История английской литературы

Том II. Выпуск первый

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 5. СКОТТ

Вальтер Скотт вошел в историю английской литературы как создатель
исторического романа, обязанного своей значительностью тому, что в нем
отразились, хотя бы и неполно, глубокие изменения в жизни народов и его
родной страны и всей Европы периода промышленного переворота, буржуазной
революции и национально-освободительной борьбы.
Вальтер Скотт (Walter Scott, 1771-1832) родился в Шотландии, в семье
преуспевающего эдинбургского юриста. Через дальних предков он принадлежал к
роду Боклю (Buccleuch) и до конца жизни выказывал сентиментальную рыцарскую
привязанность к своему наследственному шефу, герцогу Боклю.
Союзный договор 1707 года, включивший Шотландию в состав Соединенного
королевства Великобритании, завершил подготовленную всем предшествующим
ходом истории ликвидацию самостоятельного шотландского государства. Но
Эдинбург, переставший быть политическим центром страны, оставался живым
памятником ее национально-исторического прошлого. Полуразрушенный Кромвелем
Голирудский дворец - резиденция шотландских королей - и развалины древнего
Голирудского аббатства, угрюмое здание Эдинбургской тюрьмы, которую в 1736
г. взяли штурмом участники народного восстания, и вздымающаяся над городом
на крутой скале твердыня Эдинбургского замка напоминали о битвах,
государственных переворотах и народных волнениях, свидетелем которых был
древний город.
Героическое прошлое Эдинбурга терялось в доисторической дали веков: с
возвышающейся над Эдинбургом горной вершины, "Артурова кресла", сам
легендарный король Артур, по преданию, следил за сражением своих войск с
противником. А в то же время среди эдинбургских старожилов было еще немало
таких, которые хорошо помнили последнее восстание 1745 года, когда столица
Шотландии была с боем занята мятежными войсками во главе с претендентом на
престол, принцем Карлом-Эдуардом Стюартом, и когда вопрос о разрыве союза
Шотландии с Англией в последний раз был поставлен и решен силой оружия.
Скотт родился и вырос в ту пору, когда Шотландия переживала гигантскую
историческую ломку. Распадались и рушились кланы - основа
патриархально-родового строя, сохранявшегося в горной Шотландии вплоть до
1745 г. Обезземеленные крестьяне покидали свои многовековые владения,
присвоенные в период "огораживания" крупными собственниками и превращенные в
овечьи пастбища или охотничьи парки.
Прежняя, феодально-патриархальная Шотландия уступила место новой,
буржуазно-помещичьей Шотландии, и процесс этот, в его живом отражении в
судьбах множества простых людей, Скотт мог наблюдать и в Эдинбурге, и в
деревне, на дедовской ферме, где он провел значительную часть своего
детства. Сама жизнь должна была внушать будущему писателю интерес к истории.
Еще ребенком он заслушивался рассказами о рыцарских подвигах, об удалых
набегах и молодецких схватках, с жаром декламировал старинные баллады, а
став немного постарше, зачитывался Шекспиром, историческими хрониками и
сборниками народных песен, в частности - "Памятниками" Перси.
По окончании школы молодой Скотт поступил в отцовскую контору для
изучения юриспруденции. Но отец, подсмеиваясь над сыном, говаривал, что, как
видно, он рожден быть не юристом, а странствующим коробейником.
Действительно, далекие пешеходные экскурсии в глухие уголки Шотландии, где
можно было услышать и записать полузабытую балладу или средневековое
предание, занимали его гораздо больше, чем однообразные юридические занятия
в конторе отца. Уже тогда Скоттом было положено начало систематическому
собиранию народных шотландских песен, опубликованием которых ему предстояло
начать свою профессиональную литературную деятельность. Тогда же было
положено начало и знакомству с разнообразными и оригинальными типами
шотландского народа, столь важному для творчества Скотта-романиста.
Впрочем, знакомство с шотландским законодательством и процессуальной
системой тоже не прошло даром для Скотта-писателя. Тогдашнее шотландское
право, сохранившее свои национальные особенности даже и после официального
объединения Шотландии с Англией, оставалось живым памятником феодального
шотландского прошлого. Знание юридических тонкостей и хитросплетений
шотландского права и судопроизводства, в которых были запечатлены
общественные отношения феодальных времен, должно было не раз пригодиться ему
впоследствии и в "Роб Рое", и в "Эдинбургской темнице", и в "Редгаунтлете" и
в других его романах.
Получив адвокатское звание, Вальтер Скотт занял место секретаря
эдинбургского суда, а в дальнейшем стал шерифом своей округи.
Свою литературную деятельность Скотт начал еще в конце XVIII века
поэтическими экспериментами, вдохновленными интересом к шотландской народной
поэзии. Некоторые из этих первых опытов в жанре романтической баллады, в том
числе "Иванову ночь", известную у нас в переводе Жуковского как "Замок
Смальгольм", Вальтер Скотт поместил в сборнике "Волшебных рассказов",
опубликованном романистом М. Г. Льюисом, автором "Монаха". С помощью Льюиса
Скотту удалось также добиться издания в Лондоне своего перевода "Геца фон
Берлихингена" Гете.
Перевод этот, по свидетельству Локарта, биографа Скотта, остался не
замеченным широкой публикой, но в истории творческого развития Скотта он
представляет важную веху. Вслед за Шекспиром Гете помог Скотту по-новому, в
отличие и от реалистов-просветителей, и от "готических" предромантиков конца
XVIII века, подойти к истории своей страны. Он помог Скотту понять и
почувствовать, - в противоположность той чисто внешней, декоративной
исторической "экзотике", которой уже давно, со времени уолполевского "Замка
Отранто", увлекались предромантики "готической" школы, - глубоко
принципиальное значение пестрого народного фона, массового действия,
придающего особый, социально-типический смысл поступкам и судьбам
индивидуализированных героев. Впрочем, все это должно было принести
настоящие плоды много позднее, в исторических романах Вальтера Скотта.
Переводу "Геца фон Берлихингена" сопутствовали мало удачные попытки
самостоятельного драматургического творчества; сохранились также относящиеся
к тому же времени первоначальные наброски средневековых романов или
повестей, преимущественно в духе "готической школы". Но один из
незаконченных прозаических эскизов этого периода имел перед собою большое
будущее. По словам Скотта, он уже в 1806 г. набросал первые главы сочинения,
которому впоследствии, под названием "Уэверли, или шестьдесят лет назад"
суждено было открыть замечательный цикл его исторических романов. Один из
друзей, которого Скотт познакомил со своей рукописью, нашел ее скучной, и
этот замысел, как и все остальное, был оставлен ради поэзии. Ей Вальтер
Скотт посвятил почти безраздельно первые полтора десятка лет своей
профессиональной литературной деятельности.
Первой публикацией, обратившей на него внимание критики и более или
менее широких читательских кругов, было издание "Песен шотландской границы"
(Minstrelsy of the Scottish Border), вышедших в двух томах в 1802 г. и
дополненных третьим томом в 1803 г. Это собрание подлинных народных
шотландских песен было подготовлено Скоттом на основании богатых материалов,
собранных им за время странствий по шотландской глуши. Во введении и
примечаниях Скотт указывает, что его задача - познакомить читателей с
"забытыми феодальными распрями варварских кланов, самые имена которых
оставались неизвестными цивилизованной истории". В отличие от известного
собрания Перси и других изданий XVIII века, в сборник Скотта вошли, едва ли
не впервые, подлинные народные баллады, записанные непосредственно по устной
передаче и не подвергшиеся искусственной обработке и стилизации. "Один из
тогдашних критиков заметил, что эта книга заключала в себе "зачатки сотни
исторических романов", и критик этот оказался пророком", - пишет Локарт в
своей биографии Скотта,
Пророчество, однако, осуществилось не сразу. За "Песнями шотландской
границы" последовали поэмы самого Скотта: "Песнь последнего менестреля" (The
Lay of the Last Minstrel, 1805), "Мармион" (Marmion, 1808), частично
переведенный Жуковским ("Суд в подземелье", 1832), "Дева озера" (The Lady of
the Lake, 1810), "Рокби" (Rokeby, 1813) и др. Поэмы эти - в особенности
первые три - снискали Скотту широкую популярность. В некоторых отношениях
они, несомненно, подготовили путь его последующим романам. Это были также
исторические произведения, обращенные к средневековью. Историческая тема
приобретает в этих поэмах все возрастающее значение. Правда, сюжет "Песни
последнего менестреля" имел еще по преимуществу частный характер, в
соответствии с чем и вся поэма отличалась сравнительным преобладанием
лирического элемента над повествовательно-эпическим, но начиная с "Мармиона"
сюжетный конфликт скоттовских поэм возникает и разрешается на почве больших
исторических потрясений. Судьба Мармиона решается в битве при Флодене
(1513), где решился вместе с тем и многовековой спор Шотландии с Англией.
Сюжет "Девы озера" связан с ожесточенной борьбой короля Якова V с
шотландскими феодалами, в частности - с могущественным домом Дугласов.
Действие "Рокби" - поэмы из времен английской революции - открывается вслед
за сражением при Марстон-Муре (1644), где английская революционная армия,
при участии шотландцев, нанесла решительное поражение роялистам. Яркость
национального колорита, столь характерная для будущих романов Скотта,
отличает уже его поэмы. Обширные комментарии, которыми снабдил их автор,
лишь отчасти раскрывают богатство исторического и фольклорного материала,
впитанного "Песнью последнего менестреля", "Мармионом" и "Девой озера". Как
бы повинуясь требованиям драматически-напряженного сюжета, стих поэм Скотта
обнаруживал редкое для тогдашней английской поэзии богатство поэтических
интонаций и ритмов и зачастую отличался лаконической выразительностью,
свидетельствующей о прямом влиянии шотландской народной баллады.
Все это, однако, предвосхищало лишь одну сторону последующего
творчества Скотта-романиста: его поэмы не выходили принципиально за пределы
обычного круга тогдашней английской романтической поэзии, какою она была до
появления Байрона и Шелли. Молодой Байрон, который стал впоследствии другом
Скотта и ценителем его романов, в своей сатире "Английские барды и
шотландские обозреватели" зло осмеял "Песнь последнего менестреля" и
"Мармиона", рассматривая их в одном ряду с произведениями реакционных
романтиков "Озерной школы". Знаменательно, что насмешки Байрона были вызваны
теми самыми чертами (романтическое злоупотребление фантастикой и
односторонняя поэтизация феодального варварства), которым предстояло быть в
значительной степени пересмотренными и, во всяком случае, гораздо сложнее и
глубже осмысленными в лучших исторических романах Скотта.
По преданию, опирающемуся на некоторые автобиографические признания
самого Скотта, именно вступление Байрона в литературу и сознание
невозможности успешного соперничества с этим гениальным поэтом вызвали
перелом в его творчестве, заставив Скотта испробовать свои силы на новом
литературном поприще - в области исторического романа. "Он победил меня в
изображении сильных страстей и в глубоком знании человеческого сердца, так
что я на время отказался от поэзии", - ответил Скотт незадолго до смерти на
вопрос одного из своих собеседников, Гелля, почему он отказался от стихов в
пользу романа.
Это предание нуждается в более глубоком истолковании, чем то, какое
дают ему обычно буржуазные историки литературы, предпочитающие сводить дело
к личному профессиональному соперничеству Байрона и Скотта. Речь шла о
гораздо более принципиальных вещах. Первые литературные и
литературно-критические выступления молодого Байрона, - а вслед за ним и
Шелли, - означали возникновение в английской литературе нового,
прогрессивного направления - революционного романтизма. Они всколыхнули до
самого дна застойное болото английской литературной жизни, где в течение
десяти с лишним лет безмятежно "расцветали" цветы реакционного романтизма.
Они выдвинули новые критерии художественности и показали воочию, Байрон -
начиная с первых песен "Чайльд-Гарольда" и Шелли - с "Королевы Маб", что
содержанием искусства, отвечающего на запросы самой жизни, должны быть
судьбы народов. Историзм, "открытие" которого в английской литературе
слишком часто некритически приписывалось Скотту, был, в действительности,
прежде всего - открытием и завоеванием революционных романтиков, сделавших
своею темой освободительную борьбу народов в настоящем и в будущем.
Заслуга Скотта заключалась в том, что в пору размежевания двух
противоположных станов в английском романтизме он не пошел вместе с
реакционными романтиками, не стал прислужником и апологетом
феодально-церковной реакции. Оставаясь в стороне от революционных движений
своего времени, будучи консерватором по своим личным политическим взглядам,
он сумел, однако, хотя бы до некоторой степени, приблизиться к пониманию
исторического значения народа как общественной силы. Это понимание
плодотворно отразилось в исторических романах Скотта и обусловило их
прогрессивное значение в истории литературы. Неуверенность в возможных
результатах своего литературного эксперимента и нежелание рисковать уже
прочно установившейся репутацией заставили Скотта выпустить свой первый
роман анонимно. "Уэверли, или шестьдесят лет назад" (Waverly, or Tis Sixty
Years Since, 1814) вышел без имени автора, а последовавшие за ним
многочисленные романы также поступали в продажу анонимно, как сочинения
автора "Уэверли", успех которого был огромен.
Жанр исторического романа не был абсолютно нов для тогдашнего
английского читателя. Еще в XVIII веке романисты "готической школы" охотно
обращались к средневековой истории в поисках драматических сюжетов и
колоритного декоративного фона. Ближе по времени к "Уэверли" были сделаны
небезынтересные попытки более серьезной разработки исторического жанра.
Среди этих непосредственных предшественников исторических романов Скотта
особенного внимания заслуживают "Шотландские вожди" (The Scottish Chiefs,
1810) писательницы Джен Портер (Jane Porter, 1776-1850), попытавшейся
воспроизвести в этом многотомном романе историю легендарного Вильяма Уоллеса
и других поборников шотландской свободы и независимости, воспетых Барбором,
Слепым Гарри и другими средневековыми шотландскими авторами.
Однако и книга Портер, и другие аналогичные опыты не имели
сколько-нибудь широкого резонанса, и интерес, представляемый ими теперь для
истории литературы, определяется лишь тем, что за ними последовали
исторические романы Вальтера Скотта. Именно его "Уэверли" отмечает
фактически начало развития исторического романа в Англии.
За "Уэверли" последовал целый поток исторических романов Скотта. В 1815
г. вышел "Гай Маннеринг, или Астролог" (Guy Mannering, or the Astrologer); в
1816 г. - "Антикварий" (The Antiquary), "Пуритане", как обычно условно
обозначают непереводимое заглавие "Old Mortality", и "Черный карлик" (The
Black Dwarf). За ним последовали: "Роб Рой" (Rob Roy, 1818), "Эдинбургская
темница, или Сердце Среднего Лотиана" (The Heart of the Midlothian, 1818),
"Ламмермурская невеста" (The Bride of Lammermoor, 1819), "Легенда о
Монтрозе" (The Legend of Montrose, 1819), "Айвенго" (Ivanhoe, 1820),
"Монастырь" (The Monastery, 1820) и "Аббат" (The Abbot, 1820), "Кенильворт"
(Kenilworth, 1821), "Пират" (The Pirate, 1822), "Похождения Нигеля" (The
Fortunes of Nigel, 1822), "Пивериль Пик" (Peveril of the Peak, 1822),
"Квентин Дорвард" (Quentin Durward, 1823), "Сент-Ронанские воды" (St.
Ronan's Well, 1824), "Редгаунтлет" (Redgauntlet, 1824). "Талисман" (The
Talisman, 1825), "Вудсток" (Woodstock, 1826), "Пертская красавица" (The Fair
Maid of Perth, 1828), "Анна Гейерштейн" (Anne of Geierstein, 1829), "Замок
Опасный" (Castle Dangerous, 1832) и "Граф Роберт Парижский" (Count Robert of
Paris, 1832), Свыше 25 романов, не считая более мелких повестей и рассказов,
были, таким образом, написаны Вальтером Скоттом на протяжении 17 лет, -
продуктивность, возможная лишь благодаря "импровизаторскому" методу,
характерному для его творчества, и приводившая по временам к повторениям и
штампам. Некоторые из романов объединялись друг с другом по принципу
циклизации. Так, "Черный карлик", "Эдинбургская темница", "Легенда о
Монтрозе" и другие составляли серию "Рассказов трактирщика" (Tales of my
Landlord), редактором и составителем которых выступал Джедидия Клейшботам,
словоохотливый школьный учитель и приходский писарь из местечка Гэндерклю.
"Талисман" и "Обрученные" входили в цикл "Повестей о крестоносцах" (Tales of
the Crusaders). Рассказы "Вдова горца", "Два гуртовщика" и "Дочь врача" и
роман "Пертская красавица" образовали цикл "Хроники Кэнонгейта" (Chronicles
of the Canongate, 1827-1828).
Последние годы жизни писателя были несчастливы. Успех "Уэверли" и
последовавших за ним романов позволил было Вальтеру Скотту приняться за
осуществление наивной романтической мечты. Подобно тому как в прошлом
столетии Горэс Уолпол пожелал переделать свою загородную виллу в
Стробери-Хилле в "настоящее" готическое здание, Вальтер Скотт задумал
превратить свой Абботсфорд в еще более обширный средневековый замок,
окруженный парками и угодьями. Абботсфорд должен был стать гнездом нового
дворянского рода, где воскресли бы рыцарственные доблести, блеск и величие
того шотландского клана, к которому с гордостью причислял себя Скотт. Эта
прихоть, ставшая почти манией, была куплена дорогой ценой. Ободренный
небывалым успехом своих романов, Скотт принял участие в спекуляциях своих
издателей и вместе с ними зимою 1825/26 г. потерпел банкротство. Это
банкротство нанесло тяжелый удар Скотту. Одним из его неизбежных последствий
было раскрытие анонимного авторства его романов - той авторской тайны,
которою так наслаждался Скотт. "Великий Неизвестный стал - увы! - слишком
хорошо известным", - с горечью записал он в своем дневнике вскоре после
банкротства. Будучи не в силах расстаться с Абботсфордом, продажа которого
могла бы удовлетворить кредиторов, Скотт принял на себя обязательство
оплатить огромную сумму своего долга (130 тысяч фунтов стерлингов) за счет
литературных гонораров и с лихорадочной энергией принялся за работу.
Романы, статьи, детские книги, исторические сочинения - все это
следовало друг за другом непрерывным потоком. Многое из выходившего в эти
годы под именем Скотта имело ремесленный, компилятивный характер. Ему с
трудом удавалось найти время для предпринятой в эту же пору работы по
изданию пересмотренного и подробно прокомментированного полного собрания
романов - "великого творения" ("magnum opus"), как шутливо называл его сам
Вальтер Скотт.
В полемике с реакционером Шевыревым Белинский указывал на печальную
судьбу Скотта как на типичный пример враждебности собственнического общества
искусству. Возражая Шевыреву, который осмеливался ссылаться на Скотта, Гете
и Байрона, как на баловней общества, Белинский писал: "Вальтер Скотт, Гете и
Байрон!.. Да - это примеры блистательные, но, к несчастию, не доказательные.
Вальтер Скотт точно было разбогател, и разбогател своими литературными
трудами, но зато надолго ли? Он умер почти банкротом" {В. Г. Белинский. О
критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя". Собр. соч. в трех
томах, т. I. М., Гослитиздат, 1948, стр. 256.}.
Среди исторических сочинений Скотта, относящихся к позднему периоду,
заслуживает внимания популярная "История Шотландии" (History of Scotland,
1829) и, в особенности, многотомная "Жизнь Наполеона Бонапарта" (The Life of
Napoleon Buonaparte, 1827), задуманная первоначально как небольшая
биография, но разросшаяся постепенно в объемистое, хотя по преимуществу и
компилятивное сочинение. В истолковании событий французской буржуазной
революции, которым посвящены первые два тома этого труда, как и в общей
оценке политической деятельности Наполеона, Скотт придерживается в основном
консервативно-филистерской точки зрения. Марат и Робеспьер характеризуются
им как "гарпии", "чудовища", исчадия ада; термидорианская реакция
объясняется... кровожадностью якобинцев, а глава, посвященная итогам
реставрации Бурбонов, написанная всего за три года до июльской революции,
заканчивается панегириком "времени, этому великому примирителю", и Карлу X,
"снискавшему всеобщую любовь своей обходительностью и уважение - своею
честностью и благородством".
В революционно-демократической критике 1830-х годов книга Скотта
вызвала резкое осуждение. "Бедный Вальтер Скотт! Будь ты богат, ты не
написал бы этой книги и не стал бы бедным Вальтером Скоттом". "Если я
снисходителен к Вальтеру Скотту и прощаю ему бессодержательность, ошибки,
кощунства и глупости его книги, прощаю ему даже скуку, мне доставленную, то
я никогда не могу простить ему ее тенденциозности". Так писал об этой книге
Гейне в "Путевых картинах".
"На чем сбили Вальтера Скотта экономические расчеты и выкладки? На
истории, а не на романах" {В. Г. Белинский. О критике и литературных мнениях
"Московского наблюдателя". Собр. соч. в трех томах, т. I, стр. 259.}, -
заметил в 1836 г. Белинский в уже цитированной статье "О критике и
литературных мнениях "Московского наблюдателя"".
Некоторые стороны исторической концепции Скотта, развитой в "Жизни
Наполеона Бонапарта", представляют, однако, несомненный интерес. Это
относится в особенности к VII тому этого сочинения, посвященному по
преимуществу русской Отечественной войне 1812 года. Собирая материалы для
этого тома, Скотт особенно интересовался русским партизанским движением
(среди его корреспондентов был поэт-партизан Денис Давыдов). Подводя итоги
неудачам Наполеона в России, Скотт решительно отвергает версию, объяснявшую
их русскими морозами. Основой политических и военных ошибок, допущенных
Наполеоном при нападении на Россию, был, по Вальтеру Скотту, "моральный
просчет". Наполеон, по словам писателя, недооценил "суровую
самоотверженность" русского народа и восстановил против себя "национальное
чувство от берегов Борисфена [Днепра] до стен Китая".
Несмотря на свой исторический консерватизм, Скотт сумел извлечь для
себя существенный урок из опыта русской Отечественной войны 1812 года. Так
же как Байрон (в "Бронзовом веке"), он оценил величие патриотического
подвига русского народа, разгромившего захватническую армию Наполеона, и
это, несомненно, обогатило всю его историческую концепцию.

В вульгарном представлении творчество Вальтера Скотта нередко
трактовалось как далекое от жизни, чуждое современной писателю
действительности. Между тем немногие произведения периода романтизма несут
на себе столь резкий и определенный отпечаток своего времени, как
исторические романы Скотта. Напрасны и бесплодны попытки буржуазных
литературоведов автоматически вывести созданный автором "Уэверлш роман из
предшествовавших ему традиций английской и общеевропейской литературы.
Исторический роман Скотта нельзя целиком объяснить ни предромантической
"готикой", ни просветительским реализмом, хотя и то и другое направление
сыграло свою роль в формировании этого нового жанра.
Исторический роман должен был закономерно возникнуть именно в то время,
когда Вальтер Скотт выступил с первыми произведениями цикла "Уэверли".
Недаром датой выхода в свет первого романа Вальтера Скотта был именно 1814
год - год взятия Парижа и отречения Наполеона, когда, казалось, подводились
итоги побед и поражений французской буржуазной революции и когда дипломаты
союзных держав уже готовились заново перекроить всю карту Европы.
Именно французская буржуазная революция и последовавшие за нею битвы
народов, относящиеся к периоду наполеоновских войн, заставили по-новому
пересмотреть прежнее представление о незыблемости традиционных общественных
и государственных форм и о путях и законах движения истории. На площадях
якобинского Парижа и под Вальми, в партизанских схватках в Испании и на
полях Бородина родилось новое понятие нации и народа как субъекта
исторического развития. Именно этот грандиозный, новый исторический опыт
1789-1815 гг. и лег в основу литературного новаторства Вальтера Скотта,
позволив шотландскому писателю, говоря словами Пушкина, указать "источники
совершенно новые, неподозреваемые прежде, несмотря на существование
исторической драмы, созданной Шекспиром и Гете" {А. С. Пушкин. Полное собр.
соч., год. "Academia", M. 1936, т. 5.}.
Еще Белинский указывал на то, что творчество Вальтера Скотта не может
быть понято без понимания своеобразия сложной и бурной истории народов
Великобритании. "Читая Шекспира и Вальтера Скотта, видишь, что такие поэты
могли явиться только в стране, которая развилась под влиянием страшных
политических бурь, и еще более внутренних, чем внешних; в стране
общественной и практической, чуждой всякого фантастического и
созерцательного направления, диаметрально противоположной
восторженно-идеальной Германии и в то же время родственной ей по глубине
своего духа" {В. Г. Белинский. Общее значение слова "литература". Собр. соч.
в трех томах, т. II, стр. 109.}.
Наряду с бурными событиями мировой истории, современником которых он
был, огромное значение для Вальтера Скотта имели судьбы родной Шотландии,
переживавшей в его пору глубокие, коренные изменения своего
социально-экономического уклада. Речь шла о столь кардинальных сдвигах в
экономике, общественных отношениях, культуре и быте страны, что Маркс в
"Капитале" (в главе "Так называемое первоначальное накопление")
характеризует их как своего рода "революцию" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч.,
т. XVII, стр. 798.}; речь шла об уничтожении тех форм родового строя,
которые еще сохранялись в Шотландии вплоть до 1745 г. в виде так называемых
кланов. Крупные собственники насильственно сгоняли шотландских горцев с
общинной земли, которую они занимали с незапамятных времен. Многие сотни
тысяч вчерашних крестьян пополняли армию безработных, подпадая под действие
новых законов капиталистической эксплуатации.
"Эту революцию, начавшуюся в Шотландии вслед за последним восстанием
претендента, - пишет Маркс в указанной главе "Капитала", - можно проследить
в ее первых фазах по работам сэра Джемса Стюарта и Джемса Андерсона. В XVIII
столетии гэлам, которых сгоняли с земли, воспрещалась в то же время
эмиграция, так как хотели насильно загнать их в Глазго и другие фабричные
города" {Там же.}.
Одним из проявлений этой ломки патриархально-родовых отношений в
Шотландии были события, разыгравшиеся в обширных поместьях герцогини
Сутерленд в 1814-1820 гг., т. е. в то самое время, когда Скотт писал свои
первые так называемые "шотландские романы". В течение этого недолгого срока
с земли герцогини Сутерленд были согнаны пятнадцать тысяч крестьян. "Все их
деревни были разрушены и сожжены, все поля обращены в пастбище. Британские
солдаты были посланы для экзекуции, и дело доходило у них до настоящих битв
с местными жителями. Одну старуху сожгли в ее собственной избе, так как она
отказалась ее покинуть" {Там же, стр. 799.}.
Присвоив себе, таким образом, 794 тысячи акров земли, принадлежавшей
клану, герцогиня отвела обезземеленным крестьянским семьям клочки земли на
прибрежном пустыре, не приносившем ей никакого дохода. "Герцогиня обнаружила
столь высокое благородство чувств, что сдала землю в среднем по 2 ш. 6 п. за
акр тем самым членам клана, которые в течение столетий проливали кровь за ее
род. Всю награбленную у клана землю она разделила на 29 крупных ферм,
предназначенных для овцеводства, причем в каждой ферме жила
одна-единственная семья, большей частью английские арендаторы-батраки. В
1825 г. 15000 гэлов уже были замещены 131000 овец. Часть аборигенов,
изгнанных на морской берег, пыталась прокормиться рыболовством. Они
превратились в амфибий и жили, по словам одного английского писателя,
наполовину на земле, наполовину на воде, но и земля и вода вместе лишь
наполовину обеспечивали их существование.
Но бравых гэлов ждало новое и еще более тяжелое испытание за их
горно-романтическое преклонение перед "большими людьми" клана. Запах рыбы
бросился в нос "большим людям". Они пронюхали в нем нечто прибыльное и сдали
морское побережье в аренду крупным лондонским рыботорговцам. Гэлы были
изгнаны вторично" {К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 799-800.}.
Нельзя не усмотреть непосредственную связь между этими
социально-экономическими сдвигами, столь болезненно отразившимися на судьбах
шотландского крестьянства, и существом исторических романов Скотта,
выходивших в свет в ту самую пору, когда завершался процесс "очищения"
шотландских земель, описываемый Марксом. Судьбы экспроприированного
шотландского крестьянства, согнанного с земли, обращенного в нищих и бродяг,
преступных в глазах лицемерного закона в силу самой своей обездоленности,
составляют реальную историческую основу множества ярких характеров,
обрисованных Вальтером Скоттом. Таков его Эди Охильтри, старый нищий,
отставной солдат, богатый народной мудростью и от души презирающий и
титулованную знать и аристократию денежного мешка ("Антикварий"), Таковы Мег
Меррилиз ("Гай Маннеринг"), Мэйдж Уайльдфайр и ее мать ("Эдинбургская
темница") и все группирующиеся вокруг них "темные люди", контрабандисты,
кочующие цыгане, горные разбойники, поставленные вне закона. Таков Роб Рой и
его мятежный клан в одноименном романе. Таковы, косвенным образом, в
исторической проекции в прошлое, и вольные стрелки Робина Гуда ("Айвенго").
Все эти образы в более или менее романтизированной форме воспроизводят,
однако, реальное массовое явление, характерное для судеб шотландского народа
в период промышленного переворота и ликвидации феодально-патриархального
строя. Заслугой Скотта как художника, обеспечившей мировое значение лучшим
из его исторических романов, было именно то, что он, хотя бы частично,
отдавал себе отчет в том, какой кровавой, дорогой ценой принужден был
расплачиваться его родной народ за издержки первоначального накопления, и
отразил в своих произведениях его действительную участь.
Именно люди из народа и вносят в роман Скотта его поэтичность и его
юмор. В системе образов Скотта поэзия крестьянских народных масс
противостоит прозе дворянско-буржуазного существования. Секрет
действительной поэтичности романов Скотта - не в живописании лат, мечей,
средневековых камзолов, а в том фольклорном начале, которое связано в его
произведениях с отражением действительных судеб крестьянства. Как жалки
"поэтические" потуги купеческого сынка Франка Осбальдистона по сравнению с
истинно-поэтическим свободолюбивым пылом Роб Роя! Как мертва книжная
эрудиция Антиквария по сравнению с живым народным юмором и воображением
нищего Эди Охильтри! Как плоско и бессодержательно действительное существо
паразитической феодальной "идиллии" Айвенго и леди Ровены (с заслуженной
злостью высмеянной Теккереем в пародии "Ревекка и Ровена") по сравнению со
свободным житьем Робина Гуда и его вольницы! На живом фоне народной жизни в
романах Скотта особенно рельефно проступает бедность и скудость духовного
мира официальных привилегированных "героев", принадлежащих к правящим
классам; особенно наглядной становится эгоистическая узость их жизненных
целей и стремлений. Контраст этот возникает объективно, Скотт не навязывает
его читателям, но он проступает в лучших его романах с незаурядной
художественной убедительностью.
Однако нельзя не отметить, что романы Вальтера Скотта при всех
преимуществах, которыми они, несомненно, обладают по сравнению с его более
ранними историческими поэмами, отражают судьбы шотландского народа не полно,
односторонне. Особенно поучительно в этом отношении сопоставление Скотта с
его современником, надолго им пережитым, с великим шотландским поэтом
Робертом Бернсом. Бернс понимал полнее и глубже, чем Вальтер Скотт,
положение шотландского крестьянства, угнетаемого и разоряемого и
собственными феодалами и новоявленными буржуазными эксплуататорами. В голосе
шотландского народа он услышал не только скорбь о прошлом, но и голос
негодования, возмущения, призыв к борьбе. Герои "Веселых нищих" Бернса,
казалось бы, очень похожи на бродяг, контрабандистов и нищих Скотта, но они
исполнены гораздо более развитого и сознательного чувства собственного
достоинства, они ощущают себя настоящими людьми и менее всего помышляют о
том, чтобы сдаться на милость своих угнетателей или служить им. Между тем в
исторических романах Скотта сюжетная миссия его героев-отщепенцев, вступая
зачастую в противоречие с внутренней логикой их характера, как правило, в
конечном счете сводится, по воле автора, именно к тому, чтобы устроить
судьбу героев, принадлежащих к правящим кругам страны, а затем скромно
удалиться за пределы повествования. Разница между Бернсом и Скоттом
заключается в том, что шотландский поэт был певцом
революционно-демократических устремлений передовой части своего народа. Он
звал его вперед, и поэзия его была поэтому обращена к будущему. Скотту это
будущее оставалось неясным, и его романы подытоживают уже исчерпанные,
решенные историей конфликты.
Весьма характерно, что хотя судьба крестьянства, сгоняемого,
выкорчевываемого с родной почвы под напором новых буржуазных порядков,
составляет первооснову романов Скотта, он в своем выборе исторических тем
обходит те народные движения, которые носили открыто революционный характер
и выходили далеко за пределы, по которым пошло впоследствии компромиссное до
поры до времени развитие буржуазной Англии. Среди его героев находится место
легендарному разбойнику Робину Гуду - народному мстителю и заступнику. Но
Робин Гуд и его соратники, разбойники из Шервудского леса, появляются в
"Айвенго", согласно сюжету романа, в роли добрых друзей и послушных
подданных "законного" короля Ричарда Львиное Сердце, чтобы помочь ему
укрепить свою власть в борьбе с непокорными феодалами. А для Уота Тайлера и
руководимого им могучего восстания английских крестьян, уже не имевших
ничего общего ни с королями, ни с феодалами, в романах Вальтера Скотта о
средневековой Англии не нашлось места. Не нашлось у него места и для
плебейских героев английской революции 1648 года, - для той народной массы,
которая шла за левеллерами и диггерами. Современники Скотта - английские
революционные романтики Байрон и Шелли - сумели не только осознать, в какую
пропасть нищеты и угнетения толкает капитализм народные массы страны, но и
различить в самой эксплуатируемой и страдающей массе народа носителей нового
будущего. Байрон и Шелли обращались к рабочим с призывом бороться за
освобождение народных масс. Вальтер Скотт в своих романах по сути дела, как
бы предлагал народу спокойно занять свое место в "законном" ходе вещей. А
законным ходом вещей для него представлялся, при всех его социальных
издержках и острых противоречиях, тот путь развития Англии, который
завершался полюбовным разделом добычи и власти между крупным землевладением
и финансовым капиталом.
Противоречия вальтер-скоттовской философии истории и всего его
творчества были раскрыты и критически оценены Белинским. Высоко ценя
достоинства Скотта-романиста, великий русский критик указал, однако, что в
его романах "невозможно не увидеть в авторе человека более замечательного
талантом, нежели сознательно широким пониманием жизни, тори, консерватора и
аристократа по убеждению и привычкам" {В. Г. Белинский. Взгляд на русскую
литературу 1847 года. Статья I. Собр. соч., т. III, стр. 792.}.
Замечательный талант Скотта, отмеченный Белинским в этой наиболее
поздней, итоговой критической оценке, в лучших его произведениях брал верх
над этой узостью убеждений и привычек. Своим отношением к закономерностям
исторического развития и к роли народа в истории Скотт-романист решительно
отличался и от реакционных романтиков "Озерной школы", и от позднейших
эпигонов реакционного романтизма вроде Дизраэли и Карлейля, с их
антинародным культом "героических личностей" и идеалистическим
превознесением провиденциального мистического начала в истории.
Белинский тонко подметил это принципиальное отличие Скотта от
романтизма реакционного направления: "...поэт, всего менее романтический и
всего более распространивший страсть к феодальным временам. Вальтер Скотт -
самый положительный ум..." {В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина.
Статья II. Собр. соч., т. III, стр. 237.}, - писал критик, характеризуя
противоречивый характер исторического романа Скотта. "С такою страстью и с
такою словоохотливостью" {Там же.}, - по выражению Белинского, - описывая
средневековье, Скотт, однако, рассматривает его как пройденный человечеством
этап, возвышаясь логикой своих образов и ходом изображаемых событий над
собственными сентиментальными пристрастиями и предрассудками. Отдавая себе,
хотя и не полно, отчет в исторической неизбежности завершавшейся на его
глазах грандиозной ломки старых, феодально-патриархальных отношений, -
ломки, в ходе которой народные массы вышли на авансцену, - он сумел
обогатить роман совершенно новым, общественно-значительным содержанием.
Именно с этим связаны начатки реалистической типизации в изображении
общественных явлений, проявляющиеся в лучших исторических романах Скотта.
При всех его романтических иллюзиях Скотт, все-таки улавливает основное
направление движения истории, беспощадно разрушающей
феодально-патриархальные докапиталистические отношения и заменяющей их
новыми, буржуазными отношениями. Гибель шотландских кланов, обезземеливание
и обнищание крестьянства, оскудение и разрушение старых дворянских гнезд,
сращение новой аристократии с буржуазией и хищническое "преуспеяние"
капиталистических дельцов в метрополии и колониях, - эти типические процессы
британской истории нового времени получают отражение в его творчестве.
Сквозь романтически-произвольные перипетии его сюжетов, в вымышленных
авантюрных столкновениях его персонажей пробивает себе дорогу хотя еще и
неполно осознанная самим писателем историческая необходимость. Этим
объясняется познавательное значение лучших исторических романов Скотта,
оцененное по достоинству такими поборниками реализма как Пушкин, Белинский,
Бальзак.
Еще в сравнительно ранней рецензии на книгу Аллана Каннингама "О жизни
и произведениях Сира Вальтера Скотта" (1835), Белинский отметил общественную
актуальность и жизненность исторических романов Скотта, "который дал
искусству новые средства... разгадал потребность века и соединил
действительность с вымыслом..." {В. Г. Белинский. Полное собр. соч., под
ред. Венгерова, т. II. СПб., 1900, стр. 262.}. "Вальтером Скоттом тоже
шутить нечего: этот человек дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству", - пишет Белинский в 1842 г., в статье
"Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова или Мертвые души"" {В.
Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 300.}. Связь исторических
романов Скотта с общественной действительностью подчеркивает Белинский в
другой статье того же периода. Говоря о том, что "наш век... решительно
отрицает искусство для искусства, красоту для красоты. И тот бы жестоко
обманулся, кто думал бы видеть в представителях новейшего искусства какую-то
отдельную касту артистов, основавших себе свой собственный фантастический
мир среди современной действительности", - Белинский ссылается именно на
пример Вальтера Скотта, который "своими романами решил задачу связи
исторической жизни с частною" {Там же, стр. 354.}.
Белинскому удалось, таким образом, раскрыть прогрессивное значение
творчества Скотта в истории литературы и объяснить причину художественной
цельности и силы воздействия его произведений, о которых он писал: "Роман
Вальтера Скотта, наполненный таким множеством действующих лиц, нисколько не
похожих одно на другое, представляющий такое сцепление разнообразных
происшествий, столкновений и случаев, поражает вас одним общим
впечатлением, дает вам созерцание чего-то единого, - вместо того, чтобы
спутать и сбить вас этим калейдоскопическим множеством характеров и событий"
{В. Г. Белинский. Герой нашего времени, сочинение М. Лермонтова. Собр. соч.
в трех томах, т. I, стр. 561.}.
Высоко ценя новаторство Скотта как исторического романиста и усматривая
в его произведениях живую связь с отразившейся в них общественной
действительностью, Белинский вместе с тем, как мы уже видели, критически
относился к консервативным, охранительным тенденциям, проявлявшимся в
творчестве этого писателя.
В противоположность Байрону, с его "энергическим отрицанием английской
действительности", Белинский отмечает и осуждает в большинстве романов
Скотта холодный объективизм автора. "В большей части романов Вальтера Скотта
и Купера есть важный недостаток, хотя на него никто не указывает и никто не
жалуется (по крайней мере в русских журналах): это решительное преобладание
эпического элемента и отсутствие внутреннего, субъективного начала", - писал
Белинский в статье "Разделение поэзии на роды и виды", делая вывод, что
вследствие этого недостатка оба писателя "являются, в отношении к своим
произведениям, как бы какими-то холодными безличностями, для которых все
хорошо, как есть, которых сердце как будто не ускоряет своего биения при
виде ни блага, ни зла, ни красоты, ни безобразия, и которые как будто и не
подозревают существования внутреннего человека" {В. Г. Белинский.
Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр.
23-24. - Тот же недостаток находил в Вальтере Скотте и Герцен: "Он
аристократ, а общий недостаток аристократических россказней есть какая-то
апатия. Он иногда похож на секретаря Уголовной палаты, который с величайшим
хладнокровием докладывает самые нехладнокровные происшествия; везде в романе
его видите лорда-тори с аристократической улыбкой, важно повествующего", -
писал Герцен в статье "Гофман" (1834).
Еще Стендаль упрекал Вальтера Скотта в том, что он, в силу своего
политического консерватизма, не отдает должного своим мятежным героям и что
выражение высокого гражданского пафоса ему не дается. "Персонажам
шотландского романиста, - писал он в статье "Вальтер Скотт и "Принцесса
Клевская"", - тем больше не достает отваги и уверенности, чем более
возвышенные чувства им приходится выражать. Признаюсь, это больше всего
огорчает меня в сэре Вальтере Скотте".}.
Вальтеру Скотту была чужда идея народоправства. Даже тогда, когда он
изображает в своих романах политическую активность народных масс, его герои
из народа являются, в большинстве своем, сторонниками идеализированного
патриархального уклада прошлого (так, например, вождь мятежного клана Роб
Рой борется с несправедливостью буржуазного государства во имя сохранения
родового строя).
Но все же именно новый исторический опыт поворотной революционной эпохи
в развитии Европы, отраженный творчеством Скотта, позволил его историческому
роману стать не простым продолжением тех или иных литературных тенденций
предшествующего периода и даже не механической их суммой, а органическим,
качественно новым синтезом, открывшим в развитии английского романа
совершенно новый этап по сравнению с XVIII веком.
В произведениях Скотта как бы слились воедино, но в совершенно новом,
творчески преображенном виде два основных течения, в русле которых шло
развитие английского романа в XVIII столетии: наследие просветительского
реалистического романа было в корне переработано автором "Уэверли" так же,
как и наследие предромантического, "готического" романа тайн и ужасов.
О сочувственном интересе Скотта к "готическому" направлению
свидетельствуют и его художественное творчество, и целый ряд его программных
теоретико-эстетических и историко-литературных статей, в том числе
критико-биографические очерки о романистах "готической" школы в Англии -
Горэсе Уолполе, Анне Радклиф, Кларе Рив, написанные в 1821-1824 гг. для
нового издания романов "выдающихся английских романистов", рецензии на
произведения современников (Мэтьюрина, Мэри Шелли), а также статьи "Письма о
демонологии и ведовстве" (Letters on Demonology and Witchcraft, 1830),
"Рыцарство" (Chivalry, 1814) и "Роман" (Romance, 1822), затрагивающие
важнейшие вопросы предромантической эстетики XVIII века, доставшиеся в
наследство романтизму XIX столетия.
Попытки продолжения "готического" романа предпринимались в английской
литературе и современниками Скотта. Широкой известностью пользовался
"Мельмот-Скиталец" (Melmoth the Wanderer, 1820) Чарльза Роберта Мэтьюрина
(Charles Robert Maturin, 1782-1824), автора многочисленных романов и драм,
одна из которых, "Бертрам", была в 1816 г. поставлена в Дрюри-лейнском
театре по инициативе Байрона и вызвала злобные нападки Кольриджа,
усмотревшего в ней бунтарство и безнравственность. "Мельмот-Скиталец"
возвышался над большинством "готических" романов XVIII века стремлением
автора к идейно-философской цельности замысла. Мельмот, "бродяга мрачный",
как определил его Пушкин в "Евгении Онегине", купил сверхъестественное
долголетие и могущество ценой своей души. Эта сделка не принесла ему
счастья, и он скитается по свету в тщетных поисках человека, который
согласился бы поменяться с ним участью. Он подстерегает своих жертв в минуту
слабости и отчаяния: в романе развертывается зловещая панорама духовных и
физических страданий человечества в различных странах и в разные времена. Но
ни муки голода и нищеты, ни заточение среди умалишенных, ни пытки
инквизиции, ни материнское горе и поруганная любовь не могут сломить
нравственной силы искушаемых Мельмотом людей. Никто из них не соглашается
поступиться своей душой ради облегчения своей судьбы; и когда наступает час
расплаты, Мельмот-Скиталец погибает, так и не найдя себе преемника. Идея,
лежащая в основе романа, заключалась, таким образом, в утверждении
непобедимой моральной стойкости человеческой натуры. Но, будучи
провозглашена в столь отвлеченной форме и "обоснована"
религиозно-мистическими доводами о превосходстве небесного блаженства над
земными радостями, идея эта лишалась своей жизненности. Романтическая
символика Мэтьюрина вступала в непримиримое противоречие с типическими
обстоятельствами буржуазного общественного развития. Бальзак превосходно
показал это в своем "Примирившемся Мельмоте" (1835): в его сатирическом
"продолжении" "Мельмота-Скитальца" цена человеческой души, ставшей предметом
оживленной торговли на парижской бирже, стремительно понижается, пока не
опускается до мизерной суммы в 10 тысяч франков.
Поэзия таинственного и ужасного в романе Мэтьюрина, несмотря на
талантливость автора и убедительность отдельных эпизодов и подробностей,
оставалась литературным вымыслом, оторванным от жизненной правды.
По совершенно иному пути пошел в своей трактовке наследия "готического"
романа Вальтер Скотт.
Писатель, казалось бы, следует за создателями "готического" романа в
преклонении перед поэтической ценностью "таинственного", "чудесного",
исторически-"живописного" начала в искусстве. Но сами эти краеугольные
понятия предромантической эстетики переосмысляются в его творчестве
совершенно по-новому, гораздо более зрело и глубоко, чем это было возможно в
XVIII веке. Критика, которой он подвергает произведения Уолпола, Радклиф,
Рив, - несмотря на искреннее восхищение их драматическими эффектами, мрачным
фантастическим колоритом и таинственностью образов, - может служить мерилом
огромного расстояния, отделяющего исторический роман Скотта от
псевдоисторического романа "готической"; школы. Интересно в этом отношении,
например, критическое замечание Скотта насчет бедности психологической
характеристики и стереотипности персонажей "Замка Отранто" Уолпола или
сожаление его о том, что Анна Радклиф не познакомилась ближе с историческим
прошлым и национальным колоритом горной Шотландии прежде, чем писать свой
"шотландский" роман "Замки Этлин и Данбейн". Но особенно существенны
расхождения Скотта с писателями "готической" школы в понимании "чудесного"
или фантастического элемента в искусстве. Он склонен скорее отдать
предпочтение уолполевскому методу трактовки "чудесного", чем методу Анны
Радклиф. Фантастическая финальная катастрофа "Замка Отранто", при всей ее
наивности, кажется ему художественно более убедительной, чем плоские
благополучные рационалистические развязки романов Радклиф, где все
фантастическое, будучи напоследок "разумно" объяснено и низведено до уровня
обыденной житейской прозы, лишается, по его мнению, всякой поэтичности. Но
вместе с этим он вносит в свое романтическое представление о месте
"чудесного" в искусстве существенный корректив, требуя от художника большой
сдержанности и осторожности в пользовании фантастическими,
"сверхъестественными" мотивами. В статье об Уолполе он упрекает автора
"Замка Отранто" за то, что фантастика у него "слишком отчетлива и телесна" -
"сверхчувственные происшествия... озарены слишком ярким солнечным светом и
очерчены с излишней четкостью и точностью". Сверхъестественное, по мысли
Скотта, не должно навязываться читателю.
Творчество самого Вальтера Скотта, действительно, свидетельствует о
том, что он не только гораздо более скупо пользуется фантастическими
мотивами, чем создатели предромантического романа "тайн и ужасов", но и
трактует их в большинстве случаев по-новому. Единственное исключение в этом
случае представляет, пожалуй, "Монастырь", - не без основания считающийся
одним из самых слабых романов Скотта, - где фантастическое начало, в лице
вездесущей "Белой дамы" Авенелей, играет на протяжении всего действия
ведущую роль. Читатели встретили роман этот холодно, и сам Скотт уже в
продолжении "Монастыря" - в романе "Аббат" - вернулся на свой обычный путь,
чтобы более не покидать его. Как правило, в романах Скотта фантастический
элемент занимает довольно видное место; но своеобразие вальтер-скоттовского
использования фантастики заключается в том, что она органически связана с
тем широким историческим народным фоном, на котором развертывается действие.
Фантастика входит в его исторические романы со страниц старых летописей, в
живых образах народных преданий, в отзвуках народных поверий, воплощенных в
балладах и песнях, в старинных обычаях, как часть национально-исторического
прошлого и народного быта. Придавая сюжету исторического романа его особый,
"вальтер-скоттовский" поэтический колорит, эта фантастика сама по себе
обычно ничего не объясняет. Не сверхъестественный deus ex machina управляет
и распоряжается по своему непостижимому и таинственному произволу судьбами
героев, как это было в романах "готической" школы, а обстоятельства вполне
реальные и земные, хотя и выходящие по своему широкому общественному размаху
за пределы воли, надежд и желаний отдельных людей. Так, ни серый призрак,
возвещающий скорую кончину Фергюсу Мак Ивору в "Уэверли", ни древнее
пророчество о смерти последнего в роде Рэвенсвудов, тяготеющее над Эдгаром в
"Ламмермурской невесте", не определяют трагической гибели этих героев - она
решена самой историей.
Фантастические суеверия, во власти которых оказываются действующие лица
романов Скотта, изображаются им в этих случаях с реалистической
объективностью историка, как черты мировоззрения и нравов описываемой им
эпохи и общественной среды. Однако в романах Скотта трактуемая таким
историческим образом фантастика сохраняет всю свою впечатляющую поэтическую
силу, поскольку она отражает в себе особенности духовной культуры народа; в
исторических же сочинениях Скотта она подвергается совершенно трезвому
рационалистическому анализу. Особенно характерны в этом отношении "Письма о
демонологии и ведовстве", где подробно излагаемая история возникновения и
упадка народных суеверий интерпретируется в свете просветительской иронии. В
"Истории Шотландии" многочисленные предания шотландских летописцев о
мистических пророчествах, предзнаменованиях и видениях, игравших якобы
важную роль в жизни шотландского народа и его королей (начиная с легендарной
истории Макбета), трактуются Скоттом со здравым скептицизмом, резко
враждебным мистицизму реакционных романтиков, пытавшихся истолковывать
историю как форму проявления божественного промысла или рока.
Во многих других случаях фантастическое и таинственное низводится
Скоттом до чисто служебной роли подчиненных моментов интриги, рассчитанных
иной раз даже на комический эффект. Таково, например, граничащее о
буффонадой "воскрешение из мертвых" обжоры и пьяницы Ательстана в "Айвенго",
или те мнимые "чудеса" в "Вудстоке", которыми заговорщики-роялисты стараются
запугать кромвелевских комиссаров.
Особая позиция Вальтера Скотта в трактовке "чудесного" заслуживает
большого внимания, так как в решении этого вопроса проявлялось резкое
размежевание как между реалистами Просвещения и предромантиками в XVIII
веке, так и между основными направлениями внутри самого романтизма в XIX
столетии. Спор о месте и значении фантастического, сверхъестественного
элемента в искусстве подразумевал в то же время и спор о месте и значении в
искусстве человека.
Для предромантиков "готической" школы, как и для современного Скотту
романтизма того реакционного направления, которое в Англии было полнее всего
представлено поэтами "Озерной школы", человек с его реальными земными
интересами, чувствами и страстями был не деятельным и сознательным творцом
своей судьбы, а жалким, слепым и бессильным игралищем могучих и тайных
сверхъестественных, внечеловеческих сил, - будь то рок или случай, или
божественный промысел, - "неисповедимые" пути которых и привлекали прежде
всего внимание художника. Совершенно иначе определяются место и значение
человека в творчестве Скотта. Далекий от реакционно-романтического
мистицизма, он, судя по духу всего его творчества, мог бы повторить вслед за
реалистами-просветителями XVIII века прославленный тезис, выдвинутый еще
Фильдингом в "Томе Джонсе", в главе "О чудесном", - тезис, согласно которому
"за немногими исключениями... высочайшим предметом для пера историков и
поэтов является человек". Вопрос об отношении Вальтера Скотта к
предромантическим и романтическим течениям в истории английского романа
неизбежно смыкается с вопросом о его отношении к просветительскому реализму.
Преемственная связь исторического романа Скотта с реалистической
традицией просветительского романа XVIII века кажется не столь ясной и
общепризнанной, как связь его с предромантической "готикой". А между тем
просветительский реалистический роман XVIII века сыграл в формировании
творчества Скотта очень важную роль.
Дефо, Ричардсон, Фильдинг, Смрллет, Гольдсмит, Лесаж - были той
духовной пищей, на которой вырос Скотт. Недаром с такой любовью, с таким
живым пониманием всех тонких оттенков их художественных достоинств пишет он
об английских реалистах XVIII века в посвященных им критико-биографических
очерках того же цикла, что и его статьи о романистах "готической" школы.
Французское просветительство с его революционной политической окраской и
материалистическим свободомыслием в вопросах религии осталось чуждо Скотту.
Но более компромиссный и политически умеренный гуманизм английских
просветителей XVIII века, с их трезвым юмором и живым интересом к конкретной
и повседневной правде жизни, был ему близок. Он высоко ценил мастерство
реалистического изображения характеров и нравов, выработанное
романистами-просветителями, от которого пренебрежительно отвернулись
писатели "готической" школы. Он сочувственно следил, за деятельностью своих
современниц Эджуорт, Ферриер, Остин {Джен Остин (Jane Austen 1775-1817)
вошла в историю английской литературы реалистическими бытовыми романами из
жизни провинциального дворянства. Не затрагивая больших общественных
вопросов своего времени, она, однако обнаруживает несомненную реалистическую
наблюдательность и тонкую иронию в раскрытии эгоистических, своекорыстных
мотивов, определяющих поведение респектабельного англичанина из так
называемых "средних классов" в его частной, семейной жизни. В ее романах нет
места столкновению больших, всепоглощающих страстей; но никто до нее в
английской литературе не изучил так хорошо всей силы булавочных уколов,
наносимых ядовитой любезностью, двусмысленным комплиментом,
лицемерно-родственным участием и притворно дружеской откровенностью. Борясь
с романтическими представлениями о жизни, Остин еще не подменяет их, - в
отличие от позднейших эпигонов буржуазного реализма, - плоской буржуазной
идиллией. От ее иронии не ускользает ни собственническая мораль, ни церковь,
ни семья. Если ее романы и подчеркивают прочность буржуазной семьи, то они,
вместе с тем, показывают, что эгоизм, равнодушие, лень, привычка, нежелание
рисковать своим спокойствием поддерживают буржуазное "семейное счастье"
гораздо чаще, чем подлинная привязанность. Именно эта реалистическая,
разоблачительная ирония, присущая Джен Остин в ее изображении частного быта,
делает ее романы поныне популярными среди английских читателей.}, стоявших в
открытой оппозиции к школе "готического" романа и сохранивших в своем
творчестве, хотя и в крайне суженных масштабах семейно-бытового романа или
семейной хроники, некоторые черты просветительского реализма. Марии Эджуорт
(1767-1849) он был обязан многим: еще задолго до появления исторических
романов Скотта эта писательница попыталась ввести в рамки семейной хроники
живые картины народного быта и нравов ирландского крестьянства - опыт,
который был полезен Скотту едва ли не больше, чем квазиисторические романы
Портер и других его "предшественниц".
В предисловии к "Уэверли", в полном собрании своих романов (1829),
Скотт ссылается на Эджуорт, как бы сопоставляя с ее "Замком Рэкрент" (1800)
- семейной хроникой нескольких поколений владельцев старого ирландского
поместья - свой первый роман {"Замок Рэкрент" написан в виде семейной
хроники, составленной от имени старого слуги Тэди Квирка. Фамильные портреты
владельцев замка - тунеядцев, пьянчуг, бреттеров, повес и сутяжников -
написаны на безрадостном фоне ирландской общественной жизни. В простодушном
рассказе старого Тэди, полном юмора, а иногда и бессознательной горечи,
обрисовывается не только разорение старых помещичьих гнезд, но и порабощение
нищего и темного крестьянства и происки умелых буржуазных дельцов новой
формации.
В творчестве Эджуорт эта ирландская повесть, - лучшее, что было ею
написано, - стояла особняком. Современникам писательница была более известна
своими повестями и романами из светской жизни. Тщательное и кропотливое
изображение всех подробностей светского быта (сама Эджуорт опасалась, не
является ли ее манера письма "слишком голландской, слишком мелочной") было
поставлено здесь целиком на службу сухой и плоской мещанской морали.
Белинский чрезвычайно резко отозвался об одном из этих романов - "Елена",
вышедшем в русском переводе в 1835 г.: "Роман должен быть изображением
человеческой жизни, а не паркетных сплетней, и только идея человеческой
жизни, а отнюдь не идея паркетных сплетней может возвысить и облагородить
человеческую душу, - писал он в статье "О критике и литературных
мнениях "Московского наблюдателя"" (1836). - Роман мисс Эджеворт "Елена"
есть не что иное, как пошлая рама для выражения пошлой мысли, что "девушка
не должна лгать и в шутку", есть пятитомный и убийственно скучный сбор
ничтожных нравоучений гостиной. Говорят, что главное достоинство этого
романа состоит в верном изображении всех тонкостей, всех оттенков высшего
английского общества, недоступных для непосвященных в таинства гостиных.
Если так, то тем хуже для романа" (В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах,
т. I, стр. 273).}.
Преемственная связь творчества Скотта-прозаика с английским
реалистическим романом XVIII века особенно очевидна в его первых романах.

Исторические романы Вальтера Скотта рассматриваются обычно как единое
целое. Это неверно. Творчество Вальтера Скотта - исторического романиста
проходит определенный путь развития, в котором можно выделить по крайней
мере два последовательных этапа.
К первому из них принадлежат шесть ранних романов Скотта: "Уэверли",
"Гай Маннеринг, или Астролог", "Антикварий", "Роб Рой", "Эдинбургская
темница" и "Пуритане". Все эти романы посвящены историческим событиям,
сравнительно близким к временам самого Скотта. Действие "Уэверли" происходит
за 25 лет до рождения Скотта; "Гай Маннеринг, или Астролог" относится к
концу американской войны за независимость, т. е. ко времени раннего детства
писателя; "Антикварий" переносит читателей еще ближе к современности, ко
времени наполеоновских войн, когда и сам Скотт и многие его читатели были
уже взрослыми людьми; ни "Роб Рой", действие которого происходит в 1715 г.,
ни "Эдинбургская темница", изображающая события 1720-1740 гг., не выходят за
пределы XVIII века, и даже "Пуритане", действие которых относится к 1685 г.
и, таким образом, в виде исключения, находится за пределами XVIII века, не
слишком далеко выходят по своей исторической проблематике за границы круга,
намеченного остальными романами этого периода. Начинаясь с изображения
революционных столкновений, в которых слышатся еще последние отголоски
"великого мятежа" - буржуазной английской революции середины XVII века, -
роман этот заканчивается в обстановке, сложившейся в результате компромисса
1689 года; действие, таким образом, завершается на той же исторической
почве, на которой оно разыгрывалось и в остальных романах этого цикла.
Помимо исторической общности, ранние романы Скотта объединяются также и
единством национальной тематики. Все они, без исключения, посвящены жизни
столь хорошо знакомой и близкой Скотту Шотландии. В них, в этом смысле,
можно найти меньше всего следов той условной романтической "экзотики",
представление о которой, по традиции, связывается у многих читателей с
мыслью о любом историческом романе Скотта. Да и сама историческая
"экзотичность" этих ранних романов Скотта весьма относительна. По времени и
месту действия, по самому характеру изображаемых в них общественных
отношений они очень близки современной самому Скотту и его читателям
действительности. При этом частная жизнь, быт и нравы, "домашние дела"
(domestic matters), по выражению самого Скотта, занимают в них немаловажное
место.
Весьма любопытно, что, пользуясь различием английских жанровых
обозначений "novel" и "romance", сам Вальтер Скотт называет свои романы
"Waverley Novels", т. е. прибегает к термину, каким обозначали свой
реалистический роман просветители XVIII века в противоположность термину
"romance", принятому романистами "готической школы".
Большинство этих ранних шотландских романов приближается к типу
семейного романа или семейной хроники. Так, "Уэверли" открывается как
история юного наследника почтенной баронетской фамилии, с которой читателя
подробно знакомит введение, построенное по всем правилам классических
вступлений нравоописательных романов XVIII века. "Роб Рой" облечен в форму
автобиографических записок (герой на склоне лет вспоминает некоторые
занимательные происшествия своей юности, и, в частности, обстоятельства
своей женитьбы на Диане Вернон), - т. е. построен так же, как, например,
"Родерик Рэндом" Смоллета.
Преемственная связь с традицией английского просветительского
реалистического романа проявляется в шотландских романах Скотта и в том, как
широко в них разливается комическая бытовая стихия, представленная
множеством персонажей.
Связь с просветительским романом XVIII века сказывается отчасти и в
обрисовке "главных" героев этих романов. Уэверли, Браун-Бертрам, Ловель,
Франк Осбальдистон и остальные, им подобные, весьма мало романтичны по
своему существу (а не по положению, занимаемому ими в романе).
На это обратил внимание уже Белинский в статье "Разделение поэзии на
роды и виды". "Некоторые, - писал он, - упрекают Вальтера Скотта, что герои
многих его романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения, в
то же время отличаются столь бесцветным характером, что не приковывают к
себе исключительно всего нашего интереса, который как бы уступают они
второстепенным лицам романа, как более оригинальным и характерным. В самом
деле, что такое, например, рыцарь Иваное - герой одного из лучших романов
Вальтера Скотта? - храбрый и благородный рыцарь в общем духе своего времени,
но не более,... какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без лица. Он мало
и действует, мало имеет влияния на ход романа... А между тем... все нити
сходятся на личной судьбе Иваное, как главного лица, как героя романа.
Но тем не менее это обвинение против гениального романиста только по
наружности имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно ложно:
то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность эпопеи. Еще
разительнейшим образцом этого может служить, например, "Маннеринг, или
Астролог", где герой романа является на сцене только в третьей части и то
каким-то таинственным лицом, в котором узнаете вы героя только в конце
романа, хотя и с первых страниц повести, еще только родившись на свет, он
уже сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно быть в
произведении чисто эпического характера, где главное лицо служит только
внешним центром развивающегося события и где оно может отличаться только
общечеловеческими чертами, заслуживающими нашего человеческого участия: ибо
герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в
трех томах, т. II, стр. 17.}.
Эта посредственность, заурядность, бесцветность "героев" Скотта,
отмеченная Белинским, роднила их с персонажами реалистических
просветительских романов XVIII века. Что такое, в сущности, все эти
вальтер-скоттовские Брауны и Уэверли, как не смягченные, "очищенные"
моральной цензурой Родерики Рэндомы и Томы Джонсы? Не забудем, кстати,
сказать, что даже и само действие первых романов Скотта совпадает с временем
действия романов его предшественников: "Уэверли, или 60 лет назад" относится
к тому же 1745 г., что и "Том Джонс"; действие "Эдинбургской темницы"
начинается в 1720-х годах, тогда же, когда и действие "Амелии"; "Гай
Маннеринг, или Астролог" относится приблизительно к тому же периоду, что и
"Гемфри Клинкер".
Однако установить тождество героев Вальтера Скотта и их
предшественников в творчестве реалистов-просветителей совершенно невозможно.
Их роднит, повторяем, подчеркнутая заурядность - это средние англичане
своего времени, типичные представители частной жизни поместной Англии;
действие романа начинается их выходом в свет и заканчивается их возвращением
на покой, в законную сферу мирного существования в семье и быту. Сама
социальная среда, с которой они связаны и к которой они тяготеют, зачастую
одинакова. Патриархальное поместье Уэверли-Холла или контора коммерческой
фирмы Осбальдистон, Трешем и К^o - это ведь и есть тот самый быт, который
чаще всего рисовали реалисты XVIII века.
Но хотя и Скотт и английские реалисты-просветители исходят из
жизненного опыта среднего индивида - "героя", само содержание этого опыта у
них весьма различно. В одном случае речь идет лишь об опыте частной жизни, в
другом - об историческом опыте народа и общества.
Это принципиальное различие дает себя знать и в сюжетных особенностях
вальтер-скоттовских романов. Сюжеты их нередко, казалось бы, развертываются
в той же плоскости, что и традиционные авантюрно-любовные сюжеты
реалистических романов XVIII века; речь идет все о том же: удастся ли герою,
- установив свое происхождение и права законного наследства или разгадав
происки врагов и благополучно вернувшись в отчий дом, откуда изгнан он по
недоразумению, - жениться на избраннице сердца. Личные устремления Ловеля,
Брауна или Осбальдистона в этом смысле ничуть не более возвышены или
героичны, чем устремления Гемфри Клинкера, Родерика Рэндома или Тома Джонса.
Но то существенно новое, что внесено сюда Вальтером Скоттом, заключается в
самом способе разрешения этих задач, стоящих перед героем романа.
Любовные интриги романов Скотта "старомодны" и условны, как в
большинстве случаев условны и образы его "средних" и бесцветно-безупречных
героинь. Бальзак не раз возмущался тем, что "Вальтер Скотт, принужденный
сообразоваться с идеями страны, по существу лицемерной... не захотел принять
страсть, эту божественную эманацию, стоящую выше добродетели, созданной
человеком для сохранения общественного строя, и принес ее в жертву синим
чулкам своей родины". Сам Скотт, говоря о своих романах, подсмеивался над
бледными фигурами своих идеальных влюбленных. Но эта условная, может быть,
даже нарочито-наивная, любовная интрига вплетается неразрывно в ткань
сложного и широко задуманного исторического сюжета, повествующего не о
разлуках и свадьбах благонамеренных влюбленных парочек, но о решающих
поворотных моментах в судьбах целых народов. Именно это позволило Белинскому
утверждать, что Вальтер Скотт "дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству" {В. Г. Белинский. Несколько слов о поэме
Гоголя: "Похождения Чичикова, или Мертвые души". Собр. соч. в трех томах, т.
II, стр. 300.}.
Какими бы частными интересами и стремлениями ни руководствовался герой
Скотта, осуществление их оказывается в прямой или косвенной, но
непреодолимой зависимости от хода истории, от того или иного оборота событий
огромного общественного масштаба. Герой, возможно, и не помышляет быть
сознательным участником этих событий; однако он вовлекается в них не только
с горсточкой непосредственно близких ему лиц, но вместе с широкими массами
людей различных общественных сословий и состояний, судьбы которых - хотя бы
на время - приходят в прямое соприкосновение с его маленькой личной судьбой.
Так, разгромом стюартовского восстания 1745 года решается - "мимоходом" -
личная судьба Уэверли и его недавних друзей; так, государственный переворот
1688 года также "мимоходом" обеспечивает семейное счастье Мортона и Эдит
Белленден и т. п.
Переводя темную мистику "готического романа" на язык истории, на язык
реальных общественных отношений, Вальтер Скотт мог лишь частично, в
сравнительно малой степени, опираться на опыт реалистов Просвещения; его уже
не удовлетворяет ни их абстрактное представление о "человеческой природе"
вообще, ни рационалистическая сухость их повествовательной манеры. Картина
жизни, представленная его романами, гораздо сложнее в богаче тех картин,
которые рисовали его предшественники. По словам Бальзака (в предисловии к
"Человеческой комедии"), "Вальтер Скотт поднял до философского значения
истории роман... Он вкладывал в него дух древних времен, он объединял в нем
одновременно драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он вводил в него
чудесное и реальное, эти элементы эпопеи, и сочетал с поэзией самую
простонародную и низменную речь".
Все эти многообразнейшце компоненты сочетались в единое целое,
подчиняясь тому духу историзма, которым был проникнут новый жанр, созданный
Вальтером Скоттом. Лирическое начало, столь широко представленное в
вальтер-скоттовских романах и бесчисленными народными песнями, входящими в
текст, и обязательными стихотворными эпиграфами (то непосредственно
заимствованными из фольклора и старинной поэзии, то удачно "сочиненными", в
подражание этим источникам, самим автором), проникнуто этим духом историзма
так же, как и начало фантастическое, покоящееся, как уже было отмечено, в
большинстве случаев на фольклорной основе. Природа, которая вошла в
английский роман еще со времен сентименталистов и предромантиков (в
"готическом романе", - как, например, у Радклиф, - уже играл огромную роль
опоэтизированный, эмоционально насыщенный пейзаж), также окрашена у него
историческим колоритом. Кто-то из критиков заметил, что самые географические
названия (и прежде всего географические названия его родной Шотландии) у
Скотта особенно поэтичны. Но Скотт признавался, что живописный пейзаж
трогает и волнует его гораздо меньше, если с ним не связано историческое
событие или народное предание.
Поэтические пейзажи Вальтера Скотта - будь то неприступные утесы, дикие
ущелья, водопады и озера горной Шотландии или поросшие вереском просторы
шотландских равнин, тесные улицы старого Эдинбурга или рыбацкие поселки
пустынного побережья - органически связаны с историческим действием его
романов, как его неотъемлемый фон. Этим же духом историзма проникнуто и
вальтер-скоттовское изображение всех мелких особенностей речи героев, их
привычек, поведения, манер и, наконец, всех индивидуальных причуд (humours),
которые реалистами XVIII века рассматривались обычно вне связи с
исторической обстановкой. При этом художник призывает себе на помощь
археологию, фольклор, никогда не входившие в орбиту просветительского
английского романа.
Частно-бытовое окружение героя - жилище, утварь, одежда - у Вальтера
Скотта также полно значения, как средство исторической и социальной
характеристики. Усадьба барона Брэдуардайна ("Уэверли") объясняет характер
своего владельца и общественный уклад, им представленный, так же, как
контора фирмы Осбальдистон и Трешем в "Роб Рое". Шотландские пледы горцев в
"Уэверли" и "Роб Рое", крестьянское платье босоногой Дженни Динс
("Эдинбургская темница"), рабский ошейник свинопаса Гурта ("Айвенго") -
подобные детали сразу вводят читателя в мир новых для него
социально-исторических отношений. Любимый Скоттом прием, благодаря которому
читатель знакомится с крупными историческими деятелями как бы невзначай,
встречая их инкогнито, в будничном, а не "парадном" виде, не только
мелодраматически эффектен, но полон зачастую реалистического значения. В
суровом облике безвестного офицера-республиканца, обучающего деревенского
новобранца приемам ружейной стрельбы (каким предстает в "Вудстоке"
Кромвель), читателю раскрываются существенные типические черты предводителя
революционной армии. Темный, потертый купеческий костюм, в котором
появляется в начале "Квентина Дорварда" Людовик XI, как бы заранее
изобличает в нем "короля-буржуа", охотно опирающегося на третье сословие в
своей борьбе с феодалами.
Все значение литературного новаторства Вальтера Скотта, как
исторического романиста, показал уже Белинский в цитированной выше статье
"Разделение поэзии на роды и виды".
"Вальтер Скотт, - писал он, - можно сказать, создал исторический роман,
до него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и
понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против
исторических романов, почитая в них незаконным соединение исторических
событий с частными происшествиями. Но разве в самой действительности
исторические события не переплетаются с судьбою частного человека; и
наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия в исторических
событиях? Кроме того, разве всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь,
не есть в то же время и просто человек, который, как и все люди, и любит и
ненавидит, страдает и радуется, желает и надеется? И тем более, разве
обстоятельства его частной жизни не имеют влияния на исторические события, и
наоборот? История представляет нам событие с его лицевой, сценической
стороны, не приподнимая завесы с закулисных происшествий, в которых
скрываются и возникновение представляемых ею событий и их совершение в сфере
ежедневной, прозаической жизни. Роман отказывается от изложения исторических
фактов и берет их только в связи с частным событием, составляющим его
содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону,
изнанку, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и
спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его
семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире,
но и в халате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи и нравы
выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не составляют его
цели. И потому исторический роман есть как бы точка, в которой история, как
наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона.
Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами
современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершается событие
романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие,
нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история" {В. Г. Белинский.
Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 40.}.
Все эти особенности определяются уже в первых шотландских романах
Скотта; и уже здесь складывается, в основных своих чертах, его философия
истории.
Эта философия истории входит в его романы не в виде теоретических
рассуждений или политических деклараций, но она выступает ясно и выпукло в
самом ходе его повествования. При всем разнообразии исторических картин,
рисуемых шотландскими романами Скотта, все они отличаются, как уже было
отмечено, единством исторической тематики. Охватывая, в целом, период от
подготовки государственного переворота 1688 года, приобщившего английскую
буржуазию к господствующим классам страны, до современности, эти романы были
как бы призваны подвергнуть исторической проверке ход
общественно-политического развития Англии за последние 130 лет. Задача эта
отличалась непосредственной политической актуальностью. Речь шла, в
сущности, не только об историческом прошлом Англии, только что вышедшей в
числе победителей из "антиякобинских" и антинаполеоновских войн, но и о ее
настоящем. "Письма Поля к родне" (Paul's Letters to his Kinsfolk, 1816),
написанные вскоре после Ватерлоо, содержат любопытные замечания, дающие ключ
для понимания исторической концепции Скотта. Осуждая французскую буржуазную
революцию и ее последствия, писатель порицает, однако, и Бурбонов за
чрезмерную, по его мнению, решительность и откровенность их реакционной
политики. Деятелям французской реставрации он ставит в пример историю
Англии, где, как он указывает, смена революции реставрацией в XVII веке
совершилась, благодаря "осторожности" английских роялистов, с гораздо более
благотворной умеренностью, чем во Франции в 1815 г.
Падение Бурбонов и триумф Наполеона в течение "ста дней" писатель
объясняет тем, что "отдаленное бряцание феодальных оков доносилось до слуха
крестьян и буржуа, а необеспеченность собственности тревожила многочисленных
и влиятельных владельцев имений, отчужденных во время революции". В другом
письме Вальтер Скотт снова возвращается к "преимуществам" исторического
развития Англии, сопоставляя английский народ с французским. Английская
"чернь", уверяет он, не способна к тем опасным порывам политических
страстей, которые так легко охватывают французскую толпу: англичанин при
всем его прирожденном свободолюбии воспитан якобы в строгом уважении к
законности и религии.
В "Жизни Наполеона Бонапарта" развиваются те же идеи. Споря с
революционными противниками, Вальтер Скотт при всем своем торийском
консерватизме не может согласиться с крайне правыми легитимистами. В
заключительном, IX томе этого сочинения, явно имея в виду опыт компромисса
1689 года, писатель настоятельно рекомендует Бурбонам соблюдать свои
конституционные обязательства и не нарушать данной народу хартии, ибо
"принцип легитимизма, провозглашенный Людовиком XVIII и признанный союзными
государями... не должно смешивать с рабской доктриной, будто право это
неотъемлемо по своей божественной природе". При всей консервативности личных
политических симпатий Вальтер Скотт, исходя из опыта широких народных масс,
хорошо усвоил тот великий урок истории, которого так и не смогли понять
ничего не забывшие и ничему не научившиеся Бурбоны. Он понял и показал всем
содержанием своих лучших романов, что не "божественное право королей" и не
сословные претензии феодальной знати, а народные движения составляют основу
развития истории.
Живость национальных шотландских симпатий романиста немало
способствовала объективности и широте его исторического кругозора. Именно
Шотландия, - для которой общеполитическая борьба XVII-XVIII вв. была, вместе
с тем, и борьбой за восстановление национальной независимости, - не раз
пыталась воспользоваться напряженными моментами, решавшими будущее всего
Британского острова, чтобы свести счеты со своей вековой противницей -
Англией. Именно в Шотландии, в так называемых "лоулендах" - равнинной части
страны, - где со времен буржуазной революции 1648 года глубоко пустило корни
пуританско-индепендентское движение, происходили в 1680-х годах самые
ожесточенные стычки с монархией последних Стюартов, показанные отчасти в
"Пуританах". С другой стороны, горная Шотландия, где под покровом феодальных
порядков сохранились еще, в виде древних кланов, пережитки родового строя,
послужила почвой для последних вооруженных попыток реставрации стюартовского
режима, изображенных в "Уэверли" и "Роб Рое".
В "Истории Шотландии" автор укладывает все излагаемые события в схему
провиденциального "прогресса человеческого общества", лишь временно
нарушаемого "страстями и предрассудками человечества". "Система общественной
жизни горной Шотландии, рассматриваемая сквозь призму годов, заключает в
себе много интересного и поэтического; но немногие из современных читателей
пожелали бы поменяться условиями существования с обитателями романтических
владений лорда Мара в Кильдрумми", - не без лукавства замечает Скотт,
рассказывая о восстании 1745 года. Но хотя история англо-шотландских
отношений и идеализируется им, в конечном итоге, как "счастливый переход от
разлада - к дружбе, от войны - к миру и от нищеты и бедствий - к
национальному процветанию", - он не может умолчать о социальных "издержках"
этого прогресса, начиная со времен сэра Вильяма Уоллеса, борца за
шотландскую независимость, и кончая обезземеливанием шотландских горцев в
конце XVIII - начале XIX века в результате массовой "очистки имений" -
процесса, описанного Марксом в "Капитале" именно применительно к "горной
Шотландии, этой обетованной земле современных романов" {К. Маркс и Ф.
Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 797.}.
В романах Скотта историческая диалектика выступает гораздо более
рельефно, чем в его исторических сочинениях. Маркс и Энгельс высоко
оценивали историческое значение этих романов Скотта. "В романах Вальтера
Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной Шотландии" {К. Маркс и
Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I стр. 112.}, - писал Энгельс в "Происхождении
семьи, частной собственности и государства". Маркс, по свидетельству
Лафарга, считал "Пуритан" образцовым историческим романом.
Достоинством Вальтера Скотта, - уже недоступным большинству позднейших
представителей буржуазного западноевропейского исторического романа, -
является то, что он, не колеблясь, признает огромную роль народных движений
в истории своей страны, даже тогда, когда содержание и задачи этих движений
расходятся с его личными политическими взглядами и симпатиями. Так,
например, в ходе действия "Пуритан" он отводит решающую роль народному
восстанию против Стюартов, хотя ни восторженность рядовых
повстанцев-индепендентов, вроде старухи-крестьянки Мейдж, ни революционный
пуританский "фанатизм" его руководителей, подобных Бальфуру Берли, не
вызывают в нем такого сочувствия, как соглашательски-либеральный образ
мыслей молодого Мортона, будущего участника "бесславного компромисса" 1689
года. Именно благодаря высокой оценке народного начала в истории и возникают
в романах Вальтера Скотта многочисленные образы людей из народа, народных
заступников и народных мстителей, принадлежащие к числу замечательнейших
художественных созданий писателя. Такова, например, старая цыганка Мег
Меррилиз, жестоко мстящая за давние обиды и поругание своего племени,
согнанного с насиженной земли и обреченного на нищету и разорение по приказу
местного сквайра ("Гай Маннеринг"). Таков Роб Рой, поставленный вне закона
правительством, которое вынудило его сменить мирный труд на ремесло
разбойника; опираясь на патриархальную преданность своего клана, он внушает
ужас самим регулярным войскам.
Особенно выделяется среди людей из народа, изображаемых Скоттом, образ
Дженни Динс, героини "Эдинбургской темницы". Он занимает совершенно
исключительное место в творчестве шотландского романиста. Только
единственный раз, именно в этом его романе, человек из народа выступает не в
качестве второстепенного, хотя бы и интереснейшего лица, а на переднем
плане, как центральный персонаж, в руках которого сосредоточены все нити
действия.
В характере этой шотландской крестьянки живо отразились пуританские
традиции, утратившие уже в значительной мере свой былой политический
революционный дух, но придающие ее нравственному облику суровую чистоту и
непоколебимость в исполнении морального долга. Именно в этом нравственном
героизме заключается тайна обаяния Дженни Динс, образ которой беден
внешне-романтическими прикрасами. Вальтер Скотт сознательно не наделяет ее
ни красотой, ни молодостью, ни пылкостью страстей, предоставляя ей завоевать
интерес и сочувствие читателя исключительно той моральной стойкостью, с
какой она находит выход из созданного автором драматического положения.
Младшей сестре героини, молоденькой Эффи Динс, ставшей жертвой
великосветского соблазнителя, угрожает смертная казнь по обвинению в
убийстве ее незаконного ребенка, исчезновение которого она не может
объяснить. Согласно старому шотландскому закону, отягчающим обстоятельством,
решающим участь Эффи, оказывается тайна, в которой она хранила свою
беременность. Дженни знает, что может спасти сестру от виселицы, показав на
суде, что та своевременно поделилась с нею своим секретом. Об этом молит ее
сама сестра, на это робко намекает ей убитый горем отец,
пуритански-непримиримая мораль которого не выдерживает нахлынувшей скорби.
Но Дженни не может взять на себя лжесвидетельства. Ее отказ лишен
фарисейского лицемерия; она готова сделать все, что можно сделать по правде,
чтобы спасти жизнь Эффи, и доказывает это, решившись на предприятие
отчаянное и смелое, почти безнадежное: одна, без денег, без друзей, без
помощи она пешком отправляется из Эдинбурга в Лондон, чтобы вымолить у
королевы Каролины помилование осужденной и достигает неожиданного успеха.
Сцены пребывания Дженни в столице и ее свидания с королевой Каролиной
замечательны не только внешним, но и внутренним драматизмом. Этот драматизм
обусловлен уверенностью, достоинством и мужеством, с какими Дженни
отстаивает правоту своего дела. Писатель правдиво раскрывает здесь все
моральное превосходство этой крестьянской девушки над ее аристократическими
собеседниками, которым она внушает, несмотря на провинциальную наивность и
простонародную речь, невольное уважение к себе.
Образы людей из народа вырастают в исторических романах Вальтера Скотта
на широком и динамическом фоне бурных массовых общественных движений,
потрясений и смут. Фигуры Роб Роя и его жены Элен Мак Грегор во весь рост
встают перед читателем только на фоне вооруженного столкновения, в котором
приверженцы шотландского Робина Гуда рассеивают и обращают в бегство отряд
английских солдат и свершают свой суд и расправу над захваченным агентом
правительства. Образ стойкой и независимой Дженни Динс вырисовывается ярче
на фоне того эдинбургского уличного мятежа, описанием которого открывается
роман и который вошел в историю Великобритании под именем так называемых
"Porteous Riots". А восхищавшая Белинского "колоссальная фигура фанатика
Бурлея" {В. Г. Белинский. О жизни и произведениях сира Вальтера Скотта.
Сочинение Аллана Каннингама. Полное собр. соч., под ред. Венгерова, т. II.
СПб., 1900, стр. 263.}, героя "Пуритан", неотделима от тех массовых сцен, в
которых участвует весь лагерь индепендентов, - то религиозных сборищ,
переходящих в вооруженные столкновения с войсками, то бурных внутренних
раздоров, где политика и теология то и дело меняются местами и оружие
занимает место богословских аргументов. Именно благодаря этим массовым
сценам исторические романы Скотта представляют живое и образное
доказательство той "неисчерпаемой внутренней силы английской народной массы,
силы, которая, - по словам Маркса, - составляет тайну величия Англии..." {К.
Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XII, ч. II, стр. 309.}.
Объективно изображая все эти взрывы классовой борьбы, где в качестве
активного действующего начала выступает народ, сам Вальтер Скотт не всегда
сочувствует им. Он не мечтает о реставрации феодального прошлого, но он
хотел бы примирить социальные противоречия, им изображаемые.
В своем творчестве он как бы попытался воплотить в этом смысле
своеобразие национально-исторического развития буржуазной Англии:
боязнь "крайностей", проверенный долгим опытом правящих классов культ
компромиссов и "золотой середины", стремление сочетать консервативную
преданность старинным феодальным традициям с откровенным деляческим
практицизмом. Срединный путь, путь компромиссов, избирается большинством
типичных излюбленных героев Вальтера Скотта, как избирался он в течение
многих столетий господствующими классами Англии.
Герой Скотта чаще всего занимает промежуточное место между двумя
враждующими общественными лагерями - лагерем феодализма и лагерем буржуазной
демократии. Связанный с каждым из них в большей или меньшей степени
происхождением, личными интересами и симпатиями, он стремится не столько к
тому, чтобы сделать исторически правильный вывод, пожертвовав одним ради
другого, сколько к тому, чтобы сгладить противоречия, найдя примирительную
равнодействующую линию между обоими крайними пунктами
общественно-политической борьбы.
Таков Уэверли, самое имя которого (to waver - колебаться) кажется
символически знаменательным: столь шаткую и колеблющуюся позицию занимает он
в бурные дни якобинского восстания 1745 года, когда, казалось, в последний
раз была брошена на весы истории судьба буржуазной революции в Англии. Таков
Генри Нортон, сын воинствующего пуританина-индепендента, соратника Кромвеля,
мечтающий, однако, лишь о полюбовном мирном соглашении с
феодально-аристократической реакцией Реставрации и выступающий, в
изображении Вальтера Скотта, как один из рядовых деятелей и приверженцев
компромисса 1689 года. Снова и снова, на примере таких своих героев,
проверяет и санкционирует писатель ход исторического развития Англии.
Снова и снова сентиментально-поэтическое сожаление о
феодально-патриархальном прошлом вынуждено склониться перед трезвым
признанием практической неизбежности исторических буржуазных "новшеств".
Леди Белленден и Клавергауз, принц Чарли и Ферпос Мак Ивор заранее осуждены
историей, как понимает это, при всем сочувствии к ним, Вальтер Скотт. Но
вместе со своими положительными "протагонистами"-героями он с некоторой
опаской относится к революционно-"разрушительному" началу, берущему свои
истоки в самом народе.
Его народные бунтари-отщепенцы в большинстве случаев гораздо более
обаятельны и поэтичны в его изображении, чем последние блюстители обветшалых
порядков: Роб Рой, а позднее - Робин Гуд принадлежат, конечно, к числу
лучших, наиболее памятных образов, созданных Скоттом. Правда, стихия
народного бунта, в них воплощенная, кажется Вальтеру Скотту, как и его
главным героям, слишком бурной, неудержимой и опасной. Недаром в его романах
таким персонажам, по самому ходу сюжета, отводится обычно служебная роль:
официальный герой может пользоваться их услугами, помощью, дружбой, но он не
может и не должен разделить их судьбу, борьбу и стремления до конца, - и с
ним, в этом отношении, как бы солидаризируется и автор. Но, вместе с тем, в
отношении Скотта к этим официальным героям нельзя не заметить оттенка
некоторой иронии, которая возникает объективно из слишком явной диспропорции
между их ролью в романе и их действительной исторической, общественной
незначительностью, между масштабом социальных бурь и потрясений, в которые
они вовлечены, и узостью их личных, эгоистически ограниченных целей и
взглядов.
В первых романах Скотта проблема "буржуазного прогресса" и его
последствий - центральная проблема всего романтизма - решалась,
применительно к недавней истории Англии, в положительно-оптимистическом
плане. Решение это оставалось в силе до тех пор, пока новые исторические
обстоятельства не заставили писателя пересмотреть свою прежнюю концепцию
или, во всяком случае, внести в нее существенные поправки. Именно этот сдвиг
в общественно-политических воззрениях Скотта и может способствовать
действительному объяснению различий между первыми, "шотландскими", его
романами и позднейшим творчеством. Причины этих различий буржуазные биографы
и критики напрасно пытались свести целиком то к исчерпанию хорошо знакомой
писателю шотландской тематики, то к "разлагающему" влиянию сенсационного
литературного успеха, выпавшего на долю автора "У&верли", то, наконец, к
пагубным последствиям финансовой катастрофы, которая обрекла Скотта на
ремесленный литературный труд.
Пятнадцатилетие (1815-1830), последовавшее за окончанием наполеоновских
войн, открыло новый период в историческом развитии европейских стран. В
Англии наступило время коренного пересмотра компромисса, достигнутого в 1689
г. между подымавшейся буржуазией и бывшими феодальными землевладельцами.
Промышленная революция, начавшаяся еще в предшествующем XVIII столетии,
"совершенно переместила, - по словам Энгельса, - центр тяжести экономических
сил... Компромисс 1689 г. даже после изменений, постепенно произведенных в
пользу буржуазии, уже более не соответствовал соотношению сил участников
этого соглашения" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. II, стр.
301-302.}.
Вопрос должен был и на этот раз разрешиться компромиссным путем -
парламентской реформой 1832 г. и отменой хлебных законов. Но в период между
1815 и 1830 гг. этот реформистский исход борьбы еще не был ясен его
участникам и мог даже казаться сомнительным. За плечами английской буржуазии
стояли широкие трудящиеся массы Англии, во главе с рабочими; именно они-то и
приняли на себя все исторические издержки этой борьбы за реформу, видя в ней
борьбу за свою политическую и экономическую свободу. Массовые выступления
следовали друг за другом, несмотря на кровавые репрессии. "Акты о затыкании
ртов", спешно принятые парламентом в конце 1819 г., не могли положить конец
движению. Многим казалось, что Англия, - подобно ряду других стран тогдашней
Европы, - уже близка к революционной ситуации и что решающий взрыв уже
недалек. Именно в эту пору особенно победно звучат революционные мотивы в
поэзии английских революционных романтиков. Шелли пишет "Песнь людям
Англии", призывая английский народ к восстанию. Байрон создает свои
замечательные политические сатиры.
В отличие от Байрона и Шелли, Вальтер Скотт с возрастающей тревогой
следил за подъемом народного движения. Эту тревогу выдает и дневник
писателя, где появляются беспокойные заметки о новых волнениях, рабочих
забастовках и т. д. и известные слова его о том, что жизнь в Англии станет
невозможной, если программа сторонников реформы будет осуществлена. Личный
опыт убедил его воочию в том, какая глубокая трещина разделила надвое
английское общество. На парламентских выборах, куда он явился, чтобы отдать
свой голос кандидату ториев, ему пришлось столкнуться с бурной массовой
манифестацией сторонников реформы. Демонстранты провожали его гневными
возгласами и угрозами. Столкновение это произвело на писателя потрясающее
впечатление; через несколько лет, в предсмертном бреду, он повторял слова:
"Бей сэра Вальтера! Бей сэра Вальтера!", которые когда-то кричала ему вслед
толпа.
В этих новых условиях прежний умеренный консерватизм Скотта становится
гораздо более обостренным и тревожным. Вальтер Скотт как писатель и теперь
не переходит в лагерь реакции. Недаром он сохраняет до конца свою дружбу с
Байроном и даже находит в себе достаточно мужества, чтобы принять посвящение
его "Каина". Но его сентиментальная преданность Ганноверскому дому, в
котором он видит теперь как бы последний оплот дворянской землевладельческой
Англии против грядущих общественных потрясений, становится все более
демонстративной; он ревностно защищает Георга IV во время, волнений,
вызванных скандальным бракоразводным процессом королевы Каролины, где обе
стороны играли одинаково неприглядную роль, - и принимает как драгоценную
милость не только пожалованный ему титул баронета, но и другие малейшие
знаки снисходительного королевского внимания {Именно в эти годы разыгрался
известный анекдот, приводимый Стендалем для характеристики политических
взглядов Скотта. "Это тот самый человек, рассказывает Стендаль, - который,
будучи допущен к столу Георга IV, посетившего Эдинбург, с восторгом
выпрашивает бокал, из которого король пил за здоровье своего народа. Сэр
Вальтер получает драгоценный кубок и кладет его в карман своего сюртука. Но,
возвращаясь, он забывает об этой высокой милости; он бросает свой сюртук,
стакан разбивается, и он приходит в отчаяние".}.
Усиление торийских настроений Скотта и его по-новому настороженное,
критическое отношение к буржуазному развитию сказывается не только
непосредственно в политической публицистике, но и в его художественном
творчестве, где именно в 1818-1819 годы, - в годы активизации борьбы за
реформу, - отмечается несомненный перелом.
Роль переломного произведения в творчестве Скотта-романиста принадлежит
"Ламмермурской невесте". По общей своей исторической тематике роман этот
имеет много общего с предшествующими романами шотландского цикла, к которому
его и относят нередко исследователи Скотта.
Действие и здесь происходит в Шотландии, в обстановке, сложившейся в
результате событий 1688 года; тенденция исторического развития выказывается
опять сквозь призму событий частной жизни, и роман приближается к уже
знакомому читателям типу исторической семейной хроники. Но хроника эта
повествует о столь мрачных событиях и показывает их на фоне столь
безотрадной исторической перспективы, что поставить ее рядом с "Гаем
Маннерингом" или "Антикварием", конечно, невозможно. Трагическая нота, ранее
входившая в повествование Скотта лишь как один из многих подчиненных
мотивов, теперь впервые становится грозным и всеопределяющим лейтмотивом:
"трагедией в форме романа" назвал "Ламмермурскую невесту" Белинский {В. Г.
Белинский. Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч. в трех томах, т. II,
стр. 24.}. И, что еще более важно, исторической основой этого трагизма
оказывается тот самый буржуазно-аристократический компромисс 1689 года,
последствия которого еще недавно совсем по-другому оценивались Скоттом.
Беспринципная игра самых разнузданных собственнических интересов, цинические
сделки, заключаемые любителями ловить рыбу в мутной воде, - так выглядят
теперь в изображении Скотта события, связанные с 1689 годом. В жертву именно
этой "подспудной, темной игре" (как говорит о ней сам Скотт) принесена
поэтическая любовь Рэвенсвуда и Люси Аштон.
В первых романах Скотта трагические мотивы связывались, по
преимуществу, именно с пережитками феодальных порядков, как бы оттеняя мир и
спокойствие "нормальной" буржуазной цивилизации. Рядом с трагедией замка
Гленаллан особенно мирным и солнечным казался непритязательный бюргерский
мирок, представленный семейством старого антиквария с его фамильным девизом:
"Kunst macht Gunst" - настоящим лозунгом буржуазного преуспевания
("Антикварий"). Понадобилось самое недолгое знакомство с феодальными нравами
Осбальдистон-Холла и неписанным законом горной Шотландии, "где тот берет,
кто может взять" (как писал Вордсворт о Роб Рое в стихах, взятых Скоттом в
качестве эпиграфа к роману), чтобы заставить Франка Осбальдистона
добровольно и с легким сердцем вернуться в буржуазный Лондон, к благам
буржуазного порядка и законности, которые еще недавно ужасали его своей
антипоэтичностью ("Роб Рой").
Теперь угол зрения Вальтера Скотта меняется. Трагедия "Ламмермурской
невесты", - обманом отторгнутой от жениха, затравленной, замученной и
доведенной, наконец, до настоящего безумия, в припадке которого она пытается
зарезать навязанного ей постылого мужа в первую брачную ночь и умирает, так
и не придя в сознание, - разыгрывается в семье сэра Вильяма Аштона, одного
из просвещенных столпов так называемой "славной революции". В его доме нет
места ни феодальной морали, ни отжившей феодальной чести; здесь царят
"порядок" и "право", и ничто - даже принесение в жертву единственной дочери
- не совершается без законной помощи юриста и пастора, но сама эта
законность целиком подчинена своекорыстному и слепому частному интересу.
В прежних романах Скотта разногласия между сторонниками режима,
установленного буржуазно-аристократическим компромиссом 1689 года, и его
противниками казались писателю преходящими и легко преодолимыми; это
представление отражалось более или менее символически в счастливых
"примирительных" развязках его романов, где капитан королевских войск
Уэверли женится на дочери недавнего мятежника барона Бредуардайна, а внучка
леди Белленден, ревностной сторонницы дома Стюартов, отдает свою руку
полковнику Мортону, завзятому вигу. "Ламмермурская невеста" - первый роман
Скотта, который и в этом традиционном смысле кончается "несчастливо" -
разлукой и смертью героя и героини. И "несчастливая" эта развязка опять-таки
в своем роде символична: речь идет о непримиримости раскрывающихся в романе
противоречий, о невозможности безболезненного "включения" в систему,
создавшуюся на основе "славной революции", человека, который связан с
феодальными традициями, феодальным кодексом права и чести столь тесно, как
"владелец Рэвенсвуда". Правдивее, чем где-либо, изображая здесь "дельцов"
1689 года, подобных сэру Вильяму Аштону, Вальтер Скотт не только не
идеализирует социальных судеб последних представителей феодализма (что
попытаются сделать в дальнейшем, например, писатели "Молодой Англии",
заигрывая с идеями "феодального социализма"), но, напротив, показывает
безнадежную изолированность и отчужденность их от народа, не только
далекого, но прямо враждебного им. Народный фон, на котором происходит
действие романа, никогда еще не был у Скотта окрашен в столь мрачные,
грозовые тона; само селение, жители которого, отказываясь от несения былых
феодальных повинностей, вынуждают Рэвенсвуда кормиться заботами своего
единственного верного слуги, носит угрюмо-безотрадное название "Волчья
надежда", а старухи-крестьянки пророчат своим господам отчаяние и смерть
голосами макбетовских ведьм. Рабская преданность старого Калеба своему
наследственному хозяину выглядит особенно жалкой и бессильной на фоне этой
злобы и отчужденности народа.
"Ламмермурская невеста", при всем ее своеобразии, подытоживает в
известном смысле историческую проблематику романов шотландского цикла.
"Айвенго", следующий большой роман Скотта, уже принадлежит к новому периоду
его творчества.
Именно к романам этого второго периода и приложимо, собственно,
традиционное представление об "уходе в прошлое" или обращении к исторической
экзотике, распространяемое нередко безоговорочно на все исторические
романы Скотта.
В лучших романах этого периода сохраняется большинство достоинств
вальтер-скоттовского исторического метода. Попрежнему внимание писателя
привлекают решающие, переломные моменты в истории его страны, которые он
показывает в органической связи с личными судьбами героев - борьба
англо-саксов с нормандскими завоевателями ("Айвенго"), установление
абсолютизма в Англии времен Елизаветы ("Кенильворт"), буржуазная революция
XVII века ("Вудсток"). Он выходит теперь и за пределы родного острова,
обращаясь в "Талисмане" и позднее в "Графе Роберте Парижском" к истории
крестовых походов, а в "Квентине Дорварде" - к царствованию Людовика XI,
отмечающему один из первых значительных этапов в развитии французского
абсолютизма.
Некоторые из романов этого периода могут быть отнесены к числу
выдающихся образцов исторического жанра, созданного Скоттом. Таков
"Айвенго", в котором дана широкая картина средневековья того времени, когда
еще не угасшие противоречия, вызванные нормандским завоеванием Англии,
отступали, однако, на задний план перед новыми социальными столкновениями,
которые должны были привести к ограничению королевской власти и к принятию
Великой хартии вольностей. Судьба Вильфрида Айвенго, англо-сакса, ставшего
приверженцем нормандского короля Англии и призванного, по примеру прежних
героев Скотта, служить примирению прошлого и настоящего своей страны,
решается на пестром и многообразном фоне общественной жизни Англии XII
столетия. Вальтер Скотт не настолько идеализирует средневековье, им
изображаемое, чтобы не видеть и теневых сторон его: грубого произвола
феодальных баронов и королевской власти (в лице будущего Иоанна
Безземельного), тирании церкви и жестокого угнетения народа, чья стихийная
воля к свободе воплощается в образе легендарного народного бунтаря - Робина
Гуда и его веселых сподвижников. Полны жизни и юмора и другие плебейские
герои "Айвенго", в особенности старый пастух Гурт и шут Вамба, олицетворение
народной проницательности и здравого смысла. "Две фразы свинопаса и шута в
"Айвенго" объясняют все: страну, сцену и даже вновь прибывших, тамплиера и
странника", - писал Бальзак, ссылаясь именно на "Айвенго" в доказательство
того, с каким искусством умеет Вальтер Скотт "приобщить читателя к
исторической эпохе".
Замечателен также роман "Квентин Дорвард", показывающий, с точки зрения
заурядного шотландского воина, наемника шотландской дворцовой стражи
Людовика XI, смертельную борьбу могущественных феодалов (среди которых
особенно ярко выделяется образ Карла Смелого, герцога Бургундии) с крепнущим
абсолютизмом. Вальтер Скотт и в этом романе не изменяет историческому
чувству меры в своих симпатиях к средневековью, здесь уже уходящему в
прошлое, и феодальное варварство, представленное лагерем Карла Смелого,
изображается им с не меньшей трезвостью, чем макиавеллизм Людовика XI, не
брезгающего в своей цинической политике никакими средствами для достижения
цели. Образ Людовика XI - реального политического деятеля, знающего толк в
экономических и общественных вопросах своей эпохи, умеющего использовать в
своих целях кровные интересы и страсти частных лиц и целых сословий, -
свидетельствует о том, что и в эту пору в творчестве английского романиста
существуют реалистические элементы.
Однако сквозь внешнюю историческую объективность Скотта в его последних
романах чувствуется усиливающаяся сентиментальная тяга к средневековью, как
будто писатель, видя невозможность сохранения в действительной жизни былых,
добуржуазных общественных отношений, стремится подольше удержать, хотя бы в
воображении, ту поэтическую прелесть, которой они обладают в его глазах,
Именно с этим сентиментально-поэтическим сожалением о средневековом прошлом,
историческая обреченность которого вполне осознается самим художником,
связана и возрастающая роль, отводимая в поздних романах Скотта
внешне-романтическому, декоративному описательному элементу. Эта
декоративная описательность заметно вытесняет былой интерес Скотта к
бытовому, реальному народному фону (вовсе отсутствующему, например, в
"Талисмане" или "Графе Роберте Парижском").
"Чем дальше уходил он от своей любимой Шотландии, тем он становился
"романтичнее" в дурном смысле, обращаясь к нереальному, неправдоподобному и
по существу фальшивому", - пишет английский критик-марксист Т. Джексон,
характеризуя позднее творчество Скотта.
Именно здесь-то и появляются в таком изобилии турниры и пиршества,
приемы и процессии, придворные празднества и охоты, описываемые ради них
самих, ради их внешнего блеска и пышности и подавшие повод к тому упреку в
злоупотреблении внешними описаниями за счет анализа душевной жизни героев,
который адресовал Вальтеру Скотту Стендаль.
Здесь же выдвигается на первый план и весь тот реквизит драматических
эффектов, который ранее использовался Скоттом гораздо более скупо: все эти
неожиданные узнавания высокопоставленных особ, снисходящих до общения с
простыми смертными и драматически раскрывающих свое инкогнито, подобно
Ричарду Львиное Сердце ("Айвенго") или Саладину ("Талисман"); эти
патетические состязания в благородстве чувства между доблестными рыцарями и
их безупречными дамами и прочее, что послужило столь благодарным материалом
для олеографических штампов бесчисленных подражателей.
Меняется и соотношение между характерами и действием: занимательность
увлекательного сюжета остается прежней, но характеристики действующих лиц в
большинстве поздних романов уже менее глубоки и выразительны, чем в романах
шотландского цикла. Писатель чаще поддается соблазну романтической
идеализации исторических лип (Ричард Львиное Сердце в "Айвенго" и
"Талисмане", Мария Стюарт в "Аббате" и др.).
Среди исторических романов этого периода выделяется один, посвященный,
в виде единственного исключения, частному быту современной Англии. Это -
"Сент-Ронанские воды", роман у нас сравнительно мало известный, а западной
буржуазной критикой ложно рассматриваемый нередко как более или менее
"курьезная" попытка Скотта выйти из привычной колеи, вступив в неудачное
соперничество с Остин и Эджуорт. Между тем роман этот имеет огромное
значение для характеристики антибуржуазного духа позднего
вальтер-скоттовского творчества. Недаром Белинский считал, что по силе
трагизма "Сент-Ронанские воды" "выше и, так сказать, человечнее
"Ламмермурской невесты"" {В. Г. Белинский. Разделение поэзии на роды и виды.
Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 24-25.}.
История жестокого обмана и обольщения, жертвой которого стала
"несчастная Клара, безумная Клара, несчастная Клара Мобрэй" (как писал о ней
поэт 1840-х годов Красов, цитированный Тургеневым в "Кларе Милич"), никоим
образом не исчерпывает социальной темы романа. Тема "Сент-Ронанских
вод" - это в сущности тема трагической гибели последних "дворянских гнезд",
сметаемых буржуазным общественным развитием. Фешенебельный курорт, который,
как ядовитый гриб, внезапно вырос в тихом провинциальном захолустье, чтобы
так же внезапно лопнуть и исчезнуть, заразив своею плесенью всю округу, как
бы олицетворяет в глазах Скотта всю фальшь и ложь буржуазных отношений.
Именно эта среда с ее инстинктивной ненавистью ко всему хоть сколько-нибудь
похожему на истинное чувство или живую страсть, выходящую за пределы
предустановленных буржуазных приличий, и с ее ханжеским лицемерием,
прикрывающим разнузданный и хищнический эгоизм, губит Клару Мобрэй. Личная
трагедия героини подчинена игре собственнических интересов: не любовь Клары
нужна ее обольстителю, но наследство, которое должно достаться на известных
условиях ее мужу; ради этого наследства он и добивается всеми средствами
юридического узаконения своего брака с Кларой.
В конце романа сквайр Мобрэй, мстя за смерть сестры, стирает с лица
земли все, что может напомнить о ненавистном курорте, и восстанавливает во
всем его былом великолепии старозаветный трактир Мег Додс - единственный
островок, который еще не захлестнуло волной буржуазного преуспевания. Но эта
попытка восстановления попранной поэтической справедливости, конечно,
всецело иллюзорна: "Сент-Ронанские воды" остаются похоронной песней старой
помещичьей Англии.
К "Сент-Ронанским водам" примыкают отчасти по духу и содержанию
"Хроники Кэнонгейта", в первый выпуск которых вошли рассказы "Вдова
шотландского горца", "Два гуртовщика" и "Дочь врача" (второй выпуск "Хроник"
был занят романом "Пертская красавица").
Основной темой первого выпуска "Хроник Кэнонгейта" было трагическое
столкновение жизни, быта и нравов старой Шотландии с новым,
капиталистическим укладом жизни. Героиня первого рассказа, вдова
шотландского горца-разбойника, растит своего единственного сына в надежде,
что и тот прославит себя пограничными набегами, угоном скота и смелыми
стычками с "саксонцами". Когда же юноша, отдающий себе отчет в том,
насколько расходятся мечты его матери с реальными условиями жизни в
современной Шотландии, поступает солдатом в английскую армию, мать дает ему
снотворное питье, чтобы хитростью помешать ему во-время явиться в полк.
Невольно оказавшись дезертиром, он вынужден будет, - мечтает она, -
вернуться на путь своего отца и остаться вольным шотландцем. Роковая
материнская хитрость губит сына: военный суд приговаривает его к расстрелу
за дезертирство. Обезумевшая мать долгие годы влачит свое жалкое
существование в горной глуши, попрежнему не понимая и не желая понять новых
условий окружающей жизни.
В рассказе "Два гуртовщика" шотландец Робин Ойг - честный, трудолюбивый
и всеми уважаемый гуртовщик - убивает ударом ножа несправедливо обидевшего
его приятеля-англичанина и погибает на виселице: традиционный долг кровной
мести, унаследованный юношей от предков - сподвижников Роб Роя, - вступает в
непримиримое противоречие с законами буржуазного правопорядка.
В рассказе "Дочь врача" чистота и простодушие провинциальной
шотландской девушки, Мини Грей, делают ее жертвой презренных козней ее
жениха - авантюриста Ричарда Миддльмаса, который намеревается обеспечить
себе блистательную карьеру, продав свою невесту в гарем индийского принца
Типпу. Колониальная Индия, куда переносится действие из захолустной
Шотландии, предстает в рассказе Скотта как арена безудержного разгула
стяжательских хищнических страстей и домогательств.
"Хроники Кэнонгейта" объединены личностью вымышленного автора,
шотландца Кристаля Крофтэнгри, автобиографии которого посвящено обширное
вступление к книге. Он промотал в юности отцовское состояние и ему пришлось
быть свидетелем того, как его родовое поместье перешло в руки текстильного
фабриканта, который воздвиг на месте старинного барского дома безобразное
городское строение, похожее на "толстого купца, вышедшего на загородную
прогулку и взобравшегося на пригорок, чтобы полюбоваться видом". Но
фабрикант, в свою очередь, разорился, и неуклюжее здание, выросшее на
обломках чужого счастья, осталось недостроенным. Расплатившись с долгами,
Кристаль Крофтэнгри поселился в Кэнонгейте - старинном квартале Эдинбурга,
близ Голирудского аббатства. Здесь, живя воспоминаниями о прошлом, не
вмешиваясь в сутолоку деловой жизни нового Эдинбурга, он пишет свои хроники,
читая написанное старухе-экономке да немногим близким друзьям. Элегическое
сожаление о прошлом, тесно связанное с сознанием его невозвратимости, -
таково общее настроение "Хроник Кэнонгейта".
В лучших романах Скотта отразились отчасти действительные судьбы
широких народных масс в эпоху буржуазных революций и промышленного
переворота. Эта связь с жизнью народа обусловила новаторство Скотта как
художника. Первым из английских романистов он подошел к пониманию и
изображению народных движений как важнейшего фактора исторического развития
и смело ввел в число действующих лиц романа трудящиеся массы с их жизненным
опытом и вековой мудростью, с их поэзией, юмором и живым языком. В этом была
основа его литературных побед, расчищавших дорогу реалистическому
изображению жизни общества.
В исторических романах Скотта еще преобладала романтическая тенденция.
Буржуазному господству "голого интереса, бессердечного чистогана" он мог
противопоставить не те реальные силы, которые в ту пору только начинали
выступать против этого господства, а опоэтизированное, иллюзорно
воскрешенное им феодальное средневековье, - ту горную Шотландию,
"обетованную землю современных романов", над которой иронизирует Маркс в
"Капитале)), или Англию времен крестовых походов.
Еще Бальзак в предисловии к "Цезарю Биротто" проницательно отметил, что
Вальтер Скотт изображал лишь борьбу буржуазии и народных масс с феодализмом
и церковью, но не те новые конфликты, которые порождаются эпохой
"равенства", - т. е. капитализмом. Эти новые конфликты и новые революционные
силы, порожденные капитализмом, подметили и отразили в своей поэзии, хотя и
не могли еще оценить всего их исторического значения, младшие современники
Скотта - Байрон и Шелли. Более глубокое постижение антагонистических
противоречий капиталистического общества было делом будущего.
Но, вместе с тем, в романах Скотта уже заключались ростки реализма.
"Полнее, чем кто-либо из предшествовавших ему писателей, он понимал роль
больших общественных столкновений в осуществлении поступательного движения
человечества", - говорит о нем английский критик-марксист Т. Джексон.
Вопреки субъективным консервативным предубеждениям и иллюзиям писателя, это
понимание прогрессивного значения освободительной борьбы народа против
феодального гнета и церковном тирании отразилось в лучших романах Скотта и
обусловило ту жизненность и свежесть, которую они сохраняют до настоящего
времени и которую ценили в них передовые люди XIX века - Байрон и Бальзак,
Пушкин и Лермонтов, Белинский и Маркс.