Афанасьев А. Древо жизни: Избранные статьи

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРОИСХОЖДЕНИЕ МИФА, МЕТОД И СРЕДСТВА ЕГО ИЗУЧЕНИЯ

Богатый и можно сказать — единственный источник разнообразных мифических
представлений есть живое слово человеческое, с его метафорическими и созвучными
выражениями. Чтобы показать, как необходимо и естественно создаются мифы
(басни), надо обратиться к истории языка...
Еще до сих пор в наших областных наречиях и в памятниках устной народной
словесности слышится та образность выражений, которая показывает, что слово не
всегда есть только знак, указывающий на известное понятие, но что в то же время
оно живописует самые характеристические оттенки предмета и яркие, картинные
особенности явления. Приведем примеры: зыбун - - неокреплый грунт земли на
болоте, пробежь — проточная вода, леи (от глагола лить) — проливные дожди, сено-
- мелкий, но продолжительный дождь, листодер — осенний ветер, поползуха —
метель, которая стелется низко по зем-ие, лизун - - коровий язык, куроцап —
ястреб, каркун — ворон, - змей, изъедуха — злобный человек и проч.; особенно
1ты подобными речениями народные загадки: мигай — глаз, юркало, сопай и нюх —
нос, лепетайло — язык, зевало и яда-
-  рот, грабилки и махалы — руки, понура — свинья, лепе-
-  собака, живулечка — дитя и многие другие, в которых ходим   прямое,   для  
всех   очевидное  указание   на   источник
;ставления. Так как различные предметы и явления легко быть сходны некоторыми
своими признаками и в этом нии производят на чувства одинаковое впечатление, то
венно, что человек стал сближать их в своих представле-придавать им одно и то же
название, или, по крайней названия, производные от одного корня. С другой
стороны, предмет и каждое явление, смотря по различию своих ! и действий, могли
вызвать и в самом деле вызывали еловеческой не одно, а многие и разнородные
впечатле-гтого,  по  разнообразию  признаков,  одному  и  тому  же щету или
явлению придавалось по нескольку различных нага. Предмет обрисовывался с разных
сторон, и только во
21
множестве   синонимических   выражений   получал   свое   полное определение. Но
должно заметить, что каждый ио этих синонимов, обозначая известное качество
одного предмета, в то же самое время мог служить и для обозначения подобного же
качества  многих  других  предметов  и  таким  образом  связывать  их между
собою. Здесь-то именно кроется тот богатый родник метафорических выражений,
чувствительных к самым тонким оттенкам физических явлений, который поражает нас
своею силою и обилием в языках древнейшего образования и который впоследствии,
под влиянием дальнейшего развития племен, постепенно иссякает.  В  обыкновенных 
санскритских  словарях  находится 5 названий для руки, 11 для света, 15 для
облака, 20 для месяца, 26 для змеи, 35 для огня, 37 для солнца и т. д. В
незапамятной древности значение корней было осязательно, присуще сознанию
народа, который с звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те
живые впечатления, какие производили на его чувства видимые предметы и явления.
Теперь представим,  какое смешение понятий, какая путаница представлений должны
были произойти при забвении коренного значения слов; а такое забвение рано или
поздно, но непременно постигает народ. То сочувственное созерцание природы,
которое сопровождало человека в период создания языка, впоследствии, когда уже 
перестала  чувствоваться  потребность в новом творчестве, постепенно ослабевало.
...Удаляясь от первоначальных впечатлений и стараясь удовлетворить вновь
возникающим умственным потребностям, народ обнаруживает стремление обратить
созданный им язык в твердо установившееся и послушное орудие для передачи
собственных мыслей... Забвение корня в сознании народном отнимает у всех
образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого
память уже бессильна удержать все обилие словозначений; вместе с этим связь
отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступною.
Большая часть названий, данных народом под наитием художественного творчества,
основывалась на весьма смелых метафорах. Но как скоро были порваны те исходные
нити,  к которым они были прикреплены изначала, метафоры эти потеряли свой
поэтический смысл и стали приниматься за простые, непереносные выражения и в
таком виде переходили от одного поколения к другому. Понятные для отцов,
повторяемые по привычке детьми, они явились совершенно неразгаданными для
внуков. Сверх того, переживая века, дробясь по местностям, подвергаясь различным
географическим и историческим влияниям, народ и не в состоянии был уберечь язык
свой во всей неприкосновенности  и  полноте его начального  богатства:   старели
и вымирали прежде употребительные выражения, отживали век грамматические  формы, 
одни  звуки  заменялись другими, родственными,   старым   словам   придавалось  
новое   значение. Вследствие таких вековых утрат языка, превращения звуков и
подновления   понятий,   лежавших   в   словах,   исходный   смысл
22
древних речений становился все темнее и загадочнее, и начитался  неизбежный 
процесс  мифических  обольщений,  которое тем крепче опутывали ум  человека, 
что действовали на  него неотразимыми убеждениями родного слова.  Стоило только
забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое
уподобление получило для народа все значение действительного факта и послужило
поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний. Светила небесные уже не
только в переносном, поэтическом смысле именуются «очами неба», но Е самом деле 
представляются  народному  уму  под  этим  живым образом, и отсюда возникают
мифы о тысячеглазом, неусыпном ночном страже — Аргусе1 и одноглазом божестве
солнца; изви листая молния является огненным змеем, быстролетные ветры
наделяются крыльями, владыка летних гроз — огненными стре лами. В начале народ
еще удерживал сознание о тождестве созданных им поэтических образов с явлениями
природы, но с течением времени это сознание более и более ослабевало и наконец 
совершенно  терялось;   мифические  представления  отделялись от своих стихийных
основ и принимались как нечто особое, независимо от них существующее. Смотря на
громоносную тучу, народ уже не усматривал в ней Перуновой колесницы, хотя и
продолжал рассказывать о воздушных поездах бога-громовни-ка и верил, что у него
действительно есть чудесная колесница. Там, где для одного естественного явления
существовали два, три и более названий — каждое из этих имен давало обыкновенно
повод к созданию особенного, отдельного мифического лица, i обо всех этих лицах
повторялись совершенно тождественные стории;  так, например, у греков рядом с
Фебом находим Ге-1ередко случалось, что постоянные эпитеты, соединяе-саким-
нибудь словом, вместе с ним прилагались и к тому 1ету, для которого означенное
слово служило метафорой: *е, будучи раз названо львом, получало и его когти, и
гри-*ерживало эти особенности даже тогда, когда позабывалось ютненное
уподобление. Под таким чарующим воздей-*уков языка слагались и религиозные, и
нравственные :еловека.  «Человек (сказал Бэкон3) думает, что ум !ет его словами,
но случается также, что слова имеют и возвратное влияние на наш разум. Слова,
подобно МУ луку, действуют обратно на самый мудрый разум, т и извращают
мышление». Высказывая эту мысль, философ,  конечно,  не предчувствовал,  какое
бли-травдание найдет она в истории верований и куль-жих народов. Если переложить
простые, общеприня-№ выражения о различных проявлениях сил природы на шшей
древности, то мы увидим себя отовсюду окру-мифами, исполненными ярких
противоречий и несо-геи:  одна и та же стихийная сила представлялась cv-
представлялась су-
СКОМ п                       '*<-*• шипя   и   угаираклциш,   и   в   МуЖСКОМ  
И   В   Ж6Н-
ie, и супругом известной богини и ее сыном, и так далее,
Птллгп                            гл хьи   и.   АС*   тис   (тыыжжшол   *.
и бессмертным и умирающим, и в мужском и в жен-
23
смотря по тому, с какой точки зрения посмотрел на нее человек и какие
поэтические краски придал таинственной игре природы. Ничто так не мешает
правильному объяснению мифов, как стремление систематизировать, желание подвести
разнородные предания и поверья под отвлеченную философскую мерку... Миф есть
древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны могут быть поэтические
воззрения народа на мир, так же свободны и разнообразны и создания его фантазии,
живописующей жизнь природы в ее ежедневных и годичных превращениях...
Следя за происхождением мифов, за их исходным, первоначальным значением,
исследователь постоянно должен иметь в виду и их дальнейшую судьбу. В
историческом развитии своем мифы подвергаются значительной переработке. Особенно
важны здесь следующие обстоятельства:
а)  раздробление мифических сказаний. Каждое явление природы,  при  богатстве 
старинных  метафорических  обозначений, могло изображаться в чрезвычайно
разнообразных формах; формы эти не везде одинаково удерживались в народной
памяти: в разных ветвях населения выказывалось  преимущественное сочувствие к
тому или другому сказанию, которое и хранилось как святыня, тогда как другие
сказания забывались и вымирали. Что было забываемо одною отраслью  племени, то
могло уцелеть у другой, и наоборот, что продолжало жить там, то могло утратиться
здесь. Такое разъединение тем сильнее заявляло себя, чем более помогали ему
географические и бытовые условия, мешавшие близости и постоянству людских
сношений;
б)  низведение мифов на землю и прикрепление их к известной местности и
историческим событиям. Те поэтические обра-вы, в каких рисовала народная
фантазия могучие стихии и их влияние на природу, почти исключительно были
заимствуемы из того, что окружало человека, что по тому самому было для него и
ближе и доступнее; из собственной житейской обстановки брал он свои наглядные
уподобления и заставлял божественные существа творить то же на небе, что делал
сам на земле. Но как скоро утрачено было настоящее значение метафорического
языка, старинные мифы стали пониматься буквально, и боги мало-помалу унизились
до человеческих нужд, забот и увлечений и с высоты воздушных пространств стали
низводиться на землю, на это широкое поприще народных подвигов и занятий. Шумные
битвы их во время грозы сменились участием в людских войнах;   ковка
молниеносных стрел, весенний выгон дождевых   облаков,  уподобляемых   дойным   
коровам,   борозды, проводимые в тучах громами и вихрями, и рассыпание
плодоносного семени — дождя — заставили видеть в них кузнецов, пастухов и
пахарей; облачные сады и горы и дождевые потоки, вблизи которых обитали небесные
боги и творили свои славные деяния, были приняты за обыкновенные земные леса,
скалы и источники,  и  к  этим  последним  прикрепляются  народом  его древние
мифические сказания. Каждая отдельная часть племени
24
пмпязывает мифы к своим ближайшим урочищам и чрез то на-на них местный
отпечаток. Низведенные на землю, позленные в  условия  человеческого  быта, 
воинственные боги утачивают свою недоступность, нисходят на степень героев и
смешиваются   с   давно   усопшими   историческими   личностями. Миф и история
сливаются в народном сознании; события, о ко-тооых повествует последняя,
вставляются в рамки,  созданные ервым; поэтическое предание получает
историческую окраску, мифический узел затягивается еще крепче;
в) нравственное (этическое) мотивирование мифических сказаний. С развитием
народной жизни, когда в отдельных ветвях населения обнаруживается стремление
сплотиться воедино, необходимо возникают государственные центры, которые вместе
с тем делаются и средоточиями духовной жизни; сюда-то приносится все
разнообразие мифических сказаний, выработанных в различных местностях;
несходства и противоречия их бросаются в глаза, и рождается естественное желание
примирить все замеченные несогласия... Так возникает канон, устрояющий царство
бессмертных и определяющий узаконенную форму верований. Между богами
устанавливается иерархический порядок; они делятся на высших и низших; самое
общество их организуется по образцу человеческого, государственного союза, и во
главе его становится верховный владыка с полною царственною властью. Степень
народной культуры оказывает несомненное влияние на эту работу...
Так называемые индоевропейские языки, к отделу которых принадлежат и наречия
славянские, суть только разнообразные видоизменения одного древнейшего языка,
который был для них тем же, чем позднее для наречий романских был язык латинский
— с тою однако ж разницей, что в такую раннюю эпоху не было литературы, чтобы
сохранить нам какие-нибудь остатки этого праязыка. Племя, которое говорило на
этом древнейшем языке, называло себя ариями, и от него-то, как многоплодные
отрасли от родоначального ствола, произошли народы, населяющие почти всю Европу
и значительную часть Азии. Каждый из новообразовавшихся языков, развиваясь
исторически, многое терял из своих первичных богатств, но многое и удерживал,
как залог своего родства с прочими арийскими языками, как живое свидетельство их
былого единства...
Большая часть мифических представлений индоевропейских
гародов восходит к отдаленному времени ариев;  выделяясь из
г массы родоначального племени и расселяясь по дальним
длям, народы, вместе с богато выработанным еловом, уносили
[ и самые воззрения и верования. Отсюда понятно, почему
одные предания, суеверия и другие обломки старины необхо-
гзучать сравнительно. Как отдельные выражения, так и
:азания и самые обряды не везде испытывают одну судь-
аженные у одного народа, они иногда во всей свежести
гея   у   другого;    разрозненные   их   части,   уцелевшие
25
в разных местах, будучи сведены вместе, очень часто поясняют друг друга и без
всякого насилия сливаются в одно целое...
Славяне, о которых нам придется говорить преимущественно пред всеми другими
народами, — славяне, прежде нежели явились в истории как самобытное,
обособившееся племя, жили единою, нераздельною жизнью с литовцами; славяне-
литовское племя выделилось из общего потока германо-славяно-литовской
народности, а эта последняя составляет особо отделившуюся ветвь ариев. Итак,
хотя славяне и состоят в родстве со всеми индоевропейскими народами, но
ближайшие кровные узы соединяют их с племенами немецким и еще более — литовским.
Изо  всего  сказанного  очевидно,  что  главнейший  источник для объяснения
мифических представлений заключается в языке. Воспользоваться его указаниями —
задача широкая и нелегкая; к допросу должны быть призваны и литературные
памятники прежних веков, и современное слово во всем разнообразии его местных,
областных отличий. Старина открывается исследователю не только в произведениях
древней письменности; она и доныне звучит в  потоках  свободной,  устной  речи. 
Областные словари сохраняют множество стародавних форм и выражений, которые
столько же важны для исторической грамматики, как и для бытовой археологии;
положительно можно сказать, что без тщательного изучения провинциальных
особенностей языка многое в истории народных верований и обычаев останется
темным и неразгаданным...
Особенною силою и свежестью дышит язык эпических сказаний и других памятников
устной словесности; памятники эти крепкими узами связаны с умственными и
нравственными интересами народа, в них запечатлены результаты его духовного
развития и заблуждений, а потому, вместе с живущими в народе преданиями,
поверьями и обрядами, они составляют самый обильный материал для мифологических
исследований... Поэтому считаем небесполезным предпослать несколько кратких
заметок о памятниках народной литературы, свидетельствами которых придется нам
постоянно пользоваться.
1. Загадка. Народные загадки сохранили для нас обломки старинного
метафорического языка. Вся трудность и вся сущность загадки именно в том и
заключается, что один предмет она старается изобразить чрез посредство другого,
какой-нибудь стороною аналогического с первым. Кажущееся бессмыслие многих
загадок удивляет нас только потому, что мы не постигаем, что мог найти народ
сходного между различными предметами, по-видимому, столь не похожими друг на
друга; но как скоро поймем это уловленное народом сходство, то не будет ни
странности, ни бессмыслия. Приведем несколько примеров: «Черненька собачка
свернувшись лежит: не лает, не кусает, а в дом не пускает» (замок); «Лежит баран
— не столько шерсти на нем, сколько ран» (колода, на которой дрова рубят); «В
хлеву у быка копна на рогах, а хвост на дворе у бабы в руках» (ухват с
26
шком)'  «Сивая кобыла по полю ходила, к нам пршпла — тто пошла»   (сито).  С 
первого  взгляда  кажется  нелепостью вать замок — собакою, колоду — бараном,
ухват — быком, гито — кобылою;  но если вглядимся пристальнее, то увидим, что
собака послужила метафорой для замка, потому что она так . сторожит хозяйское
добро, как и запертый замок; крепкий ;       бараньего лба заставил уподобить
этому животному деревян-ые орудия, употреблявшиеся в старину для разбития стен и
од, а потому и всякая свая, колода могла назваться бараном; ухват своими
распорками (вилами) напоминает рога быка, почему в некоторых областных наречиях
он называется рогач; сито приготавливается из конского волоса, и в приведенной
загадке целое поставлено вместо части...
Стройный эпический склад народных загадок, необыкновен ная смелость сближений,
допускаемых ими, и та наивность представлений, которая составляет их наиболее
характеристическое свойство, убедительно свидетельствуют за их глубокую
древность... В них запечатлел народ свои старинные воззрения на мир: смелые
вопросы, заданные пытливым умом человека о могучих силах природы, выразились
именно в этой форме. Такое близкое отношение загадки к мифу придало ей значение
таинственного ведения, священной мудрости, доступной преимущественно существам
божественным. У греков задает загадки чудовищный сфинкс; в скандинавской «Эдде»4
боги и великаны состязаются в мудрости, задавая друг другу загадки мифического
содержания, и побежденный должен платить своей головою. Славянские предания
загадыванье загадок приписывают бабе-яге, русалкам и вилам; как лужицкая
полудница наказывает смертью того, кто не сумеет отвечать на ее мудреные
вопросы, так и наши русалки готовы защекотать всякого, кто не разрешит заданной
ими загадки...
2.    Пословицы, поговорки, присловья, прибаутки мало представляют осязательных
намеков на языческие верования; но они важны, как выразительные, меткие, по
самой форме своей наименее подверженные искажению образцы устной народной речи и
как памятники издавна сложившихся воззрений на жизнь я ее условия... Пословицы и
поговорки сливаются со всеми другими краткими изречениями народной опытности или
суеверия, к-то:   клятвами,   приметами,   истолкованиями  сновидений   и
рачебными наставлениями. Эти отрывочные, нередко утратив-е всякий смысл
изречения примыкают к общей сумме старо-s преданий и в связи с ними служат
необходимым пособием при объяснении различных мифов.
Примета   всегда   указывает   на   какое-нибудь   соотношение, [ею частью уже
непонятное для народа, между двумя яв-мира   физического   или   нравственного,  
из   которых :лужит предвестием другого, непосредственно за ним еле-то,
долженствующего сбыться в скором времени. Главным зом приметы распадаются на два
разряда:
27
а) во-первых, приметы, выведенные из действительных наблюдений. По самому
характеру первоначального быта, пастушеско-земледельческого, человек всецело
отдавался матери-природе, от которой зависело все его благосостояние, все
средства его жизни. Понятно, с каким усиленным вниманием должен был он следить
за ее разнообразными явлениями, с какою неустанною заботливостью должен был
всматриваться в движение небесных светил, их блеск и потухание, в цвет зари и
облаков, прислушиваться к ударам грома и дуновению ветров, замечать вскрытие
рек, распускание и цветение деревьев, прилет и отлет птиц и проч., и проч. Живое
воображение на лету схватывало впечатления, посылаемые окружающим миром,
старалось уловить между ними взаимную связь и отношения и искало в них знамений
грядущей перемены погоды, приближения весны, лета, осени и зимы, наступления
жары или холода, засухи или дождевых ливней, урожая или бесплодия. Не зная
естественных законов, народ не мог понять, почему известные причины вызывают
всегда известные последствия; он видел только, что между различными явлениями и
предметами существует какая-то таинственная близость, и результаты своих
наблюдений, своей впечатлительности выразил в тех кратких изречениях, которые
так незаметно переходят в пословицы и так легко удерживаются памятью. Приметы
эти более или менее верны, смотря по степени верности самих наблюдений, и многие
из них превосходно обрисовывают быт поселянина. Приведем несколько примеров:
если в то время, когда пашут землю, подымается пыль и садится на плечи пахаря,
то надо ожидать урожайного года, т. е. земля рыхла и зерну будет привольно в
мягком ложе. Частые северные сияния предвещают морозы; луна бледна к дождю,
светла — к хорошей погоде, красновата — к ветру; огонь в печи красен — к морозу,
бледен — к оттепели; если дым стелется по земле, то зимою будет оттепель, летом
— дождь, а если подымается вверх столбом — это знак ясной погоды летом и мороза
зимою: большая или меньшая яркость северных сияний, цвет луны и огня и
направление дыма определяются степенью сухости и влажности воздуха, отчего
зависят также и ясная погода или ненастье, морозы или оттепель. На том же
основании падение туманов на вемлю сулит непогоду, а туманы, подымающиеся
кверху, предвещают вёдро. Если зажженная лучина трещит и мечет искры — ожидай
ненастья, т. е. воздух влажен и дерево отсырело.
б) Но, сверх того, есть множество примет суеверных, в основании которых лежит не
опыт, а мифическое представление, так как в глазах язычника, под влиянием
старинных метафорических выражений, все получало свой особенный, сокровенный
смысл. Между этими приметами, на которые наталкивали человека его верования и
самый язык, и приметами, порожденными знакомством с природою, таится самая
тесная связь. Древнейшее язычество состояло в обожании природы, и первые
познания об ней человека были вместе и его религией; поэтому действи-
тельные наблюдения часто до того сливаются в народных приметах с мифическими
воззрениями, что довольно трудно определить, что именно следует признать здесь
за первоначальный источник. Многие приметы, например, вызваны, по-видимому,
наблюдением над нравами, привычками и свойствами домашних и других животных.
Нельзя совершенно отрицать в животных того тонкого инстинкта, которым они
заранее предчувствуют атмосферные перемены; предчувствие свое они заявляют
различно: перед грозой и бурей рогатый скот глухо мычит, лягушки начинают
квакать, воробьи купаются в пыли, галки с криком носятся стаями, ласточки низко
ширяют в воздухе и т. д. Еще теперь поселяне довольно верно угадывают изменения
погоды по хрюканью свиней, вою собак, мычанью коров и блеянью овец. Народы
пастушеские и звероловные, обращаясь постоянно с миром животных, не могли не
обратить внимания на эти признаки и должны были составить из них для себя
практические приметы. Но, с другой стороны, если взять в соображение ту важную
роль, какую играют в мифологии зооморфические олицетворения светил, бури, ветров
и громовых туч, то сам собою возникает вопрос: не явились ли означенные приметы
плодом этих баснословных представлений? О некоторых приметах, соединяемых с
птицами и зверями, положительно можно сказать, что они нимало не соответствуют
настоящим привычкам и свойствам животных, а между тем легко объясняются из
мифических сближений, порожденных старинным метафорическим языком; так,
например, рыжая корова, идущая вечером впереди стада, предвещает ясную погоду на
следующий день, а черная — ненастье.
Древность народных примет подтверждается и их несомнен-
сродством с языческими верованиями и свидетельством ста-
ных памятников, которые причисляют их к учению «богоот-
юму», еретическому... Самое полное исчисление суеверных
гстречаем в статье, известной под названием «О книгах
иных и ложных». Большинство списков этого индекса от-
|ится к XVI и XVII столетиям; здесь осуждаются:  «Сонник,
- волхвующе птицами и зверьми, еже есть се:  сте-
ж, ухозвон, вранограй, куроклик (т. е. крик воронов и пе-
в), окомиг, огнь бучит, пес выет, мышеписк, мышь
i-рызет, жаба вокоче (воркочет, квогчет), мышца под-
* страшен, слепца стряцет, (встретит), изгорит нечто,
Щит, искра из огня (прянет), кошка мявкает, падет чело-
ле, свешд угаснет, конь ржет, вол на вол (вскочит)...»
ясность           гаФ°Рический  язык  утратил  свою  общедоступную
ля большинства понадобилась помощь вещих людей.
ных зняти               чаРОДеи явились истолкователями разнообраз-
* предает ^1^^ глашатаями воли бог°в, отгадчиками
которые ппо              ^НИ Не только слеДили за теми приметами,
ланий четгг                обожествленная природа независимо от же-
э и сами допрашивали ее. В важных случаях
29
жизни, когда иапод или отдельные лица нуждались в указаниях свыше, вещие люди
приступали к религиозным обрядам: возжигали огонь, творили молитвы и возлияния,
приносили жертву и по ее внутренностям, по виду и голосу жертвенного животного,
по пламени огня и по направлению дыма заключали о будущем; или выводили
посвященных богам животных и делали заключения по их поступи, ржанию или
мычанию; точно так же полет нарочно выпущенных священных птиц, их крик, принятие
и непринятие корма служили предвестиями успеха или неудачи, счастья или беды.
Совершалось и множество других обрядов с целью вызвать таинственные знамения
грядущих событий. Подобно тому как старинное метафорическое выражение обрати
лось в загадку, так эти религиозные обряды перешли в народные гадания и ворожбу.
Сюда же относим мы и сновидения: это та же примета, только усмотренная не наяву,
а во сне; метафори ческий язык загадок, примет и сновидений один и тот же. Сок
был олицетворяем язычниками как существо божественное, и все виденное во сне
почиталось внушением самих богов, намеком на что-то неведомое, чему суждено
сбыться. Поэтому сны нужно разгадывать, т. е. выражения метафорические
переводить на простой, общепонятный язык...
Чтобы нагляднее показать то важное влияние, какое имели на создание примет,
гаданий, снотолкований и вообще поверий язык и наклонность народного ума во всем
находить аналогию, мы приведем несколько примеров...
Не должно кормить ребенка рыбою прежде, нежели минет ему год; в противном случае
он долго не станет говорить: так как рыба нема, то суеверие связало с рыбною
пищею представление о долгой немоте ребенка.
Не должно есть с ножа, чтобы не сделаться злым, — по связи понятий убийства,
резни и кровопролития с острым ножом.
Если при весеннем разливе лед не тронется с места, а упадет на дно реки или
озера, то год будет тяжелый; от тяжести потонувшего льда поселяне заключают о
тяжелом влиянии грядущего лета: будет или неурожай, бескормица, или большая
смертность в стадах, или другая беда. Вообще падение сулит несчастье, так как
слово падать, кроме своего обыкновенного значения, употребляется еще в смысле
умереть: падеж скота, падаль... Не должно варить яиц там, где сидит наседка;
иначе зародыши в положенных под нее яйцах так же замрут, как и в тех, которые
сварены. Сходно с этим: кто испечет луковицу прежде, чем собран лук с гряд, у
того он весь засохнет.
В случае пореза обмакивают белую ветошку в кровь и просушивают у печки: как
высыхает тряпица, так засохнет, т. е. затянется, и самая рана. Сушить ветошку
надо слегка, не на сильном огне, а то рана еще пуще разболится. В былое время
даже врачи не советовали тотчас после кровопускания ставить кровь на печку или
лежанку, думая, что от этого может усилиться в больном внутренний жар,
воспаление.
30
Когда невеста моется перед свадьбою в бане и будут в печи °шки, то не следует
бить их кочергою; не то молодой муж S бить свою суженую. Для пояснения этой
приметы прибавим! что пламя очага издревле принималось за эмблему домаш-гего'
быта и семейного счастья...
Два человека столкнутся нечаянно головами — знак, что им жить вместе, думать
заодно (Воронеж, губ.).
Принимая часть за целое, народные приметы соединяют с волосами представление о
голове: не должно остриженных волос жечь или кидать зря, как попало, от этого
приключается головная боль. Крестьяне собирают свои остриженные волоса,
свертывают вместе и затыкают под стреху или в тын. Чьи волоса унесет птица в
свое гнездо, у того будет колтун, т. е. волоса на голове собьются также плотно,
как в птичьем гнезде... Как с волосами, так и с шапкою, назначенною покрывать
голову, следует обращаться осторожно: кто играет своей шапкою, у того заболит
голова.
Нога, которая приближает человека к предмету его желаний, обувь, которою он при
этом ступает, и след, оставляемый им на дороге, играют весьма значительную роль
в народной символике. Понятиями движения,   поступи,   следования   определялись  
все нравственные действия человека;  мы   привыкли   называть   эти действия
поступками, привыкли говорить: войти в сделку, вступить в договор, следовать
советам старших, т. е. как бы идти по их следам;  отец ведет за собою детей, муж
— жену, которая древле даже называлась водимою, и, смотря по тому, как они
шествуют за своими вожатыми, составляется приговор о их поведении; нарушение
уставов называем про-ступком, пре-ступле-нием, потому что соединяем с ним идею
совращения с настоящей дороги и переступания законных границ:   кто не следует
общепринятым   обычаям,   тот   человек   бес-путный,   непутевый, Нуждающийся;
сбившись с дороги, он осужден блуждать по горонам, идти не прямым, а окольным
путем. Выражение: «пе-4ти кому дорогу» — до сих лор употребляется в смысле: по-
дить чьему-либо успеху, заградить путь к достижению заду-шои цели. Отсюда
примета, что тому, кто отправляется из ;ому, не должно переходить дороги;  если
же это случится, то i добра. Может быть, здесь кроется основа поверья, по горому
перекрестки (там, где одна дорога пересекает другую) гааются за места опасные,
за постоянные сборища нечистых цень, когда уезжает кто-нибудь из родичей,
поселя-- метут избы, чтобы не замести ему следа, по которому бы юва воротиться
под родную кровлю. Как метель и вих-ая проложенные  следы  и  ломая 
поставленные  вехи, ляют плутать дорожных людей, так  стали  думать,  что, : в
дому следы отъехавшего родича, можно помешать рату.По стародавнему верованию,
колдун может творить *ПОВР6ДИТЬ  или уничтожить  след»  означало отнять   у  
человека   возможность   движения,
31
сбить его с ног, заставить слечь в постель... В народных гаданиях 1 и приметах
нога и обувь вещают о выходе из отеческого дома:  ] «Подколенки свербят — путь
будет», — сказано в старинном сборнике при исчислении различных суеверий...
Ворота указывают на предстоящий отъезд; то же предвещание соединяют и с дверями.
У лужичан5 девица, становясь посреди избы, бросает свой башмак через левое плечо
к дверям, и ] если он вылетит вон из комнаты — то быть ей вскоре просватанной, а
если нет — то оставаться при отце при матери. На Руси мать завязывает дочери
глаза, водит ее взад и вперед по избе и затем пускает идти, куда хочет. Если
случай приведет девушку в большой угол или к дверям — это служит знаком близкого
замужества, а если к печке — то оставаться ей дома, под за-•дитою родного
очага...
Сваха, являясь с предложением к родителям невесты, старается усесться на лавку
так, чтобы половица из-под ее ног шла прямо к двери; думают, что это содействует
успеху дела, что родители согласятся выдать невесту. Кто, выходя из дому,
зацепится в дверях или споткнется на пороге, о том думают, что его что-то
задерживает, притягивает к этому дому, и потому ожидают его скорого возврата.
Любопытна еще следующая примета: перед поездом к венцу невеста, желающая, чтобы
сестры ее поскорее вышли замуж, должна потянуть за скатерть, которою покрыт
стол. Метафорический язык уподобляет дорогу разостланному холсту; еще доныне
говорится: полотно дороги. Народная загадка: «Ширинка — всему свету не скатать»
— означает «дорогу»... Когда кто-нибудь из членов семейства уезжает из дому, то
остающиеся на месте махают ему платками, чтобы «путь ему лежал скатертью» — был
бы и ровен, и гладок. «Потянуть скатерть» означает, следовательно: потянуть за
собою в дорогу и других родичей... У нас замечают: кто из молодой четы — жених
или невеста — вступит во время венчания прежде на разостланный плат, тот и будет
властвовать в доме; здесь как бы решается вопрос, кто из новобрачных за кем
будет следовать по жизненному пути. О мужьях, послушных женам, говорится, что
они «под башмаком», «под туфлею». В крестьянском быту доныне совершается на
свадьбах древний обряд разувания жениха невестою.
Если чешутся глаза — придется плакать, если лоб — кланяться с приезжим, губы —
кушать гостинец, ладонь — считать деньги, ноги — отправляться в дорогу, нос —
слышать о новорожденном или покойнике; понятия «слуха» и «чутья» отождествляются
в языке: малороссийское чую — слышу, наоборот, великорусы говорят: «Слышу
запах»; у кого горят уши — того где-нибудь хулят или хвалят, т. е. придется ему
услышать о себе худую или хорошую молву...
3. Заговоры суть обломки древних языческих молитв и заклинаний и потому
представляют один из наиболее важных я интересных материалов для исследователя
доисторической ста-
32
Без сомнения, они не могли дойти и не дошли до нас во 1й своей свежести, полноте
и неизменности; наравне с други-устньши памятниками и они подверглись
значительным ис-ям _ отчасти вследствие сокрушительного влияния вре-отчасти
вследствие того разрыва, какой произвело в после-!ат'ельном развитии народных
убеждений принятие христианства. Несмотря на это, заговоры сохранили нам
драгоценные сви-
*Т(В тсмзрёмя как загадки, песни и сказки сделались средством развлечения,
усладою досуга, низошли с своей эпической высоты и потому удобнее могли быть
подновляемы в языке и в обстановке главного содержания — заговоры удержали за
собою тот строгий характер, который не дозволяет никаких намеренных отступлений
и профанации. Они непригодны для забавы и, как памятники вещего, чародейного
слова, вмещают в себе страшную силу, которую не следует пытать без крайней
нужды; иначе наживешь беду. Заговоры поэтому вышли из общего употребления и
составили предмет тайного ведения знахарей, колдунов, лекарок и ворожеек; к ним
и обращается народ в тех случаях, когда необходимо прибегнуть к помощи старинных
заклятий. Могучая сила заговоров заключается именно в известных эпических
выражениях, в издревле узаконенных формулах; как скоро позабыты или изменены
формулы — заклятие недействительно. Это убеждение заставило с особенною
заботливостью оберегать самое слово заговора, хранить его, как святыню. В помощь
памяти стали заносить заговоры на тетрадки, и редкий народный лечебник или
травник найдется без заговоров; подобные рукописи, писанные большею частью
безграмотно, составляют истинный клад для науки. К сожалению, они не восходят
ранее XVIII столетия; допетровская Русь сурово относилась к народному суеверию и
вместе с колдунами и ведьмами жгла и их волшебные тетрадки.
4. Из отдела народных лирических песен для исследователя старины особенно важны
обрядовые, названные так потому, что ими сопровождаются семейные и праздничные
обряды. Это пес-адебные, похоронные заплачки и причитания, колядки, вес-си,
троицкие, купальские и т. п. Они служат необходимым >яснением различных
церемоний и игрищ, совершаемых в том я другом случае, и сохраняют любопытные
указания на станьте верования и давно отживший быт. Впрочем, таких ука-1емного,
потому что песни эти подверглись значительно-дновлению; большая часть из них,
очевидно, позднейшего сдения и ничего не дает для науки. Причина такого яв-1ется
в подвижности, изменчивости личного чувст->рым, главным образом, определяется
содержание лири-ких песен.
Другое должно сказать о песнях эпических — богатырских,
™*™ИХг? СаМ°Й Т6СНОЙ  связи  с  народными  преданиями  и га. Основа их — древнее
мифическое сказание, и если
2 Древо жизни.
о о
станем ближе в них всматриваться и сличать их вариации, жи- | вущие там и здесь
у народов родственных, то необходимо убедимся, что влияние христианства и
дальнейшей исторической жизни коснулось только имен и обстановки, а не самого
содержания: вместо мифических героев подставлены исторические личности или
святые угодники, вместо демонических сил — названия враждебных народов, да в
некоторых местах прибавлены позднейшие бытовые черты. Но самый ход рассказа, его
завязка и развязка, его чудесное остались неприкосновенными. Древние эпические
сказания чужды личного произвола; они не были собственностью того или другого
поэта, выражением его исключительных воззрений на мир, а, напротив, были
созданием целого народа. Вот что в течение долгих веков оберегало народный эпос
от окончательного падения и давало ему необыкновенную живучесть. Действительным
поэтом был народ; он творил язык и мифы и таким образом давал все нужное для
художественного произведения — и форму, и содержание; в каждом названии уже
запечатлевался поэтический образ, и в каждом мифе высказывалась поэтическая
мысль. Отдельные лица являлись только пересказчиками или певцами того, что
создано народом: одаренные от природы способностью хорошо рассказывать или петь,
они передавали в своих повестях и песнях давно всем известное и знакомое. Даже в
выборе слов и оборотов они не были совершенно свободны; народный певец постоянно
чувствовал неудержимо влекущую его силу предания: характеристические эпитеты,
меткие уподобления, картинные описания — все это, однажды созданное творческим
гением народа, тотчас же обратилось в общее достояние и стало повторяться без
малейшей перемены. Множество готовых выражений и целых стихов значительно
облегчали труд составления песни и делали ее, при самом ее рождении, для всех
близкого, родною. Неразлучным товарищем эпической песни были у славян гусли, до
сих пор составляющие необходимую принадлежность почти каждого дома в гористых
местах Сербии, Боснии, Герцеговины и Черногорья; У малороссиян для этого служит
бандура. Старинные поэтические сказания возглашались под звуки музыкальных
инструментов; размер стихов и напев постоянно оставались неизменными, а чуткость
уха, любовь к мелодии заставляли дорожить каждым словом...
Народные эпические герои — прежде чем низошли до человека, его страстей, горя и
радостей, прежде чем явились в исторической обстановке — были олицетворениями
стихийных сил природы; отсюда объясняются и те громадные размеры, и та
сверхъестественная сила, которые придаются им в былинах и сказках; и в этом нет
ничего странного, антихудожественного: поэтический образ создавался фантазией
согласно с громадностью и могуществом естественных явлений и надолго удерживал
за собою их существенные признаки. Воспевая подвиги богатырей, народный эпос
рассказывает, как единым взмахом ме-
34
аденца побивают они несчетные рати и как за единый дух ют чару зелена вина --в
полтора недра... Как в «Ведах»
зают чару зелена вина --в полтора недра...     ак в «ед» ! в «Эдде» Тор6,
богатыри наши поражают враждебные несокрушимым   мечом-молнией  и  не   в  меру
Г1дем  который метафорически назывался медом ' мифические основы сказаний и у
славян,
в  меру   упиваются и вином. На
ние мифические основы сказани    и у славян, как у всех УГИХ народов,
историческая жизнь накладывает свое клеймо. цшмое в памяти народа, передаваемое
из поколения в поко-ие, эпическое предание необходимо заимствует частные, от-
иьные черты из действительного быта и сливает их со старо-вним содержанием;
вместо облачных духов фантазия застав-яет своих богатырей сражаться с полчищами
татар и других хочевников  и  самого  богатыря,  представителя  весенних  гроз,
подставляет каким-нибудь прославленным витязем или героем из казацкой вольницы.
Тем не менее старина ярко выступает из-за этих новых представлений, которые
далеко не приходятся ей
по мерке...
Народные духовные песни, известные на Руси под именем стихов, могут дать
полезные указания для разъяснения мифов, так как мотивы христианские более или
менее сливаются в них с древнеязыческими... Из числа духовных песен, сбереженных
русским народом, наиболее важное значение принадлежит Стиху о Голубиной книге 7,
в котором что ни строка — то драгоценный намек на древнее мифическое
представление... Самая форма, в какой передается содержание стиха — форма
вопросов или загадок, требующих разрешения, отзывается значительною давностью.
Как в «Эдде» владыка богов Один задавал мудрые вопросы великану Вафтрудниру:
откуда создались земля и небо, месяц и солнце, ночь и день, и что будет при
кончине мира? — так и в нашем стихе предлагаются и разрешаются подобные же
космогонические вопросы царем Давидом и Болотом Волото-вичем, имя которого
означает великана; позднее оно заменено именем князя Владимира. Поводом к такому
разговору послужило чудесное явление Голубиной книги: с восточной стороны
ходила туча грозная, из той тучи выпадала книга Голубиная. Народная фантазия
изображает ее в таких чертах:
Приподнять книгу — не поднять будет, На руках держать — не сдержать будет, А по
книге ходить — всю не выходить, По строкам глядеть — всю не выглядеть...
ебесный свод наводил человека на вопросы: откуда солнце,
[ звезды, зори утренние и вечерние, облака, дождь, ветры,
очь? И потому с народным стихом, посвященным космо-
ким преданиям, соединено сказание о гигантской книге,
РОЙ записаны все мировые тайны и которой ни обозреть,
^читать невозможно...
взгдя Д° последнего времени существовал несколько странный А на народные сказки.
Правда, их охотно собирали, поль-2*
35
повались некоторыми сообщаемыми ими подробностями, как свидетельством о
древнейших верованиях, ценили живой и меткий их язык, искренность и простоту
эстетического чувства; но в то же время в основе сказочных повествований и в их
чудесной обстановке видели праздную игру ума и произвол фантазии, увлекающейся
за пределы вероятности и действительности. Сказка — складка, песня — быль,
говорила старая пословица, стараясь провести резкую границу между эпосом
сказочным и эпосом историческим. Извращая действительный смысл этой пословицы,
принимали сказку за чистую ложь, за поэтический обман, имеющий единою целью
занять свободный досуг небывалыми и невозможными вымыслами. Несостоятельность
такого воззрения уже давно бросалась в глаза. Трудно было объяснить, каким
образом народ, вымышляя фантастические лица, ставя их в известные положения и
наделяя их разными волшебными диковинками, мог постоянно и до такой степени
оставаться верен самому себе и на всем протяжении населенной им страны повторять
одни и те же представления. Еще удивительнее, что целые массы родственных
народов сохранили тождественные сказания, сходство которых, несмотря на устную
передачу их в течение многих веков от поколения к поколению, несмотря на
позднейшие примеси и на разнообразие местных и исторических условий,
обнаруживается не только в главных основах предания, но и во всех подробностях и
в самих приемах. Что творится произволом ничем не сдержанной фантазии, то не в
состоянии произвести такого полного согласия и не могло бы уцелеть в такой
свежести; творчество не остановилось бы на скучном повторении одних и тех же
чудес, а стало бы выдумывать новые. Доказательством служат все искусственные
подделки под народные рассказы, подделки, в которых чудесное близко граничит с
нелепицей и бессмыслием. И к чему народ стал бы беречь как драгоценное наследие
старины то, в чем сам бы видел только вздорную забаву? Сравнительное изучение
сказок, живущих в устах индоевропейских народов, приводит к двум заключениям:
во-первых, что сказки создались на мотивах, лежащих в основе древнейших
воззрений арийского народа на природу, и, во-вторых, что, по всему вероятию, уже
в эту давнюю арийскую эпоху были выработаны главные типы сказочного эпоса и
потом разнесены разделившимися племенами в разные стороны — на места их новых
поселений, сохранены же народною памятью — как и все поверья, обряды и
мифические представления. Итак, сказка не пустая складка; в ней, как и вообще во
всех созданиях целого народа, не могло быть и в самом деле нет ни нарочно
сочиненной лжи, ни намеренного уклонения от действительного мира. Точно так же
старинная песня не всегда быль; она, как уже замечено выше, большею частью
переносит сказочные предания на историческую почву, связывает их с известными
событиями народной жизни и прославившимися личностями и чрез то вставляет
стародавнее содержание в новую рамку и придает
36
жачение действительно прожитой былины. Сказка же чуж-•сего исторического;
предметом ее повествований был не че-век  не его общественные тревоги и подвиги,
а разнообразные ния всей обоготворенной природы. Оттого она не знает ни
деленного  места,  ни хронологии;   действие  совершается  в кое время в
тридевятом царстве в тридесятом государстве; ге-i ее лишены личных,
исключительно им принадлежащих ха-1ктеристических признаков и похожи один на
другого как две капли воды. Чудесное сказки есть чудесное могучих сил природы- в
собственном смысле оно нисколько не выходит за пределы'естественности, и если
поражает нас своею невероятностью, то единственно потому, что мы утратили
непосредственную связь с древними преданиями и их живое понимание...

СВЕТ и ТЬМА

На раннем утре своего доисторического существования пра-народ, от которого
произошли индоевропейские племена (в том числе и славяне), был погружен в ту
простую, непосредственную жизнь, какая устанавливается матерью-природою. Он
любил природу и боялся ее с детским простодушием и с напряженным вниманием
следил за ее знамениями, от которых зависели и которыми определялись его
житейские нужды. В ней находил он живое существо, всегда готовое отозваться и на
скорбь и на веселье. Сам не сознавая того, он был поэтом; жадно вглядывался в
картины обновляющегося весною мира, с трепетом ожидал восхода солнца и долго
засматривался на блестящие краски утренней и вечерней зари, на небо, покрытое
грозовыми тучами, на старые девственные леса, на поля, красующиеся цветами и
зеленью. Нам кажутся детскими встречающиеся в «Ведах» выражения: «Взойдет ли
солнце? возвратится ли заря, наш давнишний благодетель? восторжествует ли
божество света над темными
:ами ночи?» И когда наконец восходило солнце, изумленный фитель задавал себе
вопросы: «Каким образом, едва родившись, оно является столь могучим, что,
подобно Геркулесу, еще в колы-
t одерживает победу над чудовищами ночи1? как идет оно >У? отчего нет пыли на
его дороге? отчего не скатится вниз то небесного пути?» Но все эти вопросы
понятны и тро-
льны по своей искренности в устах народа, еще не знакомого
выми законами.  Длинный ряд  последовательной смены
ночи  должен  был  успокоить взволнованное чувство,  и
человека привыкли встречать восход солнца поутру и про-
37
вожать его закат вечером. Но зато редко повторяющиеся затмения долгие годы, даже
до позднейшего времени, пробуждали в народах смутное чувство ужаса и сомнений:
может быть, благотворное светило дня погибнет навеки и никогда более не озарит
своим светом земли и неба. Первые наблюдения человека, первые опыты ума
принадлежали миру физическому, к которому потому тяготели и его религиозные
верования и его начальные познания; и те и другие составляли одно целое и были
проникнуты одним пластическим духом поэзии, или прямее: религия была поэзией и
заключала в себе всю мудрость, вето массу сведений первобытного человека о
природе. Оттого в наивных представлениях старины и в сказаниях, возникших из
мифических основ, так много изящного, обаятельного для художника. Такое
отношение к природе, как к существу живому, нисколько не зависело от произвола и
прихоти ума. Всякое явление, созерцаемое в природе, делалось понятным и
доступным человеку только чрез сближение с своими собственными ощущениями и
действиями, и как эти последние были выражением его воли, то отсюда он
естественно должен был заключить о бытии другой воли (подобной человеческой),
кроющейся в силах природы. Иной образ мышления, который мог бы указать ему в
природе те бездушные стихии, какие мы видим в ней, был невозможен, ибо требует
для себя уже готового отвлеченного языка, который бы не властвовал над
фантазией, а был бы покорным орудием в устах человека. Но такой язык, как
известно, создается медленными усилиями развития, цивилизации; в ту же
отдаленную эпоху всякое слово отличалось материальным, живописующим характером.
Мы и доселе выражаемся: солнце восходит или садится, буря воет, ветер свистит,
гром ударяет, пустыня молчит; доселе говорим о силах природы как о чем-то
свободно действующем и только благодаря современным научным сведениям не придаем
этим старинным, освященным привычкою выражениям — буквального смысла. Мы низвели
эти и тысячи других метафорических речений, ежедневно повторяющихся в живой
речи, до значения простых формул, обязанных указывать на то или другое явление
неодушевленной природы, и произнося их, никому и в голову не приходит, чтоб
солнце обладало ногами для ходьбы, чтоб оно восседало на престоле, чтобы ветер
производил свист губами, гром бросал молнии рукою, а море действительно могло
чувствовать гнев и так далее. Не таково было положение наших доисторических
предков; на сущность их мысли язык оказывал чарующее влияние; для них достаточно
было, следуя замеченному сходству явлений, сказать: «буря воет», «солнце
восходит», как тотчас же возникали в мыслях и те орудия, при посредстве которых
совершаются подобные действия человеком и другими животными. Следовательно, при
самом начале творческого создания языка силам природы уже придавался личный
характер. Такой способ выражения мы называем поэтическим и в метафорах его видим
преувеличение;
38
для тех, которые создавали язык, ничего не могло быть поо-стее и естественнее.
Чтобы лишить природу ее живого, одушевленного характера, чтобы в быстро
несущихся облаках видеть здни туманные испарения, а в разящей молнии —
электрические искры, нужно насилие ума над самим собою, необходима привычка к
рефлексии, а следовательно, до известной степени искусственное образование.
Потому-то и дитя и простолюдин неспособны к отвлеченному созерцанию, мыслят и
выражаются в наглядных пластических образах. Ушибется ли ребенок о какую-нибудь
вещь, в уме его тотчас же возникает убеждение, что она нанесла ему удар, и он
готов отплатить ей тем лее; катящийся с пригорка камень кажется ему убегающим;
журчание ручья, шелест листьев, плеск волны — их говором. Первобытный человек,
по отношению к окружающему его миру, был также дитя и испытывал те же
психические обольщения. Прибавим к этому, что в древнейших языках каждое из имен
существительных имеет окончание, обозначающее мужской или женский род (имена
среднего рода позднейшего образования и отличаются от мужских и женских форм
большею частью только в именительном падеже), а это должно было породить в уме
соответственную идею о поле, так что названия, придаваемые различным явлениям
природы, получали не только личный, но и половой тип. Последствием было то, что
пока в языке продолжался процесс творчества, до тех пор невозможно было говорить
об утре или вечере, весне или зиме и других подобных явлениях, не соединяя с
этими понятиями представления о чем-то личном, живом и деятельном. Итак, и язык,
и тесно связанный с ним образ мышления, и самая свежесть первоначальных
впечатлений необходимо влекли мысль человека к олицетворениям, играющим такую
значительную роль в образовании мифов. Человек невольно переносил на
божественные стихии формы своего собственного тела или знакомых ему животных,
разумеется, формы более совершенные, идеальные, соответственно действительному
могуществу стихий. Понятно, что в воззрениях древнейшего народа не могло быть и
не было строгого различия между побуждениями и свойствами человеческими и
приписанными остальной природе ; в его мифах и сказаниях вся природа является
исполненною разумной жизни, наделенною высшими духовными дарами : Умом, чувством
и словом; к ней обращается он и со своими радостями, и со своим горем и
страданиями и всегда находит сочувственный отзыв. По нашим народным преданиям,
сохранившимся доныне и тождественным с преданиями всех других пле-аен, звери,
птицы и растения некогда разговаривали, как люди; оселяне верят, что накануне
Нового года домашний скот получает способность разговаривать между собою по-
человечески, что
во всякое время могут разговаривать с маткою и друг Другом, что дятел стучит в
дерево с отчаяния и т. д. В пес-? и сказках цветы, деревья, насекомые, птицы,
звери и раз-- неодушевленные предметы ведут между собою разговоры,
39
предлагают человеку вопросы и дают ему ответы. В шепоте древесных листьев,
свисте ветра, плеске волн, шуме водопада, треске распадающихся скал, жужжании
насекомых, крике и пении Птиц, реве и мычании животных — в каждом звуке,
раздающемся в природе, поселяне думают слышать таинственный разговор, выражения
страданий или угроз, смысл которых доступен только чародейному знанию вещих
людей.
Противоположность света и тьмы, тепла и холода, весенней жизни и зимнего
омертвения — вот что особенно должно было поразить наблюдающий ум человека.
Чудная, роскошная жизнь природы, громко  звучащая в  миллионах  разнообразных 
голосов  и  стремительно  развивающаяся  в   бесчисленных  формах,
обуславливается силою света и тепла;   без нее все замирает. Подобно другим
народам, наши праотцы обоготворили небо, полагая там ее вечное царство; ибо с
неба падают солнечные лучи, оттуда блистают и луна и звезды и проливается
плодотворя-щий дождь... Народная фантазия, создавшая для разнообразных явлений,
связанных с небом, различные поэтические олицетворения, представляла их и в
едином, нераздельном образе. Вару-на, божество неба, по индийским преданиям,
устраивает свет и ьремена, выводит в путь солнце и звезды;  солнце — его глаз, а
ветер,  колеблющий воздух,  —  его дыхание.  По литовскому преданию, божество
это олицетворялось в женском образе королевы Каралуни.  Каралуни —  богиня
света, юная, прекрасная дева; голову ее венчает солнце; она носит плащ, усеянный
звездами и застегнутый на правом плече месяцем; утренняя заря — ее улыбка, дождь
— ее слезы, падающие на землю алмазами. По указаниям, сохраненным для нас в
высшей степени любопытным Стихом  о Голубиной книге,  такое воззрение, общее
всем индоевропейским народам, не чуждо и славянам:  солнце красное (читаем в
этом стихе) от лица божьего, млад светел месяц от грудей  б,ожьих,  звезды
частые от риз  божьих,  зори белые от очей господних, ночи темные от опашня
всевышнего, ветры буйные от его дыхания, громы от его глаголов, дробен дождик и
росы от его слез...
Литовское сказание о Каралуни, изображая небо — девою, очевидно, сливает все его
атрибуты с прекрасным образом богини Зари и Лета; собственно же, по
общеарийскому представлению, небо олицетворялось в мужском поле. Его очевидное
для всех влияние на земные роды (урожаи) невольно возбуждало в уме мысль о
супружеском союзе отца Неба с матерью Землею. Небо действует как мужская
плодотворящая сила, проливая на землю свои согревающие лучи и напояющий дождь,
издревле уподобляемый плотскому семени; а земля принимает весеннюю теплоту и
дождевую влагу в свое лоно и только тогда чреватеет и дает плод. Согласно с
этим, небо обозначалось словами мужского, а земля — женского рода, слова
среднего рода (как наше небо) образовались позднее. У славян отец Небо получил
название Ссарога: он верховный владыка вселенной, родоначальник
40
прочих светлых богов, прабог. Подмечая различные проявления элемента тепла и
света, анализируя их, ум человеческий должен был раздробить блестящее, светлое
небо и присущие ему атрибуты на отдельные божественные силы. Такое деление,
вносимое познающею способностью, не противоречило поэтическому чувству, которое
стремится облекать все в живые образы. Дело ума поэтически выразилось в
естественной форме рождения новых богов от Сварога. В Ипатьевской летописи
находим вставку из греческой хроники Малалы, где Гелиос переводится Дажъбо-гом:
«И после (после Сварога) царствова сын его именем Солнце, его же наричают
Дажьбог... Солнце-царь, сын Сварогов, еже есть Дажьбог, бе бо муж силен».
Дажьбог, упоминаемый Нестором2, «Словом о полку Игореве» и другими памятниками в
числе славянских богов, есть, следовательно, солнце, сын неба, подобно тому как
Аполлон почитался сыном Зевса... Другой сын Сваро-га-неба был огонь-молния
(Агни-Индра). На новых богов, рожденных отцом Небом, переносятся его различные
атрибуты и признаки; вместе с этим им присваивается и владычество над миром;
Сварог, по древнему сказанию, предается покою, предоставляя творчество и
управление вселенною своим детям.
Обожание солнца славянами засвидетельствовано многими преданиями и
памятниками... Исчезающее вечером, как бы одолеваемое рукою смерти, оно
постоянно каждое утро снова является во всем блеске и торжественном величии, что
и возбудило мысль о солнце как о существе неувядаемом, бессмертном,
божественном. Как светило вечно чистое, ослепительное в своем сиянии,
пробуждающее земную жизнь, солнце почиталось божеством благим, милосердным; имя
его сделалось синонимом счастья...
В народных сказках к солнцу, месяцу и звездам обращаются герои в трудных случаях
жизни, и божество дня, сострадая несчастью, помогает им. Вместе с этим солнце
является и карателем всякого зла, т. е. по первоначальному воззрению — карателем
нечистой силы мрака и холода, а потом и нравственного зла — неправды и нечестия.
С этою стороною мифического представления слилась мысль о вредоносном влиянии
жары, производящей засуху, истребляющей жатву и влекущей за собою неурожай и
моры. Губительное действие зноя приписывалось гневу раздраженного божества,
наказующего смертных своими огненными стрелами — жгучими лучами. Выражение
«воспылать гневом» указывает, что чувство это уподоблялось пламени. Сами
названия солнца, указывающие на понятия огня, горения, порождали в уме мысль о
его разрушительных свойствах: как в разведенном пламени видели пожирание горючих
материалов всеистребляющим огнем (слова гореть и жрать филологически
тождественны), так нередко и солнце в народных преданиях представляется готовым
пожрать тех сказочных странников, которые приходят к нему с вопросами. Вот
почему возникли клятвы, призывающие на голову виновного или супротивника
41
карающую силу солнца... Поэтическое заклятие, обращенное Ярославною к солнцу,
дышит этою древнею верою в карающее могущество дневного светила: «Светлое и
тресветлое Солнце! Всем тепло и красно еси. Чему, господине, простре горячюю
свою лучю на ладе вой? В поле безводне жаждею имь лучи (луки) съпряже, тугою им
ту ли затче?..»
Ночные светила:  месяц и звезды, как обитатели небесного свода  и  представители 
священной для язычника  светоносной стихии,  были  почитаемы в  особенных 
божественных  образах... Наравне с солнцем в заговорах находим частые обращения
и к звездам, и к месяцу:   «Месяц ты красный! звезды вы ясные! солнышко ты
привольное!»;  «Месяц ты месяц! сними мою зубную скорбь» и прочее. Обоготворение
светил и ожидание от них даров  плодородия,  ниспосылаемого небом,  влекли
простодушных  пахарей  и  пастухов  древнейшей эпохи к усиленным наблюдениям sa
ними. По справедливому замечанию Якова Гримма3, изменения или фазы месяца уже в
глубочайшей древности  должны   были  обратить  на   себя   особенное  
внимание,   и так как по ним гораздо легче, сподручнее было считать время, чем
по солнцу,  то естественно,  что первоначальный год был лунный, состоящий из
тринадцати месяцев;  недели и месяцы определялись лунными фазами;   самое слово
это убедительно доказывает, что луна служила издревле для измерения времени,
была (по выражению М. Мюллера4) золотой стрелкою на темном циферблате неба.
Русские поселяне узнают время ночи по течению звезд, преимущественно по Большой
Медведице, и создали себе много разных замечаний о погоде и урожаях по сиянию
звезд и месяца...
Солнце и Месяц были представляемы в родственной связи — или как сестра и брат,
или как супруги... По литовскому преданию,   Солнце   —   «божья  дочка»   —  
представляется   женою Месяца; звезды — их дети. Когда неверный супруг начал
ухаживать за румяной Денницею (Аушрине — утренница, планета Венера), богиня
Солнце (по другой вариации это сделал сам громоносец  Перкун)   выхватила  меч 
и  рассекла  лик  Месяца пополам... Предание в высшей степени поэтическое!
Художественная фантазия  передала в нем  поразившие ее естественные явления  
природы:    когда   восходит   поутру   солнце   —   месяц исчезает в его ярком
свете;  а когда удаляется оно вечером — месяц выступает на небо, и перед самым
утренним рассветом он действительно  один блуждает по небу  с  прекрасною
денницею.  Бледно-матовый  свет  месяца  постоянно  возбуждает  з поэтах
грустные ощущения, и потому с именем луны неразлучен  эпитет  печальный 
(«печальная  луна»).  Форма  полумесяца невольно наводила фантазию на думу о
рассеченном его лике;   в наших областных наречиях умаляющийся после пол-колуния
месяц называется перекрой (от кроить — резать). Беспрестанные  изменения, 
замечаемые  в  объеме  месяца,  породи-то мысль об его изменчивом характере, о
непостоянстве и не-
42

верности в любви этого обоготворенного светила, так как и нарушение супружеских
обетов- выражается словом измена. В ярко-багряном диске восходящего солнца
видели пламенеющий гневом лик небесной царицы; чистота солнечного блеска
возбуждала представление о девственной чистоте богини, выступающей на небо в
пурпуровой одежде зари и в сияющем венце лучей как богато убранная невеста. В
славянских преданиях мы находим черты, вполне соответствующие литовскому
сказанию. Олицетворяя солнце в женском образе, русское поверье говорит, что в
декабре месяце, при повороте на лето, оно наряжается в праздничный сарафан и
кокошник и едет в теплые страны, а на Иванов день (24 июня) Солнце выезжает из
своего чертога на встречу к своему супругу Месяцу, пляшет и рассыпает по небу
огненные лучи: этот день полного развития творческих сил летней природы
представляется как бы днем брачного союза между Солнцем и Месяцем...
По народному поверью, Солнце и Месяц с первых морозных дней (с началом зимы,
убивающей земное плодородие и, так сказать, расторгающей брачный союз Солнца)
расходятся в разные стороны и с той поры не встречаются друг с другом до самой
весны; Солнце не знает, где живет и что делает Месяц, а он ничего не ведает про
Солнце. Весною же они встречаются и долго рассказывают друг другу о своем житье-
бытье, где были, что видели и что делали. При этой встрече случается, что у них
доходит до ссоры, которая всегда оканчивается землетрясением; наши поселяне
называют Месяц гордым, задорным и обвиняют его, как зачинщика ссоры. Встречи
между Солнцем и Месяцем бывают поэтому и добрые, и худые; первые обозначаются
ясными, светлыми днями, а последние — туманными и пасмурными. Заметим, что в
весенних грозах, сопровождающих возврат солнца из дальних странствований в
царстве зимы, воображению древнейших народов рисовались: с одной стороны,
брачное торжество природы, поливаемой семенем дождя, а с другой — ссоры и битвы
враждующих богов; в громовых раскатах, потрясающих землю, слышались то клики
свадебного веселья, то воинственные призывы и брань...
Как по литовскому, так и по славянским преданиям, от божественной четы Солнца и
Месяца родились звезды. Малорусские колядки, изображая небесный свод великим
чертогом или храмом, называют видимые на нем светила: месяц — домовла-дыкою,
солнце — его женою, а звезды — их детками...
Уцелела замечательная песня о том, как девица просила перевозчика переправить ее
на другую сторону:
Перевощик, добрый молодец!
Первези меня на свою сторону.
— Я первезу тебя — за себя возьму.
В ответ ему говорит красная девица:
43

Ты спросил бы меня,
Чьего я роду, чьего племени?
Я роду ни большого, ни малого:
Мне матушка — красна Солнушка,
А батюшка — светел Месяц,
Братцы у меня — часты Звездушки,
А сестрицы — белы Зорюшки.
По одной литовской песне, сама Денница является уже не соперницею Солнца, а его
дочерью.
Эти родственные отношения не были твердо установлены; они менялись вместе с теми
поэтическими воззрениями, под влиянием которых возникали в уме человека и
которые в эпоху созидания мифических представлений были так богато разнообразны
и легко подвижны, изменчивы. Названия, придаваемые месяцу и звездам, так же
колебались между мужским и женским родом, как и названия солнца...
Как месяц представляется мужем богини солнца, так луна, согласно с женскою
формою этого слова, есть солнцева супруга — жена Дажьбога. «Солнце — князь, луна
— княгиня» — такова народная поговорка, усвоивающая солнцу тот же эпитет князя,
который у нас употребляется для обозначения молодого, новобрачного супруга. Еще
у скифов луна была почитаема сестрою и супругою бога солнца и называлась тем же
именем, какое придавалось и солнцу, только с женским окончанием. Этим названием
скифский бог солнца роднится с греческим сребролу-ким Аполлоном5, а богиня луны
с его сестрою — Артемидою (Дианою6).
Солнце постоянно совершает свои обороты: озаряя землю днем, оставляет ее ночью
во мраке; согревая весною и летом, покидает ее во власть холоду в осенние и
зимние месяцы. «Где
же бывает оно ночью? — спрашивал себя древний человек, __
куда скрываются его животворные лучи в зимнюю половину года?» Фантазия творит
для него священное жилище, где божество это успокаивается после дневных трудов и
где скрывает свою благодатную силу зимою. По общеславянским преданиям, сходным с
литовскими и немецкими, благотворное светило дня,' красное солнце, обитает на
востоке - - в стране вечного лета и плодородия, откуда разносятся весною семена
по всей земле; там высится его золотой дворец, оттуда выезжает оно поутру на
своей светозарной колеснице, запряженной белыми огнедышащими лошадьми, и
совершает свой обычный путь по небесному своду. Подобно грекам, сербы
представляют Солнце молодым и красивым юнаком; по их сказаниям, царь — Солнце
живет в солнечном царстве, восседает на златотканом, пурпуровом престоле, а
подле него стоят две девы — Заря Утренняя и Заря Вечерняя, семь судей (планеты)
и семь вестников, летающих по свету в образе «хвостатых звезд»; тут же и лысый
дядя его — старый Месяц. В наших сказках царь-Солнце владеет двенадцатью
царствами (указание на двенадцать месяцев в году или на двенадцать знаков
зодиака); сам он живет в солнце, а сы-
44
новья его в звездах; всем им прислуживают солнцевы девы, умывают их, убирают и
поют им песни... Солнцевы девы умывают солнце и расчесывают его золотые кудри
(лучи), т. е. разгоняя тучи и проливая дождь, они прочищают лик дневного
светила, дают ему ясность. Тот же смысл заключается и в предании, что они метут
двор Месяца, т. е. разметают вихрем по-темняющие его облака. Обладая бессмертным
напитком (живою водою дождя), солнцевы девы сами представляются вечно
прекрасными и никогда не стареющими.
Заря олицетворялась у славян в образе богини и называлась сестрою Солнца, как
это видно из песенного к ней обращения:
Заря ль, моя Зоринька, Заря, солнцева сестрица!..
Согласно с наглядным, ежедневно повторяющимся указанием природы, миф знает двух
божественных сестер — Зарю Утреннюю и Зарю Вечернюю; одна предшествует восходу
солнца, другая провожает его вечером на покой, и обе таким образом постоянно
находятся при светлом божестве дня и прислуживают ему. Утренняя Заря выводит на
небесный свод его белых коней, а Вечерняя принимает их, когда оно, совершивши
свой дневной поезд, скрывается на западе...
У эстонцев возжением и погашением солнцева светильника заведывают Зори.
Верховный бог-прадед, по сотворении мира, поручил своей дочери принимать
заходящее Солнце, отводить его на покой и хранить его светильник в продолжение
ночи, а сыну своему — снова возжигать этот светильник при наступлении утра и
отпускать Солнце в дневное его странствование. Весною, когда на севере дни
бывают самые долгие и утро почти сливается с вечером, сестра, принимая
светильник Солнца, должна тотчас же передавать его из рук в руки своему брату.
При одной из этих встреч они пристально взглянули друг другу в очи, пожали
взаимно руки и коснулись устами. «Будьте счастливыми супругами!» — сказал им
отец; но дети просили не нарушать радости стыдливой любви и оставить их вечно
женихом и невестою. С тех пор, когда они встречаются весною и сливают свои уста
в сладком поцелуе — румянец покрывает щеки невесты и отражается по небу розовым
блеском, пока жених не зажжет дневного светильника. Время этой встречи празднует
вся природа: земля убирается в зелень и роскошные цветы, а рощи оглашаются
песнями соловьев. Итак, миф отождествляет зарю с звездой, денницею, по сходству
издревле присвоенных им названий, или правильнее — переносит на планету Венеру
представления, созданные поэтическою фантазией о заре.
В гимнах «Вед» и в мифических сказаниях греков Заря изображается то матерью, то
сестрою, то супругою или возлюбленною Солнца. Матерью она представлялась потому,
что всегда предшествует восходу солнца, выводит его вслед за собою и та-
45
ким образом как бы рождает его каждое утро... Простое, естественное явление, что
при восходе солнца заря гаснет, скрывается — на метафорическом языке ариев
превращалось в поэтическое сказание: прекрасная дева Заря бежит от восходящего
Солнца и умирает от лучезарных объятий и жаркого дыхания этого пламенного
любовника. Так юная Дафна7 убегает от влюбленного Аполлона и умирает в его
объятиях, т. е. лучах, ибо в числе других уподоблений лучи солнечные назывались
также золотыми руками. Тот же смысл заключается и в следующих метафорических
выражениях: «Солнце опрокинуло колесницу зари», «Стыдливая Заря скрывает свое
лицо при виде обнаженного супруга — Солнца». Ярко сияющее солнце казалось
обнаженным, в противоположность другой метафоре, которая о солнце, закрытом
темными облаками, говорила как о божестве, накинувшем на себя одежды (облачение,
покрывало). Покинутое Утренней Зарею, одинокое Солнце совершало свое шествие по
небу, напрасно отыскивая свою подругу, и только приближаясь к пределам своей
дневной жизни, готовое погаснуть (умереть) на западе, оно снова, на краткие
мгновения, обретало Зарю, блиставшую дивной красотою в вечернем сумраке.
Приведенные свидетельства наглядно говорят, что в то древнее время, когда над
всем строем жизни владычествовали патриархальные, кровные связи, человек находил
знакомые ему отношения и во всех естественных явлениях; боги становились добрыми
семьянинами, были отцы, супруги, дети, родичи. Олицетворяя божественные силы
природы в человеческих образах, он перенес на них и свои бытовые формы. Но такие
родственные связи богов были плодом не сухой, отвлеченной рефлексии, а живого,
поэтического воззрения на природу, и смотря по тому, как менялось это воззрение
— менялись и взаимные отношения обоготворенных светил и стихий: одно и то же
божество могло быть то отцом, то сыном другого, быть рожденным от двух и более
катерей и т. д. Вот почему даже там, где под влиянием успехов народной культуры
вызвана была деятельность ума к соглаше-тао различных мифических представлений
(например, у греков), даже там поражает нас запутанность и противоречие мифов.
Очевидно, что у народов, стоявших на значительно низшей ступени развития, еще
явственнее должны выступать черты, указывающие на неопределенность и
неустановившееся брожение мысли. Уже отсутствие у славянских племен таких
названий для месяца, утренней и вечерней зари и звезд, которые бы из нари-
дательных, с течением времени, обратились в собственные, нелегко распознаваемые
в своем первоначальном коренном значении, свидетельствует, что мы имеем дело с
эпохою самых широких и свободных поэтических представлений, присутствуем, так
сказать, при самом зарождении мифических сказаний.
Та же творческая, плодородящая сила, какую созерцал языч-гик в ярких лучах
летнего солнца, виделась ему и в летних грозах, проливающих благодатный дождь на
жаждущую землю, ос-
вежающих воздух от удушливого зноя и дающих нивям урожай. Множество
разнообразных поверий, преданий и обрядов, несомненно, свидетельствует о
древнейшем поклонении славян небесным громам и молниям. Торжественно-могучее
явление грозы, несущейся в воздушных пространствах, олицетворялось ими в
божественном  образе Перуна-Сварожича,  сына  прабога  Неба; молнии были его
оружие — меч и стрелы; радуга — его лук; тучи — одежда или борода и кудри;  гром
— далекозвучащее слово, глагол, раздающийся свыше; ветры и бури — дыхание; дожди
— оплодотворяющее семя. Как творец небесного пламени, рождаемого в громах, Перун
признается и богом земного огня, принесенного им с небес в дар смертным; как
владыка дождевых облаков, издревле уподоблявшихся водным источникам, получает
название бога морей и рек, а как верховный распорядитель вихрей и бурь,
сопровождающих грозу, — название бога ветров. Эти различные названия придавались
ему первоначально как его характеристические эпитеты, но с течением времени
обратились в имена собственные; с затемнением древнейших воззрений, они
распались в сознании народном на отдельные бо-асеские лица, и единый владыка
грозы раздробился на богов грома и молний (Перун), огня (Сварожич), воды
(Морской царь) и ветррв (Стрибог). Вместе с низведением мифических представлений
и сказаний о небесном пламени молний на земной огонь, о дождевых потоках на
земные источники само собой возникло обожание домашнего очага, рек, озер и
студенцов8.
В таких образах поклонялся славянин всесоздающим силам природы, которые для
живого существа суть благо, добро и красота. Человеку естественно чувствовать
привязанность к жизни и страх к смерти. Обоготворив, как благое, все связанное с
плодородием, развитием, он должен был инстинктивно с тревожною боязнью отступить
от всего, что казалось ему противным творческому делу жизни. С закатом дневного
светила на западе как бы приостанавливается вечная деятельность природы,
молчаливая ночь охватывает мир, облекая его в свои темные покровы, и все
погружается в крепкий сон — знамение навсегда усыпляющей смерти; с помрачением
ярких лучей солнца зимними туманами и облаками начинаются стужи и морозы, небо
перестает блистать молниями и посылать дожди, земная жизнь замирает, и человек
осуждается на тяжелые труды:  он должен строить жилище, селиться у домашнего
очага, заготовлять пищу и теплую одежду. У первобытных племен сложилось
убеждение, что мрак и холод, враждебные божествам света и тепла, творятся другою
могучею силою — нечистою, злою и разрушительною. Так возник дуализм в
религиозных верованиях; вначале он истекал не из нравственных требований духа
человеческого, а из чисто физических условий и их различного воздействия на
живые организмы; человек не имел другой мерки, кроме самого себя, своих
собственных выгод и невыгод. Нравственные основы вырабатываются позднее и
прикрепляются уже к готовым положениям
47
дуализма, порожденного древнейшим воззрением на природу. Таким образом
отдаленные предки наши, круг понимания которых необходимо ограничивался внешнею,
материальною стороною, все разнообразие естественных явлений разделили на две
противоположные силы. У западных славян это двойственное воззрение на мир
выразилось в поклонении Белбогу и Чернобо-гу, представителям света и тьмы, добра
и зла... Уцелевшие географические названия и народные предания свидетельствуют,
что верование в Белбога и Чернобога было некогда общим у всех славянских племен,
в том числе и русских...
О древнем Белбоге доселе сохраняется живая память в белорусском предании о
Белуне. Белун представляется старцем с длинною белою бородою, в белой одежде и с
посохом в руках; он является только днем и путников, заблудившихся в дремучем
лесу, выводит на настоящую дорогу; есть поговорка: «Цёмна у лесе без Белу на».
Его почитают подателем богатства и плодородия. Во время жатвы Белун присутствует
на нивах и помогает жнецам в их работе. Чаще всего он показывается в колосистой
ржи с сумою денег на носу, манит какого-нибудь бедняка рукою и просит утереть
себе нос; когда тот исполнит его просьбу, то из сумы посыплются деньги, а Белун
исчезает. Поговорка «Му-сиць посябрывся (должно быть, подружился) з'Белунрм» —
употребляется в смысле: его посетило счастье. Это рассыпание Белуном богатств
основывается на древнейшем представлении солнечного света золотом...
Со светлыми, белыми божествами славянин чувствовал свое родство, ибо от них
ниспосылаются дары плодородия, которыми поддерживается существование всего
живого на земле; наше жито — одного корня со словами: живот (жизнь) и Жива —
богиня весны. «Слово о полку Игореве» говорит о славянах как о внуках солнца —
Дажьбога. Представители творчества и жизни, боги света были олицетворяемы
фантазией в прекрасных и большею частью в юных образах; с ними связывались идеи
о высшей справедливости и благе. Напротив, с темною силою природы, с черными
божествами было соединяемо все старое, безобразное, лукавое и злое; они
враждебны жизни и ее нравственным основам. Черная душа означает человека
бесчестного, криводушного; мрась — негодяй; черный день — день бедствия,
несчастья. Главным олицетворением нечистой силы была Мо/о/-рена или Мо/а/рана
(от санскр. mri — умираю) — богиня смер-ги, зимы и ночи, имя, родственное со
словами: мрак/морок, мор — повальная болезнь, мора — тьма, марать, мары —
носилки для покойников, жара — призрак, нечистый дух, мёрек или мёрет — черт,
мерещиться — темнеть, смеркаться, мерковать — кочевать, мёркоть — ночь, потемки,
мерекать — мало знать, зобственно: не распознавать за темнотою; сравни: «темный
человек» ; помора — отрава, поморщина — большая смертность, ?мрад, смердеть...
Краледворская рукопись9 сравнивает смерть с ночью и зи-
48
мою. Здесь кроется, между прочим, основание той тесной связи, в какую поставила
народная фантазия болезни, особенно повальные, с нечистою силою, почему она
олицетворяет их в безобразных уродливых формах...
Все чары, при совершении которых призываются злые духи, и собирание волшебных
зелий на погубу людей и животных совершаются в полночь. Ненавистница жизни,
исконный враг праведных светлых богов, нечистая сила, по русскому поверью, не
знает семейных уз, этих единственных форм, которые у племен патриархальных
поддерживали и воспитывали нравственные отношения; она блуждает по свету, не
имея мирного пристанища. Понятно, почему Чернобог, по свидетельству
Гельмольда10, отождествлялся с дьяволом; с именем его народные верования славян
должны были сочетать представления ночи, зимы и по-темняющих небо туч, с
которыми сражается молниеносный Перун.
Между богами света и тьмы, тепла и холода происходит вечная, нескончаемая борьба
за владычество над миром. День и Ночь представлялись первобытным народам
высшими, бессмертными существами; как День — первоначально верховное божество
света — солнце, с которым слово это тождественно и по названию, так Ночь —
божество мрака. «Эдда» повествует, что День родился от Ночи, что согласно с
древнегреческим мифом о рождении восходящего Солнца из темных недр Ночи и с
русским преданием... Показываясь ранним утром на краю неба, одетого ночною
пеленою, Солнце казалось как бы рождающимся из тьмы; наоборот, захождение его
вечером уподоблялось смерти: скрываясь на западе, оно отдавалось во власть
Морены, богини ночи и смерти...
У славян День и Ночь, согласно мужскому роду одного слова и женскому другого,
олицетворялись как брат и сестра. Народная загадка, означающая «год»,
произносится так: «Я стар, от меня родилось двенадцать сыновей (месяцы), у
каждого из них по тридцати сыновей красных, по тридцати дочерей черных (дни и
ночи)»; другая загадка, означающая «ночь и день», выражает мысль свою в этой
форме: «Сестра к брату в гости идет, а брат от сестры пятится» (или: «в лес
прячется»), В гимнах «Ригведы» и Ночь — сестра Зари. Несмотря на родство, в
которое ставит фантазия День и Ночь, они в преданиях, как и в самой природе,
друг другу враждебны; народная загадка называет их раздорниками (т. е.
ссорющимися): «Двое стоячих (небо и земля), двое ходячих (солнце и месяц), да
два здорника (день и ночь)». Еще прямее выражено это в следующей загадке,
занесенной в одну старинную рукопись: «Кои два супостата препираются? — День и
Ночь»...
У словаков рассказывается такое знаменательное предание: когда Солнце готово
выйти из своих чертогов, чтобы совершить свою дневную прогулку по белому свету,
то нечистая сила собирается и выжидает его появления, надеясь захватить божество
49
дня и умертвить его. Но при одном приближении Солнца она разбегается, чувствуя
свое бессилие. В этой поэтической форме рассказано, как первые солнечные лучи,
прорезавшие темный горизонт, прогоняют мрак ночи; будто испуганный, бежит он и
прячется в расщелины скал, подземные пещеры и глубокие бездны. Каждый день
повторяется борьба, и каждый раз побеждает царь Солнце, почему скандинавские
поэты дают ему эпитеты «радость народов и страх тьме». По общему германскому и
славянскому поверью, собирать лечебные травы, черпать целебную воду и
произносить заклятия против чар и болезней лучше всего на восходе ясного солнца,
на ранней утренней заре, ибо с первыми солнечными лучами уничтожается влияние
злых духов и рушится всякое колдовство; известно, что крик петуха,
предвозвещающий утро, так страшен нечистой силе, что она тотчас же исчезает, как
только его заслышит.
Подобно тому как дневной свет и жар, ночная тьма и прохлада определялись
суточным движением солнца, так летняя ясность и теплота, зимние туманы,
помрачающие небо, и все мертвящие морозы — годовым его движением. Как с утром
соединялось представление о пробуждающемся солнце, о благотворной росе, падающей
на нивы, поля и дубравы, о воскресающей повсюду деятельности, так с весною
связывалась мысль о воскресении согревающей силы солнца, о появлении грозовых
туч, проливающих на землю дождь, о восстании природы от зимнего сна: земля
наряжается в зелень и цветы, из далеких стран прилетают птицы, мир насекомых
наполняет воздух, и животные, подверженные спячке, встают из своих нор. С другой
стороны, и во время ясного летнего дня собирающиеся на небо тучи вдруг помрачают
солнечный свет и как бы превращают день в ночь и, пока не будут разбиты могучим
оружием гневного Перуна, задерживают в своих затворах золотые лучи солнца и
драгоценную влагу дождевых ливней. Эти аналогические признаки, запечатленные в
языке родственными названиями (сличи сумерки, мрак ночной и морок — облако,
туман, тьма ночная, темень — тучи, туман и мн. др.), послужили к сближению и
даже отождествлению в мифических представлениях всех означенных явлений.
Весеннее просветление солнца и явление его из-за мрачных туч стали уподобляться
утреннему рассвету, весна и богиня летних гроз — утренней заре или восходящей
деве солнца, а зима и тучи -- темной ночи; та же борьба, какую созерцал человек
в ежедневной смене дня и ночи, виделась ему и в смене лета и зимы, и в
громозвучных ударах Перуна, умолкающих на зиму и снова раздающихся с приходом
весны. По чешскому поверью, Солнце ведет постоянную войну с злою стригою
{ведьмою, представительницею ночного мрака, темных туч и зимы), побеждает се, но
и само терпит от ран, наносимых ею. «Зиме и лету союзу нету», — говорит народ
пословицею и в пластических обрядах изображает их взаимную борьбу. В июне
месяце, в пору самого полного развития творческой деятельности природы,
50
Солнце, следуя непременному закону судеб, поворяч^яет на зимний путь, дни
постепенно умаляются, а ночи увеличиваются; власть царственного светила мало-
помалу ослабевает и уступает Зиме. В ноябре Зима уже «встает на ноги», нечистая
сила HWXG-дит из пропастей, ада и своим появлением производит холода, метели и
пыоги: земля застывает, воды оковываются льдами, л жизнь замирает. Но в декабре,
когда, по-видимому, Зима совсем победила, Солнце «поворачивает на лето», и с
этого времени сила его снова нарождается, дни начинают прибывать, а ночи
умаляться. Как бы чувствуя возрастающее могущество врага, Зима истощает все свои
губительные средства на борьбу с приближающимся летом: настают трескучие морозы,
страшные для садов и озимых посевов, умножаются простудные болезни и падежи
скота... Тщетно Зима напрягает усилия; в свое время является веска, воды
сбрасывают ледяные оковы, воздух наполняется живительной теплотою, согретая
солнечными лучами земля получает дар производительности, и возрожденная природа
предстает в чудном великолепии летних уборов, пока новый поворот солнца не
отдаст ее снова во власть злой Зимы. Возврат весны сопровождается грозами; в их
торжественных знамениях всего ярче представлялись фантазии те небесные битвы, в
какие вступало божество весны, дарующее ясные дни, плодородие и новую жизнь, с
демонами стужи и мрака. В черных тучах признавали нечистую силу, затемняющую
ясный лик солнца и задерживающую дожди; подобно ночи, туча в поэтических
сказаниях народа есть эмблема печали, горя и вражды... В раскатах грома
слышались древнему человеку удары, наносимые Перуном демонам-тучам, в молниях
виделся блеск его несокрушимой палицы и летучих стрел, в шуме бури —
воинственные клики сражающихся. По русскому поверью, черти бьются на кулачки в
полночь, т. е. нечистая сила выступает на борьбу во мраке туч, подобных черной
ночи. Бог-громовник разит ее своими огненными стрелами и, торжествуя победу,
возжигает светильник солнца, погашенный лукавыми демонами (туманами и облаками).
Оба явления: сияние летнего солнца и блеск молнии — возбуждали так много
сходных, одинаковых впечатлений, что необходимо должны были сливаться в
мифических представлениях. Солнце растит нивы, от него столько же зависят
урожаи, как и от дождей, изливаемых владыкою молний; засуха, истребляющая нивы,
столько же приписывалась жарким лучам солнца, как и Перуну, скрывающему дождевые
облака; значение божества карающего равно прилагается и к дневному светилу,
которое своими лучами, словно стрелами, прогоняет ночь и туманы, и к громовнику,
поражающему мрачные тучи; поэтические выражения об утреннем рассвете, как о
треске разрываемых божеством дня цепей, нашли соответствующее себе представление
в звуках громовых ударов, разбивающих зимние оковы...
Солнечные  и  лунные  затмения  были  объясняемы  тою  же борьбою светлых богов
с темными, как и небесные грозы. Эти
51
е, редкие ЯВЛРКТ^Т, к которым не так ДЛРТ'О **пг при-выл.нуть человек, как к
ежедневному захождению солнца и к естественной смене годовых времен, постоянно
возбуждали тревожное чувство страха: нечистая сила нападала на божественное
светило, захватывала его в свою пасть и готовилась пожрать пред очами смущенного
язычника. «Погибе, съедаемо солнце!» — вот обычное выражение, с которым
старинные летописцы относились к солнечному затмению. В затмениях солнца и луны
до самого позднейшего времени видели «недобрые знамения».
Такое двойственное воззрение на природу, в царстве которой действуют и добрые и
злые силы, должно было наложить свою неизгладимую печать на все религиозные
представления. Поклоняясь стихийным божествам, человек одни и те же явления
различал по мере участия их в создании и разрушении мировой жизни, по степени
ближайшей или отдаленнейшей связи их с элементами света и тепла. Так,
опустошительные бури и зимние вьюги почитались порождением нечистой силы —
рыщущими по полям бесами, тогда как весенние ветры, пригоняющие дождевые облака
и очищающие воздух от вредных испарений, признавались благодатными спутниками
Перуна, его помощниками в битвах со злыми духами; из далекой страны вечного лета
они приносили на своих крыльях семена плодородия на землю, навевали в сердца
юношей и дев горячую любовь и своим дыханием восстанавливали здоровье болеющих.
У болгар северный ветер называют черным, а южный — белым. Мартовскому снегу
приписывается целебное свойство — только потому, что он выпадает в первый месяц
весны. Согретые лучами летнего солнца облака, как вместилища плодотворной влаги
дождя, представлялись прекрасными, полногрудыми женами, любви которых так
страстно ищет бог-громовник; но те же облака, как омрачители ясного неба,
приносители града и снега, рисовались воображению в образах демонических.

НЕБО И ЗЕМЛЯ

Небо, видимое очами смертного, представляется огромным блестящим куполом,
обнимающим собою и воды, и сушу, круглою прозрачною чашею, опрокинутою над
землею. Потому обыкновенно оно называется:
а) Небесным сводом; в «Беовульфе» 1 употреблено выражение «шатер неба»... По
народному воззрению, небо — терем божий, а звезды — очи взирающих оттуда
ангелов; эпическая поэзия воспользовалась этими данными и дает прекрасное
изображение космоса теремом, а небесных светил — обитающею там семьею.
52

Чудо в тереме показалося: На небе солнце — в тереме солнце, На небе месяц — в
тереме месяц, На небе звезды — в тереме звезды, На небе заря — в тереме заря И
вся красота поднебесная.
Округло-выпуклая форма небесного свода послужила основанием, опираясь на которое
доисторическая старина уподобила его, с одной стороны, черепу человеческой
головы, а с другой — высокой блестящей горе.
б) Индийский миф утверждает, что небо создано из черепа Брамы2, а по сказанию
«Эдды», оно произошло из черепа великана Имира3, с чем аналогично греческое
предание об Атласе4, который на своей голове держит небесный свод. Подобные
представления известны и у других народов Востока. Вместе с этим облака и тучи
были уподоблены мозгу, наполняющему гигантский череп-небо, или покрывающим его
волосам. Безоблачное, ясное небо в религиозных воззваниях сибирских шаманов
удерживает за собою знаменательный эпитет лысого; при жертвоприношениях они
обращаются к небу с такою молитвою: «Отец лысое Небо! младший сын плешивого
Неба! сделайте, чтобы я (имярек) был богат скотом, счастлив в промыслах и имел
бы большую семью». Припомним наши обиходные выражения: «Плешь просвечивает»,
«Лысина светится» и народную загадку о месяце: «Лысый жеребец через прясла
глядит», т. е. месяц (в мифическом образе коня), не затемненный облаками, светит
на двор. Белое пятно на лбу животных (лошадей и коров) называется лысиной или
звездочкой. Сербы величают месяц старым лысым дедушкою, т. е. круглый блестящий
диск полнолуния уподобляют лысой голове старика. Как обломки древних мифических
представлений, в нашем народе уцелели названия «Лысый бес» и «Лысая гора», на
которую слетаются ведьмы и нечистые духи творить чары и которая есть не что
иное, как самое небо... Дым, застилающий небо, в народной загадке сравнивается с
кудрявыми волосами: «Мать — гладуха, дочь — красуха, сын — кучерявый» (печь,
огонь и дым); а очи, закрытые ресницами и бровями — нахмуренные, — русский язык
уподобляет небесным светилам, помраченным тучами: сравни хмура и хмара...
Распущенные волосы, как эмблема дожденосных туч (дождь-слезы), сделались
символическим знамением печали; потому женщины, причитывая похоронные воззвания,
припадают к могилам с распущенными косами. В старину опальные бояре отращивали
волосы и распускали их по лицу и плечам... Так как с тучами соединялись идеи
плодородия и богатства, то обилие волос принимается за счастливую примету:
срослись ли у кого брови, или грудь его обросла густыми волосами — это верный
знак, что он уродился счастливцем...
Метафорическое сближение дождевых облаков с мозгом отразилось и в самом языке:
мозг, мзга — худая, мокрая погода и плакса, мозглый, мозгливый и мозглявый —
дождливый, пас-
53
мурный, мозгнутъ — делаться мозглою (о погоде), намозгнутъ, намозгляветъ —
киснуть, загнивать. Вместо выражения: «Что ты задумался?* — доселе говорится:
«Что ты отуманился?»... в) Сравнивая небо с горою, народная фантазия породнила
эти разнородные понятия и в языке, и в мифе. Слово горе значит: вверх, к небу;
белорусская песня поет: «Солнце колесом у гору идзетсь»; в народной загадке,
означающей «дым», небо называется горою: «Без ног, без рук на гору дерется»...
В одном заговоре читаем следующую заклинательную формулу:  «Еду на гору высокую,
далекую, по облакам и водам, а на горе высокой стоит терем боярский, а во тереме
боярском сидит красная девица (Заря)... Закрой ты, девица, меня своею фатою от
силы вражьей, от пищали, от стрел, от борца, от кулачного бойца». Эта высокая
гора, на которую надо ехать по облакам и водам (дождевым источникам), есть
небесный свод. То же представление греки соединяли с Олимпом, на вершинах
которого бессмертные боги основали свои обители... Гомер называет эту гору
светлою, блестящею и прямо — великим небом; о богине Заре поэт выражается, что
она восходит на Олимп, возвещая своим приходом утренний свет. Итак, небо
представлялось горою. Эта мифическая гора часто упоминается в сказочных
преданиях славян и германцев. Соответственно впечатлению, производимому небесным
сводом, она называется стеклянною или хрустальною... Рассказы о стеклянной горе
известны в Польше, Белоруссии и Литве; на ней стоят золотые палаты, растет
дерево с колотыми яблоками, кожица которых мгновенно заживляет раны; живая вода
(дождь) бьет ключами, а золото, серебро и драгоценные каменья лежат там в
несметном количестве. В солнце, месяце и звездах древний человек видел сияющие в
небесном чертоге драгоценные камни и золотые или серебряные украшения; блеск
неба, озаренного яркими лучами солнца, напоминал ему блеск металлов, и финский
эпос сообщает предание, что небесный свод был выкован хитрым кузнецом
божественной породы. У Гомера небо называется медным: в мифических
представлениях блестящая медь и золото имеют тождественное значение. Название
небесной горы железною указывает на отуманенное, потускнелое небо, каким оно
обыкновенно бывает в ненастную осень и зимнюю пору: в современной речи мы
навыкли называть его   «свинцовым».   О  зиме,  запирающей  дождевые  источники,
миф выражается, что она налагает на облака железные оковы. Никто из простых
смертных не в состоянии достигнуть вершины стеклянной   горы  даже  на  
сильном,   остроподкованном   коне; смельчак, решившийся подняться на нее,
падает при начале пути и платит жизнью за безрассудную отвагу. Выли, однако,
молодцы, которые взбирались на гору, прикрепляя к рукам и ногам когти рыси; 
взлетали на нее на крыльях сокола, на волшебном коне или ковре-самолете: все это
— мифические образы быстролетных облаков, вихрей и грозы. В лубочной сказке о
золотой горе или трех царствах: медном, серебряном и золотом —
54
повествуется о том, как царевич, отправляясь в означенные цар ства, достиг до
страшно высокой и крутой горы и влез на нее с помощью железных когтей,
прикрепленных к ногам и рукам. Олицетворяя грозовые явления хищными птицами и
зверями, фантазия, сблизившая молнии с острыми стрелами, начинает видеть в этих
стрелах железные когти; только вооруженный такими когтями, сказочный герой
(древний громовник) может взойти на небо и освободить из-под власти злых демонов
чудную красавицу — богиню весны...
Рядом с сейчас указанными представлениями неба как блаженной обители богов и
праведных оно было олицетворяемо и в живом божественном образе. Плодотворящая
сила солнечных лучей и дождевых ливней, ниспадающих с небесного свода,
возбуждает производительность земли, и она, согретая и увлажненная, растит
травы, цветы, деревья и дает пищу человеку и животным. Это естественное и для
всех наглядное явление послужило источником древнейшего мифа о брачном союзе
Неба и Земли, причем Небу придан воздействующий, мужской тип, а Земле —
воспринимающий, женский. Летнее Небо обнимает Землю в своих горячих объятиях,
как невесту или супругу, рассыпает на нее сокровища своих лучей и вод, и Земля
становится чреватою и несет плод; не согретая весенним теплом, не напоенная
дождями, она не в силах ничего произвести. В зимнюю пору она каменеет от стужи и
делается неплодною; с приходом же весны Земля, по народному выражению,
«принимается за свой род». «Не Земля родит, а небо», — выражается пахарь
пословицею, обозначая тем, что без влияния благоприятных условий, посылаемых
небом, земля бессильна дать урожай...
В эпическом языке сказок и песен постоянно повторяющееся выражение мать сыра
земля означает землю увлажненную, оплодотворенную дождем и потому способную
стать матерью. Слово природа (natura — рождающая), употребляемое теперь как
понятие отвлеченное, собственно, указывает на землю, материнская утроба которой
не устает рождать от начала мира и до наших дней. Идея плодородия так тесно
слилась с представлением о богине Земле, что, по литовскому сказанию, она не
может оставаться равнодушною при мысли, что у нее есть соперница: из зависти к
одной матери, одаренной чудесным свойством рождать детей изо всех частей тела,
Земля втянула ее в трясину — и несчастная женщина превратилась в вербу.
Небо у древних славян олицетворялось в мужском образе Сварога.., Сварог, как
олицетворение неба, то озаренного солнечными лучами, то покрытого тучами и
блистающего молниями, по указанию наших памятников, признавался отцом солнца и
огня. Во мраке туч он возжигал пламя молний и, таким образом, являлся творцом
небесного огня; земной же огонь, по древнему преданию, был божественный дар,
низведенный на землю J виде молнии; отсюда понятно, почему славянин молился
огню, как сыну Сварога. Далее: разбивая громовыми стрелами
55
тучи, Сварог выводил из-за них ясное солнце, или, выражаясь метафорическим
языком древности, возжигал светильник солнца, погашенный демонами тьмы; это
картинное, поэтическое представление прилагалось и к утреннему солнцу,
выходящему из-за черных покровов ночи, так как ночной мрак постоянно
отождествлялся с потемняющими небо тучами. С восходом солнца, с возжением его
светильника соединялась мысль о его возрождении, и потому Сварог есть божество,
дающее жизнь Солнцу — рождающее Дажьбога...
Свято-  или  Свето-вит  —   имя,  образовавшееся  по  той  же форме, как и
другие названия языческих богов:  Поревит, Яро-вит, Руевит;   последний слог
составляет суффикс (сравни прилагательные:   яро-витый,   плодо-витый,   ядо-
витый),   основа   же имени (свят — свет) указывает в Святовите божество,
тождественное Диву и Сварогу: это только различные прозвания одного и того же
высочайшего существа. По свидетельству Саксона Грамматика 5,   в   богатом  
арконском   храме   стоял   огромный   идол Святовита, выше роста человеческого,
с четырьмя бородатыми головами на отдельных шеях, обращенными в четыре разные
стороны; в правой руке держал он турий рог, наполненный вином.  Тут же висели
принадлежащие  богу седло,  мундштук и огромный меч; сверх того, при храме
содержался посвященный Святовиту белый конь, на котором он выезжал по ночам
разить врагов славянского племени. В 1851 году сделался известным ученому миру
открытый на Збруче Святовитов истукан, грубой работы, с четырьмя лицами; все,
что было посвящено Святовиту арконскому, на этом истукане изображено в рисунке
(чертами): на одной стороне бог держит в правой руке рог, на другой — висит у
пояса меч, а под ним видно изображение коня с подбрюшником. Четыре головы
Святовита, вероятно, обозначали четыре стороны света и поставленные с ними в
связи четыре времени года (восток и юг — царство дня, весны, лета;  запад и
север — царство ночи и зимы); борода — эмблема облаков, застилающих небо;   меч
— молния;   поезды на коне и битвы с вражьими   силами   —   поэтическая  
картина   бурно   несущейся грозы;   как владыка небесных громов, он выезжает по
ночам, т. е. во мраке ночеподобных туч, сражаться с демонами тьмы, разит их
молниями и проливает на землю дождь. С этим вместе он необходимо признается и
богом плодородия; к нему воссылались мольбы об изобилии плодов земных;   по его
рогу, наполненному вином (вино — символ дождя), гадали о будущем урожае. Таким
образом у славян, как и у прочих арийских народов, с верховным божеством неба
связывались представления ожесточенной борьбы с демонами и благодатного
плодородия, разливаемого им по земле; вот почему время зимнего поворота солнца,
предвещающее грядущее торжество Святовита над нечистою силою,  получило 
название  святок,  а  весенний  праздник  пробуждения природы, появления
молниеносных облаков и дождевых ливней — название святой или светлой недели. Те
же самые
56
представления соединяла фантазия и с отдельным олицетворением бога-громовника
(Перуна); так как именно в весенней грозе видел древний человек источник жизни,
начало мирового творчества, то понятно, что воинственный громовержец должен был
выдвинуться в его сознании вперед и занять первостепенное, почетнейшее место
между другими богами. Вместе с главнейшими атрибутами божества Неба на него
переносится и понятие о старейшинстве; он является творцом и правителем
вселенной, получает имя деда и представляется в виде бородатого старца.
Признавая Небо и Землю супружескою четою, первобытные племена в дожде, падающем
с воздушных высот на поля и нивы, должны были увидеть мужское семя, изливаемое
небесным богом на свою подругу; воспринимая это семя, оплодотворяясь им, Земля
чреватеет, порождает из своих недр обильные, роскошные плоды и питает все на ней
сущее... Слово семя означает в нашем языке и зерно растительного царства, и
оплодотворяющие соки человека и животных; с другой стороны, и понятие зерна
распространяется отчасти на царство животное, ибо о рыбах говорится, что они
«мечут зерно»; жидкой икре дается название «зернистой». В «Ведах» весьма часто
высказывается мысль, что в виде дождя небо проливает свое животворное семя; так,
например, в гимне «Ригведы», обращенном к богу-громовнику, находим следующее
любопытное место: «Бушует ветер, блистает молния, распускаются злаки, небо
изливается, вся тварь получает подкрепление, когда Парьянья (Перун)
оплодотворяет землю своим семенем». От небесных, дождевых потоков религиозное
обожание перешло и на земные источники и реки; воды Нила, ежегодно разливающиеся
на всю окрестную страну и напояющие ее плодоносною влагою, почитались у египтян
за мужское семя Озириса6; когда река эта выступала из берегов, на изображения
Изиды7 навешивались амулеты в знак ее беременности. По народной примете, если
дождь смочит молодую чету в самый день биака, то это предвещает новобрачным
чадородие и богатство. При таком воззрении на дождь, как на родительское семя,
понятно, что в молнии, разящей тучи и чрез то низводящей на землю небесные воды,
фантазия первобытных народов узнавала мужской детородный член; понятно также,
что оплодотворяющая сила неба почти исключительно присваивалась божествам
весенних гроз: у германцев - - Водану и Тору, у славян — Перуну; к ним
обращались с молитвами об урожае, в честь их совершались на пашнях и жнивах
религиозные обряды, от их непосредственного участия зависели успехи
земледелия...
На древнем поэтическом языке травы, цветы, кустарники и деревья назывались
волосами земли. Признавая землю за существо живое, самодействующее (она родит из
своей материнской утробы, пьет дождевую воду, судорожно дрожит при
землетрясениях, засыпает зимою и пробуждается с возвратом весны), первобытные
племена сравнивали широкие пространства суши с исполинским телом, в твердых
скалах и камнях видели ее кости,
57
в водах — кровь, в древесных корнях — жилы и, наконец, в травах и растениях —
волосы. По преданию индийских брахманов, земные воды создались из соков Брамы,
камни — из его костей и растения — из волос. Скандинавский миф о происхождении
мира утверждает, что земля сотворена из мяса убитого первозданного великана
Имира, море — из потоков его крови, горы, скалы и утесы — из костей и зубов,
леса — из волос. Наоборот, предания о происхождении человека, равно
принадлежащие всем индоевропейским народам, в том числе и славянам, говорят, что
тело человеческое взято от земли и в нее же обращается по смерти, кости — от
камня, кровь — от морской воды, пот — от росы, жилы — от корней, волосы — от
травы. Верование это так высказано в Стихе о Голубиной книге:
Телеса наши от сырой земли, Кости крепкие взяты от камени, Кровь-руда от черна
моря.
Народные загадки метафорически называют волосы — лесом, а траву — волосами... В
стихе о Егории Храбром сказано, что у его сестер «власы, как кавыль-трава».
Сербы называют лес — шума, потому что в нем слышится постоянный шелест листьев.
С указанными метафорами тесно связывается поверье о зеленых волосах русалок,
водяных и леших и тот часто встречаемый в народных сказках мотив, по которому
щетка, кинутая героем во время бегства от враждебных преследователей,
превращается в лес:  из каждого волоска вырастает дерево. Русалки, как водя-вые
нимфы, наделены зелеными косами, подобно римским божествам рек и финскому царю
волн, которые представлялись с травяными бородами; т. е. зелень, растущая по
берегам рек и источников, рассматривалась как волосы водяных богов и богинь.
Малорусская загадка, означающая «камыш», изображает это растение в таком
поэтическом образе:   «Стоит дид над водою, колыхав бородою»...
Богиня земного плодородия, вступающая в брак с богом небесных гроз в счастливое
время весны, теряет своего супруга в период холодной зимы и прекращает свои
роды; отсюда создалось у германцев прекрасное сказание о том, как Фрея, в белой
развевающейся одежде, плача и жалуясь, шествует через горы и долы, неустанно
ищет своего скрывшегося мужа, находит его и потом снова теряет и принимается за
те же поиски. Миф этот развит во многих народных сказках. У греков благодатная
свадьба Зевса8 и Геры9 праздновалась каждую весну...
Из всего сказанного очевидно, что рядом с поклонением небу должно было
возникнуть и утвердиться религиозное почитание земли. Следы этого обоготворения
сохранились и у славян... Богатыри, поражающие лютых змеев, в ту минуту, когда
им грозит опасность быть затопленными кровью чудовища, обращаются к земле с
просьбою: «Ой, ты еси мать сыра земля! расступися
58
на четыре стороны и пожри кровь змеиную»  — и она расступается и поглощает в
себя потоки крови...
Весною, когда земля вступает в брачный союз с небом, поселяне празднуют в ее
честь духов день; они не производят тогда никаких земляных работ, не пашут, не
боронят, не роют землю и даже не втыкают кольев, вследствие поверья, что в этот
день земля — именинница и потому надо дать ей отдых...
Как всеобщая кормилица, земля есть источник сил и здоровья; она же растит и
целебные травы. Тот, кто приступает к собиранию лекарственных зелий и кореньев,
должен пасть ничком наземь и молить мать-сыру землю, чтоб она благоволила
нарвать с себя всякого снадобья... Чтобы нечистая сила не поселилась в нивах и
не выжила с пастбища стад (т. e. не повредила бы тем и другим), хозяева в
августе месяце выходят раннею зарею на поля с конопляным маслом и, обращаясь на
восток, говорят: «Мать сыра земля! Уйми ты всяку гадину нечистую от приворота и
лихого дела»; затем выливают на землю часть принесенного масла. Обращаясь на
запад, продолжают: «Мать сыра земля! Поглоти ты нечистую силу в бездны кипучие,
в смолу горячую»; на юг произносят: «Мать сыра земля! Утоли ты все ветры
полуденные со ненастью, уйми пески сыпучие со метелью» и, наконец, на север:
«Мать сыра земля! Уйми ты ветры полуночные со тучами, содержи (сдержи) морозы со
метелями». За каждым обращением льют масло, а в заключение бросают и самую
посудину, в которой оно было принесено. У литовцев в эпоху язычества было
обыкновение приготовлять осенью (после уборки хлеба) пиво и часть его выливать
на землю с такою мольбою: «Цветущая земля! Благослови дело рук наших». Это
жертвенное возлияние масла и пива имело символическое значение влаги,
проливаемой небом и дарующей нивам урожай; ибо и «масло» и «пиво» были
метафорическими названиями дождя. Увлажненная дождем земля сулила обилие,
богатство и счастье; потому при избрании кошевого, если на ту пору случалось
быть ненастью, казаки мазали голову избранного грязью, почитая это за доброе
предзнаменование.
По свидетельству Титмара10, славянские жрецы, нашептывая какие-то слова,
раскапывали пальцами землю и по встречающимся приметам гадали о будущем.
Народные русские сказки упоминают о старинном обычае: произнося клятву, есть
землю, чтобы таким действием еще тверже скрепить нерушимость произносимого обета
или справедливость даваемого показания-Хроника Титмара говорит, что славяне при
утверждении мирных договоров подавали пучок сорванной травы или клок обрезанных
волос; трава, как волосы матери-земли, и волоса, как метафора травы,
употреблялись здесь за символические знамения самой богини — в удостоверение
того, что мир будет соблюден свято и границы чужих владений останутся
неприкосновенными. В старину на Руси вместо обыкновенной присяги долгое время в
спорных делах о земле и межах употреблялся юридиче-
59
ски признанный обряд хождения по меже с глыбою земли: один из тяжущихся клал
себе на голову кусок земли, вырезанный вместе с растущею на ней травою на самом
спорном поле, и шел с ним по тому направлению, где должна была проходить
законная граница; показание это принималось за полное доказательство...
Взятая с поля глыба и дерн были символами матери-земли, а с тем вместе и
поземельной собственности; по всему вероятию, как было у других народов, так и у
нас — при уступке и продаже полей и пашен кусок земли или дерн передавался из
рук в руки от продавца покупщику, как видимый знак перехода права владения от
одного лица к другому. На это указывает старинное выражение: продать в дерн или
одеренъ, т. е. продать в полную и вечную собственность. У римлян в случае тяжбы
о поземельном владении противники отправлялись на спорное поле, брали из него
глыбу и приносили к претору, который должен был рассудить их; у германцев в
подобном случае также вырывали глыбу из спорной земли, приносили пред феодала и,
вступая в судебный поединок, прикасались к ней своими мечами. От общего
представления о Земле народ земледельческий переносит свое религиозное почитание
на отдельные родовые участки, подобно тому как культ огня склонился к
обоготворению домашнего очага; земля, на которой селился род, которая
возделывалась его руками и которая действительно была его кормилицей,
становилась ему родною. Уходя на чужбину, древние предки наши брали с собою
горсть родной земли и хранили ее, как свя-гыню: обычай, доселе соблюдаемый
болгарами. К ней тяготели общие интересы родичей; даруя им необходимые средства
жизни, она тем самым привязывала их к определенной местности и теснее скрепляла
семейный союз... Со словом земляк до сих пор соединяется у нас что-то
родственное, близкое.

СТИХИЯ СВЕТА В ЕЕ ПОЭТИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ

Солнечный свет дает возможность видеть и различать предметы окружающего нас
мира, их формы и краски; а темнота уничтожает эту возможность. Подобно тому
зрение позволяет человеку осматривать и распознавать внешнюю природу, а слепота
погружает его в вечный мрак; без глаз так же нельзя видеть, как и без света. От
того стихия света и глаза, как орудие зрения, в древнейшем языке обозначались
тождественными названиями: зреть, взор, зоркий, зорить — присматриваться,
наблюдать, прицеливаться, зорька — прицел на ружье, обзаритъся —
60
промахнуться из ружья, зыритъ — зорко смотреть, зйрять — оглядываться, зирк —
глядь, зирок — зрачок, зорный — имеющий хорошее зрение, и зо(а)ря, зирка
(малорус.), — звезда, зир-ка с метлою — комета, зо(а)рница (зирныця, зарянка) —
утренняя или вечерняя звезда, планета Венера; зарница — отдаленная молния
(малор. блискавиця, которой приписывают влияние на созревание нив и которую
потому называют хлебозоркою: глагол «зреть, со-зревать» указывает на мысль, что
поспевающие хлеба, окрашиваясь в желтый, золотистый цвет, чрез то самое
уподобляются солнечному блеску; зрелый — собственно: светлый, блестящий); зорить
— о молнии: сверкать и помогать вызреванию нив; зорить — прочищать, прояснять,
напр., «зорить масло» — дать ему отстояться, очиститься; зазоритъ — зажечь,
сасветить свечу, зарный (свето-зарный) — горячий, страстный, зарево — отражение
пламени, зорко (вятск.) — ясно; дозор — присмотр и дозоры (перм.) — зарница.
Слово зрак, означающее у нас глаз, у сербов значит: солнечный луч...
В следующем поверье слово глядеть употребляется в значении «светить»: если,
замечают крестьяне, новый месяц обглядится до трех дней, то во все время до
следующего нарождения этого светила будет стоять ясная погода; а если на новый
месяц польет дождь и тучи помешают ему оглядеться, то в продолжение четырех
недель погода будет дождливая.
Белъмы — глаза, от слова белый — светлый; зеница ока — зрачок, зенки, зенькй —
глаза и зенка — стекло, от глагола зе(и)ять — блестеть: здесь глаз сближается со
стеклом на том же основании, на каком ясное небо названо было «стеклянною
горою».
Луна, лунитъся — светать, белеть и лунитъ — хлопать глазами. Постоянный эпитет,
сопровождающий очи — ясные, светлые; малорусы говорят: «Свитить очима», а в
литературной и разговорной речи обыкновенны выражения: сверкать глазами,
посыпались искры из очей и т. п.
Из такого сродства понятий света и зрения, во-первых, возникло мифическое
представление светил небесных — очами, а во-вторых, родилось верование в
чудесное происхождение и таинственную силу глаз. Представление светил очами
равно принадлежит народам и Старого и Нового света. Во многих языках восточного
архипелага названия, даваемые солнцу, означают: око дня. Скандинавские поэты
солнце, луну и звезды называют глазами неба и, наоборот, глаза человека
уподобляют солнцу и луне, а лоб (череп) его — небесному своду, что встречается и
в наших старинных рукописях: «Яко на небеси светила солнце и луна, гром ветр,
сице и в человеке во главе очи, и глас, и дыхание, и мгновение ока, яко
молния...» В «Ведах» солнце называется глазом Варуны (неба), самое божество
дневного света именуется златоглазым, а в некоторых гимнах солнце и луна
представляются двумя очами неба. Верховный бог германцев Один (Водан) назывался
одноглазым: в человеческом образе
61

его олицетворено дышащее бурями грозовое небо, с высоты которого  солнце, 
словно громадное всемирное  око,  озирает  землю. Подобно тому у персов оно
представлялось глазом Ормуз-да4, у египтян — Демиурга2, у греков — Зевса. Отсюда
в средние века явилось то обычное изображение божества в виде всевидящего ока,
испускающего из себя кругом солнечные лучи, которое вошло в церковную символику
и удержалось до настоящего времени;  на иконах оно доныне рисуется среди
облаков. Эпитет «всевидящего» придавался солнцу еще индусами, и эта
характеристическая черта постоянно соединяется с ним в народных сказаниях. 
Первобытные  племена  обожали в  стихиях их живую творческую силу, и как в самой
природе различные явления неразрывно связаны между собою и сопутствуют друг
другу, так и в мифических представлениях они нередко сливаются в одно целое.
Религиозное чувство древнего человека, по преимуществу, обращалось к весеннему
небу, которое являлось его воображению во всем божественном могуществе: одетое
грозовыми тучами, оно вещало в громах, разило в молниях, изливало семена
плодородия в дожде и, взирая с высоты на дольний мир ясным солнцем, пробуждало
природу к новой жизни. Яркие лучи весеннего солнца возвращались миру вместе с
дождями и молниями и вместе с ними похищались на зиму злыми демонами ; оттого и
в народных поэтических сказаниях мифы солнечные и грозовые взаимно переплетаются
и спутываются. Таково греческое сказание об исполинских одноглазых циклопах; в
образе  великанов   арийские  народы  представляли  темные  тучи, громоздящиеся 
по небесному своду;   так как громовые удары уподоблялись стуку кузнечных
молотов, а молнии — стрелам, то о циклопах рассказывается, что они куют Зевсу
молниеносные стрелы. В этой 'грозовой обстановке солнце представляется как глаз
во лбу великана;  самое имя циклопов указывает на круглый   диск   солнца.  
Собственно,   древнейшее   представление должно было всем циклопам вместе дать
один глаз, как едино на небе солнце, и воспоминание об этом сохранила норвежская
сказка.   Давно   когда-то,   повествует  сказка,   заплутались  двое детей в
лесу, развели огонь и сели греться. Вдруг послышался страшный треск, и затем
показались три великана, вышиной с дерево;  у всех трех был один глаз, и они
пользовались им по очереди:   у  каждого великана было во лбу отверстие,  куда и
вставлялся общий всем глаз. Ловкие дети успели одного из великанов ранить в
ногу, а других напугать, так что тот, который держал глаз во лбу, уронил его
наземь; мальчик тотчас же подхватил его. Глаз был так велик, что не уложить и в
котел, и так прозрачен, что мальчик видел сквозь него все, будто в светлый день,
хотя и была темная ночь...
Необходимо, однако, заметить, что поэтическая фантазия первобытных народов
относилась к явлениям природы с несравненно большею свободою, нежели какую
вправе себе дозволить современный поэт. Если, с одной стороны, она отождествляла
62
совершенно отдельные явления по сходству некоторых их признаков, зато с другой —
единое явление дробила на разные образы по различию производимых им впечатлений.
Как в периодических фазах луны древний человек усматривал погибель старого
месяца и нарождение нового, так в закате солнца видел его смерть, а при утреннем
восходе приветствовал рождение нового бога; в естественной смене годовых времен
представлялась ему смена одного солнца другим: зимнее солнце уступало весеннему,
весеннее — летнему, майское — июньскому и т. д. В этих воззрениях нашла себе
опору и басня о многих циклопах, из которых каждый имеет свой глаз во лбу.
Предания об одноглазых великанах составляют общее достояние всех индоевропейских
народов, а потому не чужды и славянам...
Народная загадка, означающая «глаз», говорит:   «Стоит палата, кругом мохната,
одно окно и то мокро». С восходом солнца небо, до той минуты погруженное в
ночной мрак, прозревает; на востоке вспыхивает красная заря и вслед за нею
показывается самое светило. Появляясь на краю горизонта, оно как будто
выглядывает в небесное окно, открытое ему богинею Зарею... Солнце, Месяц и
Звезды — зоркие небесные стражи, от глаз которых ничто не укроется;  к ним
обращаются герои народных сказок с расспросами во всех трудных случаях жизни:
«Вы, — говорят они, — светите во все щели, вам все ведомо!»... У всех народов
существует убеждение, что небесные боги взирают с высоты на землю, наблюдают за
поступками смертных, судят и наказуют грешников. Из этих данных объясняются
сказочные предания: а) о чудесном дворце, из окон которого видна вся вселенная,
а владеет тем дворцом прекрасная царевна-(Солнце), от взоров которой нельзя
спрятаться ни в облаках, ни на суше, ни под водами;   б) о волшебном  зеркальце, 
которое открывает глазам все — и близкое, и далекое, и явное, и сокровенное.
Там, где в русской сказке завистливая мачеха допрашивает волшебное зеркальце, в
подобной же албанской сказке она обращается прямо к Солнцу. Народные загадки
уподобляют глаза человеческие зеркалам и стеклам:   «Стоят вилы (ноги), на вилах
короб (туловище), на коробе гора (голова), на горе два стекла (или зеркала —
глаза)»; сличи глядилъцо — зрачок глаза и гляделка, гляделъце — зеркало; то же
сродство означенных понятий обнаруживается и словом зеркало (зерцало, со-
зерцатъ). В древности зеркала были металлические; а потому мифическое
представление солнца зеркалом, известное еще греческим философам, совпадало с
уподоблением его золотому щиту...
Как свет уподоблялся зрению, так, в свою очередь, зрение нередко получало
значение света. Из древнеязыческих преданий о создании человека видно, что
сродство этих понятий послужило основою весьма знаменательного мифа о
происхождении человеческих глаз. По свидетельству старинных славянских и
немецких памятников, восходящих до XII столетия, очи человеческие создались от
солнца; верование это известно было и
63
древним индусам. В средневековых сказаниях находим басню, что, когда орел
состарится и потеряет зрение, он возлетает превыше облаков — к самому солнцу — и
тем самым исцеляет свою слепоту...
У разных народов уцелели любопытные предания о том, что глаз человеческий не
только видит, но светит и жжет. Народная загадка выражается о глазах: «Два
вузлика все поле освитять». Интересен вариант этой загадки: «Двомя узликами все
поле за-сию»; очи засевают своим светом (зрением) поле, т. е. сразу обнимают все
видимое пространство. Стремительность света, скорый полет птицы и мгновенная
передача предметов глазом порождали одно общее понятие о быстроте, и потому, как
солнце олицетворялось в виде птицы, так и «глаза» народная загадка изображает в
такой метафоре: «Сидит птица, без крыльев, без хвоста; куда ни взглянет — правду
скажет»...
В смелой поэтической картине живописует русская сказка ночь, блестящую звездными
очами: злая мачеха посылает падчерицу за огнем к бабе-яге. Поздним вечером
приходит она к избушке ведьмы; вокруг избы — забор, на заборе торчат
человеческие черепа, а в тех черепах блестят глаза и озаряют поляну; к утру
глаза потухают, а с вечера снова зажигаются и светят во всю ночь. Девушка сняла
один череп с горящими очами, вздела его на палку и, освещая перед собою дорогу,
пустилась назад. Воротившись домой, она вошла в горницу; а глаза из черепа так и
глядят на мачеху и ее родных дочерей, так и жгут огнем: «уда ни прятались
бедные, глаза везде находили, и к утру превратили их в черный уголь. Рассказ
этот живо напоминает нам прекрасный образ трубадура Бертрама дель Борна в
Дантовом •Аде»: он несет за волосы свою собственную голову, отделенную от
туловища, и освещает ею путь, как фонарем...
Такое сближение понятий света и зрения проведено в народ-вой речи до мельчайших
подробностей. Так, кривого человека, лишившегося одного глаза, называют
полусветъе; ибо понятие водного света соединяется с двумя глазами. Наоборот, о
солнце, когда оно начинает опускаться к западу, говорят, что оно косится. Кроме
того, умаление дневного света, когда заходит солнце или тучи заволакивают небо,
уподобляется нахмуренным, полузакрытым очам: а) сумерки (су-мрак) — время
солнечного заката, то же, что сутёмки, сутемёнки (от тьма, потемки)', морок
(обморок) — мгла, туман, облака, поморок (паморока, памор-ка) — пасмурная погода
с мелким дождем, марочный и памо-рочный — пасмурный, туманный, заморочило — небо
покрылось чучами или туманами, и б) мороком — незаметно, невидимо, щмериться —
нахмуриваться, надвигать брови на глаза, сумё-ря — кто смотрит нахмурясь,
сердито; подобно тому невыгляд — угрюмый человек. Слово мерещиться значит и
темнеть, и плохо, слабо видеть: «Тебе, видно, так померещилось!» Мизйкать —
издавать слабый свет, а мизюкатъ (мизюрить) - - худо видеть, сиотреть
полуоткрытыми глазами. Не менее знаменательно сви-
64
детельство следующих речений: а) хмора — туман с мелким дождем, хмара и хмура —
туча, облако, густой туман, хмар-но — туманно, пасмурно, хмарит — делается
ненастье, собираются тучи, нахмарило — солнце скрылось за тучами, и б) хмуриться
— опустить брови, что придает лицу суровый, «пасмурный» вид; нахмаритъся —
сделаться угрюмым, «мрачным», на-хмару — в дурном расположении духа, хмурно —
худо, хмара (хмыра, хмура, нахмура, хмурый) — угрюмый, невеселый человек;
жмурить — закрывать глаза, жмурки — игра с завязанными глазами. До сих пор
слышится в разговорной речи выражение: смотреть или нахмуриться сентябрем, т. е.
смотреть исподлобья, надвинув на глаза брови. Такой суровый взгляд уподобляется
сентябрьскому солнцу, отуманенному осенними облаками. Наоборот, о ненастной
погоде, предвещающей дождь, говорят: небо хмурится; следовательно, облака и
тучи, издревле названные на метафорическом языке волосами, здесь сравниваются с
бровями и ресницами, а солнце — с глазом. Сличи также: моргать, моргай —
человек, закрывающий глаза — жмура, и моргасйнница — сумрачная, осенняя погода с
мелким дождем, моргаситъся — накрапывать мелкому дождю. Слова эти указывают на
поэтическое уподобление небесных светил, беспрестанна потемняемых бегущими
облаками, моргающим очам. В связи с приведенными данными стоит народное поверье,
что слезы прочищают недобрые (косые, черные и с нависшими бровями) очи и отымают
у них злую силу — подобно тому как дождь очищает небо от темных туч. Рядом с
мифическим представлением облаков бровями и ресницами слезы стали метафорическим
названием дождя и росы...
Язык не только сближает умаление света с ослаблением зрения, но и в совершенном
отсутствии первого узнает слепоту: темнёсъ, темь — ночной мрак, темень — тучи и
темный — слепой, темняк — пасмурный, невеселый человек, темнуха — нелюдимая
женщина, стемнеть — ослепнуть, туман и тумата — слепота.
Утрата зрения приравнивается темным тучам и непроглядной ночи. Вместе с этим,
как шумно пролившийся дождь выводит из-за туч ясное солнце, или, говоря
мифическим языком, возвращает способность зрения этому всесветному глазу, и как
роса, падающая на утренней заре, предвещает скорое пробуждение солнца, — так
думали и верили, что весенний дождь и утренняя роса могут исцелять слепоту очей.
Народная русская сказка сообщает нам предание о живой воде, возвращающей слепому
царю зрение: в основе этого предания кроется древнейший миф о весеннем дожде, в
ливнях которого умывается пробужденный от зимнего сна царь Солнце. В другой
сказке («О Правде и Кривде») упоминается гремячий ключ, наделенный чудесною
силою восстанавливать потерянное зрение. «Гремячи-ми» источниками называются те,
которые, по народному поверью, произошли от удара молнии: в первоначальном
значе-
3 Древо жизни.
•
65
кии это — дождевые потоки... В духовном стихе «Сорок калик со каликою» находим
следующий эпизод: когда Михайло-По-зык Иванович был оклеветан в покраже
княжеской чаши, то калики «ясны очушки у него повыкопали» и бросили несчастного
в раздольице — чисто поле. Михайло-Потык Иванович подполз к сыру дубу;
Прилетела птица райская,
Садилась на тот на сырой дуб,
Пела она песни царские:
«Кто в эту пору-времечко
Помоется росою с этой шелковой травы,
Тот здрав будет!»
Михайло догадался, умылся росою, и в тот же миг зарастались его раны кровавые,
стал он молодцем по-прежнему...
Не одни небесные светила, но и самая молния казалась древнему человеку зрячею.
Часто мелькающая зарница, которая то озарит небо мгновенным блеском, то
спрячется за темными тучами, была сближаема с мигающим глазом, который то
взглянет, то закроется веками; сравни: мигалы — глаза, веки и мигать — заступать
свет и, говоря о молнии: сверкать. Малорусы называют зарницу — моргавкою (от
моргать) и, глядя на ее отблеск, говорят: «Моргни, моргни, моргавко!»...
Наши сказки знают могучего старика с огромными бровями в необычайно длинными
ресницами; брови и ресницы так густо у  него заросли,  что  совсем  затемнили 
зрение;   чтобы  он мог взглянуть на мир, для этого нужно несколько силачей,
которые бы смогли поднять ему брови и ресницы железными вилами. Этот чудный
старик напоминает малороссийского вия - - мифическое существо, у которого веки
опускаются до самой земли, но если поднять их вилами, то уже ничто не утаится от
его взоров;   слово вии означает:   ресницы. Народное предание о вии знакомо
всякому, кто только читал Гоголя;   заметим, однако, что некоторые любопытные
черты не вошли в его поэтический рассказ. В Подолии, например, представляют вия
как страшного истребителя, который взглядом своим убивает людей и обращает в
пепел города и деревни; к счастью, убийственный взгляд его закрывают густые
брови и близко прильнувшие к глазам веки, и только в тех случаях, когда надо
уничтожить вражеские рати или зажечь неприятельский город, поднимают ему веки
вилами. В таком грандиозном образе народная фантазия рисовала себе бога-
громовника (Деда Перуна); из-под облачных бровей и ресниц мечет он молниеносные
взоры и посылает смерть и пожары... Под  влиянием  метафорического языка  глаза 
человеческие должны были получить таинственное, сверхъестественное значение. То,
что прежде говорилось о небесных очах, впоследствии, понятое буквально,
перенесено человеком на самого себя. Знойный блеск солнечного ока производит
засуху, неурожаи и болезни;  сверкающие взоры Перуна посылают смерть и пожа-
66
ры: та же страшная сила усвоена и человеческому зрению. Отсюда родилась вера в
призор или сглаз, общая всем индоевропейским народам... «Дурной», «недобрый»
глаз распространяет своз влияние на все, чего только коснется его взгляд:
посмотрит ли на дерево — оно тотчас засыхает; глянет ли на свинью с поросятами —
она наверно их съест; полюбуется ли на выведенных цыплят — и они суток в двое
переколеют все до одного и т. д. Недобрый глаз влечет за собою болезни, убытки и
разного рода несчастья, и такое действие его не зависит даже от воли человека.
Недобрыми очами считаются: косые, выглядывающие из-за больших, нахмуренных
бровей, черные («Бойся черного да карего глаза»; черный глаз — опасный) и глаза,
чрезмерно выкатившиеся или глубоко впавшие! Косые глаза придают лицу неприятное
выражение; старинному человеку они напоминали солнечный закат, умаление дневного
света, близящееся торжество нечистой силы. Потому слову прикбс дается значение
«сгла-ва» (оприкосить — сглазить, оприкосливый — боящийся дурного глаза, порчи;
коситься на кого — смотреть неприязненно); заговорах просят защиты «от уроков и
прикосов». Способ-:остью зрения, по понятиям язычников, наделяли человека боги
;ета и добра; с недостатком и еще более с отсутствием этого .ра соединялась
мысль о нравственном несовершенстве, лукав-е и злобе. Оттого косой употребляется
в смысле дьявола: «Косой те возьми!» Идти в принос — поступать нечестно,
лукавить; на косых быть — не ладить; сравни: кривой (с одним глазом) и кривда,
кривость — неправда, зло, обида; отемнеть — ослепнуть и потёма — скрытный,
лукавый человек; обморочить — обманывать, обомардт — обманщик; малорус, завязать
свет (очи) — сделать кого несчастным. Между другими зловещими приметами издревле
признавалась и встреча со слепцом... Нахмуренные брови, как метафора потемняющих
небо облаков, и глаза, светящиеся из-за этих бровей — из глубоких впадин, или
глаза черные, навыкате, яркий блеск которых особенно живо напоминал молнию
(припомним выражение «сверкающий взор», «молниеносный взгляд», «метать стрелы из
глаз»), должны были получить тот же демонический характер, какой обыкновенно
соединялся с тучами. У колдунов и ведьм, заправляющих грозами и бурями, по
народному поверью — «недобрый» глаз. Недобрые глаза считаются завистливыми,
потому что зависть невольно обнаруживается во взорах, пристально обращенных на
предмет желания; почему зариться означает: сильно желать, завидовать, зазорный —
завидливый; глаза разгорелись, т. е. жадно смотрят; «у него черный глаз» — он
полон зависти...
Очевидная для всех аналогия небесного света со светом обыкновенного огня повела
ко многим весьма знаменательным мифическим сближениям, которые, главным образом,
и придали стихии земного огня священный характер. Солнце, луна, звезды, заря и
молнии противодействуют тьме под небесным сводом —> точно так же, как горящая
лампада или свеча под домашнею
67
кровлею. Язык роднит и отождествляет эти понятия: свет, светило, светок —
утренний рассвет, и светло — огонь («вздуй светло!»), свеча, светец — ночник,
рассветать — зажечь лучину, светка — пламя зажженной лучины или сухих пней; луч
и лучина; всполох (сполоха, сполохи) — северное сияние и сполохи — зарница, от
старинного полох — поломя (пламя). Заходит ли солнце, закрывают ли его тучи,
заслоняет ли что огонь — все это обозначается одинаково: темень — тучи,
темниться — смеркаться, темнить — загораживать свечу-Понятие теплоты,
соединяемое равно и с светилами и с огнем, обозначается в языке родственными
словами: теплеть — теплая погода, тепло (тяпло, тсплышко) — горячий уголь,
огонь: «вздуй тепло!», тепленка — огонь, разведенный в овине; теплить —
протапливать овин; теплина — теплое время и огонь, зажженная лучина; степлитъся
— о воде: согреться от лучей солнца, и об огне: гореть; о звездах говорят, что
они теплятся — светят. Со светом и теплотою первобытные народы связывали идею
жизни, а с отсутствием того и другого — идею смерти. При вечернем закате, при
наплыве туч и во время затмений солнце казалось потухающим; а когда огонь гаснет
— это и есть для него смерть...
С рассветом дня соединяется все благое, все предвещающее жизнь, урожай,
прибыток, а с закатом солнца, с ночью — все недоброе:  смерть, бесплодие,
убыток, несчастье. Отсюда объясняется и поговорка, так часто повторяемая в наших
сказках: утро вечера мудренее, т. е. при солнечном восходе всякое дело, всякий
подвиг совершаются удачнее. «Ночь меркнет, заря свет запала, мгла поля покрыла»,
— говорит автор «Слова о полку Игореве», желая в этой картине солнечного заката,
в этом торжестве тьмы над светом указать на грядущее торжество враждебных ратей
над русскими воинами... Народные приметы дают обильные свидетельства: солнышко
закатилось — не бросай на улицу сора,  пробросаешься — разоришься; не починай
тогда и новой ковриги, а то хлеб будет не спор, да, пожалуй, и все хозяйство
расстроится. Если уже необходимо приняться за ужином за целый хлеб, то первую
отрезанную горбушку не едят, а после трапезы приставляют ее к початой ковриге,
чтоб она казалась нетронутою. Отдавать деньги к ночи нехорошо, не будут водиться
; по захождении солнца крестьяне, из боязни обеднеть, не сводят счетов, не
ссужают в долг и не дают из дому никакой вещи... Не гляди в окно до утренней
зари — грешно;  не оставляй на ночь на столе нож — лукавый зарежет. Если
жеребенок (сосун) резвится на пастбище вечером, при закате солнца, то его
непременно в течение года съест волк; а если играет он поутру, при восходе
солнца, то будет хорошо расти и уцелеет от хищного зверя. Когда мать купает
ребенка на ночь, то не должна выливать воды до утреннего рассвета; несоблюдение
этого правила может повредить ребенку. На ночь следует покрывать кадку с водою и
кринки с яствами, чтобы не нагадил в них нечистый. «Эдда» не
68
советует вступать в битву по захождении солнца. По глубоко вкорененному
убеждению язычников, война была судом божиим, а дневное светило являлось
свидетелем людской правды. Оно должно было взирать с высоты на состязание
враждующих племен и склонять весы правосудия на сторону правого. У древних
народов как скоро заходило солнце — суд закрывался (так предписано законами ХП
таблиц3), и вообще всякая юридическая сделка, заключенная в ночное время, была
недействительна; заимодавец мог требовать уплаты долга только днем, пока не село
солнце; судебные поединки должны были заканчиваться с наступлением сумерек...
Поэтические представления о рождении и смерти солнца были прилагаемы и к судьбам
его в течение года. Потеря солнцем плодотворной теплоты и помрачение его блеска
в осенние и зимние месяцы послужили основою мифа, что светило это с окончанием
летнего времени утрачивает свои силы и погибает (гаснет). С поворотом на зиму (в
июне) оно, видимо, стареет и начинает уступать демонам тьмы: дни сокращаются,
ночи увеличиваются; одряхлевшее, оно умирает. Но при следующем повороте (в
декабре) вместо старого солнца нарождается новое. С его рождением дни начинали
прибывать, ночи умаляться. Это радостное событие встречали особенным
празднеством, которое и доныне известно между поселянами под именем Коляды.
Рядом с указанным представлением о возрождении солнца было другое, совершенно
аналогичное с первым, что при повороте на лето оно воскресает к новой жизни. Как
слово погаснуть метафорически означает: умереть, так выражение «возжечь пламя»
должно было получить значение: ожить, восстать от смерти... Вновь народившееся
или воскресшее светило постепенно крепнет в своих силах; божественный младенец
растет и мужает и при начале весны является прекрасным и могучим юношею. С
весенним солнцем нераздельно понятие молодости; народные сказания изображают его
в грозовой обстановке: оно купается в живой воде дождевых потоков, очищается в
блеске молний и, просветленное, несет миру дары плодородия. Когда солнце
закрывается белыми — летними — облаками, оно, по народному выражению-,
замолодело. В грозе видели его благодатное обновление: погашаемый демонами мрака
(тучами), светильник солнца снова возжигается молниеносным Перуном, разгоняющим
враждебные рати нечистых духов...
Не менее любопытны те мифические представления, какие соединяла фантазия с
обычными изменениями луны. В первой четверти месяц называется новым, молодым,
народившимся («новый месяц народился»); в следующие затем дни — пдд-полнъ; потом
наступает полнолуние, за ним перекрой — первые Дни после полнолуния («на
перекрое») и старый, или ветхий, месяц. Итак, по древнейшему воззрению,
закрепленному в языке, луна рождается, вырастает (полнеет), бывает молодою,
стареет и умирает и затем возрождается снова. Народная загадка так
69
живописует это светило: «Когда я молод был — светло светил, под старость стал —
меркнуть стал». Следя за постепенно умаляющимся ликом полной луны, древний
человек объяснял себе это явление или губительным влиянием старости, или
действием враждебной силы, которая наносила месяцу ущерб и как бы урезывала его
острым ножом: перекрой от кроить — резать, откуда и край, краюха, крома.
Народная загадка уподобляет неполный месяц краюшке хлеба: «Постелю рогожку
(небесный покров), посыплю горошку (звезды), положу окрайчик хлеба (месяц)» или:
«Взгляну в окошко, раскину рогожку, посею горошку, положу хлеба краюшку», «У нас
над двором краюха висит»...
Как с восходом солнца связывались добрые предвещания, а с закатом — худые, так и
месяцу придано счастливое значение в период его возрастания (от рождения до
полнолуния) и несчастливое — в период ущерба. Когда увидят в первый раз молодой
месяц, то нарочно хватаются за карман или вынимают оттуда деньги и «кажут их
месяцу»; верят, что после этого богатство станет возрастать и деньгам перевода
не будет. О ребенке, родившемся в новолуние, думают, что он долговечен. На
Украине, глядя на молодой месяц, приговаривают: «Тоби на уповня (на пополнение),
мени на здоровья!» Время возрастания луны считается у наших крестьян наиболее
удачным для начала работ и предприятий, а время ущерба — менее или и совсем
неблагоприятным, что, по свидетельству Тацита4, признавали и древние германцы.
Свиней стараются резать в полнолуние — в том убеждении, что тогда туши бывают
полнее, а во время ущерба умаляются. И всякую другую скотину лучше колоть в
полнолуние; на исходе же месяца она бывает худее и в костях ее меньше мозга. При
стареющем месяце, а ровно и в день лунного и солнечного затмения не начинают
посевов. «Добро сеять в полном месяце»; если мужик сеет на нбвцу (в новолуние),
то хотя хлеб растет и зреет скоро, но колос будет не богат зернами; а хлеб,
посеянный в полнолуние, хотя растет тихо и стеблем короток, зато ядрен и обилен
зерном. В этом поверье рост хлеба поставлен в прямое соотношение с возрастанием
луны, а полнота зерна — с полнотою ее блестящего круга. То же утверждают и о
посеве льна: чтобы лен уродился полный в зерне, надо сеять его в полнолуние; а
чтобы уродился долгий и волокнистый — надо сеять на молодой месяц. Постройку
избы не советуют начинать во время лунного ущерба — не будет добра; рубить
строевой лес и хворост для плетня и складывать печи должно в новолуние: тогда
червь не будет точить дерева, хата будет тепла и не станет гнить...
Мы видели, что небесные светила и сверкающие молнии уподоблялись очам.
Отождествляя земной огонь с небесным светом, фантазия усвоила за ним то же самое
уподобление глазу. Народная загадка: «Днем спит, ночью глядит» означет «огонь от
свечи». Болотные (блуждающие) огни белорусы представляют одноглазыми малютками:
глазки их сверкают как огонек.
70
Одинаковое впечатление, производимое на глаз, с одной стороны, сиянием небесных
светил, молнии и огня, а с другой — блеском некоторых металлов, породило понятие
о связи света с золотом, серебром и медью... Эпитеты, придаваемые этим металлам,
стоят в близкой связи с понятием света; так, в сербской народной поэзии
говорится: сухое злато, белое серебро; у нас красно золото, чисто серебро...
Сравни: красное солнце, белый свет, нечистая сила и проч. «Сухое злато» — этим
выражением приписывается золоту иссушающая сила огня и солнечного зноя, что
подтверждается и тем знаменательным заклятием, какое записано у Нестора: «Да
будем золоти, яко золото», т. е. да будем яселты, как золото — да иссушит нас
небесное пламя; произнося это заклятие, полагали перед кумирами золото-
Уподобление небесного света блеску металлов повело к созданию разнообразных
мифических представлений. Всех светлых богов своих человек наделил золотыми и
серебряными атрибутами, потому что боги эти обитали на небесах и олицетворл-ли
собою блестящие светила и сверкающие молниями облака. Эпитеты «золотой» и
«серебряный» остаются за ними при всех превращениях: примет ли божество образ
быка — оно является туром — золотые рога; если обернется конем — то непременно
златогривым и златохвостым, если вепрем — то с золотою и серебряной щетиною,
если птицею — то с золотыми перьями( жар-птица), и т. д. ...
Народные сказки, изображая блаженную страну весны, говорят о садах с золотыми
яблоками, об источниках, текущих серебром и золотом, о дворцах медном,
серебряном и золотом, хранящих несметные сокровища. По славянским преданиям,
Солнце живет на востоке в золотых палатах; на праздник Купалы оно выезжает на
небесный свод на трех конях: серебряном, золотом и бриллиантовом. Красная девица
Заря, по свидетельству заговоров, восседает на золотом стуле, держа в руках
серебряное блюдо (солнце), древние греки давали ей название златотронной.
Зародыш этого поэтического образа кроется в глаголе, которым издревле обозначали
солнечный закат. Трудность образования имен и глаголов с отвлеченным значением,
какую испытывал человек в эпоху творчества языка, заставляла его о многих
явлениях природы выражаться метафорически. Скрывающееся на западе солнце
казалось ему отходящим к покою после дневного странствования; вечером оно, по
выражению нашего языка, садится (запад — солносяд), а поутру встает и пускается
в путь — восходит. Потому в германской мифологии солнцу действительно дается
седалище или трон, а сербы рассказывают о его златотканом, пурпуровом престоле,
что согласуется с обычным представлением солнца могучим царем, владыкою мира.
К месяцу русские заговоры обращают такое воззвание: «Месяц, месяц — серебряные
рожки, золотые твои ножки!» По выражению песни, «у младого месяца первозолоты
рога». На основании внешнего сходства, в оконечностях молодого, серловид-
71
кого месяца фантазия признала его золотые ноги и рога, — точно так же как в
лучах, бросаемых восходящим солнцем, усматривала она простираемые из мрака руки,
которыми дневное светило силится захватить небо... Наши сказочные предания о
героях, у которых по локоть руки в золоте, по колени ноги в серебре, находят
объяснение именно в этих мифических сближениях.
Как золото и серебро служили для обозначения небесных светил и молнии, так, с
другой стороны, этим металлам были придаваемы свойства, принадлежащие свету и
огню. «Не все то волото, що ся светить», — говорит пословица, приписывая золоту
способность светить. Народная загадка спрашивает: «Что горит без пламени?» и
отвечает: «Золото или деньги»; другие загадки прибегают к той же метафоре:
«Чернец-молодец по колена в золоте стоит» — горшок в жару; «Полна коробочка
золотых воробышков» — горячие уголья в печке: «Сидит курочка на золотых яичках,
а хвост деревянный» — сковорода на горячих угольях и сковородник; «Вышла туторья
из подполья, зачала золото загребать» — помело и жар в печи; «Колокольня нова,
колокольня бела, под маковкой черно, маковка золота» или «Горенка нова, головка
черна, шапочка золоченая» — зажженная свеча; «На улице анбар, в анбаре сундук, в
сундуке синь плат, в синем плату золото» — дом, печь и огонь. Малорусы называют
огонь богатъе и богач и даже считают за грех называть его другим именем; а
деньги на поэтическом языке «Эдды» — пламенно-красное богатство; мы и поныне
говорим, что деньги жгутся, но уже соединяем с этим выражением новую мысль о
трудности добывать их. В народных же преданиях они в самом деле обладают этою
силою. В одной из русских сказок копейка, заработанная долгою и трудною службою,
горит пламенем, так что от нее можно зажечь свечу...
И немцы, и славяне равно убеждены, что клады, заключающие в себе золото,
серебро, деньги и разные драгоценности, испускают от себя огненный блеск; на том
месте, где зарыт под землею клад, всегда горит огонек или свеча. Рассказывают,
что многие, которым удавалось находить клад, решались брать себе золото, но
вместо денег приносили домой одни уголья. Собственно, предания о кладах
составляют обломки древних мифических сказаний о небесных светилах, скрываемых
нечистою силою в темных пещерах облаков и туманов; но с течением времени, когда
народ утратил живое понимание метафорического языка, когда мысль уже не
угадывала под золотом и серебром блестящих светил неба, а под темными пещерами —
туч, предания эти были низведены на землю и получили значение действительных
фактов. Так было и со множеством других верований: небесная корова заменилась
простою буренкою, ведьма-туча — деревенскою бабою и т. д.
Подобно тому как в солнечном и лунном затмениях видели недобрые знамения, так то
же предвещание связывали и с сереб-
72
ряными и золотыми вещами, оставленными любимым человеком при отъезде его в
чужедальнюю сторону; когда металл тускнел, это принималось за верный знак, что
дорогой странник погиб смертью или ему грозит великая опасность.
В народных представлениях адских мук, при распределении грешникам соразмерных
наказаний, жадные ростовщики, загребавшие в сей жизни серебро и золото, на том
свете караются по закону возмездия тем, что обязаны загребать голыми руками
жар...

СОЛНЦЕ И БОГИНЯ ВЕСЕННИХ ГРОЗ

Кругловидная форма солнца заставляла древнего человека видеть в нем огненное
колесо, кольцо или щит. Колесо, старин. коло, означает: круг (около — вокруг);
уменьшит, кольцо — звено цепи, металлический кружок, носимый на пальце; коло у
нас употребляется в значении колеса (в машинах), а у других славян в значении
хороводной пляски — точно так же, как слово круг означает в областных наречиях:
и колесо и хоровод, почему и хороводные песни называются круговыми; колесо
служит метафорою и для серьги: «Под лесом-лесом (волосами) колёса с повесом».
Впечатлительная фантазия первобытного народа быстро схватывала всякое сходство.
Колесо, обращающееся вокруг оси, напоминало ему движущееся по небесному своду
солнце, которое в одной народной загадке названо птицею-вер-теницею, а в другой
— шаром вертлянским: «По заре зарянской катится шар вертлянский; никому его не
обойти и не объехати». О наступлении ночи до сих пор выражаются: «Солнце закати-
лося»...
Поэтическое представление солнца огненным колесом вызвало обычай зажигать в
известные годовые праздники колёса... Русские поселяне, встречая во время
масленицы весеннее солнце, возят сани, посредине которых утвержден столб, а на
столбе надето вертящееся колесо. В Сибири сажают на это колесо парня,
наряженного в женское платье и кокошник, что согласно с нашими народными
преданиями, олицетворяющими солнце в женском образе; привязывают к колесу
чучело, которое и вертится на нем. Поезд сопровождается песнями и музыкой; в
иных местах славят при этом Коляду, т. е. новорожденное солнце, и палят
солому... В некоторых местностях Малороссии существует обычай, который состоит в
том, что на празднике Купалы откатывают от зажженного костра колесо, выражая
таким символическим знаком поворот солнца на зиму... Русская народная за-
73
гадка изображает месяц и солнце двумя яхонтами. В сказочном эпосе, столь богатом
древнейшими мифическими представлениями, находим любопытный рассказ о герое,
который отправляется в подводное царство (дождевые облака) и добывает оттуда
драгоценный камень, превращающий своим сиянием темную, непроглядную ночь в ясный
день...
В старинной русской сказке о богатыре Еруслане выведен на сцену вольный царь
Огненный Щит, выезжающий на восьми-иогом коне, подобно скандинавскому Одину, у
которого был превосходный конь Слейпнир о восьми ногах. Вот это замечательное
предание: во время отсутствия Еруслана пришел в его родную землю враг, разорил
города, взял в плен отца Ерусланова и двенадцать других богатырей, выколол им
глаза и посадил в темницу. Когда Еруслан узнал о таком несчастии, он поехал за
тихие воды, за теплые моря — к вольному царю Огненному Щиту и Пламенному Копью.
Царь этот, по свидетельству сказки, ни в огне не горит, ни в воде не тонет; он
испускает из себя пламя и пожигает своих врагов. На картине, оттиснутой в
лубочном издании сказки, вольный царь изображен на коне; голова его увенчана
короною, в руках — круглый щит, подобно солнцу испускающий во все стороны
огненные лучи, и копье, на острие которого горит пламя. На пути Еруслан достал
себе славный, богатырский меч, тем мечом рассек вольного царя надвое, вспорол у
него могучую грудь и вынул желчь; совершивши подвиг, он возвращается назад,
мажет добытою желчью слепые глаза своему отцу и его двенадцати богатырям — и они
тотчас же прозревают. Все эти сказочные подробности не оставляют ни малейшего
сомнения, что под именем вольного царя выведено здесь древнее божество
грозового, облачного неба, тождественное с греческим Зевсом и немецким Одином;
живет он за теплыми морями — дождевыми тучами, молния — его пламенное копье, а
солнце — его огненный щит. Во время грозы, которая обыкновенно уподоблялась
битве, солнце, охваченное облаками, казалось бранным снарядом в руках небесного
бога. Тем же щитом вооружаются и другие мифические представители грозовых туч;
так, в одной русской сказке баба-яга, преследуя своих врагов, палит огненным
щитом на все на четыре стороны. Рядом с указанными представлениями, сказка об
Еруслане воспользовалась и другими поэтическими образами, созданными фантазией
под непосредственным влиянием метафорического языка, и сплотила их в одно целое.
Сияние солнца и блеск золота производят то же впечатление желтого цвета, как и
желчь, и это послужило основанием
их лингвистической и мифической связи:  желтый, желчь __ в
Остромировом евангелии1 злъчь, зълъчь; слово же золото родственно с речениями:
заря, зреть и зрак. Отсюда «желчь» стала метафорой для солнечного света. Когда
дневное светило закрывалось тучами и погружало весь мир в слепоту (во мрак) —
воображению древнего человека оно представлялось желчью, скрытою в недрах
могучего царя, владыки облачного неба. Что-
74

бы добыть этой желчи и возвратить миру свет зрения, нужен был несокрушимый меч
Перуна, т. е. молния, разбивающая тучи и выводящая из-за них солнце. Такой
подвиг сказка приписывает святорусскому богатырю Еруслану, наделяя его
сверхъестественною силою бога-громовника. С необыкновенною смелостью и
художественным тактом сумела она соединить в одной поэтической картине три
различные уподобления солнца — всевидящему глазу, небесному щиту и желчи — ив
этом сочетании разнородных представлений особенно ярко заявила ту прихотливую
игру творческой фантазии, которой мы обязаны созданием многих мифов. Из одного
источника с разобранною нами баснею возникло и народное поверье, признающее
желчь за лучшее лекарство в глазных болезнях...
Почти у всех индоевропейских народов солнцу дается эпитет златокудрого. В
сказаниях народного эпоса часто встречаются герои и героини с золотыми и
серебряными волосами. Русская сказочная царевна Золотая коса, Непокрытая краса,
подымающаяся из волн океана, есть златокудрый Гелиос. Эпическое выражение 
«золотая коса, непокрытая краса»  весьма знаменательно.  Слово   краса 
первоначально  означало:   свет  («красное солнце»), и уже впоследствии получило
то эстетическое значение, какое мы теперь с ним соединяем, так как для
младенческого народа не было в природе ничего прекраснее дневного светила,
дающего всему жизнь и краски. Потому-то сказочная царевна Солнце в преданиях
всегда является ненаглядной и неописанной красавицей. «Непокрытая краса», т.е.
не затемненная туманами и тучами, которые принимались за покровы, и потому
именно блистающая своею золотою косою. Соответственно колебаниям в древнейших
представлениях солнца то юношею, то девою — и в народных сказках оно является не
только царсвною-золотые кудри, но и златовласым добрым молодцем.
Общераспространенный миф, что солнце, рожденное поутру прекрасным ребенком,
ввечеру погружается в океан дряхлым старцем, выразился  в  русском  народном 
эпосе  созданием  Дедушки-золотой головушки, серебряной бородушки...
В древнейшую эпоху создания языка лучи солнечные, в которых фантазия видела
роскошные волоса, должны были уподобляться и золотым нитям; ибо оба понятия: и
волоса, и нити — язык обозначал тождественными названиями. Сравни: кудель
(кужель, куделя) — моток льна, приготовленный для пряжи, и кудеря — кудря, кудло
— длинная шерсть, кудлатый — человек с всклокоченными волосами, кужлявый —
курчавый; еолосёнь — шерстяная пряжа, овечья шерсть; пряди волос — выражение
доселе общеупотребительное. Смелой фантазии первобытных народов солнце,
восходящее поутру из волн воздушного океана и погружающееся туда вечером, пред
ста п лилось рассыпающим свои светлые кудри или прядущим из себя золотые нити, —
какое представление отозвалось и в языке: пряжа и пряжити — поджаривать на
сковороде (пряженый, пряженец),
75
Древле названное вертящимся колесом, солнце в этой новой обстановке принято за
колесо прялки, а лучи его — за нити, наматываемые на веретено. Народная загадка
прямо уподобляет солнечный луч веретену: «Из окна в окно готово веретено». В
славянских сказках сохранились воспоминания о чудесной самопрялке, прядущей
чистое золото, о золотых и серебряных нитях, спускающихся с неба. Из этих-то
солнечных нитей и приготовлялась та чудная розовая ткань, застилающая небо,
которую называем мы зарею...
В наших заговорах на унятие крови находим следующие любопытные обращения к
богине Заре:  «На море-на океане (море-небо) сидит красная девица, швея-
мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудо-желтую, зашивает
раны кровавые»... Одинаковое впечатление, производимое цветом крови и зари
(«Слово о полку Игореве»: «Велми рано кровавыя зори свет поведают») сблизило эти
понятия в языке:  рудый — рыжий («рыже золото»), руда — кровь и металлы в
подземных жилах... Эпитет красный равно прилагается к солнцу, заре, золоту и
крови;  на области, говоре кровь называется — краска. Потому «кровь» стала
метафорою ярко рдеющих лучей солнца. Розоперстая богиня Заря тянет «рудо-желтую»
нитку и своей золотою   иглою   вышивает   по   небу  розовую,   кровавую  
пелену; испрашивая у ней помощи от разных недугов и вражьих замыслов, заговоры  
выражаются так:  «Заря-Зоряница, красная девица, полуночница! покрой мои
скорбные зубы своею фатою; за твоим покровом  уцелеют мои зубы»;   «Покрой ты,
девица,  меня своею фатою от силы вражией, от пищалей и стрел; твоя фата крепка,
как горюч камень-алатырь!» Этой фате даются эпитеты: вечной, чистой и нетленной.
Потухающая заря заканчивает свою работу, обрывает рудо-желтую нитку, и вместе с
тем исчезает с неба ее кровавая пелена, почему народное поверье и присвоило ей
силу останавливать текущую кровь и зашивать действительные раны:   «Нитка
оборвись — кровь запекись!» или по другому выражению:   «Как вечерняя и утренняя
заря станет потухать, так бы у моего друга милого всем недугам потухать»...
Весна на поэтическом языке есть утро года; подобно заре, выводящей ясное солнце
из темных затворов ночи, она выводит его из-за туманов зимы. Ночь, тучи и зима
постоянно отождествляются в языке и в мифических сказаниях, и потому та же
богиня, которая лучами восходящего солнца прогоняет ночную тьму, являлась
народной фантаз-ии и в битве весенних гроз, дарующих победу солнечному свету над
зимними сумерками. Только искупавшись в утренней росе или в дождевых потоках,
солнце обретало утраченный блеск и восходило на небо несказанной красавицей. Под
влиянием таких воззрений, дева Заря, или весеннее Солнце, получила характер
богини-громовнтщы, разящей тучи и проливающей дожди, как это очевидно из
преданий о Фрее и других родственных мифов... С именем Фреи, соединяются понятия
любви, брачного союза и плодородия. Фрее соот-
76
ветствует славянская богиня Прия, а Венера переводится именем Лады. В народных
песнях ладо до сих пор означает нежно любимого друга, любовника, жениха, мужа, а
в женской форме (лада) — любовницу, невесту и жену; с тем же значением слово это
встречается и в известном причитании Ярославны и в другом месте сказания о
походе северских князей: «Жены руския въсплакашась, аркучи: уже нам своих милых
лад (мужей) ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати». В
областных говорах: ладить — жить с кем согласно, любовно, «в ладу»; лад —
супружеское согласие, любовь, в музыке: гармония; ладковатъ — сватать и
примирять, лады — помолвка, ладило — сват, ладники — уговор о приданом, ладканя
(га-лицк.) — свадебная песня, ладный — хороший. Приведенные свидетельства языка
убеждают в тождестве Фреи, Прии и Лады (в мужском олицетворении Фрейр, Лад или
Ладо): это была богиня весны, в образе которой слились вместе представления девы
ясного солнца и облачной нимфы. С одной стороны, наряд Фреи сияет ослепительным
блеском солнечных лучей, красота ее очаровательна, а капли утренней росы
называются ее слезами; с другой — она выступает воинственной героинею, носится в
бурях и грозе по небесным пространствам и гонит дождевые тучи. Те же черты
приписывают наши предания сказочной Царь-девице. В весеннюю пору прекрасная
богиня вступала в брачный союз с могучим громовником, слала на землю благодатное
семя дождей и оживляла природу. В этом смысле, как Фрея у немцев, так Лада у
славян и литовцев почиталась покровительницею любви и браков, богинею юности,
красоты и плодородия, всещедрою матерью. Закликая красную весну, обращались к
ней с таким приветом:

Благослови, мати, Ой мати Лада, мати! Весну закликати...

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение