Говорухина Ю. Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХI веков

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА «ЛИБЕРАЛЬНЫХ» ЖУРНАЛОВ: ОБЪЕКТНОЕ ПОЛЕ, ИНТЕРПРЕТАЦИОННЫЕ СТРАТЕГИИ, ЦЕННОСТНЫЕ ОРИЕНТИРЫ

Метакритика конца ХХ – начала ХХI веков: поиск идентичности и стратегии самоинтерпретации

Саморефлексия литературной критики – явление, берущее свое начало с момента возникновения критики. Однако не во все времена необходимость в саморефлексии осознавалась критикой как насущная. 1990-е годы – период, когда появление метакритики явилось результатом осознанной необходимости . Значимыми факторами для построения ее типологии являются осознание критикой необходимости саморефлексии в данной культурной ситуации; оценка данной ситуации и ее коммуникативного комплекса как кризисных; самоутверждение/самопрезентирование своей роли/функции; осмысление роли/статуса литературы; апелляция критики к норме, ценностным ориентирам, оценка тех или иных проявлений современной критики как жизнеспособных или бесперспективных.
Анализ содержательного плана метакритических текстов, опубликованных в журналах «Знамя» «Новый мир», «Октябрь» в 1990-е годы, позволил выделить определенную динамику: критическая мысль движется от явной «разоблачительной» тенденции, от негативной самоидентификации (от противного), отказа от прежней модели критики и критической деятельности к попыткам корректировки системы критических оценок, конструирования новых принципов интерпретации текстов, анализа обстоятельств и специфики функционирования критики, причин кризиса.
Негативная идентификация проявляется в «разоблачительной» интерпретационной стратегии. В период с 1992 по 1994 год в «Новом мире» и «Знамени» публикуются статьи, в которых объектом «разоблачения» становятся императивная критика ; литературный быт, на который перенастроила свою стратегию молодая критика ; эгоцентризм/нарциссизм, стратегии успеха молодых критиков , их непрофессионализм ; нигилистические или охранительные взгляды современной критики ; старый литературно-критический инструментарий, непродуктивный для интерпретации современной литературной действительности .
В начале 1990-х годов ценностное поле критики конструируется «от противного»: в качестве отрицаемых мыслятся ценностные ориентации либо советской идеологической критики, либо новой/молодой, порожденной перестройкой. Статью «”Черная месса” императивной критики» О. Дарка можно рассматривать как «расследование» отклонения императивной критики от гуманистической и религиозной нормы. По контрасту с ней неявно формируется представление об иной системе нравственных координат, в центр которой вводится принцип ненасилия, понимаемого как недопустимость долженствования, идеологического ориентирования, утверждения единственно верной интерпретации, ограничения интерпретаторской свободы читателя, культа (литературы). А. Немзер в отклике на книгу С. Чупринина «Критика – это критики» утверждает норму, также действуя «от противного», от ситуации 1960 – 1970-х, когда авторитет/биография критика складывались по контрасту с серым фоном «халтурщиков», «писалась», в итоге ограничивала свободу. Нормальной автору видится ситуация нынешняя, в которой «ни Александр Агеев, ни Иванова, ни свердловчанин Марк Липовецкий, ни саратовец Владимир Потапов, ни харьковчанин Виктор Юхт, ни ленинградец Михаил Золотоносов не озабочены своими будущими портретами – их интересует словесность, культура, история <…> пока они свободны» . С. Костырко в качестве нормы полагает такую ситуацию, в которой «читатель  для восстановления нормальных отношений с литературой должен будет осознать, что литературе вовсе не нужно “отражать действительность” и пр., потому что она сама является частью этой жизни, а не комментарием к ней» .
В статьях, опубликованных в 1994 году, Л. Лазарев, Н. Иванова, С. Чупринин конструируют поле «нормы» в противовес ценностным ориентирам молодой критики (главным образом, газетной). В них складываются следующие ценностные оппозиции (первая часть оппозиции – ценностный ориентир «молодых», вторая – представляющих журнальную критику): демифологизация, нестереотипность мышления – историческая ответственность (Л. Лазарев); свобода самовыражения, вседозволенность (поведенческая, эстетическая) – свобода внутренняя (Н. Иванова, С. Чупринин).
Во второй половине 1990-х годов принцип противопоставления продолжает действовать. В газетной критике меняется состав критиков, уходят те ценностные принципы, которые были актуальны в начале 1990-х годов. Журнальная критика реагирует на эти трансформации, укрепляя свою ценностную иерархию. Значимые оппозиции в критике второй половины 1990-х годов: мнение группы – самостоятельность мышления (А. Немзер); неангажированность, независимость (мнимая, с точки зрения Н. Ивановой) – действительная свобода; частная жизнь, имидж – литературное произведение (Н.Иванова); увлекательность письма – монументальность, строгость (Н.Иванова); свобода – самодисциплина (С. Костырко).
Утверждение собственной ценностной иерархии (посредством оппозиции советской идеологической, молодой  газетной критике) является еще одним моментом самоидентификации журнальной критики. Как показал анализ создаваемых в критике оппозиций, наиболее актуальной ценностью является свобода (от идеологии, стереотипной модели, предполагающей руководящую роль критики), но не переходящая в зрелищность, и ориентация на текст/литературный процесс, предполагающая ценность аналитической деятельности (в противовес рекламной и саморекламной в газетной критике).
Доминирующая «разоблачительная» стратегия надстраивается над прагматико-аналитической, более всего соответствующей главной целеустановке толстожурнальной метакритики первой половины 1990-х годов – обозначить границы своей идентичности в полемике с официозной и газетной критикой и присущими им моделями критической деятельности. Момент самоинтерпретации в рамках этой стратегии эксплицитно проявляется не только потому, что речь идет о текстах, ориентированных на саморефлексию, но и потому, что прагматико-аналитическая стратегия предполагает наибольшую степень выявленности субъекта, эмотивную аргументацию, я-центричное направление интерпретации.
Во второй половине 1990-х  критическая мысль журналов «Новый мир» и «Знамя» меняет свое направление. Актуальной теперь становится не столько «постановка диагнозов», сколько «лечение», т.е. аналитическое исследование сложившихся на данный момент стратегий литературной критики .
Выявляемая динамика обнаруживает процесс сущностного и функционального переконструирования в критике 1990-х собственной модели . В начале 1990-х критика отсекает (критически осмысливаются, разоблачаются, отвергаются) атрибутивные признаки модели советской критики, актуализируются вневременные, традиционно ценные, утверждаются обновленные. Самоидентификация в этот период имеет качество скорее «негативной», осуществляется «от противного». Как непродуктивные, ложные, нередко антигуманные критиками «Знамени», «Нового мира» оцениваются императивность критических суждений, статус руководящей («ведущей», «пророчествующей» и «всеведущей») роли критики, зависимость от идеологии, амплуа/биографии, наличие исторических корректив, шельмования в критических суждениях. В то же время в качестве традиционно значимых и вместе с тем утрачиваемых признаков называются объективность, историческая ответственность (Л. Лазарев), серьезность (в отличие от зрелищности и персонажности газетной критики – Н. Иванова), взвешенность, баланс объективности и субъективности (С. Чупринин).
Если «Новый мир» и «Знамя» публикуют метакритику в течение всего десятилетия, то ее актуальный период в журнале «Октябрь» приходится на вторую половину 1990-х – начало 2000-х годов. Лишь в статьях, написанных в 1995-м году, наблюдаются примеры в чистом виде негативной самоидентификации. При этом для критики «Октября» не характерно конструирование обновленной модели деятельности путем отвержения официальной советской. Резко критически оценивается «новая критика», преимущественно газетная (безапелляционная, несомневающаяся, ориентированная на технологии шоу-бизнеса ). Задаче выявить ее дефекты подчинены все метакритические суждения в этот период. В 2000-е годы в метакритике «Октября» продолжается поиск самоидентичности через критическое осмысление тех негативных проявлений в критике, которые были порождены современной социальной и литературной ситуацией. В то же время возникает и усиливается аналитизм, расширяется ракурс метакритического мышления: исследуются причины того или иного негативного проявления современной критики, возможные результаты (социального, литературного, психологического порядка). Так, О. Славникова исследует процесс сдвига литературной критики в сторону художественной литературы, оценивая как опасную тенденцию «придумывания» критикой произведений и их авторов. В то же время решение этой проблемы – часть более масштабной задачи критика: осмыслить особенности современной ситуации, рецепцию читателем литературного текста, ситуацию сдвига в представлениях критика о функции литературы. Б. Хазанов в статье «Критик. Критика. Литература» не ограничивается фиксацией дефектов современной критики: «Анализ сводится к оценке героев, их характеров, их поступков. Стилистика, поэтика, философия литературного творчества критика не интересуют, у него нет собственных взглядов на эти предметы; возможно, он вовсе не подозревает об их существовании. В искусстве его интересует message: высказывание, замаскированное под литературу, но не сама литература» . Критик воспринимает их как повод для нового осмысления критики, составляющих ее деятельности, требований к ней. К. Анкудинов исследует феномен критики в широком историко-литературном контексте, выходит в область социально-психологической проблематики в связи с осмыслением нового качества критического мышления. Л. Березовчук , обобщая отдельные наблюдения о литературно-критической ситуации, выходит в область обобщений и осмысливает взаимодействие критики и литературы как проблему властных отношений. 
По мере того, как в метакритике «Октября» усиливается аналитическая тенденция, проявляется и другая – включение идеальной альтернативы, актуализация нормы.
Типологическая общность критических статей-саморефлексий начала 1990-х годов – конструирование обновленной модели литературно-критической деятельности. В самом общем виде она полностью укладывается в ту универсальную модель, которая была описана нами. Важно вычленить из критических текстов 1990-х годов моменты осмысления основных компонентов этой модели и связей между ними .
Критика – литературное явление. В 1990-е годы критикой либеральных изданий отвергается образ всезнающего, авторитетного критика. Сомнению подвергается объективность литературно-критической практики советского периода, система критериев оценки художественных текстов, методы интерпретации и оценки, представление об идеале/норме. Одновременно переосмысливается статус и функции литературы: литература «начинает понимать, что писатель не пророк, а маленький, ничтожный человек <…>. Традиционный русский кумир – литература. Ей приписывают способность преображать мир, творить его заново» .
Метакритика либеральных журналов конструирует обновленную модель литературного критика, формирующуюся в пространстве разных журналов, но типологически совпадающую. Идеальным качеством литературного критика, лежащим в основе модели, становится свобода/беспристрастность (не ориентированность на сложившиеся репутации, моду, неангажированность). Кроме того, «Знамя» утверждает обязательность ответственности суждений (С. Чупринин, Л. Лазарев), интерес к современной литературе (А. Агеев).
Освобождение от идеологического «представительства» корректирует не только тип отношения критика к литературному явлению как объекту, но и представление о задачах/функции критики. С. Костырко отмечает: задача критики – «анализ составных нынешнего литературного процесса <…> критик помогает максимально приблизиться к тому, что содержит литература и только» . По сути, критиком осознается неактуальность не только социальной роли критики, но и оценки художественной ценности как составляющей критической деятельности. В. Новиков высказывает похожее замечание: «Нашему брату критику придется отказаться от судейской мантии, от претензии на непогрешимость приговоров <...> Выход единственный: следовать своей версии новой литературы, своей отрефлексированной духовно-философской и общественной концепции, своему пониманию читательских запросов» . В конце 1990-х – начале 2000-х годов эта модель дополняется новым требованием: ориентация на диалог с читателем (доступность, увлекательность, «пламенность»).
В целом, метакритика «Октября» в рассматриваемое десятилетие создает образ критика-медиатора, педагога. Близок ему образ критика-комментатора, читателя, конструируемый в «Новом мире». Идеальный критик «Знамени» – негативный вариант критика-идеолога, честный и свободный.
Критика – читатель. Обновление модели критики «захватывает» элементы ее структуры, отвечающие за процесс коммуникации. Отказ от императивности, позиции учителя и идеолога ведет к построению коммуникации на условиях равноправия. Это, в свою очередь, предусматривает пересмотр системы аргументации, в том числе оценочной, ориентацию на реципиента-со-исследователя. С. Костырко в статье «Чистое поле литературы» пишет: «<…> критик тогда выступает не руководящим для писателя лицом, а представителем этих дорастающих до литературы читателей и адресует свои суждения именно им» . Интенсивность «перенастройки» коммуникативной пресуппозиции в литературной критике в 1990-е годы обусловлена не только процессом трансформации советской модели, но и ситуацией кризиса, потери читателя.
В начале 1990-х годов коммуникативная ситуация не так остро воспринимается как кризисная по сравнению с серединой 1990-х. Так, А. Немзер пишет: «Критику не читают <...> Все равно с критикой плохо. Ее не читают. Не покупают. Не издают. Не, не, не <...> Критика живет в атмосфере подозрения, смешанного с раздражением, – то ли терпимое зло, то ли непозволительная роскошь, то ли бессмысленная, незнамо кем навязанная словесности нагрузка» , не забывая здесь же напомнить читателю о типичности подобного рода сетований для истории русской критики вообще. Н. Иванова в статье «Сладкая парочка» без растерянности и пессимизма характеризует культурную ситуацию как время «перетряски литературной действительности», выдвижения категории быта, персонажности и зрелищности и в то же время свободы самовыражения. С. Чупринин говорит о потере критикой лидирующей роли и в то же время о притоке «свежих дарований в русло, которое в очередной раз поторопились объявить пересохшим» . Повторяющаяся в статьях характеристика коммуникативной ситуации, в которой оказывается критика 1990-х, – свобода, воспринимаемая, с одной стороны, как желаемая норма для функционирования литературы и критики, с другой, как опасность появления неквалифицированной критики (Л. Лазарев).
Во второй половине 1990-х годов проблема сохранения читателя становится в метакритических статьях общим местом. Метакритика фиксирует дефект коммуникативной цепочки критик-читатель. Так, А. Немзер замечает: «Никто не хочет договариваться о терминах, устанавливать единую систему критериев, читать и описывать “cвои” и “чужие” тексты в рамках более или менее единого подхода» .
Неслучайно от резко негативных оценок в адрес газетной критики мета-критика переходит к осмыслению причин ее распространения, коммуникативных средств, эффекта востребованности современным читателем. Отрефлексированным оказывается и процесс восприимчивости толстожурнальной критики к сложившейся в газетной критике коммуникативной модели. Так, Н. Иванова («Между…» ), говоря о влиянии газетной критики на журнальную, отмечает как результат этого влияния избавление журнальной критики от обязательности быть «серьезной», ее разукрупнение, повышение увлекательности, а следовательно, ориентированности на реципиента. С. Костырко пишет о естественности представительства критики от лица публики («Критик обращается к читателю как к  себе, не делая различия, как один из читателей. Он уважает читателя, и он уважает Литературу» ).
Итак, модель литературной критики, отрефлексированная в статьях журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», корректируется по мере осознания кризиса чтения. В первой половине 1990-х годов актуализированным в модели был компонент Критик, меняющий свой статус. Его доминирование объясняется актуальностью в 1990-е годы проблемы личной идентификации/самореализации, вхождением в литературный процесс нового поколения критиков. Во второй половине 1990-х – начале 2000-х годов актуализируется образ реципиента и связка Критик – Читатель. Причина этого – социокультурная ситуация, в которой функционирует критика: сокращение читательской аудитории, потеря внимания к профессиональным, серьезным суждениям толстожурнальной критики.
Процесс самоутверждения критики в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» в период 1992 – 2002 годов осуществляется в трех направлениях: отсечение «чуждых» признаков ; осмысление и переконструирование модели собственной деятельностной; утверждение ценностной иерархии. Для метакритики «Нового мира» и «Знамени» актуально самоутверждение «за счет былых заслуг». В статьях А. Немзера (1991), С. Чупринина (1994), Н. Ивановой (1996), С. Костырко (1996) предшествующий период описан как время активной, социально значимой деятельности. Осмысление же собственной значимости, необходимости «здесь и сейчас» в текстах 1990-х годов отсутствует.
В ряду публикаций метакритического плана 1990-х годов, на наш взгляд, выделяются две работы, являющиеся своеобразными идейными центрами, к которым концептуально приближаются все другие тексты. Это статьи С. Костырко «О критике вчерашней и “сегодняшней”…» и И. Роднянской «Герменевтика, экспертиза, дегустация…», опубликованные в № 6 «Нового мира» за 1996 год . Полемически направленные друг к другу, они воплощают то напряжение, которое присутствует в критике 1990-х годов. Авторы осмысливают важнейшие вопросы роли и статуса критики в обстоятельствах утраты литературоцентризма. Концепция С. Костырко представляет литературную ситуацию как близкую («приближающуюся») к норме («<…> нормальная жизнь. Литературная – во всяком случае»). В ней, «сложной и многообразной», журналы уже не претендуют на роль  общественных лидеров, а становятся прежде всего литературным явлением. С. Костырко представляет обновленную модель литературно-критической деятельности, о чем свидетельствует предлагаемая формулировка вопроса: «Как, в каком качестве, с какими целями должен выступать сегодня критик? – такой вопрос прозвучал бы актуально лет пять назад. Сегодня же <…> вопрос следует сформулировать иначе: какие из представленных в современной критике эстетические принципы и модели профессионального поведения критиков наиболее соответствуют нынешней литературной ситуации?» . Момент долженствования, приоритета цели снимается критиком и замещается актуализацией обстоятельств критической деятельности. С. Костырко позиционно меняет местами критику и литературную действительность. Прежде реализующая роль регулятора, направляющего движение литературы, читательских интересов, критика оказывается в положении зависимом от литературной ситуации. Такой статус определяет естественный для С. Костырко тип отношения «критик – литература»: «исходить не из общественно-политического контекста, а из заданного самим произведением круга тем и уровня их осмысления», «литература изначально больше и выше критики» , а также главную функцию критики – помогать «нам максимально приблизиться к тому, что содержит литература, и только» и ее статус – представлять читателя, быть одним из читателей, не выступая от какой-либо партии, эстетической концепции. На наш взгляд, не тождественную, но сходную позицию в вопросе о функции критики занимают О. Славникова, Е. Иваницкая, К. Анкудинов, Н. Иванова. В работах «Сладкая парочка» (1994), «Между…» (1996), исследуя явление газетной критики, Н. Иванова выходит к актуальным для С. Костырко вопросам о расстоянии между критикой и литературой, статусе критики («идеологическая, “руководящая” и “направляющая” роль критики отошла в прошлое»); принимает эти изменения с чувством «солидарности, соучастия <…> литературно-критического счастья» .
Противоположную точку зрения высказывает И. Роднянская. В своей «реплике» (авторское определение жанра) на статью С. Костырко она замечает: «Литература с прописной буквы, за которой надо “идти” и которую нельзя “учить”, – такое же фиктивное, контрабандное олицетворение, как Природа в системах позитивистов прошлого века» . Для И. Роднянской принципиально, что критик должен представительствовать от убеждений, ценностей, иметь «смысловую предпосылку, то якобы предвзятое a priori». Обратная ситуация оценивается ею как признак культурного упадка. Схожие утверждения принадлежат С. Чупринину, Л. Лазареву.
Предлагаемые критиками разные типы понимания и интерпретации сводимы к двум подходам к истолкованию текста, генетически восходящим к критике XIX века – традиции «эстетической» и «реальной» критики.
Сопоставление этих двух периодов представляет особый интерес: саморефлексия в это время особенно активна, но по совершенно разным, противоположным причинам. Если в XIX веке критика находится в процессе напряженной самоидентификации, обусловленной ситуацией профессионального становления (рождения), расширения круга читателей, а следовательно, и сферы влияния, то в конце ХХ века не менее напряженная самоидентификация сопряжена с обратной ситуацией угасания, потерей читателя, былого статуса. Но и в том и другом случае она находится в экзистенциально пограничной ситуации, между «бытием и небытием».
Критика XIX века развивается в отсутствии теории литературы (оформляется историко-культурное литературоведческое направление, повлиявшее на «реальную критику») и теории критики. Этим объясняется ее внимание к вопросам сущности и функций литературы и критики, художественного метода, опора на западную философскую мысль (немецкую идеалистическую философию, диалектику, материализм). Об углублении теоретического самосознания критики 1870–1880-х годов пишет В. Коновалов. По мнению исследователя, оно выражается в «установлении сходства и различия с критикой предшествующего периода», «обосновании своих методов и теоретических принципов» .
Процесс самоидентификации критики в ХIX веке отмечен тем же качеством негативности, которое обнаруживается в конце ХХ века. Каждое новое направление и течение (романтическое, реалистическое, модернистское) утверждаются через оппозицию, обусловленную антиномичностью критического мышления и характера аргументации как типологических черт литературно-критического дискурса XIX века.
Критика 1990-х годов существует в иной эпистемологической ситуации, для которой характерна антропологизация, влияние постмодернистских философских концепций, переосмысление категории метода гуманитарного знания, переориентация герменевтики, идея множественности интерпретаций. Это ситуация, когда теория литературы и критики и сама критика уже имеют свою историю. В таких обстоятельствах критика способна осмыслить все компоненты своей структуры как равноправные, равнозначимые в процессе интерпретации. А факт выделения доминантных компонентов объясняется индивидуальностью критика, не декларируется и меняется в зависимости от цели (аналитической или прагматической), объекта исследования и может быть осмыслен как «ракурс видения текста».
Объем публикуемой метакритики позволяет определить одну из гносеологических установок того или иного «толстого» журнала. В большей степени авторефлексивна критика «Нового мира» и «Знамени», в меньшей –  критика «Октября». При этом для метакритики последнего журнала не характерно конструирование обновленной модели деятельности путем отвержения официальной советской.
Метакритика на рубеже ХХ – ХХI веков проходит путь от негативной самоидентификации, отказа от прежней модели критической деятельности (в статьях О. Дарка, Н. Ивановой, С. Чупринина, Л. Лазарева, А. Агеева и др.) к конструированию новых принципов интерпретации текстов, коммуникативных стратегий, обновленной идентичности (в работах И. Роднянской,  С. Костырко, О. Славниковой, Е. Иваницкой, А. Немзера, К. Анкудинова и др.). При этом доминирующая «разоблачительная» стратегия надстраивается над прагматико-аналитической, соответствующей главной целеустановке толстожурнальной метакритики первой половины 1990-х годов – обозначить границы своей идентичности в полемике с официозной и газетной критикой и присущими им моделями критической деятельности. Конструктивной тенденции соответствует преобладающая во второй половине 1990-х годов аналитическая стратегия.
         Критикой либеральных изданий отвергается образ всезнающего, авторитетного критика; ему на смену приходит критик свободный от идеологического «представительства», критик-медиатор, наблюдатель, комментатор, представитель читателя. Авторитарный тип коммуникации замещается коммуникацией на условиях равноправия с читателем. Актуализация Читателя как компонента критической деятельности происходит  по мере осознания кризиса чтения.

Общественное сознание как объект внимания литературной критики: интерпретационные стратегии, ценностные ориентиры

Следующий объект внимания критики, объединивший статьи в отдельный блок, – общественное сознание и его художественное исследование.
Статистический анализ всего комплекса статей данной группы позволил сделать вывод о том, что общественное сознание как объект «интересует» в большей степени критику журнала «Знамя». Большая часть работ, объединенных названным объектом, публикуется в «Новом мире» и «Знамени» с 1991 по 1993 год (так, «Знамя» за 1991 год публикует 9 статей с обозначенным объектом). Затем на протяжении всего десятилетия журналы публикуют по одной-две статьи социологического характера, притом не каждый год. Как показало исследование работ данной группы, спад оказался обратно пропорциональным усилению аналитизма и «приближению к художественному тексту». «Октябрь» публикует подобные статьи лишь в 2000 – 2001-м году. Малое количество работ, ориентированных на осмысление общественных проблем, в этом журнале объясняется меньшей социологичностью его критики, общей ориентированностью на рецепцию литературной ситуации, отдельных литературных явлений.
В процессе поиска типологических моментов, связывающих критические тексты разных авторов на протяжении десятилетия, и репрезентативных оснований типологии мы совместили два ракурса – хронологический (что позволило обнаруживать динамику найденных закономерностей) и «стратегический» (выявляющий динамику интерпретационных стратегий либеральной критики) .
Доминирующие интерпретационные стратегии в критике 1990-х – начала 2000-х годов – «реставрационная», «коррекционная», аналитическая. Под «интерпретационной стратегией» понимается не только программа интерпретации конкретного текста/литературного факта, но и изначальная позиция критика как «вопрошающего», «вопрос» которого, направленный на текст/литературный факт как проявление бытия, может быть также понят как программа. Для критики 1990-х, переживающей кризис самоидентификации в ситуации утраты читателя и прошлого высокого авторитетного статуса, (само)рефлексия и сам акт интерпретации приобретают «экзистенциальную» значимость.
Первая стратегия – «реставрационная» – направлена на разрушение, отсечение в сознании читателя тех представлений, которые генетически восходят к советской ментальности, на восстановление нормы. Происходит своего рода «реставрация» тех ценностей/фактов, а главное, мировоззренческих установок, которые трансформировались под идеологическим воздействием советской эпохи. Эта стратегия доминирует только в начале 1990-х годов и становится неактуальной уже в 1993 году. Материалом для «реставрации» становятся идеологическое мышление, привычка к вычитыванию идеологического в текстах (в статье А. Немзер «Сила и бессилие соблазна», 1991), травмированное органическое сознание «патриотов» (А. Агеев «Варварская лира», 1991), восприятие быта как пошлости (Н. Иванова «Неопалимый голубок», 1991), трансформированное понимание эсхатологичности (А. Якимович «Эсхатология смутного времени», 1991), мифологическое сознание современного человека (М. Липовецкий «Совок-блюз», 1991, А. Немзер «Страсть к разрывам», 1992). Во всех названных статьях утверждается альтернативная (истинная) ценностная координата.
Характерно, что в статьях этой группы и этого периода носителями исследуемых отклонений от нормы оказывается не все общество: в статье А. Агеева это поэты-патриоты, у Н. Ивановой – люди с «чистеньким» идеологизированным сознанием, у А. Якимовича – новая интеллигенция, сформированная советскими условиями, у М. Липовецкого – носители и создатели мифа о шестидесятниках, А. Немзер называет имена конкретных лиц, чья самоидентификация имеет форму негативной, предполагающей разрыв с поколением, веком, направлением. В представлении критики, обозначенной группе и им сочувствующим (что позволяет критику осмысливать ту или иную проблему как остросоциальную) противостоит более широкая масса людей (читателей), в которых живо понятие нормы. От имени последних и представительствует критик.
Статья Н. Ивановой «Неопалимый голубок. Пошлость как эстетический феномен» типична для рассматриваемой стратегии. Задача Н. Ивановой – способствовать возвращению («реставрации») и утверждению ценностной нормы, которая предполагает отношение к быту (синонимом быта в статье выступает «пошлость») как к нормальному проявлению человеческой жизни, снять привнесенные негативные идеологические смыслы. Ценностная оппозиция, которую предполагает «реставрационная» стратегия и сформулированная задача, определяет ход размышлений и реализацию прагматической цели критика. На протяжении статьи оппозиция, которая в самом общем плане представляет собой инвариантное противопоставление «нормы» и «отклонения», реализуется в целой системе вариантов (авторская (истинная) норма и антинорма – советская норма и антинорма; человеческое – расчеловечивающее; носители нормы – пропагандисты безбытности), первый член которых дается в модусе приятия/истины, а второй – резкого неприятия . Подобные оппозиции обнаруживаем во всех статьях, принадлежащих рассматриваемой стратегии.
По принципу оппозиции Н. Иванова выстраивает и художественные тексты писателей (антибытовиков – Хлебникова, Маяковского, конструктивистов, Проскурина; понимающих быт как нормальное проявление человеческой жизни – Булгакова, Шаламова, Солженицына, Трифонова, Петрушевской, Толстой). Безбытному советскому ценностному ориентиру (в котором аскетизм окрашен как ценностно значимый, а быт ассоциируется с мещанской жизнью, пошлостью, буржуазным Западом) Н. Иванова противопоставляет ориентир, освященный классической литературной традицией (согласно которому безбытность грозит расчеловечиванием, а быт спасителен) .
Критик исследует эволюцию категории пошлости, быта в культуре ХХ века, последовательно обращается к революционным годам (времени борьбы с бытом и насильственного формирования концепции нового (пролетарского) быта), периоду утверждения «безбытности» как стиля жизни и литературы, фиксирует факты сопротивления безбытности и восстановления нормы в современной литературе. Н. Иванова выстраивает своеобразный «сюжет» – движение феномена «пошлости» в разных исторических обстоятельствах. Важно, что выстраиваемые оппозиции мыслятся критиком еще и как познавательные установки (рассматривает интерпретации Л. Гинзбург, И. Дедкова, критику произведений Ю.Трифонова как не освобожденные от заранее отрицательной реакции на слова «мещанство», «пошлость»).
Вторая стратегия – «корректирующая» – направлена на осмысление порожденных современностью отклонений от нормы в сознании современника, актуализацию этой нормы. Между первой и второй стратегией обнаруживаются сближения (интерпретация с точки зрения ценностных ориентиров, оппозиция как структурообразующее начало) и отличие (отклонения от нормы не будут объясняться советским прошлым). Критики обнаруживают следующие «болезни» современного сознания: привыкание к игре как способу ухода от реальности (С. Носов «Литература и игра», 1992), понижение ценности классики (В. Камянов «Игра на понижение», 1993), архивизм (А. Пурин «Архивисты и новаторы», 1994),  иждивенчество, прутковщина, несвобода (С. Рассадин «Освобождение от свободы», 1995), схематизм в осмыслении прошлого и настоящего (И. Дедков  «Между прошлым и будущим», 1991), мифологичность сознания (А. Агеев «Бесъ борьбы», 1996), страсть к отрицаниям как примета постидеологического сознания (В. Потапов «Схватка с Левиафаном», 1991).
Норма в виде определенного ценностного ориентира эксплицирована в тексте и, как и в рамках первой стратегии, часто ассоциируется с классикой . Носителями названных отклонений являются так же, как и в первом случае, определенные социальные слои: молодое поколение 1980-х (С. Рассадин), «борцы» с идеологическим сознанием (А. Агеев), аналитики, накладывающие схемы на многообразную жизнь (И. Дедков), нынешняя словесность (С. Носов), архивисты, необъективные исследователи (А. Пурин) и т.п. В то же время критики указывают на то, что исследуемые критиком проявления сознания «симптоматичны» («распространенны», «типичны») и для большего круга современников.
Третья стратегия (самая распространенная) – аналитическая – направлена на безоценочное осмысление новой ментальности, ее эволюции. Актуальными моментами, характеризующими сознание современного человека, называются вживание в ситуацию пограничного бытия (А. Немзер «Двойной портрет на фоне заката», 1993), кризис идентичности (Н. Иванова «После», 1996), выпадение исторической памяти, внутренняя безопорность (В. Камянов «В тесноте и обиде, или «Новый человек» на земле и под землей», 1991), фантомность, мифологичность сознания (А. Архангельский «”Гей, славяне!”…», 1995), внутренняя безопорность (И. Роднянская «Сюжеты тревоги. Маканин под знаком “новой жестокости”», 1997), утрата веры в высшие смыслы, цельности и ценностей, постмодернистское мировосприятие, тоска по реальности (К. Степанян «Реализм как заключительная стадия постмодернизма», 1992; «Назову себя цвайшпацирен?», 1993; «Кризис слова на пороге свободы», 1999), неуверенность в будущем, застигнутость, неопределенность, неизвестность, нереализованность (О. Дарк «Принесенные в жертву», 1998), бегство от современности (А. Немзер «В каком году – рассчитывай…», 1998). В названных работах фиксируемые проявления сознания современника рассматриваются вне оппозиции «норма – отклонение». Критика фиксирует проявление сознания современника, оказавшегося в экзистенциальной ситуации кризиса. Неслучайно появление в статьях этой группы характеристик сознания, связанных с традицией литературного и философского экзистенциализма: тошнота, застигнутость, неизвестность, отчаяние, тревога, ужас. Актуальным становится не нравственно-ментальный план, а ментально-психологический. Показательно и то, что эта стратегия, в отличие от описанных выше, выделяет не часть социума – носителей того или иного отклонения от нормы, а все общество.
Только в рамках третьей стратегии имеет место движение не от формулируемого «диагноза» к литературе (как иллюстрации), а от литературного явления к постановке своеобразного «диагноза» обществу, оценке общественного сознания. Эта тактика одинаково характерна для обоих журналов, встречается в работах О. Дарка («Знамя», 1998), А. Немзера («Знамя», 1993), В. Камянова («Новый мир», 1991), И. Роднянской («Новый мир»,1997). Подавляющее же большинство статей, объединенных объектом «общественное сознание», демонстрирует использование первой тактики, это связано с качеством выбираемых стратегий. «Реставраторская» и «корректирующая» предполагают обозначение ментальной проблемы как данности, наличие ценностной шкалы. Аналитическая стратегия ориентирована на поиск, прежде на «симптомы», чем на «диагноз». Соотносятся с этими выводами наблюдения за доминированием в критических статьях аналитической или прагматической составляющей. Показательно, что в рамках первой и второй стратегий доминирует прагмаориентированный метод. Типичной формулировкой (моделируемой нами) прагматической цели является восстановление нормы. В рамках третьей стратегии доминирует аналитическая составляющая. Хронологически до середины 1990-х годов актуальна прагматическая составляющая метода, во второй половине – аналитико-прагматическая и аналитическая. На наш взгляд, это напрямую связано с потерей критикой статуса инстанции, ориентирующей читателя, обладающей авторитетным знанием. Теперь она идентифицирует себя с аналитиком.
В рамках обозначенных стратегий интерпретации складываются обобщенные психологические портреты поколения. В первой половине 1990-х (период активности «реставрационной» и «коррекционной» стратегии) – это человек, сознание которого определяли либо сформированные советской эпохой ориентиры, установки мышления, либо новые мифы, заместившие старые. Во второй половине 1990-х годов – современник, переживающий кризис самоидентификации, который проявляется в разрыве связи с прошлым, неукорененности в настоящем, неверии в будущее, переживании относительности системы ценностей (отсутствие «вертикали» (К. Степанян)). Отсюда и «безопорность» как самая частотная характеристика сознания современного человека.
Нельзя говорить о том, что какой-то из журналов выбирает определенный комплекс черт сознания и исследует только их. В то же время в «Знамени» наблюдается больший интерес к исследованию постмодернистского типа мышления современного человека.
Обращение к персоналиям позволяет сделать вывод о том, что ряд критиков работает в рамках одной стратегии, есть те, кто меняет свою стратегию в направлении третьей, аналитической (обратного движения нет). Так, на первую и близкую ей вторую стратегию ориентирован А. Агеев, на третью К. Степанян. В статьях Н. Ивановой, А. Немзера обнаруживается «стратегическое» переориентирование.
Так, смена стратегий выявляется в критике А. Немзера. Центральной категорией для А. Немзера является категория истории, времени. По отношению к ней мыслится особенность мироощущения современника, выстраивается процесс интерпретации. Однако смысловое наполнение категории времени меняется на протяжении десятилетия и совпадает со сменой стратегии. В рамках «реставрационной» стратегии написаны две работы («Сила и бессилие соблазна» (1991), «Страсть к разрывам» (1992)), опубликованные в «Новом мире». В них история мыслится как процесс, в котором в сложных отношениях находятся век минувший и нынешний, переживание разрыва между ними – особенность сознания современного человека, источник душевного дискомфорта и тех отклонений, которые фиксирует А. Немзер. Речь идет о сформированной прошлой эпохой нужде в идеологии и идеологах, мифах, идеологической интерпретации мира/текста . Эта черта исследуется и как ментальная, и как интерпретационная (в смысле вычитывания смыслов ), свойственная советскому читателю на протяжении всего ХХ века. По контрасту с идеологическим критик выстраивает собственный анализ произведений Кормера, Бородина, рассматривает ту или иную идею, точку зрения в отношении к ее носителю, критика интересует личная мотивировка идеи, проблема соотношения и взаимовлияния идеи и судьбы. В отличие от В. Потапова, А. Немзер не смотрит на авторов как на создателей идеологии, а на текст как на ее носителя. Подход к интерпретации – личностно ориентированный – декларируется самим критиком в качестве не только выбранного, но и объективного, единственно возможного в ситуации активного созидания новых мифов .
В статье «Страсть к разрывам» А. Немзера интересуют не только внутренние противоречия концепций оппонентов, но сами механизмы проявления нового мифа. Критик обращается к логике суждений А. Латыниной, Л. Аннинского, М. Эпштейна, ему интересны общие законы существования новейшей мифологии, методологические принципы ее возникновения и функционирования. От содержательного уровня концепций оппонентов А. Немзер переходит, таким образом, к осмыслению типов мышления, к стратегиям. Наличие мифов и легкость их восприятия современником, по мнению критика, – результат той пустоты, которая явилась следствием разрушения советских идеологических мифов, разрыва между минувшим и настоящим веком.
В аналитически ориентированной работе 1993 года («Двойной портрет на фоне заката» ) категория времени, истории мыслится иначе. Теперь А. Немзер отталкивается от текста, в котором отразилось мироощущение, ощущение времени конкретного автора (Т. Кибирова, А. Слаповского). «История» мыслится как синоним реальности современника, противопоставленной пространству мифов, в котором долгое время существовал советский человек . Разрыв с историей теперь сопряжен с такими угадываемыми Немзером ощущениями, как тревога и чувство вины, конца – категориями экзистенциальными. В статье 1998 года («В каком году – рассчитывай…») они станут преобладающими. Если в 1993 история как настоящее бытие мыслилась в качестве временно потерянной нормы, возвращение к которой жизненно важно, то в 1998 ее существование мыслится относительным . Важно, что из потока литературы А. Немзером вычленяются тексты, общий мотив которых – бегство от современности.
В названных работах А. Немзер совершает путь от «чистых» в своей потенциальной контрастности (включенности в оппозицию) категорий к более сложным проявлениям общественного сознания, экзистенциальным, сопряженным с ситуацией бытийной неустойчивости, пограничности. Если в первых двух статьях носителями отклонений оказывались либо конкретные люди, либо определенная часть общества, к которой критик себя и проницательного читателя не относил, то теперь исследуются всеобщие ментальные черты (неслучайно увеличение количества местоимений «наши», «мы»). Экзистенциально ориентированные статьи публикуются А. Немзером в журнале «Знамя», а первые две в «Новом мире». Это неслучайно: «Знамя» – журнал, более ориентированный на осмысление постмодернизма и проявлений постмодернистского мироощущения. А наблюдаемое А. Немзером состояние современника близко именно постмодернистскому мироощущению.
К. Степанян – критик, меняющий не стратегии, а ракурс видения выбранного объекта. Объединяет три статьи К. Степаняна («Реализм как заключительная стадия постмодернизма» (1992), «Назову себя цвайшпацирен?» (1993), «Кризис слова на пороге свободы» (1999)), опубликованные в «Знамени», внимание к постмодернизму, постмодернистскому мировосприятию. Критик последовательно повторяет в статьях признаки постмодернистского восприятия мира, трижды повторяет мысль о том, что «многие из нас именно постмодернисты», доказывает мысль о том, что постмодернистское сознание не способно справиться с ролью открытия реальности, а его преодоление, трансформация его проявлений может быть продуктивна. Такую трансформацию К. Степанян наблюдает в русской прозе, которую объединяет под названием «новый реализм» и которая оказывается способной рождать смыслы. Динамика критики К. Степаняна связана с последовательной актуализацией, экзистенциальных вопросов и вопросов гносеологии/интерпретации. Так, первая статья о постмодернистском мироощущении, его признаках представляет собой развернутую информационную справку, необходимую в ситуации, когда для большинства писателей, критиков, читателей постмодернизм – «непонятный зверь» . Обращаясь к литературной практике (как к иллюстрации), критик фиксирует проявление реалистического как тоски по подлинной реальности. Постмодернизм как объект включается в осмысление проблемы Человек и Реальность и вопросов о способах постижения/возвращения/открытия реальности. К. Степанян приходит к выводу о непродуктивности «чистого» постмодернизма. Далее в статье 1993 года критик акцентирует внимание на той экзистенциальной и гносеологической ситуации, в которой оказался современник (писатель и читатель): переориентация литературы с социальной сферы на более удаленные от поверхности, потеря литературоцентризма и одновременно читательская потребность искать новые смыслы в литературе, которая их продуцирует, растерянность в ситуации необходимости самостоятельного осмысления мира, истории, себя без идеологических помощников со стороны «монстра тоталитарной власти» и др. В русском постмодернизме теперь в качестве главной черты указывается способность продуцировать смыслы. Постмодернистское сознание мыслится теперь в познавательном плане как ориентированное на познание, поиск смыслов как источник самосознания и самопознания. В третьей статье от гносеологического ракурса К. Степанян приходит к экзистенциальному. Об этом свидетельствуют те признаки постмодернистского сознания, которые перечисляет критик. Наряду с теми чертами, которые уже появлялись в предыдущих статьях, обнаруживаются: отчуждение людей, утрата цельности, чувство глобального одиночества, безнадежность, беззащитность, утрата вертикали. Тексты, к которым обращается К. Степанян (В. Маканин, М. Бутов), подтверждают его наблюдения. Постмодернистский кризис, через который проходит сознание людей, по мнению критика, оказывается самым болезненным. Если в первых двух статьях выход предполагался, проявлением его был новый реализм, теперь он не конструируется критиком .
Смена стратегий в проанализированных выше статьях является следствием смены «вопроса», определяющего направление (само)интерпретации.
В каждой из рассмотренных статей данного блока озвучена или подразумевается та или иная ценностная категория, мыслимая как истинная. Вместе они образуют ценностное поле, в рамках которого функционирует литературная критика и которое является актуальным для социума в данный период. На протяжении 1990-х годов оно меняется, на каждом этапе актуализируя тот или иной аксиологически значимый ориентир. Наиболее явно эта динамика проявляется, если исследовать десятилетие «стратегически». «Реставрационная» стратегия последовательно конструирует ценностную доминанту «от противного»: не идеологические ориентиры, а непреходящие категории доброты, свободы, порядочности; не группа, масса, поколение, а личность; не разрыв с прошлым, а связь, укорененность в минувшем (А. Немзер) и т. п. Это коррелирует с явлением негативной самоидентификации, характерной для критики 1990-х .
Другая закономерность, проявляющаяся в критике, исследующей общественное сознание, – параллельное «ведение» заявленных ценностей в либеральных журналах: приоритет высших, непреходящих, не конкретно-исторических ценностей (А. Немзер («Новый мир») – А. Агеев («Знамя») – О. Павлов («Октябрь»)) ; ценность личности и личного (А. Немзер («Новый мир») – Н. Иванова («Знамя») – Б. Филевский («Октябрь»)) ; связь с историей, объективность (А. Немзер («Новый мир») – М. Липовецкий («Знамя») – Е. Иваницкая («Октябрь») ).
Хронологический принцип позволяет обнаружить динамику осмысления вопросов преемственности, исторического самосознания на протяжении десятилетия. Для начала 1990-х характерен пафос объективного осознания истории (В. Камянов, «Новый мир», 1991), утверждения свободного от «костылей» идеологических концепций, мифов; близко к этому утверждение ценности открытого, вне декораций, мишуры, игры видения реальности (С. Носов, «Новый мир», 1992; И. Дедков, «Знамя», 1991; К. Степанян, «Знамя», 1992). Объединяет статьи проблема «чистого» видения истории (настоящего и прошлого). К середине десятилетия помимо названного аспекта, который продолжает быть актуальным, появляется другой – связанный с проблемой кризиса самосознания. Критика переориентирует взгляд на историю с необходимости ее «познания» на «самопознание» (А. Пурин, «Новый мир», 1994; А. Агеев, «Знамя», 1996; А. Немзер, «Знамя», 1993; А. Архангельский, «Новый мир», 1995). Во второй половине 1990-х годов, когда актуальной становится экзистенциальная проблематика, критика констатирует кризис самосознания, экзистенциально драматичную ситуацию, в которой оказался современник и которая отражается в художественных произведениях. Частотным в статьях конца 1990-х становится слово «опора» (К. Степанян, «Знамя», 1999; И. Роднянская, «Новый мир», 1997; А. Немзер, «Знамя», 1998; Н. Иванова, «Знамя», 1996; В. Новиков, «Новый мир», 1999; О. Павлов, «Октябрь», 1998; Л. Шульман, «Октябрь», 2001). Критика констатирует ее отсутствие (в виде классики, истории, религиозной вертикали и т.п.) и в то же время, продолжая предыдущую ценностную линию, предполагает ее поиск в процессе осознания себя в истории (прошлом и настоящем), реальности. Критика и в ценностном аспекте, таким образом, выходит к проблеме интерпретации и самоинтерпретации, вычленения смыслов.
В аксиологическом плане для критики особую важность приобретают не столько сами ценностные категории, сколько способности, акты (само)понимания. Воплощением идеала, источником ценностей в большинстве статей, как было отмечено, выступает XIX век, в рамках третьей аналитической стратегии такого источника нет. Особенно очевидно это во второй половине 1990-х годов в ситуации «растерянности».
Общественное сознание, психология современника как объект внимания проявляются в статьях «Октября» 2000 – 2002 годов. Каждый раз толчком к рефлексии становится ситуация разрушения традиционной схемы «читатель вслед за писателем», потери былого статуса литературы для читателя, нечтения. Критики используют корректирующие и аналитические интерпретационные стратегии в осмыслении этой ситуации. Для критики «Октября» не свойственен поиск детерминант в области социологии, политики. Актуальной становится сфера социальной психологии. Так, О. Славникова интерпретирует проблему нечтения как социально-психологическую. Помимо очевидных причин нечтения, кроющихся в самой литературе (писатели не читают друг друга, пишут для себя), в положении издательского дела, она выявляет иные причины, касающиеся психологических трансформаций в сознании читателя, обусловленные новыми социокультурными обстоятельствами: «Такое ощущение, будто все мы стали подсознательно бояться любого стержня, скрепляющего нашу жизнь в нечто большее, нежели отдельный день; литература <…> вызывает раздражение своей несоразмерностью, какими-то неясными требованиями к человеку, непонятно на чем основанными и неизвестно откуда идущими <…> потребность отразиться в тексте, посмотреть себе в глаза предусматривает и ту работу познания, делать которую большинство сегодняшних читателей решительно отказывается. Человек не желает соглашаться с тем, что облик его зашифрован, что встреча с собой требует известных усилий и с его стороны. Человек, иными словами, не верит тексту» .
Психологические, ментальные особенности читателя-современника прежде всего интересуют и Л. Березовчук, обратившуюся к проблеме нечтения. По мнению критика, эстетические тенденции отражают те сдвиги, которые происходят в сознании читателя, спрос которого определяется не художественными факторами, а психологическими мотивами: потребностью в самоактуализации читающего, потребностью в компенсации алогичности существования, идентифицировании собственной языковой способности .
Фиксация изменений в восприятии реальности на примере восприятия литературы является главной задачей Л. Шульман. В центре ее размышлений оказывается современник, человек впечатлений, осознающий необходимость в перенастройке способов соотношения с реальностью. Литературная действительность, подвижная и нестабильная ни в эстетическом, ни в идеологическом плане, по мнению критика, активизирует внутренние возможности и восприимчивости человека и человечества .
Если рассматривать выделенные стратегии и статьи, написанные в их рамках, как дискурсивные формации, возможно определить условия их порождения. Одним из них будет являться «вопрос» (в онтологическом плане). Для критики XIX века – «Что есть литература?». Критика 1990-х в представленных ею различных типах «высказываний» подразумевает другой «вопрос»: «Что есть Я как Dasein?», появляющийся как результат кризиса самоидентификации, который вывел на передний план авторефлексию. Этот «вопрос» определяет ту общую сетку значений, которую набрасывает современная критика на литературную и социальную действительность. Он разбивается на варианты, характерные для отмеченных нами стратегий. Для первой и второй стратегии «что во мне/нас мешает истинной интерпретации/какова истинная интерпретация?» – поиски ведутся как в отношении прошлого советского, так и настоящего. Для третьей – «какова моя опора?» (опора в ментальном, нравственном, онтологическом (интерпретационном) плане), актуальный «вопрос» в ситуации кризиса самоидентификации самой критики. «Вопрос», в соответствии с идеей М. Хайдеггера, П. Рикера, характеризует задающего. Эти и другие эксплицированные в текстах статей «вопросы» создают гносеологический «портрет» критики рубежа веков.
Еще одна динамика в исследуемом блоке статей обнаруживается в процессе наблюдения за изменением смыслового наполнения значимой оппозиции Тогда – Теперь. Анализ литературно-критических статей в интересующем нас аспекте позволил выявить целый комплекс оппозиций («старое – новое», «смерть/конец – возрождение», «норма – отклонение», «разрушение – восстановление», «отсутствие – наличие»), в котором выделяется главная – своеобразный инвариант – Тогда – Теперь.
Оппозиции, как правило, задаются уже в начале статьи (композиционно сильное место), с тем чтобы далее восприятие читателем текста разворачивалось под ее знаком. Часто оппозиция задается уже в заглавии («Постмодернизм: новая первобытная культура» В. Курицын, «Ситуация. Борьба идей в современной литературе» С. Чупринин, «Мчатся мифы, бьются мифы» А. Бочаров, «Возвращение к настоящему» Н. Иванова, «Былое и небылицы» Л. Лазарев, «Противостояние (интеллигенция и  бюрократия…)» В. Новиков).
В период 1980–1990-х годов доминирующая оппозиция качественно меняется.
Вторая половина 1980-х годов – время функционирования оппозиции «в чистом виде»: оба ее члена образуют ярко выраженное противопоставление, в ходе критической статьи автор не допускает попыток снять оппозицию или переосмыслить ту или иную ее составляющую. Как было отмечено выше, доминирующая оппозиция представлена своими вариантами. В журнальных критических публикациях второй половины 1980-х годов наиболее частотными являются следующие варианты: запрет – свобода, убогость – ценность, контроль – самостоятельное развитие, ложь – правда, миф – демифологизация, директивная критика – аналитическая независимая критика.
Так, В. Камянов, в статье «Служенье муз и прикладная эстетика» использует оппозицию не только в названии своей работы, но и в эпиграфе («Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения» О. Мандельштам). Усиливают оппозицию метафоры перепланировки, перелома, «тектонического сдвига», характеризующие литературную ситуацию периода перестройки. Ту же функцию усиления выполняют сочетания типа «теперь же…», частотные в статье. Доминирующая оппозиция Тогда–Теперь представлена в данной статье следующим вариантом: противопоставление «пайковых» книг, отражающих «заседательское сознание», и текстов, составляющих явление возвращенной литературы, отражающих обновленное эстетическое сознание. В. Камянов пишет об истории литературы как об истории сопротивления художественного сознания заседательскому. Идея сопротивления как определяющая характеристика исследуемого критиком периода, однозначность оценок обусловили использование оппозиции как структурообразующей.
Развернутая оппозиция обнаруживается в статье Л. Лазарева «Дух свободы» . Она представлена в работе следующими вариантами: запрет – свобода, мифы – демифологизация. Анализируя в своей статье роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», Л. Лазарев отталкивается от биографического и художественного материала и обращается к проблеме внутренней свободы, необходимости процесса разрушения мифов, отмечая при этом инерционность явления запрета в отечественной культуре. Запрет идеологический, по мнению автора, сменился запретом по причине бескультурья, невежества. Усиливают оппозицию метафоры перелома, слома, сдвига, а также используемая в метафорическим смысле военная лексика («Это дается нелегко, с боем, “охранители” старого не только упорно защищаются, но и яростно контратакуют» ).
В то же время выделяются статьи, в которых доминирующая оппозиция «меняет знаки». Если в большинстве статей первый член оппозиции и его смысловые варианты оцениваются отрицательно, а второй – положительно, то в этих работах знаки меняются на противоположные. Однако следует заметить, что в подобного рода работах имеет место несколько иная соотнесенность первого члена оппозиции и временного промежутка. Здесь это 1960-е годы. Именно эта тенденция переосмысления оппозиции разовьется в 1990-е годы.
С. Рассадин в статье «Который час?» (Знамя. 1988. №1), посвященной анализу современной поэзии, вводит оппозицию: первые поэты (шестидесятники, например) – вторые поэты (эпигоны, копиисты). Со вторыми, представителями Теперь, критик связывает опасность оказаться иждивенцами перестройки. В данном случае члены оппозиции имеют обратную оценочность.
Общая черта критики конца 1980-х годов – второй член оппозиции (положительно окрашенный) утверждается как желаемая в последнее время норма; процесс ее восстановления сопряжен с рядом проблем (крайностями и перегибами, социологизмом, инерционными движениями и т.п.), которые фиксируются, исследуются критикой этого времени. Так, А. Казинцев («Лицом к истории: продолжатели или потребители» ), размышляя об отношении литераторов к истории отечественной культуры, к недавнему прошлому страны, фиксирует тенденцию вглядывания в пройденный путь, обращения к истории, пришедшее на смену «былой безоглядности». И в то же время критик задается вопросом о степени серьезности, мере ответственности в подходе к истории. Рассматривая произведения текущего литературного процесса, А. Казинцев фиксирует примеры бесцеремонной эксплуатации истории, потребительского отношения, вытеснения из общественного сознания ответственности. В другой своей работе («Взыскательная критика» ) критик использует тот же вид оппозиции: Было и есть – Должно быть. Критика как «ведомство церемоний и восхвалений» с перевернутой шкалой ценностей, по мнению критика, функционирует и в перестроечное время, в то время как необходимо становление критики самостоятельной, честной, руководствующейся выверенным эстетическим чувством. Подобный пример наблюдается в статье В. Кожинова «Мы меняемся?» . Критик выводит портреты двух типов литературных деятелей. Первый – чуждый не только культуре, но и простой образованности, не знающий предмета, легко приспосабливающийся к изменившейся исторической ситуации – «еще совсем недавно играл внушительную роль в жизни литературы», существует и сегодня, однако «ныне, к счастью, власть таких деятелей быстро ослабевает». Второй – объективный, вдумчивый исследователь литературного явления, ориентированный на правду. Оппозиция Тогда – Теперь, по сути, имеет здесь следующий вид: Тогда и все еще сегодня – качественно новое Теперь.
Уже с начала 1990-х годов доминирующая оппозиция трансформируется, теряя чистоту антитетичности. Опишем один из частотных случаев: автор вводит некое противопоставление как долженствующее, но реальная общественно-литературная ситуация эту оппозиционность не поддерживает.
Так, в статье А. Агеева «На улице и в храме» о формах и деформациях возрождения религиозного сознания в качестве проблемного звучит вопрос «действительно ли восстановится цивилизованная норма?» . Доминирующая оппозиция присутствует здесь в варианте «разрушение – восстановление». Она заявлена в начале статьи: атеистическое общественное сознание, разрушенные храмы Тогда – тенденция воскрешения, возрождения религиозности (не юридической нормы, а истинной свободы совести) Теперь. Однако далее А. Агеев сознательно размывает антитетичность, констатируя возрождение не православия, а православной моды, обнаруживая опасную тенденцию дидактизма и морализаторства, упрощенного решения темы Человек – Бог в современной прозе и поэзии, политизированность церкви как социального института. Неслучайны в этой связи словоупотребления «еще не восстановилось», «восстановится ли?», «начало возрождения», «шаги к восстановлению», повторяющиеся в статье и снимающие оппозиционность введенного противопоставления. В данном случае автор озвучивает причину нереализации желаемой оппозиции – она в «растерянности людей, не привыкших к свободе и потому не желающих ее, не умеющих делать выбор <…>, в отсутствии иммунитета к единомыслию» . В рассматриваемой статье трансформация значимой оппозиции Разрушение – Восстановление является необходимым содержательным и структурообразующим элементом, позволяющим автору последовательно выдерживать логику «сюжета» критического повествования и репрезентирующим главную идею – процесс желаемого и необходимого возрождения истинного религиозного сознания и его проявления в жизни общества, литературе, функционировании церкви протекает часто с такими деформациями, что проблематичным становится сам факт утверждения возрождения.
Подобный пример наблюдается в статье К. Степаняна «Нужна ли нам литература?». Оппозиция, имеющая место здесь, – Цензура (Тогда) – Свобода печати (Теперь). Оппозиция, воспринимаемая как норма для постперестроечного периода, не выдерживает «проверки» действительностью. Критик пишет о невостребованности когда-то запрещенной литературы («но вот теперь оказывается, что тысячам людей, проходящим в день мимо киоска, книга эта не нужна?!» ). Показателен и сам вопрос, который выносится в название статьи.
В большинстве случаев в начале 1990-х годов основным фактором, снимающим оппозицию, является инерционное движение, охватывающее общественное сознание, развитие литературы, ценностную парадигму.
В статье В. Потапова «Сеятель слово сеет» главная оппозиция – Ложное – Истинное. Ложными оказываются «расхожая риторика», тоталитарные идеи, политическая фразеология, обесценивающая, например, такое понятие, как писатель-мыслитель. Истинные же ценности, которые могут послужить той самой объединяющей идеей, по мнению автора, можно найти в произведениях А. Солженицына, не ограничивающихся антитоталитарной проблематикой, поскольку писатель провозглашает приоритет общечеловеческих ценностей, находящихся в сфере христианско-православного мировоззрения и воплощающихся в триединстве: правда-свобода – вера. Если бы критик закончил статью на этом, оппозиция имела бы чистый вид. Однако автор обращается к проблеме (не)восприимчивости идей Солженицына современным обществом, и в этот момент заявленная оппозиция начинает трансформироваться, акцентируется факт неуслышанности, невосприимчивости, молчания. Причина опять видится в массовом сознании, с его «зашоренностью, привычкой все осмыслять в категориях политизированного сознания» , озабоченностью хлебом насущным, духовной зависимостью, отсутствием иммунитета к ложным идеям.
Схожа с рассмотренной выше оппозицией другая: Миф – Демифологизация». Статья А. Бочарова «Мчатся мифы, бьются мифы» посвящена мифам сталинской и постсталинской эпохи, процессу демифологизации, которому способствует литература. Критик уточняет, что «демифологизация истории – это своего рода атеизм», она приводит к жесткой проблеме: «А на что же опереться, чему ввериться, чем оправдать свое существование?» . Таким образом, и в этой работе нет чистой оппозиции, так как предполагаемое положительное действие второго члена оказывается проблематичным.
Продолжает действовать тенденция смены знаков, наблюдаемая в критике 1980-х годов. В этих случаях по-прежнему Тогда относится к недавнему прошлому, к 1960-1970-м годам. Оппозиция Тогда (Наше поколение, Мы) – Теперь (Новое поколение, Вы) обнаруживается в статье В. Новикова «Раскрепощение». Свою задачу критик формулирует как воспоминание о читательском опыте своего поколения, поколения семидесятников. Неявно этот опыт сравнивается с читательским опытом современного читателя неподцензурного периода, акцентируется внимание на более развитом критицизме, самостоятельности мысли, собственных «аргументах в защиту каждого оклеветанного писателя» . Новый читатель – иной, часто невосприимчивый, равнодушный, заинтересованный окололитературным успехом.
С. Чупринин, еще недавно ставивший неутешительный диагноз литературной критике (утрата интереса к собственно литературе), в 1995 году в статье «Перечень примет» обнаруживает иную тенденцию: «<…> былым мобилизующим смыслом писательское слово больше не обладает <...> Писательская гиперполитизированность <…> кажется сегодня уже архаической, а оттого и несколько комичной» . В статье «Элегия» тот же критик пишет о разных поколениях критиков. Говоря о преимущественном самовыражении, создании писательских репутаций, собственных амплуа молодыми критиками, автор подспудно соотносит молодое поколение со своими сверстниками-коллегами, чья профессиональная деятельность более всего приближена к норме, «традиционному жанру мудрой, развернутой проблемно-аналитической статьи» . Это еще одна оппозиция Норма-Отклонение, где норма – взвешенность и ответственность суждений, соотнесенность с общественной и литературной ситуацией, баланс объективности и субъективности.
Критика второй половины 1990-х годов представляет совершенно новый этап в осмыслении значимой оппозиции. Все более распространенной становится оппозиция Старое (мое, наши) поколение – Молодое (не наши, чужие), где первый член оппозиции осмысливается положительно, второй – отрицательно. С. Рассадин в статье «Освобождение от свободы» (Знамя. 1995. №11) своему поколению писателей противопоставляет молодое, для которого характерны иждивенчество, групповщина, прутковщина, невзрослость, непричастность к реальности порядка – неготовность к свободе, несформированность чувства исторической, нравственной личной ответственности.
Обнаруживается тенденция переосмысления значимой оппозиции, уже не только стирающего оппозиционность, но и снимающего ее. В такого рода работах ведущая оппозиция необходима критикам для контраста, усиления отталкивания от нормы. Так, в работе А. Агеева «Выхожу один я на дорогу» (Знамя. 1994. № 11) вводится вариант оппозиции Несвобода – Свобода со знаком плюс во второй части и уже в начале статьи переозначивается. Современный писатель/критик сегодня, по мнению критика, оказывается в ситуации несвободы, нереализованности, зависимости от читательских приоритетов.
История трансформации ведущей оппозиции отражает важный, на наш взгляд, аспект эволюции отечественной критической мысли, а также иллюстрирует эволюцию общественного сознания перестроечного и постперестроечного периода. Если во второй половине 1980-х годов идеологическая, ценностная ломка породила пафос отрицания, распространившийся на оценку предшествующего этапа культурного развития, то по мере увеличения исторической дистанции формируется тенденция осмысления произошедших и происходящих перемен, общество уходит от однозначных, резких оценок.
Изменение смыслового наполнения оппозиции Тогда – Теперь может быть рассмотрено как проявление ностальгии по советскому в критике, а сами критические тексты представлены в контексте ностальгического дискурса.
В рассматриваемом типе ностальгического дискурса, в том образе советского, который формируется литературной критикой 1990-х годов, проявляются познавательные и ценностные установки, которые ограничивают определенный угол зрения субъекта дискурса на советское прошлое.
Ностальгический дискурс в литературной критике 1990-х годов охватывает высказывания разных жанров, авторами которых становятся представители разных поколений, журналов. Его проявление в литературной критике либеральных журналов постсоветского времени фиксируется уже в 1992 – 1993 годах (в консервативных журналах он был актуален и в годы перестройки). Казалось бы, не сформировалась даже минимальная временная дистанция, которая могла бы «вызвать» ностальгические настроения. Важно, что его появление в 1992-м году противоречит уже сходящей на нет, но еще живой тенденции «разоблачения» советского; процессу обновления модели литературно-критической деятельности путем отсечения типичных «советских» ее проявлений; негативному варианту идентичности, свойственной метакритике начала 1990-х годов; «реставрационной» стратегии, направленной на отсечение в сознании читателя тех ментальных проявлений, которые генетически восходят к советской ментальности, на восстановление нормы. И все же именно в это время ностальгический дискурс оформляется в литературной критике. Следовательно, в самих обстоятельствах функционирования критики сформировались некие условия, которые породили ретроспективный ностальгический взгляд.
Эти условия касаются как непосредственно обстоятельств функционирования критики, так и общекультурной ситуации. Условно их можно обозначить как факторы «статуса», «возраста», «отставания».
Фактор «статуса». В результате обвала журнальных тиражей, потери многотысячного читателя критика утрачивает статус инстанции, направляющей общественное мнение, идеологического стержня «толстого» журнала. Метакритика фиксирует  кризис жанра, кризис самоидентификации: настоящее кризисно, будущее бесперспективно. В этих обстоятельствах критическое зрение направляется в прошлое (в выборе этого направления срабатывает своего рода инстинкт самосохранения). Недалекое советское прошлое ассоциируется с былым авторитетным статусом. «Припоминание» былых заслуг может выступать как одна из форм ностальгии, позволяющая смягчить кризис самоидентификации.
Фактор «возраста». Период 1990-х годов становится временем «взросления» того поколения критиков, которое появилось на волне перестройки. Этап их молодости – максималистского самоутверждения, борьбы с советским в политике, эстетике – пришелся на 1980-е годы. Быстро «взрослея» под влиянием исторических событий, в 1990-е годы они теряют максимализм в оценке прошлого, пафос отрицания, испытывают потребность в том, чтобы вернуться в прошлое, проанализировать литературные явления заново, находясь в позиции «из вне» (М. Липовецкий «Совок-блюз» (1993), «Современность тому назад» (1993), Н. Иванова «Прошедшее несовершенное» (1996)), провести параллели, «установить диалог» (М. Берг «О литературной борьбе» (1993)). Ностальгия в работах старшего поколения критиков проявляется как следствие утраты лидирующего поколенческого положения, критики со стороны молодых.
Фактор «отставания». Литературное поле новейшей прозы и поэзии в 1990-е годы не осваивается критикой адекватно ни количественно, ни качественно (уже к концу 1990-х – началу 2000-х годов критикой остро ставится проблема «белых пятен» в литературном процессе, «забывания» (например, в статье К. Анкудинова «Другие» (Октябрь. 2002. № 11)). Критика,  гносеологически восходящая к советской практике интерпретации и имеющая опыт социологического литературно-критического осмысления столь же социологической литературы советского периода, натренированная на поиск центра, вертикали, ценностной иерархии, в 1990-е годы начинает не совпадать в познавательном плане с новой литературной практикой . Как следствие – предпочтение как «своей» литературной практики позднего советского периода, «возвращенной» литературы.
Результатом осознаваемой беспомощности в понимании современной литературы становится уход критики от анализа отдельных произведений к обнаружению тенденций, осмыслению «возвращенной» или официально-оппозиционной литературы. Такая перенастройка критики в сторону советского литературного периода также является формой ностальгии. Так, А. Агеев, говоря о критике 1993–1994 годов, пишет: «Чем она вообще занимается, наша критика? По-моему, она в существенной своей части впала в мучительную ностальгию по семидесятым годам» . Автор имеет в виду количество публикаций о современной литературе по сравнению с посвященными классике.
Кроме перечисленных факторов, обусловивших проявление ностальгического дискурса в литературной критике, в 1990-е годы складываются предпосылки кризиса социально-психологического, связанного с утратой идеологической, национальной идентичности, ощущением неподлинности, непрочности настоящего. В этих обстоятельствах обращение к советскому – это тоска по былой жизненной устойчивости, центру.
Ностальгия по советскому проявляется в период, когда критик ощущает необходимость в поиске новой идентичности, центрирующих основ. В 1990-1992 годы актуальной становится негативная идентичность, оформляющаяся вопреки советскому. После 1992 года на смену ей приходят две тенденции: констатация и анализ ситуации кризиса идентичности; поиски новой идентичности. Вторая тенденция представлена в толстожурнальной критике (и в метакритике, и в практике интерпретации литературных явлений) следующими стратегиями преодоления кризиса:

• формирование новой идентичности посредством отвержения «чуждого» (молодой, газетной, старой критики);
• конструирование новой модели критики, предполагающей изменение статуса критика (наблюдатель, аналитик, патриот-борец, провокатор,  литератор). Так, Л. Березовчук в статье «Естественный отбор» пишет о благодарной роли критика-медиатора, посредника между автором и читателем, и эксперта (не «оценщика»). М. Берг, Н. Иванова в качестве идеального критика видят критика-комментатора, аналитика;
• формирование новой идентичности посредством актуализирования прошлых моделей критики и критика.

В последнем случае и проявляется ностальгический дискурс. Ностальгия как форма формирования идентичности проявляется в двух вариантах. Первый характерен для старшего поколения критиков, в чьем сознании живы идеологические (в широком смысле) ориентиры – отвержение новых обстоятельств функционирования, реставрация прошлого героического образа. Ностальгия здесь идет рука об руку с патетикой протеста и имеет воинственный вид. Так, в статье С. Рассадина «Освобождение от свободы» каждая новая негативная характеристика сознания молодого поколения литераторов-восьмидесятников возникает в противоположность тому ценному, что присутствовало в поколении старшем, состоявшемся.
Второй вариант формирования идентичности посредством обращения к советскому прошлому не отвергает нового, но ориентирован на поиск в прошлом жизнеспособного, ценного (характерен для статей С. Чупринина).
Ностальгия по советскому – это означивание вещей, событий, переживаний советского времени как ценных в данный момент. Знаки советского прошлого находятся в своего рода «культурном архиве». Они не репрезентативны, не отражают реальную действительность, но вдруг совпали и были востребованы современным человеком. Ностальгия в таком случае – общекультурный ретроспективный процесс означивания явлений прошлого как ценного в исторической перспективе. Таким утраченным ценным, как было показано, явился прежний статус, ощущение устойчивой идентичности, которой способствовали твердая идеологическая позиция (официальная или оппозиционная); методология, гарантировавшая адекватное целеустановке познание литературного явления; принадлежность тому или иному журналу с его идейной и гносеологической установкой; ощущение востребованности,  собственной значимости в глазах аудитории; героическая роль медиатора авторской интенции, переводчика с эзопова языка. В 1990-е годы эти факторы перестают действовать. Начинает формироваться новая гносеология, не навязываемая сверху, но и не дающая ощущения устойчивости, искомой прочной идентичности.
Формы проявления ностальгии разнообразны. Анализ литературной критики «толстых» журналов в аспекте проявления в ней ностальгического дискурса позволил выделить следующие наиболее распространенные формы.
Воспоминания о времени молодости. Ряд психологов именно тоской по детству/юности объясняют сущность феномена ностальгии. Пример ностальгического «возвращения» в прошлое обнаруживается в статье С. Чупринина «Элегия»: «В те баснословные времена я и сам ощущал себя прежде всего действующим, практическим (да вдобавок еще возмутительно молодым) критиком… снег в юности был, безусловно, чище, сахар – слаще, а профессия – значительнее» . Время советской молодости в воспоминаниях литературных критиков – это время жизненно важных, ценностных открытий, которые определят всю последующую жизнь, в том числе профессиональную деятельность. Так, М. Берг вспоминает о своей статье начала 1980-х годов «Новый жанр» как результате осмысления разницы «хороших писателей моего поколения от хороших писателей-предшественников» , признания первых «своими», преодоления «перепутья» и увлечения неофициальной, нонконформистской самиздатской литературой. Этот выбор, по мысли автора, определил его эстетические координаты и направление изучения литературы ХХ века в будущем. Л. Березовчук, возвращаясь в своей памяти в детство, находит объяснение ощущаемого ею «конфликта письменного фиксированного текста и живой устной речи», «самостоятельности речевой практики от языковых стандартов» , восприятия поэтического текста на слух – тех особенностей рецепции текста и его порождения, которые свойственны ей как поэту сегодня. М. Липовецкий, обращаясь к периоду «застоя» в литературе, видит в нем время оформления собственной позиции . Источник ценного «здесь и сейчас» в приведенных высказываниях обнаруживается в прошлом. Это пример не воинственной, элегической ностальгии.
Другой формой проявления ностальгического дискурса является «возвращение» в прошлое с целью осмыслить его в ситуации «извне». Позиция «внутри картины», по мнению Н. Ивановой, не может считаться объективной, поскольку сознанием что-то «убиралось (сознательно или подсознательно) <…> важен был факт появления текста, его, текста, внутреннее послание <…> теперь – контекст…» . Н. Иванова – критик, которому не свойственна идеализирующая ностальгия по советскому. Однако если рассматривать ностальгию как явление, охватывающее все множество форм возвращения к прошлому, вызванное той или иной социопсихологической потребностью, то в статье «Прошедшее несовершенное» обнаруживаются следы ностальгического дискурса. Возвращаясь в период начала перестройки (в 1986-й год), последовательно реконструируя политические и культурные события года, Н. Иванова видит их глазами человека, живущего спустя десятилетие, акцентирует внимание на тех событиях, которые определили современное положение общества и литературы. Опыт реконструкции Н. Ивановой – тип аналитической ностальгии.
Подобная потребность вернуться в прошлое, чтобы скорректировать свои прежние литературные впечатления, прежнее понимание отдельных текстов литературы периода «застоя», лежит в основе статьи М. Липовецкого «Современность тому назад». Эта потребность имеет экзистенциальную первопричину, о ней говорит сам автор: «<…> я предупреждал, что пишу не историю литературы, а, в лучшем случае, пытаюсь оформить свои отношения с этой самой историей»; «это моя история, мой ценностный ряд» . Несмотря на то, что критик формулирует свою задачу как «взгляд на литературу “застоя” в том виде, в каком она т о г д а [разрядка автора – Ю. Г.] существовала <…> без Солженицына, без сам- и там-издата, без много другого, что, собственно, и изменило наше (мое) зрение, что и отличает сегодняшний взгляд от тогдашнего» , взгляд критика – это взгляд из современности, взгляд человека, для которого актуальна та экзистенциальная проблема, о которой было заявлено выше. Перед нами не реконструкция прежнего опыта восприятия, но попытка соединить в своем сознании прошлое и настоящее вопреки существующему в начале 1990-х дискурсу «похорон советской литературы». М. Липовецкий задается вопросом, почему почвенно-природная опора «деревенщиков», либеральная программа социальной прозы пережили крах, почему воспринятой литературой оказалась неиерархическая модель мира Ю. Трифонова, отменяющая «привычные формы вертикальной теологии» . Эти вопросы тоже входят в важный для критика процесс самопонимания, осмысления своих отношений с историей. М. Липовецкий возвращается в прошлое в поисках опоры, она, по мнению критика, в художественном виде подсказана Ю. Трифоновым. Осмысление критиком ситуации поиска в литературе застоя, таким образом, это и самоосмысление. Ностальгия данного типа – это форма понимания и самопонимания, форма онтологического утверждения себя, своего присутствия.
Тоска по прежним ценностям как форма ностальгии по советскому. В процессе поиска ценностного ориентира критик в 1990-е годы снимает позднее негативное означивание прошлых ценностей, акцентирует положительное, перекодирует нейтральное в положительное. В результате формируется такой образ советского прошлого, в котором смягчаются или редуцируются негативные проявления (не вспоминается цензура, несвобода, незнание, работа репрессивной машины). Критика осуществляет приращение положительных признаков, ассоциаций, эмоций к феномену советского. Так, советское называется временем истинной свободы. Например, С. Рассадин в статье «Освобождение от свободы» противопоставляет истинную свободу, борьбу за нее старшего поколения писателей иждивенчеству и несвободе молодых; советский коллектив – современной журналистской тусовке, и «жалкое единогласие», фантомность первого оказывается намного безобиднее безличной, воинственно несвободной тусовки ; пустоту официоза – «бессмысленному словоплетению» современного авангарда, еще более опасному («зловещему», по словам критика), поскольку развивается в постидеологическое время, время после отказа от официоза; принцип долженствования советского периода – отказу от исторической ответственности нынешних беспартийных.
Настоящее в рассмотренных статьях представляется худшим вариантом советского прошлого. Негативные значения советского при обращении к нему редуцируются, но не исчезают. Они оказываются актуальными в описании негативного настоящего, возвращаются как риторический прием в рамках прагматической программы критика. Средством формирования у читателя отвержения того или иного проявления современной литературной жизни становится проведение параллели между ним и тоталитарным прошлым: соотнесение с советскими реалиями, образом мысли, соцреалистической эстетикой.
Еще одна форма ностальгии по советскому встречается в текстах, модальность которых предполагает пафос защиты прошлого. Один из способов «защиты» использует М. Липовецкий. В статье «Современность тому назад» критик «очищает» ту или иную реалию советского времени от эпитета «советский». Так, комментируя сцену собрания из «Плотницких рассказов», он пишет: «Это никакой не советский абсурд. Советская власть тут ни при чем. Это стихийный, вечный абсурд, органически укорененный в народной жизни» . В статье «Совок-блюз» М. Липовецкий ставит перед собой задачу «реабилитировать» в глазах читателя шестидесятников, негативный миф о которых сформировался на волне антисоветской моды. Он предлагает свой критерий – самосознание («в вопросах “диалектики поколений” решающим оказывается критерий самосознания» ) и свой исследовательский принцип – историко-аналитический. Выстраивая духовную историю поколения, критик освобождает явление от признака советскости и переносит его на современников, страдающих болезнью «совка», которая проявляется в поиске врага.
Рассматриваемый тип ностальгии часто принимает в литературной критике воинственные формы, поддерживаемые стратегией разоблачения. Ее используют Л. Лазарев, разоблачая исказителей прошлого («Былое и небылицы»), О. Павлов, резко критикуя разоблачителей советского («Метафизика русской прозы»); М. Липовецкий, разоблачающий авторов мифологии о шестидесятниках («Современность тому назад»); С. Чупринин, ставящий молодым критикам диагноз потери исторической памяти («Элегия»). Воинственность этой ностальгической практики проявляется в противопоставлении перековавшимся писателям/критикам тех, кто остался верен истинным жизненным ценностям, сформированным в советское время. Такой фигурой в статье Л. Лазарева «Без страха и упрека» становится А. Адамович, правдивый, осознавший собственные мировоззренческие ошибки, вступивший в прямую оппозицию власти.
Образ обличителя советского времени в ностальгическом дискурсе наделяется негативными чертами. Так, в названной статье Л. Лазарева присутствует следующий портрет: «Нынче с большой охотой и строгостью судят ушедшие времена и былые обстоятельства, обличают пороки и слабости людей той поры <…>. Но как часто необходимой очистительной работе недостает нравственного фундамента <…>, потому что авторы беспощадных филиппик легко и снисходительно прощают себе то, за что клеймят и испепеляют других» . Такой тип ностальгии предполагает самоидентификацию по принципу «я знаю, как было на самом деле». Ее след запечатлен в статье С. Чупринина «Элегия»: «Ей-богу, не знаю, что по этому поводу скажут те, кого там не стояло, но я-то помню…» .
Ностальгия по прежнему статусу критика/журнала/писателя – самая распространенная форма ностальгии в литературной критике 1990-х годов. Годы героического журнального прошлого на фоне кризиса литературоцентризма приобретают в сознании критиков признаки идеального, мифологизируются. С. Чупринин, вспоминая поздний советский период, пишет: «Для читающего сословия критика была тогда всем. Почти всем» , называет его «беспрецедентным в ХХ веке ренессансом литературно-критической мысли и литературно-критического искусства» , а роль критики в это время – исторической. В статье «Перечень примет» он называет советское время «богатырским периодом отечественной словесности, ушедшим в предание» . П. Басинский в позднем советском периоде видит «чудо» возвращения литературы «в свой дом – в русский реализм» и оценивает произведения Ю. Казакова, В. Шукшина, В. Распутина, написанные в этот период, выше целых эпох литературных исканий.
Героизирует советский период в жизни «толстых» журналов В. Новиков. В статье «Промежуточный финиш» он представляет деятельность журналов советского времени как предвосхищающую многие политические перемены (форма политической многопартийности, освобождение от СП). По контрасту с современным состоянием периодики образы редакторов отделов, пробивавших рискованные тексты, обретают ореол героев.
В критике молодых авторов советское прошлое ассоциируется со временем былого высокого статуса писателя/критика. Так, А. Злобина в статье «Драма драматургии» по контрасту с новейшим временем, когда «авторы газетных рецензий нередко забывают назвать автора пьесы», вспоминает ситуацию десятилетней давности, когда «Розов, Рощин, Зорин, Шатров, Гельман были значительными фигурами театрального мира» .
Фиксирование утраты тех или иных составляющих литературно-критической деятельности в процессе осмысления критикой новейших обстоятельств своего бытования также является одной из форм ностальгии. А. Агеев фиксирует утрату критикой профессиональной потребности в чтении, владении информацией о литературном процессе, угасание «безусловных прежде рефлексов российской читательской публики» . К. Степанян пишет об утрате у читателя и писателя былого «чувства радости от встречи с литературой» . В более ранней своей работе «Нужна ли нам литература?» критик констатирует невостребованность когда-то запрещенной литературы («но вот теперь оказывается, что тысячам людей, проходящим в день мимо киоска, книга эта не нужна?!» ). Свою задачу в статье «Раскрепощение» В. Новиков видит в воспоминании о читательском опыте своего поколения, поколения семидесятников. Критик сравнивает этот опыт с читательским опытом современного человека, живущего в неподцензурный период, акцентируя внимание на более развитом критицизме, самостоятельности мысли. Новый читатель, по мнению критика, иной, часто невосприимчивый, заинтересованный окололитературным успехом.
Еще одной формой ностальгии можно считать поэтизацию и героизацию судьбы того или иного писателя в юбилейных статьях . Персоналии, выбираемые критикой, – «положительные герои» своего времени, носители утверждаемых журналом ценностных доминант, оппозиционеры, личностное формирование которых проходило в советское время. Общая прагматическая компонента цели критика в рассматриваемых статьях – предложить читателю ценностный ориентир, представив его воплощение в образе того или иного писателя. 
Отсылка к авторитету. Авторитетное лицо, идея, группа выполняют в критике 1990-х функцию того устойчивого, что может стать опорой в ситуации множественности мнений, идеологий, литературных практик, выполнить роль дополнительной аргументации в ситуации эпистемологической неуверенности. Чаще всего в критике этого периода в качестве авторитета выступает литературная классика (классик), соотнесение или констатация несовместимости с которой может иметь больше воздействующее влияние на сознание реципиента.
Роль авторитета выполняет некая референтная группа, отождествление себя с которой также выполняет роль аргумента. Наиболее часто в критике 1990-х годов выделяются следующие группы: мое поколение, критики того или иного направления, критика вообще как особый институт, читатели, русские. Говорение от лица группы способствует преподнесению той или иной мысли как достоверной (распространенной), поддерживаемой авторитетом большинства. Так, В. Новиков в статье «Промежуточный финиш» следующим образом объясняет запойное чтение «Нового мира» в 1960-е годы: «Потому что на журнальных полях выстраивается вся структура биографической памяти, ведь жить и читать было для нас в ту пору – одно» .  Говорение от лица поколения, свойственное В. Новикову-критику, обнаруживается в статье «Освобождение»: «У нас тоже были свои вехи», «не сами факты поражали: удивить нас можно было не беззакониями, а скорее проблесками законности», «в нашем кругу тогда сталинистов уже не было», в финале автор представляет психологический и культурный портрет своего поколения: «мы - семидесятники…наш читательский опыт богаче социального…трудно нам быть оптимистами» и т.д.
Использование критерия полезности. Важнейший в советской критике начиная с 1920-х годов, этот критерий проявляется чаще всего в консервативной критике, однако встречается и в либеральном ее варианте. О практической пользе романа пишет в статье «Сон во сне. Толстые романы в “толстых” журналах» Д. Бавильский: «А роман именно тогда и будет иметь реальную ценность, мимо которой не сможет пройти и самый равнодушный читатель, когда окажется не только целью приложения суммы писательских усилий, но и средством «изменения мира вокруг» . Авторскую интенцию В. Пелевина «Чапаев и Пустота» также формулирует исходя из практической компоненты: «Предлагается еще одна методика излечения от болезней эпохи, от патологической привязанности к социуму, от превратностей периода перехода привычного к неструктурированному. Нужно сделать себя непроницаемым для “социального времени”, отгородившись от всего уродливого <…> стеной сновидений, именно их утвердить в качестве реальности более реальной, чем собственно реальность. В этом смысле роман Пелевина – терапевтическое руководство для уставших от сражений с неуправляемостью перемен <…>» . О практической пользе современного романа, заключающейся в осмыслении нынешней жизни, пишет  К. Степанян в статье «Назову себя цвайшпацирен» .
Описанные формы проявления ностальгии по советскому позволяют сделать вывод о том, что обращение к советскому выполняет в критике 1990-х помимо прочего роль гносеологического «костыля». Функционируя «внутри катастрофы по имени ПОСЛЕ» (К. Анкудинов), критика ориентирована не на результат ностальгии, а сам процесс припоминания, сравнения, сопоставления. В то же время ностальгический дискурс в его преломлении в дискурсе литературно-критическом демонстрирует гносеологический конфликт в критике, которая, с одной стороны, переживает переход к новой герменевтике, осваивает свой новый статус, обстоятельства функционирования «здесь и сейчас», а с другой, сознательно и неосознанно возвращается в прошлое с целью увидеть неувиденное, найти идентификационные опоры, использовать старые познавательные схемы в ситуации несформированности новых.
Итак, хронологический и «стратегический» принципы анализа критических статей, объектом которых является общественное сознание в ситуации «перехода», позволил выделить доминирующие интерпретационные стратегии в критике 1990-х – начала 2000-х годов: «реставрационную», «коррекционную», аналитическую.
Первая, направленная на восстановление трансформировавшихся под идеологическим воздействием советской эпохи ценностей/фактов,  мировоззренческих установок, доминирует в начале 1990-х годов (в статьях А. Немзера, А. Агеева, Н. Иванова, А. Якимовича, М. Липовецкого и др.). «Корректирующая» стратегия направлена на осмысление порожденных современностью отклонений в сознании современника (в работах С. Рассадина, И. Дедкова, А. Агеева, В. Потапова  и др.). Доминирование в критике названных стратегий совпадает с периодом негативной самоидентификации в метакритике. В отличие от первых двух стратегий, опирающихся на прагмаориентированный метод, аналитическая с ее целеустановкой осмысления новой ментальности, экзистенциального кризиса современного человека (статьи А. Немзера, Н. Ивановой, В. Камянова, А. Архангельского, И. Роднянской, К. Степаняна, О. Дарка и др.) методологически аналитикоориентирована. Наблюдения за содержательным наполнением инвариантной оппозиции Тогда – Теперь, формами ностальгического дискурса подтвердили наличие эволюционирующих гносеологических установок, которые проявились в интерпретационных стратегиях критики рубежа ХХ – ХХI веков и их динамике.

.