Заборов М. Византийская политика папства и начало крестовых походов

Проблема происхождения крестовых походов принадлежит к числу весьма важных проблем истории XI—XII в. Не все стороны ее разработаны достаточно равномерно. Одним из наименее изученных продолжает оставаться вопрос о роли папства в организации крестоносного движения в конце XI в., в частности, о том, в какой связи находилась подготовка римской курией Первого крестового похода (1096—1099 гг.) с политикой папства в отношении Византии. Решение этого вопроса в современной буржуазной историографии представляется далеким от истины. Две концепции господствуют среди исследователей указанной проблемы.

Некоторые историки полагают, будто главным и исключительным стимулом византийской политики Урбана II накануне Первого крестового похода являлось благочестивое стремление папы к воссоединению православной церкви с католической. Таково, например, мнение американского профессора А. Крея, который (повторяя, в сущности, старый взгляд В. Нордена) считает даже, что крестовый поход 1096—1099 гг. с точки зрения интересов папства потерпел неудачу, поскольку эта религиозная цель не была достигнута.1)

Другие ученые утверждают, что, провозглашая крестовый поход, Урбан II стремился будто бы оказать помощь Византии против сельджуков и спасти Константинопольскую империю от «восточных варваров». Эту точку зрения в последнее время с особой настойчивостью отстаивает американский историк П. Харанис.2)

В основе той и другой концепции лежит принципиально неверный подход буржуазных исследователей к вопросу о роли папства в средневековом обществе. Буржуазные историки идеалистически рассматривают папство как учреждение, целью всей деятельности которого являлось поддержание и распространение католической веры. В связи с этим и византийская политика Урбана II истолковывается ими так, что она была якобы продиктована исключительно «высокими» намерениями главы римско-католической церкви — стремлением «возвратить» греко-православную церковь в лоно католицизма, спасти восточное христианство в лице Византии от опасности, исходившей будто бы со стороны сельджуков.

Разумеется, историки-марксисты не могут разделять эти идеалистические и по сути апологетические взгляды, согласно которым мотивы [27] деятельности папства лежат в сфере чисто духовной и являются чуть ли не образцом религиозного бескорыстия.

К тому же и самые методы исследования, в особенности П. Хараниса, зачастую вызывают возражения. Исходным пунктом работы П. Хараниса «Византия, Запад и происхождение Первого крестового похода» является положение о том, что крестовый поход 1096—1099 гг. был организован папством по инициативе самой Византии: его непосредственной причиной послужили дипломатические усилия Алексея Комнина, добивавшегося поддержки папства против сельджуков. Урбан II якобы лишь откликнулся на призыв византийского императора. Папа руководствовался при этом дружественными намерениями в отношении греческой империи и желал оказать ей бескорыстную помощь против сельджукской угрозы.

Для того чтобы обосновать эти положения, Харанис выдвигает тезис о том, будто бы еще весной 1095 г., т. е. незадолго до начала Первого крестового похода, в Риме были получены из Византии просьбы о помощи; против сельджуков: с такого рода просьбами к папе обратились византийские послы, прибывшие на Пьяченцский собор (март 1095 г.).

Доказательству этого тезиса посвящена, в сущности, основная часть работы Хараниса: оно составляет фактическую базу для всей его концепции возникновения крестового похода. При этом Харанис решает вопрос о времени обращения Алексея Комнина за помощью в Европу путем; искусственного и потому крайне неубедительного толкования трех источников: известий двух западных хронистов (Эккехарда Аврейского и Бернольда Сен-Блазиенского) и одного греческого писателя (Феодора Скутариота), данные которого привлечены Харанисом впервые.

Что же могут дать для разрешения интересующего нас вопроса эти источники? Эккехард говорит о многократных обращениях Алексея Комнина к Урбану II. Константинопольский император, по сообщению этого хрониста, «немало писем направил папе Урбану», указывая в них на необходимость оказать империи помощь в деле защиты восточной церкви и призывая папу, «если [он] сможет, поднять [для этой цели] весь Запад»; одновременно император брал на себя обязательство оказать, силам папы «всяческую поддержку на суше и на море».3)

На основании этого сообщения западного хрониста Харанис утверждает, что обращение Алексея Комнина к папе за помощью против сельджуков имело место именно в 1095 г. и что ответом на него явилось провозглашение в том же году Урбаном II крестового похода. В действительности текст хроники Эккехарда не дает ровно ничего для такого утверждения хотя бы по одному тому, что сообщение Эккехарда не датировано. Хронист, по-видимому, знал о каких-то посланиях императора к Урбану II,4) но ему было совершенно неизвестно, когда Алексей направлял в Рим свои «non paucas epistolas». Отнесение этого известия, взятого само по себе, к 1095 г., является весьма произвольным и, как мы увидим, расходящимся с данными других документов.

Другой летописец, используемый Харанисом, — Бернольд Сен-Блазиенский — рассказывает о посольстве, которое император Алексей [29] отправил к папе и которое на Пьяченцском соборе просило «папу и всех верующих» о помощи против «язычников». При этом византийские послы, по Бернольду, указывали, что язычники, разрушающие церкви, дошли уже почти до самых стен Константинополя.5) Урбан II, пишет хронист, потребовал от многих, присутствовавших на соборе, клятвенного обещания отправиться в поход для оказания императору помощи против язычников.6)

На первый взгляд может показаться, что Бернольд гораздо более определенно, чем Эккехард, свидетельствует в пользу точки зрения Хараниса: Сен-Блазиенский хронист прямо приурочивает обращение Алексея в Рим за помощью против язычников (сельджуков) к 1095 г. (Пьяченцский собор),7) он как будто ясно и недвусмысленно говорит о том, что это обращение нашло немедленный и благоприятный отклик у «христолюбивого» Урбана II, призвавшего участников Пьяченцского собора к поддержке Византийской империи в интересах церкви.8)

Однако, во-первых, сообщение Бернольда о греческом посольстве на Пьяченцском соборе является единственным сообщением такого рода. Ни один западный и ни один византийский источник ничего не знают об этом посольстве: уже это обстоятельство само по себе заставляет усомниться в достоверности известия Бернольда. К тому же его хроника содержит и другие сведения, противоречащие утверждению Хараниса, но гораздо более согласующиеся с действительным положением вещей и находящие себе подтверждение в современных византийских источниках. Так, Бернольд указывает, что в 1091 г., во время пребывания Урбана II в Кампанье, византийский император изъявлял ему «должное уважение»; возможно, что в этот момент к папе прибыли послы из Константинополя.9) Правдоподобность этого известия, которое Харанис почему-то обходит молчанием (трудно допустить, что оно ему неизвестно), тем более велика, что даже Анна Комнина, которая вообще об обращениях своего отца на Запад высказывается «с рассчитанной краткостью и намеренною темнотою»,10) все же, говоря о событиях 1091 г., отмечает, хотя и мимоходом, что Алексей ожидал помощи из Рима.11)

Во-вторых, в тексте Бернольда налицо несомненная хронологическая несообразность, которая свидетельствует о тенденциозных намерениях хрониста, явно настроенного в пользу папы: Бернольд заставляет византийских послов жаловаться на то, что язычники совершают свои преступления против «святой церкви» в 1095 г. чуть ли не у самых стен Константинополя. Но этот факт совершенно не соответствует действительности. Если Константинополю и угрожала непосредственная опасность, то за несколько лет до этого времени — в 1090—1091 гг. К 1095 г. Византия [29] сумела ликвидировать эту опасность, и положение Константинополя улучшилось. Говорить о нападениях язычников на Константинополь в 1095 г. греческие послы (если даже допустить, что они присутствовали на Пьяченцском соборе) не могли.

Из всего этого также видно, что сообщение Бернольда не может считаться достоверным. Хронисту понадобилось вставить фразу об униженных мольбах византийских послов на соборе в Пьяченце, по-видимому, лишь для того, чтобы представить в наиболее выгодном свете политику Урбана II, подчеркнуть его религиозное рвение и в особенности то, что папа якобы чрезвычайно близко принимал интересы восточной церкви, во имя которых он, согласно Бернольду, и подал уже в Пьяченце мысль об организации крестового похода. Харанис некритично принимает это тенденциозное сообщение лишь с той целью, чтобы в угоду своей предвзятой концепции преувеличить слабость Византии и ее заинтересованность в помощи Запада, а также для того, чтобы изобразить Урбана II в роли спасителя Византии.

Таким образом, точка зрения Хараниса, основанная на недостоверном сообщении Бернольда, оказывается лишенной фактического фундамента. Историк, понимая, видимо, шаткость своей позиции, пытается убедить читателя в достоверности известия Бернольда. Харанис отмечает хорошую осведомленность хрониста, ссылаясь на то, что информатором Бернольда был, возможно, епископ Гебгард Констанцский, присутствовавший на соборе в Пьяченце,12) и на то, что сам Бернольд являлся современником событий. Но ни участие епископа Гебгарда (даже если допустить, что Бернольд именно от него получил свои сведения) в описываемых событиях, ни, тем более, тот факт, что хронист являлся их современником, еще не делают его сообщение абсолютно точным и правдивым. Соображения, приведенные выше, говорят как раз о противоположном.

Полностью несостоятельной и прямо-таки фантастической является также гипотеза Хараниса (заимствованная из сочинения историка католической церкви А. Флиша13)) о том, что-де послы Алексея Комнина на Пьяченцском соборе, стремясь любой ценой получить поддержку Запада, умышленно сгустили краски, описывая на соборе тяжелое положение Константинополя в 1095 г.14) С помощью такого рода предположений Харанис хочет «спасти» известия Бернольда и избавить его самого от возможных упреков в извращении истинного положения вещей.15) [30] Ясно, однако, что эти домыслы несовместимы с элементарными правилами критики источников.

Третий источник, используемый Харанисом, — это текст греческой хроники, приписываемой Феодору Скутариоту.16) Автор хроники в основном повторяет показания Эккехарда и Бернольда. Впрочем, в отличие от западных хронистов, он — по крайней мере, так может показаться при первом ознакомлении с его сообщением — обнаруживает более подробное знание причин, заставивших византийского императора искать помощи на Западе: по сведениям Феодора Скутариота, Алексей Комнин обращался на Запад (к папе, к государям и князьям), так как хотел изгнать с помощью этих союзников турок из своих владений, а в качестве предлога использовал соображение о необходимости освободить Иерусалим из рук неверных.

Однако, во-первых, автор греческой хроники, говоря об обращениях Алексея на Запад, нигде не связывает их с Пьяченцским собором; в этом отношении его показания так же мало пригодны для доказательства основного тезиса Хараниса, как и сообщение Эккехарда. Во-вторых, самая осведомленность греческого хрониста является мнимой. В действительности в тот тяжелый для Византии момент, когда Алексей Комнин обращался на Запад и прямо просил помощи, т. е. в 1090—1091 гг., ему было не к чему прикрывать свои просьбы какими-либо ссылками на необходимость освобождения «гроба господня»: в его обращениях на Запад речь шла прежде всего о судьбе самой Византии (это ясно видно хотя бы из текста пресловутого письма Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому).17)

Харанис и в этом случае прибегает к данным Феодора Скутариота только потому, что они до известной степени согласуются с показаниями Эккехарда и Бернольда, о невозможности отнесения которых к 1095 г. уже было сказано.

Харанис не замечает того, что греческая хроника проникнута хвалебной по отношению к политике Алексея Комнина тенденцией: ее автор стремится показать дальновидность и предусмотрительность Алексея, представить его политику на Западе в качестве глубоко продуманной и тщательно разработанной. С точки зрения хрониста, успехи крестоносцев были вовсе не их успехами: оказывается, не они нанесли туркам ряд поражений, а император «с помощью бога» и крестоносцев к славе своей «изгнал персов с римской территории, освободил города и восстановил свою власть на Востоке». Весь этот пассаж греческой хроники заканчивается дифирамбом в честь Алексея Комнина, «великого и в помыслах и в делах», — дифирамбом, содержание которого Харанис принимает за истину, закрывая глаза на действительные факты.

Далее, греческая хроника — памятник конца XIII в. Это обстоятельство не мешает Харанису признавать вполне достоверными и те сведения ее, которые относятся к событиям конца XI в. При этом историк вступает в противоречие с ранее использованным им методом доказательства достоверности хроники Бернольда, методом, в основе которого находится признание наибольшей достоверности тех хроникальных известий, которые исходят от современников описываемых событий. При анализе греческой хроники XIII в. Харанис исходит уже из того, что и [31] хроника XIII в. с таким же «успехом» может служить для выяснения характера византийской политики конца XI в.

Для подтверждения тезиса о надежности данных греческой хроники Харанис выдвигает гипотезу, по которой в основе сообщения греческого хрониста XIII в. лежит более ранний, утраченный источник. Исходя из того, что хроника Феодора Скутариота сохранила (довольно точно) известные тексты некоторых более ранних византийских хронистов, Харанис считает, что и этот утраченный источник передан ею также верно. Данный факт оказывается достаточным основанием для того, чтобы все сообщение хроники по интересующему нас вопросу причислить к разряду вполне правдивых. На самом деле, если признать, что гипотеза о более раннем, утраченном источнике известия Феодора Скутариота может в какой-то степени претендовать на вероятность, то все же очевидно, что точность хрониста XIII в. в передаче более раннего источника не служит еще гарантией достоверности этого утраченного и, кстати, неизвестно к какому времени относящегося источника. Известно также, что автор компиляции, приписываемой Феодору Скутариоту, был по своим взглядам сторонником унии с Римом: в качестве такового он даже был направлен при Михаиле VIII в Рим! Естественно, что в его сочинении получила выражение западная точка зрения на причины Первого крестового похода: на Западе, по словам французского византиниста П. Лемерля, всегда старались с помощью лживых средств представить дело так, что сам Алексей Комнин «вызвал вооруженную интервенцию Запада».18)

Нет необходимости разбирать подробно крайне искусственные рассуждения Хараниса по поводу якобы недостоверности показаний «Алексиады» Анны Комнины относительно предыстории крестового похода. Харанис стремится умалить значение этого памятника, поскольку данные «Алексиады», правдиво рисующей хищный облик западных «спасителей» Византии, противоречат его предвзятой концепции. Между тем «Алексиада», несмотря на ее несомненную тенденциозность, в данном случае является весьма ценным источником.

Таким образом, анализ известий западноевропейских и византийских хронистов, которые Харанис толкует вкривь и вкось, принося истину в жертву своей надуманной схеме возникновения Первого крестового похода, с очевидностью показывает ее полную необоснованность. И совершенно прав был П. Лемерль, когда в своем докладе «Византия и крестовый поход», сделанном на Римском конгрессе историков (сентябрь 1955 г.), со всей решительностью отмежевался от взглядов американского ученого.19)

Показать, с одной стороны, историческое бессилие и беспомощность Византии, вынужденной обращаться на Запад за поддержкой против восточных варваров, и, с другой — представить папство воплощением исторической «готовности» Запада выступить «спасителем» Византии от восточной опасности — такова по своей сути политическая подоплека работы Хараниса. Стремление «принизить» Византию сочетается в его работе с открытой апологией папства. Харанис на все лады превозносит благожелательность Рима по отношению к Византии: римская курия выступает у него как олицетворение векового «самоотверженного» стремления Запада прийти на помощь Византии против «неверных». В конечном итоге концепция Хараниса призвана оправдать захваты и грабежи [32] западных феодалов во время Первого крестового похода, изобразив их как помощь Византии, испрошенную к тому же самим Константинополем. Какова была действительная связь между крестоносной деятельностью папства в конце XI в. и его византийской политикой? Изучение этого вопроса составляет тему настоящего исследования. При этом мы, разумеется, сознаем, что усилия папства послужили лишь одной из причин, вызвавших крестовый поход 1096—1099 гг. Не задаваясь, однако, в настоящей работе целью решить проблему происхождения крестовых походов вообще, мы ограничимся изучением более узкого вопроса: византийская политика римской курии и связь этой политики с организацией папством Первого крестового похода.

* * *

В X—XII вв., в условиях обострившейся на Западе классовой борьбы между закрепощенным к этому времени или находившимся на пути к закрепощению крестьянством и феодальными сеньорами — светскими и духовными, — католическая церковь, сама являвшаяся крупным землевладельцем, предпринимает попытки укрепить свое положение. Выражением этих тенденций явилось клюнийское движение, выдвинувшее, в частности, реакционную программу создания всемирной теократической монархии. Самым законченным проявлением этой программы были богословско-теоретические построения и — не в меньшей степени — практически-политическая деятельность папы Григория VII, который пытался осуществить идею создания мирового государства под властью римского первосвященника.

Осуществление данной программы требовало значительного расширения материальных ресурсов римской церкви. В качестве одного из важнейших средств для достижения указанной цели папство поставило своей задачей в XI в. подчинение Риму греко-православной церкви, ликвидацию ее самостоятельности. В этом заключался, по крайней мере, весьма важный пункт планов установления папской теократии. И как раз с попытками его реализации оказалось связанным возникновение идеи крестового похода. Каким образом создалась эта связь?

Определенные намерения провести в жизнь экспансионистские планы римской курии в отношении Византии можно обнаружить уже у «апостола» цезарепапизма — Григория VII. Ему принадлежит и первоначальный набросок плана крестового похода, он же первым попытался привести этот план в исполнение.

Важнейшим источником для изучения вопроса о предыстории папских планов крестового похода и их связи с антивизантийской политикой римской курии является переписка Григория VII. Данные этой переписки, относящиеся к 1073—1075 гг., показывают, что папа стремился воспользоваться затруднительным положением Византии после разгрома ее сил турками-сельджуками при Манцикерте для того, чтобы целиком подчинить влиянию Рима греческую империю, казавшуюся ему легкой добычей.

Вначале Григорий VII прибег к дипломатическим средствам: в первые месяцы 1073 г. он вступил в переговоры с византийским императором Михаилом VII Дукой. Предметом этих переговоров являлся вопрос о церковной унии, которая в руках папства должна была послужить средством политического подчинения Византии Западу. В письме к Михаилу VII от 9 июля 1073 г. папа изъявлял желание «возобновить древнее, богом установленное согласие» между римской и константинопольской церковью, которую (папа с первых же шагов не упустил случая подчеркнуть [34] это) он называет «дочерью римской церкви».20) Для ведения переговоров в Константинополь был направлен патриарх Венецианский, Доминик из Градо.21) Его миссия не увенчалась успехом. В сентябре 1074 г. папский уполномоченный возвратился в Венецию.22) Не имели успеха и дальнейшие переговоры. Хотя мы не располагаем прямыми данными о ходе переговоров Рима с Константинополем (окончательный разрыв произошел, видимо, в начале 1075 г.23)), но известия косвенного порядка позволяют без большого труда догадываться о причинах этой неудачи: они заключались в непомерных — с точки зрения византийских интересов — требованиях Григория VII. Выдвинутые им условия унии означали полное подчинение греческой церкви Риму.24) Они были не приемлемы для Византии.

В поисках союзника на Западе Михаил VII (еще во время переговоров с Римом) заключил в августе 1074 г. союз с норманнами Роберта Гюискара. Он предпочел заключить этот союз, несмотря на унизительный для византийского императора двукратный отказ норманского вождя принять сделанные ему еще в 1071—1072 гг. предложения,25) несмотря также на то, что (это особенно существенно) по условиям договора с норманнами от 1074 г. Византия делала им значительные уступки.26)

Совершенно очевидно, что условия унии с Римом, поставленные Григорием VII, показались византийскому императору гораздо более трудными, если он согласился на такой союз с норманнами. О том, что требования папы встретили резко отрицательное отношение в Византии, свидетельствует и затяжка переговоров Рима с Константинополем.27)

Во время переговоров с Константинополем и, возможно, как раз в результате безуспешного исхода миссии патриарха Доминика28) у Григория VII и возникла мысль о том, чтобы добиться своей цели вооруженной силой. Папа задумал военный поход по существу против Константинополя, но под видом «защиты христианской веры» и «помощи грекам».29) Вернуть греческую церковь в «лоно» римской, иначе говоря, [35] овладеть богатствами греко-православной церкви, расширить сферу влияния католицизма за счет Византии, насильственным путем включив ее в орбиту папского воздействия, — таков был замысел Григория VII.

Уже через несколько месяцев после начала дипломатических переговоров с Константинополем Григорий VII обратился сперва к графу Гийому I Бургундскому,30) позднее к германскому королю Генриху IV31) и к другим западным князьям («ко всем верующим»)32) с призывом принять участие в задуманном им походе. В письме к германскому императору (от 7 декабря 1074 г.) Григорий VII заявляет, что сам намерен стать во главе войска западных христиан, причем называет даже численность армии этих предшественников крестоносцев — свыше 50 тыс. воинов («итальянцев и ультрамонтан»), якобы собранных уже папой для заморского предприятия против язычников. О своем желании «переплыть море, дабы помочь христианам, которые гибнут от рук неверных» (mare transeundi, ut Christianis, qui... a paganis occiduntur,... succurere), Григорий VII пишет несколькими днями позднее и маркграфине Матильде Тосканской, прося и ее принять участие в этом деле. Папа также выражает уверенность, что такой поход встретит благоприятное отношение в рыцарской среде: «Я верю, — пишет он Матильде Тосканской, — что нам окажут содействие многие рыцари».33) Он снова подтверждает высказанное ранее германскому императору намерение лично возглавить поход за море.34)

Во всех этих письмах Григорий VII официальной целью похода объявляет прежде всего помощь грекам против сельджуков, «спасение» христианской Византии. На самом деле «помощь» грекам, которую прокламировал Григорий VII, была лишь официальной формулой, призванной замаскировать совершенно иные намерения Рима, ничего общего не имевшие со «спасением» Византии.

Действительно, в письме к Генриху IV папа, в сущности, не скрывает того, что цель похода — добиться унии. Григорий VII, очевидно, понимал, что бескорыстие его призывов о защите христианской веры от язычников легко может быть заподозрено Генрихом IV. Папа лицемерно заявляет, что он «хотел бы положить свою душу на это дело больше, чем повелевать всем миром»,35) но уже самая связь мыслей папы («помощь против турок» — «повелевать всем миром») выдает его действительные стремления в отношении Византии.

Таков один из исходных пунктов возникновения в папской курии плана организации крестового похода. Этот план непосредственно связан по своему происхождению с экспансионистской теократической программой папства. Поход против турок в «защиту» восточной церкви, затевавшийся Григорием VII, хотя формально и не являлся «крестовым походом» (в более позднем значении этого термина), но по существу был в значительной мере тождественен последнему. С самого начала этот поход (причем, как мы видели, Григорий VII готов был лично (!) возглавить западное воинство) должен был стать в руках папы средством или орудием экспансионистской политики в отношении Константинополя.

Замыслы Григория VII не осуществились: западные дела надолго отвлекли его внимание от Византии — началась борьба за инвеституру. Характерно, однако, что, даже будучи целиком поглощен борьбой с империей, Григорий VII и в начале 80-х годов не упускал случая возобновить свою антивизантийскую политику.

В 1080 г., воспользовавшись династической борьбой в Византии (низвержение Михаила VII Никифором Вотаниатом, затем воцарение Алексея Комнина), Григорий VII сделал новую попытку вмешаться в византийские дела. Летом 1080 г. он открыто санкционирует нападение своего вассала Роберта Гюискара на византийские владения на Балканах. Папа потребовал от духовенства Южной Италии призвать рыцарство к участию в походе Роберта Гюискара, обещая воинам «прощение грехов».36) В письме к венецианскому дожу и народу от 8 апреля 1081 г.37) папа настаивает на том, чтобы Венеция воздерживалась от сношений с отлученным им Алексеем Комниным (с которым Венеция заключила союз против норманнов).38) Григорий VII приветствовал успехи норманнов, вторгшихся в 1081 г. на Балканский полуостров, поздравив норманского вождя с победой.39)

Агрессивные намерения папы по отношению к Византии обнаружились здесь совершенно явственно, в лишенном религиозного облачения виде. И это может служить лишь подтверждением того, что и за благочестивыми призывами Гильдебранда к западным князьям и государям об оказании помощи Восточно-римской империи против «неверных», призывами, с которыми папа обратился к ним несколькими годами ранее и которые по сути дела отчасти уже предвосхищали лозунги будущего крестового похода, скрывались в действительности чисто захватнические намерения римской курии: подчинение Константинополя папской власти.

Свое продолжение и развитие план организации военного похода на Восток, похода, важной задачей которого было бы подчинение Византии, получил в деятельности папы Урбана II.

Одним из выражений той путаницы, которая характеризует буржуазную историографию вопроса о возникновении крестовых походов, является старая контроверза о том, кому принадлежит идея крестового похода — Григорию VII или Урбану II.

Некоторые историки XIX в. называли Григория VII отцом идеи крестовых походов.40) Мнение это, однако, было отвергнуто другими учеными, которые указывали, что если Григорий VII и выдвигал план похода на Восток, то его целью была якобы защита Константинополя и объединение церквей, тогда как Урбан II-де ставил перед собой иные задачи: правда, и он стремился к объединению церквей, но задуманный и провозглашенный им крестовый поход был направлен на «освобождение» Иерусалима, из-под власти «неверных». Даже наиболее умеренные и осторожные в своих выводах исследователи из числа тех, которые отстаивают эту точку зрения, склонные крайнем случае признать лишь то, [36] что хотя Урбан II и стремился к унии с греческой церковью, однако уния и крестовый поход в его политике не связаны между собой так прямо и непосредственно, как у Григория VII. Стремление Урбана II к унии не явилось, полагает, например, В. Гольцман, в какой-либо мере важным поводом для проповеди Первого крестового похода. Буржуазные ученые в большинстве своем стремятся, таким образом, провести более или менее строгое «разграничение» между восточной политикой Григория VII и Урбана II.41) Эта «разграничительная» тенденция, покоящаяся (особенно у ее новейших приверженцев) на формально-схоластическом понятии «крестовый поход»,42) имеет определенную политическую подоплеку — оправдание восточной политики папства в конце XI в. Как и Григорий VII, Урбан II часто выступает в изображении западных историков благочестивым ревнителем христианства, исполненным благих и высоких намерений: один добивается унии якобы во имя единства христианской церкви, другой организует крестовый поход будто бы ради избавления «святой земли» от «неверных».

Материал источников показывает, что на самом деле никакой принципиальной разницы в восточной политике Григория VII и Урбана II не было. Мотивы этой политики одинаковы. В основе ее как у первого, так и у второго лежали экспансионистские устремления папства, направленные на то, чтобы расширить территориальные рамки влияния римско-католической церкви на Востоке и прибрать к рукам курии богатства восточных стран. Если и была разница между политикой обоих заправил католической церкви последней трети XI в., то прежде всего лишь «количественная»: по своим размерам восточные притязания Григория VII уступали притязаниям Урбана II. Григорий VII «ограничивал» свои аппетиты подчинением греко-православной церкви (Византии в первую очередь, а также и Руси). Урбан II, усвоивший теократические притязания автора «Папского диктата», устремлял свои алчные взоры еще дальше на Восток: не только Византия, но все Восточное Средиземноморье должно было, согласно его планам, стать объектом эксплуатации римской церкви, подпасть под ее идеологическое влияние со всеми вытекающими отсюда последствиями — практически-организационными (подчинение христианских церквей римско-католической иерархии) и фискальными (введение десятины и т. п.).

Характерно, между прочим, что принципиальной разницы между восточной политикой Григория VII, с одной стороны, и Урбана II — с другой, не усматривали и сами современники. В их глазах цели Григория VII и Урбана II совпадали настолько, что, по словам папского биографа, уже папа Григорий VII якобы «проповедовал ультрамонтанам о том, чтобы ради защиты христианской веры пойти на Иерусалим и освободить гроб господень из рук врагов», а «преславный» Урбан II, [37] зная об этих намерениях своего предшественника, «выполнил» то, к чему стремился Григорий VII.43)

Пусть с фактической стороны это рассуждение и грешит против истины, но самая ошибка современника — умышленная или совершенная по незнанию — показательна. Биограф папы не отделяет, а, наоборот, прямо связывает агрессивные замыслы и дела обоих понтификов: поход, инспирированный Урбаном II, он выводит непосредственно из планов, вынашивавшихся Григорием VII. Таким образом, папский биограф даже и «количественной» разницы в восточной политике обоих пап не усматривает.

Кроме того, если и говорить о каких-либо различиях в восточной политике этих двух представителей католического универсализма XI в., то эти различия связаны с конкретным своеобразием исторической обстановки, в которой пришлось действовать Григорию VII и Урбану II. Именно этим определялись частичные расхождения в самих методах осуществления обоими папами общей по существу цели, в частности по отношению к Византии.

Разумеется, было бы исторически неверно совершенно сбрасывать со счетов формальную разницу между действиями Григория VII и Урбана II. Но она не настолько велика, чтобы можно было, как это делают буржуазные ученые, проводить более или менее резкую грань между военной экспедицией, задуманной Григорием VII, и крестовым походом, провозглашенным Урбаном II. Последний просто придал более законченную форму экспансионистским планам, которые строил его предшественник в своей агрессивной политике на Востоке; Урбан II обставил эти планы более детально разработанными, если угодно, внешними аксессуарами религиозно-демагогического характера — и только. Внутреннее существо проектов похода на Восток, выдвигавшихся обоими римскими первосвященниками (в 70-х и в 90-х годах), было единым. Одинаковы и их социальные предпосылки: стремление церковных верхов укрепить материальную базу католицизма и, как показано нами в другой работе, удовлетворить захватнические аппетиты рыцарства и магнатов за счет богатых земель Восточного Средиземноморья.44)

Обратимся к византийской политике Урбана II и попытаемся установить, в какой степени связано с ней возникновение планов крестового похода 1096—1099 гг. Прежде всего, намеревался ли Урбан II добиться подчинения константинопольской церкви Риму? — Да, такие намерения у него безусловно имелись. Они обнаружились буквально в первые же дни его понтификата. Современный хронист, летописец норманской Италии Готфрид Малатерра, рассказывает о том, что вскоре после своего избрания (март 1088 г.) Урбан II отправился в Сицилию для переговоров с графом Рожером Сицилийским. Папа между прочим сообщил Рожеру, что он направил в Константинополь своих уполномоченных — аббата Николая Гроттафератского и кардинала-дьякона Рожера. Послы, к этому времени, по-видимому, уже вернувшиеся в Рим,45) сделали императору Алексею Комнину представление по поводу того, что в Византии якобы [38] принуждали латинян отправлять церковные обряды по греко-православным обычаям.46)

Таким образом, мы можем заключить, что Урбан II, едва заняв папский престол, попытался, как это сделал в свое время и Григорий VII, оказать давление на Византию, побудить ее пойти на уступки. С точки зрения Рима момент был выбран удачно. Известно, что в эти годы (1088—1091) Византия находилась в крайне стесненных обстоятельствах: с одной стороны, печенеги, нанесшие в 1088 г. тяжкое поражение византийскому войску при Дерстре, разоряли Адрианополь и Филиппополь и даже доходили до стен самой столицы империи, а с другой — непосредственная угроза Константинополю исходила от сельджуков: летом 1090 г. начал свои действия флот, снаряженный эмиром Чахой, с целью отрезать Константинополь от моря.47) 1088—1091 годы были временем, когда Византия, по выражению В. Г. Васильевского, «тонула в турецком нападении».48) Ф. И. Успенский не без основания сравнивает положение Византии в зиму 1090/91 г. с положением ее в последние годы империи, когда турки-османы окружили Константинополь и отрезали его от внешнего мира.49) В этот критический для Византии момент и последовал нажим римского первосвященника.

Находясь в трудном положении, Алексей Комнин ответил папе в примирительном тоне: в передаче сицилийского хрониста, папа рассказывает графу Рожеру, что император изъявил готовность (об этом Урбан II и был извещен своими послами, вернувшимися из Константинополя) созвать собор в Константинополе для рассмотрения спорных вопросов веры и даже заранее обязался подчиниться решениям этого собора, срок проведения которого им был определен в полтора года.50)

Завязавшиеся в 1088 г. переговоры протекали, по крайней мере с внешней стороны, в примирительном духе.51) Однако намечавшийся было церковный собор не состоялся, и религиозные разногласия не были урегулированы. Да едва ли в сущности словесная уступчивость Алексея Комнина представляла собой что-либо большее, чем просто обычный в византийской дипломатической практике маневр.

Дело в том, что в эти годы (1090—1091) Алексей Комнин вынужден был искать союзников на Западе (а также и на Руси): император, как о том несколько глухо свидетельствует Анна Комнина, обратился с посланиями к государям и князьям — Византия просила военной помощи.52) Призывы о помощи — причем Алексей Комнин соглашался тогда даже предоставить в распоряжение Запада богатства своей империи — наполняют его знаменитое письмо к графу Роберту Фландрскому.53) [39]

Автор «Алексиады» прямо упоминает о том, что и это для нас особенно важно — весной 1091 г. ее отец ожидал прибытия наемников из Рима. Швабский хронист Бернольд под этим же годом помещает известие о знаках «полнейшего уважения», которые Урбан II получил не только со стороны католических государей, но и от константинопольского императора.54) Сопоставление этих известий совершенно независимых друг от друга источников показывает, что, по-видимому, в 1090—1091 гг. Алексей Комнин действительно возлагал какие-то надежды на Рим.55) Понятно, что, стремясь использовать в своих интересах военные ресурсы папства, византийский император мог на словах изъявить готовность к «объективному» решению спорных богословских вопросов.

Однако на деле Алексей Комнин, подобно своим предшественникам, ровно ничего не предпринял в смысле каких-либо реальных уступок римской курии: ее аппетиты в Византии были хорошо известны. Они отнюдь не умерились в ближайшие годы. Как раз наоборот: следуя по пути, начертанному Григорием VII,56) Урбан II через несколько лет после неудавшейся в 1088—1091 гг. «мирной» попытки подчинить Византию Риму прибег к тому же средству, которое намеревался применить его предшественник, — к военному походу. При этом общеполитическая обстановка, в частности изменения, происшедшие на Востоке (окончательный захват сельджуками Иерусалима в 1078 г., Антиохии — в 1084 г.), сложилась таким образом, что Урбану II представился подходящий предлог для того, чтобы значительно расширить масштаб предприятия.

Так относительно «скромный» проект похода против Византии под предлогом оказания ей «помощи» от «неверных», проект, который задумал [40] Григорий VII, преобразился в политике его продолжателя в гораздо более обширный по своим масштабам и, главное, целям план захватнического крестового похода на Восток, план, в который овладение Византией, как мы увидим, входило в качестве одной из его составных частей.

Когда сформировался этот план в римской курии? Этот вопрос тесно связан с другим: была ли идея крестового похода действительно плодом «гения» самого Урбана II, как утверждают буржуазные апологеты папы, или же Урбан II лишь воспользовался готовыми «элементами», чтобы бросить свой крестоносный призыв на Клермонском соборе? Факты показывали, что оправданным является только второе предположение.

Мы видели, что провозвестником идеи вооруженного похода против «неверных» (по существу с целью подчинения Византийской империи) выступил Григорий VII. Эта идея вновь всплыла на поверхность политической жизни феодального Запада в 1090—1091 гг.; призывы Алексея Комнина о помощи, обращенные к западноевропейским феодалам, явились, вероятно, одним из первых по времени (после попыток Григория VII в 1074—1075 гг.) внешних стимулов для развертывания движения в пользу похода на Восток среди жадных и корыстолюбивых западных феодалов. Имеются основания думать, что сборы в поход начались задолго до Клермонского собора, до выступления на нем Урбана II: Ф. И. Успенский, по крайней мере, считал, что еще в 1092 г. на Западе раздавались речи о таком походе.57) И нет ничего невероятного в предположении В. Г. Васильевского, что крестовый поход мог бы иметь совершенно другой исход, «если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы»58) (т. е. если бы он закончился примерно так, как это случилось в начале XIII в. в результате Четвертого крестового похода).

Из этого вовсе не следует, что Первый крестовый поход был следствием обращения Алексея Комнина на Запад, что будто бы сама Византия, как это упорно старается доказать П. Харанис, была непосредственным «возбудителем» (instigator) этого разбойничьего предприятия. Историк, стремящийся опираться на реальные факты, не может не признать, что, конечно, ближайшие причины и поводы для организации крестового похода лежали не в призывах Алексея о помощи: в крайнем случае организацию похода в 1096 г. можно рассматривать как довольно отдаленный и как бы запоздалый результат усилий византийской дипломатии на Западе, которые имели место за несколько лет до этого. Уже одно это обстоятельство не позволяет видеть в Алексее Комнине прямого и непосредственного «возбудителя» Первого крестового похода, В действительности, хотя обращение Алексея в 1090—1091 гг. к западным князьям и могло распалить алчность последних, так что уже вскоре стали поговаривать о походе во «спасение» греческой империи, но все эти приготовления не пошли дальше предварительной стадии до тех пор, пока активное участие в событиях не приняло папство. И если уж искать непосредственного «возбудителя», то искать его надо не в лице византийского императора, а только в лице римского первосвященника. Очень хорошо высказался на этот счет известный французский историк Клод Каэн: «Папа, а не византийский император бросил призыв к походу», — писал он.59)

Нельзя игнорировать того, что в промежуток времени между обращением [42] Алексея Комнина на Запад (1090—1091 гг.) и появлением западных крестоносцев под стенами Константинополя (1097 г.) произошел целый ряд событий, связанных с именем Урбана II и протекавших при его участии: именно они положили реальное начало организации Первого крестового похода. Папство не могло оставаться в стороне от развертывавшихся событий прежде всего потому, что вмешательства требовали его кровные материальные интересы.

Безусловно, одно из первых мест в папской политике занимала византийская проблема. Урбан II, убедившись в бесплодности попыток добиться подчинения греческой церкви дипломатическим давлением, пошел по пути Григория VII. Он в известной мере воскресил — но и только! — его идею вооруженного захвата Византии посредством мнимого оказания ей поддержки против «неверных». Урбан II подхватил те агрессивные настроения, которыми были преисполнены в 90-х годах феодальные владетели на Западе, и постарался извлечь из этого выгоду для католической церкви, осуществив с помощью воинственного рыцарства давние захватнические планы папства, направленные на создание теократической монархии.

Итак, Урбан II взял на себя почин организации похода под религиозными лозунгами. Правда, папа взял эту инициативу еще и потому, что в противном случае она целиком оказалась бы в руках светской знати, а это могло ущемить прежде всего материальные интересы церкви как феодального собственника, стремившегося к обогащению и упрочению своих позиций. Но во всяком случае нельзя отрицать того, что крестовый поход, когда бы ни началась подготовка к нему, развернулся все же после Клермонского собора.

Прежде всего при изучении ближайших событий, предшествовавших Клермонскому собору, обращает на себя внимание то, что папа, решив использовать религиозно-воинственные настроения, распространившиеся в феодальных кругах, начал весьма активно подготовлять крестоносную экспедицию. Притом речь идет не о проповеднической деятельности (она развернулась в основном уже после Клермонского собора) — папа в 1095 г. приступил к практической подготовке вооруженного похода на Восток.

Было бы ошибочно считать речь Урбана II экспромтом, преподнесенным папой экзальтированной массе, слушавшей его в Клермоне, и даже — как, например, полагал Д. Н. Егоров — чуть ли не экспромтом, подсказанным папе настроением этой самой массы. Было бы столь же ошибочно, на наш взгляд, полагать, что Урбан II, бросая клич к «освобождению» «святой земли» и «константинопольской империи»,60) рассчитывал на один только прямой и непосредственный эффект своего выступления. Источники показывают, что папа проводил заблаговременную организационную подготовку крестового похода еще до Клермонского собора. События, последовавшие за ним, далеко не во всем могут рассматриваться как проявление «стихийного» порыва людей, собравшихся в Клермоне или внявших голосу папских проповедников вскоре после собора. Стихийный порыв, безусловно, имел место (достаточно вспомнить пресловутые восклицания «Deus le volt» во время речи Урбана II). Но для нас несомненно и то, что Урбан II заранее стремился позаботиться о том, чтобы в какой-то мере ввести стихийное движение в рамки, выгодные для римской курии. В частности, он пытался принять меры практического порядка, цель которых состояла прежде всего в том, чтобы передать руководство крестоносным [42] предприятием лицам, так или иначе связанным с папским престолом или даже подвластным ему, обеспечить участие в походе этих представителей феодального мира.

В плане нашего исследования особенно существенным представляется следующий факт. Как известно, первым из крупных феодальных владетелей Франции, откликнувшихся на клермонскую речь папы, был граф Раймунд Тулузский. Французский хронист Бодри Бургейльский (Дольский) описывает эффектную сцену, происшедшую тотчас по окончании речи папы в Клермоне: к папе явились послы Раймунда Тулузского, объявившие о готовности графа выступить в поход.61) Изъявление графом Сен-Жилля готовности к походу не было случайностью. Сцена появления в Клермоне послов графа Раймунда была заранее продуманной, и если не в деталях, то в принципе все было согласовано с Урбаном II. Когда и каким образом?

Дело в том, что Урбан II, отправившись летом 1095 г. во Францию и достигнув в Пюи договоренности с епископом Адемаром Монтейльским о назначении его легатом курии в войске будущих крестоносцев,62) двинулся затем во владения графа Тулузского. Документы свидетельствуют о его пребывании в Сен-Жилльском монастыре (1 сентября 1095 г.)63) и в «бурге святого Эгидия» (6 сентября 1095 г.).64) Конечно, Урбана II интересовал не столько монастырь Сен-Жилльский, сколько владетельный граф Сен-Жилльский. Заручиться заранее согласием Раймунда на участие в планировавшемся папой крестоносном предприятии было бы весьма крупным успехом — и не только потому, что этот сеньор являлся крупнейшим феодальным князем Южной Европы. Решающую роль для папы должны были играть два соображения: во-первых, Раймунд Тулузский, будучи графом Прованса (с 1093 г.),65) являлся вассалом римского папы,66) и именно так рассматривал его сам Урбан II;67) во-вторых, — это обстоятельство следует подчеркнуть с особой силой — граф Раймунд принадлежал к числу тех алчных феодальных владетелей, которые должны были принять участие в антивизантийском походе, замышлявшемся еще Григорием VII 20 лет тому назад (в 1074 г.).68) [43] Урбан II не мог не знать об этом: источники говорят, что он был хорошо знаком не только в общем и целом с планами Григория VII — в курии внимательно изучались документы, оставленные Гильдебрандом, в том числе и его переписка.69) Вполне понятно, что с этой точки зрения перспектива привлечь на свою сторону такого сеньора, который уже с давних пор был связан с антивизантийской политикой курии, представлялась Урбану II особенно заманчивой.69а)

Далее. Об экспансионистских, в том числе и направленных против Византии, целях папства при организации крестового похода свидетельствует пресловутая речь папы на Клермонском соборе.70) [44]

Эта речь, особенно тот ее вариант, который передает один из лучших источников по истории первого крестового похода — хроника Фульшера Шартрского, показывает со всей очевидностью, что намерения Урбана II в отношении Византии мало чем отличались от аналогичных стремлений Григория VII. Урбана II, которого буржуазные историки рисуют обычно инициатором похода, предпринятого якобы во имя «освобождения гроба Господня», на самом деле интересовал вопрос более практического характера. Урбан II, подобно Григорию VII, жадно стремился к присвоению богатств восточной церкви. Он бросил клич к крестовому походу для того, чтобы, нанеся с помощью феодального ополчения поражение сельджукам и расширив сферу влияния римской курии на Востоке, наложить затем руки римской курии на богатства восточной, в том числе и прежде всего — греческой церкви.

Действительно, в речи папы на Клермонском соборе, как ее передает Фульшер Шартрский, на первом плане фигурирует демагогическое соображение о необходимости помощи «единоверцам», «освобождения» восточных христиан от «персидского племени турок».71) Это — один из главных доводов, с помощью которого папа обосновывал идею крестового похода. На самом деле «освобождение» восточных христиан было лишь благовидной формулой, которой Урбан II прикрывал непомерные аппетиты папства. Примечательно одно обстоятельство: в той версии клермонской речи, которая передана в хронике Фульшера Шартрского, Урбан II вообще не упоминает об Иерусалиме. Очевидно, выступая с проповедью крестового похода против «персидского племени турок», Урбан II имел в виду не только и, может быть, не столько Иерусалим (последний фигурирует в других вариантах его речи, передаваемых западными хронистами, например, у Роберта Монаха), сколько Византию. Об этом свидетельствует также и крестоносное послание Урбана II во Фландрию (конец 1095 г.). И здесь папа, повторяя ту же формулу, призывает прежде всего ad liberationem Orientalium ecclesiarum;72) об Иерусалиме же сказано как бы между прочим.73)

Истинный смысл этого liberatio раскрывается тем вариантом папской речи в Клермоне, который сообщает Роберт Монах. В передаче этого хрониста, папа, мотивируя необходимость крестового похода, между прочим ссылается на «дела предков», на их «заслуги и доблести»; он призывает своих знатных слушателей вспомнить о доблестных подвигах предков и последовать их примеру.74) В чем же папа видит эти «заслуги предков», [46] в частности, упоминаемых им Карла Великого и его сына Людовика? Оказывается, в том, что они не только разрушали царства язычников, но и «расширяли в них границы церкви» (!!). Следовательно, в расширении границ церкви видел папа одну из важнейших целей крестового похода.

Именно этот вариант клермонской речи Урбана II лучше всего доказывает, сколь широко простирались агрессивные намерения Рима: стремясь возбудить религиозный пыл той массы людей, которая, стоя под открытым небом, слушала 26 ноября 1095 г. его речь, Урбан II, как известно, много места уделил описанию «страданий», причиненных христианам «неистовствующими язычниками».75) О «страданиях» каких же восточных христиан «скорбит» римский первосвященник? К отмщению кого призывает он, льстя своим слушателям, «великим душой, сильным телом»?76)

Папа совершенно отчетливо фомулирует свою мысль, совершенно недвусмысленно концентрирует внимание своей аудитории на двух пунктах, где положение единоверцев («восточных братьев», как лицемерно говорит папа) настоятельно требует вмешательства Запада: это Иерусалим и Константинопольская империя.77) Вот, следовательно, куда должны устремить свой христианский гнев «избранные богом»! Один из западных хронистов, Вильгельм Мальмсбюрийский, весьма детально перечисляет конкретные области, к захвату которых (под предлогом освобождения их от турок) призывал Урбан II: это Сирия, Армения (!), вся Малая Азия с провинциями Вифиния, Фригия, Галатия и т. д.78)

Итак, мы убедились, во-первых, в несостоятельности тех крайне хвалебных оценок, которыми окружила личность Урбана II буржуазная (а еще раньше феодально-католическая) историография. Урбан II лишь воспользовался готовыми идеями Григория VII, несколько видоизменив их, чтобы взять в руки инициативу предприятия, затевавшегося, вероятно, в феодальных замках независимо от папы.

Во-вторых, произведенный нами анализ разного рода документальных данных показывает, что именно римский папа, а не кто-либо другой был прямым и ближайшим «возбудителем» крестового похода 1096—1099 гг. Именно он направил грабительские орды феодального воинства на Восток. Таково было, между прочим, и мнение современников событий. Швабский хронист, например, прямо указывает, что «зачинателем (виновником) похода в весьма значительной мере являлся господин папа».79) А вожди крестоносцев в письме к Урбану II, отправленном из-под Антиохии в 1098 г., называют крестовый поход «собственной войной» папы.80)

Наконец, в-третьих, мы имели возможность удостовериться в том, что нет никаких оснований отделять крестоносную деятельность папства от его агрессивной политики в отношении Византии и считать совпадение [46] борьбы папы за унию с организацией им крестового похода чистой случайностью81. На самом деле стремление к включению Византии в орбиту папского влияния столь же органически связано с организацией крестового похода Урбаном II, как связаны с ним и захватнические намерения папства на Ближнем Востоке. И Византия, и Иерусалим были звеньями одного экспансионистского плана, продиктованного прежде всего сугубо корыстными побуждениями верхов римско-католической церкви, добивавшейся расширения своих материальных ресурсов с целью дальнейшего упрочения своих классовых позиций.

Общий вывод из сказанного напрашивается сам собой. В 1095 г. папство призвало Запад к «крестовому походу» против «неверных». При этом первенствующую роль для Рима играли вовсе не религиозные соображения и не спасение Византии, как это рисуют некоторые современные буржуазные историки. Подчинение католицизму территорий Византии, Сирии, Палестины, завоеванных до того сельджуками, — такова была политическая подоплека крестоносной деятельности римской курии в конце XI в., таково было политическое существо организованного по инициативе римского первосвященника Первого крестового похода. [47]

1) А. С. Кrеу. Urban's Crusade — Succes or Faillure. — AmHR, 1948, January, p. 235-250.

2) P. Charanis. Byzantium, the West and the Origine of the First Crusade. — «Byzantion», т. XIX, 1949, p. 207-221.

3) Ekkehardi Uraugiensis Chronicon. — MGH, SS, t. VI, p. 460: «Alexius imperator Constantinopolitanus... non paucas epistolas Urbano papae direxit, quibus in defensionem orientalium ecclesiarum se non sufficere deploravit, totum, si. fieri posset, occidentem... sibi in adjutorium advocari, promittens per se cuncta necessaria proeliaturis terra marique ministrari».

4) Сведения такого рода встречаются и у других хронистов: см., например, Guisleberti Chronicon Hannoniense. — MGH, SS, t. XXI, p. 503.

5) Вernoldi Sancti Blasiensis Chronicon. — MGH, SS, t. V, p. 462: «Pagani... jam pene in illis partibus deleverant (i. e. sanctam ecclesiam. — M. З.), qui partes illas usque ad muros Constantinopolitanae oivitatis obtinuerant».

6) Ibidem: «Ad hoc ergo auxilium domnus papa multos incitavit ut etiam jurejurando pro:nitterent, se illuc Deo, annuente ituros et eidem imperatori contra paganos pro suo fide issimum adjutorium collaturos».

7) Ibidem: «Item legatio Gonstantinopolitani imperatoris ad hanc sinodum pervenit» etc.

8) Bernoldi Sancti Blasiensis Chronicon. — MGH, SS, t. V, p. 482: «Pro defensione sanctae ecclesiae...».

9) Ibid., p. 450: «Domnus papa eо tempore in partibus Campanie morabatur et ab omnibus catholicis debita roverentia acquiebatur, videlicet Constantinopolitano imperatore» etc.

10) В. Г. Васильевский. Византия и печенеги. — «Труды», т. 1. СПб., 1908, стр. 74.

11) Annae Comnenae Alexiadis libri XV, ed. В. Leib, t. II. Paris, 1943, VIII, V, 1.

12) P. Charanis. Byzantium, the West..., p. 29-30.

13) A. Fliсh. Urbain II et la Croisade. — «Revue d'histoire de l'Eglise de France», t. XIV, Paris, 1927.

14) P. Charanis. Byzantium, the West..., p. 30.

15) Отметим попутно, что в деле «спасения» анализируемого известия Бернольда Харанис не является первым. У него имеется предшественник в лице американского историка Д. Мэнро, который еще 30 с лишним лет тому назад выступил в защиту достоверности сообщения Бернольда (см. D. С. Мunrо. Did the Emperor Alexius I Ask for Aid et the Council of Piacenza, 1095? — AmHR, vol. XXVII, 1922, № 4, p. 731-733). Мэнро пытался привлечь для обоснования своего мнения данные хроник Роберта Монаха, Фульшера Шартрского и Гвиберта Ножанского, используя их в качестве «косвенного» подтверждения историчности известия Бернольда. Так, например, Мэнро из того факта, что в клермонской речи Урбана II, передаваемой этими хронистами, говорится о необходимости помощи греческой империи, делает «вывод», что эта помощь испрашивалась Алексеем непосредственно накануне Клермонского собора, т. е. в Пьяченце. Еще более неожиданной выглядит ссылка Мэнро на то, что-де неслучайно Константинополь был избран сборным пунктом для крестоносцев, — обстоятельство, которое на самом деле не имело никакого отношения к мнимым просьбам Алексея о помощи, даже если бы они и были направлены в Рим в 1095 г. Не лишено интереса, что Харанис, идя вслед за Мэнро по пути искусственных доводов и натяжек, отбрасывает, однако, известную осторожность, которую проявлял Мэнро, не считавший, в частности, возможным безоговорочно относить известие Эккехарда (см. выше, стр. 28) к 1095 г. (см. D. С. Мunrо. Did the Emperor Alexius I Ask..., p. 733).

16) C.Sathas. Bibliotheca Graeca Medii Aevi, t. VII. Venetiis, 1894, p. 184-185.

17) См. ниже, стр. 39.

18) P. Lemerle. Byzance et la croisade. — X Congresso Intemazionale di Scienze Storiche. Relazioni, vol. III, Firenze, 1955, p. 600, n. 3.

19) Ibidem.

20) BRG, p.31: «Nos autem... in Romanism... ecclesiam et filiam ejus Constantinopolitanam antiquam Deo ordinante concoidiam cupimus iimovare»; см также RPR, p. 406 № 3553.

21) RPR, p. 406, № 3553.

22) Cp. W. Holtzmann. Studien zur Oricntpolitik dcs Reformpapstums und zur Entstehung des ersten Kreuzzuges. — «Historische Vierteljahrschriit», XXII, 1924, Heft 2-3, S. 172.

23) См. письмо Григория VII к аббату Гуго Клюнийскому от 22 января 1075 г. — BRG, р. 163; PRP, р. 416, № 3686.

24) Так полагает и Норден (W. Nоrden. Das Papstum und Byzanz. Berlin, 1903, S. 39).

25) Cм. F. Chaladon. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile, vol. I. Paris, 1907, p. 260 и сл.

26) См. П. Безобразов. Хрисовул императора Михаила VII Дуки. — «Византийский временник», т. VII, СПб., 1899, стр. 140 и сл.

27) Ср. W. Holtzmann. Studien zur Orientpolitik..., S. 175. О многократном обмене посольствами см. P. Charanis. Byzantium, the West..., p. 21-22.

28) Ср. P. Riant. Inventaire critique des lettres historiques des croisades, 1е partie. — Archive de l'Orient latin, t. I, Paris, 1881, p. 43.

29) В настоящее время можно считать доказанной ошибочность мнения некоторых ученых (Риан, Рерихт, Гейнеманн, Норден), полагавших, что замысел Григория VII возник под влиянием просьб Михаила VII Дуки о помощи, причем византийский император будто бы в качестве цены за эту помощь соглашался на объединение церквей. Мнение это не находит подтверждения ни в письмах Григория VII, ни в других источниках, ничего не сообщающих о такого рода просьбах Михаила VII к папе., См. W. Holtzmann. Studien zur Orientpolitik..., S. 173. «Можно лишь удивляться, — говорит П. Лемерль, — что П. Харанис еще остается поборником этой точки зрения» (P. Lemerlе. Byzance et la croisade, p. 600, n. 3).

30) Письмо от 2 февраля 1074 г. — BRG, р. 64-65; RPR, р. 409, № 3584.

31) Письмо от 7 декабря 1074 г. — BRG, р. 144 и сл.; RPR, р. 415, № 3665.

32) Письмо от 16 декабря 1074 г. — BRG, р. 69-70, 150-151; RPR, р. 415, № 3672.

33) Ph. Jaffe — S. Loewenfeld. Regesta Pontificum Romanorum, t. I. Lipsiae, 1885, p. 610, № 4911: «Credo enim multos milites in tali labore nobis favere...».

34) Ibidem: «... ego autem... libentissime mare transirem». Следует, впрочем, заметить, что подлинность этого письма не является твердо установленной.

35) BRG, р. 145: «Ego autem... magis enim vellem pro his animam meam ponere, quam... universo orbi ad libitum carnis imperare...».

36) См. письмо Григория VII епископам Апулии и Калабрии от 25 июля 1080 г. — BRG, р. 435-436; RPR, р. 435, № 3902.

37) RPR, р. 438, № 3930.

38) Н. Kretschmayr. Geschichte von Venedig, t. I. Gotha, 1905, S. 160 и сл.

39) См. письмо папы к Роберту Гюискару от 1081 (1082?) г. — Ph. Jaffe — S. Loewenfeld. Regesta Pontificum Romanorum, t. I, p. 641, № 5225.

40) A. Fr. Gfrorer. Pabst Gregorius VII und sein Zeitalter, IV. Schaffhausen. 1859, S. 212; L.v. Heinemann a. Geschichte der Normannen in Unter-Italien und Sicilien. Leipzig, 1894, S. 269.

41) См., например, P. Riant. Inventaire critique des lettres..., p. 65: «Gregoire VII n'a pas ete le precurseur d'Urbain II, ...dernier pape n'a pas suivi un plan trace par son predecesseur».

42) Именно так, в частности, ставится вопрос в первом томе «Истории крестовых походов», изданном недавно Пенсильванским университетом, в главе «Пьяченцский и Клермонский соборы» («A History of the Crusades», vol. I, Philadelphia, 1955, p. 222). Впрочем, Ф. Данкэлф, автор этой главы, занимает в известной мере компромиссную позицию; признавая, что «идею священной войны против мусульман Восточного Средиземноморья» Урбан II воспринял «от своего знаменитого предшественника, Григория VII», Данкэлф утверждает в то же время, что «план Урбана II был оригинальным» — если «не по своим составным элементам (!), то в целом», и добавляет: «Ни в одном из наличных источников, составленных до Клермонского собора, нет упоминания собственно о крестовом походе». Как будто важен термин, а не существо дела!

43) Liber Pontificalis, vol. II, ed. L. Duchesne. Rome, 1724, p. 293: «Audierat iste praeclarus et devotus pontifex praedecessorem suum Gregorium papam praedicasse ultramontanis Iherosolimam pro defensione christianae fidei pergere et Domini sepulchrum e manibus inimicorum liberare... Quod... iste (i. e. Urbanus II. — M. З.)... implevit».

44) См. М. А. Заборов. Папство и организация Первого крестового похода. — Сб. «Средние века», вып. VII, 1955, стр. 275.

45) См. ниже, стр. 39.

46) Gaufredi Malaterrae Historia Sicula, lib. IV, cap. 13. — L. Muratori. Rerum Italicarum Scriptores, vol. V, p. 593 и сл.

47) См. В. Г. Васильевский. Византия и печенеги, стр. 52 и сл.; Ф. И. Успенский. История Византийской империи, т. III. М.-Л., 1948, стр. 138 и сл.

48) В. Г. Васильевский. Византия и печенеги, стр. 77.

49) Ф. И. Успенский. История Византийской империи, т. III, стр. 140.

50) Gaufredi Malaterrae Historia Sicula, lib. IV, cap. 13, p. 594.

51) См. подробно W. Holtzmann. Die Unionsverhandlungen zwischen Kaiser Alexios I und Papst Urban II im Jahre 1089. — «Byzantinische Zeitschrift», Bd. XXVI, 1920, S. 38-67.

52) См. выше, стр. 29.

53) Письмо Алексея к графу Фландрскому издавалось неоднократно: см. P. Riаnt. Alexii I Comneni ad Robertum Flandriae comitem epistula spuria. Genevae, 1879, p. 10 и сл.; В. Г. Васильевский. Византия и печенеги. — «Труды», т. 1. Приложение IV, стр. 164 и сл.; Н. Hagenmeyer. Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088-1100. Innsbruck, 1901, S. 130 и сл. Вопрос о достоверности дошедшего до нас текста этого послания вызвал обширную литературу. В пользу достоверности сохранившегося латинского текста высказывался еще Н. Sybel. Geschichte des ersten Kreuzzuges. Leipzig, 1881, S. 7-9; позднее его достоверность признавали В. Г. Васильевский («Византия и печенеги», стр. 149-164), Н. Hagenmeyer («Der Brief des Kaisers Alexios I Komnenos an den Grafen Robert von Flandern». — «Byzantinische Zeitschrift», Bd. VI, 1897, S. 26), Ф. И. Успенский («История крестовых походов». СПб., 1900, стр. 6-8). Противоположный взгляд отстаивали М. G. Paparrigopoulo («Lettre d'Alexis Comnene a Robert V comte de Flandre». — «Bulletin de correspondence hellenique», vol. IV, 1880, p. 24 и сл.), позднее Д. Н. Егоров («Крестовые походы», ч. 1. М., 1914, стр. 134-138), а также N. Jorga («Essai de synthese de l'histoire de l'humanite». Vol. II. Histoire du moyen age. Paris, 1927, p. 276-277) и G. Buckler («Anna Comnena. A Study». Oxford- London, 1929, p. 457, n. 1). Некоторые ученые считали текст письма Алексея Комнина к графу Фландрскому частично подлинным, точнее, соответствующим подлиннику, который, как они полагали, утрачен (F. Сhalаndon. Essai sur le regne d'Alexis I Comnene. Appendice: La lettre d'Alexis au comte de Flandre. Paris, 1900, p. 325 им.; R. Rohriсht. Geschichte des ersten Kreuzzuges. Innsbruck, 1901, S. 216; B. Leib. Rome, Kiev et Byzance a la fin du XIe siecle. Paris, 1924, p. 188; L. Вrehier. L'eglise et i'Orient au moyen age. Les croisades, 5e ed. Paris, 1928, p. 58). Вопрос остается спорным до настоящего времени. Возможно, что хотя уцелевший текст этого документа и не является подлинным, а составлен позднее в среде самих крестоносцев в «оправдательных» целях, однако в основе его лежит некий оригинал настоящего послания Алексея Комнина к графу Роберту. Так, автор последней работы по этому вопросу Е. Ioranson («The spourious letter of Alexis to the count of Flanders». — AmHR, vol. LV, 1950) полагает, что в сохранившейся редакции письмо было пущено в ход в 1105 г. предводителем южно-итальянских крестоносцев Боэмундом с целью собрать армию для войны против Византии. P. Lemerle («Byzance et la croisade», p. 600, n. 3) считает подобные гипотезы недоказуемыми.

54) Веrnoldi Sancti Blasiensis Chronicon. — MGH, SS, t. V, p. 450. См. выше, прим. 9.

55) Ср. F. Chalandon. Essai sur le regne d'Alexis I Comnene. — «Memoires et documents publies par la Societe de l'ecole des chartes», vol. IV, Paris, 1900, p. 131; W. Holtzmann. Studien zur Orientpolitik..., S. 190-191.

56) На связь своих действий с замыслами автора «Папского диктата» указывает сам Урбан II, заявляя в одном из своих посланий, что он «желал во всем (! — М. З.) идти по следам папы Григория (cujus ex toto sequi vestigia cupiens)» (RPR, p. 450, № 4017).

57) Ф.И. Успенский. История Византийской империи, т. III, стр. 140-141.

58) В. Г. Васильевский. Византия и печенеги, стр. 108.

59) С. Cahen. An Introduction to the First Crusade. — «Past and Present», 1954, p. 19.

60) См. ниже, стр. 45.

61) Baldriсi Historia Hierosolymitana. — Recueil des historiens des croisades. Historiens occidentaux, vol. IV. Paris, p. 16.

62) Cp. W. Holtzmann. Studien zur Orientpolitik..., p. 194; S. Runсiman. A history of the Crusades, vol. I. The First Crusade. Cambridge, 1951, p. 110.

63) RPR, p. 463, № 4171.

64) Ibid., № 4172.

65) G. Manteyer. La Provence du premier au douzieme siecle. — «Memoiros et documents publies par la Societe de 1'ecole des chartes», vol. VIII, Paris, 1908, p. 304 и сл.

66) Поскольку предшествовавший Раймунду сеньор Прованса, маркграф Бертран, изгнанный из собственных владений германским королем Генрихом IV (который был отлучен папой Григорием VII), передал свои земли в лен римской курии (G. Маntеуеr. La Provence du premier au douzieme siecle. — «Memoires et documents publiees par la Societe de 1'ecole des chartes», vol. VIII, p. 302).

67) В одном из папских документов, относящемся к 1096 г., читаем: «Граф Тулузский и маркиз Прованский Раймунд часть своих владений держит от римской церкви» («Comes... Tolosanorum et marchio Provinciae Raimundus, potentatus sui partem a Romana ecclesia detinens...»). См. Ph. Jaffe — S. Loewenfeld. Regesta Pontificum Romanorum, t. I, № 5659 (22 июля 1096 г.).

68) Еще в 1067 г. граф Раймунд Тулузский вместе с Амедеем II Савойским и Гийомом Бургундским связал себя клятвой папе Александру II (фактически — управлявшему в это время всеми делами Гильдебранду, будущему Григорию VII), согласно которой его (графа) вооруженные силы должны были в «час необходимости» прийти «на защиту дел святого Петра». Подчинение Византии католицизму, безусловно, входило в число этих «дел». Не случайно об аналогичной клятве, принесенной Гийомом Бургундским, напомнил Григорий VII в том самом письме от 2 февраля 1074 г., в котором он звал Гийома в поход против турок, на «защиту Константинополя»: «Да вспомнит граф, — писал папа, — о своей клятве, ut quacumque hora necesse fuisset, sua manus ad dimicandum pro defensione rerum sancti Petri non deest, si quidem requisita fuisset» (BRG, p. 63; см. подробнее: L. v. Heinemann. Geschichte der Normannen in Unter-Italien, Anhang, S. 389-390). Григорий VII, готовивший захват Византии под видом оказания ей «помощи» против турок, в поисках тех сил, которые могли содействовать ему в выполнении этого плана, хотел использовать (именно в целях осуществления своей антивизантийской политики) клятвенное обязательство указанных выше французских сеньоров, данное ими «святому престолу» ранее. Не подлежит сомнению, что и Раймунд Тулузский должен был быть втянутым в фарватер этой политики еще в 1074 г.

69) Ср. W. Ноltzmann. Studien zur Orientpolitik..., S. 196-197.

69а) Едва ли оправданной является чрезмерная осторожность, проявляемая Ф. Данкэлфом при рассмотрении вопроса о переговорах Урбана II в Южной Франции по поводу предстоявшей «священной войны» («A History of the Crusades», vol. I, p. 234-336). Более решительно высказывается в пользу того, что было достигнуто соглашение между Урбаном II и Раймундом Тулузским, западногерманский историк А. Ваас (A. Waas. Geschichte der Kreuzzuge, Bd. I. Freiburg, 1956, S. 70). Однако он не связывает дипломатические переговоры Урбана II в Лангедоке с его византийской политикой. Напротив, Ваас считает даже, будто во время пребывания в Южной Франции и именно под влиянием настроений рыцарства Урбан II круто изменил свои прежние намерения в отношении Константинополя, отказался от мысли оказать «помощь» Византии (ibid., p. 67) и проникся убеждением в необходимости военного похода на Иерусалим (ibid., p. 68-69).

70) Официальный текст речи Урбана II не сохранился. Ее передают многие западные хронисты, и притом — по-разному. Ни один из летописных вариантов речи Урбана II не является современным моменту ее произнесения папой — хронисты «вносили» эту речь в свои сочинения не ранее, чем по истечении нескольких лет после Клермонского собора, и каждый вкладывал в уста папы нечто отличное от другого. Наиболее достоверными вариантами выступления Урбана II можно считать те, которые приводят Фульшер Шартрский, Роберт Монах, Бодри Дольский, Гвиберт Ножанский и Вильгельм Мальмсбюрийский. Второй и третий, по их собственным словам, сами присутствовали на Клермонском соборе, первый и четвертый, возможно, принимали в нем участие, а последний писал, вероятно, со слов очевидцев.

Вопрос о восстановлении полного текста речи Урбана II о возможности пользоваться ею в качестве источника был предметом неоднократного изучения и споров буржуазных историков. Наиболее обстоятельная попытка текстологической реконструкции этой речи принадлежит Д. К. Мэнро (D. С. Мunrо. The Speech of Pope Urban II at Clermont, 1095. — Am. HR, vol. XI, № 2, 1906, January), который, сравнив все варианты речи, выделил главные «мотивы» того, «что говорил папа» (ibid., р. 231), определил их последовательность и таким образом установил примерное содержание выступления Урбана II. Следует, однако, заметить, что анализ речи папы, произведенный американским историком, несет на себе яркий отпечаток ложной методологии буржуазной исторической науки. Это сказывается, во-первых, в самых приемах текстологического анализа, примененных Д. К. Мэнро; все выделенные им «мотивы» речи он считает равнозначными, ставит их в один ряд, не пытаясь отделить главное от второстепенного, папскую демагогию от реальных целей папства, получивших отражение в речи Урбана II. Понятно, что Мэнро, исходя только из текста как такового, принимая в расчет главным образом число совпадений тех или иных «мотивов» в разных хрониках, т. е., действуя чисто механическим путем, оказывается фактически не в состоянии установить ценность речи Урбана II как исторического источника. Во-вторых, ахиллесовой пятой текстологической реконструкции речи Урбана II, произведенной американским исследователем, является то, что при выделении главных «мотивов» выступления папы он настойчиво стремится выдвинуть на первый план различные религиозные соображения, которые вложили в уста Урбана II современные хронисты. Формальность текстологического анализа летописных вариантов речи Урбана II не позволила Мэнро глубоко решить вопрос, который он сам ставит в качестве своей задачи, — вопрос о том, «что же говорил папа», ибо ответить на него можно, лишь поняв, к кому обращался Урбан II, какие цели он преследовал, в чьих интересах действовал. На все эти вопросы исследование Мэнро не дает ответа.

71) Fulcherii Carnotensis Historia Hierosolymitana, lib. I, cap. 3. — Recueil des historiens des croisades. Historiens occideataux, vol. III. Paris, 1866, p. 323-324: «Necesse est enim, quotinus confratribus vestris in orientali plaga conversantibus auxilio vestro... accelerato itinere succuratis. Invaserunt enim eos... Turci, gens Porsica; qui... terras christianorum magisque occupando, ecclesias subvertendo» ets.

72) P. Riant. Inventaire critique des lettres historiques des croisades.- Archive de l'Orient latin, t. I, Appendice I, p. 220.

73) Ibidem: «Insuper etiam sanctam civitatem...» etc.

74) Rоberti Monachi Historia Hierosolymitana. — Recueil des historiens des croisades. Historiens occidentaux, vol. IV, p. 728: «O, fortissimi milites... nolite degenerari, sed virtutis priorum vestrorum reminiscimini...».

75) Fulcherri Carnotensis Historia Hierosolymitana, P. 324A; Roberti Monachi Historia Hierosolymitana, p. 727D-728В; Вaldriсi Historia Hierosolymitana. — Recueil des historiens des croisades. Historiens occidentaux, vol. IV, p. 12A-B.

76) Roberti Monachi Historia Hierosolymitana, p. 728.

77) Roberti Monachi, Historia Hierosolymitana. — Recueil des historiens des croisades. Historiens occidentaux, vol. IV, p. 12A-B.

78) Guillelmi Malmsburiensis De gestis Regum Anglorum. Ed. W. Stubbs, Rolls series, vol. II. London, 1889, p. 394: «Siriam, Armeniam, omnem postremo Asiam Minorem, cujus provinciae sunt Bithinia, Frigia, Galatia etc».

79) Bernoldi Chronicon. — MGH, SS, t. V, p. 464: «...cujus expeditionis domnus papa maxime auctor fuit».

80) H. Hagenmeyer. Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088-1100, S. 164: «...bellum, quod tuum proprium est».

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история