Сепир Э. Избр. труды по языкознанию и культурологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

IX. Как языки влияют друг на друга

Подобно культурам, языки редко бывают самодостаточными. Потребности общения заставляют говорящих на одном языке вступать в непосредственный или опосредованный контакт с говорящими на соседних или культурно доминирующих языках.

Это общение может быть дружеским или враждебным. Оно может развиваться в плане ординарных деловых и торговых отношений или же состоять в заимствовании или взаимном усвоении духовных ценностей - искусства, науки, религии. Трудно найти вполне изолированный язык или диалект, - и менее всего среди первобытных народов. Бывают столь небольшие по численности племена, что для них браки с другими племенами, говорящими на иных диалектах или даже на вовсе неродственных языках, - явление самое обычное. Можно даже высказать предположение, не имеют ли смешанные браки, межплеменные торговые отношения и общекультурные взаимные связи на низших ступенях развития даже относительно большее значение, чем у нас. Каков бы ни был уровень или характер взаимного контакта между соседними народами, он в общем итоге всегда достаточен для установления какой-то степени языкового взаимо- влияния. Зачастую влияние развивается преимущественно в одном направлении. Естественно, что у языка страны, на которую смотрят как на средоточие культуры, больше данных оказывать заметное влияние на другие языки, распространенные по соседству с ним, нежели испытывать на себе их влияние. Китайский язык в течение веков наводнял лексикон языков корейского, японского и вьетнамского, ничего от них взамен не получая. В средневековой и новой Европе французский язык оказывал схожее, хотя, вероятно, не столь подавляющее влияние. Английский язык заимствовал великое множество слов из французского языка норманских завоевателей, позже и из придворного француз-ского языка Иль-де-Франса, усвоил оттуда же некоторое количество аффиксальных элементов деривационной значимости (на- пример, -ess, как в слове princess 'принцесса', -ard, как в слове drunkard 'пьяница', -ty как в слове royalty 'королевский сан'), получил от контакта с французским как бы некий лишний стимул в своей общей тенденции к развитию аналитизма' и даже претерпел под влиянием французского - правда незначительное - изменение своей фонетической системы (например, начальные v и j в таких словах, как veal 'телятина' и judge 'судья'; в словах англосаксонского происхождения эти звуки могут встречаться только после гласных, например, over 'сверх', hedge 'из- городь'). Английский язык со своей стороны не оказал сколько- нибудь заметного влияния на французский.

Самый простой вид влияния, оказываемого одним языком на другой, сводится к <заимствованию> слов. Когда есть налицо культурное заимствование, есть полное основание ожидать соответствующего заимствования слов. Когда древние германские народы северной Европы, вследствие своего торгового или военного контакта с римлянами, ознакомились с виноделием и мощеными дорогами, было только естественно, что они приняли латинские слова в качестве наименований для нового напитка (vinum 'вино', английское wine и немецкое Wein) и неизвестного им рода дороги (strata [via] 'мощеная дорога, мостовая', английское street и немецкое Strasse 'улица'). Позже, когда в Англии было введено христианство, множество связанных с ним слов, как bishop 'епископ' и angel 'ангел', проникло в английский язык.

И процесс этот непрерывно продолжался до наших дней: каждая новая культурная волна приносила с собою новый груз лексических заимствований. Тщательное изучение таких заимствованных слов мо-жет служить интересным комментарием к истории культуры. Роль различных народов в развитии и распространении культурных ценностей можно почти в точности установить путем выяснения, в какой мере их лексика просачивалась в лексику других народов. То, на- пример, что образованный японец едва ли может построить литературно хотя бы одну фразу, не используя китайских ресурсов, или что доныне языки тайский, бирманский и кхмерский пестрят заимствованиями из санскрита и пали, проникшими столетия назад вместе с индийским буддизмом, или что, аргументируя в пользу или против преподавания латыни и греческого, мы неизбежно насыщаем нашу аргументацию словами, пришедшими к нам из Рима и Афин, - все эти факты косвенно дают нам указания на значение в мировой истории древней китайской культуры, буддизма, классической среди- земноморской цивилизации. Можно насчитать пять языков, игравших преобладающую роль в истории в качестве проводников культуры.

Это языки классический китайский, санскрит, арабский, греческий и латинский. В сравнении с ними даже такие культурно важные языки, как древнееврейский и французский отходят на второй план. Нас может несколько огорчить тот факт, что общекультурное влияние английского языка в этом отношении представляется почти что ничтожным. Английский язык широко распространился в результате колонизации англичанами огромнейших территорий, но нет никаких данных, которые бы свидетельствовали о том, чтобы он проник в лексическое нутро каких-либо иных языков, наподобие того как французский окрасил своей лексикой английский или как арабский наводнил своими словами персидский и турецкий. Этот факт сам по себе показателен для суждения о силе национализма, как политического, так и культурного, в течение последнего столетия. В наше время окрепло психологическое сопротивление заимствованию или, вернее, новым источникам заимствования^; такого сопротивления не было сколько- нибудь заметно в средние века или в эпоху Возрождения.

• ' Впрочем, прежние исследователи английского языка чрезмерно преувеличивали это общее <дезинтегрирующее> воздействие французского языка на среднеанглийский. Еще задолго до того, как он стал подвергаться французскому влиянию, английский язык уже далеко продвинулся в сторону более аналитической структуры.

Но может ли заимствование слов встречать сопротивление, более глубинное по своей природе? Обычно считается, что характер и размеры заимствования зависят исключительно от исторических фактов культурного общения; считается, что если, например, немецкий язык меньше английского заимствовал из языков латинского и французского, то это только потому, что у Германии с культурными областями классического Рима и Франции были менее глубокие связи, чем у Англии. Это в значительной мере верно, но это не вся правда. Мы не должны преувеличивать физическое значение норманнского завоевания и не должны недооценивать того обстоятельства, что географически центральное положение Германии делало ее особо Чувствительной к французским влияниям XVII и XVIII вв. Представляется весьма вероятным, что психологическая позиция самого заимствующего языка в отношении языкового материала в значительной мере обусловливает его восприимчивость к чужеродным словам. В английском языке уже давно развивалась тенденция к вполне объединенному, неразложимому слову, независимо от того, односложное оно или многосложное. Такие слова, как credible 'вероятный', certitude 'достоверность', intangible 'неосязаемый', вполне приемлемы в английском, потому что каждое из них выражает единую, точно выделенную идею и потому что их формальное разложение (cred-ible, cert-itude, in-tang-ible) не представляется необходимым для неискушенного ума (cred-, cert- и tang- не обладают по-английски реальной значимостью, сравнимой со значимостью good- в goodness 'доброта').

Такое слово, как intangible, коль скоро оно прижилось, есть уже почти столь же простая, психологически неделимая единица, как любой односложный корень (например, vague 'смутный', thin 'тонкий', grasp 'хватать'). В немецком же языке многосложные слова имеют тенденцию разлагаться на значащие элементы. Поэтому многие французские и латинские слова, в свое время заимствованные по мере проникновения определенных культурных влияний, не смогли удержаться в языке. Латино-немецкие слова, вроде kredibel 'вероятный' и франко-немецкие вроде reussieren 'успевать', не давали возможности неискушенному уму усвоить их согласно обычным нормам ощущения и трактования слова. Неискушенный ум как бы спрашивал: <Я готов принять ваше kredibel, если вы будете столь любезны объяснить мне, что значит kred->. Поэтому-то немецкий язык, когда возникала надобность в новых словах, считал, как общее правило, более для себя легким создавать их из собственных своих ресурсов.

• ^ Ибо и теперь новым научным инструментам и патентованным медицинским средствам мы даем греческие и латинские названия.

Психологический контраст между языками английским и немецким в их отношении к чужеродному лексическому материалу есть такого рода контраст, который может быть прослежен во всех частях земного шара. На атабаскских языках Северной Америки говорят народы, у которых поразительно разнообразные культурные связи с другими народами, и все же мы не можем усмотреть, чтобы какой-либо атабаскский диалект сколько-нибудь широко заимствовал^ слова из какого-нибудь соседнего языка. Эти языки всегда находили более легким создавать новые слова путем сложения имеющихся под рукой элементов. В них по этой причине проявилась высокая степень сопротивляемости языковому отражению внешнего культурного опыта говорящего на них населения, Кхмерский и тибетский языки в их реакции на санскритское влияние являют в высшей степени поучительный контраст. Оба эти языка - аналитические, каждый из них коренным образом отличается от изысканно сложного, флективного языка Индии. Кхмерский язык - изолирующий, но, в противоположность китайскому, он включает много многосложных слов, этимологический состав которых роли не играет. Поэтому-то, подобно тому как в английский проникли заимствования из французского и латинского, в кхмерском языке открылся свободный доступ великому множеству санскритских слов, многие из коих сохраняются в широком употреблении и поныне, - им не было оказано психологического сопротивления. Иное мы видим в тибетском языке. Хотя классическая тибетская литература была лишь рабским сколком с индийской буддийской литературы и нигде буддизм не утвердился столь прочно, как в Тибете, представляется прямо удивительным, сколь мало сан-скритских слов нашло себе доступ в этот язык. Тибетский язык оказал величайшее сопротивление многосложным санскритским словам из-за того, что слова эти не могли автоматически разлагаться на значащие слоги, как бы это требовалось для удовлетворения тибетского чувства языковой формы. Поэтому тибетскому языку пришлось значительное большинство санскритских слов передавать собственными эквивалентами. Тибетское чувство формы получило удовлетворение, хотя, с другой стороны, буквальные переводы иностранных терминов сплошь и рядом должны были казаться насилием над подлинной тибетской речью. Даже собственные имена санскритских оригиналов тщательно переводились по своим составным элементам на тибетский язык; так, например, имя Swya-garbha 'sun-bosomed'/ 'солнцечревный' было передано по-тибетски Nyi-mai snying-po 'sun-of heart-the, the heart (or essence) of the sum'/'coAHiie-or сердце-это, сердце (или сущность) солнца'. Изучение того, как язык реагирует на наплыв чужеродных слов, отбрасывает ли их, переводит ли или свободно перенимает, - может дать много ценного для уяснения присущих ему формальных тенденций.

• ^ Можно даже сказать, что почти вовсе не заимствовал.

Заимствование чужеродных слов всегда сопряжено с их фонетическими изменениями. Конечно, в них встречаются чуждые звуки или особенности акцентуации, которые не подходят под фонетические нормы заимствующего языка и которые поэтому подвергаются изменению, с тем чтобы насилие над этими нормами было сведено к возможному минимуму. Сплошь и рядом встречаются фонетические компромиссы. Такое английское слово, как недавно проникшее из французского camouflage 'маскировка', в том виде, как оно обычн ныне произносится, не отвечает ни английскому, ни французскому фонетическому типу. Придыхательное k, неясный гласный второго слога, особое качество 1 и последнего а и, главное, сильное ударение на первом слоге, - все это результат неосознанного приспособления к английским произносительным нормам. Всеми этими чертами английское слово camouflage резко отличается от того же слова, произносимого французами. С другой стороны, наличие долгого интенсивного гласного в третьем слоге и конечная позиция звука zh (как г в слове azure 'лазурь') явно чужды английскому языку, совершенно так же, как в среднеанглийском начальные ; и v* должны были на первых порах казаться необычными, не вполне отвечающими английской норме (теперь эта необычность уже изжита). Во всех этих четырех случаях - начальное j, начальное v, конечное zh, безударное долгое а - английский язык не перенял новых звуков, а только расширил употребление старых.

Случается, что проникает новый звук, по-видимому, лишь для того, чтобы скоро потом исчезнуть. Ко времени Чосера старое англосаксонское и (писалось у) уже давно потеряло свою огубленность и превратилось в i, но появился новый звук и в целом ряде заимствованных из французского слов в таких словах, как due 'должный', value 'ценность', nature 'природа'). Новое и продержалось недолго; оно превратилось в дифтонг iu и слилось с исконным дифтонгом iw таких слов, как new 'новый' и slew 'убил'. В конце концов этот дифтонг преобразился в уи, переменив место ударения: dew 'роса '(из англосаксонского deaw), как и due (во времена Чосера du). Такого рода факты показывают, с каким упорством сопротивляется язык радикальному нарушению его фонетической системы.

И тем не менее мы видим, что языки влияют друг на друга в фонетическом отношении, и это совершенно не связано с усвоением звуков вместе с заимствуемыми словами. Один из самых любопытных

• * См. с. 174.

фактов, который должна отметить лингвистика, это - наличие поразительных фонетических параллелей в совершенно неродственных или весьма отдаленных по родству языках, распространенных в ограниченной географической области. Эти параллели становятся особенно показательными, если их рассматривать контрастивно в широкой фонетической перспективе. Вот несколько примеров. В германских языках, в целом, отсутствуют назализованные гласные. А между тем в некоторых верхненемецких (швабских) диалектах имеются назализованные гласные там, где прежде был гласный плюс носовой согласный (n). Случайность ли, что это как раз те диалекты, которые распространены по соседству с французским языком, широко использующим назализованные гласные? Далее, у языков голландского и фламандского есть некоторые общие фонетические черты, противопоставляющие их, скажем, севернонемецким и скандинавским диалектам. Одна из этих черт - это наличие непридыхательных глухих смычных (p, t, k), обладающих особым металлическим качеством, напоминающим соответствующие французские звуки. Эти смычные резко отличаются от более сильных, придыхательных смычных, представленных в английском, севернонемецком и датском языках. Даже если мы признаем, что непридыхательные смычные более архаичны, что они - сохранившиеся потомки древних германских согласных, не представляется ли все же знаменательным историческим фактом, что голландские диалекты, соседние с французским, оказались огражденными от изменения этих согласных, которое соответствовало,по-видимому, общему германскому фонетическому дрейфу? Еще более разительную картину являет специфическое сходство в отношении некоторых фонетических черт между русским и другими славянскими языками и неродственными им урало-алтайскими языками^ Поволжья. Так, например, специфическому гласному звуку, русскому ы^, можно найти урало-алтайские аналогии, но вместе с тем он полностью отсутствует в языках германских, греческом, армянском и индоиранских, т.е. в ближайших индоевропейских родичах славянских языков.

Мы вправе по меньшей мере предположить, что этот славянский гласный исторически находится в какой-то связи со своими урало-алтайскими параллелями. Один из наиболее головоломных случаев фонетического параллелизма мы находим в многочисленных американских индейских языках, распространенных к западу от Скалистых гор. Даже при самом пристальном рассмотрении мы можем установить наличие по меньшей мере четырех совершенно неродственных языковых групп на территории от Южной Аляски до центральной Калифорнии. И тем не менее у всех, за редчайшими исключениями, языков на этом громадном пространстве имеются некоторые общие существенные фонетические черты. Важнейшая из них - это наличие <глоттализованного> ряда смычных согласных совершенно особого образования и вполне специфического акустического эффекта^. В северной части означенной территории все языки, родственны ли они между собой или нет, обладают также различными глухими l-звуками и рядом <велярных> (задненебных) смычных согласных, этимологически отличных от обычного ряда k. Трудно поверить, чтобы эти три столь специфические фонетические черты, указанные мною, могли развиться независимо в соседних языковых группах.

• ^Угрофинскими и тюркскими (татарскими).
• ^В терминах Суита его, по-видимому, можно определить как задний (или, лучше, между задней и ^средней> позицией), верхнего подъема, узкий, неогубленный. Он в общем соответствует индоевропейскому долгому и.

Как же объяснить эти и сотни им подобных фонетических совпадений? В отдельных случаях мы, быть может, имеем дело в действительности с явлениями, восходящими к общему источнику, обусловленными генетическим родством, доказать которое при нынешнем уровне наших знаний мы не в состоянии. Но такое объяснение много нам не даст. Оно, например, должно быть решительно отвергнуто в отношении двух из трех приведенных мною европейских примеров: и назализованные гласные, и славянское ы безусловно вторичного происхождения в индоевропейских языках. Как бы мы ни рассматривали подобного рода явления, мы не можем избежать вывода, что некоторые звуки речи или некоторые особые способы артикуляции обнаруживают тенденцию распространяться вширь по определенной территории, наподобие того как те или иные элементы культуры излучаются как бы из единого географического центра. Можно предположить, что индивидуальные варианты произношения, появляющиеся на стыках языковых областей, вследствие ли непроизвольного косвенного влияния чужих речевых навыков или же вследствие прямого переноса чужеродных звуков в речь двуязычного населения, в дальнейшем постепенно усваиваются фонетическим дрейфом языка.

Поскольку в фонетическом отношении каждый язык дорожит не столько своими звуками как таковыми, сколько объединяющей их системой, нет в действительности никаких препятствий к тому, чтобы он непроизвольно усваивал чужеродные звуки, которым удалось проникнуть в его гамму индивидуальных вариантов, конечно при условии, что эти новые варианты (или количественно окрепшие прежние варианты) согласуются с направлением исконно присущего ему дрейфа.

Небольшая иллюстрация может помочь уяснению этой точки зрения. Предположим, что два соседних неродственных языка, А и B, оба имеют глухие звуки типа l (вроде уэльсского ll). Мы делаем предположение, что это не случайность. Допустим, что сравнительное лингвистическое исследование позволяет нам установить, что глухим l-звукам в языке А соответствуют ряды сибилянтов в родственных ему языках, что прежнее чередование s : sh сменилось новым чередованием l (глухое) : s^. Следует ли из этого, что и в языке B глухое l имело ту же историю? Ничего подобного. Быть может, языку В свойственна определенная тенденция к явно слышимой придыхательности конца слова, вследствие чего конечное l, как и конечные гласные, первоначально сопровождалось заметным придыханием. У говорящих могла развиться склонность несколько предварять это глухое придыхание на конце слова и тем самым <оглушать> последнюю часть конечного l (наподобие того как звук l в таких английских словах, как felt 'войлок', обнаруживает тенденцию к частичному оглушению в предварение глухости последующего t). И все же это конечное l со скрытой тенденцией к оглушению могло бы никогда не развиться в настоящее глухое l, если бы наличие глухих l-звуков в языке А не послужило неосознаваемым стимулом или косвенным толчком к более радикальному сдвигу в соответствии с присущим языку B дрейфу. А раз конечное глухое l появилось, его чередование в родственных словах со срединным звонким l вполне естественно повело к его проникновению и в середины слов. И в результате оказывается, что и у А, и у B имеется общая существенная фонетическая черта. В конце концов, их фонетические инвентари, разумеемые лишь как совокупности звуков, могут даже совершенно уподобиться друг другу, хотя, впрочем, этот крайний случай едва ли вероятен на практике. Что весьма знаменательно во всех таких фонетических взаимовлияниях, - это сильнейшая тенденция каждого языка охранять в неприкосновенности свою фонетическую систему. Поскольку в данных неродственных языках одинаковые звуки выстраиваются по различным рядам, поскольку им присущи иные <значимости> и разный <удельный вес>, постольку про эти языки нельзя говорить, будто они в отношении своего материала отошли от линии присущего им дрейфа. И в фонетике, и в лексике мы должны остерегаться преувеличенной оценки межязыковых влияний.

• ^По-видимому, имеются аналогичные или почти аналогичные звуки в некоторых языках Кавказа.

Я уже мимоходом указывал, что английский язык перенял от французского некоторое количество морфологических элементов. Английский язык использует также некоторые аффиксы, идущие из латыни и греческого. Кое-какие из этих чужеродных элементов, как -ize (например, в слове materialize 'материализовать') или -able (например, в слове breakable 'ломкий', ср. break 'ломать'), продуктивны и поныне. Но примеры, подобные этим, едва ли могут служить настоящим доказательством морфологического влияния одного языка на другой. Не говоря уже о том, что они относятся к сфере деривационных значений и не затрагивают центральной морфологической задачи выражения реляционных идей, они ничего не внесли нового в специфическую структуру английского языка. Английский язык уже был подготовлен к связи pity 'жалость' с piteous 'жалкий' благодаря уже существовавшим в нем таким парам, как luck 'удача' и lucky 'удачливый'; material и materialize просто расширили ряд системы форм, известной по таким парам, как wide 'широкий' и widen 'расширять'. Иными словами, морфологическое влияние, оказанное ино-странными языками на английский, если опираться только на примеры, подобные мною приведенным, едва ли по существу отличается от обычного заимствования слов. Усвоение суффикса -ize едва ли в большей мере отразилось на внутреннем строении языка, нежели то обстоятельство, что он воспринял то или иное количество новых слов.

• ^Такая эволюция может быть действительно установлена в отношении одного из атабаскских языков Юкона.

Вот если бы в английском языке развилось новое будущее время по образцу синтетического будущего французского языка или если бы он усвоил из латинского и греческого их использование удвоения в качестве функционального средства (латинское 'трогать' tango : tetigi; греческое 'оставлять' leipo : leloipa), лишь тогда мы были бы вправе говорить о настоящем морфологическом влиянии. Но такие далеко идущие влияния не наблюдаются. На всем протяжении истории английского языка едва ли мы можем отметить хотя бы одно существенное морфологическое изменение, которое бы не было предопределено направлением его естественного дрейфа, хотя в отдельных случаях мы и можем предполагать, что этот дрейф в присущем ему направлении был несколько ускорен косвенным влиянием форм французского языка^.

Важно подчеркнуть непрерывное, самодовлеющее морфологическое развитие английского языка и весьма скромные размеры тех влияний, которым его внутреннее строение подвергалось извне. История английского языка иногда изображалась в таком виде, будто он был охвачен своего рода хаосом в связи с приходом норманов, которые будто бы все поставили вверх дном в англосаксонском языковом наследии. Современные ученые более умеренны в своих суждениях. Тот факт, что далеко идущее развитие в направлении аналитичности могло бы иметь место и независимо от тех внешних влияний, каким подвергался английский язык, подтверждается историей датского языка, который пошел даже дальше английского в отношении некоторых выравнивающих тенденций. Пример английского языка особо показателен. Английский язык наводнялся заимствуемыми из французского словами на исходе средних веков, как раз в ту эпоху, когда его дрейф к аналитическому типу был особенно силен.

Таким образом, он одновременно видоизменялся и изнутри, и на поверхности. Удивительно поэтому не то, что он перенял некоторое количество внешних морфологических черт, наслоившихся на его грамматический инвентарь; удивительно другое, а именно, что, вопреки тем преобразующим влияниям, которым он подвергался, он все же остался до такой степени верен своему собственному типу и исторической линии своего дрейфа. Картина, устанавливаемая на данных английского языка, всецело подтверждается всем тем, что мы достоверно знаем из истории других языков. Нигде мы не видим ничего, кроме поверхностных морфологических взаимовлияний. Из всего этого мы можем сделать один из нижеследующих выводов: что действительно существенное морфологическое влияние не вполне, быть может, невозможно, но во всяком случае его действие настолько медлительно, что оно едва ли может быть прослежено на том сравнительно малом отрезке языковой истории, который доступен нашему наблюдению; либо что для глубоких морфологических потрясений извне необходимы особо благоприятные условия, скажем, исключительная неустойчивость языкового типа или же необычная степень культурного взаимообщения, т.е. такие условия, которых мы не находим в нашем документально достоверном материале; либо, наконец, что мы вообще не вправе умозаключить о способности одного языка непосредственно оказывать преобразующее морфологическое влияние на другой язык.

• ' В области синтаксиса можно, правда, отметить некоторые французские и латинские влияния, но сомнительно, проникли ли они глубже сферы письменного языка. Многое в области этого рода влияний относится скорее к литературному стилю, нежели собственно к морфологии.

И вместе с тем мы все же не можем не считаться с тем поражающим фактом, что определенные морфологические черты зачастую оказываются распространенными на большой территории среди существенно различных языков, столь даже различных, что их принято считать генетически неродственными. Иногда мы можем предполагать, что морфологическое сходство есть чисто случайное совпадение, что одинаковое морфологическое явление независимо возникло в неродственных языках. Но территориальное распространение некоторых морфологических фактов иногда столь специфично, что нельзя от него попросту отмахнуться. За ним должна стоять какая-то историческая обусловленность. В связи с этим нелишне вспомнить, что понятие <языкового семейства> никогда не окончательно^ в ограничительном смысле. Мы можем только сказать с законной долей уверенности, что такие-то и такие-то языки восходят к общему источнику, но мы не можем говорить, что такие-то другие языки генетически между собою не связаны. Мы можем лишь ограничиться утверждением, что не располагаем совокупными данными в пользу их родства, а следовательно, что вывод об общности их происхождения не является абсолютной необходимостью. А раз это так, не представляется ли вероятным, что ряд фактов морфологического сходства между различными языками на определенной территории есть лишь пережиток общности их типа и фонетического состава, затемненный до неузнаваемости в результате разрушающей работы разнонаправленных дрейфов? Между современными языками английским и ирландским есть еще как будто достаточно лексического и морфологического сходства, чтобы позволить нам сделать относительно обоснованный вывод об их генетическом родстве, и притом только на основе свидетельств их современного состояния. Конечно, такой вывод показался бы несколько легковесным по сравнению с тем, который мы действительно можем сделать об их родстве, привлекая для доказательства имеющиеся в нашем распоряжении исторические и сравнительные данные. Однако, даже только на современных данных обоснованный вывод в этом случае не так уж плох. Но пройдут еще два или три тысячелетия, и черты сходства между английским и ирландским языками, вероятно, до того сгладятся, что, пожалуй, придется регистрировать их, если исходить только из их описательных характеристик, как языки <неродственные>. У них еще будут общими некоторые основные морфологические черты, но по достоинству оценить их будет затруднительно. Только в свете контрастной перспективы, в сравнении с еще более далекими языками, такими, как баскский или финский, эти пережиточные черты сходства получат подлинную историческую значимость.

Можно только подозревать, что многие из наиболее знаменательных совпадений морфологического порядка в признаваемых <неродственными> языках следует объяснять именно как такого рода пережитки. Теория <заимствования> представляется совершенно неподходящей для объяснения тех фундаментальных структурных черт, таящихся в самой сердцевине языкового целого, общность которых устанавливается, скажем, в языках семитских и хамитских, в различных суданских языках, в языках малайо-полинезийских, мон-кхмерских" и мунда^, в языках атабаскских, тлингит и хайда. Мы не должны слишком поддаваться робости специалистов, которым порой решительно недостает того, что я назвал <контрастной перспективой>.

Делались попытки объяснить территориальное распространение этих фундаментальных структурных черт при помощи теории диффузии. Мы знаем, что мифы, религиозные идеи, типы социальной организации, хозяйственные изобретения и иные элементы культуры распространяются от пункта к пункту, постепенно оседая, как у себя дома, в таких культурах, которым они первоначально были чужды.

Мы также знаем, что не менее свободно, чем культурные ценности, распространяются и слова, что могут <заимствоваться> и звуки, что даже морфологические элементы могут перениматься. Мы можем пойти дальше и установить, что некоторые языки, по всей видимости, переняли те или другие структурные черты в результате испытанного ими влияния со стороны соседних языков. Рассмотрение подобных случаев^, однако, почти неизбежно вскрывает тот знаменательный факт, что мы имеем дело лишь с поверхностными наростами на морфологической ткани языка. Поскольку непосредственные имеющиеся в нашем распоряжении исторические свидетельства не дают нам доподлинно убедительных примеров глубоко проникающего морфологического влияния путем диффузии, т.е. распространения вширь, постольку нам лучше не слишком полагаться на теорию диффузии.

• ^ Группа языков юго-восточной Азии, наиболее известным представителем которых является кхмерский язык.
• " Группа языков северо-восточной Индии.
• '" Я имею в виду, например, наличие послелогов в верхнечинукском диалекте, что, очевидно, объясняется влиянием соседних сахаптинских языков, а также использование в языке такелма инструментальных префиксов, которые, по всей видимости, были внушены соседними <хоканскими> языками (шаста, карок).

Таким образом мы, как правило, предпочитаем относить ббльшую часть совпадений и расхождений языковой формы - фонетической системы и морфологии - за счет автономного дрейфа каждого языка, а не объяснять их осложняющим воздействием обособленных явлений, распространившихся и сгруппировавшихся то в том, то в другом направлении. Язык, вероятно, наиболее самодовлеющий, наиболее устойчивый и способный к сопротивлению изо всех социальных феноменов. Легче уничтожить его, нежели подвергнуть разложению его индивидуальную форму.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание