История английской литературы

Том II. Выпуск второй

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6. ГАСКЕЛЛ

Из всех представителей "блестящей плеяды" романистов в Англии, к числу
которых относил ее Маркс, Элизабет Гаскелл пользуется теперь наименьшей
известностью. Между тем ее творчество в свое время сыграло немалую роль в
развитии реалистического социального романа в Англии.
Элизабет Клегорн Гаскелл (Elisabeth Cleghorn Gaskell, 1810-1865),
урожденная Стивенсон (Stevenson), была дочерью чиновника финансового
ведомства. Детство ее пропало в небольшом провинциальном городке Натсфорде
на юге Англии, в обстановке, впоследствии воспроизведенной ею в "Крэнфорде"
и "Женах и дочерях". В 1832 г., выйдя замуж за священника-унитария Вильяма
Гаскелла, она навсегда переселилась в Манчестер. В. Гаскелл преподавал в
вечерней рабочей школе (его жена принимала живое участие в подготовке его
лекций по литературе для рабочей аудитории). В суровые голодные 40-е годы
Элизабет Гаскелл пыталась, хотя и безрезультатно, организовать помощь
безработным, погибавшим в манчестерских трущобах. "Ланкашир, в особенности
Манчестер, является местонахождением сильнейших рабочих союзов, центром
чартизма, пунктом, где насчитывается больше всего социалистов", - указывал
Энгельс в "Положении рабочего класса в Англии" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об
Англии, стр. 243.}. Живя в этом "центре чартизма", общаясь с рабочими и
горячо интересуясь их судьбой, Элизабет Гаскелл рано получила возможность
познакомиться ближе и непосредственнее, чем большинство современных ей
романистов, с жизнью и революционной борьбой английских рабочих времен
подъема чартистского движения. Поэтому в ее лучших произведениях может быть
особенно заметно косвенное, но большое влияние, которое оказывал чартизм на
творчество передовых художников-реалистов буржуазной Англии середины XIX
века. Подобно Диккенсу и Ш. Бронте, Элизабет Гаскелл не симпатизировала
программе чартистов и методам их политической борьбы. Жена пастора, она
надеялась и своими сочинениями и личными филантропическими начинаниями
способствовать предотвращению революционных столкновений и установлению
"классового мира" в промышленности. Но в своих лучших реалистических книгах
Гаскелл дает столь правдивое и волнующее изображение жизни и борьбы рабочего
класса, что оно объективно вступает в противоречие с ее собственными
рецептами социального примирения.
Первая книга Гаскелл - "Мэри Бартон, повесть из манчестерской жизни"
(Магу Barton, a Tale of Manchester Life, 1848) - была написана в 1845-1847
гг., в разгар чартистского движения в Англии. Книга была задумана как
правдивое изображение противоречий и борьбы между рабочими и промышленниками
в пору чартизма. Тема, таким образом, была подсказана писательнице самой
жизнью.
В "Мэри Бартон" Гаскелл наглядно и убедительно изображает хорошо
известные ей по личным наблюдениям бесчеловечные условия жизни манчестерских
ткачей в конце 30-х и начале 40-х годов прошлого столетия. Она рассказывает
о людях, выброшенных с производства и морально искалеченных безработицей, о
детях, умирающих с голода, о девушках, становящихся проститутками под
давлением нужды. Особенно ценно то, что она показывает, как сами эти условия
неизбежно пробуждают в рабочих дух революционного негодования.
"...Сделать рабочий народ героем своих романов, показать, сколько сил
таится в нем, сказать слово за его право на человеческое развитие, было
делом женщины", - так определила значение реалистического новаторства
Гаскелл русский критик М. Цебрикова {М. Цебрикова. Англичанки-романистки.
"Отечественные записки", 1871, вып. 9, стр. 144.}. Рабочие предстали в ее
книге перед, читающей Англией как существа, достойные не только
сентиментальной жалости, но и глубокого уважения, как люди, сохраняющие в
самых тяжелых испытаниях неподдельное мужество и чувство собственного
достоинства, способные к самопожертвованию и к героической борьбе. Рабочие -
герои Гаскелл, введенные ею в литературу, - резко отличаются от бесчисленных
персонажей позднейшей мещанской "литературы о бедных".
Швея Мэри Бартон и молодой механик Джем Вильсон, старый Джоб Лег и его
внучка Маргарет, ослепшая на непосильной работе, - все они и в моральном и в
интеллектуальном отношении стоят намного выше своих хозяев-предпринимателей.
Нужда не смогла подавить в них живые и разносторонние умственные запросы и
интересы. Показывая Джема Вильсона даровитым техником-изобретателем, старика
Лега - самоучкой-натуралистом, его внучку - талантливой певицей, Элизабет
Гаскелл сознательно опровергает традиционные буржуазные представления о
"низших классах". Английские капиталисты-предприниматели пренебрежительно
именовали рабочих "руками" (hands). Писательница показывает, как
необоснованна эта презрительная кличка. "В Манчестере, - пишет она, -
существуют люди, неизвестные даже многим его обитателям, но имена которых
можно смело поставить на одну доску с известнейшими в науке именами". Она
рассказывает читателям, на основании собственных наблюдений, об этих
ученых-самородках - о ткачах, ночами изучающих труды Ньютона, о
рабочих-энтомологах и ботаниках, которые обогатили науку фактами, "которые
почти ускользнули из поля зрения большинства исследователей".
Демократическая тема английской поэзии - тема "немых, безвестных
Мильтонов" (Грей), "простонародных Катонов", чья энергия ушла на то, чтобы
"острить булавку или гвоздь ковать" (Шелли), - возрождается, таким образом,
с новой силой и убедительностью и в романе Гаскелл.
Бесчеловечность капиталистического строя, который глушит, уродует и
губит эти великолепные таланты трудового народа, раскрывается в романе
Гаскелл с тем большей выразительностью, что она показывает во всей его
страшной наготе нищее, голодное, бесправное существование английских рабочих
того времени. Описывая хорошо знакомый ей Манчестер на рубеже 30-х-40-х
годов, Гаскелл создает реалистический образ капиталистического
индустриального центра, как города-тюрьмы, города-ада. Ее "манчестерская
повесть" прозвучала суровым опровержением либерального фразерства буржуазных
политэкономов и социологов пресловутой "манчестерской школы", восхвалявших
прелести свободной конкуренции и "частной инициативы".
"Был конец февраля; жестокие морозы стояли уже несколько недель.
Сильный ветер давно дочиста вымел улицы, но в бурю все-таки откуда-то
поднималась пыль и льдинками впивалась в горящие на холодном ветру лица.
Казалось, будто гигантской кистью выкрашены черными чернилами дома, небо,
люди, - так все было черно кругом. Понятен был и мрачный вид людей и
сходство ландшафта с тюрьмой. Воды нигде нельзя было достать даже за
деньги". Этот зловещий, "тюремный" пейзаж определяет обстановку, в которой
развертывается действие романа. "Только Данте мог бы рассказать об этих
страшных муках, но даже его слова были бы только слабым отражением страшных
бедствий, которые принес голод в ужасные годы - 1839, 1840 и 1841". Именно
эти годы, оставившие глубокий след в истории Англии, оказываются
переломными, решающими годами и для героев романа Гаскелл и, прежде всего,
для самого замечательного из них - рабочего Джона Бартона.
Среди персонажей "Мэри Бартон" есть и такие, которые сломлены жизнью и
неспособны к сопротивлению, как, например, смиренная Алиса Вильсон, с ее
рабским упованием на "милость господню". Но такие фигуры, как пылкая и
энергичная Мэри Бартон, героически спасающая жизнь своего возлюбленного
Джема Вильсона, как сам Джем Вильсон и его двоюродный брат, матрос Вилли, а
в особенности Джон Бартон, были новым явлением в английском реалистическом
социальном романе XIX века. Эти образы заставляют вспомнить замечательные
слова Энгельса: "Английский рабочий - это уже не англичанин в обычном
смысле, не расчетливый коммерсант, как его имущий соотечественник; чувства в
нем развиты полнее, а врожденная холодность северянина преодолевается
необузданностью страстей, которые смогли свободно в нем развиться и получить
над ним власть. Рассудочность, которая так сильно содействовала развитию
эгоистических задатков у английского буржуа, которая все его страсти
подчинила себялюбию и сосредоточила всю силу его чувств на одной только
погоне за деньгами, у рабочего отсутствует, благодаря чему страсти у него
сильные и неукротимые..." {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 218.}.
Рисуя образы рабочих и работниц, Гаскелл широко пользуется фольклором.
Ее роман приобретает особую поэтичность и художественную убедительность
благодаря приводимым ею песням манчестерских рабочих и стихам, которые (как,
например, "Честная бедность" Бернса) настолько вошли в сознание ее героев,
что естественно и невольно возникают в их памяти для выражения их
собственных чувств. Язык ее героев - это живая народная речь; недаром
писательница особо отмечает "грубое ланкаширское красноречие" Джона Бартона
и дает простор этому народному красноречию во многих сценах романа, где
выступает этот рабочий вожак.
Джон Бартон, по первоначальному замыслу писательницы, был главным,
центральным персонажем ее книги, которая в первом варианте и называлась
"Джон Бартон". По настоянию издателей, считавших, что этот суровый образ
рабочего-чартиста может "отпугнуть" читателей, писательница внесла изменения
в замысел книги, назвала ее именем дочери Бартона, Мэри, и расширила место,
занимаемое в произведении ее историей. Фигура Джона Бартона, однако, и в
существующем, печатном тексте романа играет важную роль.
В трактовке этой фигуру отразились с особой наглядностью и сильные и
слабые стороны реализма Гаскелл - ее искреннее сочувствие трудящимся и
обездоленным массам и стремление правдиво выразить их стремления и
требования, а вместе с тем и ее буржуазные иллюзии о возможности
"примирения" классовой борьбы в буржуазном обществе, заставлявшие ее
отступать от жизненной правды.
В лице Джона Бартона писательница создала новый для тогдашней
литературы образ сознательного пролетария, революционера-чартиста. При всем
несочувствии автора "Мэри Бартон" чартизму образ Джона Бартона реалистичен в
своей основе. Гаскелл не только отдает должное личным достоинствам Джона
Бартона - отца, мужа, друга, но показывает, как его сердечность, дружелюбие,
готовность к самопожертвованию приводят его к сознанию необходимости
революционной борьбы и революционного насилия. Джон Бартон проходит на
глазах читателя сложную эволюцию. Он выступает сначала как рядовой рабочий,
постепенно осмысляющий свой печальный жизненный опыт; затем - как член
нелегального профессионального союза, застрельщик борьбы за хартию,
признанный массами руководитель; и наконец, когда жизнь убедила его в
недействительности "мирной" политической агитации, петиций и просьб, - как
убежденный революционер.
Гаскелл отдает себе отчет в общественных причинах, формирующих и
направляющих развитие характера Бартона, - и это составляет немаловажную
заслугу ее реализма. Недаром одним из кульминационных пунктов в развитии
сюжета оказывается гл. 9, сообщающая читателям "о том, что парламент
отказался выслушать рабочих, когда они в простых, безыскусственных речах
пытались изобразить народное бедствие, сокрушавшее их жизнь и шествовавшее
по стране, как "всадник на коне бледном", повсюду оставляя следы страданий".
Джон Бартон - делегат манчестерских рабочих - участвовал в безуспешной
попытке представить на рассмотрение парламента петицию, требовавшую
облегчить бедственное положение трудящихся. Его горький и гневный рассказ о
том, как встретила столица делегатов рабочей Англии, поныне дышит жизнью;
Гаскелл удалось воплотить здесь подлинный дух народного негодования.
Возвышаясь над собственными сентиментально-примирительными упованиями,
Гаскелл показывает, что революционная программа чартизма отнюдь не была
чем-то извне навязанным массе рабочих горсточкой злонамеренных агитаторов
(как пыталась представить в ту пору реакционная буржуазная печать), а что
она, напротив, естественно и неотвратимо вытекала из исторических
обстоятельств, в которых находился английский пролетариат. Заключительные
слова рассказа Джона Бартона как бы подводят итог целому периоду в развитии
рабочего движения в Англии, - так резко и бесповоротно выражено в них
разочарование в мирных, реформистских путях борьбы: "Того, что случилось,
никто из нас не сможет ни забыть, ни простить. Но я не в состоянии
рассказывать о нашем унижении, как о какой-нибудь лондонской новости. Память
об этом дне я на всю жизнь сохраню в своем сердце, всю жизнь буду проклинать
их, с такой жестокостью отказавшихся выслушать нас, и больше ничего об этом
говорить не буду".
Образ Джона Бартона заставляет вспомнить слова самой писательницы,
подчеркивавшей в предисловии к "Мэри Бартон", что, как ей кажется, рабочие
"находятся в таком состоянии, когда слезы и жалобы отброшены, как
бесполезные, когда с языка готовы сорваться проклятия, а кулаки сжимаются,
чтобы разрушать".
Вершиной всей книги оказывается эпизод, где члены тайной
профессиональной организации, возмущенные издевательствами предпринимателей,
решают совершить террористический акт; осуществить его, по жребию, должен
Джон Бартон.
В изображении методов борьбы рабочих с предпринимателями Гаскелл была
близка к действительности. Об этом можно судить на основании данных,
приводимых Энгельсом в "Положении рабочего класса в Англии". Говоря о
различных фазах, через которые проходило в своем историческом развитии
возмущение английских рабочих против системы капиталистической эксплуатации,
Энгельс отмечает, что "в периоды особенного возбуждения" от рабочих союзов
"исходят - с ведома или без ведома руководителей - отдельные действия,
которые можно объяснить только ненавистью, доведенной до отчаяния, дикой
страстью, выходящей из всяких границ" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии,
стр. 224.}. Называя в числе подобных актов мести, типичных для 30-40-х
годов, нападения на штрейкбрехеров, поджоги и взрывы на предприятиях,
Энгельс приводит и случай убийства фабриканта, представляющий
непосредственную аналогию судьбе Гарри Карсона, застреленного Джоном
Бартоном по приговору рабочего собрания: "Во время сильных волнений среди
рабочих в 1831 г., однажды вечером в поле был застрелен молодой Аштон,
фабрикант из Гайда близ Манчестера; убийца остался необнаруженным. Нет
никакого сомнения в том, что это являлось актом мести со стороны рабочих"
{К. Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 225.}.
Гаскелл осуждает поступок, совершенный Джоном Бартоном, с позиций
сентиментально-христианской морали "непротивления злу". Но писательница
сохраняет верность жизненной правде в изображении этого акта, показывая, что
предприниматели (и, в частности, сам Карсон-младший, намеренно оскорбляющий
делегатов профсоюза) сознательно провоцируют рабочих и способствуют
разжиганию конфликта.
Сцена совещания манчестерских фабрикантов с представителями рабочих (в
гл. 16) красноречиво разоблачает созданный буржуазной прессой миф о
"доброжелательном" отношении капиталистов к рабочим; она наглядно
показывает, что буржуазная система "свободной конкуренции", рекламируемая
социологами и политэкономами "манчестерской школы", на практике оказывается
для рабочих системой злостного угнетения. Гаскелл тщетно пытается сгладить
остроту изображаемых ею реальных классовых антагонизмов, провозглашая, что
"насилием не уничтожить насилия". Эта евангельская проповедь долготерпения и
смирения опровергается логикой типических образов и типических ситуаций,
воспроизводимых писательницей на основании подлинных фактов
действительности. Ярость рабочих оказывается единственным возможным и
естественным ответом на обдуманно-издевательские предложения, составленные
фабрикантами во главе с Гарри Карсоном.
В следующей сцене, в изображении рабочего митинга, Гаскелл пытается,
правда, вопреки действительности, противопоставить рабочую массу чартистским
лидерам, показав в окарикатуренном виде фигуру чартистского агитатора -
"джентльмена из Лондона". Но в целом сцена эта, по ее объективному значению,
также идет вразрез с "примиренческими" призывами писательницы. Гаскелл
предоставляет слово оскорбленным рабочим - Джону Слейтеру, Джону Бартону, -
и их выступления, полные жизненной правды и страстного негодования, лучше
всяких авторских комментариев убеждают читателя в справедливости их
возмущения произволом эксплуататоров и в неотвратимости классовых
столкновений в промышленности. Эта сцена, как и вся логика развития образа
Бартона в первой половине романа (вплоть до убийства Гарри Карсона
включительно), служит как бы художественной иллюстрацией к словам Энгельса,
писавшего в "Положении рабочего класса в Англии", "что при современных
отношениях рабочий может обрести свое человеческое достоинство только в
ненависти к буржуазии и в возмущении против нее" {Там же, стр. 218.}.
Дальнейшие главы книги, следующие за эпизодом убийства Карсона, много
слабее предшествующих. Сюжет романа остается драматически напряженным, но
драматизм его связан уже не столько с судьбой самого Джона Бартона, сколько
с судом над Джемом Вильсоном, ошибочно обвиненным в убийстве. Гаскелл
обнаруживает незаурядное мастерство в изображении душевной драмы,
переживаемой Мэри Бартон: зная, что убийца - ее отец, она борется и за то,
чтобы сохранить эту тайну, и за то, чтобы спасти Джема, в любви к которому
она впервые признается на допросе в зале суда. Выдержка, стойкость и
нравственное достоинство Мэри и Джема перед лицом смертельной опасности
показаны писательницей с искренним и глубоким уважением к простым людям. Но
в остальном в заключительной части "Мэри Бартон" Гаскелл пытается
искусственно подчинить реальные жизненные факты и отношения, правдиво
изображенные ею, своей ложной религиозно-сентиментальной тенденции. Не
борьба, но братское примирение - таков, по ее мнению, удел, ожидающий
рабочих и капиталистов; и судьба, уготованная писательницей героям "Мэри
Бартон", призвана символизировать эту фальшивую идею. После долгой и
мучительной внутренней борьбы фабрикант Карсон и убийца его единственного
сына, рабочий Бартон, протягивают друг другу руку; взаимное сочувствие
"общечеловеческому" страданию заставляет обоих стариков забыть о разделяющей
их классовой розни. Суровая пролетарская мораль Джона Бартона, так же как и
эгоистическая буржуазная "мораль" старика Карсона, растворяется в розовой
воде сентиментальной евангельской проповеди.
Развязка романа была фальшива. Но заключительная сцена идиллического
счастья Мэри Бартон, вышедшей замуж за Джема Вильсона и эмигрировавшей с ним
в Канаду, не могла заслонить в памяти читателя ужасающих бедствий
манчестерского пролетариата, в типичности которых его успела убедить сама
писательница. Не могло утешить его и наивное заверение романистки, в
последних строках гл. 37, о преображении характера фабриканта Карсона,
который, усвоив "христово учение", ввел якобы "многие улучшения в систему
найма рабочей силы в Манчестере". Гаскелл шла здесь вразрез с собственными
типичными реалистическими обобщениями, в которых правдиво и убедительно
отразилась непримиримость социальных антагонизмов между капиталистами и
рабочими.
Появление "Мэри Бартон" было большим событием в
литературно-политической жизни того времени. Бурная полемика, развернувшаяся
в английской печати в связи с выходом "Мэри Бартон", показала и
несостоятельность сентиментально-примиренческих тенденций романа Гаскелл, с
одной стороны, и ценность его реалистических разоблачений - с другой.
Читатели и критики "Мэри Бартон" раскололись на два лагеря. В то время как
лучшие представители передовой демократической мысли (достаточно назвать
Теккерея и Диккенса) приветствовали смелое произведение начинающей
писательницы, ортодоксальные буржуазные круги, напуганные чартизмом и
революцией 1848 г., усмотрели в "Мэри Бартон" опасное "знамение времени".
Особенно негодовала местная манчестерская печать: газета "Манчестер гардиан"
(28 февраля 1849 г.) со злобой писала по поводу "Мэри Бартон" о "болезненной
чувствительности к положению фабричных рабочих, вошедшей в моду за последнее
время".
К "Мэри Бартон" примыкает по теме другой социальный роман Гаскелл -
"Север и Юг" (North and South, 1854-1855), опубликованный в журнале
"Домашнее чтение", выходившем под редакцией Диккенса. Роман этот, однако,
уже не обладает ни смелостью, ни реалистической глубиной первой книги
Гаскелл.
"Север и Юг" написан семью годами позже "Мэри Бартон", в новых
условиях, когда чартистское движение было сломлено, а экономический подъем,
последовавший за промышленным кризисом начала 40-х годов, создал
благоприятную почву для нового расцвета иллюзий насчет возможной
"гармонизации" отношений между рабочими и предпринимателями. Возвращаясь к
общественной теме своей первой книги, Гаскелл разрабатывает ее теперь под
иным углом зрения. Она снова показывает острые конфликты в английской
промышленности: забастовку ткачей, их столкновение с хозяином фабрики,
вынужденную безработицу, борьбу со штрейкбрехерами, деятельность
профессионального союза. Но все это показано уже не "снизу", в свете
интересов и нужд самих рабочих, как в "Мэри Бартон", а "сверху", с точки
зрения обеспеченных "средних" классов, от лица героини романа Маргарет Хэйл,
интеллигентной девушки, которая выступает сторонней наблюдательницей,
одинаково далекой и от рабочих и от капиталистов, но одинаково сочувствующей
и тем и другим.
Гаскелл и здесь сохраняет свое пристрастие к "неудобным" и "щекотливым"
темам, смущавшим буржуазную критику ее времени. Ее героиня - сестра морского
офицера, заочно приговоренного к смертной казни за организацию восстания на
британском военном корабле, и дочь пастора, добровольно сложившего с себя
духовное звание.
В уже цитированной статье в "Отечественных записках" М. Цебрикова
справедливо указывала, что образ Маргарет "резко выдается посреди неземных и
бесцветных мисс, как большинство героинь, которыми наводнили литературу
английские романисты и в том числе Диккенс и Теккерей, когда они хотят дать
положительный идеал женщины". Характерной особенностью, роднящей Маргарет с
героинями Ш. Бронте, Цебрикова считает ее бунтарские порывы, "глухое
брожение женских сил, которые выступают за узкое русло, отмеренное им
жизнью". Но, как заключает критик, в Маргарет, "равно как и в героинях
Шарлотты Бронте, все оканчивается брожением; тревожные силы, выступив из
русла, снова вступают в него, несколько расширив его, но не сливаются с
потоком мировой жизни" {"Отечественные записки", 1871, вып. 9, стр. 159.}.
Пользуясь, по необходимости, "эзоповым языком", Цебрикова вскрывает здесь,
действительно, самую уязвимую сторону романа Гаскелл: проблема
индивидуальной моральной независимости и свободы мысли и чувства, за которые
пытается бороться в своей личной жизни ее героиня, не связана с "потоком
мировой жизни", с освободительной борьбой трудящихся масс.
"Север и Юг" содержит ряд живых и сильных сцен из жизни рабочих. Но
ложная религиозно-сентиментальная тенденция, сказавшаяся уже в "Мэри
Бартон", выразилась здесь с гораздо большей резкостью. В отличие от "Мэри
Бартон", Гаскелл склонна возложить здесь большую долю ответственности за
бедствия рабочих на чартизм и на профсоюзное движение. Это заставляет
писательницу отступать от жизненной правды, навязывать читателям
неубедительные, нетипичные ситуации и характеры. Одну из глав своего романа
Гаскелл демонстративно назвала "В единении - не всегда сила". Подтверждением
этого тезиса должен служить пример рабочего Джона Ваучера, который, будучи
против воли вовлечен в профессиональный союз и забастовку, попал в "черные
списки" и, не находя работы, утопился, оставив на произвол судьбы жену и
детей. Историей другого рабочего, старого Николаса Хиггинса, бунтаря и
"безбожника", который, разуверившись в рабочем движении, пошел на компромисс
с хозяевами, Гаскелл хочет указать рабочим единственно правильный, с ее
точки зрения, путь. С другой стороны, она старается побудить к "уступкам" и
капиталистов. Изображенный ею в положительных тонах молодой фабрикант
Торнтон убеждается в необходимости пойти навстречу своим рабочим. История
классовых столкновений, показанных в романе, заканчивается полюбовно
устройством кооперативной рабочей столовой на деньги рабочих, но под
контролем фабриканта.
Еще за несколько лет до появления романа "Север и Юг", вскоре после
поражения чартизма и революции 1848 г., в творчестве Гаскелл наметился
поворот от широких общественных проблем "Мэри Бартон" к более частной,
бытовой тематике. Наиболее явным признаком этого поворота была ее книга
"Крэнфорд" (Cranford, 1853). Как бы ища мирного приюта от недавних бурь
общественной жизни, Гаскелл создает здесь, обращаясь к воспоминаниям
детства, маленькую идиллию из жизни глухой английской провинции первой
половины XIX века. Прелесть Крэнфорда в изображении Гаскелл состоит именно в
том, что этот маленький старозаветный городок кажется выключенным из орбиты
индустриального капиталистического развития Англии. Все в нем - и старые
дома, и дедовская мебель, и фамильные сувениры, и пожелтевшие семейные
письма - дышит XVIII веком. Мирная жизнь Крэнфорда подвержена, правда, своим
бурям и волнениям. Но все это бури в стакане воды; они по большей части не
идут далее изумления при виде коровы, которую заботливая хозяйка, мисс Бетси
Баркер, одела в серые фланелевые панталоны, или негодования, вызванного
дерзостью отставного капитана Брауна, осмелившегося предпочесть "Пикквикский
клуб" безвестного мистера Боза сочинениям самого доктора Джонсона! Образы
старосветских обитателей Крэнфорда, сочетающих искреннее добродушие с
наивными предрассудками и старомодной чопорностью, обрисованы Гаскелл с
мягким и лирическим юмором. Секрет их художественной убедительности
заключается именно в их "старосветскости", в том, что патриархальный уклад
их жизни при всей его узости и неподвижности чужд развращающему воздействию
погони за наживой и буржуазному делячеству.
Но несмотря на реалистическую верность бытовых деталей, "Крэнфорд" в
целом был скорее стилизованной патриархальной утопией, наподобие веселого
Дингли-Делла из "Пикквикского клуба" Диккенса, чем правдивой картиной
действительной жизни Англии. Это отчасти сознает и сама писательница.
"Крэнфорд" окрашен своеобразным ироническим колоритом, - кажется, что автор
сознательно стремится передать читателю ощущение призрачности,
недействительности любовно описываемого ею захолустного мирка патриархальных
мещанских нравов и отношений. Обитатели Крэнфорда кажутся сами такими же
музейными реликвиями прошлого, как и бережно хранимые ими поблекшие сувениры
и пожелтевшие старые письма.
Гаскелл уже не создает больше произведений, которые по своей смелости и
реалистической глубине раскрытия общественных противоречий могли бы быть
поставлены рядом с "Мэри Бартон". Но ее позднейшие романы - "Руфь" и
"Поклонники Сильвии", - менее значительные по своей проблематике, все же не
были чужды социальных вопросов. Гаскелл и здесь, как и в "Мэри Бартон" и в
"Севере и Юге", обращается к острым ситуациям и резким контрастам, рисующим
неблагополучие английской общественной жизни.
В "Руфи" (Ruth, 1853) она создает трогательный образ девушки из народа,
молоденькой швеи, соблазненной "джентльменом". Брошенная любовником, она
честным трудом воспитывает своего сына и, снова встретясь несколько лет
спустя со своим "соблазнителем", наотрез отказывается покрыть браком с ним
свое "падение", гордо заявляя, что не хочет дать своему ребенку такого отца:
"Пусть лучше он работает на большой дороге, чем вести такую жизнь, быть
таким, как вы...". Прошлое Руфи получает огласку; ее прогоняют с работы. Но
и в этой новой беде она сохраняет стойкость и мужество. Опозоренная, всеми
отвергнутая, она находит в себе силы для настоящего подвига; когда в городе
вспыхивает тифозная эпидемия, она вызывается ухаживать за больными и
самоотверженно жертвует жизнью, исполняя свой долг.
И в этом романе Гаскелл, подобно Диккенсу, Теккерею и Ш. Бронте,
создает сатирические разоблачительные образы английских буржуа с их
деспотизмом, самомнением и ханжеством. Любовник Руфи, Беллингам, искренне не
понимающий, как можно жить, не имея при доме собственной теплицы для
выращивания ананасов, его мать м-сс Беллингам, ханжа, считающая, что
совершила акт истинного человеколюбия, послав Руфи, брошенной ее сыном, 5
фунтов и предложение поступить в приют для падших женщин; самодовольный и
тупой буржуа Брэдшо, законодатель местного общественного мнения, который с
позором выгоняет из дому Руфь, узнав о ее прошлом, - все они изображены
Гаскелл с сатирической резкостью и большой художественной убедительностью.
В своем разоблачении буржуазного ханжества и самодовольства Гаскелл в
"Руфи" перекликается с вышедшими годом позже "Тяжелыми временами" Диккенса.
Образ Брэдшо, в частности, во многом предвосхищает фигуры Грэдграйнда и
Баундерби Диккенса, но социальный фон в "Руфи" разработан гораздо слабее,
чем в "Тяжелых временах".
По выходе в свет "Руфь" вызвала бурю нападок в буржуазной прессе.
Писательницу ханжески порицали за то, что она избрала "тему, неподобающую
для литературы". "...Я могу сравнить себя только со св. Себастьяном,
привязанным к дереву и пронзаемым стрелами...", - с горечью писала Гаскелл о
том "обстреле", которому подвергла ее филистерская критика. Взбешенные
обыватели (в том числе и прихожане ее мужа) объявляли романистке, что сочли
своим долгом сжечь ее книгу. По ее собственным словам, Гаскелл пришлось
"распроститься с ее "респектабельными друзьями" по всей стране...". "И все
же я могла бы завтра же повторить все это до последней капельки", -
мужественно заявляет она в том же письме к своей невестке, где пишет о том,
сколько огорчений причинили ей клевета и злопыхательство противников "Руфи".
В историческом романе "Поклонники Сильвии" (Sylvia's Lovers, 1863)
намечены противоречия между интересами правящих верхов страны, развязывающих
контрреволюционную войну против Франции, и интересами простых тружеников,
которым ненавистна война, нарушающая их мирную трудовую жизнь. Действие
романа развертывается в английской рыбацкой деревне в конце XVIII века.
Война разбивает счастье Сильвии Робсон, молодой крестьянки, которая считает
убитым своего жениха-гарпунера с китобойного судна, схваченного вербовщиками
и насильно мобилизованного в военный флот. В романе особенно запоминается
живой образ старого крестьянина Даниэля Робсона, отца героини. Будучи
искренне убежден, что совершает подлинно патриотическое дело, он нападает во
главе местных рыбаков, возмущенных тираническим произволом военных
вербовщиков, на казарму, где расквартированы войска. Суд приговаривает его к
смертной казни. Трагическое недоумение старика, который не понимает, как
могут его считать преступником за то, что он вступился за права и свободу
своих односельчан, передано Гаскелл с большой художественной силой.
Но в дальнейшем развитии сюжета социальная тема отступает на задний
план и заслоняется индивидуальной психологической драмой Сильвии, которая
слишком поздно, уже будучи замужем, узнает, что ее жених жив и попрежнему ее
любит. Разбитая жизнь Сильвии и обоих любивших ее людей дает писательнице
повод для назидательной и прекраснодушной проповеди христианского
самоотречения и смирения, искусственно отяжеляющей роман и лишающей его
художественной цельности.
По своему методу творчество Гаскелл во многом близко творчеству
Шарлотты Бронте, с которой в последние годы жизни автора "Джен Эйр" Гаскелл
была связана узами личной дружбы. Гаскелл также охотно обращается к острым,
"неудобным", с точки зрения буржуазной морали, темам и ситуациям, прибегает
к драматическим сюжетным коллизиям и резким контрастам; в ее повествовании
также преобладает эмоциональное лирическое начало. "М-сс Гаскелл, как мне
кажется, - заметила о ней Джордж Элиот, - постоянно совращается с пути своей
любовью к острым контрастам, к "драматическим" эффектам. Она не
удовлетворяется сдержанными красками-полутонами реальной жизни... ее сцены и
характеры не становятся типичными". Этот несправедливый упрек, брошенный
Элиот по адресу Элизабет Гаскелл, во многом напоминает литературные споры,
которые вел с Шарлоттой Бронте Льюис с тех же ложных позиций позитивистского
"объективизма".
Лучшим памятником дружбы Элизабет Гаскелл с Шарлоттой Бронте остается
"Жизнь Шарлотты Бронте" (The Life of Charlotte Bronte), опубликованная
Гаскелл в 1857 г. Написанная без всяких попыток искусственного
"романтизирования", без всяких претензий на беллетристическую
занимательность, эта книга обладает большими художественными достоинствами.
Гаскелл воссоздала здесь живой образ своей подруги и единомышленницы. С
откровенностью, наделавшей в свое время немало шума, она рассказывала
читателям печальную историю сестер Бронте. Мрачное детство и юность в
угрюмом пасторском доме в Хэворте, глухой деревушке, затерянной среди
йоркширских степей, страстная тяга к духовной свободе, самостоятельности,
творческой деятельности, необычайный расцвет творчества и безвременная
смерть Анны, Эмилии и, наконец, Шарлотты Бронте - все эти подробности,
памятные и близкие теперь каждому ценителю "Джен Эйр" и "Холмов бурных
ветров", стали впервые известны публике по книге Гаскелл.
Но этим не ограничивалось значение "Жизни Шарлотты Бронте". Книга
Гаскелл позволяет читателю составить живое представление о литературной
жизни в Англии 40-50-х годов, о принципиальных литературных спорах и
разногласиях, в которых принимали участие Шарлотта Бронте и ее современники,
то особенно оценил в книге Гаскелл Лев Толстой. "Прочтите биографию Curer
Bell, ужасно интересно по интимному представлению литературных воззрений
различных лучших кружков современных английских писателей и их отношений", -
советовал он В. П. Боткину в письме от 21 июля 1857 г. {Л. Толстой. Полн.
собр. соч. (Юбилейное издание), т. 60. М., 1949, стр. 218.}. В своем
последнем незаконченном романе "Жены и дочери. Обыденная история" (Wives and
Daughters. An Everyday Story, 1866) Гаскелл больше всего приближается к
жанру семейно-бытового романа. Но тонкое ироническое изображение мелкого
снобизма и предрассудков, царящих в английской мещанской провинциальной
среде, напоминает и здесь о том, что автор этой книги принадлежал к
реалистической школе Диккенса и Теккерея.