Сепир Э. Избр. труды по языкознанию и культурологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Язык

Дар речи и упорядоченного языка характеризует все известные человеческие общности. Нигде и никогда не было обнаружено ни одного племени, которое не знало бы языка, и все утверждения противного - не более как сказки. Не имеют под собой никаких оснований и рассказы о существовании народов, словарный состав которых якобы настолько ограничен, что они не могут обойтись без помощи сопроводительных жестов и поэтому не в состоянии общаться в темноте. Истина заключается в том, что язык является совершенным средством выражения и сообщения у всех известных нам народов. Из всех аспектов культуры язык, несомненно, первым достиг высоких форм развития, и присущее ему совершенствование является обязательной предпосылкой развития культуры в целом.

Существует ряд характеристик, которые применимы ко всем языкам - живым или мертвым, письменным или бесписьменным. Во- первых, язык в основе своей есть система фонетических символов для выражения поддающихся передаче мыслей и чувств. Иначе говоря, языковые символы являются дифференцированными продуктами голосовой деятельности, сопряженной с гортанью высших млекопитающих. Теоретически можно предположить, что нечто подобное языковой структуре могло бы развиться из жестов или иных движений тела. Тот факт, что письмо, возникшее уже на высоких ступенях развития человека, представляет прямую имитацию системы устного языка, доказывает, что язык как чисто техническое и логическое изобретение не зависит от употребления артикулированного звука.

Тем не менее, действительная история человека и обилие антропологических данных с безусловной определенностью свидетельствуют в пользу того положения, что звуковой язык предшествовал всем другим видам коммуникативного символизма, которые, как письмо, использовались в замещающей функции или же, как жест, только сопровождали речь. Используемый для языковой деятельности речевой аппарат - одинаков у всех известных нам народов. Он состоит из гортани с тонко регулируемыми голосовыми связками, носа, языка, твердого и мягкого нёба, зубов и губ. Хотя первоначальные импульсы, образующие речь, локализуются в гортани, более точная фонетическая артикуляция обусловлена, главным образом, деятельностью мускулов языка - органа, первичная функция которого не имеет никакого отношения к производству звуков, но без которого в процессе реальной речевой деятельности было бы невозможно развитие эмоциональных криков в то, что мы называем языком. Именно в силу этого обстоятельства речь (speech), да и сам язык (language), обычно называется <языком> (tongue), то есть именем этого органа.

• Language. - In: <Encyclopaedia of the Social Sciences>. New York: Macrnlilan, 1933, 9, pp. 155-169 (= SW, pp. 7-32).
• Имеется сокращенный перевод этой работы (Се пир Э. Язык. - В кн.: Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX вв. в очерках и извлечениях. Издание 3-е. Часть 2. М., 1965), текст которого был частично использован переводчиком при подготовке настоящего перевода (с разрешения О. В. Звегинцевой). - Прим. ред.

Таким образом, язык не является простой биологической функцией даже в отношении простого производства звуков, так как первичные двигательные навыки гортани должны были подвергнуться чрезвычайно основательной перестройке посредством языковых, лабиальных и назальных модификаций, прежде чем <орган речи> оказался готовым для работы. Может быть, именно потому, что <орган речи> - это разбросанный (diffused) и вторичный комплекс разных видов физиологической активности, не соответствующих первичным функциям соответствующих органов, язык смог освободиться от непосредственной телесной выразительности.

Вместе с тем существенным свойством всех языков является не только их фонетичность, но также и их <фонематичность>. Между артикуляцией голоса в форме звуковой последовательности, непосредственно воспринимаемой как простое ощущение, и сложным структурированием этой звуковой последовательности на такие символически значимые единицы, как слова, словосочетания и предложения, происходят очень интересные процессы фонетического отбора и обобщения, которые легко ускользают из внимания, но которые чрезвычайно важны для развития специфически символического аспекта языка. Язык это не только последовательность артикулированных звуков; его значимая структура зависит от бессознательного отбора фиксированного количества <фонетических позиций> или звуковых единиц. В каждом конкретном употреблении они подвергаются некоторым индивидуальным модификациям. Однако при этом чрезвычайно важным является то, что в результате бессознательного отбора звуков в качестве фонем между различными фонетическими позициями возникают определенные психологические барьеры, так что речь перестает быть только эмоциональным потоком звуков и превращается в символически значимое произведение, состоящее из ограниченного количества единиц. Здесь напрашивается прямая аналогия с теорией музыки. Даже самая замечательная и динамичная симфония строится из ряда материально различимых музыкальных единиц, или нот, которые в своей физической реальности наплывают друг на друга и образуют беспрерывный поток звуков, но в эстетическом аспекте строго отграничены друг от друга, так что они могут создавать сложные математические формулы значимых отношений. Фонемы любого языка в своей основе образуют целостную систему, свойственную данному языку, и слова этого языка, - если и не всегда в реальном поведении, то по крайней мере на уровне бессознательной теории, - должны строиться именно из этих фонем. Языки очень разнообразны по своей фонематической структуре. Но каковы бы ни были детали этой структуры, непреложным остается факт. что не существует языков без четко определенной фонематической системы. Различие между звуком и фонемой можно показать на простом английском примере. Если слово matter 'дело' произнести нечетко, например, как во фразе What's the matter? 'В чем дело?', звук t, в производство которого не была вложена энергия, необходимая для выражения его физических характеристик, может обнаружить стремление перейти в d. Тем не менее это <фонетическое> d не будет восприниматься как функциональное d, но только как особый экспрессивный вариант t.

Очевидно, что функциональное отношение между звуком t в слове matter и его ^-образным вариантом совершенно иное, чем отношение между t в слове town 'город' и d в слове down 'вниз'. В каждом языке можно проводить различие между вариантами чисто фонетическими (экспрессивными или неэкспрессивными) и такими, которые обладают символической функцией фонематического характера.

Во всех известных языках фонемы образуют определенные и условные последовательности, которые тотчас узнаются говорящими как значимые символы, имеющие предметную отнесенность. В английском, например, сочетание д и о дает слово до 'идти', представляющее нерасчленимое единство: значение, закрепленное за этим символом, нельзя получить из соединения <значений> д и о, взятых по отдельности. Иначе говоря, хотя функциональными единицами языкового механизма являются фонемы, но истинными единицами языка как символического образования являются условные сочетания таких фонем. Размер подобных единиц и законы их организации широко варьируются в различных языках, а накладываемые на них ограничения образуют фонематический механизм, или <фонологию>, данного языка. Однако теоретические основы звукового символизма остаются одинаковыми для всех языков. Формальное поведение неразложимого символа также варьируется в широких пределах в различных языках мира. В качестве такой единицы может выступать или цельное слово, как в только что приведенном английском примере, или отдельные значимые элементы, вроде суффикса -ness в слове goodness. Между значимым и неразложимым словом или компонентом слова и целостным значением связной речи располагается вся сложная сфера формальных процедур, интуитивно используемых говорящими на данном языке с целью построения из теоретически изолируемых единиц эстетически и функционально полноценных символических сочетаний. Эти процедуры образуют грамматику, которую можно определить как систему формальных механизмов, интуитивно осознаваемых говорящим на данном языке. Видимо, не существует других типов культурных систем, которые бы так удивительно варьировались и обладали таким обилием деталей, как морфология известных нам языков. Несмотря на бесконечное разнообразие деталей, можно утверждать, что все грамматики в равной степени устойчивы.

Один язык может быть более сложным и трудным в грамматическом отношении, чем другой, но вместе с тем бессмысленно утверждать (как это иногда делается), что один язык более грамматичен или формализован, чем другой. Наши попытки рационального осознания структуры нашего языка способствуют большей сознательности речи и изучающей ее научной дисциплины, что, конечно, само по себе интересно с психологической и социальной точек зрения, но это имеет весьма отдаленное отношение к вопросу о формах в языке.

Помимо этих общих формальных особенностей, язык обладает определенными психологическими качествами, делающими его изучение особенно важным для исследований в области социальных наук. Во- первых, язык воспринимается как совершенная символическая система, использующая абсолютно однородные средства для обозначения любых объектов и передачи любых значений, на которые способна данная культура, независимо от того, реализуются ли эти средства в форме реальных сообщений или же в форме такого идеального субститута сообщения, как мышление. Содержание всякой культуры может быть выражено с помощью ее языка, и не существует таких элементов языкового материала, ни содержательных, ни формальных, которые не символизировали бы никакого реального значения, каково бы ни было к этому отношение тех, кто принадлежит к другим культурам. Новый культурный опыт часто делает необходимым расширение ресурсов языка, но такое расширение никогда не носит характера произвольного пополнения уже существующих материальных или формальных ресурсов. Это только дальнейшее применение используемых принципов, и во многих случаях не намного большее, чем метафорическое расширение значений старых слов. Очень важно усвоить, что, как только устанавливается та или иная форма языка, она может передавать говорящим на данном языке значения, которые не просто копируют характерные особенности опыта как такового, но которые в значительной мере должны объясняться как проекция потенциальных значений на сырой материал опыта. Когда человек, который за всю свою жизнь видел только одного слона, тем не менее без всякого колебания говорит о десяти слонах, о миллионах слонов, о стаде слонов, о слонах, идущих по двое или по трое, о поколении слонов, - это оказывается возможным потому, что язык обладает силой расчленять опыт на теоретически разъединимые элементы и осуществлять постепенный переход потенциальных значений в реальные, что и позволяет человеческим существам переступать пределы непосредственно данного индивидуального опыта и приобщаться к более общепринятому пониманию окружающего мира. Это общепринятое понимание образует культуру, которая не может быть адекватно определена посредством описания лишь тех наиболее характерных стереотипов общественного поведения, которые доступны непосредственному наблюдению. Язык эвристичен не только в том простом смысле, который был показан в приведенном элементарном примере, но и в более широком смысле, в соответствии с которым его формы предопределяют для нас определенные способы наблюдения и истолкования действительности. Это значит, что по мере того как будет расти наш научный опыт, мы должны будем учиться бороться с воздействием языка. Предложение The grass waves in the wind 'Трава колышется под ветром' (букв. 'в ветре') по своей языковой форме входит в тот же класс эмпирических знаний о пространственных отношениях (relational class of experience), что и The man works in the house 'Человек работает под крышей' (букв. 'в доме'). Ясно, что язык доказал свою полезность как промежуточный способ решения проблемы выражения эмпирического опыта, с которым соотносится это предложение, так как он обеспечил осмысленное употребление определенных символов для таких логических отношений, как деятельность и локализация. Если мы воспринимаем предложение как поэтическое и метафорическое, это происходит потому, что другие более сложные типы опыта с соответствующими им символическими способами обозначения дают возможность по-новому интерпретировать эту ситуацию и, например, сказать: The grass is waved by the wind ' Трава волнуется ветром ' или The wind causes the grass to wave

'Ветер заставляет траву волноваться'. Самое главное заключается в том, что, независимо от того, насколько искусными окажутся наши способы интерпретации действительности, мы никогда не в состоянии выйти за пределы форм отражения и способа передачи отношений, предопределенных формами нашей речи. В конечном счете фраза Friction causes such and such a result 'Трение приводит к таким-то и таким-то результатам' не очень отличается от The grass waves in the wind 'Трава колышется под ветром'. Язык в одно и то же время и помогает, и мешает нам исследовать эмпирический опыт, и детали этих процессов содействия и противодействия откладываются в тончайших оттенках значений, формируемых различными культурами.

Следующей психологической характеристикой языка является тот факт, что, хотя язык может рассматриваться как символическая система, сообщающая, обозначающая или иным способом замещающая непосредственный опыт, он в своем конкретном функционировании не стоит отдельно от непосредственного опыта и не располагается параллельно ему, но тесно переплетается с ним. Это подтверждается широко распространенными, особенно среди примитивных народов, поверьями о физической тождественности или прямом соответствии слов и вещей, что является основой магических заклинаний. Даже пребывая на нашем культурном уровне, нередко трудно провести четкое разграничение между объективной реальностью и нашими языковыми символами, отсылающими к ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются так, как они называются. Для нормального человека всякий опыт, будь он реальным или потенциальным, пропитан вербализмом. Это объясняет, почему, например, многие любители природы не чувствуют, что они находятся в реальном контакте с ней до тех пор, пока они не овладеют названиями многочисленных цветов и деревьев, как будто первичным миром реальности является словесный мир, и никто не в состоянии приблизиться к природе, пока не овладеет терминологией, каким-то магическим образом выражающей ее. Именно это постоянное взаимодействие между языком и опытом выводит язык из неприветливого ряда таких чистых и простых символических систем, как математическая символика или сигнализация флажками. Это взаимопроникновение языкового символа и элемента опыта - не только сокровенный ассоциативный факт, но также и факт, обусловленный конкретной ситуацией. Важно понять, что язык не только соотносится с опытом или даже формирует, истолковывает и раскрывает его, но что он также замещает опыт - в том смысле, что в процессах межличностного поведения, составляющих большую часть нашей повседневной жизни, язык и деятельность взаимно дополняют друг друга и выполняют работу друг друга в прочно организованной цепи челночно взаимодействующих звеньев. Если кто-нибудь говорит мне: <Одолжи мне доллар>, я могу, не говоря ни слова, вручить ему деньги или же дать их со словами: <Вот, возьми>, либо я могу сказать: <У меня нет>, или <Я дам тебе завтра>. Все эти ответы структурно эквивалентны с точки зрения некоторой более общей схемы поведения. Совершенно ясно, что если при анализе язык предстает в качестве символической системы обозначений, то он далеко не сводится к ней, если учесть ту психологическую роль, которую играет язык в поведенческом процессе, Причина той почти уникальной степени близости к человеку, благодаря которой язык резко выделяется среди прочих известных символических явлений, заключается, по-видимому, в том, что он усваивается в самом раннем возрасте.

Именно потому, что язык начинает изучаться рано и постепенно, в постоянной связи с особенностями и требованиями конкретной ситуации, язык, несмотря на свою квазиматематическую форму, редко выступает в функции чистой системы обозначений. Он стремится быть таковой только в научной речи, но и в этом случае возникают серьезные сомнения, что идеал чистых обозначений вообще применим к языку. Обыденная речь характеризуется непосредственной экспрессивностью, и всегда следует иметь в виду, что чисто формальная система звуков, слов, грамматических форм, словосочетаний и предложений, если ее рассматривать исключительно с точки зрения поведения, осложняется намеренной или ненамеренной экспрессивной символикой. Выбор слов в конкретном контексте может передать не- что совершенно противоположное тому, что они значат буквально.

Одно и то же внешнее сообщение истолковывается по-разному в зависимости от того, какой психологический статус занимает говорящий с точки зрения его личных отношений, и с учетом того, не воздействовали ли такие первичные эмоции, как возбуждение, злоба или страх, на произносимые слова таким образом, что придали им противоположный смысл. Впрочем, нет оснований опасаться, что экспрессивный характер языка может остаться незамеченным. Он настолько очевиден, что всегда привлекал к себе внимание. А вот что часто игнорируется и, кстати говоря, не так-то просто для понимания, - это то, что квазиматематические схемы (как мы их назвали) языка, описываемого в грамматиках, хотя и не являются реальными с точки зрения контекста, обладают тем не менее огромной интуитивной жизненностью. Эти схемы, никогда на практике не отграничиваемые от экспрессивных схем, нормальный индивид тем не менее может легко выделить. То обстоятельство, что большая часть слов или фраз может почти безгранично варьировать свое значение, свидетельствует о том, что в языковом поведении сплетаются в необыкновенно сложные комплексы доступные выделению стереотипы двоякого рода. В общих чертах их можно определить как стереотипы обозначения и стереотипы экспрессии.

То, что язык является совершенной системой символизации опыта, что в конкретном контексте поведения он неотделим от деятельности и что он является носителем бесчисленных нюансов экспрессивности, - все это не вызывающие сомнения психологические факты. Но существует еще четвертая психологическая особенность, которая более свойственна языку образованных людей. Она заключается в том, что системы значимых форм, реализующиеся в языковом поведении, не всегда нуждаются в речи в прямом смысле этого слова для сохранения своей материальной целостности. В своей основе история письма - это цепь попыток сформировать независимую символическую систему на основе графических средств представления; она сопро- вождалась постепенным осознанием того, что звуковой язык является более мощной символической системой, чем любая графическая, и что настоящий прогресс в искусстве письма заключается в отказе от принципов, из которых оно первоначально исходило. Действующие системы письма - как алфавитные, так и иные - представляют собой фактически более или менее точные способы передачи речи.

Исходная языковая система может сохраняться и в более отдаленных способах передачи; наилучший пример тому - телеграфный код Морзе. Интересно, что принцип перевода языка из одной формы в другую не чужд и бесписьменным народам мира. Во всяком случае, некоторые из видов сигнализации с помощью барабана или рожка, употребляемые туземцами Западной Африки, по сути являются средствами передачи структурной организации речи, часто до мельчайших фонетических подробностей.

Было сделано много попыток установить происхождение языка, но большей частью они не выходят за пределы умозрительных мысленных упражнений. В целом лингвисты утратили интерес к этой проблеме - и по следующим двум причинам. Во-первых, стало ясно, что не существует истинно примитивных (в психологическом смысле) языков, что современные исследования в области археологии безгранично далеко отодвинули прошлое человеческой культуры и что поэтому бесцельно выходить за пределы перспектив, открывающихся исследованием реально существующих языков. Во-вторых, наше знание психологии и в особенности символических процессов в целом не настолько основательно и глубоко, чтобы оказать реальную помощь при решении проблемы происхождения речи. Возможно, проблема происхождения языка не относится к числу тех проблем, которые можно решить средствами одной лингвистики; вполне вероятно, она представляет часть более широкой проблемы генезиса символического поведения и его специализации в области гортани, первоначально выполнявшей только экспрессивные функции. Быть может, более пристальное изучение поведения детей в заданных условиях способно будет дать некоторые важные выводы, однако вместе с тем представляется опасным на основе подобных экспериментов делать заключения о поведении доисторического человека. Больше оснований полагать, что активно ведущиеся сегодня исследования поведения высших обезьян помогут нам составить некоторое представление о генезисе речи.

Наиболее популярными из ранних теорий были теория междометная и ономатопоэтическая. Первая возводит речь к непроизвольным крикам экспрессивного характера, а вторая исходит из предположения, что слова нынешних языков представляют собой условные формы подражаний природным звукам. Обеим этим теориям свойственны два роковых изъяна. Хотя действительно и междометные и ономато-поэтические элементы обнаруживаются в большинстве языков, они, как правило, относительно несущественны и находятся в некотором противоречии с более обычной языковой материей. Уже сам тот факт, что они постоянно создаются заново, свидетельствует о том, что они скорее относятся непосредственно к экспрессивному пласту речи, который пересекает основную плоскость референциальной символики, Второй недостаток еще более серьезный. Суть проблемы происхождения языка заключается не в попытке установить типы звуковых элементов, образующих историческое ядро языка. Задача скорее заключается в выяснении того, каким образом голосовые артикуляции любого вида освободились от своей первоначально экспрессивной значимости. Все, что в настоящее время можно сказать по этому поводу, сводится к тому, что, хотя речь как доведенное до совершенства устройство является чисто человеческим достижением, ее истоки, очевидно, восходят к способности высших обезьян решать ряд задач посредством выведения общих форм или схем из деталей конкретных ситуаций. Привычка истолковывать некоторые отобранные элементы ситуации в качестве знаков желанного целого могла постепенно привести первобытного человека к неясному ощущению символизма, а затем на протяжении длительного времени и по причинам, которые едва ли удастся отгадать, среди тех элементов опыта, которые чаще всего истолковывались в символическом смысле, оказалась голосовая деятельность, сама по себе большей частью бесполезная или носящая вспомогательный характер, но часто сопровождающая значимую деятельность. В соответствии с этой точкой зрения язык представляет собой не столько прямое развитие звуковой экспрессии, сколько актуализацию (в формах звуковой экспрессии) тенденции овладеть действительностью, но не непосредственно манипулируя всякий раз ее элементами, а методом сведения данных опыта к уже известным формам. Звуковая экспрессия только внешне схожа с языком. Тенденция выводить происхождение речи из эмоциональной экспрессии не может привести к чему-либо приемлемому с точки зрения научной теории, и поэтому должна быть сделана попытка увидеть в языке постепенно развившийся продукт особой техники или тенденции, которую можно назвать символической, и квалифицировать эту относительно несущественную или неполную часть как указывающую на целое. Таким образом, язык достиг своего нынешнего состояния не в силу своей замечательной выразительности, а вопреки ей. Речь как деятельность есть чудесное слияние двух организующих систем - символической и экспрессивной; ни одна из них не смогла бы достичь нынешнего совершенства без воздействия другой.

Трудно с точностью установить функции языка, так как он настолько глубоко коренится во всем человеческом поведении, что остается очень немногое в функциональной стороне нашей сознательнойдеятельности, где язык не принимал бы участия. В качестве первичной функции языка обычно называют общение. Нет надобности оспаривать это утверждение, если только при этом осознается, что возможно эффективное общение без речевых форм и что язык имеет самое непосредственное отношение к ситуациям, которые никак нельзя отнести к числу коммуникативных. Сказать, что мышление, которое едва ли возможно в каком-либо разумном смысле без символической системы, вносимой языком, является такой формой общения, при которой говорящий или слушающий воплощается в одном лице, - это значит лишь уклониться от сути дела. Аутическая детская речь свидетельствует, видимо, о том, что коммуникативный аспект речи преувеличен. Более правильным представляется утверждение, что изначально язык является звуковой реализацией тенденции рассматривать явления действительности символически, что именно это свойство сделало его удобным средством коммуникации и что в реальных обстоятельствах социального взаимодействия он приобрел те усложненные и утонченные формы, в которых он нам известен ныне. Помимо очень общих функций, выполняемых языком в сферах мышления, общения и выражения чувств, можно назвать и некоторые производные от них функции, которые представляют особый интерес для исследователей общества.

Язык - мощный фактор социализации, может быть, самый мощный из существующих. Под этим разумеется не только очевидный факт, что без языка едва ли возможно серьезное социальное взаимодействие, но также и тот факт, что обычная речь выступает в качестве своеобразного потенциального символа социальной солидарности всех говорящих на данном языке. Психологическая значимость этого обстоятельства далеко не ограничивается ассоциацией конкретных языков с нациями, политическими единствами или более мелкими локальными группами. Между признанным диалектом или целым языком и индивидуализированной речью отдельного человека обнаруживается некоторый тип языковой общности, которая редко является предметом рассмотрения лингвистов, но чрезвычайно важна для социальной психологии. Это разновидность языка, бытующая среди группы людей, связанных общими интересами. Такими группами могут быть семья, ученики школы, профессиональный союз, преступный мир больших городов, члены клуба, дружеской компании из четырех - пяти человек, прошедших совместно через всю жизнь, несмотря на различие профессиональных интересов, и тысяча иных групп самого разнообразного порядка. Каждая из них стремится развить речевые особенности, выполняющие символическую функцию выделения данной группы из более обширной группы, в которой малая группа может целиком раствориться. Полное отсутствие отличительных языковых примет у столь мелких групп смутно ощущается как недостаток или признак эмоциональной бедности. В пределах конкретной семьи произнесение в детстве < Дуди* вместо ^Джорджи* может привести к тому, что первая форма утверждается навсегда. И это домашнее произнесение знакомого имени в применении к данному лицу превращается в очень важный символ солидарности конкретной семьи и сохранения чувств, объединяющих ее членов. Постороннему не легко дается привилегия говорить < Дуди*, если члены семьи чувствуют, что он еще не имеет права преступить порог той степени фамильярности, которая символизируется употреблением ^Джорджи* или ^Джордж*. И опять-таки никто не скажет trig 'тригонометрия' или math 'математика', если только он не прошел через столь знакомый и выстраданный опыт учебы в школе или в высшем учебном заведении. Употребление подобных слов сразу же обнаруживает принадлежность говорящего к неорганизованной, но тем не менее психологически реальной группе. Математик-самоучка едва ли употребит слово math по отношению к науке, которой он занимается, так как скрытые студенческие нюансы этого слова ничего не говорят ему.

Чрезвычайная важность мельчайших языковых различий для символизации таких психологически реальных групп, противопоставленных политически или социологически официальным группам, инстинктивно чувствуется большинством людей. <Он говорит, как мы> равнозначно утверждению <Он один из наших>.

Язык, помимо своей основной функции как средства общения, выступает в роли социализующего фактора еще в одном важном аспекте. Это установление социального контакта между членами временно образуемой группы, например во время приема гостей. Важно не столько то, что при этом говорится, сколько то, что вообще ведется разговор. В частности, когда между членами данной группы нет глубокого культурного взаимопонимания, возникает потребность заменить его легкой болтовней. Это успокаивающее и вносящее уют качество речи, используемой и тогда, когда, собственно, и сообщить нечего, напоминает нам о том, что язык представляет собой нечто большее, чем простая коммуникативная техника. Ничто лучше этого не демонстрирует того, до какой степени жизнь человека как животного, возвышенного культурой, находится во власти вербальных субститутов физического мира.

Роль языка в накоплении культуры и ее историческом наследовании очевидна и очень существенна. Это относится как к высоким уровням культуры, так и к примитивным ее формам. Большая часть культурного фонда примитивного общества сохраняется в более или менее четко определенной языковой форме. Пословицы, лечебные заклинания, стандартизованные молитвы, народные предания, песни, родословные - это лишь некоторые из внешних форм, используемых языком в качестве средств сохранения культуры. Прагматический идеал образования, стремящийся свести к минимуму влияние стандартизованных знаний и осуществляющий образование человека путем возможно более непосредственного контакта с окружающей его действительностью, несомненно, не принимается примитивными на- родами, которые, как правило, столь же тесно привязаны к слову, как и сама гуманистическая традиция. Мало других культур, кроме китайской классической и еврейской раввинской, заходили так далеко, чтобы заставить слово как основную единицу действительности заменять вещь или индивидуальный опыт. Современная цивилизация в целом, с ее школами, библиотеками, бесконечными запасами знаний, мнений, фиксированных в словесной форме чувств, немыслима без языка, обладающего вечностью документа. В целом мы, видимо, склонны преувеличивать различие между <высокими> и <низкими> или насыщенными и развивающимися (emergent) культурами, основываясь на традиционно сохраняемом вербальном авторитете. Видимо, действительно существующее огромное различие заключается скорее в различии внешней формы и содержания самой культуры, нежели в психологических отношениях, складывающихся между индивидом и его культурой.

Несмотря на то что язык действует как социализующая и унифицирующая сила, он в то же время является наиболее мощным и единственно известным фактором развития индивидуальности. Характерные качества голоса, фонетическая организация речи, быстрота и относительная четкость произношения, длина и строение предложений, характер и объем словаря, употребительность наукообразной лексики, способность слов откликаться на потребности социальной среды, и в частности ориентация речи на языковые привычки своих собеседников, - все это многочисленные комплексные показатели, характеризующие личность. <Действия говорят громче слов>, - с прагматической точки зрения это, может быть, и замечательный афоризм, но он свидетельствует о недостаточном проникновении в природу языка. Языковые привычки человека весьма существенны как бессознательные индикаторы наиболее существенных черт его личности, и в психологическом отношении народ является более мудрым, чем этот афоризм, когда волей или неволей уделяет много внимания психологической значимости языка человека. Обычный человек никогда не довольствуется одним лишь содержанием речи, но очень чувствителен к скрытому смыслу языкового поведения, хотя этот скрытый смысл почти не поддается сознательному анализу. В общем и целом не будет преувеличением сказать, что одна из действительно важных функций языка заключается в постоянной сигнализации того, какие психологические места занимают его носители в обществе.

Кроме этого, весьма общего, типа личностного самовыражения или реализации, следует иметь в виду важную роль, исполняемую языком как заместительным средством выражения для тех индивидов, которые испытывают повышенные трудности в приспособлении к среде с помощью первичных схем действий. Даже в самых примитивных культурах удачно подобранное слово, по-видимому, является более мощным средством воздействия, нежели прямой удар. Неблагоразумно говорить, что <слова - это только слова> (<mere words>), ибо это значит ставить под сомнение важность и, может быть, даже само существование цивилизации и личности.

Языки мира можно классифицировать на основе структурного или генетического принципа. Точный структурный анализ сложное дело, и поэтому не существует еще основанной на нем классификации, которая учла бы все поражающее многообразие форм. Следует различать три критерия классификации: относительная степень синтеза или оформленности (elaboration) слов языка; степень спайки частей слова друг с другом; и то, в какой мере основные реляционные понятия языка прямо выражены как таковые. Что касается синтеза, то языки выстраиваются в ряд от изолирующего типа (где отдельное слово по сути неразложимо) до типа, представленного многими языками американских индейцев (где отдельное слово нередко выступает как функциональный эквивалент предложения со многими конкретными референциальными отсылками, выражение которых в большинстве языков требует употребления нескольких слов). Удобно различать четыре стадии синтеза: изолирующий тип, слабо синтетический тип, вполне синтетический тип и полисинтетический тип. Классический пример первого типа - китайский язык, в котором слова, не будучи затронуты ни внутренними изменениями, ни добавлением префиксальных либо суффиксальных элементов, способны выражать такие понятия, как число, время, наклонение, падежное отношение и тому подобные. Этот тип языка - по-видимому, один из самых редких - лучше всего представлен некоторыми языками Восточной Азии. Кроме китайского, можно привести такие примеры, как сиамский (тайский), современный тибетский, аннамский (вьетнамский) и кхмерский (камбоджийский). Более старый взгляд, при котором такие языки считались находящимися на самой примитивной стадии языковой эволюции, сегодня может быть отброшен как устаревший.

Весь материал свидетельствует в пользу противоположной гипотезы - что такие языки представляют собой логический предел аналитического развития некогда более синтетических языков, которые вследствие процесса фонетической дезинтеграции оказались вынуждены заново выражать аналитическими средствами комбинации понятий, первоначально выражавшиеся в пределах единого слова. Слабо синтетический тип языка лучше всего представлен наиболее известными современными европейскими языками - такими, как английский, французский, испанский, итальянский, немецкий, голландский и датский. В таких языках слова в некоторой степени изменяемы, однако степень оформленности слова весьма умеренна. Например, формы множественного числа в английском и французском языках относительно просты, между тем как системы времен и наклонений во всех языках этого типа склонны в дополнение к более старым синтетическим способам использовать аналитические. Третья группа языков представлена такими языками, как арабский и древнейшие индоевропейские языки типа санскрита, латинского и греческого. Все это - языки с высокой степенью формальной сложности, в которых такие обобщающие понятия, как род, число, падеж, время и наклонение, выражаются весьма изощренно и разнообразно. Благодаря богатству сведений, извлекаемых из формы отдельного слова, предложение обычно не столь динамично и организованно, сколь в языках двух первых вышеупомянутых типов. Наконец, в полисинтетических языках к формальной сложности выражения основных реляционных понятий добавляется способность организовывать несколько логически отдельных конкретных понятий в некоторое упорядоченное целое в пределах единого слова. Классическими примерами этого типа могут служить эскимосский и алгонкинские языки.

С точки зрения механической связности, объединяющей элементы слова, языки удобно подразделять на четыре типа. Первый из них, в котором вообще нет такого процесса комбинации, это вышеупомянутый изолирующий тип. Ко второй группе языков принадлежат все те языки, в которых слово может быть адекватно представлено в виде механической суммы элементов, каждый из которых имеет свое более или менее четко установленное значение и каждый из которых регулярно используется во всех других словах, в которые входит соответствующее связанное понятие. Это так называемые агглютинативные языки. По-видимому, большинство языков используют агглютинативную технику, преимущество которой состоит в том, что здесь логическая разложимость сочетается с экономией средств. Алтайские языки (типичным примером которых может служить турецкий) и африканские языки банту по форме агглютинативны.

В третьем типе (в так называемых флективных языках) степень спайки корневого элемента, или основы, слова и модифицирующих префиксов или суффиксов больше, чем в агглютинативных языках, так что во многих случаях становится трудно выделить основу и противопоставить ее наращиваемым элементам. Однако более важным является тот факт, что в этом случае соответствие между языковыми элементами и обозначаемыми понятиями будет не столь одно-однозначным, как в агглютинативных языках. Например, в латинском языке понятие множественности выражается многими разными способами, которые, по-видимому, фонетически мало связаны друг с другом. Например, конечный гласный или дифтонг в слове equi 'лошади', dona 'дары', mensae 'столы' и конечный гласный и согласный в слове hostes 'враги' - функционально эквивалентные элементы, распределение которых зависит от чисто формальных и исторических факторов, логически не существенных. Далее, в глаголе понятие множественности выражается очень по-разному, например, сочетанием двух последних согласных в слове amant 'они любят'. Одно время было модным оказывать предпочтение <химическим> свойствам флективных языков типа латинского и греческого в сравнении с чисто механическими свойствами таких языков, как турецкий. Но эти оценки сегодня можно отбросить как устаревшие и субъективные. Оче- видно, они были обусловлены тем, что специалисты, писавшие на английском, французском и немедком языках, не смогли подняться выше рационалистического осознания тех языковых структур, с которыми они были лучше всего знакомы, как находящихся в положении идеального превосходства.

В качестве ответвления флективных языков может рассматриваться четвертая группа - языки, в которых процессы сращивания, обусловленные действием сложных фонетических законов, в конце концов привели к созданию моделей внутренней мены (internal change) в ядерных элементах речи. Такие известные английские примеры, как слова sing 'петь', sang 'пел', sung 'спетый', song 'песня', дают некоторое представление о характере этих структур, которые могут быть названы <символистическими> (symbolistic). Можно выделять такие разновидности внутренней мены, как качественная мена гласных (changes in vocalic quality), мена согласных (changes in consonants), количественная мена (changes in quantity), различные виды редупликации и повторов (repetition), акцентная мека (changes in stress accent) и, наконец (в китайском и во многих африканских языках), мена высоты тона (changes in pitch). Классическим примером этого языкового типа может служить арабский язык, в котором, так же как и в других семитских языках, ядерные значения (nuclear meanings) выражаются последовательностями согласных, которые, однако, должны сочетаться со значимыми гласными, схемы расположения которых несут определенные функции, независимые от значений, передаваемых консонантной решеткой.

Возможно, степень оформленностк и способы разложения слове логически и психологически не столь важны, сколь отбор (selection) и интерпретация (treatment) основных реляционных понятий как грамматических. Однако осуществить удовлетворительную понятийную классификацию языков было бы необычайно трудно, ибо понятия и классификации идей, выражаемые языковой формой, необычайно разнообразны. Так, в индоевропейских и семитских языках родовая классификация существительных - основной принцип строения. Но в большинстве других языков мира этот принцип отсутствует, хотя налицо другие способы классификации существительных.

Время или падеж тоже могут быть формально важны в одном языке - например, в латинском, но относительно несущественны для грамматики другого языка, хотя логические отношения (logical references), лежащие в основе таких форм, конечно, должны каким-то образом обрабатываться механизмами языкового хозяйства - например, путем использования специальных слов в составе данного предложения. Может быть, наиболее фундаментальная понятийная основа классификации - это выражение основных синтаксических отношений как таковых в противоположность их выражению в обязательном сочетании с понятиями конкретного характера Например, в латинском языке понятие подлежащего при некотором сказуемом, строго говоря, никогда не выражается в чистом виде, ибо нет никакого отдельного символа, выражающего это отношение. Его невозможно передать, не зафиксировав одновременно с ним число и род субъекта данного предложения. Однако существуют языки, в которых синтаксические отношения выражаются в чистом виде, без примеси сопутствующих смысловых элементов (implications) нереляционного характера. Таким образом, можно говорить о чисто реляционных языках в противоположность смешанно-реляционным. Большинство известных нам языков принадлежит ко второму типу. Само собой разумеется, такая концептуальная классификация прямо не связана с двумя вышеупомянутыми типами классификации.

Генетическая классификация языков стремится распределить их по группам и подгруппам в соответствии с основными направлениями исторической связи, устанавливаемой либо на основе свидетельства памятников, либо посредством тщательного сравнения изучаемых языков. Вследствие всеобъемлющего воздействия постепенных фонетических изменений и других причин языки, представляющие первоначально не что иное, как диалекты одной и той же формы речи, разошлись настолько далеко, что истолкование их как результатов специфического развития общего прототипа представляется отнюдь не очевидным. В генетическую классификацию языков мира был вложен огромный труд, но многие проблемы все еще ждут своего исследования и разрешения. В настоящее время с определенностью известно, что существует некоторое количество больших языковых групп, или, как их еще называют, семейств, члены которых можно, говоря в общих чертах, рассматривать как прямые потомки языков, поддающихся теоретической реконструкции в своих основных фонетических и структурных чертах. Впрочем, ясно, что языки могут и настолько разойтись, что сохраняют очень незначительные следы первоначальных родственных связей. Поэтому весьма рискованно было бы полагать, что данные языки не являются разошедшимися членами единой генетической группы только на том основании, что мы располагаем негативными свидетельствами. Единственным правомерным различием является различие между языками, известными как исторически родственные, и языками, об историческом родстве которых нет данных. Заведомо родственные языки недопустимо противопоставлять заведомо неродственным.

В силу того факта, что языки отличаются друг от друга в разной степени, а также ввиду существенного воздействия культурной диффузии, приведшей к тому, что намеренно насаждаемые языки, такие, как арабский, латинский и английский, распространились по большей части земного шара за счет других языков, - в силу этого сложились весьма разнообразные условия в отношении распространения языковых семейств. Например, в Европе в настоящее время превалируют две языковых семьи - индоевропейские языки и угро-финские языки. Баскский язык Южной Франции и Северной Испании является пережитком иной и, по-видимому, изолированной группы. С другой стороны, в аборигенной Америке языковая дифференциация носит крайний характер; здесь можно обнаружить большое количество по существу неродственных языковых семей. Некоторые из них занимают очень небольшое пространство, но другие, как алгонкинские и атабаскские языки Северной Америки, распространились по огромной территории. Методика установления языковых семей и определения характера отношений между языками, входящими в эти семьи, слишком сложна, чтобы заниматься ею здесь. Достаточно сказать, что случайное сравнение слов не может дать никаких результатов. Опыт показывает, что между языками той или иной группы должны существовать строгие фонетические отношения, а что касается основных морфологических черт, то они сохраняются в течение достаточно долгого периода времени. Так, современный литовский язык по своей структуре, лексике и в значительной степени по своей фонематической структуре (phonemic pattern) очень приближается к языку, который считается прототипом всех индоевропейских языков в целом.

Несмотря на то что структурная классификация теоретически неимеет отношения к генетической и что языки способны оказывать друг на друга влияние не только в области фонетики и словаря, но также в известной степени и в структурном отношении, языки одной генетической группы довольно редко обнаруживают несопоставимые структуры. Так, даже английский, наименее консервативный из индоевропейских языков, имеет значительное количество общих структурных черт с таким отдаленным по времени языком, как санскрит, в противоположность, например, отсутствию таких сходств с баскским или финским. Или: как бы ни различались айсорский, современный арабский и семитские языки Абиссинии, они обнаруживают многочисленные сходные черты в фонетике, лексике и в структуре, которые резко отделяют их, например, от турецкого языка или африканских языков в верховьях Нила.

Причины языковых изменений, включающие много чрезвычайно сложных психологических и социологических процессов, еще не получили удовлетворительного объяснения, однако существует некоторое количество общих явлений, наличествующих достаточно явственно. Исконные изменения могут, в практических целях, отделяться от изменений, обусловленных контактами с другими языковыми общностями. Вообще говоря, между этими двумя группами изменений может и не существовать четкой демаркационной линии, так как язык каждого индивида представляет собой особое психологическое единство, вследствие чего все исконные изменения в конечном счете могут рассматриваться как особенно далекие или утонченные формы изменений, обусловленных контактами. Но это различие имеет, однако, большое практическое значение, тем более что среди антропологов и социологов существует тенденция обращаться со всеми языковыми изменениями как с изменениями, возникшими под влиянием внешних этнических и культурных воздействий. Огромное количество исследований по истории конкретных языков и языковых групп очень ясно показывает, что наиболее мощными дифференцирующими факторами являются не внешние влияния, как они обычно понимаются, а скорее очень медленные, но могущественные неосознаваемые изменения в одном и том же направлении, которые заложены в фонематических системах и морфологии самих языков. Эти <тенденции> развития в значительной степени обусловлены неосознаваемым чувством формы и становятся неизбежными из-за неспособности человеческих существ реализовать идеальные модели раз и навсегда установленным образом.

Языковые изменения подразделяются на фонетические изменения, изменения формы и изменения в словаре. По-видимому, важнейший и наименее доступный прямому наблюдению тип - это фонетические изменения. Факторы, способствующие фонетическим изменениям, вероятно, очень сложны и, несомненно, включают действие скрытых символизмов, определяющих взаимоотношения разных возрастных групп. Однако не все фонетические изменения могут быть объяснены в терминах социального символизма. Представляется, что многие из них связаны с действием бессознательных стремлений к экономии усилий при произнесении звуков или звукосочетаний. Самая поразительная черта внутренних фонетических изменений - это высокая степень их регулярности. Именно эта регулярность, чем бы она ни была вызвана в конечном счете, в большей мере, чем какой-либо другой отдельный фактор, обеспечивает завидную степень точности, достигнутую лингвистикой как исторической дисциплиной. Изменения грамматической формы нередко следуют по пятам за разрушительными фонетическими изменениями. Во многих случаях можно увидеть, как нерегулярности, вызванные дезинтегрирующим воздействием фонетических изменений, <разутюживаются> аналогическим рас-пространением более регулярных форм. Суммарный результат этих корректировочных изменений ощутимо видоизменяет многие детали языковой структуры - нередко даже ее основные характеристики.

Изменения в лексике вызываются весьма разнообразными причинами, большинство которых носит культурный (а не чисто языковой) характер. Например, слишком частое употребление слова может превратить его в избитое общее место, так что возникает необходимость заменить его новым словом. С другой стороны, изменение установки может сделать некоторые слова со свойственными им традиционными оттенками значения неприемлемыми для более молодого поколения, так что они склонны устаревать. Возможно, важнейший источник изменений словарного состава - создание новых слов по аналогии с несколькими конкретными словами.

Из языковых изменений, связанных с более очевидными типами контакта, наиболее важную роль в истории языка сыграло <заимствование> слов через языковые границы. Это заимствование, естественно, идет рука об руку с взаимопроникновением культур. Анализ происхождения слов некоторого языка нередко представляет собой убедительное свидетельство того, каково было направление культурного влияния. Например, наша английская лексика весьма сильно расслоена в культурном отношении. Различные пласты заимствований из античной латыни, средневекового французского, латыни и греческого гуманистов эпохи Возрождения и современного французского служат довольно точным средством измерения времени, масштаба и характера различных иностранных культурных влияний, которые способствовали формированию английской цивилизации. Знаменателен с исторической точки зрения факт отсутствия немецких заимствований в английском языке вплоть до самого последнего времени (при том, что в эпоху Возрождения и позднее было заимствовано множество итальянских слов). Проникновение культурно значимых слов, обозначающих понятия, относящиеся к искусству, литературе, церкви, военному делу, спорту, бизнесу, содействовало росту межнациональной лексики, призванной преодолеть эффект изоляции, вызванный тем, что и сегодня в мире говорят на многих языках. Такие заимствования были многосторонними, но число действительно важных языков-источников удивительно невелико. Наиболее значительные среди них - китайский, заимствованиями из которого пронизана лексика корейского, японского и вьетнамского языков; санскрит, воздействие которого на культурную лексику Центральной Азии, Индии и Индокитая было огромно; арабский, греческий, латинский и французский. Английский, испанский и итальянский также имели большое значение как источники культурных заимствований, но их воздействие на другие языки представляется не столь сильным. Культурное воздействие языка не всегда прямо пропорционально его собственной литературной значимости и месту, занимаемому в мировой культуре его носителями. К примеру, древнееврейский, будучи языком, передающим чрезвычайно значимую культурную традицию, не оказал столь значительного влияния на другие языки Азии, как арамейский, один из родственных ему семитских языков.

Фонетическое влияние иностранного языка может быть весьма значительно, и есть веские основания утверждать, что диалектные особенности часто возникают как результат бессознательного переноса фонетических навыков языка, воспринятого в детстве, на язык, выученный позднее. Независимо от этих изменений, происходящих в речи, можно отметить тот замечательный факт, что характерные фонетические особенности имеют тенденцию к распространению на обширных территориях, вне зависимости от лексики и строя языков, вовлеченных в этот процесс. Один из самых поразительных примеров подобного распространения можно обнаружить среди индейских языков Тихоокеанского побережья Калифорнии, Орегона, Вашингтона, Британской Колумбии и южной Аляски. Здесь имеется много языков, принадлежащих, насколько мы можем судить, к генетически не родственным группам, но имеющих много общих важных и характерных фонетических особенностей. Сходным образом распределены одни и те же фонетические особенности одновременно в славянских и не родственных им угро-финских языках. Подобные процессы фонетической диффузии возникают потому, что двуязычные носители бессознательно способствуют переносу фонетических особенностей через обширные территории. Человек на первобытной стадии развития существует не замкнуто, и двуязычие, возможно, играет столь же важную роль в общении различных групп на этом этапе, как и на более развитых.

Существуют разные мнения относительно чисто морфологического воздействия одного языка на другой в противоположность более внешним фонетическому и лексическому влияниям. Несомненно, эти влияния следует принимать во внимание, но нельзя преувеличивать их значение. К примеру, несмотря на то, что семитские и индоевропейские языки столетиями находились в контакте, мы не знаем ни одного языка, в строении которого соединились бы черты этих языковых групп. Точно так же и в японском, изобилующем лексическими заимствованиями из китайского, нельзя найти никаких следов влияния структуры китайского языка.

Один из видов воздействия, не являющийся ни собственно лексическим, ни формально-языковым в обычном смысле слова, до сих пор привлекал к себе недостаточно внимания: это воздействие семантической модели (meaning pattern). Для современной европейской культуры примечательно, например, то, что конкретные выражения, служащие для передачи определенных идей, могут чрезвычайно различаться от языка к языку, но объемы их значений стремятся к уподоблению, так что лексика одного языка во многом представляет собой психологический и культурный перевод лексики другого. Простой пример такого рода - перевод выражений типа Your Excellency mother-in-law 'теща, свекровь', belle-mere 'теща, свекровь' и Schwiegermutter 'теща, свекровь', не эквивалентны, строго говоря, ни этимологически, ни по своему буквальному значению, но построены они совершенно одинаковым образом. Так , mother-in-law ' теща , свекровь' и father-in-law 'тесть, свекор' соответствуют в системе терминов родства выражениям belle-mere 'теща, свекровь' и beau-pere 'тесть, свекор', а также Schwiegermutter 'теща, свекровь' и Schwiegervater. Эти выражения ясно показывают диффузное распространение лексической модели, которая, возможно, выражает, в свою очередь, растущее ощущение равнозначности родства по крови и родства по браку.

'Ваше превосходительство' эквивалентными, но этимологически не родственными выражениями в русском языке. Другой пример подобного рода - любопытный параллелизм терминов родства в английском, французском и немецком языках. Такие термины родства, как

Важность языка в целом для определения, выражения и передачи культуры не подлежит сомнению. Роль языковых элементов - их формы и содержания - в более глубоком познании культуры также ясна. Из этого, однако, не следует, что между формой языка и формой обслуживаемой им культуры существует простое соответствие.

Тенденция рассматривать языковые категории как непосредственное выражение внешних культурных черт, ставшая модной среди некоторых социологов и антропологов, не подтверждается фактами. Не существует никакой общей корреляции между культурным типом и языковой структурой. Изолирующий, агглютинативный или флективный строй языка возможен на любом уровне цивилизации. Точно так же отсутствие или наличие в каком-либо языке, например, грамматического рода не имеет никакого отношения к пониманию социальной организации, религии или фольклора соответствующего народа. Если бы такой параллелизм существовал, как это иногда полагают, было бы невозможно понять быстроту, с которой распространяется культура, несмотря на наличие глубоких языковых различий между заимствующим и дающим народами.

Иными словами, культурное значение языковой формы лежит скорее в подоснове, чем на поверхности определенных культурных стереотипов. Как свидетельствуют факты, очень редко удается установить, каким образом та или иная культурная черта оказала влияние на базовую структуру языка. До известной степени такое отсутствие соответствия может быть обусловлено тем обстоятельством, что языковые изменения протекают иными темпами, чем большинство культурных изменений, происходящих обычно с большей скоростью. Если не говорить об отступлении перед другими языками, занимающими его место, языковое образование, главным образом благодаря своему бессознательному характеру, сохраняет независимое положение и не позволяет своим основным формальным категориям поддаваться серьезным влияниям со стороны меняющихся культурных потребностей.

Если бы формы культуры и языка даже и находились в полном соответствии друг с другом, природа процессов, содействующих языковым и культурным изменениям, быстро нарушила бы это соответствие. Это фактически и имеет место. Логически необъяснимо, почему мужской, женский и средний роды в немецком и русском языках сохраняют свое существование в современном мире, но всякая намеренная попытка уничтожить эти необязательные роды была бы бесплодной, так как обычный носитель языка фактически и не ощущает здесь каких-либо несуразностей, усматриваемых логиками.

Другое дело, если мы перейдем от общих форм к элементам содержания языка. Лексика - очень чувствительный показатель культуры народа, и изменение значений, утеря старых слов, создание или заимствование новых - все это зависит от истории самой культуры. Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Различия, которые кажутся нам неизбежными, могут полностью игнорироваться языками, отражающими совершенно иной тип культуры, а эти последние в свою очередь могут проводить различия, непонятные для нас.

Подобные лексические различия выходят далеко за пределы имен культурных объектов, таких, как наконечник стрелы, кольчуга или канонерка. Они в такой же степени характерны и для ментальной области. В некоторых языках, например, очень трудно выразить разницу, которую мы чувствуем между to kill 'убить'и to murder 'совершить убийство', по той простой причине, что правовые нормы, определяющие наше употребление этих слов, не представляются естественными для всех обществ. Абстрактные термины, которые столь необходимы для нашего мышления, редко встречаются в языках народов, формулирующих нормы своего поведения более прагматически. С другой стороны, наличие или отсутствие абстрактных имен может быть связано с особенностями формальной организации языка. Существует большое количество <примитивных> языков, структура которых позволяет с легкостью создавать и использовать абстрактные имена действия и качества.

Существуют и иные, более специальные, языковые стереотипы, представляющие особый интерес для социологов. Один из них заключается в наложении табу на определенные слова и имена собственные. Например, очень широко распространенным обычаем среди примитивных народов является табу, которое накладывается не только на употребление имени недавно умершего человека, но и на любое слово, которое ощущается говорящими как этимологически связанное с этим именем. Это приводит к тому, что соответствующие понятия выражаются описательно или же необходимые термины заимствуются из соседних диалектов. Иногда определенные имена или слова являются особо священными и поэтому могут произноситься только в особых условиях, в соответствии с чем возникают чрезвычайно странные модели поведения, направленные на то, чтобы воспрепятствовать использованию таких запрещенных слов. Примером является обычай евреев произносить имя бога не как Ягве или Иегова, но как Адонай 'мой господь'. Такие обычаи кажутся нам странными, но не менее странным для многих примитивных народов может показаться наше стремление всячески избегать произнесения <неприличных> слов в нормальных социальных ситуациях.

Другим видом особых языковых явлений является употребление эзотерических выражений, как, например, паролей или специальной терминологии, используемой при различных церемониях. У эскимосов, например, знахари употребляют особую лексику, непонятную для тех, кто не является членом их <гильдии>. Специальные диалектные формы или иные особые языковые стереотипы широко применяются примитивными народами в текстах их песен. В некоторых случаях, как в Меланезии, на тексты песен оказывают влияние соседние диалекты. Подобные явления представляют забавную аналогию с нашим обычаем петь песни скорее по-итальянски, по-французски или по-немецки, чем по-английски, и очень возможно, что исторические процессы, приведшие к параллельным обычаям, обладают схожей природой. Можно упомянуть еще и о воровских жаргонах и детских тайных языках. Это приводит нас к специальным жестовым языкам, многое из которых непосредственно основываются на звуковой или письменной речи. Они, видимо, существуют на всех уровнях культуры. Язык жестов равнинных индейцев Северной Америки возник в результате потребности в средстве общения для племен, говорящих на взаимно непонятных языках. В рамках христианской религии можно отметить возникновение языка жестов у монахов, давших обет молчания.

Не только язык или лексика, но даже и внешние формы его письменной фиксации могут приобретать значение символов сентиментального или социального различия. Так, хорватский и сербский представляют в общем один и тот же язык, но они используют разные письменные формы: первый употребляет латинские буквы, а второй - кириллицу греческой православной церкви. Это внешнее различие, связанное с религиозными различиями, обладает важной функцией препятствовать народам, говорящим на близких языках или диалектах, но в силу причин эмоционального характера не желающим образовать более крупное единство, осознать, насколько они на самом деле близки.

Отношение языка к национализму и интернационализму представляет ряд интересных социологических проблем. Антропология проводит строгое различие между этническими образованиями, основанными на единстве расы, на единстве культуры и на единстве языка.

Выясняется, что они не обязательно должны совпадать, да они и фактически редко совпадают. Всяческое подчеркивание национализма, характерное для нашего времени, привело к тому, что вопрос о символическом значении расы и языка приобрел новое значение, и что бы ученые ни говорили, обычный человек склонен видеть в культуре, языке и расе только различные аспекты единого социального образования, отождествляемого обычно с такими политическими единицами, как Англия, Франция, Германия и т.д. Указать, как это с легкостью делают антропологи, что культурные единства и национальные образования перекрывают группировку по языкам и расам, еще не значит для социологов разрешить эту проблему, так как они чувствуют, что понятие нации или национальности для человека, не рассматривающего их аналитически, включает в себя - обоснованно или необоснованно - понятие как расы, так и языка. С этой точки зрения действительно представляется безразличным, подтверждают ли история и антропология популярные представления о тождественности национальности, языка и расы или нет. Важнее то обстоятельство, что каждый конкретный язык стремится превратиться в надлежащее выражение национального самосознания и что, невзирая на все противодействие специалистов по физической антропологии, такая группа будет создавать для себя самой некоторую расу, которой придется приписать мистическую способность создания двуединства некоторого языка и некоторой культуры, выражающего ее психические особенности.

Что же касается языка и расы, то в прошлом большинство человеческих рас действительно отграничивалось друг от друга благодаря значительным языковым различиям. Но этому обстоятельству, однако, не следует придавать большого значения, так как языковая дифференциация в пределах одной расы столь же значительна, как и та, которая может быть обнаружена по разные стороны расовых границ, хотя эти два вида дифференциации никоим образом не соответствуют границам более дробных расовых единств. Даже важнейшие расовые образования не всегда четко разделяются языками. Это, в частности, имеет место в случае с малайо-полииезийскими языками, на которых говорят народы, в расовом отношении столь же различные, как малайцы, полинезийцы и темнокожие меланезийцы. Ни один из великих языков современности не следует за расовыми делениями. На французском, например, говорит чрезвычайно смешанное население, куда входит северный тип на севере Франции, альпийский - в центре и средиземноморский - на юге, причем все эти расовые подгруппы свободно расселяются и в других частях Европы.

Хотя языковые различия всегда были важными символами различий в культуре, однако лишь в последнее время, с его чрезмерным развитием идеала суверенной нации и вытекающим отсюда стремлением обнаруживать языковые символы, служащие этому идеалу суверенности, языковые различия стали факторами, способствующими антагонизму. В Древнем Риме и во всей средневековой Европе было множество различий в культуре, параллельных языковым различиям. Политический статус римского гражданина или факт принадлежности к римско-католической церкви как символ места, занимаемого индивидом в обществе, имел гораздо большее значение, чем тот язык или диалект, на котором он говорил. Вероятно, столь же некорректно было бы утверждать, что языковые различия виноваты в национальном антагонизме. Представляется значительно более разумным предположить, что политическая и государственная единица, будучи уже единожды образована, использует господствующий язык как символ своей идентичности, откуда постепенно и возникает специфически современное ощущение, что всякий язык как таковой должен быть выражением четко определенной национальной принадлежности.

В прежнее время, по-видимому, почти не делалось систематических попыток навязать язык народа-победителя подчиненному народу, хотя в результате процессов, связанных с распространением культуры, нередко случалось, что такой язык завоевателя постепенно перенимался порабощенным населением. Об этом свидетельствует распространение романских языков и современных арабских диалектов. С другой стороны, видимо, столь же часто группа завоевателей оказывалась культурно и лингвистически поглощенной, а ее собственный язык - исчезал, не угрожая непременно привилегированному положению самой этой группы. Так, в Китае иностранные династии всегда подчинялись более высокой культуре китайцев и перенимали их язык.

Таким же образом индийские мусульмане-могулы, оставаясь верными своей религии, сделали один из индийских диалектов крупным литературным языком мусульманской Индии - хиндустани. Однозначно репрессивное отношение к языкам и диалектам подчиненных народов, как кажется, характерно только для политического курса европейских стран в относительно недавнее время. Попытка царской России уничтожить польский язык, запретив его преподавание в школах, и столь же репрессивная политика современной Италии, пытающейся уничтожить немецкий язык на территории, недавно отторгнутой у Австрии, - яркие примеры усиленного подчеркивания роли языка как символа политической лояльности в современном мире,

Чтобы противостоять этим репрессивным мерам, национальные меньшинства часто стремятся поднять свой язык до положения полностью общепризнанного средства выражения культурных и художественных ценностей. Многие из этих возрожденных или полуискусственных языков вошли в употребление на волне сопротивления политической или культурной враждебности. Таковы гаэльский язык в Ирландии, литовский язык в недавно созданной республике, иврит сионистов. Другие языки такого рода вошли в употребление более мирно, вследствие живого интереса к местной культуре. Таковы современный провансальский язык на юге Франции, нижненемецкий в северной Германии, фризский язык и норвежский лансмол. Остается весьма неясным, смогут ли в перспективе иметь успех эти постоянные попытки создать настоящие культурные языки на базе местных диалектов, которые уже давно потеряли былую литературную значимость. Неспособность современного провансальского удерживать свои позиции и весьма сомнительный успех гаэльского языка заставляют полагать, что вслед за нынешней тенденцией воскрешать малые языки придет новая нивелировка речи, более удобно выражающая постепенно растущую интернационализацию.

Логическая необходимость в международном языке в наше время приходит в странное противоречие с тем безразличием и даже враждебностью, с которой большинство людей относится к самой возможности его существования. Предпринимавшиеся попытки решения этой проблемы, из которых практически наиболее успешным было, вероятно, создание эсперанто, затронули лишь небольшой процент людей, чей интерес к международным делам и запросы, возможно, и привели к желанию иметь простое и стандартизованное средство международного общения, по крайней мере, для определенных целей. В то же время в малых европейских странах, таких, как Чехословакия, успех эсперанто был умеренным, и ясно почему.

Сопротивление международному языку мало обосновано как с точки зрения логики, так и с точки зрения психологии. Предполагаемая искусственность такого языка, как эсперанто или любых других предлагавшихся эквивалентных ему языков, нелепо раздута, ибо на самом деле в этих языках нет практически ничего такого, что бы не было взято из общего фонда слов и форм, развившихся в европейских языках. Такой международный язык, конечно, может иметь лишь статус вторичной формы речи, предназначенной для строго ограниченных целей. С этой точки зрения изучение искусственного международного языка представляет не более трудную психологическую проблему, чем изучение любого другого языка, который усваивается во взрослом состоянии по книгам с сознательным применением грам- матических правил. Отсутствие интереса к проблеме международного языка, несмотря на настоятельную нужду в нем, - блестящий пример того, сколь мало общего с усвоением языковых навыков имеет логическая или интеллектуальная необходимость. Приобретение даже самого поверхностного знания иностранного языка можно до некоторой степени уподобить отождествлению с народом или культурой. Чисто инструментальная ценность такого знания нередко равна нулю.

Недостаток любого сознательно конструируемого международного языка состоит в том, что такой язык не ощущается как представитель отдельного народа или культуры. Поэтому его изучение имеет крайне невысокую символическую значимость для взрослого человека, закрывающего глаза на то, что такой язык, по необходимости легкий и регулярный, помог бы разом решить многие его трудности в обучении и повседневной жизни. Лишь будущее покажет, смогут ли логические достоинства и теоретическая необходимость международного языка преодолеть преимущественно символическое сопротивление, с которым он вынужден сталкиваться. По крайней мере, в любом случае понятно, что один из великих национальных языков - таких, как английский, испанский или русский, - при надлежащем ходе вещей может оказаться de facto международным языком без какой- либо сознательной попытки придать ему этот статус.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание