формировании нового института библиотеки. Очевидно, что “старые библиотечные кадры”, сосредоточенные в основном в городе, в своем большинстве не удовлетворяли новую власть. Критика в их адрес продолжалась на протяжении всех 1920-х годов. И хотя еше в 1923 году была проведена специальная “экспертиза” всех библиотекарей страны, и через 10 лет в печати будет повторяться: “сколько еше дряни обывательской, а порою и классово-враждебной ютится в наших библиотеках...”137, “бывших людей, бывших дам-патронесс, делаюших ‘ученое лицо’, в наших библиотеках, особенно в так называемых научных библиотеках, не мало. Этот социальный мусор должен быть немедленно выброшен... нам надо выдвигать на библиотечную работу... своих\ пролетарских библиотекарей”138.
Государство сознательно создавало “кадровый прорыв на библиотечном фронте”: как ни плоха была ситуация массового непрофессионализма библиотечных работников, в глазах власти она была, несомненно, лучше той, при которой квалификация была несоветской. Такие библиотекари не понимали “новых задач и методов работы”: “чистки книг”, “руководство читателем”, операции с каталогами и т. п.
В “новых условиях”, когда “библиотеки должны быть превращены в культурно-политические штабы, содействующие активно мобилизации масс на выполнение в минимальные сроки пятилетнего плана социалистического строительства, при помощи книги повышающие идеологическую боеспособность рабочего, бедняка, батрака и колхозника в борьбе с классовым врагом, должны быть ярким огоньком новой культуры и быта в районах коллективного земледелия и социалистических городов”139, потребовался принципиально новый тип библиотечного работника.
В одной из инструктивных статей «Красного библиотекаря» читаем: “поставить целиком и полностью на службу классовым целям пролетариата библиотечную сеть смогут такие кадры библиотекарей, которые безраздельно связали свои судьбы с делом рабочего класса, которые всецело подчинили свою работу задачам социалистического наступления и идут в передовых рядах фронта классовой борьбы против нэпмана, кулака, вредителя и попа, которые не на словах, а на деле проводят генеральную линию партии... Наличные кадры, главным образом, городские ни по своему образовательному уровню, ни по социальному составу не могут быть признаны удовлетворяющими требованиям современности... необходимо проверить наличный состав библиотечных работников
206

с точки зрения соответствия его политическим и социальным требованиям, поставив работу библиотекаря под контроль читателей — рабочих и крестьян”. Очередной “смотр библиотечных работников” должен был показать, “превратились ли библиотеки из мест выдачи книг в орудие переделки, перевоспитания масс в коммунистическом духе”140. Функция “выявления политического лица библиотекаря” возлагалась на специальные “смотровые комиссии”, состоявшие из представителей партии, комсомола, профсоюзов, ОНО, политпросвета, читательского актива, рабпроса, работников промышленных предприятий , колхозов и совхозов, обслуживаемых библиотекой, а для детской библиотеки еще и представителей пионерской организации.
Комиссия должна была собирать сведения о библиотекаре от читателей. Помимо опросов и сбора сведений о “политическом лице библиотекаря” при помощи “актива добровольцев из рабочих, бедняков, батраков, колхозников” комиссии вменялось в обязанность изучение его анкеты. О том, что именно следовало изучить в работе библиотекаря, ясно из следующих пояснений: “Важно выявить не только пригодность библиотекаря с точки зрения его специальной подготовки и умения организовывать работу, но и выяснить общественно-политическое лицо его, проверить участие в общественной работе, определить, каковы взаимоотношения библиотекаря с читательскими массами, с активом, с общественными организациями”. При этом указывалось, что “в отношении снятия с работы библиотекарей необходимо проявить максимум осторожности, поскольку большинство библиотекарей недостаточно квалифицировано и произвести массовую их замену сейчас невозможно. Безусловно, снятию подлежат все классово-чуждые, враждебно-настроенные к советской власти, тайные и явные вредители, все, кто идет по стопам вредителей из библиотеки Днепропетровского дорпрофсожа”141.
“Вредительство на библиотечном фронте” было обнаружено в 1929 году. И о фактах такого рода сообщалось, по крайней мере, в течение последующих пяти лет. Началось с “днепропетровского вредительства”, о чем сообщалось в специальном циркуляре ВЦСПС N 242 от 16 октября
1929 года. В библиотеке Днепропетровского дорпрофсожа, как выяснили “правоохранительные органы”, “орудовала шайка белогвардейцев”, были “вскрыты факты гноения и затирания коммунистической литературы”. Из этого следовал вывод: “Контр-революционное вредительство в библиотеке Днепропетровского дорпрофсожа является прямым продолжением экономического вредительства и напоминает, что библиотека является одним из фронтов классовой борьбы”142. Впоследствии печать сообщала о все новых фактах: то о “шайке культурных вредителей” на Екатерининской железной дороге, которые уничтожали коммунистическую литературу и “продвигали” религиозную, то о фактах неизъя- тия и выдачи запрещенных ранее книг (в Николаевской области, во Владимире), то о случаях изъятия партийной литературы из библиотек (в Харькове), то о продаже политических книг как макулатуры (Одесса) и
207

т.п.143. Затем последовали и выводы: “Образованию вредительских организаций содействовали социальный состав верхушечной части интеллигенции и ее отношение к Октябрьской революции. Вместе с Октябрем мы получили в советский аппарат большое количество враждебных, классово чуждых нам сил”144.
Главным способом изменения состава библиотечных работников являлось “выдвиженчество” из “социально-ценных групп населения”. Эти “группы” менее всего были готовы к квалифицированному выполнению библиотечной работы, но именно из них рекрутировались “новые библиотечные кадры”, о чем в партийных постановлениях проявлялась “неустанная забота”: “забронировать 20% из окончивших весной 1926 года совпартшколы I ступени (2.500 чел.) для стационарных библиотек и 10% из окончивших весною 1926 года совпартшколы II ступени (350 чел.) для работы по уездным передвижным фондам” (постановление ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1925 года “О деревенских библиотеках и популярной литературе для снабжения библиотек”)145. По постановлению ЦК ВКП(б) “О библиотечной работе” от 30 октября 1929 года был организован Московский библиотечный институт (хотя в нем, как и в Ленинградском, Харьковском и Нижегородском пединститутах , принималось лишь 50 человек в год), кроме этого в стране существовало 3 библиотечных техникума, а также сеть краткосрочных курсов и политпросветотде- лений при педтехникумах. Это же постановление требовало проверки библиотечных работников с точки зрения их соответствия “политическим требованиям, привлекая к этой проверке рабоче-крестьянского читателя”. Постановление 1929 года требовало увеличения среди библиотечных работников “удельного веса рабочих и крестьян” через закрепление окончивших комвузы и совпартшколы на библиотечной работе и “более четкое регулирование социального состава” обучающихся на библиотекарей146.
Вполне в духе времени, перед “кадрами” ставились теперь задачи в ультимативно-угрожающей форме: библиотекарь “несет ответственность перед партией и пролетарским государством за всю свою работу, за каждую выдаваемую книгу”147.
Еще в начале 1920-х годов библиотекарь рисовался в виде этакого массовика: “это — человек, по своему характеру и склонностям, общительный, живой, ‘соседский’ — всем приятный и нужный. Он является активным участником и инициатором всяких общественных начинаний, он умеет быть и становится притягивающим центром для всего окружающего населения, — тем фокусом, той почвой, куда стекается вся коллективная энергия, весь общественный инстинкт”148. В “библиопсихо- логической” интерпретации Рубакина библиотекарь — “возбудитель эмоций и стремлений. Он формовщик общественного мнения. Он организатор самых глубоких недр души как каждого отдельного читателя, так и читающей массы, а через ее посредство и массы не читающей... Библиопсихология дает библиотекарю сделаться силой, страшной силой, и
208

ею может сделаться всякий библиотекарь, а русский тем более, потому что перед ним — светлое будущее, перед ним определенный идеал этого будущего, перед ним полная возможность работать для его осуществления ‘во всю’...”149. Рубакинский “психологизм” находился в общем русле поисков в сфере психологии в пореволюционные годы. Библиотекарь же — уже как партийный деятель вполне подходил под соответствующие психологические характеристики своего времени. В сборнике “Очерки культуры революционного времени”, рекомендованном для изучения по библиотечной подготовке, найдем статью А.3алкинда «Психические черты активного члена РКП(б)». Из нее узнаем, что “окружение, работа, учеба в партии есть важнейшая предпосылка постепенного и резкого изменения психики партийца, установления в ней новых (т.н. условных) рефлексов, и угасания тех ‘безусловных’, которые остаются характерными для беспартийного, благодаря отсутствию на него специфического влияния партийной среды”. Психолог “самым категорическим образом утверждает, что коммунистическая партия выделяет сейчас совершенно особую, невиданную еще, вполне организованную психофизиологическую установку, установку настоящего перманентного революционного бойца”. А.Залкинд предложил “психограмму партийца”, в которой выделял: “революционный моноидеизм — сосредоточенность целиком на идее революции”, “динамизм — действенность и быстрота темпа нервно-психических процессов”, “авангардизм — идеологическое ‘пред- стояние’ широким трудовым массам”, “эмоции риска, связанные с напряженностью борьбы”, “пионерство — искание новых методов и путей”, “контрольный анализ — аналитическое отношение к окружающему”, “синтез — непрерывная сводная ‘мозговая’ работа”, “повышенная сублимация — превращение низшего вида энергии (половой) в высшую мозговую и нервную”, “социоцентризм — противовес индивидуалистическому эгоизму”150.
Все эти черты должны быть присуши и библиотекарю как активному партпропагандисту. Когда же “психологизм” отпал, остались запечатленные на скрижалях советского библиотековедения требования Крупской, для которой библиотекарь — это уже не только “душа дела”, “энтузиаст” и т. д., от него требуется “умение подходить к массе, работать с массой, знать ее запросы, умение направлять ее интересы в определенное русло, будить самодеятельность читателей, вести среди них большую инструктивную работу. Советский библиотекарь должен быть человеком образованным и политически подкованным, советский библиотекарь — ответственный участник социалистической стройки”151.
В дальнейшем требования конкретизируются, основное внимание будет уделяться библиотекарям, непосредственно занятым обслуживанием читателей. В передовой статье «Абонемент — важнейший участок библиотечной работы» журнал «Библиотекарь» (1947, N 2) будет напоминать, что именно “на абонементе осуществляется руководство чтением, поэтому именно здесь читателя должны обслуживать выскоквалифи-
209

цированные, всесторонне образованные, политически грамотные библиотекари”152. О том же говорила и Крупская в ноябре 1938 года на совещании библиотечных работников, посвященном 15-летию журнала «Красный библиотекарь»: “Нашим библиотекам нужны, прежде всего, хорошие работники на выдаче”153. К библиотекарю были обращены и чеканные формулировки передовых статей «Правды». Между двумя специально посвященными библиотеке передовыми «Правды» — 15 лет, но требования не изменились — 1937 год: “Библиотекарь не просто технический работник, не механический раздатчик книг. Он пропагандист и агитатор большевистской культуры. Вся работа его должна быть пропитана духом большевистской идейности, партийности”154; 1951 год: “Советский библиотекарь — активный борец за развитие социалистической культуры, неутомимый пропагандист всего нового, передового, прогрессивного...”155 Но, разумеется, главное в “работе кадров” — это “работа с людьми. В нашем случае речь идет о “руководстве нтениелt\

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Об охране библиотек и книгохранилищ. Декрет СНК // Что писал и говорил Ленин о библиотеках. М.: Учпедгиз. 1932. С. 20.
2 Постановление СНК от 14 января 1919 г. // Там же. С. 20.
3 Письмо Ленина во Внешкольный отдел Наркомпроса //Там же. С. 22.
4 Приветственная речь Ленина на I Всероссийском съезде по внешкольному образованию //Там же. С. 23.
5 Декрет о централизации библиотечного дела в РСФСР //Там же. С. 24.
6 Я.Е.Киперман, Б.В.Банк, Е.В.Концевич. Библиотечные кампании. Опыт организации, методы работы, материалы, результаты. М.; Л.: Долой неграмотность. 1926.
С. 3.
7 Там же. С. 13.
8 Там же. С. 15.
9 Там же. С. 16.
10 Там же. С. 17.
11 Там же. С. 20.
12 Н.К.Крупская. Централизация библиотечного дела // Педагогические сочинения в 10-ти томах. Том 8. М.: Изд-во АПН РСФСР. 1960. С. 29-31.
13 Н.К.Крупская. Читательским рабочим конференциям // Педагогические сочинения Т. 8. С. 489.
14 За социалистическую перестройку библиотечного дела (Передовая) / / Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 7.
15 А. Плетнев. Структура единой сети библиотек / / Красный библиотекарь. 1930. N 11. С. 8.
16 Там же.
17 Постановление коллегии Наркомпроса РСФСР о библиотечной работе от 19
210

июля 1932 г. // Красный библиотекарь. 1932. N 7. С. 1.
18 Л.Рабинович. За боевые темпы в реализации постановления СНК о библиотечной работе / / Красный библиотекарь. 1932. N 7. С. 4.
19 В.Ленин. Тов. Литкенсу // Что писал и говорил Ленин о библиотеках. М.: Учпедгиз. 1932. С. 20.
20 Н.К.Крупская. Распределение книжных богатств // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 21.
21 Там же. С. 22.
22 Н.К.Крупская. Наши задачи // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 68-69.
23 Инструкция по пересмотру книг в библиотеках. М.; Л.: Долой неграмотность. 1926.
24 Там же. С. 39-42.
25 Там же. С. 45-47.
26 Там же. С. 47-52.
27 Е.Нелидова. К вопросу о комплектовании детской библиотеки (В связи с изъятием вредной и устаревшей литературы) / / Красный библиотекарь. 1924. N 8. С. 55.
28 Там же. С. 56.
29 Там же. С. 57.
30 И.Кротова. Школьные библиотеки // Красный библиотекарь. 1929. N 7. С. 51.
31 Там же. С. 53.
32 Н.К.Крупская. “Огрехи” Главполитпросвета // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 68-69.
33 См.: B.Wolfe. Krupskaya Purges the People’s Libraries / / Survey, 1969, No. 72, p. 141-155. См. также: S.Fitzpatrick. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca and London: Cornell UP, 1992, p. 91-114 (глава “The Soft Line on Culture and Its Enemies”).
34 Н.К.Крупская. “Огрехи” Главполитпросвета // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 68-69.
35 Инструкция по пересмотру книг в библиотеках. М.; Л.: Долой неграмотность. 1926. С. 5-24.
36 Там же. С. 4.
37 Там же. С. 34.
38 Там же. С. 42-44.
39 Постановление ЦК ВКП(б) (от 7 сентября 1925 года) “О деревенских библиотеках и популярной литературе для снабжения библиотек” // Красный библиотекарь. 1925. N 10. С. 117.
40 Г.Беус. Классовое в библиотечном деле // Красный библиотекарь. 1924. N 45. С. 7.
41 С.Крылова, Л.Лебединский, Ра-бе (А.Бек), Л.Тоом. Рабочие о литературе, театре и музыке. Л.: Прибой. 1926. С. 30.
42 А.Клименко. Пуританизм или элементарная логика / / Красный библиотекарь. 1928. N 12. С.46. •
43 Там же. С. 48.
44 Там же. С. 49.
45 Там же. С. 50.
211

46 А.Покровский. К очистке библиотек // Красный библиотекарь. 1923. N 1. С. 15.
47 Там же. С. 16.
48 Там же. С. 18.
49 Там же. С. 19.
50 Там же. С. 20.
51 Б.Бажанов. К очистке библиотек // Красный библиотекарь. 1924. N 2-3. С. 32.
52 Там же. С. 33-34.
53 Г.Беус. Между двух стульев // Красный библиотекарь. 1924. N 2-3. С. 35, 37.
54 Б.О.Борович. Пути сближения книги с читателем: Опыт методологии культурной работы в библиотеке. Харьков: Труд. 1922. С. 69-70.
55 Ф.Доблер. Книгоношество // Массовая работа в библиотеке. Сб. статей. М.; Л.: Долой неграмотность. 1927. С. 36.
56 Н.Фридьева. Современные запросы городского читателя и активность библиотеки (Наблюдения и опыт городской районной библиотеки) // Красный библиотекарь.
1924. N 1. С. 54.
57 Там же. С. 54.
58 Н.К.Крупская. Библиотека должна войти в быт (Выступление на III Пленуме Совета культурного строительства) // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 394-395.
59 Против извращений в чистке библиотечных фондов (Постановление Секретариата ВЦСПС от 29 августа 1932 г.) // Красный библиотекарь. 1932. N 8-9. С. 6.
60 Постановление коллегии Наркомпроса РСФСР о просмотре книжного состава библиотек от 4 октября 1932 г. // Красный библиотекарь. 1932. N 8-9. С. 6.
61 Л. Рабинович. Об извращениях в просмотре книжного состава библиотеки / / Красный библиотекарь. 1932. N 7. С. 23-24.
62 См.: А.Тимофеев. За регулярную чистку библиотек // Красный библиотекарь. 1931. N 5-6. С. 97-99.
63 Н.Осьмаков. О “чистке" и “чистильщиках" массовых библиотек // Красный библиотекарь. 1932. N 8-9. С. 7-11.
64 Там же. С. 12-13.
65 Литературная газета. 1937. 15 августа.
66 От редакции. Послесловие к статье А. Гана «Ответ нашим критикам. Мальбрук в поход собрался» // Красный библиотекарь. 1927. N 12. С. 26.
67 Как отражение этой борьбы показательна брошюра Н.Рабичева «Больные вопросы библиотечной работы профсоюзов».
68 А. Бек. Проблема изучения читателя //На литературном посту. 1926. N 5-6. С. 24-25.
69 М.Беккер. Против топоровщины. О книге «Крестьяне о писателях» //На литературном посту. 1930. N 23-24. С. 57.
70 А.Топоров. Крестьяне о писателях. М.; Л.: ГИЗ. 1930. С. 24-25.
71 М.Беккер. Против топоровщины. О книге «Крестьяне о писателях». С. 58.
72 А.Топоров. Крестьяне о писателях. М.; Л.: ГИЗ. 1930. С. 57.
73 М.Беккер. Против топоровщины. О книге «Крестьяне о писателях». С. 59.
74 Там же. С. 59.
75 Там же. С. 60.
212

76 Там же. С. 59.
77 Н.Острогорский. Проблемы массовой критики // Земля Советская. 1932. N 4. С. 161.
78 Там же. С. 162.
79 Там же. С. 163.
80 М.Беккер. Художественная литература и задачи коммунистического воспитания молодежи. // Молодая гвардия. 1933. N 9. С. 138.
81 Н.Рубакин. Психология читателя и книги. Краткое введение в библиотечную психологию. Л.: ГИЗ. 1929. С. 83.
82 Там же. С. 84.
83 Н.Рубакин. Что такое библиотечная психология. М.: Колос. 1924. С. 12.
84 П. Гуров. Что дает библиотекарю библиопсихология Н.Рубакин а // Красный библиотекарь. 1930. N 2. С. 52.
85 Там же. С. 55.
86 Там же. С. 55.
87 Там же. С. 54.
88 Л.Шифман. Что такое рубакинщина? Библиопсихология как буржуазная теория чтения и работы с читателем / / Красный библиотекарь. 1932. N 1. С. 23.
89 Там же. С. 21.
90 Б.Банк, А.Виленкин, И.Осьмаков. За реконструкцию работы массовой библиотеки // Красный библиотекарь. 1931. N 1. С. 14.
91 Там же. С. 13.
92 За социалистическую перестройку библиотечного дела (Редакционная) // Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 10.
93 Там же. С. 10.
94 И.Крипе., М.Фишман. Вытравим идеологию буржуазных библиотековедов // Красный библиотекарь. 1931. N 2. С. 12.
95 Там же. С. 15.
96 Л.Б.Хавкина. Руководство для небольших и средних библиотек. М. 1930. С.117.
97 И.Крипс., М.Фишман. Вытравим идеологию буржуазных библиотековедов. С. 15.
98 Л.Шифман. Против идеалистических извращений в психологии библиотечного дела // Красный библиотекарь. 1931. N 10. С. 16.
99 Там же. С. 16.
100 Там же. С. 18.
101 И.Новосадский. Книжно-библиотечную дискуссию — на высшую ступень // Красный библиотекарь. 1931. N 10. С. 23.
102 А. Покровский. Библиотечная работа. О культурной и социальной работе народной библиотеки. М.: ГИЗ. 1922. С. 8.
103 А.Колянова. Против реакционных контрабандистов / / Красный библиотекарь. 1931. N 12. С. 6.
104 Там же. С. 8.
105 А.Покровский. Библиотечная работа. О культурной и социальной работе народной библиотеки. С. 40.
106 А.Колянова. Против реакционных контрабандистов. С. 8.
107 А. Покровский. Библиотечная работа. О культурной и социальной работе на
213

родной библиотеки. С. 36.
108 А.Колянова. Против реакционных контрабандистов. С. 9.
109 А.Покровский. О работе с беллетристикой // Труды I Всероссийского съеэда библиотечных работников Красной армии и флота. М. 1922. С. 87.
110 А.Покровский. Библиотечная работа. О культурной и социальной работе народной библиотеки. С. 88.
111 А.Колянова. Против реакционных контрабандистов. С. 10.
112 Л.Шифман. Против буржуазных путей изучения читателя // Красный библиотекарь. 1931. N 8. С. 23.
113 Там же. С. 24.
114 А.Колянова. Против реакционных контрабандистов. С. 10.
115 И.Новосадский. Книжно-библиотечную дискуссию — на высшую ступень. С. 19.
116 Там же. С. 22.
117 Там же. С. 25.
118 И.Осьмаков. “Творчество"'буржуазных библиотековедов // Красный библиотекарь. 1931. N 8. С. 9. 14.
119 А. Попов. О путях социалистической реконструкции библиотечной работы // Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 22.
120 Л.М.Клейнборт. Русский читатель-рабочий. Л.: Изд-во Ленгубсовета профсоюзов. 1925. С. 5-34.
121 Дм.Мазнин. Знаем ли мы читателя? Из доклада о массовой рабочей критике на производственном совещании критиков РАПП // На подъеме (Ростов-на-Дону). 1932. N 3. С. 123.
122 Там же. С. 123.
123 Там же. С. 124-125. См. также: В.Ермилов. Против неоменыпевизма в пролетарском литературном движении. Что такое идеологическая фирма “Тоом-Бек"? //На литературном посту. 1930. N 18. С. 9-38.
124 Там же. С. 125.
125 Л.Шифман. Заочные библиотечные курсы ЦИЗПО. Против механистических извращений в психологии // Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 30 (примечание редакции).
126 В.Невский. Неврология, эндокринология и изучение читателя // Естественнонаучные предпосылки психологии. М.: БЗО при II МГУ. 1929. С. 79, 88-89.
127 М.Фишман. Против путаницы и “левацких" уклонов // Красный библиотекарь. 1931. N 1. С. 9.
128 Е.Филатова. “Теория", ставящая палки в колеса // Красный библиотекарь. 1931. N 2. С. 4.
129 М.Фишман. Против путаницы и “левацких" уклонов. С. 12.
130 В.А.Невский. Письмо в редакцию. От редакции / / Красный библиотекарь. 1931. N 10. С. 26-28.
131 А.Любимов. Против гнилого либерализма // Красный библиотекарь. 1931. N 12. С. 3.
132 П. Гуров. За создание новой библиотечной теории на основе ленинизма // Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 26.
133 А.Кубарева. О педологических извращениях в системе наркомпросов / / Крас
214

ный библиотекарь. 1936. N 8. С. 4.
134 См.: А.М. Итоги обработки анкет о положении деревенских библиотек // Красный библиотекарь. 1924. N 9. С. 103-104.
135 Н.К.Крупская. Важный участок социалистической стройки // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 418.
136 См.: там же. С. 418.
137 Дм.Мазнин. Знаем ли мы читателя? Из доклада о массовой рабочей критике на производственном совещании критиков РАПП. С. 134.
138 А.Любимов. На библиотечном фронте неблагополучно // Красный библиотекарь. 1931. N 4. С. 15-16.
139 К.Храпко. Библиотеку под контроль масс // Красный библиотекарь. 1930. N 4. С. 3.
140 Там же. С. 3.
141 Там же. С. 4-5.
142 Уроки днепропетровского вредительства / / Красный библиотекарь. 1929. N 10. С. 7-8.
143 Об этих фактах сообщала, в частности, «Правда» 16 декабря 1929 г.
144 В.Дедюхин. Вредительство и задачи библиотечных работников // Красный библиотекарь. 1931. N 1. С. 8.
145 Постановление ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1925 года “О деревенских библиотеках и популярной литературе для снабжения библиотек" // Красный библиотекарь.
1925. N 10. С. 117-118.
146 Постановление ЦК ВКП(б) от 30 октября 1929 года "О библиотечной работе” // Красный библиотекарь. 1929. N 10. С. 3.
147 Павелкин. За большевистскую партийность в библиотечной работе / / Красный библиотекарь. 1932. N 4. С. 15.
148 Б.О.Борович. Пути сближения книги с читателем. Харьков: Труд. 1922. С. 8081.
149 Н.А.Рубакин. Работа библиотекаря с точки зрения библио-психологии. К вопросу об отношении книги и читателя // Читатель и книга. Методы их изучения. Сб. статей. Харьков: Труд. 1925. С. 40.
150 А.Б.Залкинд. Психические черты активного члена РКП(б) // Очерки культуры революционного времени. Сб. статей. М.: Работник Просвещения. 1924. С. 97.
151 Н.К.Крупская. Важный участок социалистической стройки // Педагогические сочинения. Т. 8. С. 417-418.
152 Абонемент — важнейший участок библиотечной работы (Передовая) // Библиотекарь. 1947. N 2. С. 4.
153 Красный библиотекарь. 1939. N 2. С. 71.
154 Библиотечное дело (Передовая) / / Правда. 1937, 31 августа.
155 Важный участок культурного строительства (Передовая) // Правда. 1951.28 июля.
215
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение