Сепир Э. Избр. труды по языкознанию и культурологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

II. Элементы речи

Мы уже неоднократно упоминали об <элементах речи>; под этим термином мы разумели, грубо говоря, то, что обычно называется <словами>. Теперь мы должны, более пристально рассмотрев эти элементы, ознакомиться с самим материалом языка. Самым простейшим элементом речи (а под <речью> мы будем разуметь звуковую систему речевой символики, поток произносимых слов) является индивидуальный звук, хотя, как мы увидим ниже, звук сам по себе, по своему составу, есть не однородная единица, а равнодействующая целого ряда независимых, хотя и тесно между собою связанных работ органов речи. И однако, индивидуальный звук, собственно говоря, вовсе не является элементом речи, ибо речь есть значащая функция, а звук как таковой значением не облечен. Бывают единичные случаи, когда отдельный звук служит независимым значащим элементом (как, например, франц. а 'имеет' и `а 'к' или лат, i 'иди'), но подобные явления суть случайные совпадения между индивидуальным звуком и значащим словом. Такие совпадения оказываются случайными не только в теории, но и с точки зрения исторического факта: так, только что приведенные примеры представляют собою в действительности сокращенные формы первоначально более полных звукосочетаний: лат. habet и ad и индоевроп. ei. Если рассматривать язык как постройку, а его значащие элементы как кирпичи этой постройки, то звуки речи можно было бы сравнить лишь с бесформенной и необожженной глиной, из которой сделаны кирпичи. В этой главе мы больше не будем касаться звуков как таковых.

Подлинными значащими элементами языка обычно являются комбинации звуков, выступающие в качестве слов, значащих частей слов и словосочетаний. Каждый из этих элементов характеризуется тем, что он служит внешним знаком определенной идеи, будь то единичное значение или единичный образ, или же ряд таких значений или образов, связанных в одно целое. Отдельное слово может быть, но может и не быть тем простейшим значащим элементом, с которым мы имеем дело. Каждое из таких английских слов, как sing, sings, singing, singer, выражает вполне определенную и понятную идею, хотя идея эта ни с чем не связана и поэтому функционально не представляет для нас практической ценности. Нетрудно убедиться в том, что эти слова двоякого сорта. Первое слово, sing, есть неразложимая фонетическая единица, соответствующая представлению об определенном специфическом действии. Все остальные слова также содержат это базовое значение, но в зависимости от присоединения тех или иных фонетических элементов в этом значении происходят некоторые сдвиги, связанные с его видоизменением или уточнением. Можно сказать, что эти слова выражают усложненные значения, развившиеся из основного. Поэтому слова sings, singing и singer мы можем анализировать как двучленные выражения, заключающие в себе основное значение - значение темы или содержания (sing) - и другое значение, более абстрактного порядка, именно значение лица, числа, времени, условия, функции, в отдельности или в комбинации.

Если мы выразим такое слово, как sing, алгебраическим символом А, то такие слова, как sings и singer, мы должны будем обозначить формулой A + B^. Элемент А может быть либо цельным и самостоятельным словом (sing), либо только базовой единицей - так называемым корнем, или основой^, или, иначе, <корневым элементом> (sing-) слова. Элемент b (-s, -ing, -er) служит показателем дополнительного и, как правило, более абстрактного значения; если принять термин <форма> в его самом широком смысле, то можно сказать, что этот элемент накладывает формальные ограничения на основное значение. Мы его называем <грамматическим элементом>, или аффиксом. Как мы увидим далее, грамматический элемент, или, точнее, грамматическое наращение, не непременно следует за корневым элементом, т.е. не непременно является суффиксом. Грамматическое наращение может быть и префиксом, т.е. элементом, приставляющимся спереди (как, например, ип- в слове unsingable 'невоспевабильный'), оно может и вставляться в самое тело основы (как, например, n в латинском vinco 'побеждаю', которое противопоставлено его отсутствию в vici 'я победил'), а может также сводиться к полному или частичному повторению основы или же к некоторому видоизменению внутренней формы основы (изменение гласной, как, напр., в sang 'пел' и song 'песня'; изменение согласной, как, например, в dead 'мертвый' и death 'смерть'; изменение ударения; наконец, сокращение основы). Особенностью всех этих разного типа грамматических элементов или же грамматических модификаций является то, что в огромном большинстве случаев всякий такой грамматический элемент самостоятельно использован быть не может и для того, чтобы выразить какое-либо осмысленное представление, он должен быть как бы привязан или припаян к корневому элементу. Поэтому нашу формулу А + b нам лучше представить в виде А + (b); круглыми скобками мы выражаем неспособность элемента выступать самостоятельно. Мало того что грамматический элемент не существует в отдельности, вне соединения с корневым элементом; он, по общему правилу, получает присущую ему меру значимости, лишь будучи присоединен к определенному классу корневых элементов. Так, например, -s английского he hits 'он ударяет' символизирует нечто совершенно отличное от -s слова books 'книги' именно потому, что hit 'ударять' и book 'книга' относятся, в функциональном отношении, к разным классам. Впрочем, мы должны поспешить оговориться, что из часто встречающегося совпадения корневого элемента с отдельным словом вовсе не следует, будто он всегда или даже обычно может употребляться как слово. Так, например, элемент hort-, компонент таких латинских форм, как hortus 'сад', horti 'сада' и horto 'саду', является, конечно, абстракцией, но все же в нем заключено более легко схватываемое значение, чем в -ing от singing. Ни тот, ни другой из этих двух элементов (hort- и -ing) не существует в качестве самостоятельно осмысленного и достаточного элемента речи. Следовательно, и корневой элемент как таковой, и грамматический элемент выделяются нами лишь путем абстракции. Если sing-er мы обозначили формулой А+(B), то hort-us следует обозначить через (А) + (B).

• ^Заглавными буквами мы будем обозначать только корневые элементы.
• ^Эти термины взяты здесь не в их узкотехническом смысле.

Итак, первый обнаруживаемый нами элемент речи, о котором можно сказать, что он действительно <существует>, есть слово. Но до того как определить, что такое слово, мы должны попристальнее рассмотреть тип таких слов, как sing. В конце концов вправе ли мы отождествлять подобное слово с корневым элементом? Представляет ли оно простое соответствие между значением и языковым выражением? Абстрагированный нами от sings, singing и singer элемент sing-, которому мы вправе приписывать общую неизменную концептуальную значимость, представляет ли собою тот же самый языковой факт, что и слово sing? Подобный вопрос может на первый взгляд показаться нелепостью, но достаточно небольшого размышления, что- бы убедиться в полной основательности такого сомнения. В самом деле, слово sing не может свободно использоваться для обозначения своего же собственного концептуального содержания. Существование таких, очевидно родственных ему форм, как sang 'пел' и sung 'петый', сразу же обнаруживает, что sing не может относиться к прошедшему времени и что по крайней мере значительная часть его употреблений ограничена настоящим временем. С другой стороны, употребление sing в качестве <инфинитива> (в таких выражениях, как to sing 'петь' и he will sing 'он будет петь') обнаруживает наличие весьма определенной тенденции обозначать словом sing соответствующее значение во всей его ничем не ограниченной полноте.

Но вместе с тем, если бы sing являлось точным, вполне адекватным и постоянным выражением единого неизменного значения, не были бы возможными такие чередования корневой гласной, какие мы наблюдаем в sang, sung и song, и не имело бы место такое положение, при котором sing служит специально для выражения настоящего времени во всех лицах, кроме одного (третьего лица единственного числа - sings). В действительности sing есть своего рода половинчатое слово, колеблющееся между состоянием подлинного корневого элемента и состоянием модифицированного слова такого типа, как singing. Хотя у него нет внешнего признака, указывающего на присутствие в его содержании чего-то сверх обобщенной идеи, мы все же чувствуем, что вокруг него как бы реет колеблющаяся дымка добавочной значимости. Такое слово, по-видимому, лучше было бы выразить не формулой А, а формулой А + (0). Мы как бы относим sing к типу А+(Ь), но с оговоркой, что (B) исчезло. Такое <ощущение> данного слова вовсе не беспочвенно, ибо исторические факты самым непреложным образом показывают нам, что теперешнее английское sing первоначально сводилось к целому ряду совершенно различных слов типа А + (B), которые впоследствии слились в одно. В каждом из этих первоначальных слов было свое (B), переставшее существовать в качестве осязаемого фонетического элемента, но в ослабленной степени еще сохраняющее некоторую свою силу. В таком сочетании, как I sing 'я пою', слово sing восходит к англосаксонскому singe; инфинитив sing восходит к singan; императив sing - к sing. Начиная с того времени, как стали разлагаться прежние формы английского языка - это относится примерно к эпохе норманнского завоевания, - в английском языке стал развиваться процесс созидания простых слов-значений, без каких-либо формальных добавлений, но процесс этот окончательно еще не восторжествовал, за исключением неизменяемых наречий и других подобных единиц. Если бы типичное неразложимое слово английского языка действительно было чистым словом-значением - тип А, - а не причудливым переходным типом - тип А + (0), то все эти наши sing, и work, и house, и тысячи других слов можно было бы ставить в один ряд с подлинными словами-корнями других языков^. В качестве примера такого слова-корня можно привести хотя бы из языка нутка- слово hamot 'кость', с которым соответствующее английское слово можно сопоставить лишь внешне. Hamot означает 'кость' в совершенно неопределенном смысле, тогда как с нашим словом (англ. bone) неразрывно связано представление о единичности. Говорящий на языке нутка индеец может выразить идею множественности одним из имеющихся в его языке способов, если он специально пожелает это сделать, но вообще это не обязательно; hamot употребляется и для единственного числа, и для множественного во всех тех случаях, когда нет надобности оттенить различие между числами. Мы же всякий раз, как говорим 'кость' (не считая побочного употребления этого слова в значении материала), не только определяем природ)' данного предмета, но и утверждаем - хотим ли мы этого или нет, - что речь идет лишь об одном из соответствующих предметов. Отличие английского от нутка как раз и состоит в наличии этого дополнительного значения.

• ^Дело не в общем изолирующем характере таких языков, как китайский (см. главу VI). Слова-корни могут встречаться и действительно встречаются в языках всех разновидностей, даже в языках наивысшей степени сложности.
• ^На этом языке говорит группа индейских племен на острове Ванкувер.

Таким образом, мы приходим к различению четырех формальных типов слов : А ( нутка hamot); А + (0) (sing, bone); A + (b) (singing); (A) + (b) (лат. hortus). Есть еще один принципиально возможный тип: А + B, соединение в едином слове двух (или нескольких) самостоятельно встречающихся корневых элементов. Примером подобного рода слова может служить английское fire-engine 'пожарная машина' (буквально 'огонь-машина') или же встречающаяся в языке сиу форма, дословно означающая 'есть-стоять' (т.е. 'есть стоя'). Однако часто случается, что один из этих двух корневых элементов до такой степени функционально подчиняется другому, что начинает приобретать характер грамматического элемента. Такой тип мы можем изобразить формулой А +b; в результате постепенной утраты внешней связи между подчиненным элементом b и его самостоятельным соответствием B, этот тип может сливаться с более распространенным типом А + (b). Примером на А+b является слово beautiful 'красивый', где -ful явно носит отпечаток своего происхождения. С другой стороны, слово вроде homely 'домашний, обыденный' определенно относится к типу А + (b), потому что никто, кроме ученого-лингвиста, не сознает связи между -ly и самостоятельным словом like 'подобный'.

Конечно, в действительности эти пять (или шесть) основных типов могут до бесконечности усложняться. Так, (0) может выражать одновременно несколько значений: иными словами, формальная моди-фикация базового значения слова может обозначать более чем одну категорию. Например, в таком латинском слове, как сог 'сердце', не только выражено определенное конкретное значение, но и в самой его форме, которая к тому же короче корневого элемента в целом (cord-), заключены три различных, но переплетающихся формальных значения, а именно единичности, рода (средний род) и падежа (субъектно-объектный падеж). Таким образом, полной грамматической формулой для cord должно быть: А + (0) + (0) + (0), тогда как чисто внешней фонетической его формулой является (А)-, где (А) обозначает абстрактную <основу> cord-, а знак минус - утрату части ее состава. Характерным для такого слова, как cord, является то, что эти три конкретных значения не только подразумеваются в нем, когда слово занимает свое место в предложении, но и крепко-накрепко связаны с самым его существом и никогда не могут быть из него устранены ни при каком из возможных его использований.

Иного рода усложнения связаны с многообразием составных частей. Так, в слове может быть несколько элементов типа А (мы уже обозначили эту возможность в нашем типе А + B), несколько элементов типа (А), типа b и типа (b). Короче говоря, различные типы могут между собою комбинироваться до бесконечности. Сравнительно простой язык, вроде английского или даже латинского, может служить для иллюстрации лишь скромной доли этих теоретических возможностей. Но если мы станем свободно черпать примеры из обширной языковой сокровищницы, из языков экзотических наряду с языками более нам близкими, мы убедимся, что едва ли есть такая возможность, которая не реализована в действительности. Один пример достаточен для тысячи случаев, один сложный тип - для сотен возможных типов. Я беру пример из языка пайуте, на котором говорят индейцы степных нагорий юго-западной части штата Юта. Слово wii-to-kuchum-punku-r`ugani-yugwi-va-nt`u-m(`u)^ представляется необычайно длинным даже для этого языка, но все же не является каким-то психологическим чудищем. Оно означает 'те, которые собираются сидеть и разрезать ножом черную корову (или черного быка)', а если придерживаться порядка составляющих его элементов, то - 'нож-черный-бизон-ручной-разрезать-сидеть (мн.ч.)-6уд,вр.-причастие-одушевл. мн.ч.'. В соответствии с нашей символической системой, формулой для этого слова должно быть (F) + (Е) +C+d+ А+B+(g)+ (h) + (i) + (0). Слово это есть множественное число от причастия будущего времени составного глагола 'сидеть и разрезать': 'А' + B. Элементы: (g), обозначающий будущее время, (h) - суффикс причастия, и (i), обозначающий множественное число одушевленного рода, - суть грамматические элементы, в изолированном виде ничего не выражающие. Символ (0) служит для обозначения того, что слово в целом, в добавление к уже выраженному в нем значению, заключает еще одну реляционную идею - идею субъектности; иными словами, данная форма может быть использована только как субъект предложения, а не для выражения объекта или иного синтаксического отношения. Корневой элемент А ('разрезать') еще до соединения с сочиненным элементом B ('сидеть') сам связан с двумя именными элементами или группами элементов, а именно с инструментально употребленной основой (F) ('нож') (которая может также употребляться в качестве корневого элемента именных форм, но не может использоваться в данной ее форме в качестве самостоятельного имени) и с употребленной в роли объекта группой (Е) + C + d ('черная корова или черный бык'). Эта группа в свою очередь состоит из корневого элемента прилагательного (Е) ('черный'), самостоятельно неупотребляемого (представление 'черный' может быть самостоятельно выражено через глагольное причастие: 'черным-бывающий') и составного имени C + d ('бизон-ручной'). Корневой элемент

C собственно означает 'бизон', а элемент d - собственно говоря, самостоятельно встречающееся имя со значением 'лошадь' (первоначально 'собака' или 'прирученное животное' вообще) - регулярно употребляется как бы в качестве подчиненного элемента, указывающего на то, что животное, обозначенное основой, к которой он присоединен, принадлежит человеку. Следует иметь в виду, что весь комплекс (F) + (E) +C+d+A+B функционально является не чем иным, как своего рода глагольной основой, соответствующей элементу sing- в такой английской форме, как singing; что этот комплекс продолжает сохранять свой глагольный характер при присоединении к нему временного элемента (g), причем этот элемент (g) следует рассматривать не как придаток к одному только В, но как нечто связанное со всем означенным комплексом, выступающим в качестве единой основы; наконец, что элементы (h) + (i) + (0) формально превращают глагольное выражение в имя.

• ^Как в том, так и в других примерах, взятых из экзотических языков, я вынужден из практических соображений упрощать имеющиеся в действительности фонетические формы. Это не может затронуть существо вопроса, поскольку нам важна форма как таковая, а не фонетическая оболочка.

Пора остановиться на определении того, что же мы в точности разумеем под словом. Вне всякого сомнения, первое наше побуждение - определить слово как языковой символ, соответствующий отдельному значению. Но мы уже выяснили, что подобное определение никуда не годится. В действительности не представляется вообще возможным определить слово с функциональной точки зрения, ибо отдельное слово может выражать и единичное значение (конкретное, абстрактное или чисто реляционное, как, например, of, by или and), и законченную мысль (как, например, латинское dico 'говорю' или как формально изощренная глагольная форма на языке нутка, означающая: 'я привык есть' (занимаясь таким-то и таким-то делом), по двадцать круглых предметов (например, яблок)'). В последнем случае слово становится тождественным предложению. Слово есть только форма, есть нечто определенным образом оформленное, берущее то побольше, то поменьше из концептуального материала всей мысли в целом в зависимости от <духа> данного языка. Поэтому-то отдельные корневые и грамматические элементы, носители изолированных значений, сравнимы при переходе от одного языка к другому, а целостные слова - нет. Корневой (или грамматический ) элемент и предложение - таковы первичные функциональные единицы речи, первый - как абстрагированная минимальная единица, последнее - как эстетически достаточное воплощение единой мысли. Формальные же единицы речи, слова, могут совпадать то с одной, то с другой функциональной единицей; чаще всего они занимают промежуточное положение между двумя крайностями, воплощая одно или несколько основных корневых значений и одно или несколько вспомогательных. Формулируя вкратце, мы можем сказать, что корневые и грамматические элементы языка, абстрагируемые от; реальное^ и речи, соответствуют концептуальному миру науки, абстрагированному от реальности опыта, а слово, наличная единица живой речи, соответствует единицам действительно воспринимаемого опыта, миру истории и искусства. Предложение является логическим двойником законченной мысли лишь постольку, поскольку оно воспринимается как состоящее из корневых и грамматических элементов, скрытых в тайниках его слов. Оно также - психологический двойник опыта, искусства, поскольку оно воспринимается (как это обычно и бывает в действительности) как искусная игра слова со словом. По мере того как возрастает необходимость высказать мысль единственно и исключительно ради нее самой, слово становится все менее и менее применимым средством. Таким образом, совершенно понятно, почему математики и особенно логики вынуждены отказаться от слова и прибегать к выражению своей мысли при помощи системы символов, каждый из которых имеет одну строго определенную значимость.

Нам могут возразить: но разве слово не такая же абстракция, как и корневой элемент? Разве оно не столь же условно выделяется из предложения, как и наименьший значимый элемент из слова? И в самом деле, некоторые исследователи языка так и рассматривали слово как абстракцию, но, как мне кажется, с весьма сомнительными основаниями. Существуют, правда, некоторые особые случаи, в частности в некоторых в высшей степени синтетических туземных языках Америки, когда не всегда легко разобраться, следует ли данный элемент языка трактовать как самостоятельное слово или же как часть более длинного слова. Однако эти переходные случаи, как бы они ни были иной раз головоломны, все же не в состоянии подорвать принцип психологической реальности слова. Языковой опыт, будь он выражен в стандартизованной письменной форме или же засвидетельствован в каждодневном употреблении, непререкаемо показывает, что, как правило, не составляет никакого труда осознать слово как психологически нечто реальное. Неопровержимым доказательством этого может служить хотя бы тот факт, что у наивного индейца, совершенно непривычного к понятию написанного слова, никогда не чувствуется серьезного затруднения при диктовке ученому-лингвисту текста на родном языке слово за словом; у него, конечно, есть склонность связывать слова одно за другим, как в обыкновенной речи, но если его попросить говорить с расстановкой и если он понял, что от него требуется, он способен сразу же выделять слова как таковые и повторять их как отдельные единицы. В то же время он решительно отказывается выделять корневые и грамматические элементы на том основании, что при этом <не получается смысла>^. Что же в таком случае является объективным критерием слова? Пусть говорящий и слушающий ощущают слово, но как же нам теоретически обосновать их ощущение? Если не функция является конечным критерием слова, то в чем же его критерий?

• ^ Этот мой изустный опыт, приобретенный за время неоднократных полевых обследований американских индейских языков, прекрасно подтверждается также личным опытом другого сорта. Дважды мне приходилось обучать толковых молодых индейцев письму на их родных языках согласно применяемой мною фонетической системе. Я их учил только одному: в точности передавать звуки как таковые. Оба с некоторым затруднением научались разложению слова на составляющие его звуки, но нисколько не затруднялись в определении границы слов.

Это оба они делали с полной непосредственностью и точностью. На сотнях страниц рукописного текста на языке нутка, полученного мною от одного из этих юных индейцев, все слова, будь то абстрактные реляционные единицы, вроде наших that и but, или же сложные слова-предложения вроде приведенного выше примера на языке нутка, без единого исключения выделены совершенно так же, как выделил бы их я или всякий иной ученый. Эти эксперименты с наивными людьми, говорящими и записывающими на своем родном языке, более убедительны в смысле доказательства объективного единства слова, нежели множество чисто теоретических доводов.

Легче поставить этот вопрос, чем на него ответить. Самое лучшее, что мы можем сказать, это следующее: слово есть один из мельчайших вполне самодовлеющих кусочков отдельных <смыслов>, на которые разлагается предложение. Оно не может быть без разрушения смысла разложено на более мелкие частицы, и по крайней мере некоторые из них после такой операции будут казаться взявшимися неизвестно откуда. Этот непритязательный критерий при практическом его использовании дает лучшие результаты, чем можно было бы предположить. В таком предложении, как It is unthinkable 'Это немыслимо' попросту невозможно разгруппировать составляющие его элементы на какие-нибудь иные более мелкие <слова>, чем на it, is и unthinkable. Можно выделить think 'мыслить' и thinkable 'мыслимый', но ни un-, ^и -able, ни is-un не удовлетворяют нас как самодовлеющие осмысленные единицы - нам приходится сохранить unthinkable в качестве неделимого целого, в качестве своего рода законченного произведения искусства. Наряду с <ощущением> отдельного слова, слову присущи часто, но отнюдь не постоянно, и некоторые внешние фонетические характеристики. Главнейшей такой характеристикой является ударение. Во многих языках, быть может даже и в большинстве языков, каждое отдельное слово выделяется объединяющим его ударением, т.е. усиленным произнесением одного из его слогов, которому подчиняются остальные слоги. На какой именно слог падает ударение, зависит, само собой разумеется, от специфического <духа> языка. Значение ударения как объединяющей характеристики слова явствует из таких английских примеров, как unthinkable 'немыслимый', characterizing 'характеризующий'. Анализировавшееся нами выше слово на языке пайуте характеризуется как строго отграниченное фонетическое единство целым рядом черт, главнейшими из которых являются ударение на его втором слоге (wi''нож') и беглость (<оглушенность>, если употреблять технический термин фонетики) его конечной гласной (-mii, одушевленное множественное). Такие явления, как ударение, ритм и качество согласных и гласных внутри слова, часто помогают при определении внешних границ слова, но их ни в коем случае не следует истолковывать, как это иногда делают, в качестве источников психологического существования слова. Они в лучшем случае только усиливают ощущение единства слова, возникающее на совершенно иных основаниях.

Мы уже видели, что у важнейшей функциональной единицы речи - у предложения, как и у слова, есть свое не только строго логическое или абстрактное, но и психологическое существование. Определить предложение не составляет трудности. Оно есть выраженное в речи суждение (proposition). Оно сочетает субъект высказывания с каким-либо утверждением в отношении этого субъекта. Субъект и <предикат> (сказуемое) могут быть объединены в одном слове, как, например, в латинском dico 'говорю'; каждый из них может быть выражен самостоятельно, как, например, в соответствующем английском словосочетании I say 'Я говорю', каждый из них или они оба могут быть распространены таким образом, что это приведет к образованию самых разнообразных сложных суждений. Однако, сколько бы ни вводилось этих распространяющих элементов (слов или их функциональных компонентов), в предложении сохраняется ощущение его единства, поскольку каждый из этих элементов занимает определенное место с целью уточнения смысла субъекта высказывания или ядра его предикативной части^. Такое предложение, как The mayor of New York is going to deliver a speech of welcome in French ' Мэр Нью-Йорка собирается произнести приветственную речь по-французски', сразу же нами ощущается как единое утверждение, не могущее быть сокращенным посредством переноса части его элементов в данной их форме в предшествующее или последующее предложение.

Входящие в его состав представления, выраженные словами: of New York ' Нью - Йорка ', of welcome ' приветственную ' и in French 'по-французски', могут быть отброшены без нарушения грамматической правильности предложения . The mayor is going to deliver a speech 'Мэр собирается произнести речь' - совершенно понятное суждение. Но дальше этого по пути сокращения мы идти не можем.

Так, например, мы не можем сказать Mayor is going to deliver 'Мэр собирается произнести'^. Сокращенное нами таким образом предложение сводится к субъекту высказывания ( the mayor 'мэр' и предикату (is going to deliver a speech ' собирается произнести речь ').

Принято считать, что настоящим субъектом подобного предложения является только слово mayor, а настоящим предикатом - is going или даже только is, а прочие элементы являются подчиненными по отношению к этим двум основным. Однако подобный анализ чисто схематичен и лишен психологической ценности. Гораздо лучше открыто признать тот факт, что смысл каждого из этих двух основных компонентов предложения-суждения иногда невозможно выразить посредством единичного слова. Есть языки, способные выразить такое суждение , как The mayor is-going-to-deliver-a-speech, двумя словами : словом-субъектом и словом-предикатом, но английский язык не до " <Сочиненные предложения>, вроде I shall remain, but you may go 'Я останусь, а вы можете идти', лишь с большими оговорками могут рассматриваться как действительно единые высказывания, как настоящие предложения. Они - предложения скорее в стилистическом смысле, а не со строго формальной лингвистической точки зрения. Такая пунктуация: I shall remain. But you may go ' Я останусь . А вы можете идти' - столь же внутренне оправдана, как и I shall remain. Now you may go ' Я останусь . Вы теперь можете идти'. Ощущаемая нами более тесная связь в первой паре суждений способствует принятию данного условного способа ее изображения, но это отнюдь не должно смущать исследова^еля.

• * Разве что, быть может, в газетном заголовке. Но ведь эти заголовки принадлежат языку лишь в относительном смысле.

такой степени синтетичен. Мы хотим здесь обратить внимание именно на то, что в основе каждого законченного предложения лежит готовый образец, предложение-тип, характеризуемый определенными фор- мальными чертами. Эти определенные типы или как бы фундаменты предложений могут служить основой для любых построений, потребных говорящему или пишущему, но сами они в закостенелом виде <даны> традицией подобно корневым и грамматическим элементам, абстрагируемым из отдельного законченного слова. Из этих основных элементов по аналогии со старыми словами могут сознательно создаваться новые слова, но едва ли новые типы слов. Таким же путем постоянно образуются и новые предложения, но всегда по строго традиционным образцам. При этом распространенное предложение допускает, как правило, значительную свободу в отношении того, что можно назвать <несущественными> частями. Вот эта мера свободы и дает нам возможность проявлять наш индивидуальный стиль.

Освященная обычаем ассоциация корневых элементов, грамматических элементов, слов и предложений со значениями или с группами значений, объединенных в целое, и составляет самый факт языка. Важно отметить, что во всех языках наблюдается некоторая произвольность выбора ассоциативной связи. Так, например, идея hide 'скрывать' может быть выражена также, и словом conceal 'утаивать', а представление three times 'три раза' также и через thrice 'трижды'. Многообразность выражения отдельного значения всегда ощущается как источник языковой силы и богатства, а не как бесполезная расточительность. Гораздо досаднее случайность между некоторой идеей и ее языковым выражением в области абстрактных и реляционных значений, в особенности когда значение воплощено в грамматическом элементе. Так, бессистемность выражения множественности в таких словах, как book-s 'книги', oxen (мн. число от ох) 'быки', sheep 'овца/овцы', geese (мн. число от goose) 'гуси', ощущается, на мой взгляд, скорее как неизбежное и традиционное неудобство, а не как желанная роскошь. Очевидно, что подобная несистематичность языка возможна лишь до некоторого предела. Правда, многие языки идут невероятно далеко в этом отношении, но история языков убедительно показывает, что рано или поздно наиболее редко употребляющиеся ассоциации изгоняются за счет более жизнеспособных, - иными словами, что всем языкам присуща тенденция к экономии выражения.

Если бы эта тенденция совершенно не действовала, не могло бы быть грамматики. Факт наличия грамматики универсального свойства языка есть попросту обобщенное выражение того предощущения, что сходные значения и отношения удобнее всего символизировать сходными формами. Будь язык вполне <грамматичен>, он был бы совершеннейшим орудием выражения значения. К несчастью или к счастью, нет языка, тиранически последовательного до конца. Во всех грамматиках есть <исключения>.

До сих пор мы исходили из положения, что языковая материя отражает только мир значений и, применительно к тому, что я осмелился назвать <до-рассудочным> планом, - мир образов, служащих как бы сырьем для значений. Иначе говоря, мы исходили из того, что язык движется исключительно в мыслительной или познавательной сфере. Теперь нам пора расширить нашу картину. Волевая сторона сознания также до некоторой степени обслуживается наличными в языке средствами. Почти во всех языках есть особые способы выражения приказаний (в повелительных формах глагола, например) и пожеланий, неосуществляемых или неосуществимых (Would he might cornel 'Пришел бы онГ или Would he were herel 'Был бы он здесь!'). Что же касается эмоций, то для них в языке значительно меньше выхода. И ведь на самом деле эмоция, как известно, имеет тенденцию выражаться без слов. Междометия, если не все, то, во всяком случае, большинство их, следует отнести на счет эмоциональной экспрессии, а также, может быть, и ряд языковых элементов, выражающих некоторые модальности, как-то дубитативные и потенциальные формы (формы сомнения и возможности), которые можно интерпретировать как отражение эмоциональных состояний нерешительности или сомнения, т.е. ослабленного страха. В общем, следует признать, что в языке властвует мышление, а воля и эмоция выступают в нем как определенно второстепенные факторы. В конце концов, это вполне понятно. Мир образов и значений - бесконечная и постоянно меняющаяся картина объективной реальности, - вот извечная тема человеческого общения, ибо эффективная деятельность возможна преимущественно, если не исключительно, в терминах именно этого мира. Желания, стремления, эмоции есть лишь личностная окраска объективного мира; они входят в частную сферу отдельной человеческой души и имеют сравнительно небольшое значение для других. Все это отнюдь не означает, что воля и эмоции вовсе не выражаются. Они, строго говоря, всегда в каком-то смысле присутствуют в нормальной речи, но выражение их не носит подлинно языкового характера. Нюансы эмфазы, тона и фразового членения, варьирование скорости и плавности речи, сопутствующие ей телодвижения, - все это отражает кое-что из внутренней жизни импульсов и чувств; но поскольку все эти выразительные средства являются в конечном счете не более как измененными формами инстинктивных звукоиспусканий и движений, общих у человека с животными, их нельзя покрывать общим понятием языка как культурной по своей сущности категории, как бы неразрывно они ни были связаны с живой реальностью человеческой речи. И этого инстинктивного выражения волевых и эмоциональных переживаний в большинстве случаев достаточно, а часто даже более чем достаточно для целей общения.

Правда, есть такие авторы по вопросам психологии языка^, которые отрицают познавательный по преимуществу характер языка и, напротив того, пытаются именно в области чувства обнаружить источник большинства его элементов. Признаюсь, что я абсолютно неспособен придерживаться подобной точки зрения. Единственно, что верно в такого рода утверждениях, - это, на мой взгляд, то положение, что у большинства слов, как вообще у всех элементов сознания, есть своя побочная чувственная окраска, слабый, но отнюдь не менее реальный, а порою даже предательски могущественный отголосок удовольствия или страдания. Но, как правило, эта чувственная окраска не есть нечто присущее самому слову; она скорее как бы психологический нарост на самом теле слова, на его концептуальном ядре. Чувственная окраска не только изменяется от одной эпохи к другой (что, разумеется, верно и относительно концептуального содержания), но и чрезвычайно разнится у отдельных индивидов, в зависимости от личных ассоциаций каждого, и меняется даже время от времени в отдельном индивидуальном сознании, по мере того как под воздействием жизненного опыта данное сознание формируется и подчиняется тем или иным настроениям. Конечно, у многих слов бывают и социально принятые чувственные оттенки и целые их серии, превышающие и превосходящие размах индивидуальных ассоциаций, но все же они крайне непостоянны и неуловимы. Редко бывает, чтобы они определяли центральную, первичную характеристику слова. Мы все, например, готовы признать, что у таких английских слов, как storm 'гроза', tempest 'буря' и hurricane 'ураган', не говоря уже о легких различиях в их значении, есть свои отличные чувственные оттенки, примерно одинаковым образом ощущаемые всеми чуткими к слову людьми, говорящими и читающими по-английски. Из этих трех слов storm мы ощущаем как наиболее общее по значению и, несомненно, наименее <пышное> слово; tempest не только связывается с морем, но, по-видимому, в сознании многих обладает очарованием вследствие специфической ассоциации со знаменитой пьесой Шекспира; у hurricane больше прямолинейности, больше непосредственной беспощадности, чем у его двух синонимов. Но у отдельных индивидов чувственная окраска этих слов, по-видимому, разнится чрезвычайно.

• ^ Напр., блестящий голландский ученый Як. ван-Гиннекен.

Для некоторых tempest и hurricane могут показаться <мягкими>, литературными словами, а более простое storm представляется обладающим свежей, суровой силой, не имеющейся у двух других (достаточно вспомнить о storm and stress). Если мы в нашем отрочестве потратили много дней на чтение книг о приключениях на побережье Карибского моря, слово hurricane кажется нам окрашенным в приятно бодрящие тона; но если нам самим приходилось быть застигнутыми ураганом, слово hurricane может показаться нам холодным, угрюмым, зловещим.

Наука, строго говоря, не нуждается в чувственных оттенках слов; философ, желающий добраться до истины, а не просто убедить, обнаруживает в них своего коварного врага. Но человек редко занимается чистой наукой, отвлеченным мышлением. Обыкновенно его умственная деятельность окунается в горячий поток чувства, и он хватается за чувственные оттенки слов как за средство возбуждения желаемой реакции. Само собою понятно, что эти оттенки широко используются художниками слова. Но любопытно отметить, что и для художника в них таится опасность. Слово, чья обыденная чувственная окраска слишком единообразно всеми разделяется, становится бесцветным и затасканным, превращается в клише. Художнику то и дело приходится бороться с прилепившейся к слову чувственной окраской, приходится возвращать слову его чистое концептуальное значение, добиваясь чувственного эффекта творческим путем, путем индивидуального сочетания значений и образов.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание