Говорухина Ю. Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХI веков

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 1. ПОЗНАНИЕ И САМОПОЗНАНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ: ГРАНИЦЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

Время зарождения и активного развития отечественной теории критики приходится на 1970 – 1980-е годы . На ее формирование повлияли два фактора. Первый – установки познания, которые генетически восходили к самоосмыслению русской критики XIX века, второй – теоретико-методологическая система литературоведения этого периода. К концу 1980-х годов сложившаяся парадигма осмысления литературной критики вступает в противоречие как с новыми реалиями литературной ситуации, так и с текущей литературно-критической практикой и характером ее саморефлексии. Причины эпистемологического кризиса, в котором оказалась теория, а также продуктивные, но не востребованные пути осмысления критики обнаруживаются в истории метакритики XIX – XX веков. Эта история может быть представлена в виде смены когнитивных рамок и «слепых зон» . Генезису и становлению отечественной теории критики посвящена наша работа «Метакритический дискурс русской критики: от познания к пониманию» (2009) . В данной главе изложены ее главные смысловые моменты.
В критике XIX – начала ХХ веков обнаруживаются познавательные установки, которые стали актуальными в теории критики 1970 – 1980-х годов и современной метакритике и предопределили «конфликт интерпретаций». Общие (инвариантные) установки мышления, которые проявились во множестве метакритических суждений, вычленяются нами в процессе «археологического» (М. Фуко) анализа метакритики ведущих представителей  «реальной» и «эстетической» критики. В. С. Библер формулировал сходную задачу так: «Увидеть формализм содержания (увидеть содержание как форму мышления, как форму деятельности субъекта)» .
Представители «реальной» критики понимают литературно-критическую деятельность как определенную систему, выделяя такие ее компоненты, как реальная действительность, художественный текст, автор, критик, читатель. В то же время анализ этих компонентов в разной степени входит в познавательные установки критиков. Так, «автор» оказывается «слепой зоной», он либо редуцируется, либо не отделяется от компонента «художественное произведение». В метакритике «реалистов» осознанно редуцируется до нулевого значения компонент «пред-мнения». Доминирующим же компонентом, на который направлена рефлексия В. Г. Белинского (поздний период), Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, является «жизнь» и ее художественное преображение. Выделение этого компонента обусловлено установкой на анализ общества через призму художественной литературы.
Интерпретационные усилия «реальных» критиков ограничены сегментом «критик – художественное произведение – внетекстовая реальность («жизнь»), воплощенная в нем». Такая гносеологическая позиция направляет критическую рефлексию на процесс познания и оценки художественного текста, а через него – социальной жизни. Такой ракурс критического исследования (изучать произведение в контексте тех общественно-исторических явлений, которые «вызвали» его) утверждается как единственно правильный. Это, в свою очередь, определяет иерархичность критического мышления, которая проявляется в характере осмысления процесса критической деятельности. Субъективные, личностные начала критика должны быть подчинены бесстрастному осмыслению текста и жизни, а экстатическое увлечение текстом должно быть замещено его спокойным и строгим пониманием. «Реалисты» четко определяют цель критики, категоричны в утверждении единственного ракурса интерпретации художественного явления, в определении этапов критической деятельности, что проявляется во множестве императивов. Императивность может быть рассмотрена как еще одна установка мышления.
Другая установка познания, которая определяет и характер развертывания критической мысли, и тип аргументации, – преодоление дихотомии явлений реальности и культуры и формирование такого суждения, которое претендует на статус истинного.
Отношения «критика – теория/наука» осмысливаются в дискурсе реальной критики как тесно связанные. В гносеологически сильной позиции в «реальной» критике находится критик, который не вполне доверяет познавательной способности писателя и больше полагается на свою компетенцию.
Еще одной чертой критики критиков-«реалистов» является прагматическая презентационность. Реальная критика в большинстве своем декларативна. Авторы активно используют эмоциональную, прагматическую аргументацию: иронию в адрес «иной методы», показ негативных последствий ее применения, упрощение, схематизацию концепции оппонентов, апелляцию к читательскому и повседневному опыту реципиента.
«Эстетическая» критика, как и «реальная», исходит из понимания  литературно-критической деятельности как определенной системы, выделяет в ней те же компоненты (реальная действительность, художественный текст, автор, критик, читатель), но с другими доминантными центрами и «слепыми зонами». Теперь «автор», сфера его пред-понимания и коммуникативный контекст выделяются в качестве важнейших компонентов интерпретации. Читатель оказывается в позиции жизненно важного адресата критической деятельности и выступает в роли индикатора истинности суждений критика. «Слепой зоной» становится социальная действительность и ее отражение в художественном произведении. Главные гносеологические усилия «эстетической» метакритики направлены на осмысление сегментов «критик – художественное произведение» и «автор – художественное произведение».
Антиномичность и императивность также являются свойствами критического мышления «эстетиков». Так, концепция критической деятельности мыслится «эстетиками» как подготовленная всем ходом истории критики и литературы, а потому единственно верная, универсальная, позволяющая охватить разнородные и разнокачественные произведения.
Подобно «реалистам», критики эстетического направления выделяют доминантную идеологическую категорию, которую кладут в основание познавательных установок, интерпретаций, делают критерием оценки – категорию художественности.
Итак, несмотря на принципиальные различия между «реальной» и «эстетической» критикой, в гносеологических посылках обоих течений обнаруживаются сходные установки, которые послужили условием возникновения всего множества критических суждений:
в зависимости от доминантной категории (действительность, художественность) познавательные усилия фокусируются на отдельных сегментах, компонентах структуры критической деятельности, второстепенные же редуцируются;
самопознание разворачивается преимущественно по принципу антиномии, иерархичности;
познавательная установка на единственность, универсальность утверждаемой концепции (категоричность);
специфика критики осмысливается в соотнесении или противопоставлении с теорией/наукой.
Таким образом, литературно-критический дискурс второй половины XIX века во многом определяет своеобразная когнитивная рамка, предопределяющая возможные варианты самообоснования критики. Эта рамка включает ряд оппозиций: старое – новое, действительность – художественность, логика – интуиция, форма – содержание. Гносеологически важной, на наш взгляд, является и сама ситуация диалога, конфликта интерпретаций, в которой осуществляется процесс самопознания: два критических течения развиваются в отталкивании от идей оппонентов, что также задает границы возможных путей самопознания.
Позитивистская мысль в этот период предполагает в качестве основного понятия категорию «истины», которая воспринимается как изначально наличествующая и в аспекте способов ее достижения. Отсюда стратегии самоутверждения в рамках тех или иных литературно-критических течений будут заключаться в утверждении декларируемого подхода к познанию художественного явления как истинностного (или ведущего к истине). А это, в свою очередь, предполагает последовательное выдвижение в качестве доминантного того или иного ориентира (автора и его интенции, текста, собственного Я).
Главным условием возникновения множества дискурсивных формаций в XIX веке является «вопрос» , некий рефлексивный заряд – «что есть литература?». Ответ на него, в конечном счете, определяет направления самопознания в критике XIX века.
Выявленные текстопорождающие установки, лежащие в области гносеологии литературной критики XIX века, окажутся жизнеспособными, будут определять теоретическую мысль ХХ века.
Символистская метакритика в контексте данной работы представляет интерес как опыт непозитивистского взгляда на сущность критической деятельности, а следовательно, как возможный исток генезиса литературной критики рубежа ХХ–ХХI веков. Связанная с эстетической, органической, реальной критикой , модернистская метакритика явилась следствием кризиса старой позитивистской критической парадигмы, трансформации реализма, влияния западных философско-эстетических концепций, смены методологической парадигмы гуманитарных наук, увлечения мистикой.
Не имея большой читательской аудитории, развиваясь как элитарное (салонное) эстетическое явление, символистская критика, тем не менее, породила уникальную гносеологическую систему, позволявшую не только осваивать нереалистические тексты, но и осмысливать акт интерпретации как самопонимание и творчество одновременно.
Метакритика рубежа ХIХ–ХХ веков дает возможность реконструировать обновленную дискурсивную модель критической деятельности, в основе которой лежат принципиально антипозитивистские познавательные установки.
«Слепой зоной» для символистской критики и метакритики становится социальная действительность, которая в качестве доминирующего компонента интерпретационной деятельности ассоциировалась прежде всего с публицистической критикой.
«Активными» зонами становятся Автор и Критик, образуя своего рода напряжение в процессе интерпретации, предполагающем и постижение личности писателя, и обращение к собственному «Я». Качество зон свидетельствует об антропоцентричности, субъектности и субъективности символистской критики (в отличие от близкого ей эстетического направления), отражающихся во всех сегментах ее модели критической деятельности.
Автор в рассматриваемой модели занимает значимое место, оказываясь в большинстве случаев главным объектом интерпретации и смещая в этой позиции собственно художественный текст. Это обусловлено символистской концепцией творчества, максимально приближенного к истине, и художника, который мыслится как мессия.
Художественное творчество сакрализуется, мистифицируется символистами. Его тайны становятся важнее, чем сам текст, а способы постижения этой тайны образуют критический метод. Критик в символистской модели критической деятельности одновременно занимает положение творца и познающего тайны художественного творчества.
Для символистской критики типична установка на уход от статуса критика как априорно авторитетной инстанции, которую предполагала старая позитивистская модель. В то же время не менее актуальной является установка на восприятие критики как дела элитарного. Другая установка, лежащая в основе символистского критического дискурса, проявляется в факте заимствования и освоения концепции «критика как художника» О. Уайльда .
Метакритика рубежа веков формирует, таким образом, представление о самоидентификации критика-символиста, в которой заложена одновременно  установка познания: это критик, деятельность которого соприродна художественной, что дает ему возможность творить самому и проникать в тайны литературного творчества Другого.
Осмысление в метакритике связи Критик – Художественный текст – Автор обнаруживает систему установок символистской критики, определяющих процесс интерпретации.
Первая гносеологическая установка – установка на соприродность критической и художественной деятельности. Она размывает позитивистское представление об интерпретации как объективном познании и ориентирует критика на приобщение к тайнам литературного творчества.

Следующую познавательную установку символистской критики обнаруживает В. Н. Крылов, утверждая, что «вопрос о способах реконструкции миросозерцания поэта – важнейший для символистской критики» . В этой формулировке одновременно заявлен доминирующий объект внимания критики (миросозерцание поэта) и ее главная задача и стратегия (поиск способов реконструкции). Данная установка в области своей реализации непосредственно связана с первой, поскольку критик-символист осознанно выбирает путь приобщения к художественному акту как способ со-пережить и таким образом приблизиться и реконструировать миросозерцание художника. 

Установка на «вживание» формируется как познавательная альтернатива позитивистской парадигме. Метакритика символистов позволяет реконструировать понимание ими отношений означаемого и означающего. Критики-символисты осмысливают феномен неполного соответствия восприятия и авторской интенции.

Сближение с художественной деятельностью как установка познания сопрягается в критике символистов с установкой на сотворение образа художника. 

Значимое отсутствие установки на поиск детерминант творчества – следующая гносеологическая установка символистской критики.
Предыдущие познавательные принципы порождают следующий ориентир – значимое отсутствие установки на имманентный анализ художественного текста. Текст выполняет в символистской критике подчинительную роль. Он является материалом в познании души автора, источником уникальных впечатлений критика-читателя, зависит от теоретической установки критика в теоретических статьях.
Установка на множественность интерпретаций является одной из принципиальных для символистской критики. Противопоставляя научной критике критику «психологическую, субъективно-художественную, то есть неисчерпаемую» , метакритика рубежа веков предвосхищает открытия «рецептивной эстетики», объясняя феномен «вычитывания» своих смыслов, переосмысления произведений прошлого новыми поколениями. В основе данной установки лежит представление о тексте (художественном и критическом) как незавершенном высказывании.
На наш взгляд, в системе выявленных установок символистской критики присутствует взгляд на процесс интерпретации как акт самопонимания. Понятие «субъективной» критики в этом смысле означает не только следование своемувнутреннему ощущению в интерпретации, но и появление второго объекта познания – собственного «Я».
Материал символистской критики и метакритики дает возможность реконструировать, помимо гносеологических, коммуникативные установки. Критик-символист осознанно занимает позицию обычного читателя. В такой идентификации проявляется, с одной стороны, скептическое отношение символистов к научной профессиональной критике, с другой – опора в интерпретации на непосредственные эмоции, схожие с эмоциями потенциального множества читателей.
Описанная дискурсная динамика, проявившаяся в смене познавательных установок и структурных изменениях, отражает процесс дистанцирования и, наоборот, сокращения дистанции между критикой и литературным текстом, свободы/зависимости интерпретации от художественного текста. В этой динамике обнаруживается своя закономерность. Так, традиция «реальной» критики с ее вниманием к социальным проблемам становится особенно востребованной в периоды, когда возникает актуальная потребность осознать изменяющиеся исторические обстоятельства как обстоятельства существования путем вертикальной перспективны (посредством оппозиций «правда – ложь», «добро – зло», (не)гуманно и т.д.). Аналитическая критика, внимательная к тексту (традиция «эстетической» критики) и ориентированная на опыт автора, проявляется в более стабильное в социальном плане время, когда сетка «вертикали» обнаруживает свою исчерпанность и недостаточность для понимания литературного явления. Я-ориентированная критика возникает в периоды, сопряженные с мировоззренческой, экзистенциальной растерянностью, сомнением в адекватности позитивистских, научных познавательных парадигм новейшей литературной практике, стремлением соотнести свой опыт мироощущения с авторским.
Модель критической деятельности, реконструируемая в символистском критическом дискурсе, отражает уникальный опыт порождения стратегии интерпретации и текстопорождения, появившийся в результате переосмысления старой позитивистски ориентированной модели. Прерванная в советский период, эта традиция (в ряде ее проявлений) становится востребованной метакритикой 1990 – 2000-х годов, когда антипозитивистские познавательные установки накладываются на обновленную герменевтическую парадигму. Такое гносеологическое сближение является еще одним основанием для проведения параллели между двумя периодами рубежа веков, предпринимаемого историками, культурологами, литературоведами . Для обоих переходных этапов характерно ослабление тенденции литературоцентризма (на рубеже XIX – XX веков она проявляется в спаде интереса к литературе «направлений» при увеличении числа иллюстрированных еженедельников и газет и расцвете газетной критики, на рубеже ХХ – ХХI веков – в резком падении тиража «толстых» журналов при распространении массовой культуры), повышение роли рынка в оценке того или иного события как ценного, тенденция смены статуса писателя – от пророка и учителя к «поставщику забавных текстов» , констатация кризиса критики, ощущение исчерпанности прошлого эстетического опыта, критика позитивизма, противостояние критики «старой» и «новой», попытки осмысления онтологического статуса искусства и роли творческой личности .
Сходство эпох позволяет привлечь опыт самоосмысления символистской критики в исследовании критики и метакритики рубежа ХХ – ХХI веков.
Анализ истории гносеологических парадигм отечественной метакритики и теории критики показывает, что эпистемологическая парадигма отечественной теории критики – это, по сути, парадигма классической (познавательной) герменевтики. Реализуя позитивистскую методологию, она предполагает осмысление искусства с точки зрения его обусловленности какими-то лежащими за его пределами причинами. Критика обращается к литературному произведению как к смыслосодержащей, а не смыслопорождающей системе.
В 1990-е годы литературная критика начинает «сопротивляться» описывающей ее теории. Об этом свидетельствуют попытки критиков определить такие проблемные вопросы сущности литературно-критической деятельности и значимые категории философского плана, осмысление которых требует обновленной теоретико-методологической основы. Сами эти вопросы онтологического и экзистенциального плана формулирует А. Немзер: «Как мы подошли к дню сегодняшнему? Куда мы хотим из него вырваться? Как вписываем его в большой исторический и/или экзистенциальный контекст? Что этот день позволяет увидеть в нас? Все эти вопросы явно превалируют над другим, без которого человек не может обойтись никогда, а тем паче во времена исторической ломки: как мы живем?» Таким образом, критики осознанно перемещают ракурс анализа в направлении от произведения к интерпретатору, задавая принципиально новые координаты изучения критической деятельности. Художественное произведение в 1990-е годы воспринимается как средство самопознания, познания автора (но не столько авторской интенции, воплощенной в художественном тексте, сколько автора как «вопрошающего»). Показательно в этом смысле высказывание М. Липовецкого. Обращаясь к поэзии конца века, критик видит ее типологическую черту в следующем: «Кроме того, как мы уже видели вопрос: кто я? – или, иначе, поиск личной автоидентичности – чуть ли не самый главный вопрос поэзии конца века» .
«Сопротивляясь» классической традиции понимания теоретико-критического дискурса и функционируя в ситуации кризиса, современная литературная критика вводит в качестве значимых бытийные категории, которые начинают определять в 1990-е годы интерпретационные стратегии и задают область «вычитываемого» актуального смысла.
Наиболее адекватной основой теоретического метаописания литературно-критической практики рубежа ХХ–ХХI веков, на наш взгляд, является герменевтико-онтологическая философская и методологическая парадигма. Ее применение – закономерный этап развития теоретико-критического дискурса. История развития отечественной теории критики может быть представлена как постепенная смена гносеологических установок: от крайне позитивистских к приближающимся к неклассической герменевтике. Осмысление и систематизация исследовательской литературы, посвященной изучению категории метода литературной критики, позволили выделить в истории изучения вопроса несколько периодов как отражение эволюции научных представлений. Каждый из периодов можно представить как особую дискурсивную формацию в пределах единого критического дискурса и выделить систему гносеологических инвариантов, определяющих парадигму осмысления критики в каждый из периодов.
Первый (вторая половина 1970-х – начало 1980-х годов) характеризуется преимущественным отождествлением в методологическом плане литературной критики и научного познания. Эта познавательная установка является доминирующей в данной дискурсивной практике , поскольку обусловливает осмысление самой природы критики, категории метода, соотношения объективного и субъективного в процессе критической деятельности.
Неслучайно в связи с разработкой проблемы критики как научного познания актуальной становится категория истины. В рассматриваемый период вопрос об истинности критического суждения решается однозначно. Типично в этом смысле высказывание Т.С. Щукиной: «Система обоснования критического суждения [исследовательница отождествляет его с научно-теоретическим – Ю. Г.], поиски критиком доказательств его истинности строятся на научном анализе эстетического объекта» . Закономерно, что именно в это время теория критики особенно активно исследует сущность критического мышления .
Следующая дискурсивная формация в теории критики оформляется со второй половины 1980-х по 1990-е годы. Синтетизм критики в этот период мыслится как аксиома и как условие в подходе к изучению метода. В. П. Муромский оформляет синтетизм критики в виде триады: научность, публицистичность, художественность, отмечая, что «в сфере практической деятельности критики любое из этих взаимопроникающих качеств может выступать как доминирующее» . Концепции синтетизма критики придерживается и Г. А. Золотухин, который выстраивает аналогичную триаду: логико-понятийное начало, образно-эмоциональное, публицистическое и рассматривает критику как «деятельность-познание», которая неотделима от системы словесного творчества и в то же время является составной частью литературоведения, а следовательно, его метод не сводим ни к художественному, ни к научному. А. П. Казаркин в публицистичности критики видит источник ее синтетизма, она, по мнению исследователя, предполагает совмещение научности и художественности .
Важную роль в исследовании категории метода литературно-критической деятельности сыграли работы В.С. Брюховецкого. В своей диссертации «Природа, функция и метод литературной критики» он рассматривает критику как вид мышления наряду с другими. Ученый сближает понятия «метод» и «функция» критики и приходит к выводу о том, что в структуре метода критической деятельности три основные функции критики (эвристическая, социально-регулятивная, эстетико-аксиологическая) трансформируются в одноименные установки. Работа В.С. Брюховецкого содержит показательное для процесса смены гносеологической установки утверждение необходимости изучать критику на присущей ей основе, а не в сопоставлении с другими видами деятельности . Однако в теории критики сохраняется инерция прежнего движения – стремление выявить специфику метода в сопоставлении/противопоставлении. Это связано с тем, что дискуссия о природе критики ко второй половине 1980-х годов не привела к выработке удовлетворяющей всех концепции, по-прежнему обосновывается нетождественность критики и науки (М. С. Каган, В. С. Брюховецкий, А. Г. Бочаров и др.).
Принципиально новым поворотом в осмыслении критики стала попытка уйти от представления о критической деятельности как преимущественно познавательной. Так, В. Е. Хализев высказывает утверждение, что интерпретация – «не столько обретение знания, сколько перевод ранее имевшихся “смыслов” (научных, мировоззренческих, художественных) на иной», более абстрактный язык . Л. В. Чернец пишет не о научной, а идеологической ориентации критической деятельности .
Переосмысливается принцип подчиненности/соподчиненности в структуре критической деятельности. Познание литературы, по мнению В. В. Кожинова, не цель критики, а средство ее практического участия в бытии литературы . В. С. Брюховецкий утверждает, что в критике элементы теоретико-научного и художественно мышления находятся в подчинении у коммуникативно-прагматического мышления , что цель критической деятельности не преимущественно познавательная, а социально-преобразующая – создание вокруг произведения информационного эстетико-аксиологического поля .
Как следствие названной выше установки в теории критики 1980 – 1990-х годов – уход от признания в качестве доминирующей в критическом методе научной составляющей.
Гносеологически принципиальным становится смещение исследовательского взгляда в теории критики 1980 – 1990-х годов в область реципиента. Только в этот период начинается теоретическое осмысление критической деятельности как коммуникативного акта. В результате, ее структура предстает в целостном, а не редуцированном виде. Теория критики начинает движение в направлении, намеченном рядом исследователей (М. С. Каганом, В. В. Кожиновым, А. М. Штейнгольдом) в 1970-е годы. Так, по мысли М. С. Кагана, обращение критической оценки вовне, к художнику или к другому воспринимающему является определяющим признаком критики . В. В. Кожинов главной целью критики считает не познание, а активное воздействие на предмет . А. Штейнгольд определяет специфику критических суждений в том, что анализ и оценка художественных произведений в критике совершается в процессе диалога с читателем и не существует независимо от него. Апелляция к читателю, по мнению ученого, – момент обязательный, смысло- и сюжетообразующий . Последнее замечание поддерживает и Л. В. Чернец, утверждающая, что художественный текст должен анализироваться критикой под углом его читательской направленности, воздействия .
В конце 1980-х – 1990-е годы когнитивная рамка, ограничивающая поле возможных направлений исследования критики, размывается, теория постепенно уходит от принципиальной установки на вычленение иерархий и полярности и выходит к рассмотрению критической деятельности как коммуникативного акта. Столь перспективная качественная трансформация критического дискурса, однако, недостаточно поддерживается количественно: число работ, полностью вписывающихся в описанный контекст, невелико. Обновленный критический дискурс только формируется в теории критики, однако его развитие в 1990-е годы было приостановлено. На наш взгляд, причиной этого стали факторы социокультурного характера: кризис литературы и критики, которым отмечен период второй половины 1990-х годов, обусловил отток читательской публики от современной литературы и критики. Качественные изменения происходят и в самой критике (элементы эссеизма, использование рекламных стратегий, редуцирование аналитического компонента), их становится трудно, а то и невозможно объяснить, опираясь на существующие в теории критики концепции критики и ее метода. Исследовательский интерес в 1990-е годы смещается к новым объектам (изучение постмодернизма). Дает о себе знать и общая тенденция демонстративного ухода от тех явлений литературной и общественной жизни, которые были отмечены ангажированностью (критика в этом смысле ассоциировалась с управляемой составляющей литературного процесса).
Сопоставление критических дискурсивных формаций XIX века и 1970 – 1990-х годов выявляет имманентную причину снижения динамики развития теории критики, кроющуюся в самих механизмах осмысления феномена критики, в познавательных посылках. Обновление мыслительных установок в теории критики происходило слишком медленно. И даже в период 1980 –1990-х годов, характеризуемый нами как качественно новый и перспективный, инерционно продолжают действовать традиционные познавательные принципы. Метакритика «толстых» журналов, наиболее адекватно отражающая особенности новейшей литературно-критической практики и актуализирующая антипозитивистский опыт критики рубежа XIX–ХХ веков, собственно литературно-критическая практика рубежа ХХ–ХХI веков требуют поиска иных методологических оснований теории критики. На наш взгляд, возможным основанием является парадигма онтологической  герменевтики.
Герменевтико-онтологические основания позволяют определить литературную критику как сложный процесс (само)интерпретации, в котором совмещаются два акта понимания – первичное (мгновенное прозрение истины бытия) и вторичное (фиксация того, что понято, словесное выражение, его развертывание в качестве интерпретации, отрефлексированное воспоминание). На первом этапе критик выступает как некий субъект, как Dasein, для которого художественное произведение (литературное явление) – часть «сущего», то материальное, что до интерпретации не отмечено бытийственностью, но открыто для интерпретаций. В процессе интерпретации оно онтологизируется, открывается. Критик, как и любой читатель, «работает» с результатом подобной же интерпретаторской деятельности, совершенной Другим (автором), но направленной на внетекстовое бытие. Таким образом, критик интерпретирует одновременно не только уже интерпретированное и воплощенное бытие, но и само бытие, обращаясь к нему через текст, сопоставляя писательскую интерпретацию с действительностью. Р. Барт в этой связи говорит о необходимости для критика учитывать «два рода отношений – отношение языка критика к языку изучаемого автора и отношение этого языка-объекта к миру» ; «Книга – это своего рода мир. Перед лицом книги критик находится в той же речевой ситуации, что и писатель – перед лицом мира» . В сознании критика сталкиваются две интерпретации бытия, что может обусловить факт их конфликта. Таким образом, критик в своей деятельности, по сути, одновременно осуществляет два акта: интерпретирует мир художественного текста и то бытие, которое послужило его источником. Это утверждение косвенно подтверждается концепцией Л. Витгенштейна, согласно которой  познание сущности описания есть познание сущности описанного (мира) . Художественное произведение как воплощенный вариант понимания бытия, найденный смысл, не будучи воспринятым, оказывается частью неактуализированного в сознании бытия («сущим»). Литературная критика длит смыслы, обращаясь к читателю и преодолевая неизбежное превращение чужого опыта понимания в сущее. По аналогии с высказыванием В. Руднева о том, что любой текст, передавая информацию, тем самым уменьшает количество энтропии в мире , можно сказать, что критика множит смыслы, преодолевая тем самым энтропию времени.
О втором (рефлексивном) акте понимания  пишет Р. Барт, замечая, что критик «встречает на своем пути подозрительного посредника – письмо» ; «в результате самого “прикосновения” к тексту – прикосновения не глазами, но письмом – между критикой и чтением разверзается  целая пропасть» . Во-вторых, литературный критик как профессиональный читатель обладает не только большим читательским опытом, но и владеет приемами анализа художественного текста, может квалифицированно судить о степени художественного мастерства писателя. В силу этого критическое суждение как суждение вкуса претендует на авторитетность и общезначимость. Прагматическая компонента целеполагания, непосредственно ориентированная на реципиента, изначально направляет деятельность критика. Наконец, литературно-критическое «вопрошание» обусловливает и тот особый «вопрос», который во многом определяется коммуникативной, социокультурной ситуацией, в которой функционирует критика. По мнению М. М. Бахтина, смыслы – это ответы на вопросы . Х.-Г. Гадамер указывает, что «в понимании всегда имеет место нечто вроде применения подлежащего пониманию текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор» , а М. Мерло-Понти считает, что поведение является не реакцией на stimulus, а ответом, которого требует ситуация. В этом случае организм, за поведением которого ведется наблюдение, по мнению философа, «следует наделить способностью осознавать ситуацию в качестве вопроса, на который ему предстоит дать ответ» . Литературный критик, таким образом, изначально находится в ситуации диалога, конструируемого, как минимум, двумя «вопросами» – исходящим от него и от объекта интерпретации.
Онтологически-герменевтическое объяснение феномена критики и ее функции составляет теоретическую основу, на которой строится актуальное для нас понимание литературно-критической деятельности. Критику порождает всеобщая потребность в понимании, или, опираясь на М. Хайдеггера, само-бытие, понимание как сам способ существования. Акцентирование момента «вопрошания» в критической деятельности предполагает рассмотрение критики как ценной и уникальной деятельности, специфика которой не определяется какими-либо иными сферами (наукой, публицистикой, литературой).
Новая исследовательская парадигма позволяет обратиться к плану гносеологии критической деятельности и вычленить интерпретационные стратегии, используемые современными критиками разных «толстых» журналов, построить типологию современной литературной критики на новых основаниях, обращенных к области текстопорождения, выявить и обосновать журнальную оппозицию с позиции не ценностно-идеологической, а гносеологической.
Процесс понимания непредставим без «чужого» сознания, без Другого. Если автор как Другой, его интерпретация бытия, созвучная либо противоречащая видению критика, задействованы в предлагаемом ходе анализа, то читатель как Другой оказывается потерянным. Литературно-критическая деятельность как вариант убеждающего дискурса предполагает не только значимость образа читателя уже на первом этапе интерпретации, но общую развернутость в область реципиента. Включить реципиента в область нашего исследования оказывается возможным, подключив к герменевтико-онтологической парадигме теорию коммуникации, ту ее часть, которая изучает прагматический аспект коммуникации.
В теории коммуникации сообщение рассматривается как культурно-семиотический феномен, который позволяет описывать множество уровней порождения и передачи смыслов . Вслед за Т. А. ван Дейком, критическое высказывание понимается нами как особый вид социального действия, которое имеет свой и воздействует на «чужой» прагматический контекст (совокупность когнитивных и социальных факторов). Критик работает в рамках ситуационной модели, представленной в сознании читателя рядом фреймов.
Исследование литературно-критической практики на стыке герменевтико-онтологического и коммуникативного подходов позволит увидеть феномен интерпретации одновременно на стыке двух актов – (само)понимания как процесса онтологизации и передачи (продления) направленного онтологизирующего импульса реципиенту.
Комплексный методологический подход позволяет по-новому осмыслить структуру литературно-критической деятельности.
Теория критики периода 1970 – 1980-х годов имеет опыт представления литературно-критической деятельности как структурированного процесса . Обязательными компонентами описанных структур являются автор/произведение – критик – читатель. Срединное положение критика закономерно выводило исследователей к пониманию критики как диалога (с автором и читателем). Однако теория критики осваивает практически исключительно первый сегмент структуры в направлении от критика к литературному явлению. Фигура реципиента мало учитывается либо вообще игнорируется в исследованиях о методе и средствах литературно-критической деятельности, о диалектике субъективного и объективного.
Исторически слово «критика» обладало множеством значений и их оттенков . Сегодня из всего множества изначальных семантических вариантов актуальным является «судить» – емкое толкование, включающее в себя два смысловых компонента: истолковывать и оценивать. Они лежат в основе тех традиционных определений литературной критики, которые зафиксированы в словарях и энциклопедиях , однако охватывают только один сегмент теоретически сложившейся модели критики.
Синтез герменевтико-онтологической и коммуникативно-прагматической парадигм исследования позволяет охватить все компоненты деятельности литературного критика, а также создать и описать обновленную модель литературно-критической деятельности.
Бесспорным является положение о том, что литературная критика – это, прежде всего, вид критического суждения, которое, в свою очередь, является видом суждения как такового. Суждение, в отличие от высказывания, всегда модально и носит оценочный характер. Критическое суждение в качестве формы мышления осмысливается в Новое время. Так, И. Кант выделяет критику в самостоятельную форму исследовательской деятельности, однако называет ее не познанием, а только средством выявления внешних условий, предпосылок и возможностей познания, его границ. К идее плодотворности негативной критики в процессе познания приходит марксизм . Литературно-критическое суждение оказывается таким видом критического суждения, который предполагает в качестве объекта литературу и отраженную в ней действительность.
Критическая деятельность рассматривается нами как особый вид акта понимания и коммуникации, который в снятом виде присутствует уже на первом этапе (интерпретации и оценки). Специфика деятельности критика в ее разнонаправленности, обусловленной промежуточным положением критика между художественным произведением как образно воплощенным художником «ответом» в процессе интерпретации бытия; самим автором как «вопрошающим»; читателем как носителем своих «вопросов» и «ответов»; самим собой вне роли критика, продуцирующим «вопросы». Критическая деятельность – это и прагматический коммуникативный феномен, проявляющийся в некотором типе ситуаций коммуникативного взаимодействия, в которых коммуникатор, руководствуясь конкретными практическими целями, озабочен доведением до сведения адресата определенной информации .
В данном исследовании мы опираемся на идею диалогичности понимания. По мнению В. М. Розина, важным для гуманитарного познания является различение двух его планов: истолкование (интерпретация) текстов и построение ментальных объяснений и их текстовых воплощений . Считаем, что положение о том, что изначальная ориентированность текста на Другого, его коммуникативный характер определяют содержание и структуру как критического текста, так и самой деятельности. В нашу задачу не входит рассмотрение процесса восприятия критического текста читателем, в то же время фигура читателя представлена как важный структурообразующий фактор, вокруг которого формируется коммуникативная модель.
Рассмотрим структуру критической деятельности, особенности которой обусловлены ее интерсубъективной природой, и опишем ее основные компоненты. Отправной точкой для нас является классическая триада – модель функционирования литературного произведения как вариант общей схемы коммуникативного акта (адресант-текст-адресат): Автор – Художественное произведение – Читатель, каждый компонент которой структурируется. Так, в структуре компонента Читатель как некоего множества реципиентов традиционно выделяют как минимум две основные группы: профессиональные и непрофессиональные читатели. К числу «профессиональных» относят критика, чья рефлексия по поводу прочитанного/ наблюдаемого в конкретном тексте или в литературном процессе оформляется в критическом тексте, также особым образом структурированном и адресованном своему множеству реципиентов. Образование новых компонентов (еще одного текста, еще одного множества реципиентов) уже свидетельствует о том, что, выводя из указанной выше триады Критика, мы получим сложную развернутую модель критической деятельности, основанную на интерсубъективном взаимодействии. Выделим основные ее сегменты, направления воздействия и взаимодействия.
Первый сегмент структуры (ее активное изучение начинается с включением в область познания категории читателя) может быть описан следующим образом: определенная авторская интенция, ориентированная на читателя, реализуется в художественном произведении. Художественный текст одновременно является и частью бытия, открытого для понимания, и авторским вариантом интерпретации бытия. Включая в себя собственно текст и художественную реальность как необходимые компоненты, художественное произведение функционирует во множестве интерпретаций и восприятий, обусловленном множественностью потенциальных реципиентов. Объект нашего изучения – вариант коммуникативной цепочки, в которой реципиентом является литературный критик. Эстетическое восприятие художественного произведения критиком будет существенно отличаться от восприятия группы непрофессиональных реципиентов. Причина – разница не только в профессиональной подготовленности, опытности критика и зачастую наивно-эмоциональном уровне восприятия массового читателя, но и в различии целеполагания, интенции, направленной в критической деятельности не только на художественное произведение и бытие (интерпретационная деятельность), на себя (момент самоинтерпретации), но и на некое «свое» множество реципиентов. В то же время эти восприятия имеют нечто сходное, обусловленное единой природой эстетического переживания и единой ситуацией понимания как способа бытия (М. Хайдеггер). Иными словами, типы восприятия можно условно обозначить как «восприятие-для-себя» (в случае массового читателя) и «восприятие-для-другого-и-для-себя» (в случае критика). Показательным в этом смысле является признание критика А. Марченко: «И “День поэзии-86”, и “День…” следующий я прочитала дважды. Сначала для себя: то с конца, то с середины, перепрыгивая  через то, что не приглянулось (не тронуло) по первой же строфе, а то и строчке. Потом, через некоторое время, профессионально-педантично: подряд и медленно» .
В процессе интерпретационной деятельности критик, имея установку на реципиента и «свой вопрос», который обусловила экзистенциальная и коммуникативная ситуация, создает ментальную и/или ментально-текстовую модель (первичный текст) интерпретации, уже ориентируя его на читателя. Здесь необходимо выделить следующий сегмент и следующее направление взаимодействия в структуре критической деятельности: Критик – Критический текст – Читатель. Этот сегмент в некотором смысле повторяет первый (Автор – Художественный текст): наличие определенной интенции, направленной на реципиента, текст, в котором эта интенция реализуется, читателя как множество. Такая формальная корреляция, между тем, корректируется специфическими особенностями, присущими критической деятельности. Так, например, множество Читатель включает и писателя. Непосредственные обращения к нему в текстах современной литературной критики редки, однако, включенный во множество реципиентов, он оказывается тем наблюдателем, который подразумевается и влияет на протекание диалога («эффект двойного диалога» ).
Читатель может быть знаком с интерпретируемым художественным произведением, и это первичное личное восприятие входит в область пред-знания реципиента. В таком случае коммуникативно-прагматическая интенция критика будет направлена на ценностные, общественные и другие ориентиры/стереотипы реципиента, возможно, с целью изменить их или внушить свои (свои критерии оценки как верные, свое представление об общественной проблеме, нашедшей отражение в произведении, как верное), и на то возможное представление/суждение о произведении, которое уже имеется в сознании реципиента. По сути, мы имеем следующий сегмент: художественное произведение в восприятии критика – художественное произведение в восприятии читателя. Очевидно, что восприятие критика  эксплицитно (и имплицитно) представлено в тексте критической статьи и аргументируется (с разной степенью использования специального инструментария). Все другие «восприятия» присутствуют имплицитно как возможные «чужие прочтения». Но они могут быть и эксплицированы. Критический материал дает многочисленные примеры экспликации так «чужого мнения»: точки зрения критиков, с которыми спорит/согласен автор статьи; мнения/ощущения массового читателя, (не)истинные, глубокие/поверхностные. Читательское прочтение художественного произведения и прочтение критика – (само)интерпретации – «встречаются» в критической статье, а более явно в сознании реципиента, когда его «ответ» будет соотноситься с «ответом» критика. Можно сказать, что в сознании читателя сходятся (конфликтуют/соотносятся) две интенции: писателя и критика. Определим это явление как конфликт преобразующих установок.
В результате критической деятельности появляется еще одно читательское прочтение. В этом смысле «жизнь» (функционирование) художественного произведения в рамках критической деятельности представляет собой сложный процесс трансформации/приращения/утраты смысла в ситуации интерсубъективного взаимодействия.
Возможно варьирование рассмотренного сегмента в том случае, когда личная интерпретация критика отличается от представленной им в тексте (явление «заказной» критики). В этом случае место в рассматриваемой структуре займет «вторичный» текст и механизм функционирования структуры не нарушится. Появится лишь новое обстоятельство коммуникации, которое определит интенцию критика. Объектом интерпретации критика может быть не художественное произведение, а то или иное явление, тенденция литературного процесса. В этом случае редуцируется компонент Автор, а само явление может рассматриваться как текст, выполняя ту же функцию в структуре критической деятельности, что и художественное произведение.
Выделим из общей модели компонент Критик и рассмотрим его функционирование на первом этапе критической деятельности.
Критик как субъект критической деятельности имеет свою структуру. В данном случае мы не рассматриваем структуру сознания субъекта познания , нам важен момент структурирования в коммуникативном аспекте, обусловленный ситуацией интерсубъективного взаимодействия. Понятие интерсубъективности принципиально значимо для нас, поскольку выделяемые уровни структуры будут непосредственно соотноситься с направлениями интеракции. Вслед за М. Бахтиным, Г. Хайдеггером, Ю. Хабермасом, мы понимаем интерсубъективность не только как признак коммуникативной деятельности, но и как необходимое начало познания .
В качестве активного компонента структуры критической деятельности критик (субъект) начинает функционировать в момент целеполагания . Однако необходимо подробнее остановиться на той предструктуре, которая во многом определяет и содержание целей, и процесс критического суждения и оценки. Речь идет о коммуникативно-прагматическом контексте как условии понимания. Изучение этого компонента сопряжено с рядом трудностей, так как мы не располагаем достоверными сведениями о психическом состоянии, действительных мотивах критика в момент, предшествующий и совпадающий с интерпретацией и ее фиксацией. Сложность, в ряде случаев невозможность верификации выводов, к которым приходят исследователи, изучающие феномен «предпосылки», порождают критику в адрес прагмалингвистики, рецептивной эстетики. Однако интерес к этой проблеме познания – естественный результат развития эпистемологии. По мнению Е. Н. Ищенко, выйдя к новой неклассической (коммуникативной) парадигме познания, эпистемология (Ч. Пирс, Р. Барт, К. Аппель, Ю. Хабермас и др.) признает невозможность беспредпосылочности человеческого познания (изучает проблему предпосылок и оснований познания, приходит к мысли о том, что гуманитарное познание предпосылочно по природе своей, и «слой» этих предпосылок имеет сложную структуру) . Факт наличия неосознаваемого, дорефлексивного («экзистенциального») уровня как горизонта предпонимания признают сегодня в качестве аксиомы представители коммуникативного направления в лингвистике, прагмалингвистике, в рецептивной эстетике, функциональном литературоведении, герменевтике .
Таким образом, еще до момента осознанного пребывания в статусе субъекта критической деятельности, критик может быть рассмотрен в ситуации «коммуникативного контекста». Понятие «коммуникативный контекст», или «прагматический контекст» – теоретическая  и когнитивная абстракция. Составим теоретическую модель контекста, предшествующего процессу планирования адресантом своей «коммуникативной партии». Описание коммуникативного контекста необходимо вести в двух плоскостях: первая охватывает совокупность пред-посылок, пред-рассудков, присущих субъекту коммуникативной деятельности (критику); вторая касается особенностей «рецептивной ситуации» определенного историко-культурного периода. В коммуникативном контексте выделяются осознаваемые и неосознаваемые предпосылки будущей интерпретационной и текстопорождающей деятельности. К бессознательным предпосылкам относим языковую компетентность субъекта, национальную принадлежность, биолого-физиологические данные, психологический тип, национально-ментальные стереотипы, фреймы и сценарии, «ситуационные модели» (Т. ван Дейк), находящиеся в эпизодической памяти и репрезентирующие предшествующий опыт коммуникации вообще, критической деятельности, знание о «рецептивной ситуации». Осознанные и чаще всего вербализуемые далее в тексте критических статей предпосылки: социально-культурный, профессиональный статус, текущее эмоциональное состояние, вкусы, политические воззрения, представление о статусе критики/литературы на сегодняшний день, способ интерпретации и текстообразования, мнения о конкретных писателях/ произведениях, ценностный ориентир. Позиция критика как «вопрошающего» может быть как осознанной, так и бессознательно предполагаемой.
Данный прагматический контекст динамичен, может меняться в ходе критической деятельности. Так, уже в момент появления мотива, целей деятельности некоторые из перечисленных предпосылок будут актуализированы, а сам ряд иерархически выстроен, пополнен (в частности, моделью коммуникативного контекста реципиента).
Теория критики, касаясь вопроса мотива критической деятельности, чаще всего представляет нам так называемые идеальные, долженствующие мотивы. Нередко подобные мотивировки встречаются и в текстах самих критических работ. Однако не исключен фактор ангажированности литературной критики, о котором пишут сами авторы . Момент ангажированности, а следовательно, присутствия «скрытого мотива» существенно важен для нас в осмыслении структуры критической деятельности в ее коммуникативно-прагматическом аспекте. Будем различать два вида интенций в рассматриваемой модели. Первая – вербализованная, вторая – скрытая, присутствующая имплицитно, прагматическая. Они вычленяются из текста критической работы, но разными методами. Обе определяются мотивами и целеполаганием. Этап целеполагания, структурно и содержательно важный для всего механизма критической деятельности и деятельности вообще, по мнению В. А. Карташева, «является императивом для всех других компонентов» .
Одна из определяющих целей в структуре критической деятельности – убеждение, воздействие. Эта цель, вероятнее всего, должна рассматриваться как еще один компонент пред-знания, сформированный исторически, генетически восходящий  к периоду нерасчлененного существования критики и риторики. Наличие убеждения как сверхцели обусловлено особым типом дискурса, к которому принадлежит критика. Литературно-критическое высказывание может быть рассмотрено как вариант ментатива (ментатив – класс дискурсивных практик, которые «не просто информируют о состояниях или процессах бытия или мышления, но предполагают – в качестве следствия коммуникативного события – некоторое ментальное событие(изменение картины мира) в сознании адресата» ). Литературно-критическая ментативная деятельность как деятельность коммуникативная обусловлена референтными, креативными и рецептивными коммуникативными условиями, или «дискурсивными компетенциями» , определяющими коммуникативную/ риторическую стратегию критического высказывания.
Референтные условия литературно-критического варианта ментатива проистекают из концептуализации в критическом тексте референтного содержания, его «разворачивания», конкретизации для Другого. Референтным содержанием литературно-критического высказывания является интерпретация, понимаемая нами в широком герменевтико-онтологическом значении. Одним из дискурсивных условий является притязание критического суждения на общезначимость, недискуссионность. Это условие требует использования системы риторических приемов. Другим референтным условием становится наличие в критическом суждении оценки. Убеждение читателя в ее авторитетности предполагает обращение к области ментального.
Критическое высказывание характеризуется тем, что говорит не о целостном смысле литературного явления, а об актуальном для критика/ критического направления/журнала. «Вычитанный» смысл, сопряженный с эстетическими, ментальными, экзистенциальными установками критика, лежит в основе референтного содержания. Кроме этого референтную компетенцию литературной критики как ментатива составляет мнение (не знание).
Рецептивные условия литературно-критического высказывания совпадают с условиями ментативной дискурсии как таковой. Для нее характерна развитая рецептивная интенция . Рецептивнаякомпетенция литературно-критического дискурса определяет круг возможных реципиентов, которые могут адекватно воспринять авторскую интенцию. У толстожурнальной критики такой круг неширок, в то же время названная компетенция не требует основательных специальных знаний и навыков, поэтому критик как профессиональный читатель находится ментативно в выигрышной позиции.
Одним из правил инвенции в риторике является зависимость успеха речевого воздействия от общего интереса, который движет собеседниками. Такой общей областью интересов адресанта и адресата литературной критики является интерес к современной литературной действительности (от профессионального до любопытства), в котором могут доминировать интерес к частному мнению/оценке, к литературному факту в его связи с социальными процессами, желание «проверить» свою интерпретацию литературного явления, свои «вычитанные» смыслы, «ответы» с представленными в критическом тексте (соотнести свое дорефлексивное понимание с вариантами отрефлексированного) и шире – онтологически критика и читателя объединяет общая позиция «спрашивающего». В первой половине 1990-х критика укрупняет свой предмет, чтобы максимально расширить область совпадения интересов. Осваивается явление масслита, востребованного читателем, одним из доминирующих объектов в это время становится общественное сознание, толстожурнальная критика (особенно журнала «Знамя») выходит к осмыслению острых экзистенциальных вопросов.
Реципиент литературно-критического дискурса – читатель элитарный, заинтересованный в получении авторитетного суждения о литературной действительности и ее фактах. Одной из его компетенций должна быть способность приблизиться к ментальности субъекта критического суждения, а также способность принять специфическую систему, логику аргументации в критическом тексте, допускающую большую долю субъективности, эмоциональности. Цель критика – обрести единомышленников, поэтому в рецептивную компетенцию литературно-критического дискурса входят солидарностьмышления и со-чувствование.
Критический дискурс конструктивен, поэтому важную роль в литературно-критическом ментативе играет креативная компетенция. Критика осваивает неизученный литературный материал, формируя металитературный контекст. Креативнаякомпетенция критического дискурса состоит в конструировании «литературного пейзажа», выстраивании ценностных иерархий/критериев, в инновационности металитературного языка, на котором осуществляется все множество критических суждений, в корректировании и формировании новых ментальных представлений. Принадлежность литературно-критического высказывания к ментативному дискурсу и особенности его коммуникативных условий объясняют значимость прагматической компоненты целеполагания, направленной на убеждение.
Выделим и другие цели, располагая их не иерархически-соподчиненно, поскольку в зависимости от мотива та или иная целеустановка может стать доминирующей. Первая цель формулируется нами исходя из герменевтико-онтологического представления о «понимающем бытии». Цель критика – изначально – познать литературное явление как часть бытия. Вторая цель соотносится с литературным явлением как сегментом критической деятельности – интерпретировать художественное произведение/литературное явление с использованием того или иного способа/метода познания в аспекте, заданном мотивом. Момент интерпретации, напомним, неотделим от самоинтерпретации. Реализация этой цели предполагает создание ментальной модели (первичного текста) интерпретации. Результатом интерпретации может стать реконструирование «вопроса» автора или образа автора как «вопрошающего». Третья цель, выделяемая теоретически как отдельная, но в момент реализации совпадающая с предыдущей, – оценка художественного произведения/литературного явления в соответствии с представлениями об эстетическом идеале, своим представлением об «ответе», эстетическим вкусом, либо, как вариант, в соответствии с заданной оценкой. Четвертая – порождение критического текста, реализация авторской интенции. Пятая – осуществление ментальных, поведенческих изменений в реципиенте. Отдельные целеполагания могут редуцироваться, осознаваться как первостепенные или второстепенные в зависимости от мотива. Критерием типологии интенций в их связи с целеполаганием становится степень осознанности, приоритетности той или иной цели, с одной стороны, и интенсивности привлечения интерпретируемого и оцениваемого материала, с другой.
Аналитико-ориентирующая интенция, условно вербализуемая в действиях «изучить, проанализировать, проследить и т.п.», реализуется чаще всего в жанре обзора, критического разбора, статьи, заметок. В чистом виде она представлена в научно ориентированной критике, сосредоточенной на анализе литературного явления. Выходы за пределы интерпретируемого объекта подчинены логике аргументации и не являются самоцелью. Примером критических работ, в которых реализован данный вид интенции, служат статьи А. Моторина «Лирический прилив» (Новый мир. 1992. № 9), М. Липовецкого «Современность тому назад» (Знамя. 1993. № 10), Е. Иваницкой «Постмодернизм = модернизм?» (Знамя. 1994. №  9), А. Ранчина «”Человек есть испытатель боли...” Религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм» (Октябрь. 1997. № 1), И. Роднянской «Сюжеты тревоги. Маканин под знаком “новой жестокости”» (Новый мир. 1997. № 4), А. Уланова «Медленное письмо» (Знамя. 1998. № 8) и др.
Структура цели в текстах с аналитико-прагматической интенцией организована следующим образом: доминирует аналитическая цель (интерпретировать то или иное литературное явление), аксиологическая становится второстепенной либо редуцируется, собственно прагматические целеустановки присутствуют, но не определяют коммуникативную стратегию.
Полемически-прагматическая интенция («оспорить, дать оценку, доказать свою точку зрения, убедить, внушить и т.п.»). Данная интенция характерна для критических работ в жанре полемической статьи, критического разбора с высокой степенью оценочности. Этот вид интенции объединяет статьи Л. Лазарева «Былое и небылицы» (Знамя. 1994. № 10), Н. Елисеева «Гамбургский счет и партийная литература» (Новый мир. 1998. № 1), В. Камянова «Игра на понижение. О репутации “старого искусства”» (Новый мир. 1993. № 5), Н. Ивановой «Неопалимый голубок. “Пошлость” как эстетический феномен» (Знамя. 1991. № 8) и др. В них актуализирована установка на адресата как объекта воздействия. Интерпретируемый материал, как правило, используется в качестве повода для обсуждения не собственно литературных, а социальных проблем, в качестве дополнительного средства аргументации.
Интенция самопрезентации характерна в большей степени для газетной критики . Роль художественного произведения в текстах, реализующих данный вид интенции, как правило, минимальна, используется как повод демонстрации критиком собственной осведомленности, причастности описываемым событиям и т.п. Прагматическая компонента целеполагания определяет способ порождения такого типа критических текстов.
Установка на адресата является общей для выделенных видов интенций. Она объединяет две различные коммуникативные процедуры: интерпретации и продуцирования текста и является структурообразующей для критической деятельности в целом. Понятие установки заимствуется нами из психологии . Как доминирующая эта установка проявится в акте текстообразования, однако уже на первом этапе критической деятельности она будет присутствовать имплицитно, или, по выражению Д. Н. Узнадзе, «внесознательно, предваряя появление определенных фактов сознания» . Здесь, вероятно, происходит процесс иррадиации (иррадирование – свойство установки, выражающееся в динамизме, переходе из одной области в другую). На втором этапе критической деятельности мы имеем дело с той же установкой, но усложненной прагматически. Критику необходимо сформировать/откорректировать установку восприятия продуцируемого текста. Установка, таким образом, выполняет роль «коммуникативного вектора» (О. Каменская ).
Наличие установки на адресата и на выстраивание коммуникативного акта как свойство структуры исторически и культурно закреплено и действует как по принципу автоматизма, так и сознательно. Установка на адресата, на прагматический коммуникативный акт является именно структурообразующим основанием, детерминантом, а не отдельным компонентом структуры, поскольку содержательно проявляется на всех уровнях критической деятельности. Кроме того, ориентация на тот или иной тип аудитории определяет целеполагание, а также жанр, стиль, метод интерпретации.
Наличие цели, в которой имеется установка на адресата, структурирующая эту цель, вероятно, и делает возможным переход от коммуникативной ситуации к «коммуникативному событию» как интерсубъективной реальности.
Отдельное место в рассмотренной структуре занимает Текст. В процессе литературно-критической деятельности взаимодействуют «текст художественного произведения как воплощенная автором интенция», «текст критической статьи как результат интерпретации», «художественный текст в первичном восприятии читателя», «художественный текст в откорректированном критиком восприятии читателя». Дополним этот ряд еще одним компонентом – «представление критика о первичном читательском восприятии художественного текста». Выделение этого компонента необходимо при изучении прагматической составляющей критической деятельности, направленной на изменение/корректировку читательских представлений. В том случае, если мы имеем дело с полемическим критическим текстом, выделяется еще один компонент – «художественный текст в «чужой» интерпретации».
Критический текст в таком случае представляет собой сложное структурное образование, в нем вычленяются все выделенные типы текстов (кроме аутентичного). Это такое коммуникативное пространство, в котором репрезентированы основные структурные взаимодействия компонентов критической деятельности.
Литературно-критическая деятельность, понимаемая как формализованный акт само(интерпретации), претендующий на общезначимость, несомненно, шире акта истолкования литературного явления. Такой взгляд на критику требует переосмысления категории метода литературной критики. Традиционно литературно-критический метод охватывал только интерпретационную деятельность критика и отождествлялся с литературоведческим. Парадигма онтологии понимания отказывается от категории метода (Г. Гадамер), представляя литературно-критическую (само)интерпретацию как процедуру, которую можно (используя технику анализа текста) и нельзя (поскольку она есть уникальный, как все другие, акт понимания) повторить. Нет необходимости, на наш взгляд, отказываться от категории «метод литературной критики» (специфика критики в большей степени объясняется ее качеством вторичного понимания, «методологичного», с точки зрения М. Хайдеггера), но необходимо ее иное осмысление, выработка иных классификационных критериев для типологии.
Приходится констатировать, что категория метода литературной критики сегодня не наполнена тем определенным теоретическим смыслом, который позволил бы ей быть востребованной в научной и критической практике. Показательно, что сами критики избегают использовать понятие метода либо скептически оценивают его функциональность. Е. Иваницкая в статье «Постмодернизм = модернизм?» пишет: «Критик оказывается сам по себе теоретик, методолог и исследовательский институт. Уж если когда критика окончательно разошлась с университетско-академическим литературоведением, то именно сегодня. За круглым столом «ЛГ» (23 февр., 1994) дружно сомневаются, а существует ли вообще литературоведение?... и те критики, которые как раз взыскуют идеала, культурного единства и культурного “здоровья”, в качестве ultima ratio вынуждены ссылаться на себя…» . Н. Анастасьев в статье «Недостающее измерение» вспоминает слова Л. Фидлера: «у нее [критики – Ю. Г.] нет ни методологии, ни терминологического аппарата, чтобы адекватно описать и оценить происшедшие в литературе перемены» . Н. Иванова, говоря о методе своей деятельности, использует ненаучную трактовку этого понятия: «Объединяет его [текст собственного творчества – Ю. Г.], кроме всего прочего, общая методология. Я вижу, что в нашей политике действуют люди, играющие определенные роли, и я их декодирую как персонажей» .
Непопулярность категории метода объясняется и дополнительной идеологической окраской, привнесенной в советский период («Когда историко-литературный термин становится оценочным, он перестает быть термином» ).
Представление о сложной структуре критической деятельности делает возможным поиск такого обоснования категории метода критической деятельности, которое бы учитывало все сегменты описанной структуры в комплексе (существующие концепции охватывают лишь сегмент «критик – литературное явление»). Следуя герменевтико-онтологической традиции, категория метода используется нами в отношении второго (рефлексивного) акта критической деятельности. Процесс же первичного понимания, а тем более, самопонимания категорией метода не охватывается.
К бесспорным методологическим основаниям литературной критики можно отнести ее принадлежность к общему контексту гуманитарного знания, в центре познания которого находится не вещь, а личность; отношения познавательной деятельности характеризуются как субъект-субъектные; наличествует аксиологическая составляющая.
Современные исследователи все настойчивее  подчеркивают, что критика вырабатывает свои принципы научности, отличные от литературоведческих, искусствоведческих, философско-эстетических и других (И. В. Кондаков, В. Е. Хализев). Однако вопрос о своеобразии проявления принципа научности в критике остается наименее изученным.
Методы гуманитарного научного познания используются в литературной критике «не в чистом» виде, а переосмысливаются. Редуцируется жесткое требование научной доказательности, логической аргументированности; необязательным становится требование целостности в подходе к произведению. Согласимся с мнением Л.В. Чернец о том, что критическая интерпретация отличается определенной избирательностью в подходе к произведению . Одновременно в критическую деятельность привносится субъективность. Речь идет не только о той доле субъективности, которую предусматривает гуманитарное познание, но и о субъективности, которая в критике может выполнять роль аргумента (часто впечатление от прочитанного оказывается основой для формулирования оценки). По мысли Б. Менцель, такие критерии, как «увлекательно», «интересно», «сложно», «скучно», «идеологизированно» и так далее, «развиваются и передаются как квалифицированные вкусовые суждения» . В книге «Как слово наше отзовется...» Судьбы литературных произведений» Л.В. Чернец высказывает мнение о том, что критическая интерпретация произведения имеет субъективные предпосылки: «Подход критика к произведению всегда избирателен и обусловлен его мировоззрением, эстетическим вкусом, жизненным, читательским опытом и пр.» . Принципиально важно и замечание В.С. Брюховецкого: «Критика является структурно сложной относительно самостоятельной деятельностью, в которой элементы художественного и теоретико-научного мышления выполняют подчиненную доминантам коммуникативно-прагматического мышления роль, а объединяются на основе эстетического восприятия» .
Итак, критика использует метод, в котором обнаруживаются признаки гуманитарного метода познания; в то же время он обладает специфическими свойствами, не позволяющими отождествить его с методом научным. Такой вывод обнаруживает проблематичность типологии литературной критики, которая не дублировала бы специальные литературоведческие методы и для которой необходимо искать новые классификационные критерии.
На наш взгляд, такой критерий не может быть в достаточной степени четко сформулированным до тех пор, пока не будет переосмыслена сама категория метода критической деятельности и «снято» противоречие, порожденное рассмотрением категории критического метода в рамках первых двух членов триады: автор/текст – критик.
Преодолеть усеченный взгляд на критическую деятельность возможно при условии включения в сферу рассмотрения фигуры читателя, осмысления критической деятельности в рамках экзистенциально-онтологической парадигмы, понимания интерпретации как одновременно и самоинтерпретации. Осмысление метода как познания оказывается содержательно недостаточным для той обширной области критических текстов, для которых характерна не аналитическая, а прагматическая авторская установка. Ведущей деятельностью в этих случаях будет не познавательная или не столько познавательная, сколько интерпретационная и коммуникативно-ориентированная. Стратегия убеждения, воздействия будет определять и ракурс видения текста (момент избирательности), и содержание интерпретации, и последовательность и выборочность включения в критический текст элементов собственно анализа произведения/явления литературного процесса.
Если критическая работа близка литературоведческой и в ней задействован специальный научный метод, ориентация на читателя внесет в критический текст те особенности, которые и позволят отнести его к критике, а не к науке. Если на первом этапе критической деятельности – этапе анализа или произведения – критик использует элементы того или иного метода познания, то на этапе создания критического текста он (критик) ориентирован на другой инструментарий – коммуникативно-прагматический, предполагающий осмысление специальной методологии как способа убеждения. У критика, по сути, три субъекта – субъект познания, самопознания и убеждения. Принципиальная диалогичность критического текста, его коммуникативно-прагматическая направленность существенно корректируют смысловое наполнение понятия метода в отношении к критической деятельности.
Нетождественность литературоведения и критики позволяет рассматривать критику как одну из форм ненаучного гуманитарного знания . Отсюда методологическими основаниями критики становятся: доминирующая роль оценки; необязательность применения критерия истинности для любого положения, несовпадение критериев адекватности и истинности знания; диалогичность процесса познания; зависимость познания от установок познающего (В. Дильтей), его ценностей (М. Вебер); не только изучение некоторого явления, но одновременно его конституирование, внесение в него смысла, ценностей. Это самые общие принципы, пока еще не дающие представления о специфике метода литературной критики.
Методы критического познания, несомненно, включают приемы рассуждений, которые характерны для любого рода познавательной  деятельности и широко применяются людьми в их обыденной жизни: индукция и дедукция, анализ и синтез, абстрагирование и обобщение, идеализация, аналогия, описание, объяснение, предсказание, обоснование, гипотеза, подтверждение, опровержение и пр.
Литературная критика использует специальные литературоведческие методы, но редуцированно. Как показывает анализ журналов «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», наиболее распространенными в критике 1990-х годов оказываются сравнительно-исторический подход к исследованию литературной ситуации или ряда произведений, типологический, конкретно-исторический. Однако и эти характеристики метода литературной критики не раскрывают его специфики, поскольку не схватывают адресата, по сути, направляющего деятельность критика.
Самое общее определение метода в гносеологии – понимание его как общей стратегии исследования и действия, главной функцией которой является внутренняя организация и регулирование процесса познания или практического преобразования того или иного объекта. В приложении к деятельности критика оно должно быть дополнено: помимо процесса познания метод организует и процесс текстопорождения. В актуальной для нашего исследования методологической парадигме понятие «метод литературно-критической деятельности» предстает как стратегия (само)интерпретации, реализуемая в ходе освоения литературного явления и предполагающая ту или иную коммуникативно-прагматическую установку на реципиента.
В разработке методологии критики важно не создание универсальной, обобщенной концепции метода, а описание доминирующих типов критического метода. Можно предложить несколько классификаций литературно-критического метода, в основание которых каждый раз будут вводиться такие компоненты, которые позволят, с одной стороны, «не потерять» выделенные сегменты структуры критической деятельности, а с другой – прояснить типы стратегий критической деятельности.  
Критерием первой классификации можно считать доминирование в целеполагании аналитического или прагматического компонента. В соответствии с ним классификация метода литературной критики имеет следующий вид: аналитико-ориентированный, прагматико-ориентированный, аналитико-прагматический. Проблемным вопросом в данном случае является поиск основания, по которому возможно будет объективно определить ту или иную составляющую (аналитическую или прагматическую) в качестве доминантной. Анализ литературно-критических работ, опубликованных в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Наш современник» за 1990-е годы в аспекте выявления аналитической и прагматической компонент позволил выстроить следующий алгоритм определения метода литературной критики исходя из структуры целеполагания и с учетом всех компонентов структуры критической деятельности. Алгоритм представлен в виде перечня положений, (не)реализация которых значима в определении метода: авторская формулировка цели/задачи, разнообразие риторических приемов, оценка, коммуникативный статус реципиента, степень эмоциональности/ экспрессивности, использование специальных литературоведческих методов.
Как правило, авторская формулировка цели/задачи не включает постановку прагматической цели. В то же время ее наличие в структуре цели обязательно. В таком случае редкий факт вербализации будет значимым (часто  определяющим) в определении методологической доминанты. Фиксирование аналитической цели/задач не будет являться объективным показателем доминирования аналитической компоненты ввиду частотности проговаривания именно этой целеустановки при активной реализации цели прагматической.
Прагматические приемы, с помощью которых осуществляется та или иная коммуникативная стратегия и реализуется авторская интенция, вычленяются в каждом литературно-критическом тексте и потому не могут являться показателем доминирования того или иного компонента цели. В то же время их разнообразие в рамках отдельной статьи свидетельствует об осознанной ориентации автора именно на прагматическую цель, а следовательно, о ее доминирующей роли в сознании критика.
Наличие формализованной литературно-критической оценки необязательно (это характерно для современной критики) и не является показателем доминирования той или иной компоненты метода. В то же время частотность оценок в рамках одного текста, высокая степень их экспрессивности, проговаривание критерия оценивания, несомненно, указывают на главенство прагматической цели «внушить читателю собственную шкалу оценки», «заразить» собственной положительной/ негативной/нейтральной оценкой.
Коммуникативный статус реципиента является значимым признаком того или иного метода. При доминировании прагматической составляющей метода читатель воспринимается автором критической статьи как активный соучастник суждения о литературном произведении/явлении. При аналитически ориентированном методе читатель, как правило, находится в положении «молчаливого собеседника».
Высокая степень экспрессивности может служить дополнительным (но не обязательным) показателем доминирования прагматической составляющей. И наоборот, бесстрастность, эмоциональная «скупость» свидетельствуют о наличии названной компоненты при отсутствии ее доминирующей роли.
О верифицируемости результатов «работы» выделенного алгоритма свидетельствует анализ литературно-критической практики журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Наш современник» 1990-х годов .
Вторым основанием классификации метода является направление интерпретации. Литературно-критические тексты «толстых» журналов дают основание выделить три направления: интерпретация Я-центричная, тексто(авторо)центричная и интерпретация, направленная на читателя.
Возможность Я-центричной интерпретации литературного явления осознана самой критикой. Так, Д. Бавильский пишет: «Проблема не в креативном потенциале творческой личности (она либо творческая, либо нет), но в сознательном следовании определенным наклонностям и предпочтениям: хочешь ли ты говорить о себе напрямую или через посредство чужого слова» . В. Пустовая так формулирует задачу литературной критики: «…в критике есть своя собственная задача, никак не связанная с познанием Другого, служением чужому тексту. <…> Это – построение собственного мира, подобно тому как писатель создает индивидуальный художественный мир. В своей сфере аналитического критик строит мир не художественный – мир идей» .
Я-центричная интерпретация наиболее явно отражает процесс самоинтерпретации в результате понимания литературного явления. Наблюдается прямое и обратное движение критической мысли. Интерпретационные усилия критика направлены его «Я»: убеждениями, «вопросами» и «ответами». В процессе понимания текста критик «вычитывает» актуальные для него смыслы. В текстах такого типа параллель между вычленяемыми смыслами и личностью интерпретатора обнаруживается наиболее отчетливо. Средства прагматики используются для убеждения читателя в истинности своих взглядов на бытие, ценности. «Я» критика, его чувства и мнение будут авторитетной инстанцией. Я-центрированы литературно-критические тексты И. Дедкова, К. Степаняна, С. Чупринина, В. Кардина, И. Роднянской, Л. Аннинского, Д. Бавильского, Н. Елисеева и др.
Тексто(авторо)центричная интерпретация не отменяет самоинтерпретации, но направленность на текст становится главным смыслообразующим и текстообразующим фактором. Средства прагматики способствуют усилению аргументации в ходе анализа литературного явления. Роль авторитетной инстанции играют текст или авторская интенция. Текстоцентричны статьи М. Эпштейна, А. Якимовича, Е. Тихомировой, О. Дарка, П. Вайля,  В. Новикова, М. Липовецкого и др., автороцентричны работы Н. Ивановой, А. Немзера, О. Славниковой, Д. Бавильского и др.
Интерпретация, направленная на читателя, обнаруживается в тех критических текстах, в которых литературное явление оказывается поводом, средством для убеждения читателя в собственных взглядах (социальных, нравственных, эстетических и т.п.). Риторически насыщенные, такие тексты ориентированы на читателя (его ожидания, представления, фреймы) как авторитетную инстанцию. К ним можно отнести статьи А. Агеева, О. Дарка, В. Новикова, С. Костырко . Критики акцентируют внимание на том, что смотрят/ оценивают то или иное литературное явление глазами простого читателя.
Каждое из названных направлений определяет свой «вопрос». Для Я-центричной критики это вопрос «Кто есть Я?», для тексто(авторо)центричной – «Что есть то или иное явление в моих координатах (ценностных, познавательных)?», для убеждающей – «Как убедить читателя в моих взглядах?». Присутствие Я в каждом из «вопросов» позволяет охарактеризовать литературную критику рубежа веков как гносеологически эгоцентричную.
Одним из проявлений эгоцентризма в критике является субъективация. Субъективация – понятие, используемое в психологии, культурологии, лингвистике, – в литературоведении означает факт смещения точки видения из нейтральной авторской сферы в сферу выделенного субъекта, персонажа. Более всего явление субъективации, ее приемы (включение прямой и несобственно-прямой речи, стилизации, пародии и др.) исследованы на материале художественных произведений. Однако в последнее время в рамках изучения дискурсивных практик (на материале рекламных, научных текстов) появляются работы, в которых данное понятие используется в значении выделения субъекта речи, привлечения к нему внимания читателя с помощью ряда средств. Явление субъективации в критике рубежа ХХ – ХХI веков – следствие актуализации самопонимания в процессе интерпретации, преодоления кризиса идентичности и поиска новой.
В период перестройки в критический текст проникает собственный голос автора-критика, преодолевается статус «говорящего от лица». Критика осваивает приемы субъективации. Уже вскоре они образуют целый арсенал тактик, с помощью которых авторское «я» заявит о себе как о концептуальном центре. Опишем эти средства.
Непосредственное воспроизведение переживаемых здесь и сейчас эмоций, внутреннего монолога. Так, Л. Лазарев, возмущенный безапелляционностью заявлений молодой критики, в статье «Былое и небылицы» пишет: «Или дурака ломают: Для чего? Чего добиваются?... Непостижимо…» . И. Штокман описывает свои ощущения от прозы Л. Бородина: «Эти страницы трудно, больно читать: и сердце щемит за героя, и слепит глаза безжалостный, бесконечно уверенный в себе свет Большой Правды» . Вербализация мыслей и чувств способствует не только субъективации, но и сокращению дистанции между автором и читателем, созданию эффекта единомыслия.
Включение эмоционально-экспрессивной оценочной лексики. Тенденцию насыщения современных литературно-критических текстов «личными» оценками, определениями отмечает С. Чупринин в статье «Элегия»: «<…> человеческое, слишком человеческое, вне всякого сомнения, берет в высказываниях критиков-внуков верх и над идеологией, и над эстетикой, и над этикой...» . Критик пишет о том, что представители нового поколения критиков поняли свободу слова как свободу ничем не стесняемого самовыражения: «Главный интерес для критика новейшего типа – себя показать. Причем не столько свое мнение показать, сколько свою натуру» .
Еще одно средство субъективации – включение вводных слов со значением (не)уверенности, возможности, достоверности, оценки и т.п. Можно сказать, что вводные слова являются своего рода показателем переключения нейтрального авторского повествования в сферу «личного».
Интерес представляет включение в текст статьи смоделированного диалога с читателем/писателем/критиком, в котором звучит живое слово критика. Н. Иванова в статье «Сладкая парочка» пишет: «Скажем, я так и вижу гневную отповедь Н.В. Гоголя, то есть, извините, я забылась, И.П. Золотусского или в крайнем случае П. Басинского…» . В этой же статье встречается и прямое обращение к Константину Кедрову: «Костя, ну и что на это сказать?... Конечно, я могу понять твою реакцию… Грустно, но что поделаешь – свобода, брат!... А нынче, Костя, боюсь, придется беспокоиться об издании своих сочинений самому тебе» . Обращение на Ты, использование элементов устной речи моделируют личную ситуацию общения. Можно говорить об изменении статуса автора: критик-профессионал, исследователь в позиции «над» объектом критического анализа оказывается лицом вне профессионального статуса, таким как читатель «здесь и сейчас». Такая мена кратковременна, первоначальный статус восстанавливается, как только прием субъективации утрачивает свою потенциальную силу воздействия. 
Ситуация спора моделируется А. Немзером в статье «Сила и бессилие соблазна», Н. Лейдерманом и М. Липовецким в статье «Между хаосом и космосом. Рассказ в контексте времени», М. Новиковой в статье «Христос, Велес – и Пилат…» и др. .
Включение воспоминаний. С. Чупринин в статье «Первенцы свободы»  делится личным воспоминанием о спектакле «Чукоккала». Увиденный критиком инородный герой на сцене ТЮЗа позволяет внести негативную оценку при сравнении его с публикациями М. Золотоносова, Ю. Ханина. С. Чупринин использует здесь сразу два приема воздействия на читателя: включение сначала объекта сравнения, порождающего целый комплекс эмоций, значений, ассоциаций, а затем субъекта. Срабатывает механизм сравнения: в сознании реципиента комплекс сем с объекта переносится на субъект; указание на личное воспоминание, что привносит эффект достоверности.
Включение сведений о личном знакомстве с тем или иным лицом. Так, включение информации о личном знакомстве помогает Н. Ивановой демистифицировать образ Ерофеева-гения эпатажа и внести эффект достоверности: «Года два назад Виктор Ерофеев, избравший скандал как норму (форму) своего литературного поведения (в быту, замечу, воспитаннейший человек, а его литературное хамство, даже скорее наглость, не маска ли, причем не всегда хорошо подогнанная?), в “Московских новостях” эпатировал публику заявлением…» Н. Иванова таким образом подготавливает читателя к тому, чтобы далее доказать справедливость слов В. Ерофеева. Несомненно, использование данного средства субъективации может быть рассмотрено как прием саморекламы, особенно распространенный в текстах начинающих критиков, в газетной критике. О своем личном знакомстве с Л. Бородиным упоминают И. Штокман в статье «Слово и судьба (Леонид Бородин: идеи  герои) , В. Бондаренко в юбилейной статье «Неожиданная проза Леонида Бородина» . Воспоминания о Е. Буравлеве составляют основную часть статьи Н. Колмогорова «Весь опыт, что вместила жизнь…» .
Оценка не идей, высказанных другим критиком, а его личностных качеств. Так, в статье «Выхожу один я на дорогу» А. Агеев пишет: «”Если все будут книжки читать, кто же работать будет?” – недавно повторил один из них расхожую мысль, но повторил с такой истовой убежденностью, что я подумал: «Уж не боится ли он литературы, не чувствует ли в ней – сознательно или интуитивно – потенциального врага своего дела?» . Критик воспроизводит течение мысли, закавычивая ее; возникает эффект непосредственного порождения мысли субъекта. Оценка личности в подобных случаях осуществляется в соответствии с критериями не столько критика, сколько человека вне профессионального статуса.
Включение информации о себе (биографического плана, о собственных заслугах, о своем поколении/времени) распространено в новой критике. В нем обнаруживается и элемент саморекламы, и приближение к читателю, «оличнение» текста, и определение собственного статуса. Так, А. Агеев пишет: «Во-первых, она (критика) защищает классику от посягательств «наших нигилистов» (среди которых время от времени фигурирует имя автора этих строк)» , намекая на свой личный творческий статус, а А. Немзер акцентирует: «Я знал (или скорее чувствовал)… мне, среднему гуманитарию “советского разлива”, будет жить трудно» . Л. Баткин, предваряя свою статью, посвященную И. Бродскому, упоминает о своем профессиональном статусе: «Пусть будут впрямь полудилетантские заметки читателя. Какое облегчение для меня, историка-профессионала! Отдохновенная, блаженная прихоть» .
Выведение собственной позиции, актуализация ее. Здесь мы имеем в виду только те случаи, когда авторская позиция не просто заявлена (что предполагает критика), а демонстративно подчеркнута. Так, А. Агеев пишет: «Несмотря на то, что в своей статье я отчаянно утрировал и даже нарушал кодекс либерального поведения, порицая одних за то, что они делают, а других – за то, чего не делают, я склонен скорее примириться с ситуацией, нежели пытаться ее волюнтаристски “формировать”» . Обращает на себя внимание не столько вербализация автором собственных задач данной работы, сколько количество местоимений с указанием на субъекта речи. Часто критики сознательно акцентируют внимание на том, что высказываемая далее идея, мнение, впечатление принадлежит именно им. Так, например, Н. Иванова в статье «Возвращение к настоящему» заявляет: «Поэтому заранее хочу оговорить свою симпатию ко всему из того высказанного тогда в ЦДЛ… <...> Можно как угодно относиться  к поэзии революционного романтизма (мне, например, она абсолютно чужда…)» .
Выделение себя из референтной группы, противопоставление чужого и своего мнения. Этот способ субъективации обнаруживается в тех случаях, когда критик сначала вводит «чужое» мнение (своего рода, контекст): высказывание другого критика/группы критиков, традиционное мнение/мнение большинства, а затем с помощью противопоставления или без него озвучивает собственную позицию.
Нередко противопоставлению «чужого» – «своего» сопутствует ирония, иная эмоциональная оценочность. Так, М. Липовецкий («Совок-блюз») воспроизводит логику поведения разоблачителей литераторов-шестидесятников: «Вот он наш совок-блюз – найти крайнего, найти виноватого! И самый кайф, если этот “крайний” не одиозен, как КГБ или КПСС, а как бы даже авторитетен. Нашли: А теперь – ату его!» И затем признание: «Смущают меня, признаюсь, эти попевки» .
Вариант названного нами приема – моделирование возможных вопросов (критиков, читателей), собственных вопросов, вопросов общечеловеческого плана или часто задаваемых современным поколением, и ответ на эти вопросы автора-критика. В этом случае также возникает эффект субъективации: мнение автора-критика выделяется на фоне контекста-вопросов. Еще один вариант – противопоставление себя, собственного мнения читательскому в ситуации смоделированного диалога (И. Роднянская: «Вы не испытываете неловкости? Воля ваша. А вот мне смешно, и ничего не могу с собой поделать» ).
Обратный, но схожий по результату прием – выделение себя в рамках референтной группы (без противопоставления). Его использование фиксируют фразы типа: «Другим, мне в том числе, казалось…», «Как и большинство…, Я считаю …», «Все мы, и я не исключение…» и т.п. Субъективации способствуют вставные эпизоды-размышления о нравственных, политических проблемах, философские отступления. В них особенно явно открывается внутренний мир критика, читатель получает представление о его образе мысли, жизни, чувств.
Эффекту субъективации, на наш взгляд, способствует и использование в тексте глаголов с семантикой процесса письма, направления читательского внимания (А. Агеев: «Я написал “используется” и сразу понял, что грубо ошибся», «Дальше я буду говорить банальные вещи», «О народе в понимании “патриотической” лирики мне остается договорить немного» ). О сложности подбора подходящего эпиграфа к статье о И. Бродском пишет Л. Баткин . Рефлексируют над этапами написания текстов критики А. Архангельский в статье «Огнь бо есть. Словесность и церковность: литературный сопромат» , Н. Славянский в статье «Твердая вещь» .

.