Афанасьев А. Древо жизни: Избранные статьи

ОГЛАВЛЕНИЕ

БАСНОСЛОВНЫЕ СКАЗАНИЯ О ЗВЕРЯХ

КОНЬ, ОЛЕНЬ, ЗАЯЦ, ЛИСИЦА И КОШКА

То же впечатление быстрого движения, какое породнило стихийные явления с
птицами, заставило сблизить их с легконогим конем... Ради быстрого бега конь в
народных загадках называется птицею: «Бежит птица, во рту плотица; голодна — не
съест, сыта — не выкинет» (конь с удилами во рту); «Летели три птицы; первая
говорит: мне летом хорошо, другая: мне зимой хорошо, а третья: мне все равно!»
(сани, телега и конь). Поэтому все явления природы, которые представлялись
птицами, олицетворялись и в образе чудесных коней... Если присоединим сюда
старинное название солнца — колесо, то перед нами явится и колесница, и кони, и
сам всадник: Солнце. Уже в «Ведах» Солнце представляется в образе человека,
стоящего на золотой, блестящей колеснице, которую влекут по воздушным
пространствам две, семь или десять крылатых, золотошерстых ретивых кобылиц. Лучи
солнечные уподоблялись вожжам или поводьям, накинутым на чудесных коней... У
многих народов Заря Утренняя почиталась богинею, которая выводит на небо
блестящих лошадей Солнца, а Заря Вечерняя — богинею, которая уводит их на покой.
С этим совершенно согласно эстонское сказание, что Утренняя Заря каждый день
возжигает светильник солнца, а Вечерняя хранит его в продолжение ночи; по
литовскому же сказанию, такое возжжение солнечного светильника, вместо Утренней
Зари, приписывается звезде Деннице. По славянским преданиям, Зори — божественные
девы; вместе с Денницею они прислуживают Солнцу и смотрят за его белыми
конями...
Наша народная загадка изображает день в поэтическом образе сивого коня: «Ни
стуку, ни груку (грукатъ — греметь, стучать) — сивый конь на дворе». В
прекрасной русской сказке девица идет добывать огня от бабы-яги, чародейной
властительницы небесных гроз. «Идет она и дрожит. Вдруг скачет мимо нее всадник:
сам белый, одет в белом, конь под ним белый и сбруя на коне белая — на дворе
стало рассветать. Идет она дальше, как скачет другой всадник: сам красный, одет
в красном и
143
на красном коне — стало всходить солнце». Целый день провела девица во дворе,
пока добралась до избушки бабы-яги, смотрит: «едет еще всадник: сам черный, одет
во всем черном и на черном коне; подскакал к воротам и исчез, как сквозь землю
провалился — настала ночь». Спрашивает девица у яги, кто такой белый всадник? и
слышит в ответ: это — день ясный! Спрашивает о красном и черном всадниках — и
узнает, что первый — солнце ясноэ, а последний — ночь темная... Наши загадки
представляют месяц, блуждающий по ночному небу, конем: «Лысый конь глядит в
ворота» или «Сивый жеребец (мерин) через ворота (прясла) смотрит»*. Глаголы:
глядит, смотрит употреблены здесь в смысле: светит, а эпитет лысый (придаваемый
месяцу и тогда, когда представляют его быком) означает ясный, непотемненный
тучами...
По свидетельству русской загадки, роса роняется на землю девой Вечерней Зарею,
которая должна была уводить с неба утомленных лошадей Солнца. Загадка
произносится так: «Заря-Зоряница, красная девица, врата запирала, по полю
гуляла, ключи потеряла; месяц видел, а солнце скрало», т. е. роса, падая свечеру
при свете месяца, иссушается лучами восходящего поутру солнца... С началом дня
солнце выходит в отверстия врата небесного чертога; обязанность отворять эти
ворота приписывалась Утренней Заре, а обязанность запирать их вечером, после
солнечного заката, лежала на Вечерней Заре, почему в областных говорах
существует выражение «заря замыкается» вместо: потухает. В ночных туманах и
сгущенных облаках древний человек видел небесные источники, отпирая которые боги
посылали на землю росу и дожди; потому роса, рассыпаемая богиней Зарею,
называется в загадке ключами — слово, которым мы обозначаем водные источники,
родники, колодцы. Роса и дождь отождествлялись и в языке и в поэтических
представлениях; и та и другой — влага, падающая с неба каплями...
У всех индоевропейских народов роса принималась за слезы, проливаемые богинею
Зарею, — представление, стоящее в связи с уподоблением восходящего солнца
глазу... В песнях нередки сравнения плача с текущей рекою, падающим дождем или
росою: над убитым добрым молодцем горюет мать, сестра и жена:
Его матушка плачет, что река льется,
А родная сестра плачет, как ручьи текут,
Молодая жена плачет, как роса падет...
Народные сказки часто говорят о несказанной красавице, в которой нельзя не
узнать богини Зари; в поэтически верном изображении они замечают об ней: когда
красная девица улыбается — то сыплются розы, а когда плачет — то падают брил-
* Движение месяца уподоблялось и полету: «Без крыльев летит, без кореньев
растет».
144
яианты и жемчуг. До сих пор, когда на потемненном горизонте проглянет наконец
солнышко, случается слышать выражения: «Небо начинает улыбаться, погода
разгуливается»; слова веселый и весна — одного происхождения. Напротив, небо,
затемненное тучами, называется «хмурым» («смотреть хмуро, сентябрем», т. е.
невесело, сердито); согласно с этим тускло светящее, зимнее солнце
представляется в сказках Несмеяною-царевною. При восходе своем солнце озаряет
весь небосклон розовып светом, окрашивает его розовыми красками (цветами; слова
сзег и цвет лингвистически тождественны), и, отражаясь в каплях утренней росы,
как бы претворяет их в блестящие бриллианты и жемчуг, что на языке
метафорическом перешло в сказание о красавице, которая улыбаясь — рассыпает
розы, а проливал слезы — роняет самоцветные камни...
Богиня Заря и богиня весенних гроз олицетворялись язычниками в одном образе; к
этому слиянию вели наших предков те тождественные выражения, какими обозначали
они утро п весну. Как в дневном рассвете видели они улыбающуюся богиню утра, так
в грохоте весенней грозы слышали хохот богини-громовницы; как в ярких красках
зари, так и в пламени молний усматривали небесные розовые цветы; как Заря
плакала росою, так дождевые потоки были слезами громовницы... С утренним
восходом и весенним просветлением солнца связывалась идея оживления природы,
пробуждения ее от ночного сна и зимней смерти. Потому сказочные герои,
окамененные или убитые (т. е. творческие силы природы, окованные зимнею стужею),
возвращаются к жизни только тогда, когда будут окроплены живою водою или
слезами, т. е. весенним дождем... В летние дни крестьяне до восхода солнца
выходят на луга с кувшинами и собирают с травы росу, которую берегут как
лекарство; в случае болезни дают ее пить или мажут ею тело; на Юрьеву росу
выгоняют скот1 для здоровья. По словам сказки, Добрыне с малых лет не давали
просыпать зари утренней и заставляли кататься по росе; оттого сделался он таким
крепким и сильным, что шести лет мог выдергивать старые дубы с корнем. Дождю,
росе и слезам приписывается чудесное свойство восстановлять зрение — давать очам
дневной свет.
По свидетельству наших сказок, мифические кони пьют утреннюю росу или на
рассвете дня валяются по росе и чрез это приобретают особенную крепость и
быстроту. Своего богатырского коня сказочный герой пасет несколько дней на росе;
с того корму вырастают у коня крылья и летает он по поднебесью. Это насыщение
росою — характеристическая черта не тольк9 солнцевых, но и облачных коней; вслед
за восходом солнца, лучи которого иссушают (выпивают) росу, подымающиеся от
земли испарения образуют летучие облака, в быстром движении которых поэтическая
фантазия находила сходство с лошадиным бегом.
Во всех олицетворениях дневного света и ночного мрака цве-
145
га белый и черный играют весьма важную роль, как самые существенные их признаки.
Впрочем, названными эпитетами обозначались не одни суточные перемены. В обычных
сменах дня и ночи, с одной стороны, лета и зимы — с другой, древний человек
находил полнейшее соответствие; лето уподоблял он дню, зиму — ночи. Поэтому если
светлые кони выводили на небо день, а черные — ночь, то и с годовым движением
солнца должны были сочетаться те же представления...
Русское поверье связывает поезды солнца с двумя главными пунктами годового его
обращения — с летним и зимним поворотами. 12 декабря, при повороте своем на
лето, Солнце, как уверяют крестьяне, наряжается по-праздничному — в сарафан и
кокошник, садится в телегу и едет в теплые страны. В одной записанной мною
колядке поется:
Ехала Коляда
В малеваном возочку,
На вороном конёчку!
Заехала к Василю на двор.
Василь, Василь! подари Коляду.
«Ехала Коляда», т. е. солнце, поворот которого празднуется на Коляду. Другая
обрядовая песня славит приезд Овсеня (другое название колядского празднества) и
Нового года. Этот выезд Солнца предки наши чествовали символическим обрядом, о
котором упоминают дополнительные статьи к Судебнику2 (1627 г.) и царская
окружная грамота 1648 года: на праздник Коляды они «накладывали на себя личины и
платье скоморошеское, и меж себя, нарядя, бесовскую кобылку водили». В Подолии
до сих пор водят на Новый год по дворам лошадь, покрытую попоною и убранную
пучками сухих цветов и овса...
На Иванов день, при повороте на зиму, Солнце выезжает из своего чертога на трех
конях — серебряном, золотом и алмазном (бриллиантовом) — навстречу супругу
своему Месяцу и дорогою пляшет на своем рыдване, далеко рассыпая яркие лучи. То
же верование разделяют и литовцы. Доныне существующий обычай возить по полям в
купальскую ночь, с вечера до утренней зари, тележную ось и два передние колеса,
конечно, совершается во знамение солнцева поезда. Движением солнца определяются
четыре времени года: весна, лето, осень и зима; представляя их живыми
существами, народ говорит, что Весна да Осень ездят на пегой кобыле; этой
поговоркою крестьяне выражают мысль, что весною и осенью погода быстро меняется:
ясные дни сменяются пасмурными, а пасмурные — ясными. В Саратовской губ. во
время проводов весны приготовляют чучело лошади и носят его по лугам, в
сопровождении огромной толпы народа. На рисунках, украшающих старинные рукописи,
Солнце и Месяц представляются возничими, едущими на колесницах и держащими в
руках изображения дневного и ночного светил.
Наряду с солнцем и месяцем уподоблялись коням и звезды;
146
метафора эта, вероятно, вызвана общим течением звездного неба, быстрым
исчезанием падающих звезд и обычным движением планет... Северную Полярную звезду
казаки называют: Прикол-звезда; в Томской губ. она известна под именем: Кол-
звезда, а киргизы величают ее Темир-казык, что буквально значит: железный кол.
Прикол — это небольшой железный кол, на тупом конце которого приделано кольцо;
когда нужно пустить лошадь на траву, наездник вдавливает в землю прикол по самое
кольцо и привязывает к нему лошадь на длинной веревке или аркане, Три малые
звездочки четвертой величины из группы Малой Медведицы, идущие в сторону от
Полярной звезды и образующие собою род дуги, принимаются киргизами за аркан,
привязанный к приколу. Следующие за ними две звезды второй и третьей величины
считают они за двух иноходцев, а семь больших и малых звезд, составляющих группу
Большой Медведицы, — за семь караульщиков, приставленных оберегать коней от
дьявола-волка. Наши крестьяне по созвездию Большой Медведицы узнают полночь и
называют его: Возница или Воз... В некоторых местах России Большую Медведицу
называют Стожары; слово это, которым означают также колья или жерди, вколоченные
в землю около стогов, напоминают имя Полярной звезды — Прикол и следующие
эпические выражения народных заговоров: «Крепким словом заговорилась, частыми
звездами обтыкалась, темным облаком покрылася»; «Оболокусь я облаками, огорожусь
светлым месяцем, обтычусь частыми звездами». Как с небесными покровами —
облаками соединяют народные заговоры идею божественного покровительства, так ту
же идею защиты (ограждения) соединяют они и с звездами, этими золотыми кольями
или гвоздями, вколоченными в высокий небесный свод.
Буйные ветры, ходячие облака, грозовые тучи, быстро мелькающая молния — все эти
различные явления на поэтическом языке назывались небесными конями. Сравни:
вихрь и завихб-риватъ - - ехать быстро; слово стрелйть употребляется в значении:
ринуться, устремиться, прянуть: «Конь стрелил в лес». Здесь скорый,
стремительный бег коня сближается с полетом стрелы, которая служила самою
обыкновенною метафорой молнии. В народных загадках ветры и грозы сравниваются с
быстроногими конями: «Отцова сундука (земли) не поднять, матушкина столечника
(снежного покрова) не сорвать, братнина коня не поймать», т. е. ветра, или:
У батюшки жеребец —
Всему миру не сдержать (ветер);
У матушки коробья —
Всему миру не поднять (земля);
У сестрицы ширинка —
Всему миру не скатать (дорога)...
Как олицетворения порывистых ветров, бури и летучих облаков, сказочные кони
наделяются крыльями, что роднит их с
147
мифическими птицами; с другими же дополнительными эпитетами: огненный,
огнедышащий, с ясным солнцем или месяцем во лбу, с частыми звездами по бокам,
золотогривый-золотохвос-стый или просто золотой, — конь служит поэтическим
образом то светозарного солнца, то блистающей молниями тучи; самая сбруя на
таком коне бывает золотая. В сказке об Иване Кручине выведены кони Ветер и
Молния, которые так легки на ногу, что никто не в состоянии обогнать их;
армянские сказки знают гоня — вихря и коня — облако. Вообще богатырские кони
наших Сылин и сказочного эпоса с такою легкостью и быстротою скачут с горы на
гору, через моря, озера и реки, отличаются такою величиною и силою, что нимало
не скрывают своего мифического происхождения и сродства с обожествленными
стихиями. Бурый конь Дюка Степановича славен был своими крыльями; русские,
сербские и словацкие сказки часто говорят о крылатых лошадях, с серебряной
шерстью, с золотою гривою и золотым хво-.стом, а другой разыскивает кобылицу,
которая каждый день облетает вокруг света, которая когда пьет — на море волны
подымаются, а станет чесаться — столетние дубы падают...
В русской  былине рассказывается об Илье Муромце, т.  е. о Перуне,  место 
которого заступает он в народном эпосе:
Он бьет коня по крутым бедрам,
Пробивает кожу до черна мяса;
Ретивой конь осержается,
Прочь от земли отделяется:
Он и скачет выше дерева стоячево,
Чуть пониже оболока ходячево.
Первый скок скочил на пятьнадцать верст,
В другой скочил — колодезь стал...
В третий скочил под Чернигов-град.
Другая песня поет: «Поскоки его (коня) были по пяти верст; из-под копыт он
выметывал сырой земли по сенной копне». Любопытно предание болгарской колядки:
похвалился однажды юнак:
Че си има добра коня,
Та надбърже ясно слънце *.
Услыхала похвальбу Солнцева сестра и сказала о том брату. Промолвило ясное
Солнце: «Скажи похвалыцику, чтобы вышел он раным-рано на восток, и станем мы
перегоняться; если он меня обгонит — пусть возьмет тебя, милую сестрицу; если я
перегоню — то возьму его доброго коня». Согласился юнак, явился раным-рано на
восток, и началось состязание. Увидало Солнце, что юнак обгоняет, и говорит ему:
«Подожди меня у полудня!» Тот соскочил наземь, воткнул копье, привязал своего
коня, лег и заснул. Крепко спит, а Солнце уже близко к закату. Будит
* Что есть у него добрый конь, Солнце ясное он обгонит. — Ред.
148
молодца добрый конь ногою: «Вставай! не потерять бы TC'I коня! Завяжи-ка мне
платком черные очи, чтобы не задели ил ветки древесные». Изготовясь в путь, конь
понесся с такою быстротою, что, когда Солнце явилось на запад — юнак уже был на
месте и встретил его в воротах. Этот конь, обгоняющий самое солнце, есть ветер
или бурная туча...
В хорутанской приповедке молодец, отыскивая свою невесту и не дознавшись об ней
ни у Солнца, ни у Месяца, приходит на луг, где паслась бурая кобыла; он прячется
под мост и, когда кобыла пришла пить воду — выскочил, сел на нее верхом и
быстрее птицы помчался в вилинские города. Эпитет бурый (смурый, искрасна-
черноватый) роднится со словами: буря, буран (бурун) — степная вьюга, метель,
вихрь, бурнетъ — разыграться буре, бурлить и бурчать — шуметь, бушевать; бурый
конь -- собственно такой, шерсть которого напоминает цвет тучи, грозящей
бурею...
Чудесный конь наших сказок называется сивка-бурка, ве-каурка; каурая масть — та
же, что бурая, только с темным
днем по спине; сивый — собственно: блестящий, сияющий, а потом: седой или с
проседью. По свидетельству старинной
былины:
Зрявкает бурко по-туриному,
Он шип пустил по-змеиному —
Триста жеребцов испугалися,
С княжеского двора разбежалися...
А князи-то и бояра испужалися,
Все тут люди купецкие —
Окорачь они по двору наползалися.
«Вурко зрявкает по-туриному, а шип пускает по-змеиному» —• выражение,
указывающее на сродство чудесного коня с зооморфическими представлениями
громовой тучи быком (туром) и змеем. Самая характеристическая особенность
эпического языка заключается в постоянном употреблении одних и тех же эпитетов и
оборотов, однажды навсегда верно и метко обрисовавших известное понятие; таким
эпитетам и оборотам несомненно принадлежит значительная давность. Говоря о
сивке-бурке и вооб-це о богатырских конях, народные русские сказки прибегают
следующим выражениям, которые всякий раз повторяются слово в слово, как
неизменные формулы: «Конь бежит — земля дрожит, из очей искры сыплются, из
ноздрей дым столбом, из заду головешки валятся» или — когда садится на коня
могучий богатырь и бьет его по крутым бедрам: «Добрый конь осержается, от сырой
земли отделяется, поднимается выше лесу стоячего, что пониже облака ходячего; из
ноздрей огонь (пламя) пышет, из ушей дым столбом, следом горячие головешки
летят; горы и долы промеж ног пропускает, малые реки хвостом застилает, широкие
— перепрыгивает» (вариант: «Широки раздолья и воды хвостом застилает, через горы
перескакивает»). В польских сказках читаем: «Зашумели ветры, заблистали молнии,
затопали копыты, задрожала земля — и показался конь из ко-
149
г->й, лсглт как вихрь, из ноздрей пламя, из очей искры сыплют-сл, из ушей дым
валит»...
Обстановка эта — живой отголосок древнепоэтических воззрений на природу;
дивному, богатырскому коню приданы все свойства грозовой тучи: бурый цвет,
необычайная скорость, полет по поднебесью, способность перескакивать через моря,
горы и пропасти, выдыхание жгучего пламени и все потрясающий топот, от которого
дрожит самая земля. «Конь бежит — земля дрожит!» — эпическое выражение,
принимаемое народной загадкою за метафору грома... В нашем народе есть
любопытный рассказ о власти колдунов над тучами: раз поднялась страшная буря,
небо потемнело. Поселяне ожидали дождя, но знахарь объявил, что дождя не будет.
Вдруг откуда ни взялся — летит к нему черный всадник на черном коне. «Пусти!» —
просит он знахаря. «Не пущу!» — отвечает тот. Ездок исчез; тучи посизели и
предвещали град. Несется к знахарю другой ездок — весь белый и на белом коне.
«Пусти!» — просит он знахаря, и когда тот согласился, град зашумел над долиною.
Черный всадник на черном коне олицетворяет собою мрачную, дождевую тучу, а белый
всадник на белом копе — сизую, белесоватую тучу, несущую град. Русской сивке-
бурке соответствует волшебный конь венгерского эпоса Татош, известный и у
словаков: это конь крылатый, прыгающий с горы на гору, грива которого
сравнивается с блестящими стрелами. В таком уподоблении бурной, грозовой, дож-
деносной тучи коню кроется объяснение многих подробностей, по указанию которых:
а)  чудовищные   змеи   (демоны, омрачающие   небо  черными тучами)  разъезжают 
на   быстролетных,   огнедышащих   конях; чертям, заступающим в народных
преданиях драконов и других грозовых духов, даются огненные лошади и золотая
колесница — точно так же, как дается им и корабль-облако.
б)  Сказочные герои находят богатырских жеребцов и кобылиц внутри гор или в
подземельях, где они стоят за чугунными дверями, привязанные на двенадцати
железных цепях и замкнутые двенадцатью железными замками; ржание и топот их,
громко раздающиеся из-под земли, потрясают ходенем все царство; когда конь
почует ездока по себе — он тотчас разрывает цепи и выбивает копытами чугунные
двери. Это пребывание богатырского коня в подземной пещере однозначительно с
заключением змея в бочке; гора — метафора тучи, железные замки, двери и цепи —
зимние оковы. Оцепененный холодом, мифический конь Перуна покоится в зимнее
время в горе-туче, на крепких привязях, а с весною, почуя приход бога-
громовника, разбивает зимние оковы и начинает ржать на все царство, т. е. издает
потрясающие зпуки грома. Представление это принадлежит глубочайшей древности; по
свидетельству гимнов «Ригведы», Индра обретает белого (молочного) коня в
облачной горе.
в)  По своей стихийной природе, богатырские копи питаются огнем,  жаром 
(горячими  угольями),  а  жажду  утоляют  росою
150
или вином и медовой сытою: и вино и мед — метафорические названия дождя; роса
также называлась небесным медом... Богатырские кони носят при себе живую и
целущую воду и ударом своих копыт выбивают подземные ключи, т. е. дождевьи
источники...
г) Народные сказки говорят о морских или водяных кобылицах, выходящих из глубины
вод; купаясь в их горячем молоке, добрый- молодец становится юным, могучим и
красивым, а враг его, делая тоже самое, погибает смертью. Хорутане дают этим
кобылицам эпитет вилиных; в образе вил славянская мифология олицетворяет
грозовые явления природы, и потому некоторыми признаками своими они сходятся с
облачными женами - - ведьмами и бабою-ягой. По свидетельству русских преданий,
те быстроногие кони, на которых можно уйти от летучего змея, добываются от бабы-
яги или ведьмы в награду за трудную службу; подобно тому в хорутанских и
словацких сказках молодец, желающий добыть чудесного коня, поступает на службу к
бабе-чаровнице и пасет буйных кобылиц, в которых превращаются ее собственные
дочери; наши ведьмы также превращаются в кобылиц и бешено носятся по горам и
долам...
Неудержимое течение вод заставило поэтическую фантазию уподобить источники и
реки быстрому бегу коня. Глубокие места в реках слывут у нас быстринами. «Що
СИжить без повода?» — спрашивает народная загадка, и отвечает: вода. Другая
загадка: «Между гор бежит конь вороной» — означает ручей или реку, текущую среди
крутых берегов. «Бежит конь промеж гор — скубом сбит, ковром накрыт» — вода,
бегущая подо льдом; «Бурко бежит, а оглобли стоят» или «Сани бегут, самокатки
бегут, а оглобли стоят» — река и берега; в двух последних загадках метафора уже
осложняется, и от коня переходит к запряженному возу. В дожденосных тучах
древний человек видел небесные бассейны и сравнивал их с морями, реками и
колодцами; вот почему облачные кони получили прозвание «морских» или «водяных».
Молоко мифических кобылиц — живая вода, дождь, проливаемый тучами... С весенними
ливнями оканчивается владычество демона-Зимы, творческие силы стихий
возрождаются, и обновленная природа является в своих роскошных уборах, что и
выражено баснею о купанье в кобыльем молоке: добрый молодец, представитель
весны, обретает в нем красоту и крепость, а противник его (зима) — смерть.
Поселяне доселе приписывают первым весенним дождям целебные свойства и спешат
умываться ими на здравие и красоту тела. Кобылье молоко, в котором должен
купаться сказочный герой, наливается в котел и кипятится на сильном огне:
поэтическое представление, стоящее в связи с уподоблением грозовых туч котлам и
сосудам, в Которых небесные духи варят дождевую влагу па огне, возжен-Ном
молниями. Когда соперники купаются в молоке — герою помогает его богатырский
конь: он наклоняет голову к котлу и> вдыхая в себя жар, охлаждает кипучее
молоко; а потом, с
151
целью погубить злого врага, выдыхает жар обратно... Русская легенда рассказывает
о черте, который варил в молоке стариков и старух и делал их молодыми...
д)  Купаясь в молоке морских кобылиц, сказочные герои становятся  силачами  и 
красавцами;   подобно  тому  громоносные богатыри,  победители демонических 
змеев, влезая в  одно ухо своего  коня, наедаются-напиваются  там, 
переодеваются в блестящие наряды и потом вылезают в другое ухо молодцами
неописанной красоты и необоримой силы... В наших сказках мальчик с пальчик
(олицетворение молнии) прячется в лошадином ухе. В переводе на общепонятный
язык, смысл этих метафорических выражений таков:  молния скрывается в голове
гигантского коня-тучи, пьет из нее дождевую влагу и, выходя из своего убежища,
является глазам смертного во всем блеске красоты и всесокрушающей силы.
е)  Как облачные горы в своих недрах, а змеи-тучи в своих дворцах таят
драгоценные клады, т. е. скрывают во мраке туманов золото небесных светил и
молний, так точно мифические кони не только дышат пламенем и выбрасывают из зада
горячие головешки, но и рассыпаются серебром и золотом и испражняются  теми  же 
дорогими  металлами.  Такое  чудесное  свойство соединяется преданиями со всеми
поэтическими олицетворениями грозовых туч;   отсюда объясняется поверье, почему
клады могут являться в образе различных животных (овцы, коня, собаки и проч.),
которым стоит только нанести удар — как они тотчас же рассыпаются серебряными и
золотыми деньгами, подобно тому как удары грома рассыпают золотистые молнии и
выводят из-за темных облаков блестящие лучи солнца.
ж)  Воинственный характер Перуна усвоен и его богатырскому коню:  конь этот
отличается необычайною силою;  он помогает своему владельцу в трудных битвах с
змеями и демоническими ратями (тучами), поражая их теми же мощными копытами,
которыми разбивает скалы и творит дождевые ключи:  «Не столько  богатырь   мечом 
рубит,   сколько   конем  топчет»   или: «Много богатырь мечом рубит,  а вдвое
того его добрый конь копытами побивает»,  «Куда конь ни повернет — там улица!» В
то время когда богатырь сражается пеший и враг начинает одолевать его, добрый
конь рвется с цепей и роет копытами глубокую яму. Перед началом войны предки
наши гадали об исходе ратного предприятия по ржанию и поступи священных коней.
з)   Как олицетворения  грозовых  туч,  богатырские  кони  — кони вещие, одарены
мудростью, предвидением и человеческим словом, потому что с живою водою дождя и
с громом нераздельны были представления о высшем разуме и небесных вещаниях.
Ахиллес разговаривает со своим конем Ксанфом 3 и узнает от него о своей близкой
смерти; подобно тому Шарац (пегий конь), который служил Марку-королевичу сто
шестьдесят лет и пил с ним вино из одной чаши, однажды споткнулся и, проливая
слезы, предсказал ему скорую кончину. Эпические сказания, принад-
152

лежащие индоевропейским народам, заставляют коней беседовать с храбрыми
витязями, предвещать им будущее и подавать мудрые советы; в русских сказках
конь, чуя беду, которая грозит его хозяину, спотыкается на езде, горько плачет
по нем и стоит на конюшне по щиколки в слезах или в крови.
Вместе с воплощением естественных явлений природы в человеческие образы,
мифические кони отдаются в услуги стихийных богов, которые мчатся на них по
воздушным пространствам верхом или в колесницах. Поэтическое представление
осложняется, и быстро несущаяся туча, названная первоначально небесным конем,
впоследствии принимается за колесницу, запряженную небесными лошадьми, на
которой восседает грозное божество. По белорусскому преданию, духи, подвластные
Перуну, носятся по полям и лесам на ретивых конях с быстротою стрелы, а в образе
хищных птиц производят ветры и бурю; сам же Перун разъезжает по небу в огненной
колеснице и бросает с огненного лука стрелы-молнии...
Подобно языческим богам и богиням, сказочные герои и героини переносятся в
отдаленные страны не только на богатырских конях, но и в летучих колесницах,
которые так же мгновенно появляются, как и исчезают, и в повозках-невидимках.
Такие колесницы и повозки совершенно тождественны с ковром-самолетом и плащом-
невидимкою: это различные метафоры облака.
В ту эпоху, когда коренной смысл древних представлений затерялся для народного
сознания, язычники стали посвящать своим богам коней обыкновенных,
действительных, которые таким образом как бы заступают место коней мифических.
По известиям Гельмольда и Саксона-грамматика, при арконском храме содержался в
большой холе и почете белый конь, посвященный Световиту, а возле истукана этого
бога висели седло и удила. Ездить на Световитовом коне было строго воспрещено,
вырвать хоть один волосок из его хвоста или гривы признавалось за великое
нечестие; только жрец мог выводить и кормить его. Народ верил, что Световит
садился ночью на своего коня, выезжал против врагов славянского племени и
поражал их полчища; так воинственный бог вместо небесного коня стал пользоваться
простым, рожденным на земле. Сходно с этим, домовой, по русскому поверью,
разъезжает по ночам на хозяйских лошадях. Лошадь, у которой хвост и грива
рассыпаются мелкими кудрями, а шерсть лоснится, почитается любимицею домового.
Нет сомнения, что народные приметы о лошадиных мастях стоят в связи с
мифическими представлениями глубочайшей древности... На Руси в свадебный поезд,
когда прилагаются особенные заботы для охраны молодой четы от зловредного
влияния нечистой силы, выбирают лошадей светлых мастей, а вороных и сходных с
вороною мастью оставляют дома. И другие славянские идолы имели при себе
священных коней, присмотр за которыми вверялся жрецам; такие кони были в Штетине
(воро-
153
ной) и в Ретре. Общее убеждение приписывало им вещую силу, и потому в важных
случаях общественной жизни религиозные обряды гадания совершались при их
посредстве. В Ретре для этого водили священного коня чрез вбитые в землю острия
двух копий, перекинутых одно за другое. В Арконе втыкали в землю перед храмом
три ряда копий, связанных попарно накрест; ряды эти ставились в равном один от
другого расстоянии. Совершив моление, жрецы вели Световитова коня за узду из
ворот храма к копьям, и когда конь переступал через них прежде правою, а потом
левою ногою — это сулило успех воинского предприятия; если же конь переступал
прежде левой ногою — то предвещал неудачу. Штетинцы клали наземь девять копий на
локоть одно от другого; жрец, оседлавши коня, вел его за узду через копья три
раза взад и вперед; если конь проходил не спотыкаясь и не задевая за копья — это
служило предвестием успеха, и наоборот. Следы такого гаданья уцелели до сих пор.
Русские девушки, гадая о суженом, выводят лошадей из конюшни через оглобли или
жердь: когда лошадь зацепится за оглоблю — знак, что муж будет сердитый, злой и
девицу ожидает несчастное житье; а пройдет лошадь, не зацепившись, — муж будет
добрый и житье счастливое. Копья — символ молний, н ступание через них указывает
на воспоминание о Перуновом коне, несущемся среди грозового пламени.
«Споткнуться, зацепиться» значит: встретить задержку, быть остановлену каким-
либо препятствием. Споткнется ли сам человек или конь его — все равно это
предвещает беду и неудачу...
В наших деревнях гадают еще так: завязав глаза лошади или надвинув ей на голову
мешок, девушка садится на нее и примечает, в какую сторону она пойдет со двора —
в той стороне и замужем быть; если же лошадь повернет внутрь двора — то
оставаться дома, быть без жениха. Или: выходя на крыльцо, девушка изо всей силы
бросает в ворота дугу; если дуга упадет обоими концами или хоть одним в ворота —
это предвещает близкое замужество; если же ударится в них ребром — то до свадьбы
далеко. В то время как жених приезжает смотреть невесту, подруги ее бегут на
двор и ударяют женихову лошадь: если она вздрогнет, то сватовство пойдет на
лад...
Вместе с золотогривым-золотохвостым конем народный эпос знает и золоторогого
оленя. В свадебной песне поется о нем:
Не разливайся, мой тихий Дунай!
Не заливай зеленые луга;
В тех ли лугах ходит оленюшка,
Ходит олень — золотые рога.
Мимо ехал свет Иван-господин (жених):
«Я тебя, оленюшка, застрелю,
Золотые роженьки изломлю!»
— Не убивай меня, свет Иван-господин!
В некое время я тебе пригожусь:
Будешь жениться — на свадьбу приду,
Золотым рогом весь двор освещу...
154
Необыкновенная подвижность, прыткость зайца — в самом названии, данном этому
животному, уже сближала его с представлением быстро мелькающего света. У нас до
сих пор колеблющееся на стене отражение солнечных лучей от воды или зеркала
называется игрою зайчика; детское зая означает: огонь; в Курской губ. зайчики —
синие огоньки, перебегающие по горячим угольям. Индийский миф уподобляет зайцу
лунный свет, и очень может быть, что такое уподобление родилось в то время,
когда фантазия первобытного человека была поражена игрою лунного блеска на
поверхности вод, колеблемых ветром... Ипатьевская летопись упоминает о
поклонении литовцев заячьему богу...
У нас верят, что если заяц или белка перебежит дорогу, то ожидай неудачи или
какого-нибудь несчастья. «Щоби му заяц дорог! не перебег!!» — говорят в Галиции,
выражая тем доброе пожелание путнику. В народных сказках добрый молодец (бог-
громовник) прежде чем вступить в брак с красавицей невестою, должен спрятаться
от нее так, чтобы она не могла найти его; орел уносит его в поднебесье, рыба —
на дно моря, а богатырский конь скрывает его в своем хвосту или гриве: орел,
конь и море суть поэтические представления дожденосных туч, в недрах которых
прячется молния. Но зоркая невеста всюду находит его, пока наконец не догадался
он превратиться в цветок и не украсил собою ее роскошных волос...
На Руси существует поверье, что, плывя по воде, не должно поминать зайца, потому
что этого не любит водяной и, осердившись, подымает бурю...
Эпитет бурый или черно-бурый, даваемый лисице, роднит этого зверя с мифическим
конем буркою; по цвету своей шерсти она отождествлялась с грозовою тучею, так
как вообще облака уподоблялись древле волосам и шкурам животных. В Сибири
предрассветный сумрак называется лисьей темнотою, а в народной загадке лисица —
метафора огня. В русской сказке хитрая лиса женит доброго молодца на дочери
грозного царя Огня и царицы Молнии, или на дочери Грома-батьки и Молнии-матки...
Светящиеся в ночной тьме глаза кошки и рыси дали повод Сравнивать с этими
животными мрачную тучу, сверкающую зоркими молниями, — подобно тому как
светящиеся глаза совы заставили посвятить эту птицу воинственной Афине...
Русская загадка, означающая дневной рассвет, сравнивает его с белою кошкою:
«Белая кошка лезет в окошко»; напротив, дым на метафорическом языке загадок
уподобляется черной кошке...
По нашим приметам: кошка умывается (облизывается и утирается лапкою) — к
перемене погоды; скребет лапами и царапает по полу — зимой к метели, а летом к
дождю и ветру; ложится брюхом вверх— к теплу, прячет под себя морду — к мо-Розу,
распускает хвост — к метели; если кошка спит на полу —
165
будет теплая погода, а если залезет в печь или печурку — то холодная. Обращаясь
к затопленной печи, дети причитывают:
Гори, гори ясно, Чтобы не погасло! Стар муж едет, Бороду греет, Сам на кобыле,
Жена на корове, Детки на кошках — В красных сапожках.
По всему вероятию, в этих словах заключается намек на старинное представление о
небесном поезде бога-громовника (бородатого деда Перуна), возжигающего пламя
грозы... Народные русские сказки знают баснословного кота-баюна, которому точно
так же придается эпитет морского, как и другим олицетворениям дождевых туч, и
которого предания ставят в близкую связь с чудесною мельницею — эмблемою
громового грохота. Возле этой мельницы стоит золотой столб, на нем висит золотая
клетка, и ходит по столбу кот-баюн: идет вниз — песни поет, подымается вверх —
сказки сказывает. То же приписывается и козе-золотые рога, которая «гуляет в
заповедных лугах, сама песни поет, сама сказки сказывает»... Голос кота-баюна
раздается на несколько верст; сила его громадная: своих врагов он поражает
насмерть или своими песнями напускает на них неодолимый сон. Эти громкие песни и
вещания — метафоры завывающих вихрей и громовых раскатов, а напускной сон —
оцепенение, производимое холодным дыханием ветров. На том же основании дерево-
тучу народный эпос называет поющим, птицу-облако — го-воруньею, а гуслям-
самогудам (грозовая туча) приписывает звуки, могущие насылать непробудный сон...
Выражение о возникшей между друзьями или знакомыми ссоре: «Между ними черная
кошка пробежала» — указывает на лукавого духа, который становится промеж людей и
возбуждает в них враждебные чувства. Ямщики редко и неохотно соглашаются везти
кошку; от этого, по их мнению, лошади страшно утомляются и худеют, что вполне
соответствует рассказам о лошадях, истомленных ночными поездками домового, ведьм
и нечистых духов. Любопытно поверье, что из совершенно черной кошки можно
выварить кость-невидимку, которую если взять в рот, то будешь ни для кого не
зримым. Эта кость есть зуб-мол-лия, скрытно таящаяся в черной туче; фантазия
приписала ей то же волшебное свойство, какое принадлежит шапке-невидимке. По
народному убеждению, шапку-невидимку (туман, облако) и неразменный червонец
(выходящее из-за туч солнце) можно добыть от нечистой силы не иначе как в обмен
на черную кошку. На кого потянется кошка, тому будет корысть. Кто убьет кота,
тому, по мнению крестьян, семь лет ни в чем не будет удачи.

156

НЕБЕСНЫЕ СТАДА

Для племен пастушеских, а такими были все племена в отдаленную эпоху своего
доисторического существования, богатство заключалось в стадах и ими
измерялось... Скот доставлял человеку и пропитание, и одежду; теми же
благодатными дарами наделяет его и мать-сыра земля, производящая хлеб и лен, и
небо, возбуждающее земные роды яркими лучами солнца и весенними дождями. По этим
сходным признакам, пастухи и пахари первобытного племени обозначали творческие
силы природы и стада коров, овец и коз тождественными названиями. Санскр. go,
сохранившееся в русском говядо, имеет следующие значения: бык, корова, небо,
солнечные лучи, глаз и земля. То же сближение встречаем в русской народной
загадке: «Два быка бодутся, вместе не сойдутся» — небо и земля. Земля была такая
же общая всем кормилица для населения земледельческого, как стада — источник
питания и богатства для населения пастушеского. Древние народы глубоко верили,
что обрабатыванию полей научили человека боги, которые сами пахали на быках; а
стельная корова принималась ими за символ земного плодородия*. Тацит
свидетельствует, что германские племена чествовали Землю под именем богини
Нерты, весною она выезжала в колеснице, запряженной коровами, и несла с собою
урожаи, спокойствие и довольство...
Мы уже знаем, что богиня дневного рассвета, Заря, была отождествляема с богинею
весенних гроз; как Индра сражается с темными демонами и возвращает дожденосные
стада, похищенные Вритрою, так точно Заря борется с ночным мраком и каждое
летнее утро выводит на небесную пажить красных (светлых) коров: это те легкие,
белоснежные и розовые облака, которые, вслед за восходом солнца, силою его
согревающих лучей образуются из ночных паров и туманов; капли росы, видимые
поутру на траве и листьях, принимались за молоко, падающее из сосцов этих
небесных коров, выводимых Зарею. Вместо того чтобы сказать: «Заря занимается»,
«рассветает», — древние поэты «Вед» говорили: «Возвращаются светлые коровы» или:
«Заря выгоняет на пастбище светлых коров». В весеннем солнце предки наши видели
ту же прекрасную богиню; зима на метафорическом языке называлась ночью, а весна
— утром; Заря, пробуждающая природу от ночного покоя, будила ее и от зимнего сна
и вместе с теплыми и ясными днями приносила дождевые облака или, выражаясь
мифическим языком: пригоняла коров, похищенных демоном холодной зимы. Отсюда,
наравне со сказаниями о стадах бога-громовника, возникли сказания о бьщах и
коровах солнца, и самый свет дневной стал обозначать-
* Русская  загадка   называет  соху  коровою: перепорола».
157
«Черная  корова  все  поле
ся под э'тим животненным образом... О подобных представлениях у славян
сохраняются живые свидетельства в народных загадках: «Белый вол всех людей
поднял» — день; «Cipift бик у вок-но HIK» — утренний рассвет. Ночь, обыкновенно
отождествляемая в мифе с мрачными тучами, называется черною коровою: «Черная
корова весь мир поборола» или: «Черная корова ворота залегла». В связи с этими
загадками существует в нашем народе следующая знаменательная примета, которой до
сих пор искренно верят поселяне: когда вечером возвращаются с поля стада, то
замечают, какая корова идет впереди всех, и по цвету ее шерсти заключают о
погоде будущего дня: белая и рыжая корова обещает ясный день, черная — пасмурный
и дождливый (небо будет помрачено тучами), а пестрая — несовершенно ясный и
несовершенно пасмурный, так называемый серенький денек. Итак, дневной свет, или
прямее — самое солнце, рождающее день, представлялось белым и рыжим быком или
коровою, а ночь — черною коровою. По тому древнему воззрению, которое сблизило
ночь со смертью, эта последняя олицетворялась черной коровою; именно в таком
образе представляют наши крестьяне чуму рогатого скота, так называемую Коровью
Смерть, которая ходит между стадами и истребляет их заразою. Олицетворяя ночь
коровою, фантазия могла перенести это представление и на луну, как царицу
ночного неба; но более вероятно, что луна названа коровою под влиянием
старинного уподобления серпа молодого месяца золотым рогам. Рога месяца уже
влекли за собою мысль о рогатом животном, и русские народные загадки,
сообразуясь с грамматическим родом, придаваемым этому светилу, изображают его то
быком, то коровою: «Лисий вш кр!зь забор дивиться» (месяц сквозь забор светит),
«Белоголовая корова (луна) в подворотню смотрит»; уподобляется месяц и другим
рогатым животным: «Баран в хлеве, рога в стене», т. с. месяц на небе, а свет
отражается на стене...
О представлении грозовых облаков быками и коровами свидетельствуют следующие
загадки: «Ревнул вол за сто гор, за сто речек» — гром; «Тур ходит по горам,
турица-то по долам; тур свистнет, турица-то мигнет» — гром и молния. Народная
фантазия, сблизившая грохот грома с топотом и ржанием коней, здесь сближает его
с ревом быка... Во Владимирской губ. передовые ряды темно-красноватых, грозовых
туч, выплывающих из-за горизонта, доселе называются быки-. Огню домашнего очага,
как символу небесного пламени грозы, дается то же метафорическое название: «Бык
железный, хвост кудельный» — огонь п дым; «Лежит бык осмоленый бок» — печная
заслонка; «Черная корова целый ушат воды выпила» — закопченная дымом каменка в
бане. Под тем же образом представляют народные загадки и мороз, и воду; ибо
холодный ветер, оцепеняющая стужа рассматривались как дыхание тучи, а земные
воды служили эмблемою проливаемых ею потоков дождя. Так, загадка: «Сивый вол
выпил воды полный двор» — означает: моро;;, сховаз-
158
ппш воду, осушивший лужи и грязи. «Конец села забито вола, до каждой хижки
(избы) тянутся кишки» — река пли криница, из которой все село берет воду и
разносит по домам; «Бык (варианты: корова, козел) ревет, хвост к небу дерет» —
деревенский колодезь. В памяти нашего народа сохранились отрывочные воспоминания
о яром туре — светлом, весеннем, плодотво-рящем быке бога-громовника. Эпитет
ярый указывает па творческие силы весны и роднит тура с именем древнеславянского
божества Ярила. С названием тура нераздельны понятия о быстром движении и
стремительном напоре: туровый, туркий — скорый, поспешный, турить — ехать или
бежать скоро, гнать кого-нибудь (протурить — выгнать, вытолкать), туриться —
спешить. В дальнейшем производном значении «ярый тур» — храбрый, могучий
воитель, как можно видеть из эпических выражений «Слова о полку Игоревс»,
которое величает князя Всеволода — яр-тур или буй-тур (буй-вол; яр и буй —
речения однозначащие). Народные песни, которые поются при встрече весны,
вспоминают Тура — удалого молодца и соединяют его имя с другими прозваниями
Перуна: «Ой, Тур-Дид-Ладо!» Именем тура народ окрестил многие географические
местности; особенно любопытны следующие названия озер: Волотур, Воловье, Воловье
око, Турово, Тур-озеро. На метафорическом языке древнего славянина озеро — эта
светлая, зеркальная масса воды, заключенная в округлой рамке берегов,
уподоблялась глазу быка. Лужа, стоящая на мховом болоте, в областных говорах
называется глазник и глазйна. Та же метафора допускается и сербами: исток
родника и глубочайшее место в озере они называют око, а глаза сравнивают с
колодцами — конечно, потому, что они точат слезы и, подобно зеркалу вод,
отражают в себе предметы. Так как, с одной стороны, тучи представлялись
небесными источниками, а с другой — самое создание земных вод приписывалось
Перуну, низводителю дождевых ливней, то очевидно, что в указанных названиях озер
кроется языческое верование п происхождение этих водоемов от тура-громовника.
Что действительно славяне чествовали тура как воплощение божества, это
засвидетельствовало следующим местом Синопсиса': на праздник Коляды простолюдины
«па своих законолротивных соборищах некоего Тура-сатану и прочие богомерзкие
скареды измышляю-ще -- воспоминают». В Польше и Галиции еще подавно водили на
святках по домам парня, наряженного быком; а по русским i по лужицким деревням
пекут к этому празднику из пшенич-ого теста коровок и барашков и раздают их
вместе с другими припасами коледовщикам. Царская грамота 1648 года, направленная
против народных суеверий, говорит: «И дару божпю хлебу ругаются — всяко животно
скотское и звериное и птичье текут» *. Вероятно, этот старинный обычай усвоил за
хлебными
* В честь выезда солнцевой колесницы в летний путь пекут из теста «шей, а в
честь возврата весны — жаворонков.
159
печеньями названия: каравай, баранки, барашек (крендель); в некоторых уездах
хлебы и лепешки, приготовленные для раздачи коледовщикам, называются коровками и
козулями (от слова коза). В Львовском номоканоне2 XVII века упоминаются
языческие игрища Туры... У чехов первое мая слывет коровьим праздником: в этот
день девушки чистят и усыпают песком коровьи хлевы, убирают корев цветами и
зелеными ветками, дают им ломти хлеба, намазанные медом, и потом при звуках
деревенской музыки выгоняют стадо на пастбище; при этом шествии они обливают
коров водою и поют песню, что совершается с целью, чтобы коровы в продолжение
лета давали больше молока. Описанный обряд имеет чисто символическое значение:
при начале весны коровы освобождаются от зимнего заключения на скотных дворах и
выгоняются в зеленеющие поля, подобно тому как мифические коровы-тучи, упившись
медом живой воды, сбрасывают с себя оковы, наложенные на них демонами вьюг и
морозов и, выступая из темных затворов зимы на небесную пажить, несут в своих
сосцах обильное молоко дождей. Обливание коров водою — эмблема дождевых ливней,
а звуки музыки — эмблема грома. Еще недавно в Архангельске возили на масленицу
по городу лошадей; это весенний выезд Перуна, несущегося в грозовой туче.
Соответственно различным поэтическим воззрениям, бог-громовник или сам выступал
в образе яро^ го быка или как пастух выгонял на небо облачных коров и доил их
молниями...
Эпические сказания славянских племен обильны преданиями о мифических быках и
коровах. Наряду с золотогривыми-золотохвостыми конями фантазия создала тура-
золотые рога и золоторогих, золотохвостых коров с частыми звездами по бокам.
Особенно интересна сказка о вещей корове-буренушке, которая и своим именем и
чудесными свойствами напоминает вещего коня-бурку; подобно тому как сказочные
герои входят в голову своего богатырского коня, так здесь гонимая мачехой
падчерица влезает в одно ушко коровы (то была ее родная мать, превращенная в
корову) и выходит из другого ненаглядной красавицей, досыта накормленной и
напоенной...
Так как древнейший язык употреблял одинаковые названия и для звериной шкуры, и
для животных, покрытых мохнатою шерстью, то арийское племя не только признавало
в облаках небесное руно, но и, сверх того, олицетворяло их бодливыми баранами,
резвыми овцами, прыгающими козлами и козами. И ба ран, и козел известны своею
похотливостью в весеннюю пору; это характеристическое свойство их народная
фантазия сблизила с плодотворящею силою весенних грозовых туч, испускающих из
себя семя дождя: сравни яръ — весна, ярость — похоть, Ярило — дождящий Перун,
ярка, ярочка — овца... Но если в применении к самцам, оплодотворителям стад,
дождь принимался за плотское семя, то в применении к самкам в нем видели молоко,
проливаемое небесными овцами и козами. Белые обла-
160
ка, являющиеся в жаркие летние дни на небе, до сих называются на Руси
барашками... Народная русская загадка: «Бессмертная черная овечка вся в огне
горит» — означает темную ночь, блестящую звездами. Первоначально загадка эта, по
всему вероятию, прилагалась к черной туче, сверкающей молниями; но под влиянием
постоянного отождествления ночного мрака с потемняющею небо тучею означенный
образ принят за метафору звездной ночи. Сияние молний, обыкновенно уподобляемое
блеску благородных металлов, заставило соединить с облачным руном эпитеты
золотого и серебряного... Славянские сказки знают баранов и овец с золотой и
серебряной волною, как знают они и козу — золотые рога, тождественную той
быстрой златорогой и медноногой лани, которую изловил Геркулес3. Польское
предание упоминает о крылатых овечках, на которых спасалась от нечистого духа
царевна, несясь по воздуху. Сверх того, сказочный эпос упоминает про чудесного
козла и овцу, которые, подобно мифическим коням, рассыпаются златом и серебром.
Разя тучи, молния проливает из них дождевую влагу; так как, с одной стороны,
рога животных издревле употреблялись вместо пиршественных кубков, а с другой —
рог был символом молнии, то отсюда возникло представление о роге изобилия,
рассыпающем на землю цветы и плоды...
На Руси существует любопытное поверье: если в лунную ночь на святках пойти к
проруби, разостлать на льду воловью или коневую кожу и, сидя на ней, смотреть в
воду, то нечистая сила поднимет кожу, понесет ее по воздуху и покажет все, что
должно случиться в будущем. В этом поверье слышится воспоминание о коже-облаке,
на котором, словно на ковре-самолете, носятся по поднебесью вещие духи,
обладающие высоким даром предвидения. Древнейшим воззрением на облака и тучи,
как на звериные шкуры, объясняются разнообразные предания об оборотнях... Идут
(повествует народная сказка) двое сироток — брат Иванушка и сестрица Аленушка.
Захотелось Иванушке пить: «Сестрица, я пить хочу!» — «Подожди, братец; дойдем до
колодца». Шли-шли, солнце высоко, колодец далеко, жар донимает, пот выступает.
Стоит коровье копытце полно водицы. «Сестрица! Я хлебну из копытца». — «Не пей,
братец; теленочком вскинешься!» Дальше идут — стоит лошадиное копытце с водою,
затем баранье и наконец козье. Сестра запрещает брату пить, чтобы не
превратиться в жеребенка, барашка и козлика. Брат не вытерпел, напился из
козьего копыта и оборотился козленочком. Все эти животненные образы: корова,
конь, баран и коза — представления метафорические; вода, наполняющая следы их
копыт, указывает на те живые ключи, которые бьют из-под ног Перуновых коней, или
попросту — на дождь, проливаемый тучами. Напиваясь из таких ключей, сказочный
герой сам облекается (оборачивается) в облачную одежду и чрез то принимает на
себя звериное подобие...
С мехами и овечьей шкурою, как символами дождевых обла-
6 Древо жизни.                                                      1(31
кси, соединяются счастливые приметы. Вывороченный тулуп, оьчина и соболи
предохраняют жениха и невесту от действия нечистой силы и злых чар, наделяют их
плодородием, счастьем и богатством: те же самые дары сулит и дождь, оросивший
юную чету в день свадьбы. В старину сажали жениха и невесту ка соболях и
обмахивали лисьими и куньими хвостами; в деревнях до сих пор усаживают их на
разостланном тулупе; мать невесты встречает новобрачных в вывороченной шубе,
причем поется следующая песня:
Будь, зятю, добресенышй, Як кожух теплесенький; Будь, зятю, богатий, Як кожух
волохатий.
В некоторых уездах молодые первую ночь проводят в овчарне или скотной избе.
Идучи на сватовство, встретить корову или свинью — считается за доброе
предзнаменование; при такой встрече животным этим отвешивают поклоны...
Древнейшим воззрением на грозовые тучи, как на стада различных животных и
звериные шкуры, объясняется обряд ряженья... Когда начинается весна и природа
действительно просыпается от зимнего сна, было в обычае — с радостными песнями и
кликами водить по полям и селам тех животных, в образе которых чтились
творческие силы весенних гроз, проливающих донсди, просветляющих небо и дающих
земле плодородие. Это торжественное, обрядовое шествие имело символический
характер и наглядно выражало возврат ясных, теплых дней и дождевых, молниеносных
облаков. То же значение принадлежит и обряду, совершаемому ряжеными, или
окрутниками. Вместо шествия с действительными животными, поселяне сами
облекаются в звериные шкуры и принимают вид оборотней; они наряжаются быками,
баранами, козлами, лисицами, медведями, собаками и волками, наряжаются бабой-
ягой (ведьмою) и чертями. Чаще всего употребляется в дело вывороченный тулуп и
длинная льняная борода. Представляющий черта натягивает на себя что-нибудь
косматое, лицо обмазывает сажею, к голове приставляет рога, а в зубы берет
горячий уголь. В таких нарядах окрутники бегают по улицам шумными вереницами,
пляшут и кривляются, распевают громкие песни и бьют в тазы, заслонки и бубны,
чем обозначался тот неистовый разгул, с каким являлись весною облачные духи; ибо
в полете грозовых туч народ видел их буйные пляски; а в свисте бури и раскатах
грома слышал их дикие песни и оглушительный звон. Против этих обрядов,
несомненно принадлежавших к древнему языческому культу, христианство восставало
с особенною ревностью; вместе с другими суеверьями осуждались и «косматые
сатирские хари», запрещалось накладывать на себя «личины и платье
скоморошеское»... Обычай, однако, был так силен, что удержался до наших дней,
хотя уже давно утратил всякий смысл и обратился в простую забаву...

СОБАКА, ВОЛК И СВИНЬЯ

Быстрый бег собаки составляет тот существенный признак, до которому она получила
свое название... Сербы говорят: «Брз \сао пас, као тица». (Быстр, как пес, как
птица.) У нас эпитет борзый придается коню, а с перестановкою ударения: борзой —
• легконогой породе охотничьих собак. Имеете с OTIIM самый ветр стал
олицетворяться п образе рыскающего пса...
По греческому сказанию, Геркулес прежде, нежели захватить сливных красношерстпых
быков1 чудовищного царя Гсрнопа, должен был убить двуглавого пса Орта; пес этот
был порождением Эхидпы2 п Тнфоня и обладал страшною силою,.. Русское предание
однооких, прожорливых пеликанов представляет с собачьими головами п называет их
песиголовцамн: в таком смешанном — полузверином, получеловеческом — образе
фантазия олицетворила демонов грозовых туч, дышащих бурями. Г> связи с этим
преданием стоит средневековый рассказ об Александре Македонском. В числе других
чудовищ, которых встретил Александр Македонский в своем многотрудном походе на
восток, были и кинокефалы — люди с песьими головами; он загнал их в горы (тучи)
и заключил в подземных пещерах. Это баспослоп-нос сказание занесено в наши
старинные рукописи из чужеземных источников; тем не менее оно важно и для
истории славянских преданий, ибо п основе его лежат представления, общие всем
индоевропейским пародам...
Волк по своему хищному, разбойничьему нраву получил в народных преданиях
значение враждебного демона. В его образе фантазия олицетворила нечистую силу
ночного мрака, по-темняющих небо туч и зимних туманов. Такое олицетворение стоит
в тесной связи с верою в благодатные небесные стада, дарующие земле плодородие.
Как обыкновенный, домашний скот имеет страшного врага в поедучем волке, так и
небесные стада, выводимые богиней Утренней Зарею и весенним Перуном, должны были
иметь своих мифических волков, представителей темной ночи н губительного влияния
зимы. Первобытное, младенческое племя усматривало на небе свой пастушеский быт,
во всей его житейской обстановке. Народная загадка: «Прийшла темнота шд наш!
ворота, питаэться лепети: чи дома понура?» — означает волка, собаку и свинью.
Слово темнота служит здесь метафорическим названием волка, как, наоборот, в
следующих загадках слово волк принимается за метафору ночного мрака: Пришел золк
— весь народ умолк, ясен сокол пришел — весь *арод пошел», т. е. с приходом
волка-ночи люди предаются покою, а с прилетом ясного сокола — дня пробуждаются
от сна и спешат на работы...
Замечательно, что прилагательное лютый в областных гово-
> значит: проворный, резвый («Он лют бегать», т. е. скор на
1ОГУ), следовательно, в отношении к волку эпитет итот указывал
6*                                                           163
де только его жадную свирепость, но и быстроту бега — признак, ради которого
народные загадки сравнивают с волком скачущую повозку... Как другим мифическим
животным, олицетворяющим собою летучие облака и вихри, были придаваемы крылья,
так придавались они и волку-туче. Почти у всех индоевропейских народов известна
сказка о сером волке, который с быстротою ветра носит царевича в отдаленные
страны и помогает ему добыть жар-птицу, золотогривого коня и красавицу невесту;
в одном из русских вариантов этой сказки волк является крылатым: едет царевич на
добром коне и видит — с запад-нон стороны летит на него крылатый волк; сильно
ударил волк своим крылом царевича, но не вышиб из седла; царевич тотчас
оправился и отсек ему мечом-кладенцом (молнией) правое крыло...
Как олицетворение ночной тьмы и мрачной тучи, волк отождествляется с дьяволом...
Албанская сказка приписывает создание волка черту; то же предание сохраняют и
эстонцы. На демонический характер волка — злого врага, подстерегающего свою
добычу, намекают поговорки: «Сказал бы словечко, да волк недалечко».
На Украине старые люди не называют волка по имени — из боязни, чтобы он не
явился неожиданно на их двор; по общему мнению, лучше называть его дядъком.
Поверье это известно и в Литве; замечательно, что там никто не решится сказать:
«Волки воют», а вместо того говорят: «Волки поют». Точно так лее простолюдины
боятся произносить слово черт и заменяют его местоимением он; в противном случае
нечистый тотчас же явится и натворит великих бед. Крестьянки стращают шаловливых
детей аукой и бирюком (областные названия волка)...
Губительная хищность волка по отношению к лошадям, ко-1 ровам и овцам
представлялась пастушеским племенам аналогичною с тою враждебною
противоположностью, в какую поставлены природою тьма и свет, ночь и день, зима и
лето. Олицетворяя дождевые облака дойными коровами, овцами и ксзами, они верили,
что стада эти похищаются на зиму демоном Врит-рою. Сверх того, в мрачных тучах,
туманах и затмениях солнца и луны они видели демонов, поедающих божественные
светила: и эта вечная борьба тьмы и спета на мифическом языке обозначалась
нападением голодных волков на небесные стада. Народная загадка закрытие
блестящих светил тучами называет потерею аолоо... Тучи в образе волков терзают
своими зубами солнце, лупу и тс бесчисленные стада овец и коз, в виде которых
олицетворялись яркие звезды. Так как солнце, луну и звезды фантазия древнего
человека признавала за небесные огни, то отсюда возникло поверье, будто волки
пожирают огонь. В одной малорусской сказке говорится: «Дунул черт на небо — и
яркие звезды потухли, а светлый месяц закрыл шапкою». Выражение дунул указывает
на ветер, который приносит облака, потемияю-щие светила; а шапка, которою черт
закрывает месяц, есть шап-
164
ва-невидимка, шапка-туча. Здесь дьяволу приписывается то, что другие памятники
отдают волку: доказательство их взаимной близости. О падающих звездах
рассказывают ня Руси, что звезды эти бегут и прячутся и дальних областях неба,
будучи преследуемы нечистым духом. Когда небо заволокут тучи, то простой народ
обращается к солнцу с заклинанием: «Выглянь, солнышко! Твои детки плачут». Этим
думают освободить дневное светило из власти темных сил. Ниже приведем мы
летописные свидетельства, что при солнечных затмениях в старину раздавался
непритворный плач населения, которое опасалось за судьбу солнца, захваченного
злым демоном мрака. По преданиям западных славян, царь-Солнце борется с нечистою
силою (Зимою), которая нападает на него в виде волка... По русскому поверью,
папоротник распускается в таинственную купальскую ночь; злые духи неусыпно
сторожат кусты, и как только покажется чудесный цветок — сейчас захватывают его
в свою власть, т. е. молния цветет (сверкает) во мраке ночеподобных туч и едва
успеет блеснуть — как в то же мгновение исчезает в их темном царстве. Кроме
папоротника, мифическое представление о Пе-руновом цвете было соединяемо и с
другими земными травами, на что указывают их простонародные названия: лютик
(лютяк), борец, преград, волкобой; имя лютик придается и траве купало, или
купальнице. Травы эти обладают силою прогонять нечистых духов — подобно тому как
прогоняют их молниеносные стрелы громовника. Колючие сорные травы, напоминающие
своими иглами острые стрелы, называются волчец и чертополох (т. е. растение,
способное всполошить, испугать чертей; заметим, что и самый папоротник слывет в
народе волчьей травою. Июнь месяц, когда совершается купальский праздник, есть
период полного развития плодотворных сил природы, время победы свет лых богов
над темными, почему и называют его макушкою лета и месяцем огня (кресником).
Наоборот, зима и особенно декабрь месяц представлялись периодом торжества
демонов (холода, туманов и снеговых туч) над благодатною силою солнечного све та
и теплоты. Оттого все продолжение зимы, от ноября до фев раля включительно,
известно под именем волчьего времени. Фев раль у славян назывался лютый
(характеристический эпитет волка)... Народные сказки родившееся на Коляду Солнце
пред ставляют прекрасным младенцем, захваченным злою ведьмою — Зимою, которая
превращает его волчонком, и только тогда, как будет совлечена с него волчья
шкура и сожжена на огне (т. е. г то время, когда весенняя теплота растопит
зимние тучи), — оно принимает свой божественный образ и является во всем блеске
несказанной красоты...
Затмения солнца и луны, издревле называвшиеся божьим:1 знамениями, у всех
языческих племен объяснялись враждебным нападением демонов тьмы на светлых
богов, обитающих на вы соком небе. Народы различных стран и веков равно боялись
зат мений и усматривали в них действительный вред, наносимый
165
светилам, и считали их предвестиями общественных бедствий; цари запирались в то
время в своих дворцах и в знак горести остригали детям волосы. По мнению
древних, солнечные затмения происходили оттого, что силы холода и мрака брали
перевес над теплом и светом и погашали всеозаряющий светильник дня. То же
воззрение находим и у славян. Пока мировые законы оставались неведомой тайною,
подобные явления и не могли быть объяснены иначе. Замечено, что при полном
солнечном затмении (когда на омраченном небе, словно ночью, выступают далекие
звезды) все животные приходят в более или менее сильную тревогу: птицы, до того
спокойно парившие в воздухе, будучи поражены внезапным отсутствием света,
упадают на землю; куры садятся на насест, а при окончании затмения петухи
начинают свою обычную песню, которою каждое утро встречают восходящее солнце;
домашний скот обнаруживает видимое беспокойство и радостным ревом приветствует
возврат дневного света. И человек испытывал некогда тот же смутный страх наравне
с прочими животными. В солнечном затмении он видел дело злых духов, ненавидящих
все живое и стремящихся уничтожить верховный источник жизни — ясное солнце.
Оттого старинные памятники упоминают о затмениях солнца и луны, как о страшной
гибели, грозившей этим светилам. Приведем летописные свидетельства: 1065 года —
«Солнце пременися и не бысть светло, но яко месяц бысть, его же невегласи
глаголють: снедаему сущу». 1091 г. — «Бысть знаменье в солнци, яко погибнути
ему, и малося его оста, и акы месяц бысть». 1113 г. — «Бысть знамение в солнце,
такоже погибев час первый дни; бысть видети всем: остася его мало, аки месяц
долу рогома». 1185 г. — «Мо-рочно бысть велми, яко на час и боле и звезды
видети, и человеком во очию яко зелено бяше, и в сонци учинися аки месяц — из
рог его аки огнь горящий изхожаше». 1187 г. — «Солнце погибе и небо погаре
облакы огнепрозрачными». 1360 г. — «Погибе солнце, и потом месяц (т. е. подобный
месяцу, светлый серп солнечного диска) обратися в кровь». 1366 г. — «Бысть убо
тогда солнце, аки триех дней месяц; щербина убо бе ему с полуденные страны... и
пребысть тьма велия». 1399 г. — «Солнце по-гыбе и явися серп на небеси, а потом
явися солнце, кровавы лучи испущающи(е) с дымом». 1415 г. — «В солнци мрак
зелен; тож помале бысть мраки, аки кровь, и друг друга человеки не видети, аки в
крови стояху вси». 1475 г. — «Гибло солнце — треть его изгибла и бысть яко месяц
в розех».
В этих свидетельствах ярко высказывается древнеязыческое миросозерцание,
принимавшее солнечные и лунные затмения за ожесточенную борьбу двух стихий:
благодатного света и демонической тьмы... Невегласи (т. е. не довольно
просвещенные христианским учением) верили, что злые духи мрака пожирали светило;
от их острых зубов видны были в луне и солнце изъеденные щербины; припомним, что
ежемесячное умаление луны называется ее ущербом. Побеждаемое, гибнущее солнце
умаля-
166
юсь, принимало форму серпообразного месяца и как бы из тяж-.с, нанесенных ему
ран проливало драгоценную кровь («крова-лучи испущающе» — «обратися в кровь»)...
Понятно, что в уменьшении света, как источника всякого юдородия и жизни,
язычники должны были видеть зло яерть) и предвестия грядущих бедствий... Главная
эпическая юва «Слова о полку Игореве» заключается в том, что природа j
преимущественно солнце шлют Игорю печальные предвещания, которые потом и
сбываются: «Тогда Игорь возре на светлое ще и виде от него тьмою вся своя воя
прикрыты (затмение г.). И рече Игорь к дружине своей: «Братие и дружино! 1уце ж
бы потяту быти, неже полонену быти» — ив другом 4есте: «Солнце ему тьмою путь
заступаше». Напротив, с увели-шем света связывались идеи счастия, добра,
изобилия и бо-»тства. Период возрастания луны почитался более благоприят-нежели
время ее убыли; утро счастливее вечера. Под L143 годом летописи находим такое
замечание: «Бысть знаме-1ие в солнци — огородись в три дуги и быша другыа три
дуги кребты вместо; и сиа знамениа добра велми». Поселяне убеждены, что красные
круги около солнца обещают плодородие.
До сих пор еще простолюдины видят в затмениях недобрые тмения. А в старину
невегласи даже боялись, чтобы светило было окончательно пожрано нечистою силою и
не погибло навсегда... Мысль о погибели солнца и других светил необходи-
возбуждала представление разрушающейся вселенной: помнут небесные светочи — и
вечный мрак и холод обнимет при-|роду, земля оцепенеет и все живое на ней
истребится; слово гасить в некоторых областных говорах доныне употребляется в
смысле истребить, уничтожить. Игорь заключил с греками веч-мирный договор,
«дондеже сияет солнце и весь мир сто-г» — выражение, поставляющее бытие мира в
зависимость от 1яния солнца... Народный русский стих так представляет кон-мира:
Протечет Сион-река огненная,
От востока река течет до запада;
Пожрет она землю всю и каменье,
Древеса и скот, и зверьев, и птицу пернатую.
Тогда месяц и солнушко потемнеют
От великаго страха и ужаса,
И звезды спадут на землю,
Спадут оне, яко листья с древов.
Тогда же земля вся восколыбается...
Вообще следует заметить, что народные предания о Создании кончине вселенной, о
страшном дне суда, аде и рае возникли 3 древнейших воззрений на природу и ее
годичные превращена. Неутолимая жажда человека ведать и безвестное прошедшее, и
таинственное будущее нашла для своих гаданий готовые образы и краски в
поэтических сказаниях о природе; он только
167
придал этим сказаниям оолее широкий смысл, нежели какой они имели первоначально,
и сделал это не произвольно, а под влиянием метафорических выражений родного
языка...
Южнорусы в созвездии Большой Медведицы видят запряженных коней (Воз); черная
собака каждую ночь силится перегрызть упряжь и чрез то разрушить весь строй
мироздания, но не успевает в своем пагубном деле: перед рассветом побежит она к
сту-денцу, чтобы утолить жажду, а тем временем упряжь снова срастается.
Рассказывают и так: есть на небе три сестрицы-зоряни-цы (вечерняя, полуночная и
утренняя), приставленные сторожить пса, который прикован у Малой Медведицы на
железную цепь и всячески старается перегрызть ее; когда цепь будет порвана —
тогда и кончина мира. В том же созвездии Большой Медведицы болгары усматривают
волка, который грозит смертию двум волам, запряженным в повозку. Поверье это
известно и между киргизами, которые две звезды Малой Медведицы принимают за пару
небесных иноходцев, а семь звезд Большой Медведицы — за караульщиков. Дьявол, в
образе волка, давно подстере-г^ет этих иноходцев, и когда удастся ему пожрать
их, то караульщики разбегутся и будет представление света. По другому рассказу,
в созвездии Большой Медведицы видят киргизы не караульщиков, а семь разбойников
или волков, которые гонятся за иноходцами. Всю ночь кони находятся в большой
тревоге, но к утру опасность минуется; когда волки настигнут коней, тогда будет
конец вселенной. Отождествляя собаку с демоном-волком, фантазия дает ей эпитет
черной и заставляет ее действовать во мраке ночи; с утренним рассветом она
убегает...
Волк-туча, пожиратель небесных светил, в народных русских сказках носит
характеристическое название волка-самоглота; он живет на море на океане (т. е.
на небе), добывает сказочному герою гусли-самогуды (метафора грозовой песни),
пасть у него — страшная, готовая проглотить всякого супротивника; под хвостом у
волка — баня, а в заду — море; если в той бане выпариться, а в том море
выкупаться, то станешь молодцем и красавцем, т. е. волк-туча хранит в своей
утробе живую воду дождя, с которою нераздельны понятия силы, здоровья и красоты.
Согласно с метафорическим названием дождя молоком, этот сказочный волк
заменяется иногда молочною рекою с кисельными берегами, которая всех питает и
всем дарует красоту и силу... Богатыри народного эпоса, представители
молниеносного Перуна, сосут в детстве молоко мифических животных, т. е дождевые
тучи. По свидетельству славянской сказки, победители страшного змея — богатыри
Валигора и Вырвидуб (прозвания, издревле присвоенные богу-громовнику, как
рушителю облачных гор и лесов) были вскормлены зверями: один — львицею, а другой
— волчихою. Замечательно, что малорусская сказка заменяет богатыря Вертодуба
волком, который «пиляэ хвостом дуби». Чтобы пчелы собирали больше меду, для
этого в Калужской губ. советуют класть на пчельник волчью губу: суеверие,
возникшее
168
из метафорических названии тучи — волком и дождя — медом.
В баснословных сказаниях о волке-туче находят объяснение некоторые народные
обряды и приметы... Вой волков (метафора завывающей бури) почитался вещим и у
славян, и у немцев. Если за войском, выступившим в поход, следовали волки, это,
по указанию «Эддыь предвещало торжество над врагами, так как появление этих
зверей намекало на таинственное присутствие «отца побед» — Одина. По выражению
«Слова о полку Игореве», Игорь ведет воинов к Дону, а «волци грозу въсрожат по
яругам»; У летописца Нестора записан следующий рассказ: «Иду-щема же йма (на
битву), сташа ночлегу, и яко бысть полунощи, вставь Боняк, отъеха от вой, и поча
выти волчьскы, и волк от-выся ему, и начаша волци выти мнози. Боняк же приехав,
пове-да Давыдови: яко победа ны есть на Угры заутра». В «Сказании о Мамаевом
побоище» замечено, что Димитрий Волынец «поим с собою великого князя единого и,
выехав на поле Куликово и став посреде обоих полков и обратився на полк
татарскый, слышить стук велик и кличь... Съзади же полку татарсьскаго волъци
выють грозно велми, по десной же стране... ворони кличу ще».
По народной, доныне существующей примете, вой волков предвещает мороз, голод,
мор и войну; если волки ходят по полям стаями и воют — это знак будущего
неурожая. Понятия победы, торжества над врагами также неразлучны с смелым и
хищным волком, как, наоборот, понятия поражения, гибели, неуспеха — с робким и
трусливым зайцем. В бурной грозе неслись воинственные боги на битву с демонами и
радовали жадных волков и воронов, которые следовали за ними на поле сражения
пожирать трупы убитых. Зимние вьюги и разрушительные бури «волчьего времени»
порождают неурожаи, голод и мор; те же печальные последствия вызывают и
человеческие войны, опустошающие нивы земледельца и водворяющие на земле
владычество смерти: вот почему вой волков пророчит не только военные тревоги, но
в общее оскудение и повальные болезни. Так как звон принимался за метафору
грома, разбивающего темные тучи, то отсюда возникло поверье, что волки, заслышав
звон почтового колокольчика, со страхом разбегаются в разные стороны. Для того
чтобы волки не трогали домашней скотины, в Новгородской губ. крестьяне бегают
вокруг деревень с колокольчиками, причитывая: «Около двора железный тын; чтобы
через этот тын не попал ни лютый зверь, ни гад, ни злой человек!» Во время
свадебных поездов колдуны, на погубу молодых, бросают на дорогу высушенное
волчье сердце; чара эта, по мнению простонародья, заставляет лошадей становиться
на дыбы и ломать повозки. Волчья шерсть и волчий хвост употребляются ведьмами в
ча-Рах, с целью произвести непогоду.
Не менее значительная роль выпала в преданиях индоевропейских народов на долю
свиньи. Как животное, которое роет землю, она явилась символом — во-первых,
плуга, бороздящего
169
нивы, и, во-вторых, вихря, взметающего прах по полям и дорогам; а как животное
необыкновенно плодучее, свинья поставлена в близкую связь с творческими силами
весенней природы. Вместе с тем мифы приписали ей то же влияние на земледелие и
урожаи, какое принадлежит грозовым тучам, бурное дыхание которых, подымая пыль и
сокрушая деревья, как бы роет землю... Туманы — те же облака, и народная русская
загадка называет их сивыми кабанами: «Сив! кабани усе поле залягли». О
крутящемся вихре, в котором поселяне видят нечистого духа, в Малороссии говорят,
что он «маэ свинячу голову i богато рук»...
Народные приметы ставят свинью в таинственное соотношение с различными
атмосферными явлениями: когда стадо свиней бежит с поля с визгом и хрюканьем,
когда свинья чешется об угол избы — это считается предвестием дождя и ненастья;
если свинья бежит с соломой во рту — это знак приближающейся бури; если свиньи
жмутся друг к другу, то следует ожидать мороза...
Скандинавская мифология знает златощетинистого вепря, который напоминает свинку
— золотую щетинку наших сказок. Между русскими поселянами сохраняется предание,
что свинья прежде была создана не такою, что она имела щетины золотые и
серебряные, но как-то упала в грязь и с той поры утратила блеск своих щетин. Это
— поэтический образ весенней тучи, озаренной яркими солнечными лучами и
сверкающей золотистыми молниями; тот же смысл кроется и в следующем
представлении народного эпоса: «За морем стоит гора (море — небо, гора — тучи),
а на горе два борова; боровы грызутся, а меж ими сыплется золото да серебро», т.
е. тучи сталкиваются, а из них сыплются золотистые молнии. Молния, уподобляемая
в мифических сказаниях острию копья и стрелы, в применении к туче-борову
казалась его сверкающей щетиною или золотым, блестящим зубом (клыком). Народная
загадка, означающая огонь, выражается так: «Дрожит свинка золотая (или острая)
щетинка». Острые зубы борова, крысы, мыши, белки и крота, по их белизне и
крепости, были сближены с разящею молнией...
По свидетельству Титмара, в славянском городе Ретре был храм, посвященный
Сварожичу (Агни); одни из трех ворот этого храма вели к морю и почитались
недоступными для входа простых людей; когда городу угрожало какое-нибудь
несчастье — из вод шумного моря показывался огромный боров, сверкая своими
белыми клыками. Во всех разнообразных олицетворениях тучи зубы служат для
обозначения кусающих (разящих) молний... Колдуны, обладающие силою вызывать бури
и грозы и превращаться в волков, сохраняют свое чародейное могущество до тех
пор, пока не выпадут у них зубы. По народному поверью, вещее слово заговора
только тогда достигает цели, когда произнесено заклинателем, у которого все зубы
целы. В наших сказках встречается любопытное предание о змеином зубе; подобно
170

волку, змей — демоническое олицетворение тучи. Так как молния наносит
смертельные удары, то змеиному зубу присваивается эпитет мертвого. Злая царевна
— полюбовншт змея, желая извести брата-богатыря, вызвалась поискать у него в
голове и запустила ему в волосы змеиный зуб.  Богатырь тотчас  помер и был зарыт
в могилу; но у него была любимая охота — вещие звери:  откопали они царевича и
стали думать, как бы возвра тить его к жизни. Говорит лиса медведю:   «Если ты
перепрыг нешь через покойника, а сам увернешься от зуба, то и хозяин наш, и ты —
оба будете живы!» Косолапый Мишка прыгнул, да не успел увернуться — зуб так и
впился в него! Царевич ожил, а медведь ноги протянул. Прыгает через медведя
другой зверь и тоже не сумел увернуться: Мишку оживил, а сам упал мертвый. И вот
как-то прыгали звери друг за другом, и дошла наконец очередь до лисицы; она всех
ловчей, всех увертливей, как прыгнула — зуб не поспел за нею и вонзился в
зеленый дуб: в ту же минуту засох дуб отверху и донизу-Народная сказка о
«волшебном кольце»  говорит об измене красавицы жены своему мужу; она отдается
враждебному королю, уходит в далекие страны и уносит с собою чудесное кольцо, а
вместе с ним и богатство и счастье. Чтобы возвратить все это, покинутый муж
должен бороться с величайшими затруднениями, но в свое время одолевает их и
получает обратно и кольцо, и красавицу жену. Сюжет этот развивается во многих
эпических сказаниях, и в основе его таится мысль о временном союзе девы Солнца с
летнею природою, о переходе ее во власть враждебной Зимы, когда она изменяет
своему законному супругу и предается коварному обольстителю, и о восстановлении
с новой весною прежнего благодатного брака. В древнейшей поэзии солнце
уподоблялось золотому кольцу; у этого волшебного кольца двенадцать винтов или
составов, которые указывают на двенадцать периодов (по числу месяцев, замечаемых
в годовом движении солнца). Сказочный герой приобретает кольцо от царя-змея (т.
е., возжженное грозовым пламенем, солнце  освобождается из-под власти
омрачающего его лик облачного демона), но после счастливого времени лета теряет
его при наступлении зимы и сам попадает в тесное заточение; похищенное зимними
туманами, оно снова возвращается ему благодаря дружным усилиям собаки, кошки и
мыши, т. е. не прежде, как весною, когда появляются молниеносные  тучи:   мышь-
молния   грызет  демона-похитителя в заставляет его выпустить из своих рук
драгоценное кольцо, собака-вихрь и кошка-гроза подхватывают сокровище,
переплывают морские воды (дождевые тучи) и вместе с кольцом возвращают
торжествующему герою свободу и счастье...
Если в доме бегают днем мыши и крысы, это, по мнению простонародья, предвещает
пожар. Чье платье будет изъедено мышами или крысами, тому человеку угрожает
беда, болезнь и смерть. Мыши дают поселянам приметы о будущих уро-и ценах на
хлеб: если полевая мышь совьет на ниве гнез-
171
до высоко, то предвещает неурожай и высокие цены на хлеб, и обратно: низко
свитое гнездо обещает низкие цены; если мышь точит ковригу от нижней корки
кверху — то хлеб будет дорог, а если от верхней корки вниз — то дешев;
изгрызенная средина ковриги указывает на средние цены; когда мыши портят сено —
будет худой укос, а когда вылазят из подполья и производят визг — будет голодный
год. Рядом с уподоблением разящих молний зубам, хохот служил метафорою грома.
Так как смех возбуждает представление об открытом рте и оскаленных зубах, то обе
метафоры нераздельно сочетались с мифическим образом демона-тучи: дьявол
постоянно насмехается, злобно хохочет и скрежещет зубами; адская бездна
изображается колоссальною разинутою пастью с страшными зубами...
В тучах, потемняющих небесный свет, и в крутящихся вихрях древние племена
признавали существа демонические; поэтому прожорливой свинье, как воплощению
этих стихийных явлений, часто придается в народных сказаниях тот же злобный,
враждебный характер, как и хищному волку... Народы арийского происхождения
представляли бесов в различных звериных образах и, между прочим, громко
хрюкающими свиньями; олицетворяя черта в получеловеческих, полуживотных формах,
они давали ему свиной хвост. По указанию наших старинных памятников, нечистые
духи ездят на свиньях; так, в летописи (под 1074 годом) сказано: «Виде (старец)
единаго (беса) седяща на свиньи, а другыя текуща около его»... «Бог не выдаст,
свинья не съест!» — выражается русская пословица, противопоставляя свинью, как
бы злого духа, благому, охраняющему божеству. Встреча со свиньею признается за
несчастливую примету, на что указывал еще Нестор, осуждавший тех, которые,
повстречав свинью, немедленно возвращались домой. Народный эпос рассказывает о
борьбе богатыря (Перуна) с демоническими змеями (тучами); в некоторых вариантах
чудовищная змея заменяется огромной прожорливой свиньею, причем все другие
подробности предания удерживаются без малейших отступлений. Спасаясь от свиньи,
богатырь бежит в кузницу, и там «нечистая» свинья, будучи схвачена за язык
горячими клещами, погибает под кузнечными молотами — подобно тому как гибнут
великаны-тучи под ударами Торова молота (молнии), или по другому сказанию:
запряженная в соху, она выпивает целое море и лопается, т. е. гибнет, изливаясь
потоками дождя. С таким, враждебным Перуну, демоническим характером свинья по
преимуществу являлась как мифическое воплощение зимних туманов и облаков,
помрачающих солнечный блеск, посылающих на землю холодные ветры, метели и
разрушительные бури; вместе с этим ее острые зубы получили значение мертвящего,
всеоцепеняющего влияния зимы. По народному выражению, Зима с гвоздем ходит,
оковывает воды и землю и, накладывая на реки и озера ледяные мосты, скрепляет их
гвоздями; следовательно, действие и ощущение, производимые морозами,
уподобляются опутыванию цепя-
172
ми и уколу острого, крепко прибитого гвоздя. Временное усыпление или зимняя
смерть природы происходит от губительного укола Зимы...
Колючие иглы (щетина) кабана сравниваются с острием булавки (иголки, шпильки);
народная загадка называет иголку свинкою — золотою спинкою: «Бежит свинка —
золотая спинка, носочек стальной, а хвосточек льняной» (нитка). Вместе с этим,
булавка в народных сказках служит не только метафорою молниеносной стрелы, но и
обладает волшебною силою погружать в непробудный сон и превращать в камень, т.
е. уколом своим предавать природу зимней смерти.
У восточных народов свинья была символом ночного мрака и разрушения; солнце,
удаляющееся на зиму, принималось за побежденное свиноголовым Тифоном. Тот же •
мотив развивает и наша сказка о свином чехле, содержание которой составляет
общее наследие индоевропейских народов. Героиня сказки, чудная красавица, носит
свиной чехол (кожух) и потому не может быть узнана своим суженым; но как скоро
одежда эта сброшена и девица показывается в чудесных уборах, блистающих, словно
частые  звезды,  светел  месяц,  красное  солнышко  и  ясная заря (или:  в
серебряном, золотом и бриллиантовом платьях и в золотых башмачках), — жених
тотчас же пленяется ее прелестями и вступает с нею в торжественный брак. В
переводе на общепонятный язык, смысл сказания таков: дева Солнце в зимний период
времени облекается в свиную шкуру, т. е. затемняется туманами и лишается своей
блестящей красоты (сравним эпическое выражение   «красное  солнце»)  и 
плодотворящей  силы. Жених (бог весеннего плодородия) чуждается
непривлекательной невесты и гонит ее от себя. В это безотрадное время она
находится во власти злой мачехи Зимы и является в печальном виде Замарашки или
Чернушки, осужденной на пребывание в подземном царстве (в стране мрака и теней,
т. е. за зимними тучами). Уподобление зимы злой мачехе — самый обыкновенный
прием в народной поэзии;   «Зимнее солнце (говорят малорусы), як мачушине
сердце», «Зимнее тепло, як мачушино добро!» Но как только наступающая весна
разорвет и снимет с девы Солнца свиной чехол и облечет ее в светлые одежды, она
тотчас же предстает в полном блеске, как будто облитая золотом и осыпанная
бриллиантами. Народная загадка о заре, расстилаемой заходящим солнцем,
выражается метафорически, как о червонном  платье:   «За  люом-за  прол!сом 
червоне  плаття». Любопытно, что свои блестящие одежды сказочная героиня до поры
до времени скрывает в дубе или под камнем, т. е. за мраком туманов, ибо и дуб и
камни (скалы) служили метафорами Для обозначения этих последних. Облекаясь в
весенние наряды, Дева Солнце блистает «несказанною и ненаглядною красотою»;
жаркими лучами своими она топит льды и снега, или, выража-ясь^метафорическим
языком сказки: оставляет след своей ноги, свой  золотой башмачок,  в 
растопленном  дегте...  Слово  деготь
173
принималось за метафорическое название весенних журчащих вод, растопленных
лучами ясного солнца, и весеннего дождя, падающего из туч, согретых теми же
живительными лучами. Отсюда возникло поверье, что дракон или дьявол (туча),
будучи поражен громовою стрелою, разливается смолою, точно так же разливаются
черти смолою, как скоро заслышат предрассветное пение петуха: это потому, что
крик петуха, предвозвещающий восход дневного светила, служил символом грома,
разбивающего темные тучи, за которыми скрыто светозарное солнце. Как метафора
«живой воды», деготь, по мнению крестьян, обладает целебною силою: при повальных
болезнях советуют держать в избе кадку с дегтем; чтобы предохранить домашнюю
скотину от нечистой силы, вешают на хлевах лапти, обмоченные в деготь; во время
скотской чумы заболевшим коровам мажут дегтем язык, лоб и крестец. Люди,
страждущие куриною слепотою, нагибаясь над дегтярною кадкою, произносят
следующий заговор: «Деготь, деготь! Возьми от меня куриную слепоту, а мне дай
светлые глазушки». Таким образом ему приписывается то же свойство просветлять
зрение (свет), что и утренней росе и весеннему дождю. Злого домового усмиряют
метлою, обмоченною в деготь. Когда хотят обесчестить дом, в котором есть
целомудренная девушка, то мажут дегтем ворота, по выше объясненной связи
любовного акта с пролитием дождя; позднее этот символический обряд стал
приниматься в смысле запятнать, замарать чью-нибудь честь. По золотому башмачку,
оставленному красавицей, жених узнает свою невесту и в шуме весенней грозы
вступает с нею в благодатный брак и рассыпает на землю щедрые дары плодородия...
Мы указали на целый ряд тех животных образов, какие придавались народами
арийского происхождения своим стихийным божествам; в следующих главах настоящего
труда будут указаны и другие присваивавшиеся им олицетворения. Разнообразие этих
представлений послужило источником верований в превращения богов и демонов и
вообще в оборотничество. Одно и то же явление природы, в глазах древних поэтов,
могло принимать различные, много изменчивые формы, роднившие его со зверями,
птицами, гадами, рыбами и даже неодушевленными предметами. Ярко блистающие на
чистом небосклоне светила рисовались фантазии совершенно в иных образах, нежели
светила, омраченные тучами; золотистая молния представлялась и отдельно от
темной тучи (как сила, враждебная ей), и слитно с нею (как пламя, кроющееся в ее
недрах), и согласно с тем или другим воззрением изменялись и образы, придаваемые
владыке небесных гроз. Не только боги и нечистые духи, но и колдуны и ведьмы, по
связи их со стихийными явлениями, силою доступных им чар и заклинаний могут
преображаться в разные виды. На таком веровании, широко распространенном почти у
всех народов, создалось множество интересных эпических сказаний. Мы
174
остановим внимание на одной народной сказке, замечательной свежестью поэтических
красок. Содержание ее следующее: отдает старик сына в науку к колдуну или к
самому черту, и тот научает его волшебному искусству превращений. Воротившись к
отцу, сын оборачивается то птицею соколом, то борзою собакою, то жеребцом и
заставляет продавать себя за дорогую цену^; на беду, покупает коня хитрый колдун
и держит его в крепкой неволе. Раз как-то удалось жеребцу сбросить узду, и
пустился он спасаться бегством, а колдун тотчас за ним в погоню. Начинается
длинный ряд превращений:   жеребец оборачивается гончим псом, колдун преследует
его в виде хищного волка; пес перекидывается медведем, волк — львом;  медведь
превращается белым лебедем, а лев за ним ясным соколом: вот-вот ударит! Видит
лебедь: река течет, упал прямо в воду, обернулся ершом — ощетинился, а сокол
сделался щукою и гонится за бедною рыбкою. Ерш выскочил из воды и покатился
кольцом прямо к ногам царевны, что стояла на берегу и мыла белье. Царевна
подняла кольцо и надела на пальчик: день ходит с кольцом, а ночь спит с
молодцом. Но вот является во дворец колдун и требует возвратить ему потерянное
кольцо. Царевна бросает колечко наземь, и оно рассыпается мелкими зернами.
Колдун оборачивается петухом и начинает клевать зерна, а тем временем одно
семечко, что укрывалось под башмаком царевны, превратилось в ястреба: налетел
ястреб на петуха, убил врага и развеял пух его и перья по воздуху. Сказка эта
известна у весьма многих народов, что доказывает ее глубокую древность. Ряд
превращений, совершаемых двумя враждебными лицами, из которых каждое хочет
пересилить противника, так мотивирован в кельтском предании о Корыдвене и
Церыдвене. Чародейка Корыдвена^ собрала зелья, таинственные свойства которых
только ей одной были ведомы, и заставила карлика, Гвиона, сварить волшебный
напиток. Долго приготовлялось это снадобье; наконец брызнула закипевшая влага, и
на палец карлика попали три горячие капли. Сильная боль заставила его сунуть
обожженный палец в рот, и в ту же минуту, как только коснулись его уст чудесные
капли, перед ним открылось все будущее. Опасаясь гнева Корыдвены, он бросился со
всех ног бежать. Между тем чаша, в которой варилось снадобье, распалась на
куски. В назначенную пору явилась чародейка, увидела черепки и пустилась за
беглецом. Карлик узнал про то вещим духом и оборотился в зайца, а Корыд-вена
сделалась хортом и гнала за ним до реки. Здесь заяц обернулся рыбою и вскочил в
реку, а чародейка перекинулась выдрою и продолжала преследовать его под водою.
Но вот карлик увидел в стороне насыпанную кучу пшеницы, оборотился в зернышко,
упал в кучу и смешался с другими зернами;  а волшебница тотчас же превратилась в
черную курицу и стала клевать пшеницу и т. д. В такой оживленной поэтической
картине изображает миф весеннюю грозу: малютка-молния вступает в рас-с демоном
туч, и как последний хочет поглотить первую —
175
так эта стремится от него скрыться, и сама, одеваясь в облачные покровы,
принимает изменчивые образы, пока не успеет окончательно поразить своего

ОГОНЬ

В земном огне древнейшие арийские племена видели стихию, родственную с небесным
пламенем грозы: огонь, разведенный на домашнем очаге, точно так же прогоняет
нечистую силу тьмы и холода и уготовляет насущную пищу, как и молнии,
разбивающие темные тучи, дарующие земле теплые и ясные весенние дни и урожаи; и
тот и другие равно наказуют пожарами. Такое сходство их существенных признаков
отразилось и в языке, и в мифе. Одним из прозваний бога-громовника в «Ведах»
было Агни — наше огонь — имя, в котором впоследствии стали видеть
самостоятельное, отдельное от Индры божество огня. В гимнах «Ригведы» златозубый
и златобородый Агни призывается как бог грозового пламени; ему присваиваются
блестящие молнии и громкомычащие черные коровы (тучи); он разит и пожирает злых
демонов, в виде златовласой змеи (молнии) отверзает небо и низводит дождевые
потоки; по быстроте его сравнивают с вихрем, по блеску — с сиянием утренней
зари. И Индра и Агни одинаково олицетворялись в образе сильного быка и одинаково
назывались вод врожденными — сыновьями или внуками воды, т. е. дождевого облака-
Славяне называли огонь Сварожичем, сыном неба — Сварога. Об этом божестве
находим такое свидетельство Титмара, епископа Мерзебургского: «В земле редарей
есть город по имени Ре-дигост (Редигаст), треугольный, с тремя воротами,
окруженный со всех сторон лесом огромным и священным для жителей. В двое ворот
могли входить все, а третьи, что на востоке, меньшие и никому не доступные,
ведут к морю. В городе нет ничего, кроме храма, искусно построенного из
дерева... Стены его извне украшены чудесною резьбой, представляющей образы богов
и богинь. Внутри же стоят рукотворные боги, страшно одетые в шлемы и панцири; на
каждом нарезано его имя. Главный из них Сварожич; все язычники чтут его и
поклоняются ему более прочих богов». Тут же хранятся и священные знамена. По
мнению Срезневскогоi, тот же самый храм, только позднее и, может быть —
перестроенный, описывают Адам Бременский2 и Гель-мольд. У первого читаем:
«Знаменитый город редарей; Ретра — столица идолопоклонства; в нем воздвигнут
большой храм богам, из которых главный Редигаст. В городе девять ворот, и
окружен он со всех сторон глубоким озером; входят в него по де-
176
1>евянному мосту, но это позволяется только тем, которые желают принести жертву
или получить ответ»... Имя Радигост до сих пор остается необъясненным; оно,
очевидно, слояшое и первою половиною своею стоит в сродстве с названием рад-
уница (рад-оница, рад-овница) — праздник обновляющейся весною природы, издревле
получивший значение времени, посвященного чествованию усопших; ибо с
воскресением природы от зимней смерти соединялась мысль о пробуждении умерших,
об освобождении их из мрачных затворов ада. Корень рад означает блестящий,
просветленный...
От понятия о пришельце, посетителе, слово гость перешло к обозначению всякого
чужеродца, иноземца и торгового человека: на Руси первостепенных купцов называли
в старину гостями (гостиный двор, гостинец — большая проезжая дорога). Радигост,
следовательно, молниеносный бог, убийца и пожиратель туч (небесных коров), и
вместе светозарный гость, являющийся с возвратом весны. Земной огонь, как то же
пламя, которое возжигается Перуном в облаках, признавался сыном Неба,
низведенным долу, в дар смертным, быстролетною, падающею с воздушных высот
молниею, и потому с ним также соединялась идея почетного божественного гостя,
пришельца с небес на землю. Русские поселяне доселе чествуют его именем гостя.
Вместе с этим он получил характер бога — сберегателя всякого иноплеменника
(гостя), явившегося в чужой дом и отдавшегося под защиту местных пенатов (т. е.
очага), бога — покровителя приехавших из дальних стран купцов и вообще
торговли...
Древнейший способ добывания огня у индийцев, персов, греков, германцев и
литовско-славянских племен был следующий: брали обрубок из  мягкого  дерева, 
делали в  нем  отверстие  и, вставляя туда твердый сук, обвитый сухими травами,
веревкою или паклею, вращали до тех пор, пока не появлялось от трения пламя;
вместо деревянного обрубка употреблялась и втулка от старого колеса. Так как
гроза, разбивая мрачные тучи, выводит из них ясное солнце и как бы возвращает
ему свет, то отсюда естественно возникла мысль, что бог-громовник возжигает
светильник весеннего солнца, потушенный демонами зимы и мрака. Тот же способ
добывания огня, к которому привык человек в своем быту, виделся ему и в небе: в
глубочайшей древности создалось верование, что бог-громовник вращает, как бурав,
свою молниеносную палицу в ступице колеса солнца или в дереве-туче и чрез то
вызывает пламя грозы. Рядом с этим, из представления души — горящим светочем, из
связи весенних гроз с идеею оплодотворения и наконец из того уподобления, какое
проводила фантазия между добыванием огня через трение и актом соития и между
дождем и плотским семенем, возникли сказания, что первый человек создан и
низошел в этом мире в молнии и что им-то принесен огонь с неба на землю.
Стремительная, * окрыленная» молния олицетворялась обыкновенно в образе
быстролетных птиц орла и сокола; тот же образ придавался и богу
177
*Агни; отсюда — миф, что златокрылый сокол или сам Агни в виде этой птицы принес
на землю искру небесного пламени...
В те дни, когда выезжают унаваживать и пахать землю, крестьяне ни за что не дают
из своего дома огня; они убеждены, что у того, кто ссудит чужого человека огнем,
хлеб не уродится, и наоборот — у того, кто выпросит себе огня, урожай будет
хороший. И во всякое другое время крестьяне неохотно дают огонь, опасаясь
неурожая и скотского падежа; если же и дадут, то не иначе как с условием, чтобы
взятые горячие уголья, по разведении огня в доме, были немедленно возвращены
назад. Кто никогда не отказывает своим соседям в горячих угольях, у того
отымется счастие, и хлеб в поле не простоит без потравы. Чтобы очистить просо от
сорных трав и предохранить от порчи, все зерна, назначенные к посеву,
перепускаются через поломя, т. е. сквозь дым зажженной соломы, или перед самым
началом посева вкидывают горсть проса в огонь и верят, что оно уродится «чистое,
як золото». Болгары, выезжая пахать или сеять, посыпают около повозки пеплом и
горячими угольями. Итак, огонь — божество, творящее урожаи; погашение его и
отдача в чужой дом — знак бесплодия и перехода изобилия в посторонние руки.
Когда пекут хлебы, то наблюдают: куда наклонятся они головами (верхушками): если
внутрь печи — это предвещает прибыль, а если к устью (к выходу) — убыток...
Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первоначальное
развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым
семьянином. В кругу семьи или рода (который был той же семьею, только
разросшеюся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственными
торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые
заветные предания и верования: «Имяху бо закон отец своих и преданья».
Свидетельствуя о древнейшем быте славян, Нестор говорит, что они жили родами:
каждый род на своем месте — особе, т. е. разъединенно. Отдельный род
представлялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства
и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до
сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не
испытавших влияния цивилизации. Родичи помещались в одной избе или, если слишком
размножались — в нескольких холодных срубах (клетях), построенных вблизи теплой
избы и даже примкнутых к ее стенам. Во всяком случае очаг оставался единый для
всех, а приготовляемая на нем пища составляла общую трапезу. Явление это весьма
знаменательно. В отдаленное время язычества огонь, разведенный под домашним
кровом, почитался божеством, охраняющим обилие дома, мир и счастье всех членов
рода; вокруг него созидалась семейная жизнь. От огня, возжигаемого на очаге,
обожание должно было перейти и на этот последний: оба эти понятия действительно
слились в одно представление родового пената. Каждый род
178
имел своего пената, которым  был единый для  всех очаг  — знамение  духовного  и 
материального  единства  живущих  при нем родичей. Если же род делался слишком
велик и распадался на части, то такое раздробление видимым образом выражалось в 
устройстве  нового,   особого  очага;   одно  или   несколько  семейств,
отрешаясь от главного рода, выселялись на другое место и основывали  свое
собственное жилье, свой отдельный  очаг... У    славян    при    самом   
сватовстве   невесты    считают    необходимым   обращаться   к   ее   семейному  
очагу   и,   так   сказать   —   от   него   получать   разрешение   на   вывод  
избранной девицы.   По   болгарскому   обычаю,   сват,   вступив   в   избу  
невесты,   прежде   всего   загребает   в   печи   уголья,   почему   и узнают   
о    цели его    посещения.    На    Руси    сваха,    приходя с    брачным   
предложением    к    родителям    невесты,    подступает к печи и, в какое бы
время года это ни случилось — греет свои руки, чтобы задуманное дело пошло на
лад, и затем ужо начинает самое сватовство;  в Курской губ. сват берется рукою
за печной столб. В Малороссии, когда идут переговоры о сватовстве, невеста
садится у печки и колупает глину, выражая тем свое желание выйти замуж. В
Черниговской губ. она влезает на печь, а сваты упрашивают ее сойти вниз; если
она спустится с печи, то этим выразит свое согласие на брак, т. е. заявит свою
готовность покинуть семейный очаг и перейти в дом жениха. У сербов молодая, по
возвращении от венца, обходит трижды кругом очага и каждый раз,
приостанавливаясь, берет в руки зажженное полено и потрясает им, так что
сыплются искры; после того свекровь обвязывает ее поясом, который служит
символическим  знаком  прикрепления ее к новому роду.  Соответствующий на Руси
обычай требует, чтобы новобрачная, вступая в дом мужа, бросала пояс на печь, т.
е. вверяла бы эту эмблему супружеских уз защите очага. У чехов невеста и
служанка, вступая в новый дом, должны поклониться его очагу; первая обязана
бросить в огонь три волоса из своей косы, а последняя заглянуть в дымовую трубу
и посыпать свои ноги пеплом. Заговоры на любовь, по свидетельству народной
былины, были произносимы перед затопленной печью:   «Как жарко дрова
разгораются, так разгоралось бы по мне сердце молодецкое!» В Тверской губ. на
другой день свадьбы ездят по улицам ряженые с помелом и печною заслонкою; а в
Курской губ. перед началом сватовства отец жениха или избранный им сват
связывает кочергу с помелом, чтобы дело пошло на лад и связался предполагаемый
союз: кочерга — эмблема молниеносной палицы бога Агни, помо-- вихря,
раздувающего грозовое пламя. Отголосок древнейшего верования, что дети суть плод
благодатного влияния Агни, слышится в сербской эпической формуле, которою
выражается мать о своем ребенке: «Moje благо у пепелу расте!» О стариках, У
которых родятся дети, белорусы отзываются: «И в старой печи огонь хорошо
гориць».  Желая остановить нескромные  речи  в присутствии детей, они замечают
рассказчику:  «Печь у хацэ!»
179
В Малороссии о счастливых людях говорят: «У печурце родив-ся!» По мнению
белорусских крестьян, если при самом рождении ребенка нечаянно погаснет огонь —
это знак, что новорожденный будет злодеем (разбойником). В Курской губ.
купленную корову хозяйка в первый день, по приводе ее на двор, кормит хлебом-
солью на печной заслонке. Когда кто-нибудь из членов семьи отправляется в
дорогу, то при самом выходе его со двора открывают в печи заслонку, а в избе
двери, для того чтобы он с успехом совершил предпринятую поездку и счастливо
воротился домой: теплое влияние очага как бы следует за странником и оберегает
его в чужой стороне, и родное жилище всегда готово принять его в растворенные
двери (Нижегор. губ.)...
Огонь на домашнем очаге можно поддерживать только приношением ему разных
сгораемых материалов; пожирая их, он живет, но тотчас же погасает (умирает), как
скоро они превратятся в пепел. Так сама собою, простым и естественным путем,
возникла жертва огню. Что у славян были жертвоприношения очагу — это прямо можно
допустить, зная существование их у других народов индоевропейской семьи; но,
сверх того, мы можем указать на свидетельства преданий и старинных обрядов. У
чехов в обычае — от каждой яствы полагать часгь в огонь; пренебрежение этою
обязанностью влечет за собою опасность пострадать от огня; когда пекут хлебы из
новой ржи, то в разведенное пламя бросают кусок теста, дабы не пригорел ни один
хлеб. Чтобы предохранить дом от пожара, в Каринтии кормят огонь, т. е. бросают в
затопленную печь свиное сало и другие яства. Истрийские славяне кормят
возжженный на Иванов день чурбан, обсыпая его хлебными зернами. При зимнем
повороте солнца сербы зажигают в домашней печи дубовый обрубок (бад-няк), а в
разведенное пламя бросают деньги, сыплют хлебные зерна, муку и соль, льют вино и
масло и молят о плодородии в стадах и жатвах и изобилии в доме. Ударяя кочергою
по горящему полену, они приговаривают: «Сколько искр, столько бы коров, коней,
коз, овец, свиней, ульев, счастья и удачи!» Возжжение бадняка известно и в
Черногории, и у болгар, и везде оно сопровождается семейным пиршеством; у нас же
уцелела только обрядовая трапеза, совершаемая накануне рождества, по окончании
которой выносят на двор опорожненные горшки и разбивают их об землю, чтобы
прогнать из дому всякий недостаток. Сходно с сейчас указанным сербским
причитанием, в Архангельской губ. в заключение свадебного стола, когда будет
съедена каша, кидают пустой горшок в печь, с приговором: «Сколько черепья,
столько молодым ребят!»...
Поклонением очагу легко объясняется и славянское гостеприимство. Всякий
странник, иноплеменник, входя под кров известного дома, вступал под защиту его
пенатов; садясь подле очага, отдаваясь под охрану разведенного на нем огня, он
тем самым делался как бы членом семейства, — подобно тому как
180
невеста, приводимая в дом жениха, только тогда сопричислялась к его родственному
союзу, когда трижды обходила вокруг затопленной печи. «Кто сидел на печи, —
говорит русский простолюдин, — тот уже не гость, а свой». Не принять странника,
обидеть гостя значило: нарушить уважение к святыне очага и к кровным, семейным
связям — грех самый ужасный по понятиям патриархально воспитанного человека...
С культом домашнего очага теснейшими узами связывалось поклонение душам усопших
предков. По верованию, общему всем арийским племенам, души умерших
представлялись существами стихийными — духами, шествующими в грозовых тучах, как
быстро мелькающие огни (молнии) или дующие ветры. Рядом с этим создание первой
четы людей приписывалось мифом богу-громовнику: он призвал их к бытию (возжег в
них пламя жизни, вдунул бессмертное дыхание), даровал им силу плодородия и таким
образом положил основание семье, роду и племени. В этих воззрениях,
принадлежащих глубочайшей древности, кроется объяснение, почему души усопших
предков сливались для потомков с священною стихиею домашнего огня, почему
домовой — представитель очага — принимался за праотца — основателя рода и
чествовался именем деда. В сущности и миф о происхождении огня, и сказание о
начале человеческого рода были тождественны: бог-громовержец (Агни) послал с
неба молнию, возжег ею на земле огонь и устроил первый очаг: в том же
молниеносном пламени он низвел па землю и душу первого человека, водворил его
при очаге и установил семейный союз, домохозяйство и жертвенный обряд. Значение
священного огня и до-мовладыки в среде семьи, рода, под сенью прародительского
крова было до такой степени равносильно, что возведение праот-цев в домовые
пенаты было самым необходимым и естественным результатом нравственных убеждений
человека. Огонь на очаге был признан за семейное, родовое божество, которое
охраняло счастье дома и родичей, умножало их имущество и устроило внутренний
порядок; то же охранение семейного мира и благосостояния, те же заботы о
домочадцах, верховная власть над ними и хозяйственный надзор принадлежали
старшему в роде. Название жреца равно присвоялось и огню, и родоначальнику,
обязанному служить при его жертвеннике. Умирая, предки не покидали потомков
совершенно, не разрывали с ними связей окончательно; они только сбрасывали с
себя телесные формы, сопри-читались к стихийным духам и как гении-хранители
продолжали незримо следить за своими потомками, блюсти их выгоды и помогать им в
житейских невзгодах. У нашего простонародья принято покойников называть
родителями, и название это употребляется даже и тогда, когда вспоминают об
умерших детях. На связь усопших с домашним очагом указывает следующее поверье: в
Нижегородской губ. не дозволяется разбивать кочергою головешек в печи — на том
основании, будто бы через это «родители» проваливаются в пекло. Поселяне
убеждены, что
181
покойники  в  вознаграждение  за  поминки,  совершаемые  в  их честь,
ниспосылают на дома своих родичей навеки нерушимое благословение. В Пензенской и
Саратовской губ., между мордовским  населением,   сохранился  весьма  
знаменательный   обряд: там родственники приносят умершему яйца, масло, деньги и
при этом говорят: вот тебе, Семен (имя покойника), на! это принесла тебе Марфа
(хозяйка), береги у нее скотину и хлеб; когда я буду жать, корми цыплят и гляди
за домом. Таким образом на усопшего возлагаются те же заботы, какие присвоены и
деду-домовому. Белорусы называют покойников дзеды, поляки — дзяды; а в горах
Галиции рассказывают о дедъках, обитающих у семейного очага (на припечке), как о
домовых, которые принимают постоянное участие в хозяйстве. Чехи до XIV столетья
под именем dedy, dedky разумели домашних богов, и теперь еще многие верят, что
didky оберегают поля, стерегут скотину, помогают на охоте и в рыбной ловле; за
нарушение с ними договора они гневаются и подымают в доме беспокойный шум.
Другое название, даваемое им  —  хозяева, домовладыки. По чешскому поверью,
умерший хозяин, тотчас после похорон, обходит по ночам свой дом и заботливо
присматривает, чтобы не случилось какой беды с его наследниками. У черногорцев
ведогони — не только души усопших, но и домовые гении, оберегающие жилье и
имущество своих кровных родичей от нападения воров и чужеродных ведогоней...
В типическом образе домового соединены все главные, характерные черты 
домовитого хозяина-патриарха.  Он  —  самое старшее и почетное лицо в семье
домовладельца, к которой и принадлежит по восходящей линии, как праотец (дед),
положивший основание очагу и собранному под единый кров союзу родичей: эта
родственная связь для первобытных племен нисколько не казалась искусственною,
напротив — ей глубоко верили, ее чувствовали. Собственно обладателем дома,
верховным в нем распорядителем  признавался дед-домовой;   а настоящий, 
обретающийся в живых, глава рода был не более как его представитель — владыка,
поставленный, по старинному выражению, вместо старшего. Оттого на Руси домового
прямо называют хозяин, хозяинушка, и даже существует убеждение, что домовой
всегда «словно вылит в хозяина дома» — так на него похож! Он обыкновенно носит и
хозяйскую одежу, но всякий раз успевает положить ее на место, как скоро она
понадобится набольшему в семействе. В самом деле,  домовой есть идеал хозяина,
как его понимает русский человек:  он видит всякую мелочь, неустанно хлопочет и
заботится, чтобы все было в порядке и наготове — здесь подсобит работнику, там
поправит его промах; по ночам слышно, как он стучит и хлопает за разными
поделками; ему приятен  приплод  домашних птиц и животных;   он не терпит
излишних расходов и сердится за них  — словом, домовой склонен к труду,
кропотлив и расчетлив. Если ему жилье по душе придется, то он служит домочадцам
и их старейшине, ровно в
182
кабалу пошел: смотрит за всем домом и двором «пуще хозяйского глаза»,  блюдет 
семейные интересы и радеет  об  имуществе «пуще заботливого мужика», охраняет
лошадей, короз, овец, коз и  свиней.  Будучи бережлив  и расчетлив,  домовой не
считает грехом таскать из чужих сеновалов и закромов корм для своей скотины. Он
надзирает и за домашнею птицею (особенно курами), за озином, огородами,
конюшнею, хлевом и амбарами. Когда водяному приносят в жертву гуся, то наперед
отрывают гусиную голову и приносят на птичий двор:   там вешают ее для того,
чтобы домовой не узнал в гусях убыли и не рассердился. Домовой не дает и лешему
потешиться в хозяйском саду, к ведьме не позволяет задаивать хозяйских коров; 
он устраняет всякий убыток и противодействует замыслам нечистой силы. Мужику,
который сумеет угодить домовому, удача за удачею:  покупает он дешевле всех,
продает с прибылью, рожь его цветет невредимо — в то самое время, как у соседей
побита градом и т. д. Домовой сочувствует и семейной радости, и семейному горю.
Когда умирает кто-нибудь из домочадцев, он воет ночью, выражая тем свою
непритворную печаль; смерть самого хозяина он предвещает тяжелыми вздохами,
плачем или тем, что, садясь за его работу, покрывает свою голову шапкою. Перед
чумой, пожаром и войною домовые выходят из села и воют на выгонах. Если идет
нежданная беда — домовой извещает о ее приближении стуком, ночными поездками,
истомляющими лошадей,  и приказом сторожевым собакам рыть среди двора ямы и выть
на всю  деревню.  Желая  предупредить сонного хозяина  о  каком-нибудь
несчастье, например о начале пожара или о воре, который забрался на двор,
домовой толкает его и будит. Деятельность домового ограничивается владениями той
семьи, с которою связан он священными узами родства и культа;   он заботится
только о своем доме, о своем дворе, и потому его называют домовым или дворовым: 
в этих названиях указывается пространство, в  пределах  которого чтится его
власть и приносятся  ему жертвы.   Кроме  того,  его  называют:   а)  жировик 
(от  глагола жить;  жира — привольное, богатое житье), т. е. дух, обитающий в
человеческом  жилище и наделяющий его изобилием и довольством; б) клецъник
(белорус.) — хранитель домовых клетей и кладовых.
Сделанные нами выводы подтверждаются еще следующими соображениями. В народных
русских преданиях и заклятиях уцелело воспоминание о древнем мифическом существе
Чуре. В санскрите cur означает: жечь; слову этому в русском языке соответствует:
кур-ить (звуки ч и к в славянских наречиях взаимно сменяются: чадить и кадить,
почить и покой и т. п.). От сиг образовались слова: чурка, чурок (чурбак,
чурбан) — обрубок Дерева, толстое полено, с помощью которого возжигается на
)машнем очаге огонь, подобно тому как палица (палка) стоит связи с глаголом
палить, а жезл с глаголом жечь. Чур — это го из древнейших названий, какое
давалось домовому пенату,
183
т. е. пылающему на очаге огню, охранителю родового достояния. Белорусы до сих
пор рассказывают, что у каждого хозяина есть свой Чур —  бог, оберегающий
границы его поземельных владений;   на межах своих участков они насыпают
земляные бугры, огораживая их частоколом, и такого бугра никто не посмеет
разрыть из опасения разгневать божество. Очаг и теплая изба прикрепили человека
к земле, сделали его оседлым и создали понятие поземельной собственности. Каждая
семья, имея своих богов и свой культ, должна была владеть и отдельным домом,
пользоваться отдельным участком  земли.  Это жилище и поле, обрабатываемое
родичами, со всех сторон облегала порубежная полоса, которая считалась
неприкосновенною; никто не мог переступить ее своевольно. В определенные дни
глава семейства обходил по этой черте, гоня перед собою жертвенных животных, пел
гимны и приносил дары; здесь же, в некотором расстоянии друг от друга, ставились
крупные камни или древесные стволы, носившие название термов. В яму, в которой
утверждался терм, клали горячие угли, хлебные зерна, караваи, плоды, лили мед и
вино. Римляне, при постройке города, запрягали в плуг тельца и юницу и обводили
кругом глубокую борозду, которая должна была означать границу города;  в том
месте, где следовало быть воротам, подымали плуг и борозды не проводили. Кто
входил в город не воротами, а перелезал через ров и стену, тот подвергался
смертной казни. По общему убеждению индоевропейских народов, межа была священною
чертою; межевые столбы и камни, поставляемые для разграничения имений, служили
вещественными, символическими знамениями владычества родовых пенатов и наглядно
для всех указывали на рубеж, начиная с которого земля, со всеми ее угодьями и
постройками, находилась под их покровительством и охраною. Деревянный столб
(чурбан) был принимаем за воплощение Агни, так как в нем таится живой огонь,
добываемый трением, и так как деревом питается священное пламя очага;  камень же
— символ небесного пламени, которое возжег бог-громовник своим каменным молотом
и низвел на очаг в виде молнии. Чтобы захватить чужое поле, надо наперед
изменить рубеж, низвергнуть охраняющее его божество. Такое святотатство
подвергало виновного жестокой каре:   «Его дом (говорит этрусский3 закон)
исчезнет, его племя угаснет; земля не будет приносить ему плодов; град, ржа и
небесные молнии истребят его жатвы;  члены его покроются язвами и иссохнут».
Приобретая землю, германцы бросали на нее  молот и таким  образом  освящали 
право  на  поземельную собственность.  По немецкому поверью, люди,  которые не
уважают святости границ, передвигают межевые камни и хозяйничают на чужих нивах,
подвергаются за то проклятию, и по смерти души их блуждают по воздуху, без
пристанища. По мнению чехов, тот, кто повреждает у соседей межевые камни, по
смерти своей осуждается таскать тяжелый камень, или душа его, не обретая нигде
покоя, носится по полям блуждающим огоньком.
184
От тесных стен избы и двора охранительная власть домового распространилась на
весь поземельный надел, принадлежащий роду; Чур, по белорусскому преданию,
оберегает поля и пашни, состоящие в определенной меже. В народных заклятиях
доселе призывается имя Чура, и хотя это большею частью делается бессознательно,
тем не менее они важны, как любопытные обломки незапамятной старины. Заклятия:
«Чур меня!», «Чур наше место свято!» — произносятся при рассказах о злых духах,
при совершении гаданий и волшебных чар; сила этих слов заключается в призыве
светлого, дружелюбного божества, присутствие которого заставляет удаляться
демонов мрака. Место, где показывается Чур, получает таинственное освящение, и
потому за черту родовых владений, находящихся под его охраною, не дерзают
переступать враждебные духи. Приступая к гаданиям, к добыванию подземного клада
и в других случаях, когда можно опасаться дьявольского наваждения, необходимо
обвести себя круговою линией; линия эта очерчивается зажженною лучиною или
восковою свечою при обычном воззвании к Чуру («Чур! наше место свято») и служит
самою надежною оградою от злобы демонов. Поэтому глагол чураться в областных
говорах значит не только «клясться Чуром», но и «очерчиваться» (в переносном
смысле: удаляться, отстраняться от кого-нибудь); а слово чур получило значение
проведенной черты (межи), как это очевидно из наречия черес-чур и пословицы:
«Через чур и конь не ступит»; в Тверской губ. чура — стой! не трогай!
Белорусское заклятие: «Чур табе на язык!» (то же, что выражение: «Типун тебе!»)
и малороссийское: «Цур тоб1, пек тобП» состоят в призвании карающей силы огня на
язык насмешника, ругателя или на голову обидчика; интересно сопоставление слова
пек (от глагола печь, пеку) с словом чур, как речений синонимических,
тождественных по значению. Согласно со своим основным характером, Чур является в
заклинаниях и божеством, освящающим право сообственности: «Чур пополам!», «Чур
вместе, или одному!», «Чур мое!» — восклицания, которые обыкновенно раздаются
при нечаянной находке чего-нибудь двумя или несколькими спутниками, смотря по
желанию их разделить найденное или овладеть им без раздела. Понятие
собственности у народов первобытных было нераздельно с представлением очага; о
частной собственности не знали, всем имуществом владел РОД сообща, который (как
лицо юридическое) и был настоящим собственником, или, говоря строже —
собственником было божество домашнего огня: в нем, с одной стороны, видели
источник всякого богатства, начало всякого приобретения, а с другой стороны,
чтили в нем представителя родственного единства, старейшего праотца. Такое
сочетание различных понятий запечатлелось и в слове чур; ибо другая форма его
щур, сохранившаяся в названии пра-щур, указывает на предка — основателя Рода...
Земля, в которой покоились мертвые, признавалась священ-
185
ною, недоступною чужеродцам и не подлежала отчуждению. По свидетельству Нестора,
славяне-язычники сожигали мертвых, а пепел их собирали в малые сосуды и ставили
«на столпе на пу-тех», т. е. ставили погребальные урны на пограничных термах,
возле дороги, ведущей в родовое владение при самом входе в него. Потому только
тот и мог пользоваться плодами общего, наследственного имущества, соучаствовать
в его обладании, кто в качестве члена известного рода состоял под защитою
домашнего очага и принимал участие в семейных жертвоприношениях и молитвах...
Про домового рассказывают на Руси, что он иногда дозволяет себе проказы без
всякой видимой причины, единственно вследствие своего шаловливого нрава; но в
таком случае достаточно его «оговорить» — и все пойдет хорошо. Так, в одном доме
он бил кошек, бросая в них чем попадя. Раз ухватил он кошку и швырнул ее наземь,
а баба тем часом и оговорила: «Зачем бросаешь? разве это хозяйство? нам без
кошки прожить нельзя; хорош, хозяин!» С той поры домовой перестал трогать кошек.
Или еще рассказ: однажды увидел хозяин, как домовой гоняет по двору на пегашке,
да так-то борзо гоняет, ажио в мыле сердечная! «А зачем лошадей заезжаешь? кто
тебя просил!» — оговорил мужик; вместо ответа домовой пустил в него поленом — и
откуда взялось оно! — а все-таки перестал с того времени мучить пегашку
(Воронеж, губ.). Если же домовой бывает чем-нибурь разгневан (напр., несогласием
и бранью в семье, покупкою лошади неидущей ко двору масти и т. п.), то он
принимается в своих собственных владениях за те же проделки, как и чужой
домовой. Поэтому его называют шут, облом и са-долом; названия эти придаются и

ВОДА

Дожденосные тучи, посылающие на землю свои благодатные ливни, представлялись
первобытному племени ариев небесными источниками и колодцами: метафора эта так
проста, так естественна, что она невольно возникала в уме и вела к
отождествлению блуждающих в поднебесье облаков с земными ключами. Слово колодец
употребляется в «Ведах» для обозначения облака. Как вместилища живительного,
неиссякаемого дождя, который сколько ни проливается на поля и нивы, но всегда
собирается в новых испарениях, облачные источники заключали в себе бессмертную,
всемолодящую влагу (амриту). Вместе с этим скученные массы туч, объемлющих собою
весь небесный свод, а потом и самое небо, как широкая, беспредельная арена, по
186

которой они постоянно носятся, приняты были за великое хранилище вод и названы
воздушным (висящим над головами смертных) океаном. Праотцы индоевропейских
народов, за 5 или за 6 тыс. лет до настоящего времени, жили в Центральной Азии
между высокою цепью Гималаев и большим средиземным морем (Каспийским, которое в
глубочайшей древности распространялось гораздо далее на восток и соединялось с
Аральским озером), откуда впоследствии южные отрасли населения двинулись в
Индию, а северные потянули на северо-запад по направлению к Малой Азии и Европе.
Еще в первоначальной родине своей арии познакомились с кораблестроением и
мореплаванием и потому легко могли уподобить небо — морю, а ходячие облака --
плавающим по нем кораблям. Представления эти удержались и у славян. Чехи до сих
пор туман или мглу около месяца называют студенцом. В народных русских заговорах
«океан-море» означает небо, что очевидно из той обстановки, в какой
употребляется это выражение; так, в одном заговоре читаем: «Посреди окиан-моря
выходила туча грозная с буйными ветрами, что ветрами северными, подымалась
мятель, со снегами». Украинская загадка выражается о солнце: «Серед моря-моря
(неба) стоить червона коморя». Под влиянием означенной метафоры и согласно с тем
наглядным впечатлением, по которому небесный свод представляется обнимающим
землю, родилось убеждение, что земля «утверждена на водах», что поверхность ее
есть большой круг и что ее со всех сторон обтекает кольцом пространный океан.
Так думали в Гомерово время греки, так думали и другие народы. В Стихе о
Голубиной книге сказано: «Океан-море всем морям мати: окинуло то море весь белый
свет, обошло то море окол всей земли, всей подвселенныя»...
У славян и литовцев солнце представлялось прекрасною богинею, которая ездила по
небесному своду в золотой колеснице; утружденная дневным путешествием,
запыленная земным прахом, она вечером погружалась в морскую купальню и поутру
снова являлась ясною, светлоликою, исполненною свежих сил. По свидетельству
литовской песни, две звезды Денница и Вечерница, отождествляемые в преданиях с
утренней и вечерней зорями, прислуживали богине, и Вечерница подавала ей воду
для омовения. У малорусов существует поговорка: «Солнце ся в море купаз». В
народных русских сказках часто выводится героиней дева Заря или восходящее
Солнце; ее называют Ненаглядной Красотою или царевною — золотой косой,
непокрытой красой; она живет в золотом царстве, на конце света белого — там, где
ясное солнышко из моря подымается, и сама плавает по морю в серебряной лодочке,
гребя золотым веслом. В одной сказке ей придано название Марьи Моревны, т. е.
дочери моря. Море, из недр которого как бы нарождается восходящее поутру юное
солнце, представляется и у других славян матерью дневного светила; когда ввечеру
возвращается оно домой, мать принимает его в свои объятия и успокаивает сном на
своих коленях...
187
В прекрасном образе Морской царевны или Царь-девицы народные сказки сочетают
представления о богине Заре и богине-громовнице. Далеко — в стране вечного лета,
в золотом дворце Царь-девицы, под ее изголовьем — хранится живая вода, или, по
другому сказанию, вода эта точится с ее белых рук и ног; путь в страну Царь-
девицы лежит через широкое море (небо), а вход туда сторожит двенадцатиглавый
змей, испускающий из своих пастей жгучее пламя (демон-туча, старающийся утаить
живую воду дождя). Малорусская сказка передает следующие подробности: юный
королевич добывает Морскую царевну; старый король пленяется ею и рад хоть сейчас
жениться, но красавица объявляет, что до тех пор не пойдет за него замуж, пока
не достанут ей из моря самогральных гуслей. По приказу государеву, королевич
достал ей самогральные гусли; тогда она сказала королю: «Не возьму с тобой слюбу
— иначе, как с тем уговором, чтобы мой свадебный поезд был виден с моря!» А со
стороны моря стояла высокая каменная гора и заслоняла собою все дальние виды.
Королевичу отдан приказ разбить эту гору, и он исполняет задачу с помощью
богатырского коня и могучей рыбы: конь начал бить гору копытами, а рыба толкать
с исподу, и в короткое время сравняли ее с пологим берегом. Затем, по желанию
Морской царевны, королевич приводит морских (или ви-линых) кобыл, доит их и
кипятит добытое молоко; в том молоке купается царевна — и делается еще краше и
милее, а король, окунувшись в горячее молоко, немедленно умирает. В словацкой
редакции вместо этого сказочный герой должен добыть живой и мертвой воды и
достает ее с помощью воронов; морская панна заставляет старого короля отрубить
доброму молодцу голову и потом оживляет его живою водою, отчего тот становится и
сильнее, и красивее. Увлеченный примером, и король подставляет свою голову под
острый меч; но морская дева не захотела оживить старика и вышла замуж за доброго
молодца. Вот смысл сказки: юный витязь-громовник, чтобы сочетаться с богинею
весны, должен наперед овладеть самогральными гуслями, т. е. начать грозовую
песню, должен разбить облачные скалы, надоить молока небесных кобылиц, или
попросту дождя, вскипятить это молоко в грозовом пламени и омыться в нем вместе
с невестою — Солнцем; купаясь в дождевых ливнях, они обретают творческие силы,
неувядаемую молодость и несказанную красоту и наделяют ими земную природу, а
старый владыка — суровый царь зимы — погибает под ударами громовой палицы.
Известен еще другой малорусский вариант: сказочный герой Кати-горошек разложил
на морском берегу много дорогих товаров, в том числе и зеленые черевички;
прельстилась этими башмачками морская пани, поднялась из волн, приблизилась к
берегу, а добрый молодец изловил ее и привез в свой дом. В угоду красавице он
достает со дна моря, с каменного утеса, ее заветную скрыню, полную жемчугов и
кораллов (летний убор богини, ее блестящие лучи, освобожденные из-за туч и
туманов); потом
188
пригоняет ей двенадцать морских кобылиц и жеребца и наконец отправляется за
тридесять земель — туда, где ночует Солнце, чтобы разведать, отчего оно прежде
всходило червонным, а теперь сделалось бледно? Герой пришел до господы (дома),
где ночует Солнце, застал Солнцеву мати и пересказал ей, зачем явился; она
посадила его под золотое корыто и велела прислушиваться. Когда царь Солнце,
обойдя небесный свод, воротился на ночь домой, то мать стала его спрашивать:
«Сыне мой! отчего ты прежде восходил червонным, а теперь восходишь бледным?» —
«Оттого, мати, что прежде при моем восходе я встречал прекрасную Морскую пани, и
как бывало взгляну на нее, так и покраснею; а теперь не вижу ее на море». Н.
Костомаров передает эпизод этот в следующей форме: ездил Ивась в терем Солнца,
построенный над синим морем, и спрашивал: зачем оно три раза п день
переменяется? Солнце отвечало: «Есть в море прекрасная Анастасия; когда восхожу
я -утром, она брызгает на меня водою — я застыжусь и покраснею; в полдень,
поднявшись на высоту, я посмотрю на весь божий мир — и мне станет песело; а
вечером, когда захожу, Анастасия снова брызгнет на меня морскою волною — и я
опять покраснею». Очевидно, что Морская пани (названная в другом списке
Анастасией) есть Заря. Издревле солнце олицетворялось то в мужском, то в женском
поле; из колебания этих представлений возник поэтический миф, раздвоивший единое
светило на влюбленную чегу, причем прекрасный образ девы Солнца слился с
олицетворением утренней и вечерней зари...
Уподобляя небо всесветному морю, предки наши не только в вечернем закате видели
погружение солнца в морские воды, но и ночные светила, исчезающие с рассветом
дня, по их мнению, скрывались в безднах океана. Сербы думают, что и солнце и
месяц каждые сутки купаются в море, чтобы не утратить своего блеска. До сих пор
употребительны выражения: луна выплывает из-за туч, месяц плывет по небу...
Светло-голубое, блестящее небо лежит за облаками, или за дождевым морем; чтобы
достигнуть в царство солнца, луны и звезд, надо было переплывать воздушные воды.
Таким образом это небесное царство представлялось воображению окруженным со всех
сторон водами, т. е. островом. С особенною наглядностью метафора эта выступает в
русских заговорах — там, где говорится о чудном острове Буяне. Название «буян»
(от слова буй), принятое позднее за собственное имя, первоначально было не более
как характеристический эпитет баснословного острова; в некоторых уездах доныне
вместо «Буян-остров» произносят: «Буе-вой остров». Буй служит синонимом слову
яр, как это видно из замены этих речений одного другим в «Слове о полку
Игореве»; °ба слова совмещают в себе тождественные значения. Ярый заключает в
себе понятия: весенний, горячий, пылкий, раздражительный, страстный,
плодородный, урожайный. Понятие весеннего плодородия заключается и в слове буй:
глагол буять
189
(Оренбур. губ.) — вырастать, нежиться («Он буял у батюшки» или в народной песне:
«Деревцо кипарисовое, где ты росло, где буяло? — Я росло на крутой горе, буяло
против солнышка»); а прилагательное буйный, когда говорят о нивах, лугах и
лесах, служит для обозначения, что травы и деревья растут высоко, густо и
обещают богатый урожай (буйный лес, буйные хлеба, буйные ягоды, чешек, буйна
пшенице, обили буйне). Отсюда объясняется следующее выражение в «Слове» Даниила-
заточника1: «Дивья (дкво ли) за буяном кони паствити», т. е. не диво пасти коней
на тучных пажитях! Вообще же буйный (буявый) употребляется в смысле: дерзкий,
наглый, неистовый (яростный); буесть — удаль, отвага, буйная головушка —
отважная, смелая, буйные ветры — бурные, стремительные, буйная зима — резкая,
студеная; болгары дают этот эпитет и огню (буен оган). «Остров буян» —
поэтическое название весеннего неба. Остров этот играет весьма важную роль в
наших народных преданиях; чародейное слово заговоров, обращенное к стихийным
божествам, обыкновенно начинается следующею формулою: «На море на океане, на
острове на Буяне», без чего не сильно ни одно заклятие. На острове Буяне
сосредоточены все могучие силы весенних гроз, все мифические олицетворения
громов, ветров и бури; тут обретаются: и змея всем змеям старшая, и вещий ворон,
всем воронам старший брат, который клюет огненного змея, и птица, всем птицам
старшая и большая, с железным носом и медными когтями (напоминающая собой
чудесную Стра-тим-птицу, всем птицам мать, что живет на океане-море и творит
своими крыльями бурные ветры), и пчелиная матка, всем маткам старшая, т. е. на
острове Буяне лежит громоносный змей, гнездится птица-буря и роятся пчелы-
молнии, посылающие на землю медовую влагу дождя. От них, по мнению народа, как
от небесных матерей, произошли и все земные гады, птицы и насекомые. По
свидетельству заговоров, на этом же острове восседают и дева Заря (не только
весеннее солнце, но и богиня-громовница), и пророк Илья (Перун): «На море на
океане, на острове на Буяне гонит Илья-пророк в колеснице гром с великим
дождем». Сюда обращался древний славянин с своими мольбами, упрашивая богов,
победителей Зимы и создателей летнего плодородия, исцелить его от ран и
болезней, даровать ему воинскую доблесть, послать счастье в любви, на охоте и в
домашнем быту...
У чехов сохранилось поверье, что у солнца есть свое царство за морем, что там —
вечное лето и что оттуда прилетают весною птицы и приносятся на землю
растительные семена. С этим поверьем тесно связывается малорусское предание о
вырее: это теплая страна, лежащая далеко на востоке у самого моря, куда
скрываются на зиму птицы, насекомые и гадюки и откуда являются они с началом
весны. В «Поучении» Мономаха сказано: «Севху ся подивуемы, како птица небесныя
из ирья идут... да наполнятся леей и поля». С началом осени (14 сентября) жу-
190
равли, стрижи, касаточки и другие птицы улетают, по мнению крестьян, в вырей
(вирий), на теплые воды, или прямо на небо; рассказывают еще, что ласточки,
сцепившись одна с другою ножками, прячутся от зимы в криницах, реках и озерах.
Тогда ясе гадюки и змеи лезут в вырей по деревьям, подобно тому как Л души
усопших прежде, нежели достигнут страны блаженных,. осуждены порхать по
деревьям. Светлое «небесное царство» находится по ту сторону облаков, которые
издревле сравнивались с водными источниками и ветвистыми деревьями, растущими в
воздушных пространствах... С окончанием зимы следует возвратный прилет птиц: 9-
го марта прилетают из вырия жаворонки, а 25-го числа — ласточки. Как
обыкновенные птицы и гадюки исчезают позднею осенью из полей и лесов: первые —
удаляясь в теплые страны, & последние — предаваясь оцепенению (зимнему сну) в
своих норах, — так и мифические птицы и змеи, в образе которых фантазия
олицетворяла творческие силы весенних гроз, скрываются на зиму в колодцах-тучах,
окованных холодом, или замыкаются в царстве вечного лета. По русским поверьям,
кукушка и сизая галочка хранят у себя райские ключи или ключи от вырея; с их
прилетом пробужденный Перун отпирает небо и низводит на землю плодотворное семя
дождя, откуда возник миф о семенах, приносимых из райской страны на крыльях
весенних ветров и рассеваемых по всей земле. И комары осенней порою уносятся
ветрами на теплые моря, а весною снова приносятся на Русь. Райская страна, как
представление, снятое с весенней природы, роскошно убранной в зелень и цветы и
озаренной яркими лучами солнца, изображалась вечнозеленым садом с золотыми и
серебряными плодами или вечно цветущим лугом...
Народные заговоры, сохранившие так много древнейших поэтических выражений, знают
мифический алатырь-камень и ставят его в тесной, неразрывной связи с Буяном-
островом. Принимая в соображение объясненное нами значение этого острова и
общеарийское представление солнца драгоценным, огненным камнем, мы убеждаемся,
что алатырь-камень есть собственно метафора ясного весеннего солнца. Лежит он на
океане-море или на острове Буяне и обозначается постоянным эпитетом бел-горюч,
т. е. плавает по воздушному океану-небу и хранится в райской области, в царстве
вечного лета; эпитет «бел-горюч» заменяется иногда выражением: кип-камень (от
глагола кипеть). На этом камне восседает красная дева Заря: «На море на океане,
на острове на Буяне лежит бел-горюч камень-алатырь; на том камне сидит красная
девица» и зашивает раны кровавые. О розовой пелене Зари, расстилая которую
богиня утра просветляет мир и призывает его к жизни, заговор выражается: «Твоя
фата крепка, как горюч камень-алатырь», о самом же алатыре сказано: «Под тем
камнем сокрыта сила могучая, и силы конца нет». Именем этого камня скрепляется
чародейное слово заклинателя: «Кто камень-алатырь изгложет (дело —
191
трудное, немыслимое), тот мой заговор превозможет». Весьма вероятно, что с этим
уподоблением солнца белому, горючему камню уже в глубокой древности сливалось
общераспространенное представление грозового облака скалою или камнем. Такое
слияние тем легче могло совершиться, что богиня Утренняя Заря и богиня-
громовница олицетворялись в едином образе, что дневной свет и роса, приносимые
первою, сближались с весенним просветлением неба и дождями, даруемыми второю. В
приложении к камню-облаку эпитет «бел-горюч» мог указывать, с одной стороны, на
заключенное внутри этого камня грозовое пламя, а с другой — на белоснежные и
розовые цвета, какими окрашивают облака яркие лучи весеннего солнца. С возвратом
весны пробуждается бог-громовник и, ударяя своею палицею по камню-туче, высекает
из него молниеносные искры, разводит пожигающее пламя грозы и заваривает
чудодейственный напиток живой воды (дождя); то же пламя добывает он и трением
своей палицы о солнцево колесо...
Согласно с представлением облаков подвижными, ходячими камнями, народная загадка
отличает алатырь от обыкновенных скал, твердо прикрепленных к земле, как бы
коренящихся в ее утробе. «Что растет без корню?» — спрашивает загадка и
отвечает: бел-горюч камень. Весьма знаменательно свидетельство Стиха о Голубиной
книге, что из-под этого камня текут источники, дающие всему миру пропитание и
целение, т. е. живая вода дождей, воскрешающая природу и дающая земле урожаи:
Белый латырь-камень всем камням отец.
Почему же ён всем камням отец?
— С-под камешка, с-под белого латыря
Протекли реки, реки быстрыя
По всей земле, по всей вселенную(ной),
Всему миру на исцеление,
Всему миру на пропитание.
Это те же райские реки, которые бьют живыми ключами из-под корней мирового
дерева-тучи. Старинная былина о Василии Буслаеве, смелость которого не хотела
знать никаких преград, воспевает, как этот богатырь тешился со своею дружиною;
говорит Василий: «Дружина моя храбрая! скачите через бел-горюч камень».
Дружинники перескочили три раза; начал скакать сам богатырь:
Раз скочил и другой скочил,
А на третий говорит дружине хоробрыя:
«Я на третий раз не передом, задом перескочу!»
Скочил задом через бел-горюч камень,
И задела ножка правая,
И упал Васильюшка Буслаевич
О жесток камень своими плечмы богатырскима.
По указанию другого списка: расколол он свою буйну голову и остался лежать тут
довеку. То же предание излагает и на-
192
родная сказка е любопытной заменою камня-алатыря морской пучиною. Поплыл Василий
Буслаевич через море к зеленым лугам; тут лежала Морская Пучина — кругом глаза;
стал он вокруг ее похаживать, сапожком ее попинывать. «Не пинай меня, говорит
Пучина, и сам тут будешь!» Расшутились тогда рабочие люди Васильевны и стали
скакать через Пучину; все перескочили, а Василий прыгнул и задел ее пальцем
правой ноги — да тут и помер. В этом поэтическом сказании о смерти
сильномогучего богатыря скрывается миф о гибели громовника (молнии), утопающего
в дождевом море туч; удары, которым он подвергается, обыкновенно разят его в
ногу. В настоящем случае для нас особенно важно то, что в этих различных
вариациях одной темы бел-горюч камень, из-под которого (как мы видели) льются
целые реки, заменяется равносильною ему метафорою, представляющею дождевую тучу
— морскою пучиною. Народный русский эпос олицетворяет эту пучину и заставляет ее
жадно взирать на витязя своими несчетными очами: образ, достойный великого
художника, напоминающий греческий миф об Аргусе... Одновременно с представлением
неба воздушным океаном, поэтическая фантазия стала сближать носящиеся по нем
облака и тучи с рыбами. Следы такого сближения находим в народных сказках. «Был
у мужика (повествует русская сказка) мальчик-семилеток — такой силач, какого
нигде не видано и не слыхано! Послал его отец дрова рубить; он повалил целые
деревья, взял их словно вязанку дров и понес домой. Стал через мост
переправляться, увидала его морская рыба-кит (по другому списку: рыба-щука),
разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть — и с топором, и с
деревьями. Мальчик и там не унывает, взял топор, нарубил дров, достал из кармана
кремень и огниво, высек огня и зажег костер. Невмоготу пришлось рыбе: жжет и
палит ей нутро страшным пламенем! Стала она бегать по синю морю, во все стороны
так и кидается, из пасти дым столбом — точно из печи валит; поднялись на море
высокие волны и много потопили кораблей и барок, много потопили товаров и
грешного люду торгового; наконец прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на
морской берег да тут и издохла. Четверо суток работал мальчик топором, пока
прорубил у нее в боку отверстие и вылез на вольный белый свет». Смысл этой басни
раскрывается из сравнения ее с другими эпическими преданиями, тождественными с
нею по значению, но представленными в иных поэтических образах. Чудовищная
морская рыба есть громоносная туча, плавающая в воздушном океане, а мальчик-
семилеток, который, сидя в ее утробе, высекает огонь и разводит страшно-пожигаю-
щее пламя, принадлежит к породе мифических карликов, обитающих в облачных
пещерах и приготовляющих там на сильном огне кузнечных горнов молниеносные
стрелы. Семь зимних месяцев он пребывает в покое, или, выражаясь эпически: семь
лет он растет и собирается с силами; но когда исполнится семилетний срок, т. е.
с приходом весны, — заявляет свою богатырскую
Древо жизни.
193
мощь. Подобно Перуну, он вызывает грозовое пламя ударом кресала о кремень;
подобно Перуну, он вооружен топором, которым и прорубает себе дверь из мрачной
темницы-тучи, и пребывание его в рыбе так же тяжко для этой последней, как
пребывание мальчика с пальчик в брюхе волка...
Плодотворящая сила, принадлежащая весенней, дождевой туче, составляет одно из
существенных свойств, соединяемых со всеми ее олицетворениями; тою же силою
наделена и мифическая рыба— тем более что в самой действительности рыба не могла
не обратить на себя внимания своею необыкновенною пло-дучестью, обилием
бросаемой ею икры. Народные сказки упоминают о чудесной рыбе, дающей бытие
сказочным богатырям. У царицы не было детей, чтобы удовлетворить ее сердечному
желанию иметь сына, закидывают в море шелковый невод, сплетенный мальчиками и
девочками — семилетками, и ловят рыбу, которой нередко присваивается эпитет
золотой. Рыба поймана, изготовлена на кухне и съедена царицею; остатки
обгладывает кухарка, а помои выпивает корова, и от того самого понесли они плод
и одновременно родили трех сыновей: Ивана-царевича, Ивана-кухарченка и Ивана-
коровьина сына; выросли три молодца и стали могучие богатыри: подвиги,
совершаемые ими, указывают в них сказочных представителей Перуна и его грозовых
спутников. В сербских песнях говорят королю вилы:
Пусть соберет король будимских девиц,
Принесет много чистого золота
И сплетет частую мрежу,
Частую мрежу из чистого золота,
Пусть закинет сеть в тихий Дунай,
Поймает златокрылую рыбу
И возьмет у ней правое крыло,
Рыбу да отпустит в воду,
А крыло отдаст госпоже-королеве:
Когда съест она правое крыло —
Тотчас забеременеет.
Король последовал совету вил, и королева родила ему змея (демона громоносной
тучи). Как семя дождя, низведенное тучею на мать-сыру землю, зарождает на ней
обильные плоды, так съеденная рыба оплодотворяет чрево бездетной жены и одаряет
ее чадородием...
Чудесная рыба, исцеляющая от неплодия, напоминает нам сказочную щуку, с помощью
которой Емеля-дурачок творит все, что ему ни пожелается. Пойманная дураком,
щука, в уплату за свое освобождение, наделяет его следующим даром: стоит только
ему сказать: «По моему прошенью, по щучьему веленью, будь то и то!» — и в ту же
минуту все исполнится; в любопытном варианте сказки об Емеле-дурачке царевна
тотчас забеременела, как скоро было выражено им подобное желание, скрепленное
этою заветною формулою. Такой сверхъестественный дар заставляет невольно
вспомнить сказку о золотой рыбке (ца~
194
рице всех рыб), исполняющей различные желания старика, который изловил ее в сети
и потом отпустил в море; по всему вероятию, обе сказки возникли из одного общего
источника, и золотая рыбка тождественна с могучею щукою. Святочная подблюдная
песня говорит о щуке серебряной, позолоченной, унизанной жемчугом и алмазами;
следовательно, дает ей те же эпитеты, какими наделены и другие олицетворения
тучи, сверкающей золотистыми молниями (свинка — золотая щетинка, золотогривый
конь и так далее):
Шла щука из Новагорода,
Она хвост волокла из Белаозера;
Как на щуке чешуйка серебреная,
Что серебреная, позолоченая;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А на месте глаз — дорогой алмаз.
Песня сулит богатство...
Метафорический язык загадок называет щукою: а) вихрь, дующий из тучи: «Щука
хвостом махнула — лес погнула», и б) блестящее лезвие косы и серпа, под взмахом
которых падают травы и колосья — точно так же как при бурном напоре вихря падают
деревья: «Щука-белуга хвостом мигнула (т. е. блестящая — белая коса сверкнула),
леса (травы) пали, горы (копны и стога) встали»; «Щука (серп) прянет, весь лес
(нива) вянет». Народные русские сказки упоминают о гигантской щуке, которая
тянется через все широкое море (небо) мостом и проглатывает корабли с товарами;
иногда рыба эта заменяется китом. Так, в сказке о Марке Богатом герой, посланный
на тот свет, должен переправиться через синее море и переправу эту совершает по
киту-рыбе, который протянулся через все море, а по нему, словно по мосту, идут
пешие и едут конные...
Известны суеверные приметы и врачебные средства, основа которых должна
корениться в преданиях о мифической рыбе-гуче. Так, по первой щуке, пойманной
весною, поселяне делают заключение о будущем урожае хлеба: если икра в щуке
толще к голове, то лучший урожай будет от ранних посевов, а если — к хвосту, то
от поздних посевов; икра ровная предвещает посредственный урожай. Хребтовые
кости щуки привешивают к ворогам, как средство, предохраняющее от повальных
болезней; а Щучьи зубы собирают и носят при себе, чтобы во время лета не укусила
ни одна змея. По мнению белорусов: если перед рыбаком плеснет хвостом щука, то
он не проживет более трех лет.
Земля, по свидетельству старинных памятников, покоится на водах всесветного
(воздушного) океана: «На воде яко же на блюде, простерта силою всеблагого бога»;
но, как тучи, эти небесные водохранилища, олицетворялись в образе великанских
рыб, то отсюда возникло верование, что земля основана на китах-рыбах. Между
нашим простонародьем существует предание,
7* 195
что мир стоит на спине колоссального кита, и когда чудовище это, подавляемое
тяжестью земного круга, поводит хвостом — то бывает землетрясение. Иные
утверждают, что исстари подпорою земли служили четыре кита, что один из них
умер, и смерть его была причиною всемирного потопа и других переворотов во
вселенной; когда же умрут и остальные три, в то время наступит кончина мира.
Землетрясение бывает оттого, что киты, отлежав бока, повертываются на другую
сторону. Рассказывают еще, что в начале было семь китов; но когда земля
отяжелела от грехов человеческих, то четыре ушли в пучину эфиопскую, а во дни
Ноя и все туда уходили — и потому-то случился всеобщий потоп. Подобные предания
находим мы и в Стихе о Голубиной книге, и в разных апокрифических сочинениях.
«Кит-рыба всем рыбам мати» (сказано в означенном стихе), потому что на трех
китах утверждена земля и содержится вся вселенная:
Когда кит-рыба потронется, Тогда мать-земля всколебается, Тогда белый свет наш
покончится...
Названия князь и княгиня, по первоначальному своему значению, доселе
удержавшемуся в простонародном обыкновении чествовать этими именами жениха и
невесту, прямо указывают на то супружеское сочетание, в каком являлись
поэтической фантазии огонь и вода. К родникам и криницам, как уже было сказано,
издревле обращались с мольбою о дожде: от них, следовательно, ожидали и просили
изобилия плодов земных.
Перед посевом крестьяне выходят поутру к студенцам, черпают ключевую воду и
смачивают ею заготовленные семена; другие же смачивают зерна речною водою в
продолжение трех утренних зорь, с надеждою на несомненный урожай. Эту пло-
дородящую силу воды народное верование распространяло и на человека, что
свидетельствуется старинными свадебными обрядами. Начальный летописец2 говорит
об умычке невест у воды. «И се слышахом, — читаем в «Правиле» митрополита
Кирилла3 (конца XIII столетья), — в пределех новгородских невесты водят к воде,
и ныне не велим тому тако быти, или то проклинати повелеваем». В Витебской губ.
есть большое озеро, почитаемое у раскольников священным; холостые парни, похищая
девушек, объезжают с ними вокруг озера три раза, и этот обряд считается за
действительное вступление в брак. Между чехами сохраняется поверье, что самый
верный союз — тот, который заключается над колодцем...
Как живая вода весенних дождей просветляет туманное небо, возрождает природу и
потому принимается за божественный напиток, прогоняющий демонов, дарующий
красоту, молодость, здоровье и крепость мышц, так те же животворные свойства
соединяют народные верования и вообще с водою — тем более что она действительно
обладает свойством освежать тело и вос-
196
становлять утомленные силы. И огонь, и вода — стихии свет лые, не терпящие
ничего нечистого: первый пожигает, а вто рая смывает и топит всякие напасти злых
духов, к сонму которых причислялись в старину и болезни. Рядом с окуриванием
больного, перенесением его через пылающий костер, высеканием искр над болячками
и тому подобными средствами народная медицина употребляет обливание водою,
омовение, взбрызгива-вание, сопровождая все это заклятиями на болезнь, чтобы она
покинула человека или животное и удалилась в пустынные места ада. По
преимуществу лечебные свойства приписываются ключевой воде...
На Руси от болезней, приписываемых сглазу, рано на утренней заре отправляются к
ключу, зачерпывают воду по течению, закрывают посудину и возвращаются домой
молча и не оглядываясь; потом кладут в принесенную воду один или три горячих
угля, частичку печины (печной глины), щепоть соли и взбрызгивают ею больного или
обливают его по два раза в сутки на заре утренней и вечерней, с приговором: «С
гуся вода, с лебедя вода — с тебя худоба!» Иногда дают больному испить этой
воды, смачивают ею грудь против сердца, и затем все, что останется в чашке,
выливают под притолку. В заговорах, произносимых над водою, находим следующие
указания: «Пошла я в чисто поле, взяла чашу брачную, почерпнула воды из загор-
ного студенца»; «Звезды мои ясные! сойдите в чашу брачную, а в моей чаше вода из
загорного студенца»; «Умываю я красну девицу (имярек) из загорного студенца
ключевой водою, стираю я с красной девицы все узороки с призороками». Целебная
сила присваивается воде, взятой из нагорного источника, как эмбд-э-ме дождя,
ниспадающего из горы-тучи; вода эта, по народному выражению, должна быть
непитая, неотведанная, ибо она назначается не для обычных нужд человека; черпают
ее на утренней заре, потому что утро — метафора всеоживляющей весны: оно
прогоняет демонов ночного мрака, и воды земных источников превращает в
чудодейственную амриту; печина и горячие уголья указывают на связь воды — дождя
с огнем — молнией. Вместо горячих угольев пользуются и другими символическими
знамениями бога-громовника. Так, от испуга взбрызгивают и окачивают водою, в
которой был выкупан петух — птица, посвященная Перуну и домашнему очагу (Агни);
нередко в воду, назначенную для омовения больного, кладут громовую стрелку, или,
читая заговор, знахарь берет налитую воду и несколько раз перерезает ее накрест
острием ножа; в Малороссии на Водо-хрещи умываются от коросты водою, в которую
положена красная калина; сверх того, повсюду в обычае пить наговорную воду и
умываться ею с серебра и золота, т. е. погружая в чашу серебряную монету или
золотое кольцо: такое умыванье спасает от удара молнии. Взамен громовой стрелки
кашубы бросают в ВОДУ три раскаленные в печи камня и потом три раза или трижды
три (девять раз) обливают больное место. Красная кали-
197
на — эмблема Перуновой ветки, а серебро и золото — блеска молниеносных стрел.
При раскатах первого весеннего грома вода, по народному поверью, получает
живительные свойства, и потому в эту благодатную пору все — и большие, и малые —
спешат к криницам и умываются на счастье и здравие. Очевидно, что горячие
уголья, громовые стрелки, раскаленные камни, острый нож, петух, ветка калины,
серебро и золото в исчисленных нами обрядах имеют значение, равносильное удару
весенней грозы. Немцы считают купанье в источниках наиболее действительным, если
оно совершается в четверг — день, посвященный Донару; в тот же день перед
восходом солнца бросают они в воду мелкую монету и промывают ею больные глаза...
В эпических сказаниях русского народа встречаются живые олицетворения рек и
озер, Морской Царь и водяные духи и девы. Особенно интересны былины о
новгородском купце Садко. Прежде он был беден, имел только гусли и ходил на пиры
увеселять гостей музыкальными звуками. Соскучилось раз ему, пришел он к Ильмень-
озеру, сел на бел-горюч камень и стал играть в гу-сельки яровчаты:
Как тут-то в озере вода всколыбалася, Показался Царь Морской,
благодарствовал за утеху и посулил ему в награду клад из Ильмень-озера — три
рыбы — золотые перья, на которые можно скупить все несметные богатства
новгородские. Садко закинул в озеро невод и вытащил обещанное сокровище. Царь
Морской, по народному поверью, властвует над всеми рыбами и животными, какие
только водятся в морях. Другая былина рассказывает: плыл богатый гость Садко по
синему морю; вдруг остановился его корабль — и с места не двинется. Стали
бросать жребии, чтобы узнать виноватого; пал жребий на самого хозяина. Признался
Садко: «Бегаю, — говорит, — я по морю двенадцать лет, не платил я Царю
Заморскому дани-пошлины, не опускивал хлеба-соли в сине море Хвалынское!»
Бросили его корабельщики в воду, и тотчас поплыл корабль своею дорогою. Кинутый
в море Садко был принесен волною к Морскому Царю. Стоит изба большая — во все
дерево; вошел Садко в избу, а в ней лежит на лавке Царь Морской. «Гой еси
богатой гость! — говорит ему царь, — ждал тебя двенадцать лет, а ныне ты сам
головой пришел. Поиграй-ка мне во звончатые гусли». Заиграл Садко, стал царя
тешити; расплясался Царь Морской — и сине море всколебалося, и быстрые реки
разливалися, и потопили много кораблей с товарами. Вздумалось царю женить гостя,
привел тридцать девиц и приказал выбирать невесту; в народных сказках Морской
Царь предлагает доброму молодцу выбрать себе в жены одну из своих дочерей. Лег
спать Садко с избранной девою: со полуночи, в просонье, накинул он левую ногу на
молодую жену, и когда проснулся поутру — то сам очутился под
198
Новгородом, а левая нога его в Волх-реке. Итак, Царь Морской выдает за богатого
гостя дочь свою, реку Волхов: имя это в народной речи («за тую за реченьку
Волхову») и в Новогородской летописи («чрез Волхову-реку») употребляется в
женской форме, и потому фантазия без нарушения грамматического смысла могла
олицетворить реку Волхову девою. Приведенное сказание о свидании Садко с Морским
Царем передается еще в следующей вариации: когда жребий указал виновного, взяли
его корабельщики и спустили на воду на дубовой доске; с гуслями в руках поплыл
Садко по морю и принесен был в палаты царя Водяника и супруги его царицы
Водяницы:
Пошла дощечка ко дну синя моря,
Объявилось на дне царство великое,
А во царстве пированьице — почестей пир.
Говорил Водяник гостю: «Поиграй в гусли яровчаты, потешь наш почестей пир;
Выдаю я дочй свою любимую Во тыё во славно Окиян-море».
Так поэтически, в античной форме, изображает народный эпос впадение реки в море:
царь Водяник выдает дочь свою реку замуж на чужую сторону, в далекие области
океана. Стал Садко в гусли играть, царь Водяник поскакивать, царица Водяница
поплясывать, красные девушки хоровод водить — и было веселье с утра и до вечера;
от тех плясок бесовских
Океан-сине море всколыбалося, Кораблики все повыломало, Людей всех повытопило.
Очевидно, что Садко, чудесная игра которого на гуслях заставляет волноваться
океан-море, заменил собою в предании древнейшего бога грозы и ветров: в
завываниях грозовой бури предкам нашим слышались чародейные звуки гуслей-
самогудов. Женитьба Садко на деве-реке, в первоначальном представлении мифа,
была брачным союзом бога-громовника с облачною нимфою; корабль, на котором плыл
он по синему морю, — известная метафора тучи. Чтобы приостановить морскую бурю,
Садко должен был порвать звонкие струны и прекратить игру на гуслях...
Когда пронесется шумная гроза и замолкнут порванные струны гуслей-самогудов, т.
е. стихнут громы и ветры, — вместе с тем успокаивается и морская пучина.
С разобранными былинами о Садко стоит в близкой связи народная сказка о Морском
(Водяном или Поддонном) Царе и его вещей дочери. В одном варианте этой сказки
Морской Царь прямо назван Окиан-море; в других же списках роль его передается
змею, черту и беззаконному Чуду-Юду. Этот славянский
199
Нептун упоминается и в других сказках. Как приноситель темных туч, которые
помрачают собою небесный свет и нередко вредят созревающим жатвам, дождящий
Перун издревле соединял в своем характере вместе с благотворными свойствами и
черты существа демонического; тот же двойственный характер был усвоен и Морскому
Царю, который первоначально был дождящим громовником. Оттого так обыкновенна в
народных сказках замена Морского Царя — чертом...
Содержание сказки о морском владыке и его дочери в кратких словах таково: едет
царь домой, а день был знойным — солнце так и печет! От великой жажды припадает
царь брюхом наземь и начинает глотать студеную воду из озера; тут ухватил его за
бороду Морской Царь и до тех пор не хотел выпустить, пока не дал пленник
обещания уступить ему то, чего дома не ведает. А в то время царица родила сына.
По договору с Морским Царем Иван-царевич, достигнув юношеских лет, отправляется
в подводное царство; приходит на сине море и прячется за кусты. Вот прилетели
двенадцать голубок (утиц, лебедушек), сбросили свои крылышки (или перышки),
обернулись красными девицами и стали купаться: то были дочери Морского Царя.
Иван-царевич подкрался потихоньку и взял крылышки Василисы Премудрой. Девицы
искупались, разобрали крылышки и улетели голубками; оставалась одна Василиса
Премудрая. Стала она упрашивать доброго молодца возвратить ей крылышки; царевич
отдает их под условием, чтобы прекрасная дева согласилась быть его невестою. В
некоторых вариантах место Василисы Премудрой занимает Лебедь-птица, красная
девица. Эти лебединые девы по первоначальному своему значению суть олицетворения
весенних, дождевых облаков; вместе с низведением преданий о небесных источниках
на землю лебединые девы становятся дочерьми Океан-моря и обитательницами земных
вод (морей, рек, озер и криниц). Таким образом они роднятся с нимфами, никсами,
эльфами и русалками; последние, по мнению поселян, состоят под началом у
дедушки-водяного. Согласно с этим, лебединым девам придается вещий характер и
мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи и заставляют
подчиняться себе самую природу. Имя лебедь, употребляемое в народной речи
большею частью в женском роде, означает собственно: белая (светлая, блестящая);
такое коренное его значение впоследствии подновлено постоянным эпитетом: белая
лебедь. Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать
его к белым облакам, озаренным лучами весеннего солнца, и к светлым струям
источников и рек...
Одна из наиболее любопытных старинных былин содержит в себе рассказ о том, как
богатырь Поток женился на вещей красавице, которая впервые явилась ему на тихих
морских заводях в виде белой лебеди. Предание, записанное Нестором, упоминает о
трех братьях Кие, Щеке и Хориве и сестре их Лы-
200
беди; первый дал название Киеву, два других брата горам ГЦековице и Хоревице;
Лыбедь — старинное название реки, впадающей в Днепр возле Киева.
Иван-царевич приходит в подводное царство, в котором так лее, как и на земле,
цветут луга и рощи, текут реки и светит солнце: это — воздушная, заоблачная
страна, где сияют небесные светила, растут райские цветы и деревья и шумят
дождевые потоки. Морской Царь возлагает на царевича трудные, неисполнимые для
простого человека подвиги; все совершает за него Василиса Премудрая. В
заключение разнообразных испытаний велено было молодцу выбрать себе невесту из
двенадцати дочерей Морского Царя, и он выбирает самую хитрую и прекрасную —
Василису Премудрую. Женился царевич на своей суженой и задумал уйти с нею из
подводного царства. Бегство любящей четы сопровождается разными превращениями,
чтобы в этой перемене образов утаиться от погони; а преследует беглецов Морской
Царь со своим воинством: по указанию немецкой и новогреческой редакций, он
несется черною тучею, сверкающею молниями. В числе превращений, принимаемых на
себя беглецами, особенно интересно следующее: вещая дева обращает своего милого
рыбою (окунем), а сама делается речкою. Разгневанный Морской Царь заклинает ее:
«Будь же ты речкою целые три года!» Итак, дочь Морского Царя возвращается в свое
первобытное стихийное состояние, подобно тому как Садко лег свечеру спать с
красной девицей и накинул на нее со полуночи левую ногу, а на утро проснулся под
Новгородом, а левая нога в реке Волхове. В этой сказочной поэме описывается
весенний брак облачной девы с юным богом-громов-ником, который сходится с нею в
подводной области Морского Царя, т. е. в море темных, грозовых туч, облегающих
небо. По редакции новогреческой, когда царевич попадает к Морскому Царю, то
родная страна его одевается в траур и не прежде сбрасывает черные покровы
(просветляется), как по счастливом возврате его домой. Убегая из подводных
владений Морского Царя, вещая дева разливается речкою, т. е. дева эта только
тогда освобождается из облачных пучин и является на этот свет, когда из моря
небесных туч побегут на землю дождевые потоки: течь в некоторых славянских
наречиях употребляется в смысле убегать. Об одной кринице, в четырех милях от
Белграда, рассказывается такое предание: красавица Параська, взятая в тлен
татарами, попала в гарем паши, но оставалась непреклонною; раз ночью войдя в ее
покой, паша увидал ангела, гото-°го защитить деву, и, пораженный ужасом,
удалился, не за-кнув двери. Параська вырвалась на свободу и побежала вдоль
имана, но посланная за нею погоня нагнала беглянку в скалах хотела уже схватить
ее, как вдруг она разлилась чистою кри-Щею. Имя красавицы указывает на связь ее
с мифическою пятницею — богинею весенних гроз (Фреею).
По свидетельству народных былин, некоторые сильномогу-
201
чие богатыри и их жены, умирая, разливались широкими, славными реками.
Расселяясь по Европе, славяне дали рекам те древнейшие названия, вынесенные ими
с востока, которые изначала употреблялись как нарицательные имена реки или воды
вообще. Так, названия: Сава, Драва, Одра (Одер), Ра, Упа, Ока, Дон, Дунай, Двина
— арийского происхождения и имеют в санскрите родственные себе формы и корни с
указанным общим значением: dhuni, dhuni (река), доселе удерживают свой
первоначальный смысл на Кавказе, где у осетинов формы дун и дон означают всякую
реку и воду; у славян же Дон перешло в собственное имя, а форма дун с окончанием
ав образовала: Дунае и потом Дунай. Слово Дунай, служащее собственным именем
известной реки, до сих пор употребляется и как нарицательное для всяких больших
и малых рек; примеры можно видеть в га-лицких и польских песнях: «За реками за
дунаями». Такие нарицательные названия, придаваемые земным рекам, равным образом
могли служить и для обозначения водоносных туч. Те и другие, как мы знаем,
роднились в мифических сказаниях народа, и верования, касавшиеся собственно
небесных потоков, были прикрепляемы к земным водам, на берегах которых обитало
племя. Пока предание владычествовало над всем строем жизни, локализация мифов
продолжалась при каждом новом переселении. Вот почему, согласно с древнейшим
представлением громоносных, дождевых туч мощными великанами божественной породы,
народный русский эпос олицетворяет знакомые ему большие реки в виде богатырей
старого времени; боп-тырь (от слова бог) есть существо божественное, и потому
наделенное необычайными силами и великанскими размерами, приличными грозным
стихиям природы. Как индийцы признавали божеством Ганг, немцы — Рейн, так
славяне соединяли божеские свойства с Дунаем, Днепром, Западным и Южным Бугом и
другими значительными реками. Название Буг есть только особая форма слова бог, и
в статейном списке XVII века вместо «Буг-река» встречаемся с формою: «Бог-река».
Содержание былин о речных богатырях вводит нас в область стародавних мифических
воззрений. Наезжал Дунай-богатырь в чистом поле молоду Настасью-королевичну: эта
героическая, сильномогучая дева рыскала по свету удалою поленицею; под нею был
чудный конь — на два выстрела из-под копыт камни выметывал. Крикнула она зычным
голосом «по-змеиному» — в поле травы повянули, цветики осыпались, камни
раскатилися. Стали витязи пробовать свою силу, ударились палицами — палицы
поломалися, ударились саблями — сабли пощербилися, сходились в рукопашную и
водились с утра до вечера и с вечера до бела света; наконец Дунай осилил и
свалил наземь супротивника, хочет вынуть из него сердце горячее, но увидел белые
женские груди и признал королевну. Тут они промеж себя поладили, взял Дунай
королевну замуж и поехали вместе в славный Киев-град. Приехали ко князю
Владимиру; на по-
202
честном пиру охмелел Дунай-богатырь и стал хвастаться своим молодечеством.
Говорит ему Настасья-королевична: «Не хвастай, тихий Дунай Иванович! если на
стрельбу пойдет, то нет нигде супротив меня стрельцов.
На твою-то молодецкую головушку
Я кладу свое колечико серебряно;
Три раза из лука калену стрелочку повыстрелю,
Пропущу-то скрозь колечико серебряно,
И не сроню-то я колечика с головушки».
Вызов был принят, и королевна трижды пропустила свою стрелу сквозь кольцо,
поставленное на голове Дуная, и ни разу не сронила колечка. Вздумал попытать
своей удали и Дунай Иванович, положил кольцо на голову Настасьи-королевичны и
хочет стрелять из туга лука разрывчатого; и взмолилась ему молодая жена: «Не
стреляй, Дунаюшка! у меня во чреве чадо посеяно: по колени ноги в серебре, по
локоть руки в золоте, по косицам частые звезды». Не послушался Дунай, спустил
каленую стрелу; не угодил в кольцо, а попал жене в белую грудь, убил королевну и
пораздумался: «Есть ли у меня с нею что посеяно?» Распластал ей чрево булатным
кинжалищем, а во чреве чадо милое — по колени ноги в серебре, по локоть руки в
золоте, по косицам частые звезды. Тут ему за беду стало, за великую досаду
показалось; становил он кинжал во сыру землю тупым концом и падал на острый
конец ретивым сердцем: от той ли крови горячие —
Где пала Дунаева головушка — Протекала речка Дунай-река, А где пала Настасьина
головушка — Протекала Настасья-река.
Или:
Из-под этого с-под местечка Протекали две реченьки быстрыих, И на две струечки
оны расходилися.
Иногда Дунай-богатырь заменяется Доном Ивановичем, а Настасья-королевична Непрою
(Днепра — женская форма вместо мужской Днепр); как убил Дон Иванович жену свою
Непру-королевичну и пала она на сыру землю, облитая горячею кровью, становил он
ножище-кинжалище, а сам выговаривал:
и Упал на острие.
Куда пала головушка белы лебеди, Тут пади головушка и сера гуся! —
Тут-то от них протекала Дон-река
От тыя от крови христианский,
От христианский крови от напрасный,
203
Глубиною река двадцати сажень, А шириною река сорока сажень.
Такое же начало имела, по народному преданию, и Сухман-река (Сухона?). Поехал
Сухман-богатырь в чистое поле, приезжает к Непре-реке и видит: течет она не по-
старому, не по-прежнему, вода с песком помутилася. На вопрос: что с нею сталося?
испроговорит матушка Непра-река: «Как же мне было течь по-старому, когда стоит
за мной сила татарская — сорок тысячей; мостят они мосты калиновые —
Днем мостят, а ночью я повырою; Из сил матушка-река повыбилась!»
Перескакивал Сухман на своем добром коне на другой берег, выдергивал дуб с
коренем и напускался на силу татарскую, всех перебил поганых, но и сам получил
три раны кровавые. Умирая, богатырь причитывал:
Потеки Сухман-река
От моея от крови от горячия,
От горячия крови от напрасныя.
Кровь — одна из древнейших метафор воды и дождя; всемирный потоп (весеннее
наводнение), по свидетельству преданий, произошел от крови великанов-туч,
которые пали сраженные в грозовой битве. Сказания о реках, образовавшихся из
крови убитых богатырей и их жен, выражают, следовательно, ту же самую мысль, что
и миф о небесном происхождении земных вод: реки эти истекают из дождевых туч,
гибнущих под ударами Перуновой палицы. Поэтому Непра (Настасья)-королевич-на
всеми своими характеристическими чертами сходится с теми воинственными девами
(валькириями и вилами), в образе которых олицетворялись грозовые тучи: ей даны и
непомерная сила, и страсть к войне, и славное искусство пускать меткие стрелы
(молнии). В битве Сухмана-богатыря с татарами узнаем мы вставленный в
историческую рамку миф о ратном состязании бога-громовника с демоническими
силами. В связи с этими данными получает особенный интерес новгородское предание
о реке Волхове. Выше было указано, что она олицетворялась девою, одною из
дочерей Морского Царя; но допускалось и другое олицетворение, соответствующее
мужской форме Волх, Волхов. Старинный хронограф4 утверждает, что Волхов был
лютый чародей (волхв — колдун, кудесник); в образе крокодила поселился он в
реке, которая от него получила и свое прозвание, и залегал в ней водный путь;
всех, кто не поклонялся ему, чародей топил и пожирал; суеверный народ почитал
его за бога и называл Перуном и Громом. Что касается упоминания о крокодиле, то
эта подробность объясняется литературным подновлением: крокодил заступает здесь
место чудовищного змея (дракона), залегающего источники и реки.
204
Народные предания относятся к рекам, озерам и потокам, как к существам живым,
способным понимать, чувствовать и выражаться человеческою речью. О Волге и
Вазузе в Тверской губ. рассказывают: «Волга с Вазузой долго спорила, кто из них
умнее, сильнее и достойнее большего почета. Спорили-спорили, друг друга не
переспорили и решились вот на какое дело. «Давай вместе ляжем спать, а кто
прежде встанет и скорее придет к морю Хвалынскому, та из нас и умнее, и сильнее,
и почету достойнее». Легла Волга спать, легла и Вазуза. Ночью встала Вазуза
потихоньку, убежала от Волги, выбрала себе дорогу и прямее и ближе и потекла.
Проснувшись, Волга пошла ни тихо, ни скоро, а как следует: в Зубцове догнала
Вазузу да так грозно, что Вазуза испугалась, назвалась меньшою сестрою и просила
Волгу принять ее к себе на руки и снести в море Хва-лынское. И до сих пор Вазуза
весною раньше просыпается и будит Волгу от зимнего сна». Здесь олицетворены две
реки, которые спорят о старейшинстве и пускаются вперегонку; обстановка басни,
очевидно, снята с природы: покрываясь льдом, реки на зиму засыпают, а весною
пробуждаются и, сбросив зимние оковы, разливаются от растаявших снегов, и в
быстром и шумном беге спешат снести свои обильные воды в далекое море, как бы
перегоняя одна другую. Волга, принимая в себя побочные реки, по прекрасному
поэтическому выражению русского народа, доносит их к синему морю на своих
могучих руках (в своих объятиях). Это предание о Волге и Вазузе в других
местностях России связывается с другими реками...
Сохранилось еще следующее сказание о Днепре, Волге и Западной Двине: реки эти
были прежде людьми, Днепр был брат, а Волга и Двина — его сестры. Остались они
сиротами, натерпелись всякой нужды и придумали наконец пойти по белу свету и
разыскать для себя такие места, где бы можно было разлиться большими реками;
ходили три года, разыскали места и приостановились все трое ночевать в болотах.
Но сестры были хитрее брата; едва Днепр уснул, они встали потихоньку, заняли
самые лучшие, отлогие местности и потекли реками. Проснулся поутру брат, смотрит
— далеко его сестры; раздраженный, ударился он о сыру землю и в погоню за ними
понесся шумным потоком по рвам и буеракам, и чем дальше бежал — тем больше
злился и рыл крутые берега. За несколько верст до впадения гнев его утих, и он
спокойно вступил в морские пучины; а две сестры его, укрываясь от погони,
разбежались в разные стороны. Вот отчего Днепр течет быстрее Двины и Волги, вот
почему у него много рукавов и порогов.
Вышеприведенная былина про новгородского гостя Садко рассказывает, что Морской
Царь наделил его великими богатствами; другая старинная песня приписывает это
Ильмень-озеру, которое олицетворяется добрым молодцем и называется братом Волги.
Плыл однажды Садко по Волге-реке, отрезал великий сукрой хлеба, посыпал его
солью и опустил в воду с
205
этими словами: «Спасибо тебе, матушка Волга! гулял я по тебе двенадцать лет —
никакой скорби над собою не видывал. А иду я, молодец, в Новгород побывать». И
провестилась ему Волга-река: «Поклонись от меня брату моему, славному озеру
Ильменю». Приехал Садко на Ильмень-озеро и правил ему поклон от Волги-реки:
А и гой еси, славный Ильмень-озеро! Сестра тебе Волга челобитье посылает.
Малое время позамешкавши, приходил от Ильмень-озера удалой добрый молодец и
спрашивал: «Как де ты Волгу-сестру знаешь?» Садко рассказал: молодец дал ему
позволение закинуть в озеро три невода, и торговый гость наловил множество рыбы
и белой и красной и склал в три погреба; в какой погреб ни заглянет потом, а
рыба вся превратилась в деньги — в серебро да в золото. Таков был подарок ему от
славного Ильмень-озера.
Есть еще другое предание об этом озере. С западной стороны впадает в него
небольшая речка, называемая Черный ручей. В давнее время поставил кто-то на
Черном ручье мельницу, и взмолилась рыба Черному ручью, прося у него защиты:
«Было-де нам и просторно и привольно, а теперь лихой человек отнимает у нас
воду». И вот что случилось: один из новгородских обывателей ловил удочкою рыбу
на Черном ручье; подходит к нему незнакомец, одетый весь в черное, поздоровался
и говорит: «Сослужи мне службу, так я укажу тебе такое место, где рыба кишмя
кишит». — «А что за служба?» — «Как будешь ты в Новгороде, встретишь там
высокого, плотного мужика в синем кафтане со сборами, в широких синих шароварах
и высокой синей шапке; скажи-ка ему.: дядюшка Ильмень-озеро! Черный ручей тебе
челобитье прислал и велел сказать, что на нем мельницу построили. Как ты, мол,
прикажешь, так и будет!» Новгородец обещался исполнить просьбу, а черный
незнакомец указал ему место, где скопилось рыбы тьма-тьмущая. С богатой добычею
воротился рыболов в Новгород, повстречал мужика в синем кафтане и передал ему
челобитье. Отвечал Ильмень: «Снеси мой поклон Черному ручью и скажи ему про
мельницу: не бывало этого прежде, да и не будет!» Исполнил новгородец и это
поручение, и вот разыгрался ночью Черный ручей, разгулялось Ильмень-озеро,
поднялась буря, и яростные волны снесли мельницу.
Песенные сказания сохранили живое воспоминание о жертвенных приношениях морю и
рекам. Как Садко чествовал хлебом-солью Волгу, так Илья Муромец — свою родную
Оку. Отправляясь с родины на богатырские подвиги, опустил он на прощанье корочку
хлеба в Оку — за то, что поила и кормила его. До сих пор простолюдины наши,
после счастливого плавания, благодарят реку каким-нибудь приношением. Стенька
Разин принес в дар Волге свою любовницу, пленную персидскую
206
княжну. Распаленный вином, он сидел на краю ладьи и, задумчиво поглядывая на
волны, сказал: «Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне и злата и
серебра и всякого добра, ты меня вскормила и взлелеяла, славою и честию
наделила; а я ничем еще тебя не благодарствовал. На ж тебе, возьми!» С этими
словами он схватил княжну и бросил в воду...
Если жертвоприношениями снискивалась милость водяных божеств, то, наоборот,
непочтение к ним влекло за собой неминучую беду. По свидетельству одной
старинной песни, подъехал молодец к реке Смородине и взмолился, чтоб указала ему
брод. Провестилась река человечьим голосом — душой красной девицей :
Я скажу те, быстра река, добрый молодец,
Я про броды кониные, про мосточки калиновы, перевозы частые:
Со броду кониного я беру по добру коню,
С перевозу частого по седелечку черкесскому,
Со мосточку калинова по удалому молодцу;
А тебя, безвременного молодца —
Я и так тебя пропущу.
Переправившись через реку, стал молодец глупым разумом похваляться: «Сказали про
реку Смородину — не пройти, не проехати чрез нее ни пешему, ни конному; а она-то
хуже дождевой лужи!» Пришлось ворочаться доброму молодцу, не нашел он брода
кониного — потопила его река Смородина в своих глубоких омутах, а топила —
приговаривала: «Безвременный молодец! Не я топлю, топит тебя похвальба твоя!»
Это прекрасное предание напоминает нам поэтический рассказ Гомера о реках Ксанфе
и Симоисе, преследующих своими ярыми волнами Ахиллеса; бешеная злоба рек вызвана
тем, что герой запрудил их воды трупами убитых троянцев и, издеваясь, говорил
врагам:
Вас не спасет ни могучий поток, серебристо-пучинный, Ксанф! Посвящайте ему, как
и прежде, волов неисчетных, В волны бросайте живых, как и прежде, коней
звуконогих: Все вы изгибнете смертию лютой...
Подобное же участие в народных усобицах принимают реки и в славянском эпосе.
Так, в чешской песне о Забое бурные потоки губят врагов-немцев, которые хотят
переправиться на другую сторону, а своих (чехов) невредимо выносят на берег.
Когда Игорь ушел из половецкого плена и прибежал к Донцу, эта река (как
повествует «Слово о полку Игореве») приветствовала его: Княже Игорю! не мало ти
величия, а Кончаку нелюбия, а русской аемли веселиа». — «О Донче! — отвечал
Игорь, — не мало ти величия, лелеявшу князя на влънах, стлавшу ему зелену траву
на своих сребреных брезех, одевавшу его теплыми мъгла-ми^ под сению зелену
древу; стрежаше его гоголем на воде, чайцами на струях, чрьнядьми на ветрех».
Игорь воздает честь
207
Донцу за то, что лелеял его на своих водах, укрывал его мглою от вражеской
погони, стлал ему по берегам мягкую траву и заставлял оберегать его покой речных
птиц. Не так, говорит, поступила река Стугна; «худу струю имея» и пожрав чужие
ручьи, она потопила юного Ростислава. Понятно, почему Ярославна сочла долгом
обратиться к Днепру с такою мольбою: «О Днепре Словутицю! Ты пробил еси каменныя
горы сквозе землю Половецкую. Ты лелеял еси на себе Святославли насады
(ладьи)... възлелей, господине, мою ладу (моего мужа) к мне, а бых не слала к
нему слез на море рано». У сербов уцелела клятва: «Вода га одни]ела!» (в смысле:
пропади без следа!)...
По мере того как поэтические олицетворения, придаваемые рекам, озерам и
источникам, более и более отделялись от своей стихийной основы и получали в
убеждениях массы независимое, самостоятельное бытие, воды стали рассматриваться
как жилища этих вымышленных существ. Самые обыкновенные житейские нужды
требовали, чтобы человек селился у воды. Потому духи — обитатели колодцев,
прудов, озер и рек, у которых селились родичи, были для них такими же близкими
божествами, как и пламя, разводимое на семейном очаге. Народные поверья сообщают
многие аналогические черты, которые обнаруживают сродство водяного с домовым и
равно сближают их с эльфами — и это понятно: как последний есть водворенный на
очаге бог-громовник, так в первом узнаем представление о дождящем божестве,
низведенное на земные потоки. В характере водяного доселе заметны следы этого
древнейшего представления. Наши крестьяне называют его тем же именем дедушки,
какое присваивается домовому; имя это дается иногда и лешему, который
первоначально также принадлежал к разряду облачных духов...
В весенней грозе выступает Перун на битву с демонами, разит их своею громовою
палицею, сбрасывает с воздушных высот вместе с падающими молниями и дождевыми
ливнями и заставляет укрываться в ущельях гор, в дремучих лесах и глубине вод
(все это: горы, леса и воды — метафорические названия облаков). Как
представители темных дожденосных туч, против которых направлены Перуновы удары,
водяные смешиваются с нечистою силою; народные пословицы говорят: «Был бы омут,
а черти будут»; «Всякому черту вольно в своем болоте бродить»; «Черт без балота
ня будець, а балота без черта»; «Черт богато грошей мае, а в болоте сидит»; «В
тихом омуте черти водятся»; «Из омута в ад как рукой подать!»; «Все бесы в воду
и пузырья вверх!» Дедушка-водяной (водяник, водовик) живет в омутах, котловинах
и водоворотах рек, прудов или озер, живет и в болотах — и тогда называется
болотняник; особенно же любит он селиться под водяною мельницею, возле самого
колеса. Мельница принималась за поэтическое обозначение громоносной тучи, и
именно в этом представлении кроется
208
основа мифической связи водяного с мельницами. На каждую мельницу полагают по
одному водяному, и даже более — если она имеет два и три постава: всякий водовик
заведывает своим колесом, или, как выражаются белорусы: «Всякий
черт на свое коло воду цягнет». В то время, когда колесо бывает в ходу и
вертится с неуловимой быстротою, водяной сидит наверху его и брызжет водою.
Мельник непременно должен быть колдун и водить дружбу с нечистыми; иначе дело не
пойдет на лад. Если он сумеет задобрить водяного, то мельница будет
всегда в исправности и станет приносить большие барыши; напротив, если
не поладит с ним, то мельница будет беспрерывно останавливаться: водяной то
оберет у шестерного колеса пальцы, то прососет дыру у самых вешников — и вода
уйдет из пруда прежде, нежели мельник заметит эту проказу, то нагонит по-водь и
затопит колеса. Один мужик построил мельницу, но спросясь водяного, и за
то последний вздул весною воды с такою силою, что совсем разорил постройку:
рассказ, сходный с преданием о мельнице, которую разорили Ильмень-озеро и Черный
ручей. Водяной относительно мельницы является с тем жз значением, с каким
домовой относительно жилого дома; как ни одно жилье не может стоять без охраны
усопших предков, почему и закладка его совершается на чью-либо голову, так точно
со всякой новой мельницы водяной (по народному поверью) берет подать,
т. е. увлекает в омут человека. При постройке мельницы достаточно положить
зарок на живую тварь: свинью, корову, овцу (намек на древние жертвы) или
человека, а уж водяник рано или поздно найдет свое посуленое и утопит в воде;
большая мельница строится не менее как на десять голов (Тамбов, губ.). Народ
представляет водяного голым стариком, с большим одутловатым брюхом и опухшим
лицом, что вполне соответствует его стихийному характеру. Вместе с этим,
как все облачные духи, он — горький пьяница. Вино и мед были самыми
употребительными метафорами дождя; припадая к тучам, бог Индра жадно
тянул из них опьяняющий напиток (сому) и поглощал его в свое огромное
брюхо; античные сатиры и силены и родственные им лешие и черти
отличаются теми же признаками. Водяные и нечистые духи любят собираться в
шинках и проводить время в попойках, играя в кости и карты. Уподобление дождя
меду заставило признать водяного покровителем пчеловодства; исстари принято
первый отроившийся рой собирать в мешок и, привязав к нему камень, топить в
реке или пруду — в жертву водяному; кто так сделает, у того разведется много
пчел...
Водяные живут полными домохозяевами; в омутах, среди тростников и осоки, у них
построены большие каменные палаты; у них есть свои стада лошадей, коров, овец и
свиней, которых по ночам выгоняют они из вод и пасут на смежных лугах. Такие же
стада находим у бога-громовника и великанов: это — знакомые нам зооморфические
олицетворения облаков
209
и туч. Водовики почти всегда женаты и имеют по многу детей-женятся они на
водяных девах, известных у славян под раз'_ ными названиями (моряны, водяницы,
дунавки, русалки и пр)-вступают в связи и с людским миром, женясь на
утопленницах и на тех несчастных девушках, которые были прокляты отцом или
матерью и вследствие этого проклятия уведены нечистою силою в подводные селения.
Погружаясь на дно рек и озер и задыхаясь в глубоких водах, смертные девы
переходят в царство усопших душ и смешиваются с толпами стихийных существ,
становятся эльфами и русалками и потому делаются доступными любви водяного.
Когда в полноводие, от весеннего таянья снегов или от долгих проливных дождей,
выступит река из своих берегов и стремительным напором волн поломает мосты,
плотины и мельницы, то крестьяне думают, что все эти беды произошли оттого, что
водяные подпили на свадьбе, предались буйному веселью и пляскам и в своем
разгульном поезде разрушили все встречные преграды. Свадебное торжество, которое
созерцал древний человек в грозовой буре, было перенесено им на весенние разливы
рек; связь этого поверья с преданием о пляске Морского Царя, когда он выдавал
свою дочь замуяс за богатого гостя Садко, очевидна и не требует пояснений. Когда
у водяного должна родить жена, он принимает вид обыкновенного человека, является
в город или деревню и приглашает с собой повивальную бабку, ведет ее в свои
подводные владения и щедро награждает за труд серебром и золотом. Рассказывают,
что однажды рыбаки вытащили в сетях ребенка, который резвился и играл, когда его
опускали в воду, и томился, грустил и плакал, когда приносили в избу. Ребенок
оказался детищем водяного; рыбаки отпустили его к отцу — с условием, чтобы он
нагонял в их сети как можно более рыбы, и условие это было им свято соблюдаемо.
Вода составляет существенное свойство, необходимую природу водяного: появится ли
он в деревне — его легко узнают, потому что с левой полы его постоянно капает
вода; где бы он ни сел, то место всегда оказывается мокрым. В своей родной
стихии водяной непреодолим, а на земле сила его слабеет. Хозяин известных вод,
он на всем их пространстве обладает рыбами и другими животными, какие только там
водятся; все, что ни случается на реках, прудах или озерах, — творится по его
воле: он бережет пловца в бурную погоду, дает рыбаку счастливый улов, смотрит за
его неводами и бреднями и в то же время, согласно с разрушительными свойствами
олицетворяемой им стихии, склонен к злым проказам. Все беды на воде бывают от
него: он заманивает пловцов в опасные места, перевертывает лодки, размывает
гребли и плотины, портит рыболовные снасти и пугает скотину на водопое.
Случается, что рыбаки, подымая невод, вытаскивают вместе с рыбою и водяного
деда, который тотчас же разрывает сеть, ныряет в воду и вслед за собою выпускает
всю пойманную рыбу. Один рыбак, завидя,
210
по реке плывет тело утопленника, взял его в лодку, но к «асу его мертвец вдруг
ожил: вскочил, захохотал и бросился • омут. Так подшутил над ним водяной.
Обыкновенно водяник ездит на соме, и в некоторых местностях рыбу эту не советуют
употреблять в пищу, потому что это — чертов конь; пойман-joro сома не следует
бранить, чтобы не услыхал водяной и не вздумал отомстить за него. Если же
водяному придет охота оседлать крестьянского коня, быка или корову, то бедное
животное под ним подламывается, вязнет в тине и
издыхает...
При дневном свете водяной большею частью скрывается в глубине, а в ночном
сумраке выплывает наверх и даже выходит на берег расчесывать гребнем свои
волосы. В лунные ночи он хлопает по воде ладонью — и звучные удары его далеко
слышны по плесу, или ныряет с неуловимою для глаз быстротою: среди совершенной
тишины вдруг где-нибудь заклубится, запенится вода, из нее выскочит водяное чудо
и в тот же миг скроется, а в полверсте от этого места снова клубится и пенится
вода, и снова выставляется голова водяного. В ночную же пору дерутся водяные с
лешими, отчего идет по лесу грохот и треск падающих деревьев и громко раздается
во все стороны шум плещущих волн: поверье, намекающее на битвы грозовых духов;
грохот и треск в лесу и звучные удары по воде соответствуют громовым раскатам,
от которых сокрушаются темные дебри облаков и льются дождевые потоки.
Чехи убеждены, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной
получает таинственную власть, которую ничем нельзя отклонить. Доныне в Богемии
рыбаки неохотно соглашаются подать помощь утопающему; они боятся, чтобы водяной
не лишил их за это счастья в рыбной ловле и не утопил бы их самих при первом
удобном случае. Здесь рассказывают, что водяной нередко сидит на берегу, с
дубинкою в руках, на которой развеваются разноцветные ленты. Эти ленты
оказываются вблизи водяными порослями и травами; ими он приманивает детей, и как
скоро это удается ему — схватывает их и безжалостно топит в воде. На Руси видали
его плавающим на чурбане или коряге: он сидит на ней голый, весь в тине, имея на
голове высокую боярскую шапку, свитую из зеленой куги, и вокруг тела зеленый
пояс из той же травы. Олицетворяя источники и реки в живых человеческих образах,
фантазия растущие в их водах и по берегам травы обратила в уборы созданных ею
мифических существ...
Подобно домовому, который все тащит из соседских кладо-
? и амбаров в свой собственный дом, — водяной ухитряется
Обрезывать к себе рыбу из чужих рек и озер. Так объясняют
Е>остолюдины умаление и совершенное исчезание рыбы в
i или других водах. Объясняют это и несколько иначе, уве-что один водяной
проиграл все свое добро другому. Так,
водяниках Кончозерском и Пертозерском рассказывают,
211
что они, как соседи, играли в карты (позднейшая замена старинной игры в шары), и
первый выиграл у последнего всю ряпушку; с тех пор рыба эта перестала ловиться в
Перт-озере.
Летом водяной бодрствует, а зимою спит; ибо зимние холода запирают дожди и
застилают воды льдами. С началом весны (в апреле), когда зачинается новая жизнь,
когда домовой меняет свою шкуру и обнаруживает бешеную страсть все ломать и
портить, водяной пробуждается от зимней спячки — голодный и сердитый; с досады
он ломает лед, вздымает волны, разгоняет рыбу в разные стороны, а мелкую и
совсем замучивает. В этом предании прекрасно выражена мысль о пробуждении вод от
зимнего сна: с полным разгулом несется проснувшаяся река, сбрасывая с себя
ледяные покровы и напором полой воды и льдин снося мосты, гати, мельничные
снасти и прибрежные склады и строения. В Архангельской губ. о прибывающей воде
говорят, что она заживает. Около этого времени гневного водяного ублажают
жертвами. Крестьяне покупают миром лошадь, не торгуясь в цене; три дня
откармливают ее хлебом и конопляными жмыхами; потом спутывают ей ноги веревкою,
на шею надевают два жернова, голову обмазывают медом, в гриву вплетают красные
ленты и в полночь опускают в прорубь (если стоит еще лед) или топят среди реки
(если лед прошел). Три дня дожидается водяной этого гостинца, выражая свое
нетерпение колыханием воды и глухим стоном. Задобренный приношением, он
смиряется. Со своей стороны рыболовы чествуют водяного жертвенным возлиянием;
старший из них выливает в реку масло, приговаривая: «Вот тебе, дедушка, гостинцу
на новоселье! Люби да жалуй нашу семью». Мельники, чтобы водяной не разорвал
плотины, однажды в год приносят ему в дар откормленную черную свинью; кто этого
не делает, того он замучивает во время сна, а плотину наверно размоет. Как
петух, служивший символом огня, был посвящен домовому и считался лучшею для него
жертвенною яствою, так гусь, представитель водной стихии, посвящался водяному.
Если выкинет из трубы, то с целью предохранить дом от пожара опускают в нее
живого гуся: средство это, по народному поверью, так же спасительно, как и вода,
заливающая огонь. Гуси и утки все лето живут на реках, озерах и прудах под
надзором и охраною дедушки водяного, а на зиму покидают оцепенелые воды. В
половине сентября, когда становится ощутительно приближение зимы, водяному
приносят гуся, как прощальный дар — в благодарность за то, что сторожил домашних
гусей и уток в продолжение лета.
В мифических сказаниях древности облака и тучи были уподобляемы рыбам, плавающим
в воздушном океане. Это представление сочеталось и с теми человеческими
образами, в каких фантазия олицетворяла небесные и земные источники. Водяные
духи и девы то совершенно превращаются в рыб, то являются
212
со смешанными формами человека и рыбы. Так, греческие си-пены, немецкие никсы,
славянские моряны и русалки с головы по пояс представляются юными девами чудной,
обольстительной красоты, а ниже пояса имеют рыбий хвост. Выставляя из вод свои
прекрасные головы, белоснежные плечи и груди, они поют чарующие песни и манят к
себе неосторожных юношей, которые, будучи не в силах противиться
страстному наитию любви, бросаются в волны и тонут в предательской стихии.
Народные русские сказки говорят о вещих («мудрых») девах, которые плавают в
морских и речных водах то белыми лебедями, то златоперыми рыбками;
пойманная на удочку и кинутая наземь, рыбка эта оборачивается
красной девицей, выходит замуж за сказочного героя, всех пленяет красотою и
всех превосходит силою чародейного ведения. В польской редакции той же самой
сказки герой закидывает в воды уду-самоловку с серебряной волосенью, с золотым
поплавком, и ловит русалку — полудеву, полурыбу, одаренную дивною красотою
и очаровательным голосом. По древнепоэтическим воззрениям, в весенней грозе
бог-громовник выступал на ловлю рыбы-тучи и закидывал для того в небесные воды
уду-молнию, или он преследовал легконогую облачную нимфу, и как скоро настигал
ее — делил с нею любовь. Оба эти представления фантазия соединила вместе:
рыба, пойманная сказочным ' героем, превращается в вещую деву, с которою он
и вступает в брачный союз. Ходит еще на Руси следующий интересный рассказ:
один молодой промышленник каждый вечер играл на гуслях в своей гальёте5, и как
только заиграет — слышно было, что кто-то пляшет перед ним. Захотелось ему
узнать, что бы это значило? И вот он спрятал под черепком зажженную свечу, и
когда вдруг осветил ею гальёту — перед ним стояла бледнолицая красавица с русыми
косами: то была русалка, или по другому варианту — проклятая отцом девица,
которая проживала у нечистых в морской глубине. Подобный же рассказ находим в
хорутанских припо-ведках, где героинею является девица, которая еще ребенком
была похищена и унесена в море; там ее вскормили морские девы, научили пляскам,
и белое тело ее облекли рыбьей чешуею. На Украине существует поверье, что когда
играет (волнуется, шумит) море, — на поверхность его всплывают морские
люди — «що половина чолов1ка, а половина риби» и поют песни; чумаки приходят
тогда к морю, слушают и научаются тем славным песням, которые потом
распевают по городам и селам. В других местах этих «морских людей» называют
фараонами, смешивая старинное предание о морянах с библейским сказанием о
фараоновом воинстве6, потонувшем в волнах Чермного моря. Рассказывают, что люди
эти — с рыбьими хвостами и что они обладают способностью предсказывать будущее.
В суеверно настроенном воображении крестьян саратовской и других губерний
омуты населены нечистыми духами-оборотнями, принимающими на себя образы
различных рыб; большая опасность
213
угрожает тому рыбаку, который ударил бы в такую рыбу острогою. По народным
рассказам, известным в северо-восточной России, водяной часто оборачивается
рыбою и по преимуществу — щукою.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение