История английской литературы

Том I. Выпуск первый

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. ЛИТЕРАТУРА РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

ОТДЕЛ I. АНГЛО-САКСОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Глава 1. Народный эпос

1.

На исходе VI столетия англо-саксы еще не имели литературы в собственном
смысле слова. Первоначально они пользовались руническим письмом,
распространенным среди многих, германских племен.
Дошедшие до нас памятники рунической письменности англо-саксов очень
немногочисленны: при этом наиболее интересные ее образцы относятся к поздней
поре. Таковы, прежде всего, надписи на мечах, кубках и предметах домашнего
обихода, найденных в различных местностях Англии; на этих предметах вырезаны
рунические знаки, которым нередко придавалось магическое значение, небольшие
изречения, заговорные формулы. Во Франции, близ г. Клермон-Ферран, найден
был так называемый "рунический ларец" англо-саксонского происхождения;
рунический его текст состоит из нескольких стихотворных строк на тему о
китовом усе, из которого этот ларец сделан. Памятник этот относят к VIII в.
Одним из наиболее известных рунических памятников является надпись на
каменном кресте, стоящем близ деревни Рутвелл (Ruthwell); на юго-западе
нынешней Шотландии; здесь высечено небольшое стихотворение религиозного
содержания на тему о кресте христовом. Этот памятник датируется также VIII
столетием; местонахождение его и язык указывают на север Англии. Значит,
руническим письмом англо-саксы пользовались и тогда, когда письменность на
латинском и народном языках находилась у них уже в цветущем состоянии.
Большое значение в ранние века англо-саксонской истории имела устная
словесность. В песнях и сказаниях англо-саксов, завоевавших Британию, долгое
время сохранялись отзвуки преданий и сюжетов, составлявших содержание
германской поэзии на континенте в более ранний период. Но обработка их
совершилась уже под воздействием новых исторических условий жизни
англо-саксов в Британии, в частности под заметным влиянием христианизации
варварских племен, воздействия монастырской школы, соприкосновения с
латинской культурой и т. д. Все, или почти все, дошедшие до нас памятники
англо-саксонской поэзии носят отчетливые следы этой обработки.
Из ряда свидетельств мы заключаем о существовании у англо-саксов песен,
связанных с языческим религиозным культом: песен свадебных, застольных,
военных, рабочих, погребальных плачей и т. д. Песни хоровые (dreamas) и
индивидуальные (sangas) исполнялись в течение всего англо-саксонского
периода. Еще в позднюю англо-саксонскую эпоху они несомненно носили вполне
мирской характер, так как церковь относилась, к ним с неизменной
враждебностью, хотя и не могла искоренить их из быта. Уже в канонических
правилах Эльфрика (начало XI в.) говорится о том, что священники должны
запрещать языческие песни на погребальных пирах. О Дунстане, позднее
архиепископе Кентерберийском (924-988 гг.), известно, что он сам в юности
учил "старинные песни дедовских языческих времен". (avitae gentilitatis
vanissima carmina), жаловал профессиональных певцов (hyistrionum frivolas
incantationum noenias) и сам играл на арфе. А об уэссекском князе Альдгельме
летописцы рассказывали, что он - искусный певец и поэт - становился на мосту
у переправы, ведущей к церкви, и звуками народной песни останавливал
нерадивых, которые слишком рано уходили из храма.
О различных жанрах народной обрядовой и лирической поэзии мы можем
только догадываться также по преимуществу на основании поздних свидетельств.
У англо-саксов несомненно распространены были свадебные песни. В глоссах
латинский термин "эпиталамиум" переводится соответствующими
англо-саксонскими обозначениями brydleap или brydsang. Повидимому эти песни
у англо-саксов исполняли перемежающиеся партии хора, вступавшие между собой
в диалог. О том, как сильно драматизирован был брачный обряд англо-саксов,
можно заключать из любопытного его описания в латинских "Деяниях сакса
Герварда" (Gesta Gerwardi Saxonis), составленных анонимным клириком по
рассказам дружинников этого знаменитого борца с нормандскими войсками
Вильгельма Завоевателя (рукопись "Деяний" относится к XIII в.).
Распространены были также погребальные плачи, но ни одного образца их не
сохранилось.
Мы знаем о существовании у англо-саксов магических заговорных формул,
"заклинаний" (первоначально имевших метрический характер, удобный для
запоминания). Сохранилось свыше десятка текстов подобных заговоров, хотя и
дошедших до нас в поздних записях англо-саксонской поры (иногда
прозаических), но несомненно опирающихся на древнюю языческую традицию.
Таковы заговоры о хорошем урожае, о благополучии пчелиного улья, о
возвращении пропавшей скотины, об удаче в путешествии и, чаще всего, об
ограждении от болезней. О склонности англо-саксов к гномической поэзии мы
имеем множество свидетельств; в этом убеждает также значительное количество
дошедших до нас стихотворных загадок VII-VIII и более поздних веков. Но все
эти загадки испытали на себе школьно-монастырское влияние, и связь их с
жанрами народной гномической поэзии распознается преимущественно при
сравнении с поэзией древних скандинавов. Более узкую сферу распространения
должна была иметь учительная, жреческая поэзия языческого культа.
Искусство слагать песни и дополнять их в сопровождении музыкальных
инструментов пользовалось у англо-саксов большим почетом. Искусный певец,
умевший "мудро вести хитрую речь", вероятно, рано получал профессиональный
облик. Наряду с народными певцами-музыкантами (gleoman) уже на ранней стадии
англо-саксонской культуры мы встречаем профессионального дружинного певца -
скопа (scop), выделившегося из состава дружинников, подобного тем, которые
имелись у континентальных германских племен. Его искусство доставляло ему
особый почет и щедрые дары. Скоп был одним из приближенных вождя или короля;
на пирах он сидел у его ног и под звуки арфы пел стародавние были. Скоп был
хранителем исторического предания рода, племени, княжеской дружины, давал
мудрые советы, воспитывал в воинах храбрость и прочие доблести, а иногда как
особо доверенное лицо исполнял важные, ответственные поручения. Искусству
"петь и сказывать" вероятно учились у него и представители знати. Король
Альфред юношей при уэссекском дворе днем и ночью мог наслаждаться
"саксонскими эпическими песнями" (saxonica poemata), - об этом рассказывает
его биограф и современник Ассер.
Небольшое произведение англо-саксонской поэзии "Видсид" (т. е.
"многостранствующий"), которое долгое время считали одним из древнейших
доведших до нас памятников англо-саксонской литературы, рисует образ именно
такого певца.
Стихотворение "Вадсид" - одно на самих сложных во всей англо-саксонской
литературе и доныне возбуждает большие споры. Его основную часть занимает
"каталог" стран, якобы посещенных певцом, и тех резиденций, где его
принимали с почетом; при этом он прибегает к фикции личных
"автобиографических" воспоминаний. Среди славных властителей, у которых
побывал Видсид, называются имена наиболее известных героев германских
эпических сказаний. Несообразности этого произведения объясняли тем, что ряд
имен вставлен в поэму впоследствии, хотя мнения исследователей об этих
интерполяциях весьма различны. Во всяком случае это стихотворение, близкое
по своей литературной технике к "Беовульфу" и группе ранних лирических
произведений, может служить свидетельством известности в Англии
континентально-германских эпических циклов.
Другое произведение, в котором описан певец, "скоп", носит название
"Сетование Деора". Оно представляет собою лирический монолог, вложенный в
уста придворного певца по имени Деор.
Деор рассказывает, что некогда он пел при Геоденингах и был им люб,
пока не сменил его "властитель песен" Хеорренда (Heorrenda), отнявший у него
и милость двора и ленное владение (landryht). Утешение себе Деор находит
лишь в том, что вспоминает целую вереницу знаменитых образов героических
саг, героев древних преданий. Все они также испытали различные несчастия, но
горе их, в конце-концов, миновало. Каждый из приведенных примеров пережитых
героями испытаний изложен автором в отдельной строфе, состоящей из
нескольких стихов (от двух до семи), а каждую строфу сопровождает один и тот
же меланхолический припев ("Все это прошло, и этому также пройти"),
придающий, особый лирический колорит всему произведению. Эта изысканная
форма построения поэмы, а также особенности языка и интерполяции, вероятно
сделанные рукой христианского книжника, заставляют ученых приблизить дату ее
создания к более позднему времени. Первоначально стихотворение датировалось
VII-VIII вв., теперь его все чаще относят к IX и даже к X в. Но примеры,
которыми пользуется автор, явно указывают на стародавнюю эпическую традицию,
а строфическая форма памятника, припев и т. д. свидетельствуют о его
близости к народно-песенному складу.
Рядом образцами эпических поэм, выросших на основе народно-героического
жанра, среди известных нам памятников древнейшей англо-саксонской поэзии мы
находим также целый ряд произведений, которые могут быть условно отнесены к
произведениям лирического или лирико-эпического характера. Точные жанровые
разграничения в данном случае едва ли возможны; уже в названных выше
произведениях, например, в "Сетованиях Деора", присутствует сильный
лирический элемент. В произведениях, к которым мы переходим, этот элемент
усилен настолько, что является определяющим. Некоторые из них прямо могут
быть названы героическими элегиями. Время возникновения всех этих элегий
определяется различно и с большим трудом; некоторые из них носят на себе
отпечаток христианской культуры. Среди них есть, однако, три произведения,
несколько изолированные от остальной англо-саксонской лирики, - это поэмы
любви. Условно их обозначают следующими заглавиями: "Послание супруга",
"Сетования жены" и "Поэма о Вульфе". В двух последних особенно поражает
отсутствие христианских черт и своеобразный колорит, заставляющий вспомнить
о таких более поздних героических элегиях скандинавского эпоса, как плач
Гудруны или жалоба Брюнхильды в "Эдде". "Послание супруга" - небольшое
стихотворение, дошедшее до нас в единственной рукописи (Эксетерский кодекс,
л. 123 и сл.), представляет собою речь посланца, отправленного его
господином с руническим письмом (письмо начертано на кусочке дерева,
оторванном от корабля) к жене или невесте с приглашением последовать за ним
за море, на его новую родину. Из стихотворения мы узнаем, что автор послания
принужден был, удалившись от родины, скитаться в одиночестве, да теперь он
получил престол и государство. Он надеется, что молодая женщина, помня об их
взаимных обетах, приедет к нему и сделает его счастье полным. Это
стихотворение кажется лирической концовкой какой-то саги, эпического
предания, - какого именно, установить до сих пор не удалось. Оно выражает
настроение душевной успокоенности, счастливой уверенности в будущем.
Отношения между мужчиной и женщиной, здесь описанные, искренни, задушевны,
полны нежного лиризма. Время возникновения этого памятника относят к периоду
между VII и X вв.
Датировка второго произведения - "Жалобы" или "Сетования жены" -
вызывает такие же споры, как и первое; прежние исследователи (Траутман)
относили его к последней трети VII в. (660-700 гг.), новейшие работы чаще
датируют его VIII и даже концом IX в. (Шюккинг). В "Послании супруга", речь
шла о случайной, непредвиденной разлуке любящих; в "Жалобе жены" мы
чувствуем драму, о смысле которой можно только догадываться. Сначала
счастливые, супруги жили лишь один для другого; в то время как муж
странствовал по дальним морям, жена ждала его с нетерпением и тревогой. Но
ее оклеветали перед мужем, разлучили с ним, и теперь она живет в изгнании.
Отлученная от всех радостей бытия, она то чувствует себя подавленной горем,
то, напротив, ожесточается при мысли о несправедливости, выпавшей на ее
долю. Любовь, которую она не в силах преодолеть, еще усугубляет ее
страдания:

............я тоскую потому,
Что нашла для себя мужа, прямо для меня сотворенного,
Но несчастного и полного печали в своем разуме.
Он прятал от меня свое сердце, имея мысли убийцы,
Но радостный вид. Часто мы обещали друг другу,
Что нас не разлучит никто,
Кроме одной смерти: но все сильно изменилось,
И теперь все идет так, как будто бы никогда
Не существовало нашей дружбы. Я принуждена издали и вблизи
Терпеть ненависть моего возлюбленного.
Меня принудили жить в лесу,
Под дубом в землянке.
Стар этот земляной дом, я же все томима одним долгим желанием.
Угрюмы эти долины, высоки холмы,
Горьки для меня изгороди огороженного места, полные терниев.
Мрачно мое жилище. Часто отсутствие
Здесь моего повелителя подвергало меня мученью!

В этом лирическом монологе есть и мощь, и подлинная патетика, и сила
настоящей страсти, похожей, несмотря на различие ситуаций, на страсть
героинь "Эдды": Сигруны, которую даже сама смерть не может разлучить с
Хельги, Гудруны, которая плачет кровавыми слезами над бездыханным телом
своего мужа Сигурда. В "Сетованиях" покинутой англо-саксонской женщины мы
находим поэзию, свойственную древне-скандинавской литературе, - поэзию
одиночества и тот же параллелизм природы и настроений человека; героиня
остро чувствует окружающую ее неприязненную природу; ее гнетут эти холмы,
хмурые леса, терновые изгороди, отметившие место ее изгнании. Различие лишь
в сдержанности тона, который контрастирует с необузданными страстями героинь
"Эдды", а также в большей тонкости психологических оттенков.
Толкования этого замечательного памятника англо-саксонской поэзии
весьма разнообразны. Всего вероятнее, что мы и на этот раз имеем дело с
каким-то образом из эпической саги; жалоба покинутой и оклеветанной женщины
относится к центральному моменту сказания, когда скорбь героини достигла
своего предела.
Третье интересующее нас стихотворение (Поэма о Вульфе) имело
своеобразную судьбу. Оно дошло до нас в единственной рукописи (Эксетерский
кодекс), где помещено в начале собрания "стихотворных загадок", долго
приписывавшихся англо-саксонскому поэту Кюневульфу. По месту, занимаемому им
в рукописи; а также из-за чрезвычайной трудности интерпретации, оно долгое
время считалось стихотворной загадкой и доныне сохранило в научной
литературе условное заглавие "Первая загадка". Толкования ее были
разноречивы. Недавние исследования с неопровержимостью установили, что перед
нами фрагмент лирико-эпического стихотворения, близкий по форме к "Деору"
или "Сетованиям жены". Это - история разлученных любовников, тоскующих друг
о друге. И на этот раз стихотворение не раскрывает, полностью сюжета,
ограничиваясь намеками, которые, повидимому, была вполне понятны современным
читателям или слушателям. Вероятно, и в этой поэме фигурируют некогда хорошо
знакомые образы героической саги.
Большинство ученых отрицает в указанных памятниках влияние античной и
даже книжной поэзии и охотнее связывает их происхождение с одним или
несколькими не дошедшими до нас англо-саксонскими или континентальными
германскими эпическими циклами.
Одним, из наиболее замечательных произведений этой группы памятников
является небольшая поэма, известная под заглавием "Мореплаватель" и
находящаяся в том же Эксетерском кодексе (л. 81-83). Первые стихи поэмы дают
удивительные по мужественной красоте картины зимнего океана. Поэт, от лица
мореплавателя, описывает жестокую стужу. Суставы его цепенеют, ноги
примерзают к кораблю; ливень вместе с градом обрушивается на его голову;
бури истощают его силы; кругом мрак, голод и одиночество. Он слышит
тоскливые крики морских птиц, летящих над волнами, и в их голосах для него
ожидают воспоминания о прошлом:

Но сердце мое рвется из груди,
Дух мой рвется вместе с волнами,
Над родиной кита (море), рвется далеко
К пространствам земли, и вновь возвращается назад
Пылающий и жадный: кричи, пустынная птица;
Толкая мое сердце непреодолимо по дороге китов,
По волнам океана.

Англо-саксонская поэзия охотно возвращается к картинам океана. В
"Беовульфе" и в первых англо-саксонских стихотворных пересказах библейских
сказаний картины моря особенно привлекают поэтов. Но в "Мореплавателе" эти
картины полны особой тонкой живописности. Поэма прославляет мужество борьбы,
она полна величия и героизма.
Датировка этого памятника колеблется между VIII и X веками.
К этому произведению близко другое, известное под заглавием "Странник"
(Эксетерский кодекс, л. 76-78). Здесь монолог, повидимому, вложен в уста
дружиннику или приближенному короля, который после смерти своего повелителя
вынужден в одиночестве скитаться на чужбине и странствовать по холодному
морю, чтобы найти себе нового господина или утешителя. Он погружается в
печальные воспоминания о прошлом; ему кажется, что он вновь находится в
пиршеской зале, обнимает и целует любимого вождя и кладет свою голову и руки
к нему на колени - очевидный намек на дружинный обычай. Тем тягостнее
пробуждение от этих воспоминаний: он видит, как птица бурунов купается в
морской пене, и снег падает с темного неба. Эти картины так конкретны, что
кажутся записью личных впечатлений. Далее следуют более общие картины
опустошений, которые видит странник. Повсюду встречает он голые стены без
крыш, открытые ветрам и буре, богатые палаты, ставшие развалинами... Не
видно в них более гордых воинов: одни погибли в бою и погребены, иных
разорвали на части волки или заклевали птицы смерти - вороны, жадные до
мертвецов. Лишь в последнем стихе есть какой-то проблеск надежды, какой-то
темный намек она грядущую радость с небес, в котором можно усмотреть след
христианского миропонимания. Отсюда попытки некоторых исследователей отнести
это произведение к периоду датских вторжений IX в. (иногда и точнее: к
867-870 гг.), которые разрушали англо-саксонскую культуру и вызвали
пессимистические настроения в англо-саксонской поэзии. Возможно, впрочем,
что стихотворение это имеет и более древнюю основу, но подверглось
впоследствии переработке.
Ряд стихов "Странника" текстуально совпадает со стихами другой
небольшой лирической поемы "Развалины" (Эксетерский кодекс, л. 123-124),
дающей замечательные по цельности картины разрушенного и опустошенного
города. К сожалению, это стихотворение дошло до нас в сильно поврежденном
виде. Здесь та же идея смерти и распада, что и в "Страннике", но она
вызывает в воображении поэта не только сцены прошлого, но и любопытное по
обилию зрительных деталей описание действительных, стоящих перед ним
развалин. Картина разрушенного города и его широкой белой крепостной стены,
которая много раз обагрялась кровью, этим "свидетельством царствований",
дана в явно реалистических тонах, несмотря на некоторые условности стиля и
такие метафоры, как "творение великанов" или "рогатое сокровище стен" (т. е.
башенки или бойницы на стенах) или "объятие могилы, жестокое объятие земли".
Вид развалин приводит поэту на память картины прошлого. Была пора,
когда блестящие и пышные стояли все эти постройки, обильные банными залами и
палатами для пиров, полные людского веселия, до тех пор пока судьба не
изменила все своей превратностью. Пришли "дни убийства", и смерть унесла
много воинов; земляные валы опустели, и обширные "пурпурные" залы обвалились
и стоят без кровли; "их черепицы убежали от костяка крыш". А некогда
пировали здесь в доспехах мужи, радостные сердцем, сверкавшие золотом,
"гордые и разогретые вином", бросая взгляды на свои богатства, деньги,
владения и драгоценности...
Это замечательное стихотворение лишний раз свидетельствует о любви
англо-саксов к историческому прошлому и об интересе их к стародавним
героическим сагам. Любовь к языческому прошлому должна была окрепнуть в
период насильственного насаждения христианской культуры и еще более
усилиться во время борьбы с датчанами, когда вновь ожили и подверглись
своеобразной "романтической" идеализации героические предания старины. Этими
историческими причинами можно объяснить живучесть у англо-саксов языческого
предания, долго еще пробивавшегося сквозь чуждую ему оболочку в памятниках
христианской письменности и окончательно заглохшего только под ударами
нормандских завоевателей. Быть может, этому же интересу англо-саксов IX-X
вв. к историческому прошлому мы обязаны и сохранением большой эпической
поэмы о Беовульфе, представляющей единственный образец англо-саксонской
героической поэмы на традиционный народный сюжет. В англо-саксонской
литературе она стоит особняком среди многочисленных поэм нового религиозного
содержания.