Успенский Л. Ты и твое имя

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЕЩЕ КОЕ-ЧТО О ФАМИЛИЯХ

Удивительны история и приключения человеческих имен, -- мы уже имели
случай убедиться в этом. Фамилия намного моложе имени: только за последние
века сложились твердые традиции в обращении с нею, а наш народ во всей своей
колоссальной толще не насчитывает еще и столетия с тех пор, как ношение
фамилии стало обязательным для каждого. И тем не менее уже сегодня изучение
фамилий может дать немало глубоко интересных сведений о прошлом, проясняет
некоторые темные вопросы ушедших в былое отношений, а порою способно вскрыть
и самые, казалось бы, труднодоступные подробности в жизни и общества и
языка.
Однако изучение это далеко не всегда и не во всем может быть названо
легким делом. Конечно, если вы начнете заниматься исследованием человеческих
фамилий, вы -- можно поручиться -- не оставите своего дела. С каждым шагом
перед вами будут раскрываться самые неожиданные горизонты; звено за звеном
ваши исследования повлекут вас и в историю, и в науку об общественном
хозяйстве, и в область географии и еще неведомо куда, от языкознания--до
геральдики. Но тотчас же на этом пути начнут вырастать и трудности, которых
иной раз невозможно даже предвидеть. Нередко то, что с первого взгляда
представляется совсем простым, окажется на поверку необычайно сложным.
Напротив того, иной запутанный вопрос получит такое простое и прямое
решение, что, приготовившись к преодолению больших трудностей, только ахнешь
да руками разведешь.
Вы встретитесь при этом и с величественным и со смешным, и кто знает,
где обнаружится больше поучительных для вас новостей? Примеры привести
нетрудно.
Вы столкнулись с человеком, фамилия которого кажется простой до
предела: Хомутов, Иван Николаевич. Если вас попросят высказать соображения
по поводу происхождения этой фамилии, вы, вероятно, пренебрежительно пожмете
плечами. Есть всем известное русское слово "хомут"; означает оно основную
часть конской упряжи, сбруи, овальное ярмо, надеваемое на шею лошади, чтобы
к нему можно было прикрепить оглобли или постромки. Слово старинное,
существующее множество лет и даже столетий. Нет ни малейших причин
сомневаться, что именно от него пошла и фамилия Хомутовых. Это тем более
правдоподобно, что среди прозвищ и "мирских" имен очень часто встречается
слово "хомут"; я сам знал в Великолуцком уезде Псковской губернии в
девятьсот десятых годах человека, которого звали так: "Максим Хомут".
Как будто все правильно, и тем не менее такое суждение опрометчиво. В
нашей стране существует множество граждан Хомутовых, между фамилией которых
и почтенным старым хомутом нет решительно ничего общего, ибо происходит она
от другой фамилии, притом еще не русской, а английской, от довольно
распространенной в Британии дворянской фамилии Гамильтон.
"Как так? -- скажете вы. -- Как это могло случиться?"
В данном случае -- все известно и никакой тайны тут нет. По
историческому преданию, в середине XVI века из Англии в Россию выехал
представитель знатного шотландского рода Гамильтонов, Томас Гамильтон, со
своим сыном Питером. Потомство этого Питера Гамильтона и превратилось
постепенно в бояр Гамильтонов, Гамантовых, Хоментовых и, наконец, --
Хомутовых, из которых некоторые здравствуют и сейчас.
Вероятно ли это? "Кто это видел?" -- как говорит один, лично мне
известный, двенадцатилетний скептик, когда ему рассказывают о древних
временах. Это не вероятно. Точно известно, например, что трагически погибшая
на плахе фрейлина Екатерины I Мария Даниловна Гамильтон по бумагам того
времени именовалась Гамантовой. Можно подобрать и такие случаи, когда из
близки": родственников один упоминается как Гамильтон, другой -- как
Гамонтов, а третий -- как Хоментов; такой путь изменения фамилии подтверждают
документы.
Можно сказать и другое: нам известны и помимо этого некоторые старинные
фамилии иностранцев, переселившихся в Россию, изменившиеся под влиянием
русского языка до полной неузнаваемости.
Кто скажет, например, что дворянам Левшиным, фамилия которых так легко
и удобно приводится к общеизвестному прозвищу "Левша", по-настоящему
надлежало бы именоваться Левенштейнами, ибо их родоначальник, приехавший в
1395 году на службу к Дмитрию Донскому "немец Сувола Левша", на самом деле
звался Сцеволой Левенштейном. Русский народ перекрестил его внуков и
правнуков сначала в Левштиных, а потом и в Левшиных, точно нарочно стараясь
создать наибольшие трудности для будущих языковедов и историков.
Кто угадает теперь, что известная Гороховая улица в Петербурге названа
так "в честь" некоего Гарраха, приближенного Петра I, которого окружающие
переделали, разумеется, в Горохова; или что такая, казалось бы исконно
русская по всем признакам, фамилия, как Козодавлев, на самом деле есть не
что иное, как переделанное западноевропейское Косс-фон-Даален?
Таких примеров можно указать очень много, осо" бенно если обратить
внимание также и на различные названия мест, которые образовались от фамилий
их владельцев. В Ленинграде, скажем, есть остров, ныне называемый островом
Декабристов, потому что на его пустынном взморье были погребены тела
казненных руководителей восстания 1825 года. Раньше имя этого островка было
"Голодай".
Слово "Голодай", разумеется, чисто русское слово. Однако есть все
основания считать, что оно родилось из чисто английского слова "Holyday" --
"праздник". В свое время значительные участки земли на безлюдном тогда
островке принадлежали некоему англичанину Холидэю, бессмысленную для
русского слуха фамилию которого народ превратил в понятное и осмысленное
"Голодай".
Вполне вероятно, что для такого превращения были к тому же бытовые,
реальные причины: кто знает, как обращался со своими рабочими, как кормил
их, в каком "черном теле" держал этот таинственный Холидэй -- Голодай.
Есть у нас, в одной из красивейших частей Ленинграда, возле пересечения
проспектов Кировского и Максима Горькою (бывший Каменноостровский и
Кронверкский), маленькая улочка, которая сегодня носит название
Крестьянской. Названа она так, по-видимому, в первые годы революции, когда
городские проезды и площади переименовывались как бы в порядке "спора" со
старыми названиями: Ружейная превращалась в улицу Мира, Архиерейская-- в
улицу Льва Толстого, Дворянская -- в улицу Деревенской Бедноты, и т. д,
Довольно понятно поэтому, что Крестьянской улицей был назван "Дунькин
переулок"; слово "Дунька", видимо, было расценено как пренебрежительное
обращение к крестьянской женщине; "этакая матрешка", "дунька такая чумазая".
Однако каждый, кто видел старые планы нашего города, должен был бы
обратить внимание на одну странность: переулок именовался на них не
"Дуньки-ным", а "Дункиным", без мягкого знака в середине слова.
Расследование показало, что это не орфографическая ошибка: название не имело
ничего общего с именем "Дуня" (Евдокия, Авдотья). Оно опять-таки происходило
от английской, точнее -- шотландской фамилии Дункан, представителям которой
принадлежали земельные участки вдоль этого "Дункина" переулка -- переулка
Дункан.
Примерно таким же образом из английской фамилии Burness возникла
русская фамилия Бурнашей, а затем Бурнашовых; вдова же немца-врача
Цагенкамп-фа по смерти мужа превратилась в актрису Поганксьву и передала
эту, не очень почетную, фамилию своим потомкам.
Еще больше случаев, при которых дело не доходило до окончательной
перемены имени; сами носители фамилии с возмущением отвергали ее народную
переработку, однако последняя сохранялась все-таки в памяти современников.
Известно, что некий генерал времен Николая I фон Брискорн в языке солдат
всегда именовался "Прискорбом", что талантливого, но не заслужившего любви
народной фельдмаршала Барклая де Толли армейские остряки превратили в
"Болтай-да-только", что один из русских офицеров XIX века, иностранец родом,
Левис-оф-Менар, для солдат всегда оставался господином "Лезь-на-фонарь".
Все это уже хорошо знакомо там по разговору об именах; такие переделки
называются "народными эти-мологиями", и язык постоянно прибегает к ним.
Но представьте себе, как осложняют и затрудняют они изучение наших
фамилий. Как трудно иногда понять, откуда произошло то или иное родовое имя,
если в основе его лежит слово, либо совсем исчезнувшее из языка, либо же
изменившееся за несколько веков до неузнаваемости.

ОТ СЛОВА ДО ФАМИЛИИ И ОБРАТНО

В основе каждой фамилии -- мы теперь уже убедились в этом -- скрыто то
или иное слово. Путь от слова до фамилии длиннее всего там, где он проходил
через личное имя: обычное слово становилось сначала именем собственным
личным, а потом, тем или другим способом, превращалось в имя целого рода.
Приведу самый простой пример: слово "максимус", обычнейшее прилагательное
латинского языка, было некогда в Риме только словом. Оно означало
"наибольший", "величайший" и ничего другого. Можно было сказать: "Понтй фекс
максимус" -- "первосвященник, главный жрец". Можно было воскликнуть:
"Максимус, натус сум!" -- что буквально означало: "Я -- величайший по
рождению", а понималось, как "Я -- старший".
Но вот случилось очень естественное: значение слова привлекло к нему
внимание родителей, поставленных перед необходимостью придумывать красивые и
многозначительные имена для своих детей.
Слово "Максимус" стало одним из таких имен: каждому приятно, если у
него сын наречен "главным", "набольшим": а вдруг имя и на самом деле
принесет ему славную судьбу?
В течение многих столетий это древнеримское имя, усвоенное и
христианской религией, шествовало вместе с ней по миру. В разных языках оно
принимало разную форму, ту, которая была свойственна каждому из них. Во
Франции оно окончательно получило ударение на втором слоге от начала, после
того, как окончание "-ус" по законам французского языка исчезло: "Maxi-me".
В Англии ударение вернулось на первый слог, а звук "а" (который по-латыни
был единственно уместным в этом слове, ибо оно ведь являлось там
превосходной степенью от прилагательного "магнус" -- "большой") заменился,
как и следовало ожидать, английским "эй" -- "Мэйксим". Немецкий язык произвел
от имени "Максимилиан", то есть "Максимушкин", уменьшительную форму "Макс",
укоротив разросшееся имя. Русский, наоборот, образуя ласкательные
видоизменения для "Максима", со свойственной ему щедростью нарастил на его
основу свои выразительные суффиксы: "Максимчик", "Максимушка". Словом, имя
жило своей жизнью, как и сотни других таких же имен.
И в этой жизни наступил момент, когда оно из личного имени превратилось
в фамильное. Опять-таки разные языки осуществили это превращение по-своему.
В славянских языках от слова "Максим" родилось отчество "Максимович",
обозначение для потомка Максима, маленького "Максймчика" -- "Максименок".
Западнославянские и украинский языки стали использовать в виде фамилий
именно эти формы; появились многочисленные семьи Максимовичей и Максименок.
Наш язык, русский, идя привычным путем, создал, кроме отчества, еще форму,
означающую принадлежность -- чей? Максимов! -- и именно ей придал значение
родового имени -- фамилии.
Напротив того, во многих европейских языках в фамилию превратилось
никак не изменившееся личное имя. Раньше были "Максимы" -- отдельные люди,
теперь появилось сколько угодно людей, принадлежащих к фамилиям "Максим".
Я с удовольствием подтвердил бы это рассуждение рядом примеров; к
сожалению, носители этой фамилии как-то мало прославились на Западе, -- не на
кого указывать. Но все-таки одному из них повезло: благодаря ему его родовое
имя в буквальном смысле "прогремело" по всей земле. Это американец Хайрем
Стивене Мэйксим, один из первых конструкторов пулемета. К десятым годам
нашего века многие армии мира приняли на вооружение "пулеметы Максима". Были
они на хорошем счету и в русской царской армии: с ними в руках она сражалась
и в Восточной Пруссии, и на Карпатах, под их грохот защищала Варшаву, брала
Львов и Эрзерум. Всюду, на всех фронтах знакомым каждому стал солдат в
папахе, лежащий на земле или на снегу со своим верным "максимом",
"максимкой", "максимушкой". Посмотрите любой фильм, изображающий взятие
Зимнего дворца; вы увидите в нем работающие "максимы". Вспомните
Анку-пулеметчицу из "Чапаева": тот же "максим" -- верный ее товарищ в бою...
Что я, по недосмотру вдруг стал писать слово "максим" с маленькой,
"строчной", буквы? Нет, друзья мои: этим я отметил очень существенный
перелом в его жизни. Оно опять перестало быть фамилией, перестало быть
именем собственным. Оно стало именем существительным нарицательным, снова
сделалось просто словом, каким было в своей юности. Только бывшее
прилагательное латинского языка превратилось в существительное языка
русского.

максимус - Максимус - Максимиллианус - Макс
- Максим - -максим
-Максименко
-Максимушка
-Максимчик
-Максимович
-Максимов

Поистине примечательная, поучительная, любопытнейшая биография слова! И
поучительна она именно тем, что не составляет никакого исключения.
Существуют сотни и тысячи слов, прошедших такой же сложный путь, -- от слова
до имени и фамилии и обратно к слову. Он очень характерен для всех почти
языков. И я хочу на самое короткое время остановить на нем ваше внимание.
Вы читаете фразу: "Этот старый вояка в вечно выгоревшем френче и брюках
галифе не боялся ни трескотни белогвардейских максимов, ни разрывов
шрапнели". Если я спрошу у вас, сколько в ней упомянуто собственных имен, вы
посмотрите на меня с недоумением: ну, в крайнем случае -- одно, "максимов",
если считать это именем собственным.
А на самом деле здесь четыре фамилии, прожившие примерно такую же
жизнь, как и слово "максим". Английское "френч" имеет основное значение --
"французский", но название кителя особого покроя произошло не прямо от него.
Нужно было, чтобы предварительно это слово, "френч", там же в Англии, стало
фамилией, так же, как у нас стали фамилиями слова "Немцов" или "Татаринов".
Понадобилось, чтобы среди многочисленных английских мистеров Френчей
появился один, Джон Дентон Френч, сделавший в начале этого столетия не по
заслугам и не по талантам громкую карьеру: в войну 1914--1918 годов он
оказался главнокомандующим британских войск на тогдашнем Западном фронте.
Именно после этого фасон военной куртки, по каким-то причинам излюбленный
Френчем, куртки с хлястиком и четырьмя большими карманами, стал модным во
всех армиях мира и получил название "френч". Слово "френч" попало и в
русский язык; здесь оно потеряло все свои возможные значения, кроме одного,
последнего и самого случайного; спросите у любого мало-мальски бывалого
русского человека, есть ли у нас такое слово, он ответит: "Конечно, есть"; а
если вы осведомитесь о его з-наче" иии, он скажет: "Да это такой китель, что
ли..." И все!
Название особо причудливого фасона военных брюк -- галифе -- обязано
своим происхождением некоему маркизу Гастону Галиффе, кавалерийскому
генералу, много занимавшемуся в конце XIX века усовершенствованием военной
формы. Слово это, став названием покроя одежды, настолько оторвалось от
памяти о человеке, что, например, в дни гражданской войны бесчисленные
командиры молодой Красной Армии преспокойно шили себе галифе, носили эти
галифе, не имея ни малейшего представления, что, употребляя такое слово, они
поминают на каждом шагу одного из самых свирепых палачей Парижской коммуны.
Впрочем, хорош был и Френч, жестоко расправившийся в начале двадцатых годов
с ирландскими патриотами; а ведь френчи тоже носили у нас. Вот вам лучшее
свидетельство того, что имена окончательно перестали существовать как имена
людей; они сделались самыми обыкновенными нарицательными "словами".
Название пулемета "максим" еще как-то связывается в нашем представлении
с именем: такое имя есть и у нас в России. Но почти никто из употребляющих
слово "шрапнель", например, представления не имеет об английском офицере Г.
Шрапнэл, который в 1803 году изобрел первый разрывной артиллерийский снаряд
"картечного действия" и дал ему свое имя. Мало кто связывает слово "наган" с
фамилией бельгийского фабриканта оружия Нагана в Льеже, выпустившего, в свое
время, удачную конструкцию боевого револьвера новой системы. Слово это
настолько вросло в русский язык, что в разговорной обывательской речи давно
уже стало обозначать "револьвер вообще", вне всякой зависимости от его
устройства; люди невоенные нередко называют так не только револьверы, но
даже и автоматические пистолеты: "выхватил наган", "застрелил из нагана"...
Имена собственные с незапамятных времен обладали способностью
превращаться в имена нарицательные, так же как и нарицательные -- в
собственные. Возьмите наше -- малоупотребительное, правда, в современном
русском языке -- слово "монета". Сложные метаморфозы произошли с ним очень
давно, еще в древнем Риме, но и сегодня они представляют интерес.
Еще в IV--III веках до нашей эры в Риме среди других богов и богинь
почетом пользовалась супруга Юпитера, Юнона-Монета, то есть Юнона-Советчица.
К ее оракулам, то есть к предсказаниям, составлившимся жрецами, прибегали во
всех затруднительных случаях государственной жизни. Во время тяжелой войны с
эпирским царем Пирром (281--276 гг. до н. э.), говорит предание, смущенные
неудачами римляне запросили богиню Монету об исходе войны. Больше всего их
волновал вопрос, где добыть денег для защиты государства.
Всеведущая богиня успокоила свой народ, заверив его, что средства
найдутся, лишь бы Рим вел борьбу справедливо, угодными богам приемами. В
благодарность за такое предсказание (которое к тому же и сбылось) римляне
разместили мастерские, чеканившие деньги, на территории храма Юноны-Монеты и
стали на выпускаемых денежных знаках выбивать ее изображение. В скором
времени благодаря этому металлические кружки с образом Монеты стали сами
именоваться "монетами" (как много столетий спустя червонцы с головой
Наполеона -- "наполеондорами" или царские кредитные билеты с портретами
Екатерины II -- "катеньками"); уже в речах Цицерона мы встречаем это слово
как в значении "деньги", так и в значении "монетная фабрика", "монетный
двор". Видите, что произошло и здесь: слово "советчица" стало значить
"богиня Советчица", а затем это собственное имя опять стало нарицательным,
но уже с совершенно иным значением.
Такие "приключения слов" повторялись постоянно на протяжении всей
истории человечества и у всех народов, но особенно пышным цветом расцвели
они с наступлением капиталистического периода в жизни общества, когда все
сильнее стали влиять на нее такие силы, как соперничество в торговле --
конкуренция, как реклама. Раньше изобретателей и производителели разных
товаров мало беспокоило, будут ли люди знать их имена; теперь это стало
очень важным условием обогащения. И вот, примерно с середины XVIII века,
всевозможные вещи-новинки, носящие имена своих творцов (точнее -- их фамилии)
посыпались градом.
Вы говорите слово "силуэт", подразумевая под ним очертания того или
иного предмета, и вам в голову не приходит, что вы таким образом принимаете
участие в веселых издевательствах современников по адресу одного из
министров финансов в дореволюционной ранции XVIII столетия. Так сказать -- в
его "травле". Между тем это так: финансист Этьен (Стефан) Силузтт возбудил
негодование дворянства своей бережливой скупостью. Он всячески сокращал
расходы двора, заменял дорогие товары дешевыми суррогатами, экономил на чем
мог. Против него восстали, его свалили и, издеваясь над ним, стали называть
его именем все дешевое, недоброкачественное, поддельное. "Силуэттовскими
портретами" оказались и те, сделанные в одну черную краску, контуры,
профили, которые по тени на стене набрасывали за гроши странствующие
художники Парижа, кое-как заполняя легкое очертание тушью. "Если ты беден,
вместо дорогого портрета в красках закажи себе портрет а ля Силуэтт,
по-силуэттовски..."
Прошли годы; забылись и имя и бурная карьера господина Этьена Силуэтта,
а слово осталось, перешло в другие языки, приобрело целый ряд новых
значений... И когда вы сейчас говорите: "Силуэт Эльбруса рисовался на
освещенном с юго-востока небе", -- нк вам и никому в голову не приходит, что
это могло бы означать: "На фоне неба рисовался министр финансов Людовика
XV".