Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть II. В СТОРОНУ ИНТЕГРАЦИИ: РАЗВЕРТЫВАНИЕ ЯЗЫКОВОЙ ТКАНИ

Глава 7. СОЕДИНЕНИЕ КОММУНИКАТИВНЫХ ФРАГМЕНТОВ В ВЫСКАЗЫВАНИИ

7.2. ТИПИЧНЫЕ ПРИЕМЫ СОЗДАНИЯ ШВОВ В РЕЧЕВОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Чтобы дать некоторое представление о проблемах, возникающих в процессе компоновки высказываний, и типичных приемах их разрешения, обратимся к несколько более сложному примеру по сравнению с теми, с которыми мы имели дело в предыдущей секции:

179

Я не один, это правда; у меня есть кружок, состоящий из благороднейших людей, которых от души люблю и уважаю и которые, может быть, еще более любят и уважают меня; но я один, потому что тебя нет со мною.2

Я хочу рассмотреть с некоторой подробностью один фрагмент этого высказывания: фразу... людей, которых от души люблю и уважаю. В ткани этого фрагмента просматривается целый ряд хорошо известных стационарных выражений:

'... людей, которых ...' [ср. двустишие из “Евгения Онегина”: “Людей, которых не сужу. Затем что к ним принадлежу”] 'люблю [тебя] от всей души' '(этого человека я] люблю и уважаю'.

Однако, при полной естественности каждого из этих фрагментов в отдельности, совмещение их всех в единую фразовую ткань сталкивается со значительными трудностями. Оборот 'люблю и уважаю' включен в нашей ассоциативной памяти в целую серию выражений: 'я его люблю и уважаю / люблю, но не уважаю / уважаю, но не люблю'; '... человек, которого я могла бы не только любить, но и уважать'; '... завоевал [всеобщую] любовь и уважение'. Во всех этих выражениях заметна противопоставленность 'уважения' и 'любви'. Эта противоположенность двух слов, на основании которой они совместно фигурируют в составе многих фрагментов, делает затруднительным использование таких квалифицирующих распространении, которые бы в равной мере относились к ним обоим. Например, такие типические распространения для слова 'люблю', как 'люблю его от всей души', 'люблю его больше жизни', — плохо подходят в качестве распространений для слова 'уважаю':

'уважаю его от всей души', 'уважаю его больше жизни' (?). Поэтому фраза '... людей, которых люблю от всей души' оказывается хорошо скомпонованной, образует естественный, легко опознаваемый смысловой рисунок, в котором швы между составляющими ее фрагментами совсем незаметны; но фраза '... людей, которых люблю и уважаю от всей души', оказывается сложенной значительно менее убедительно.

Оборот люблю и уважаю требуется автору для выражения его мысли, поскольку именно он наилучшим образом передает весь спектр эмоции, которую он хочет выразить. Но при всей самоочевидности этого выражения как такового, та “вакансия”, которая для него открывается в создаваемом высказывании, в ряду других выражений, с которыми оно должно вступить во взаимодействие, оказалась для него мало подходящей.

Однако эта неловкость смягчается, если не устраняется вовсе, если переместить фрагмент 'от всей души' в позицию перед словом 'люблю':

'от всей души люблю'. Конечно, статус выражений 'люблю от всей души' и 'от всей души люблю' в нашем языковом опыте неравноценен: первое непосредственно опознается в качестве стационарного фрагмента, тог-
___________
2 В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т 12. М.—Л., 1956, стр. 69 (письмо к В. П. Боткину 8 сентября 1841).

180

да как второе воспринимается, скорее, на фоне первого, как его вторичная модификация (во всяком случае, так обстоит дело в моем индивидуальном восприятии). Однако принятие такой модификации облегчается тем, что в нашем опыте присутствуют стационарные выражения с аналогичным соотношением их формы. Например, выражения 'От всей души поздравляю' и 'Поздравляю от всей души' равным образом опознаются в качестве стационарных формул; их употребление тесно сопряжено и во многих случаях с легкостью допускает взаимную замену. Эти и подобные им выражения играют роль прецедента, облегчающего модификацию фрагмента 'люблю от всей души', даже если сама эта модификация непосредственно не санкционирована нашей памятью.

Произведенная таким образом модификация линейного расположения значительно улучшает условия для введения фрагмента 'люблю и уважаю' в состав создаваемой фразы. В результирующем выражении:

'... людей, которых от всей души люблю и уважаю', — оборот 'от всей души' оказывается непосредственно сопряжен только со словом 'люблю'. Он отдален от слова 'уважаю', и это смягчает диссонанс, угрожавший возникнуть между этими компонентами в высказывании. Формально, с точки зрения синтаксических связей, они по-прежнему сопряжены друг с другом; но эта сопряженность и связанная с ней неловкость, возникающая при их взаимном наложении, замаскирован а, в силу отсутствия непосредственного линейного контакта, и потому не бросается больше в глаза. Компоновка фразы осуществлена таким образом, что внимание говорящего привлечено к соположениям языкового материала, в которых просматриваются хорошо ему знакомые, естественные выражения, и отвлечено от неловкого шва.

Маскировка является типичнейшим приемом, широко употребительным при компоновке различных коммуникативных фрагментов в целое высказывание. Сущность этого приема заключается в том, что неловкость соединения, вызываемая плохой совместимостью соединяемых фрагментов, не устраняется вовсе, но подается таким образом, обставляется такими аксессуарами, которые делают ее менее заметной. Маскировка может осуществляться путем перемещения диссонирующих компонентов на “безопасное” расстояние, достаточное для того, чтобы их диссонирующее столкновение стало малозаметным; либо путем распространения соединяемых фрагментов, в результате которого диссонирующее соположение, опять-таки, “теряется” в окружившем его дополнительном языковом материале; либо, наконец, перенесением всего соединения в более периферийную позицию в составе целого, так что неловкость, которая бросилась бы в глаза, если бы она встретилась в смысловом фокусе высказывания, в этой позиции не привлекает к себе внимания. Прием маскировки позволяет срастить выражения, каждое из которых требуется для реализации замысла высказывания, даже если оказывается невозможным совместить все валентные требования, исходящие от каждого из этих выражений. Эффект получается совершенно аналогичный тому, когда в музыкальной композиции слишком резкое соположение аккордов может быть скрашено различными вспомогатель-

181

ными приемами: постановкой этого оборота в ритмически слабую позицию либо введением развитой мелодической орнаментации, скрадывающей гармонический остов музыкальной фразы; в результате то, что в качестве соединения чистых аккордов звучало бы “неловко”, дает вполне приемлемый результат в получившейся музыкальной ткани.

Вернемся к нашему примеру. Мы видели, что произведенная реогранизация фразы позволила найти место для оборота 'люблю и уважаю', в то же время сохранив некоторые другие, в принципе плохо с ним совместимые компоненты. Однако произведенная перестановка сегмента 'от всей души', разрешив одно противоречие, породило иную проблему. Выражение '... людей, которых люблю от всей души', несет в себе сильный эмоциональный заряд. Это его свойство, однако, размывается, если перенести ключевой эмоциональный компонент 'от всей души' с эмфатической заключительной позиции в середину фразы. Выражение '...людей, которых от всей души люблю', теряет эмоциональную приподнятость; в этой ситуации эмфатическое выражение 'от всей души' оказывается несколько неуместным, как бы преувеличенным. Маскировка выражения 'от всей души' сделала возможным включить в ткань фразы компонент 'уважаю'; но само это выражение в результате оказалось “не на месте” в своей новой, замаскированной позиции.

Совместить эти противоречащие друг другу факторы оказывается возможным на основании приема компромиссного соединения. Компромиссное соединение применяется в том случае, когда при компоновке фразы мы встречаемся с факторами не просто плохо совместимыми, но прямо противоречащими друг другу. Помочь в таком случае может редукция всех либо некоторых из компонентов, соединение которых привело к столкновению противоречащих факторов. Редукция соединяемых выражений ослабляет силу их действия в рамках целого и соответственно приглушает противоречие между ними, делая их совмещение допустимым, или, скорее, менее неловким. В результате все нужные компоненты оказывается возможным сохранить, хотя и в неполном, редуцированном виде.

Таким компромиссом, удачно разрешающим проблему в данном конкретном случае, оказывается частичная редукция КФ 'от всей души': превращение его в сокращенный оборот от души. Заметим, что выражение 'от души' само по себе тоже присутствует в нашем языковом опыте;

вспомним такие стационарные обороты, как 'слова, идущие от души', 'смеялся от души', 'наговорились от души'. Во многих случаях эти альтернативные КФ частично совпадают в своем употреблении и могут легко заменять друг друга: 'от души поздравляю' — 'от всей души поздравляю'; 'сказано от души' — 'сказано от всей души'. Как обычно, сходство полей употребления двух выражений облегчает модификацию одного из них по аналогии с другим.

Выражение типа 'люблю этих людей от души' звучало бы неловко, поскольку в этой ситуации мы ожидаем стационарной для такого выражения формы 'от всей души', лучше передающей его эмфатический характер. Но в ситуации, когда весь этот оборот перемещен в более слабую

182

позицию, такое замещение скрадывается и проходит незамеченным, как вполне естественная модификация: ...людей, которых от души люблю. В то же время такая редукция ослабляет удельный вес данного выражения в смысловом балансе фразы — ослабляет настолько, что делает возможным сочетание с некоторыми противоречащими ей факторами, также необходимыми для реализации замысла высказывания.

Получившаяся в результате фраза:... людей, которых от души люблю и уважаю, — представляет собой сложный компромисс, результат тонкого балансирования межцу противоречивыми смысловыми силами, которые впрямом, незамаскированном, несмягченном наложении явно “мешали” бы друг другу и создавали бы более или менее резкие диссонансы.

Помимо приемов маскировки и компромиссного соединения, заслуживает также упоминания прием медиации. Сущность этого приема состоит в следующем. Иногда два фрагмента, требующихся говорящему, оказывается трудно соединить непосредственно друг с другом; однако существует некоторый третий фрагмент, с которым каждый из них соединяется естественным образом. Скажем, фрагменты L и N плохо сочетаются друг с другом: их соединение LN дает неловкий “сдвиг”. В то же время в распоряжении говорящего имеется еще один фрагмент М, который образует естественные соединения LM и MN с обоими нужными ему выражениями. В этом случае, применив фрагмент М в качестве посредствующего звена, говорящий получает сочетание LMN, все компоненты которого идеально подогнаны друг к другу. Хотя сам по себе фрагмент М не требовался говорящему для реализации его замысла, он употребил его в качестве медиатора, через посредство которого оба необходимых ему фрагмента L и N естественным образом включились в композицию фразы.

В нашем примере из Белинского прием медиации прослеживается в отрезке фразы, предшествующем разобранному выше: Уменя есть кружок, состоящий из благороднейших людей, которых.... Сопоставим выражения, из которых этот отрезок составлен:

'у меня есть кружок людей, которых...' '... благороднейших людей, которых ...'

Несмотря на явную близость обоих выражений, их непосредственное срастание дает неловкий шов: 'кружок благороднейших людей' (?). Однако включение посредствующего выражения '... состоящий из...' устраняет эту неловкость, поскольку данное выражение равно естественным образом сочетается с обоими необходимыми нам фрагментами: 'кружок, состоящий из...' и '... состоящий из благороднейших людей'. Фрагмент-медиатор, будучи присоединен к обоим подлежащим соединению выражениям, дает материал для образования гладкого шва, который в первоначальном виде у этих выражений отсутствовал.

Нам осталось рассмотреть еще один типичный прием, облегчающий говорящим создание высказываний, — прием инерционной поддержки речевого шва. Чтобы наглядно продемонстрировать сущность этого приема, рассмотрим еще один пример, принадлежащий совсем

183

иному автору и иной языковой эпохе: он взят из статьи, опубликованной несколько лет назад в разделе публицистики журнала “Новый мир”:3

Мы говорим “опыт истории” — и думаем и даже убеждены при этом, будто ежедневно и чуть ли не ежечасно используем сегодня этот опыт, но, вернее всего, мы ежечасно его зачеркиваем, а то и решительно искажаем. Тем более что это такой опыт, который никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не повторим.

Для наших целей представляет интерес последний отрезок:... опыт, который никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не повторим. В

его составе опознается целый ряд КФ: 'неповторимый опыт'; 'опыт, который [невозможно повторить]'; 'никогда не повторяется'; 'нигде [больше] не встречается / не встретился', '[невозможно/недопустимо] ни при каких обстоятельствах'. Фраза скомпонована таким образом, что три выражения, восходящих к различным коммуникативным фрагментам, соположены в виде параллельных звеньев, выполняющих квалифицирующую функцию по отношению к заключительному отрезку 'не повторим'. Представим себе, что наше высказывание содержит только одно какое-либо из этих квалифицирующих выражений вместо трех:

'... опыт, который никогда не повторим' (?)

'... опыт, который нигде не повторим' (??) '... опыт, который ни при каких обстоятельствах не повторим'

Лишь последняя из этих альтернатив представляется достаточно гладко сложенной; две другие фразы в таком виде вызывают более или менее острое ощущение неловкости соединения. Конечно, в нашем мнемоническом репертуаре имеются такие выражения, как 'никогда не повторяется', 'никогда не повторяющийся'; все же даже этой аналогической поддержки недостаточно, чтобы полностью сгладить неловкость соединения 'никогда не повторим'. Тем более это относится к выражению 'нигде не повторим', не имеющему даже такой аналогической поддержки.

Тем не менее все высказывание в целом, каким оно получилось в процитированном тексте, представляется вполне удовлетворительным. Неловкость двух соединений, сразу обнажающаяся при изолированном их рассмотрении, становится значительно менее заметной в секвенции параллельных звеньев, в составе которой эти соединения выступают в высказывании. Эффект, который имеет здесь место, можно описать следующим образом: наличие трех параллельных звеньев создает своего рода “инерцию” в восприятии всего этого отрезка высказывания; мы не вглядываемся в каждое звено секвенции по отдельности, но воспринимаем его как некое целое. Полезный эффект инерционной поддержки проявляется с особенной силой в том случае, когда хотя бы некоторые из звеньев секвенции сложены достаточно хорошо. Эти “сильные” звенья служат как бы оправданием для более слабых, дефектных звеньев; последние воспринимаются “по инерции” на фоне полностью адекватных звеньев, в качестве их секвентного продолжения. Инерционная энергия
________
3 Игорь Клямкин, “Почему трудно говорить правду?” — Новый мир, 1989, № 2.

184

движения фразы, создаваемая секвентным нанизыванием, служит своего рода поддержкой для слабых звеньев секвенции, которые без этой поддержки, сами по себе, не были бы способны сохранить свое место в высказывании.

Рассмотренные в этой секции примеры отнюдь не являются верхом языкового искусства и риторического совершенства. Несомненно, оба автора обнаруживают хороший уровень языкового умения, соответствующего той жанровой установке, в рамках которой протекает языковое творчество каждого из них. Но в тех операциях, которые наши авторы проделывают с языковым материалом, нет ничего экстраординарного ни в отношении сложности решаемых ими задач, ни в отношении яркости полученных результатов. (В последней части этой книги мы рассмотрим некоторые примеры действительно выдающегося языкового искусства, позволяющего достигнуть результатов, поистине поражающих воображение ). Можно утверждать, что показанная на этих примерах динамика создания высказывания типична для нашей языковой деятельности в целом. В каком бы жанровом пространстве ни действовали говорящие, какие бы конкретные задачи выражения мысли ни пытались разрешить, они на каждом шагу встречаются с пестрым, противоречивым набором факторов, с которыми им предстоит так или иначе справиться, чтобы более или менее удовлетворительным образом выразить свою мысль. Говорящим приходится все время лавировать между множеством разнонаправленных тенденций, в какой-то степени неизбежно противоречащих друг другу, искать компромиссы, находить связный — и притом более или менее ведущий в желаемом направлении — путь в лабиринте причудливо переплетающихся, тянущих в разные стороны ассоциативных линий, исходящих от каждой частицы используемого языкового материала. Для этой цели, как видим, им могут потребоваться более сложные, обходные приемы создания сращений. Плохо подходящие друг к другу КФ подвергаются частичной деформации — усечению, модификации и перестановке компонентов, либо еще более сложным расчленениям и контаминациям, — устраняющей или ослабляющей те их компоненты, которые создают диссонирующий эффект, и тем самым открывающей возможность компромиссного соединения. Неловкие сращения маскируются благодаря линейным перемещениям или расширению фразы, дающим возможность либо развести плохо соединенные элементы на такое расстояние, при котором эта неловкость скрадывается, либо включить их в состав секвенции, сообщающей им энергию движения, при которой их неадекватность проходит незамеченной. Наконец, иногда оказывается возможным найти третий, посредствующий КФ, к которому оба первоначально выбранных фрагмента могут быть присоединены, без того чтобы диссонантно соприкоснуться друг с другом.

Если говорящий не может найти адаптационный прием, который дал бы удовлетворительный результат, ему приходится подумать о том, чтобы пожертвовать одним из несовместимых ингредиентов: найти для него более или менее удовлетворительный субститут, может быть, не так хорошо (но все же приемлемо) соответствующий замыслу, но зато более лег-

185

ко сочетающийся с другими необходимыми ингредиентами. Если и поиск замены не дает удовлетворительного результата — говорящий может быть вынужден радикально перестроить первоначальный замысел: начать развертывание с другой исходной точки, чтобы получить иной набор вакантных мест в высказывании либо вообще перераспределить необходимый материал по двум или нескольким высказываниям вместо одного.

Наконец, в распоряжении говорящего имеется еще одна возможность: он может сохранить неловкое соединение, но поместить все высказывание в определенную жанровую, стилевую, ситуативную рамку, в которой эта неловкость может получить осмысленное объяснение. То, что будет казаться странным и неосмысленным при одной стилевой ориентации, может стать вполне осмысленным и уместным в другой: в качестве выражения импровизационной раскованности речи, либо в качестве преднамеренного эзотерического “сдвига” языкового материала, либо, наконец, в качестве языковой игры: цитаты, пародии, псевдопародии, имитирующей неуклюжесть языковой манеры некоего реального или воображаемого прототипа. В этом случае говорящий как бы помещает свое высказывание в кавычки, переадресующие его в иное стилевое и жанровое пространство. Сама неловкость соединения и проистекающее отсюда смещение смыслового образа может создаваться преднамеренно, либо, раз получившись, быть переосмыслено в качестве приема — стать, так сказать, хорошей миной при плохой игре.

Подведем итог. Принципиальное отличие понятия шва от синтаксического соединения в традиционном смысле этого понятия состоит в том, что речь в этом случае идет не о соединении, но о фузии составляющих компонентов, при которой эти компоненты теряют свою отдельность и каждый раз сплавляются в нечто, ощущаемое нами не как “построение”, но как целое.

Второе кардинальное отличие речевого шва от синтаксической конструкции заключается в следующем. Создание синтаксической конструкции представляет собой движение от абстрактной структурной схемы (как бы она ни выглядела в той или иной лингвистической модели) — к ее конкретному речевому воплощению. Синтаксические правила всегда имеют обобщенный характер, отвлеченный от единичных актов речевого употребления. Синтаксическая схема становится фактом речи не сама по себе, но лишь воплотившись в подходящий словесный, интонационный, морфофонемный материал. Схема и ее воплощение, абстрактное знание и конкретное употребление выступают в этом случае как два различных и разграниченных плана языковой деятельности.

Идея срастания разных КФ по принципу речевого шва также предполагает, что воплощение каждого КФ в конкретном высказывании оказывается отличным от того исходного состояния, в котором он пребывает в языковой памяти. Однако в этом случае воплощение совершается не от абстрактного к конкретному, но от конкретного к конкретном у: от единичных КФ, фигурирующих в нашем сознании в качестве конкретных и целостных языковых “предметов”, к единичным, каждый раз создаваемым экспромтом и применительно к непов-

186

торимому сочетанию условий, конфигурациям языковой ткани, образующимся при срастании различных КФ друг с другом.

В ситуации речевого шва мы не имеем дело с логически обобщенными “классами” языковых единиц и “типами” отношений между ними, — но всегда с конкретными выражениями-предметами и конкретными решениями, которые должны быть найдены, для того чтобы получить из этих предметов единый ансамбль. Нам приходится производить все новые конкретные действия, для того чтобы создавать все новые и новые ансамбли, либо мысленно воссоздавать такие ансамбли в качестве нашей интерпретации чужой речи. Конечно, в бесчисленном множестве таких действий можно усмотреть целый ряд повторяющихся приемов, трафаретные ходы, аналогии, прототипы, помогающие в каждом конкретном случае. Но эти обобщения скорее играют роль направляющих или предостерегающих сигналов, а отнюдь не твердых правил, которые говорящие могли бы применить как алгоритмическое руководство к действию.

Составление высказываний требует от пишущего или говорящего такого же искусства “аранжировки”, какое требуется от композитора или импровизатора в процессе создания музыкальных фраз, или — если обратиться к более обыденным действиям — от человека, подбирающего детали своего костюма. Общие рекомендации относительно того, как осуществлять объединения общеизвестных коммуникативных фрагментов, чтобы в результате получались “удачные” или “приемлемые” конфигурации языкового материала, так же приблизительны, мерцающе-неустойчивы, так же мгновенно адаптируются к малейшим изменениям коммуникативного задания и характера участников, как, скажем, рекомендации, как “хорошо” (или “правильно”, “подобающим образом”) одеваться или вести себя в различных ситуациях. Конкретные образцы тут больше помогают делу, чем отвлеченные правила, — именно в силу их конкретности и непосредственной включенности в живую ситуацию.

Само собой разумеется, что во всех этих случаях — будь то языковое, художественное или бытовое творчество — такая работа может производиться с разной степенью тщательности (в соответствии с уровнем и характером требований, предъявляемых ситуацией), разной степенью искусности и успешности. Разные люди в такой же степени “лучше” или “хуже” говорят и пишут, как они лучше или хуже владеют умением одеваться, обращаться с молотком и пилой, водить автомобиль, рисовать и т. п.

В своих действиях участники той или иной коммуникативной ситуации руководствуются, в основном, рядом признаваемых и принимаемых ими прецедентов, вернее, теми образами, в которых эти прецеденты отложились в их памяти; при этом они стремятся адаптировать свой предыдущий опыт к тому уникальному сочетанию факторов, которое ими интуитивно ощущается в качестве текущей ситуации, в которой им предстоит действовать. Коммуникативная деятельность протекает в виде множества конкретных решений, которые необходимо принять по поводу конкретных языковых предметов, с неопределенным числом возникающих в этом процессе новых поворотов мысли, затруднений, противоречий, неожиданных побочных эффектов, и с неопределенной степенью успешности конечного результата.

187

В этой конкретности и самих исходных единиц, с которых начинается воплощение замысла, и производимых над ними операций адаптации и фузии размывается граница между знанием и употреблением, языком и речью, между структурной “правильностью”, прагматической “приемлемостью” и риторической “эффективностью” высказывания. Само знание говорящего, его языковая “компетентность”, представляет собой не что иное, как огромное число образцов и прецедентов употребления, спрессованных в конгломерат его памяти. С другой стороны, каждый случай реализации этих образцов в речи, в их новой адаптации друг к другу и к новой конкретной ситуации, сам становится прецедентом употребления, и в этом качестве немедленно начинает оказывать более или менее существенное воздействие на языковое сознание всех участников данной коммуникации — и самого автора высказывания, и всех тех, прямых или отдаленных адресатов, которых оно так или иначе достигло и которые его так или иначе приняли и интерпретировали, инкорпорировав в свой языковой мир. Старая философская дилемма субъекта, который должен сначала научиться плавать, чтобы иметь возможность погрузиться в воду, — в ее лингвистическом применении выступающая как дихотомия языковой “компетентности” (competence) и ее “демонстрации” в речи (performance) , — теряет свою релевантность при понимании языковой деятельности как непрерывно развертывающегося процесса.

Еще одна теряющая свою актуальность дихотомия, о которой нам уже не раз приходилось говорить, — это противопоставление между “старым” и “новым”, между пассивно усвоенным языковым “материалом” и его актуализацией в речевом творчестве. Эта противоположенность снимается, если представить себе развертывание языковой деятельности по принципу распознавания знакомых образов-прототипов. В этом случае оказывается попросту невозможным провести границу, за которой кончается узнавание знакомых образов как “старых” и начинается “новое” их распознавание в составе нового целого. Новизна каждый раз создаваемого целого определяется не тем, что оно заново строится на пустом месте, — но скорее как раз тем, что в нем узнаются образы прежде бывшего, проглядывают бесчисленные прецеденты-образы. Уходящая в бесконечность галерея узнаваемых и полуузнаваемых речевых образов, аллюзий, намеков, проглядывающая в перспективе каждой фразы, обволакивающая ее гулом бесчисленных смысловых обертонов, которые сливаются, сталкиваются, пробуждают друг у друга резонансные отголоски, — это и есть то, что придает каждому создаваемому или принимаемому высказыванию характер неповторимого творческого действия. Именно то обстоятельство, что этот языковой материал нам знаком, служит залогом его неисчерпаемой способности являться нам по-новому в каждом акте употребления. С другой стороны, сам факт знакомства не установлен раз и навсегда, поскольку характер нашего знания обновляется с каждым языковым опытом — каждый раз, когда мы узнаем знакомое в новом и новое в знакомом.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание