Иваницкий В. Порча языка и невроз пуризма

Раздражение обывателя можно понять: язык -- самодержавный властитель и самодур. Вдруг делается всеяден, вдруг меняет норму произношения, мутирует -- все это нас не спросясь. Язык становится то трусливо подл (зачистка), то вульгарен донельзя (замочить), -- а сделать ничего нельзя. Тут бессилен даже гениальный писатель. Все мы рабы языка, в особенности те, кто имеет представление лишь об одном-единственном. Бессилие вкупе с ревностью и ущемленным инстинктом собственника (мы ошибочно считаем, что наш язык нам принадлежит) -- психологические корни запретов, государственных законов о языке и прочее. Ко всему, люди склонны смешивать недовольство от появления в речи множества непривычных слов с раздражением по поводу заимствования вещей и понятий.

Миф о чистоте породы и практика энтузиастов

Понятие о национальном престиже, самосознании народа в связи с языком -- зеленое новшество (как и понятие нации). Веками языки смешивались, человечество не делало из этого проблемы. Многие -- продукт изначального смешения и взаимодействия. Французский сработан из трех пластов: кельтского, романского и германского; английский -- как минимум результат сложения культур норманнов и англо-саксов -- и это помимо заимствований...

Началось с Руссо. "Натуральное" стало ассоциироваться с неиспорченным. Культ дикаря породил романтизм и впервые обратил внимание филологов на презираемый доселе фольклор. Новооткрытый "народ" отождествился с языком и могучей потенциальностью последнего. Обратную связь провели практически сразу. Так сложилась биологическая мифологема здоровья: чем чище порода, тем лучше; чем меньше примесей, тем больше первозданная природная мощь. Отдает как расовыми предрассудками, так и мироощущением античного фермера, занимающегося селекцией скота. Но вот что странно: в природе чистоты породы как раз не бывает. Она мыслима только при искусственном отборе -- да и приводит в конечном счете к вырождению. На материале языков то же доказывается без труда: языки племен, живших в культурной изоляции, бедны и постепенно деградируют.

Однако мечта о Чистом Языке не умирает. Не исключено, что подпитывают ее библейские мифы.

1. Об Адаме и Еве. Первые люди -- первый язык. Чище некуда. Бог говорил с людьми, значит, сей язык -- язык и Бога. Каким он был? Ветхий Завет писан по-древнееврейски. Но пруссак Д.Хассе в 1799 году вывел: райским языком был немецкий. Венгерские "эрудиты" И.Хорват и Й.Гида (1837) возразили: язык Адама венгерский и никакой другой. Бельгиец Горопиус задолго до того опроверг их: первым языком был, конечно, фламандский (1569). Всех перещеголял некто А.Кэмпе: Господь в Раю говорил по-датски, Адам -- по-шведски, а вот Змий соблазнял Еву по-французски. Запомним.

2. О Вавилонской башне и смешении языков. Смешение языков -- Божья кара. Посему предыдущее состояние вдвойне желательно. Даже Мандельштам обмолвился: "Всякий, кто поманит родную поэзию звуком и образом чужой речи, будет (...) соблазнителем". Показательно, не правда ли?

Чистота -- не естественное, а искусственное состояние языка. Посему исключительно редкое. Практически во все европейские языки проникло французское "тротуар". Кроме чешского. У чехов -- hodnik. Мечта пуриста! Чешский язык -- "придуманный", сработанный некогда от головы. Юмор ситуации: те же филологи-антигерманцы, трудившиеся над составлением грамматики родного языка, любовные письма писали по-немецки.

Чешский вариант нам не грозит: такое возможно лишь с языком малого народа в его становлении. Чехия тогда -- часть Австро-Венгерской империи без намеков на автономию. Но вот что важно: через некоторое время после оформления чешский начал, как и все, впитывать иностранные слова.

Другой способ приблизиться к чистоте -- поднять древний язык, как корабль со дна. Успех гадателен. В Израиле иврит, мертвый язык объявили государственным невзирая на то, что евреи не знали его. Реанимация прошла удачно. Не так случилось в Ирландии. Гэльский язык воссоздали поэты и историки. Боевики ИРА, писатели даже меняли английские имена на ирландские... Результат? На гэльском ныне пишут отдельные поэты. Современная ирландская литература продолжает оставаться англоязычной.

Универсальный накопитель

Организм русской речи живет приступообразными периодами заимствований-отторжений. Причем приступы открытости и реакции на нее практически одновременны. Болезнь хроническая, парадоксально текущая. С одной стороны, гордость за "великий и могучий", вбиваемая со школьных хрестоматий. С другой -- не менее хрестоматийная переимчивость, "всемирность" русской души; ею мы тоже гордимся.

Что же такое иноязычное в русском: содержание "Словаря иностранных слов"? И да, и нет. Где гарантии, что хорошо знакомые слова на поверку не окажутся чужеземными. Как эти, например: амбар, алый, базар, балалайка, барыш, василек... (и в том же духе до конца алфавита). Бывает, на первый взгляд слово -- исконно русское. И однако. Прохвост -- измененное немецкое Profoss, "тюремный надзиратель". Столяр, несмотря на наличие формы стол, позаимствовано позже XVIII века из польского, в котором возникло по аналогии с немецким Tischler (Tisch -- стол). Верстак -- от немецкого Werkstatt ("рабочее место"). Противень -- прояснено еще Далем -- переделка немецкого Bratpfanne (Braten -- жарить, Pfanne -- сковорода; известно с XVIII века). Как легко понять, в СИС попадает только относительно свежее; читать же следует словари этимологические. И увидим: издревле в русский приходят слова с Востока и с Запада. И приживаются. Хазарские, готские, угро-финские, варяжские... По сравнению с общим массивом заимствований эфемерные фастфуды и лизинги перестроечной поры -- капля в море.

А с введением христианства русские впервые не узнали родную речь. Образовалось море новых, теперь привычных слов (из греческого). И в церкви сплошь он: икона, канон, патриарх, евангелие, литургия, диакон... А тут еще "чуждая символика" -- алфавиты, придуманные пришлыми чернецами. Ревнители старины кряхтят и почесываются. И все же именно тогда складывается стереотип: заимствовать неплохо, ибо и веру заимствовали.

История наша -- череда самоотмен. Зато язык -- цепь ассимиляций. Язык сопротивляется нигилизму истории: иноязычное приручается, старое остается. Русский действует как накопитель. Проследим на личных именах. Имена греческие (Елена, Петр, Василий, Алексей...) и библейские (Илья, Захар, Михаил...) наши предки прибавляли к славянским именам и прозвищам. Произошла суммация, но не вытеснение. Светланы, Людмилы и Вячеславы не вывелись. Долго имена были двойными, а потом... Великое дело привычка.

Тюркских корней в русском нет возможности перечислить. Смутное время одарило нас ограниченным количеством полонизмов и нелюбовью к чужому. Зато петровская эпоха... Комментарии излишни. С понятиями, вещами заимствуются и слова. Хиты сезона голландский, немецкий, латынь. Параллельно нарастает возмущение. "Люди древлего благочестия" не только кряхтят да почесываются: бунтуют, самосжигаются.

На стыке XVIII-XIX веков очередное обострение, только на сей раз контактируем с французским. Влияние столь сильно, что порождает в русском особые конструкции -- галлицизмы.

Архаисты и новаторы

Крылов магазины с Кузнецкого и французский язык ненавидит, высмеивая в фарсах ("Модная лавка", "Урок дочкам"), хотя сам им пользуется. Отчего так? У Крылова на него зуб. Его собственная дочь В.Оленина писала по-русски так: "Эта басня в то время, как была написана Крыловым, цензура запретила ее печатать"... Попутно выработался настоящий комплекс тезки-француза, из которого заимствуются сюжеты. Вяземский обнародовал стихи о "трех Иванах" басенниках: Лафонтене, Хемницере, Дмитриеве. Четвертого Ивана он не упомянул. Крылов смертельно обиделся. Трижды пишутся однотипные басни с названием "Крестьянин и Змея" -- верный признак навязчивости. В первой же из них Крылов фактически повторяет конструкцию А.Кэмпе: Змея символизирует француза и французский язык!

Зато Пушкин (лицейское прозвище Француз) признается: "Мне галлицизмы будут милы, как первой юности грехи, как Богдановича стихи". Другое поколение! Заметим: противодействие "стариков" достигло пика в пик популярности французского и сошло на нет. Не унялся только Шишков.

Самоучка в лингвистике, адмирал Шишков ломал голову, ища способ обойти заимствования. Воюя с латинизмами и галлицизмами, Шишков предложил искусственно изобретать аналоги словам-заимствованиям. То есть вместо калоши писать мокроступы. Современники осмеяли его, не задумываясь. А ведь Шишков наткнулся на механизм "калькирования".

Когда-то немецкий, столкнувшись с проблемой усвоения, двинулся в направлении, предначертанном Шишковым для русского. По модели (кальке) иностранных понятий немцы выработали аналогичные, базирующиеся на собственном корневом фонде и духе языка. Тот же фокус проделали в XI-XIII веках с нашим языком греки, болгары и сербы, переводя христианскую литературу. Скажем, равнодушный сконструировали из греческого isopsyhos. Слово разбили на две части, каждую отдельно перевели. Возмездие схожим образом произошло от antimisthia; корень перевели славянским мьзд- (сравни: мзда). Буквальное значение: "ответная плата". Первым переводчикам было хорошо: юный язык еще не имел предпочтений и разрешал все.

Наверно, эпохи молодости у языков неповторимы, как первая любовь. Немецкий выработал себе свою модель, русский свою. С какого-то времени русский предпочитает заимствование калькам. Тяжеловесный писатель, не наделенный шестым чувством, Шишков не понял: то, что можно было когда-то, не получится теперь. Кроме того, кальки понадобилось ему не для обогащения родного языка, но для вытеснения уже существующего. А это совсем другое дело. Язык -- такая стихия, что насилия над собой не терпит.

Что подвигло Шишкова на бунт? Зависть к победителю Карамзину? Или патриоту-адмиралу не давала покоя флотская терминология? Бакштаг, зюйд-вест, рангоут, швартовы, штурман... Сплошная англо-голландщина. А ведь ввел-то ее Петр. Вот где настоящее бессилие. Флот дело государственное. Военные термины -- не стишки Василия Львовича -- "сверхценность": ни буквы не заменишь.

Стоит задуматься над многозначительным совпадением. Славянофильство, как известно, эхо германского романтизма. Русский языковый пуризм в лице Шишкова объективно хочет идти немецким путем, закрытым для русской речи ее историей.

Такой-сякой, немазаный

Пропустим всем известные прения славянофилов и "западников". Ученый спор спором, а процессы в языке идут своим ходом. Новый интерес к архаике вспыхнет только в первые годы XX века. Правда, лишь как правила литературной игры. Культ примитива закончился быстро. Замятин, Ремизов, Городецкий, братья Бурлюки, Крученых играли в архаизм, не представляя, что это такое. Только Хлебников, неравнодушный к Шишкову, в юности пытался всерьез очистить поэзию от исторической "порчи", возвратив к раннему корнеслову, но сам свернул с этого пути.

Настоящая порча, однако, была впереди. Кто бы мог подумать, что всего через несколько лет речь задохнется в словах-огрызках (учредилка, "беляки"), потонет в уродах-сокращениях (комбед, военспец, колхоз) и образованных от них (чекист, рабфаковка).

Как же ведут себя иноязычные заимствования в русском? Только немногие упорные официально не склоняются: пальто, метро, кофе, какао. В просторечии же бывает всякое. "Заберите польта!" "Не желаете ли кофию?" "Будет тебе какава с чаем!" В подавляющем большинстве "иностранцы" подчиняются строю языка, начинают склоняться и спрягаться: десять жандармов; он скопировал.

Часты случаи фонетического обрусения и опрощения. Magnetis lithos (камень из г.Магнесия) -- магнит. Дорическое Lakane (блюдо, чаша) -- лохань. Бывает, русская речь сочиняет из чужого колоритные слова. Семинаристы в XIX веке. превратили антиномию в антимонию, а разночинцы, по Лескову, немецкое Hier und da ("так себе, туда-сюда") -- в ерунда. От фамилии д-ра Лодера, лечившего прогулками, пошло "лодыря гонять". От французского словосочетания (Ne) chantera pas ("не будет петь") -- шантрапа.

Большинство заимствований согласны играть по правилам русского языка: участвуют в образовании новых (растаможить -- таможня -- тамга; паясничать -- паяц; шантажист -- шантаж; малолитражка -- литр), то есть усваиваются до конца.

Доходит до изменения пола и первоначального значения, если этого захочет русский язык, усыновивший слово. Рояль (м.) звался сперва роялью (ж.). Одеколон (м.) некоторое время пребывал одеколонью (ж.), что было правильнее: oau de Kologne -- "кёльнская вода" (ж.). Говоря макароны, жители России XVIII века имели в виду пирожное. Журнал когда-то имел значение "дневник" (сравни: "Журнал Печорина"). Плафон сперва не был покрышкой светильника, но разновидностью потолка. Сдвиг нормы понимания подтверждает анекдот об Александре I, не расслышавшем имени одного из представляющихся. "Позвольте спросить, ваша фамилия? -- Осталась в деревне, ваше величество, -- отвечал провинциал, -- но если прикажете, пошлю за нею". Позднее чаще всего заимствование сужает и уточняет более широкий собственный термин, а то и противопоставляется ему. Киллер -- далеко не обычный убийца. Народоправство -- не совсем то, что демократия. Народность -- совсем не то, что национализм.

Зато причину заимствований, когда аналог-перевод уже имеется, понять сложнее всего. Зачем санкционированный, ежели наличествуют предписанный, разрешенный? Для чего костюм, если имеется одежда? К чему ланита, коли есть щека? Ответить на эти вопросы сможет только тот, кто ответит, зачем языкам синонимы.

Язык, как сказано, вообще прихотлив. Почему приживается одна калька и отторгается другая? Отчего корявое жевательная резинка прижилось, а блистательный набоковский неологизм крестословица (вместо кроссворд) нет?

Одно ясно. Пассивная роль русского преувеличена. Мы во всем равны с другими языками, что видно и на заимствованиях. Магазин восходит к французскому magasin (магазин, склад). Однако во французский он проник из итальянского (magazzino), а туда -- из арабского (makhazin -- хранилище). Едва ли в итальянском и французском не было подобного своего. Значит, существует таинственная причина того, что языки мечутся по Ойкумене, как турист из глубинки по супермаркету, набивая карманы и баулы словами в придачу к своим: пригодится.

Вытеснительно-восстановительные реакции

Чего боятся охранители? Не столько самих заимствований, сколько исчезновения отечественного. Но формы "чужое/свое" сосуществуют параллельно. Сакральный/святой, вернисаж/выставка, сандалии/босоножки, имидж/образ... Заимствования с заимствованиями образуют аналогичные пары: лизинг/аренда, шоп/магазин, томаты/помидоры и т.п.

Затруднительно вспомнить случай необратимой замены исконно-русского слова тождественным по смыслу заимствованием. Разве что фонтан пережил искусственное водомет, придуманное для его же вытеснения. Отчизна (из польского) не вытеснила Родину; штакетник -- забора; рюкзак -- заплечного мешка (зато сак исчез), брюки не потревожили штанов, магазин не тронул лавку...

Мы видим ровно обратное -- вытеснение заимствования русским термином. Это происходит без всяких указов, естественным образом. Скажем, появилась в России XVIII века, подписная пресса и, соответственно, субскрибенты. Так писались во времена Карамзина подписчики. Где ж они теперь? Славянские переводчик и очки благополучно вытеснили из обихода толмача и пенсне (вместе с вещью). Манифест, рескрипт, циркуляр проиграли битву за выживание указу, приказу, постановлению. То же видим в парах субтильный/мелкий, хавбек/полузащитник и даже турникет/вертушка.

Свои языковые формы более живучи. Русский язык имеет механизм отторжения и защиты. Только не следует требовать от него мгновенного действия.

Русское если вытесняется, то русским же. Какое-то слово просто устаревает. Порты/штаны, опорки/обувь. Кухонная раковина на наших глазах уступает мойке. Ледник вытеснен холодильником (русские в Австралии, эмигрировавшие до войны, были не в курсе и продолжали звать электрический бытовой прибор ледником).

Выходит, заимствование может потеснить только заимствованное слово, полуприжившееся в языке. Был зензевель, стал имбирь. Моя прабабка говорила кашне вместо шарф. Студентка заменила институтку. Польское (заимствование из латыни) бурсак сменилось латинским семинарист. Но даже это почти запрещено духом языка, защищающим привычное, обрусевшее слово: чаще всего они продолжают сосуществовать. Клоун не вытеснил паяца. Шут и скоморох тоже не пострадали. Кретин не отменяет идиота, а оба они -- дурака.

Безъязыкость и полуязычие

До сих пор разговор касался языка и только его. А как себя чувствует при этом его носитель? Что делается с обществом и сознанием, когда язык решает обновиться и приодеться по канонам высокой международной моды?

Человек чувствует себя в такой ситуации вовсе не благодушно. По двум причинам. Первая обрисовалась. Протест против всеядности собственного языка способен толкнуть на безнадежные крайности. Шишков умер, да здравствует Шишков. Очистим родную речь от памперсов, хот-догов, гамбургеров... Если быть последовательным, то и от баров, кафе, ресторанов (трактир не спасет -- заимствование)... От макарон, котлет, вермишели. От пельменей (тоже иностранное слово). А разве можно терпеть арабские, римские цифры -- долой чуждую символику.

Вторая причина трудного самоощущения более всеобъемлюща. И относится к цивилизационному взрыву, который перекосил наш "Дом Бытия" -- язык. Дело не в заимствованиях: беспомощное пристрастие к ним только симптом. Образно говоря, беда не в том, что мы латаем щели чем попало, а в том, что по "Дому Бытия" ходят чудовищные сквозняки.

Помнится, Маяковский жаловался в начале века, что "улица мечется, безъязыкая, улице нечем молчать и разговаривать". Будет похоже, если усилить во сто раз. Впечатление, что языки всего мира пошли сплавляться, -- и в той части, которая ответственна за модель высказывания, походят теперь на взаимно противоречивую гроздь мифов. Зато специальная терминология размножается за счет желания каждого термина быть недвойственным, "точечным".

Отсюда, легко догадаться, возникает кризис выражения. Единой терминологии не было, конечно, нигде и никогда. Но поддерживался баланс; теперь же его нет, и ученые на переломе общества чувствуют себя немыми, загнанными в тупик. А загнал их туда не только взрыв проблематики, но и толпы слов, среди которых больше нет правильной иерархии.

Научное знание и человеческая коммуникация мутируют, порождая все более отдающие шаманизмом феномены. Все это не от хорошей жизни. В частности и оттого, что "улице нечем разговаривать".

В речевом сознании, письменной и особенно устной норме возникают нелинейные навороты и конгломераты. Скорость изменений на порядок превосходит естественный темп смены поколений. Попутно идет расслоение общества на субстраты, и у каждого свой жаргон, а скоро будет и свой принцип осмысления слова.

Наши перемены с выходом из закрытого общества совпали с описанным взрывом. Не следует принимать сей гордиев узел проблем за простые последствия очередного витка "вестернизации". После -- еще не значит по причине.

В чем своеобразие русского ответа на ранее встречавшиеся аналогичные затруднения, в чем плюсы и минусы нашего историко-лингвистического опыта? Плюс: для русского, являющегося в существенной своей части мозаичным конгломератом, такие затруднения не в новинку. Минус: русская традиция замыкания в сектантской догме, ортодоксальном старообрядчестве может сыграть с нами злую шутку, усилив тенденцию замыкания в себе больших социальных групп.

И еще. Типовая реакция русской речи -- встретившись с невозможностью выразить новую реальность, обратиться к тем, кто с нею уже справляется, а позаимствовав, ассимилировать. Она стала автоматической. Но насколько она соответствует нынешним небывалым условиям? И шире -- каково онтологическое положение человеческих языков на пороге нового тысячелетия?

Посмотрим правде в глаза: никакой язык -- английский в том числе -- не справляется с новыми задачами. Заимствовать по существу (то есть не одни слова, а идеи-образы, стоящие за словами и претендующие на верный слепок действительности) абсолютно не у кого и негде.

Впервые в истории человечества слово дошло до края своих возможностей вмещать мир. Закономерно, что арсенал слов, не выражающих ничего, и слов, с помощью которых можно выразить что угодно, лавинообразно возрастает. Сегодня проблему почти невозможно адекватно выразить: только намекнуть. В языке идет запутанное самовыворачивание наизнанку, но изнанка оказывается не изнанкой, а продолжением лицевой стороны. Ментальность цивилизации зримо превращается в эдакий лист Мебиуса. Все это сказывается на норме речи. На словаре. На потере идиомами первоначальных значений... Да и вообще на стиле пользования языком внутри культуры.

Парадокс на парадоксе. Если вернуться к положению дел в сегодняшней РФ -- не странно ли, что крик об иноязычной порче языка быстрее подхватывают те, кто его и портит. Кто произносит бантЫ, складЫ, кранЫ. Кто усиливает сдвиг в сторону "дикой" формы множественного числа: профессорА, секторА, плинтусА. Современный русский вот уже около ста лет занят самозабвенным самоизуродованием. Одни изменения эпохи военного коммунизма и НЭПа с их манией аббревиатур чего стоят, но им не уступит современный бум обновления в кавычках, суть которого в том, что два урода спелись и поменялись местами. Советский пыльный воляпюк газет вытеснился тюремной феней. Перефразируя Бахтина, произошла смена пахнущего формалином "верха" на пованивающий лагерным сортиром телесный "низ.

Что происходит с языком, спрашивают все. В том, что нежданно-негаданно наехало на русский язык, процентов 30 падает на заимствования западных терминов. На 70 процентов -- это направленная "неграмотность" и уголовный жаргон. Вслушайтесь только. Думак. Чувак. Клево. Оттянулся. Тащишься. Впарить. Меня прикалывает. "Бугор". Паханы. Беспредел. Круто. Махнемся?

Какой там "Дом Бытия"! Дом Быта, дом Быдла. Для языка нет порчи опасней, чем собственные внутренние прелести: от них нет автоматического иммунитета.

(P.S). Последние новости: в обретшей независимость Латвии официоз пошел бороться со словом компьютер (засоряющим великий и могучий латышский язык), обязывая всюду заменять его на слово датор. Как говорится, федеральные примеры заразительны. Кретин не отменяет идиота, а оба они -- дурака.
Комментарии (1)
Обратно в раздел языкознание