Верне Г. История Наполеона

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА XXXI

Маршал Бернадот наследует шведскому королю. Присоединение
Голландии к Франции.

Вскоре после брака Наполеона с Марией-Луизой важное событие
произошло на севере Европы. Маршал Бернадот был выбран наследным
принцем шведским. Национальный сейм назначил его преемником Карла
XIII, чтобы поддержать удаление фамилии Ваза, которая была
отрешена при избрании герцога Судерманландского на престол.

Представители Швеции думали таким выбором угодить Наполеону и
действовать в пользу его политики. Может быть, даже, что они
проникли в намерения императора по этому делу, хотя многие
писатели утверждают, что избрание Бернадота было подготовлено, и
что французский дипломатический агент в Стокгольме противился
ему. "Бернадот был избран, - говорит Наполеон, - потому что был
женат на сестре жены брата моего Иосифа, который царствовал тогда
в Мадриде. Бернадот, выказывая чрезвычайную зависимость, пришел
просить моего согласия и уверял, с видимым беспокойством, что
согласится только в том случае, если это мне будет приятно.

Я, сам выбранный народом, должен был отвечать, что нс могу
противиться выборам других народов. Так я и сказал Бернадоту; все
изобличало в нем, как сильно беспокоился он о моем ответе. Я
прибавил, что он может воспользоваться благосклонностью шведов,
что я не хотел помогать его избранию, но желал его и даю
согласие. Впрочем, по тайному инстинкту оно было для меня
неприятно и тяжело".

Такое неприятное предчувствие весьма естественно в императоре
Наполеоне; он не мог забыть, что между ним и маршалом Бернадотом
существовал всегда зародыш скрытого соперничества и никогда не
было симпатии. Однако ж Бернадот был француз, возвеличенный в
блестящие времена империи; казалось, что крепкие узы, несмотря на
личные отношения, связывали с судьбою Франции знаменитого воина,
призванного на шведский престол. Поэтому Наполеон отверг все
тайные предостережения, основанные на глубоком знании людей, и
позволил своему полководцу согласиться на желание шведов.

Когда один из маршалов Наполеона отправлялся в Стокгольм ждать
короны, один из его братьев оставлял свой венец в Амстердаме.
Людовик Бонапарт был человек умный, благонамеренный; но
голландский скипетр, при владычестве континентальной системы, был
ему слишком тяжел, и он оставил его. Давно уже император упрекал
брата за то, что он очень слабо исполняет приказания, высланные
из Берлина и Милана. Даже Монитор сообщал о ежедневных нарушениях
наполеоновской системы в Голландии. На жалобу Людовика император
отвечал из Шенбрунна:

"Франция должна на вас жаловаться. Мне легко указать на многие
торговые дома в Голландии, которые служат Англии. Ваши таможенные
уставы так плохо исполняются, что вся переписка Англии с Европой
идет через Голландию... Голландия - английская провинция".

Эти поучения оставались без действия. Король Людовик более
занимался настоящими бедствиями Голландии, чем отдаленными
результатами, долженствовавшими последовать от континентальной
системы. Для исполнения предначертаний Наполеона нужны были
сильные души. Первыми его агентами были его братья, когда он
задумал основать свою династию. Он думал приблизить их к своим
желаниям и идеям, приблизив их к себе в политической иерархии,
дав им места, подобные своему, и увенчав их коронами; но, как он
сам говорил про Людовика, он создал только "королей-управителей",
имевших все необходимые качества для второстепенных мест и притом
в другое время, а не при тогдашних обстоятельствах. Легко нашли
для императора приличную свиту из коронованных особ; гораздо
труднее было набрать помощников, умных сотрудников великому
человеку.

Людовик Бонапарт должен был вдохновиться мыслью брата своего и
стараться превратить Голландию в провинцию французскую, несмотря
на преходящее сопротивление выгод частных людей; а он дозволял ей
жить под покровительством Англии и в торговой зависимости от нее.
Наполеон, в досаде на такое потворство и на невнимание, оказанное
к первым его приказаниям, написал королю голландскому другое
письмо, которое доказывает, до какой степени император сроднился
со своим народом и жил только жизнью Франции. Вот некоторые
отрывки из этого замечательного письма.

"Вступив на голландский престол, ваше величество забыли, что вы
француз, и даже напрягли все силы ума, чтобы уверить себя, что вы
голландец. Голландцы, склонявшиеся на сторону Франции,
подверглись преследованию, а служившие Англии пошли вперед.
Французы, офицеры и солдаты изгнаны, лишены уважения, и я с
прискорбием вижу, что в Голландии, при короле моей крови, имя
француза предано позору. Однако ж я так ношу в душе, так
поддерживал высоко, на штыках моих солдат, достоинство и честь
французского имени, что ни Голландия, ни кто другой не могут
коснуться его безнаказанно. Чем же можно оправдать оскорбительное
поведение вашего величества против Франции и меня? Вы должны
понимать, что я не отделяю себя от моих предшественников, и что я
за все отвечаю, от Кловиса до Комитета Общественного
Благоденствия... Знаю, что теперь в моде у некоторых людей
хвалить меня и порицать Францию; но все, не любящие Франции, не
любят и меня; кто бранит мой народ, тот первейший враг мой. В
речи моей к законодательному корпусу я уже выказал неудовольствие
мое; не скрою от вас, что имею намерение присоединить Голландию к
Франции для нанесения самого жестокого удара Англии и чтоб
избавиться от непрерывных оскорблений, наносимых мне вашими
министрами. Устья Рейна и Мааса должны мне принадлежать. Во
Франции коренная мысль, что рейнский Толь-ваг должен быть нашей
границей. Вот чего хочу я в Голландии:

1. Прекращения торговли и всех сношений с Англией;

2. Флот в четырнадцать линейных кораблей, семь фрегатов и семь
бригов или корвет вооруженных;

3. Двадцать пять тысяч сухопутного войска;

4. Уничтожения маршалов;

5. Уничтожения всех привилегий дворянства, противных конституции,
мною данной и обеспеченной.

Ваше величество, посредством своего министра можете открыть
переговоры на этих основаниях с герцогом Кадорским; но также
можете быть уверены, что при первом же случае, как в Голландию
будет впущен хоть один пакетбот, я восстановлю таможенные
запрещения; при первом оскорблении моего флага велю вооруженной
рукой взять и повесить на мачте голландского офицера, который
позволит себе оскорбить моего орла".

Голландский король не внял голосу владыки. Настоящие нужды и
выгоды голландской промышленности наиболее привлекали его
внимание. Он думал, что согрешит, если станет стремиться к
какой-нибудь другой цели, кроме непосредственного благосостояния
провинций, составлявших его государство. Видя только Голландию,
он забывал, что помещен в нее лишь для содействия общему делу,
славе и благоденствию великой империи. По характеру Людовик не
любил мер чрезвычайных, средств героических; не понимал, что
континентальная система была для Наполеона печальной и временной
необходимостью.

Притом же Людовик не верил, что блокада, объявленная Англии,
будет иметь для британских выгод такие роковые последствия, каких
ожидал Наполеон.

"Разорение Голландии, - писал он Наполеону, - не только не
повредит Англии, но даже послужит ей на пользу, потому что туда
скроются промышленность и все богатства. Тремя способами можно
поразить Англию: или отделением Ирландии, или отнятием Ост-Индии,
или десантом. Два последних средства, самые действенные, не могут
быть совершены без морских сил; но удивляюсь, что так легко
отказались от первого средства".

Император знал, что не убивает Голландии, возлагая на нее
временное пожертвование; что английская промышленность ничего не
выиграет от потерь континентальной промышленности, и не тронулся
жалобами брата. Во время путешествия по Бельгии Наполеон послал к
нему новое письмо, в котором повторялись прежние упреки. "Если
Голландия, - писал он, - управляемая моим братом, не находит в
нем моего отблеска, то вы уничтожаете все доверие ко мне; сами
разбиваете свой скипетр. Любите Францию, служите моей славе:
только таким образом можете вы служить и королю Голландии...
Отдав вам престол голландский, я думал отдать его французу; вы
идете по другой дороге... Воротитесь с ложного пути; будьте в
сердце французом, иначе вы не удержитесь на своем месте..."

Голландский король, упорствовавший в желании оставаться
голландцем по минутным требованиям и по настоящим нуждам своего
торгового народа, а не по дальновидным планам брата своего,
устал, наконец, от неравной борьбы с ним, оставил свои владения и
уехал в Германию, послав в Париж формальный акт отречения. Такой
поступок сильно рассердил Наполеона. По докладу министра
иностранных дел он повелел 9 июля 1810 года присоединить
Голландию к Французской империи, и маршал Удино немедленно занял
Амстердам.

Император не скрывал огорчения, нанесенного ему поступком брата.
Когда Людовик своим отречением и бегством хотел показать перед
Европой и потомством, что император превратил его венец в
несносную ношу своими требованиями, Наполеон не мог оставаться
под влиянием такого доноса, не отвечая неожиданному доносителю,
которого встретил в своем собственном семействе. Все действия
этого необыкновенного человека выходили из круга обыкновенных
соображений и всегда легких правил. И в этом случае он умел найти
средство, которого не придумал бы никто другой, чтобы нанести
Людовику жесточайший удар и громко выказать свое неудовольствие.
Он решился поразить отца участием в судьбе сына: одно и то же
слово дает в политическом мире жизнь одному и смерть другому;
народ, располагающий своей любовью и ненавистью но любви и
ненависти своего героя, перестанет причислять к императорской
фамилии брата, который дерзнул отделиться от императора, и примет
участие в племяннике, защитником и отцом которого объявил себя
император. 20 июля, в большом собрании в Сен-Клу, Наполеон велел
представить себе принца Наполеона-Людовика, своего крестника, и
сказал ему с чувством:

"Приди, сын мой, я буду тебе отцом; ты ничего не потеряешь!

Поведение твоего отца огорчило меня; только болезнь может служить
ему извинением. Когда вырастешь, заплатишь долг за себя и за
него. Никогда не забывай, в какое положение ни поставила бы тебя
моя политика и выгоды моей империи, что первый долг твой -
служить мне, второй - Франции; все другие обязанности, даже к
народам, которые я могу тебе доверить, должны быть
второстепенными".

Если б другой избранный повелитель, владевший не французским
троном, сказал такую речь, его можно было бы справедливо
упрекнуть в гордости за то, что он поставил себя выше отечества,
и в национальном эгоизме за то, что жертвует политике своей
пользою союзных или покоренных народов. Но Наполеон говорил так,
потому что считал себя главою и сердцем Франции, а Францию
предпочитал всему обитаемому миру.

ГЛАВА XXXII

Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля.
Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.

Весьма часто и с ожесточением упрекают Наполеона в том, что он
убил свободу прений в публичных собраниях и газетах; но в каком
состоянии была свобода прений в его время?

Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой
десятилетней битвы. Будучи орудием разных партий, разделявших
нацию, она служила только анархии и возбуждала омерзение к тем
самым переворотам, которые прежде восхваляла и превозносила. Ей
нужен был покой для получения новых сил; час диктатора настал:
Наполеон явился. Демократия отказалась от многословия своих
собраний, клубов и газет, которое было иногда полезно в минуты
опасности, но теперь становилось неисчерпаемым источником
расстройств и раздоров в государстве и постоянным средством
ослаблять и позорить власть. Эпоха молчания настала, или, лучше
сказать, за бурями форума последовал неожиданный монолог.
Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников
недостойных или неискусных. Тысячи голосов кричали о нуждах и
желаниях государства и еще более увеличивали его опасности и
страдания. Вдруг явился человек и сказал:

"Я - Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего
она желает". Он говорил правду; Франция ему поверила и признала
его единственным своим оратором.

С этой минуты несогласные голоса замолкли, и высокий
представитель Франции заговорил один. Едва издал он приказ о
новой запретительной мере, о том, чтобы не было более одного
журнала в каждом департаменте, неожиданное приключение еще более
показало ему необходимость строго наблюдать за всяким публичным
выражением мысли и политических мнений.

Шатобриана избрали в члены института на место Шенье. По
всегдашнему обычаю, новый член должен был похвалить умершего.
Шатобриан, сторонник нововведений, пытался освободиться от ига
преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые
свои выходки против французской революции и жестоко порицать
Шенье. Но речь его, отвергнутая при предварительном рассмотрении
в академической комиссии, не была произнесена. Одна часть
комиссаров приняла, однако ж, совершенно противное решение, и в
числе их находился один из придворных Наполеона. Узнав об этом,
Наполеон потребовал к себе речь Шатобриана и, увидев, с каким
высокомерием и жестокостью автор Аталы пытался унизить настоящее
и возвысить прошедшее, не мог удержать гнева своего. В
многочисленном кругу остановил он придворного академика и грубо
сказал ему:

"Неужели, милостивый государь, вы хотели дозволить чтение такого
пасквиля? Давно ли институт осмеливается превращать себя в
политическое собрание? Пусть пишет стихи, поправляет ошибки
языка; но пусть и не выходит из области муз - или я сумею
обратить его назад. Если господин Шатобриан болен безумием или
дурными намерениями, для него готовы сумасшедшие дома или
наказания. Даже, может быть, это - его мнение, которым он нс
может жертвовать моей политике, потому что не знает ее. А вы ее
знаете! У него есть извинение; а вас нельзя извинить незнанием:
вы живете при мне, знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас
виноватым, преступником: вы хотите непременно возвратить
беспорядки, смуты, анархию. 1

Как! Неужели предмет всех моих попечении, плод всех моих усилий
погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы
душить друг друга. О бедная Франция! Долгое время еще ты будешь
нуждаться в опекуне!"

Это последнее восклицание императора вполне объясняет всю
политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать
Франции, сохранить ее от возвращения буйных партий, от истощения
в тщетных распрях или кровавых спорах, а дух партий приписывал
все эти действия излишку честолюбия и гордости.

Пришла минута, когда судьба оказала Наполеону высочайшую и
последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.

19 марта 1811 года императрица Мария-Луиза почувствовала первые
боли, показывавшие, что она скоро будет матерью. Сначала
опасались трудных родов; знаменитый Дюбуа, предвидя, что, может
быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать,
если нужно будет пожертвовать матерью или новорожденным?
"Заботьтесь только о матери", - живо отвечал Наполеон, в котором
человеческие чувства в эту торжественную минуту взяли верх над
расчетами и соображениями монарха. 20 числа в девять часов утра
все опасения исчезли, все желания исполнились: Мария-Луиза
разрешилась от бремени сыном, которого Наполеон принял в свои
объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: "Вот
король римский!"

Гром пушек скоро возвестил столице о счастливом событии, которым
исполнялись все желания главы государства. Праздники и публичные
увеселения доказывали участие великого народа в счастье великого
человека. Неаполь, Милан, все города, покоренные французским
оружием, подражали Парижу. Все сословия государства, иностранные
послы подносили поздравления счастливому отцу римского короля, а
князь Гацфельд, тот самый, которого Наполеон помиловал в Берлине
из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.

Крестины римского короля совершились 9 июня, в соборе Парижской
Богоматери. Весь Париж сбежался смотреть императора. Народ хотел
прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и
монарха и показать ему свою собственную радость. Улыбка
Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на
этот раз была очень заметна и отражалась на всех, толпившихся
около свиты.

Юного принца крестил дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником
его был дед его, император австрийский. При крещении назван он
Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом. Крестины его послужили
сигналом к величайшим празднествам во всех местах обширных
владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали
праздник мэрам всех городов империи Французской и Итальянского
королевства. Самый жестокий порицатель Наполеона, Бурьен,
вынужден сознаться, что "рождение римского короля возбудило
живейший восторг, и что никогда новорожденный не был окружен до
такой степени сиянием славы".

Среди всеобщей радости и народного веселья Наполеон видел, как
действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII
все еще не соглашался утвердить епископов, назначенных
императором, или, лучше сказать, он не хотел ни в чем уступить,
пока предварительно не отдадут ему во владение его столицу и
государство. Тщетно назначил Наполеон архиепископом Парижским
прежнего начальника правой стороны в конституционном собрании;
непреклонность Папы оставалась та же и к знаменитому аббату Мори
(Maury), который уверял, что присоединился к империи единственно
потому, что находил в ней утверждение монархического начала,
упорным и жарким защитником которого он был. Папа издал даже
бреву против этого приверженца монархизма и папской власти; но
этот акт порицания был распространен тайно. Наполеон, известясь,
что один из сановников империи, директор книжной торговли
Порталис, знал о тайном распространении этого акта и не остановил
его, напал на него в собрании Государственного совета. "По какой
причине вы так поступили? - спросил он. - По религиозным вашим
правилам? Так зачем же вы здесь заседаете? Я не стесняю ничьей
совести. Разве я силой принудил вас быть моим государственным
советником? Эту значительную милость вы сами выпросили. Вы здесь
моложе всех, и, может быть, только один без личных прав на такое
звание; я видел в вас только заслуги вашего отца. Обязанности
государственного советника, в отношении ко мне, чрезвычайно
важны; вы их нарушили, - вы уже не советник мой! Ступайте и более
здесь не появляйтесь. Я огорчен, ибо помню добродетели и заслуги
отца вашего".

Порталис удалился, а Наполеон прибавил:

"Надеюсь, что подобная сцена никогда не повторится; она меня
очень огорчила".

Наполеон не довольствовался удалением из своего круга людей,
преданных папской власти. Желая уничтожить тайные предположения
большей части духовенства, он задумал вывести наружу скрытую
войну, которую вели против него бревами и буллами, именем Пия
VII, и отдать на суд французских епископов, защитников
галликанского учения, все требования Папы. С этой целью созвал он
национальный собор, допустив в него и епископов итальянских,
которых почитал приверженцами своими, и поручил председательство
кардиналу Фешу. В послании к Собору Наполеон говорил, что почти
нет епископов в Германии, что то же должно случиться в Италии и
Франции, и что Собор должен отвратить такое важное неудобство.

20 июня собрались епископы в первый раз в церкви Парижской
Богоматери. Хотя император дал собранию президента из членов
своего семейства, однако ж оно не разделяло его видов, как он
надеялся. Кардинал Феш первым изменил надежде Наполеона, показав
себя римским приверженцем, а не сановником империи. Епископы не
могли действовать иначе; время галликанизма прошло. 18-й век и
перевороты, последовавшие после Боссюэта, сильно потрясли учение
и авторитет этого великого мужа. Под ударами вольтеровских
кощунств и политического преследования французское духовенство
должно было обратиться к Папе и сильно привязать себя к духовному
главе, в котором заключалось жизненное начало католицизма.
Епископы боялись, что разрушат совершенно Римскую Церковь во
Франции и поразят себя насмерть, если громко восстанут против
требований Папы и подадут помощь мэрам, разрушавшим связь их с
духовным владычеством, от которого сами епископы получили свою
силу. Поэтому Собор был распущен, а император потребовал от всех
прелатов, французов и итальянцев, от каждого отдельно, частную
декларацию, вполне согласную с его намерениями.

-----------------------------------------------------------------
1 Здесь, однако же, есть и несколько пристрастий. Шатобриан был
легитимист и, что называлось в то время, un ci-devant. Стало
быть, он не оратор анархии; всего вероятнее, что
Наполеону-императору не понравился бурбонизм автора речи,
отзывавшийся и во всех прочих творениях Шатобриана.

ГЛАВА ХХХIII

Взгляд на ход военных событий в Испании и Португалии от 1809 до
1812 года

Воспитание испанского народа в духе французском продолжалось
среди бедствий войны. Когда император оставил полуостров,
полководцы его, беспрерывно тревожимые гверильясами, часто
вынуждены были сражаться с регулярными отрядами, составлявшими
англоиспанскую армию. Несмотря на ежедневные ошибки, после
кровавых битв и смертоносных осад, власть короля Иосифа
распространилась по всем частям испанской монархии.

В начале 1809 года, после отъезда Наполеона во Францию, Палафокс,
бежавший в Сарагосу после поражения при Туделе, защищал столицу
Арагонии с храбростью древних кантабров. Французы простояли
несколько месяцев перед стенами Сарагосы. Когда внешние
укрепления были разрушены храбростью солдат, опытностью генералов
и всеми средствами военной науки, то надо было продолжать битву
на улицах взятого города и на каждый дом вести отдельную атаку.
Наконец испанская твердость уступила французской отваге.

21 февраля 1809 года город сдался маршалу Ланну. Президент хунты
Мариано Домингец присягнул на верность королю Иосифу. "Мы
исполнили свои обязанности против вас, - сказал он маршалу, -
защищались до последней возможности; с таким же усердием исполним
и новые наши обещания".

Трудно описать, в каком ужасном, разоренном положении находилась
столица Арагонии. Страшная эпидемия присоединила свои опустошения
к бедствиям войны. "Госпитали, - говорит один знаменитый маршал в
своих записках, - не могли уже вмещать больных и раненых. На
кладбищах недоставало места для умерших; трупы, зашитые в мешки,
сотнями лежали у церковных дверей..."

После Сарагосы взяты города Хака и Музон; но все эти бедствия не
обезоружили испанских инсургентов. Часть французской армии из
Арагонии перешла в Кастилию, а третьему корпусу предоставлено
сохранить завоевание, стоившее осаждавшим восьми тысяч человек.
Едва генерал Блак узнал в Каталонии, что победители Палафокса
разделились и что пятый корпус удалился от Эбро по направлению к
Тагу, как тотчас же вышел из Тортозы с сорока тысячами человек и
отправился в Арагонию с намерением и надеждой отнять Сарагосу у
французов.

Попытка Блака сначала увенчалась неважным успехом при Алканице;
но третий корпус находился под начальством ловкого и храброго
Сюше. Наполеон сказал, что если бы у него было два таких маршала
в Испании, то он завоевал и удержал бы за собой весь полуостров.
Сюше поступил на место Жюно в Арагонии. Мудрый и неустрашимый
полководец привел снова победу под французские знамена. Славные
битвы при Марие и Бельхитте разрушили надежды Блака и принудили
его удалиться в Каталонию.

Рассеяв испанскую армию, Сюше возвратился в Сарагосу и принялся
залечивать раны, нанесенные войной. Усилия его не были тщетны.
Посреди своих развалин Сарагоса предалась снова религиозным
праздникам и торжествам, из коих самые значительные происходили в
церкви Дель-Пильар, под покровительством французского генерала,
который счел приличным присоединить военную пышность к
религиозному величию.

Такими поступками, благоразумием, строгим соблюдением дисциплины
незаметно довел он самый враждебный французам город до того, что
жители не роптали против владычества, которому оказывали прежде
сильное и упорное сопротивление.

Казалось, Арагония усмирена; но восстание вспыхнуло при появлении
нового гверильяса, юного Мины. Сюше прекратил пожар в самом
начале и не дал ему распространиться; преследовал Мину, рассеял
его шайку и взял его самого в плен.

Не так была счастлива французская армия в Каталонии; там генералы
едва держались против народных партизан и регулярных войск Каро,
Блака и Одоннеля. Следовало приказать генералу Сюше сойти с
сарагосских гор в долины Таррагоны и Валенсии.

Обеспечив спокойствие оставляемой провинции взятием всех
крепостей, лежащих на границе Арагонии и Каталонии, Сюше пошел по
дороге к Тортозе.

Испанский генерал Каро изъявил сначала желание защищать эту
крепость; но при приближении Сюше переменил намерение и поспешно
удалился. Сюше подождал подкреплений от седьмого корпуса, и 1
января 1811 года французское знамя развевалось на стенах Тортозы.

Покорив Тортозу, Сюше, верный своей благоразумной системе, не
хотел продолжать успехов в Каталонии, не выгнав предварительно из
Арагонии ворвавшихся туда партизан под начальством Вильакампа,
Эмпесинадо и старика Мины. Это дело заняло Сюше в продолжение
нескольких месяцев. Вильакампо и Эмпесинадо ушли в Куэнсу; Мина
бросился в наваррские горы, а Сюше тотчас явился в Каталонии, у
врат Таррагоны.

Этот город служил твердыней возмущению на севере полуострова;
гарнизон из восьми тысяч человек заперся в нем в надежде, что
будет получать продовольствие морем. Сюше окружил крепость
сорокатысячной армией и взял его приступом 21 июня 1811 года.

Эта новая и важная победа весьма обрадовала императора, который
заботился об успехах своего оружия в Испании, тем более, что там
они были реже и не так решительны, как в других странах Европы.
Благоприятное, лестное мнение Наполеона о генерале Сюше еще более
усилилось, и он немедленно возвел покорителя Таррагоны в звание
маршала империи.

За взятием Таррагоны последовало занятие Монте-Серры. Испанское
регентство, опасаясь за Валенсию, отправило туда десятитысячный
корпус под начальством Блака, поручив ему остановить Сюше.
Оропеза и Сагунта скоро сдались вследствие кровопролитной битвы,
в которой испанский генерал претерпел совершенное поражение и
лишился пяти тысяч человек убитыми.

Настало время атаковать Валенсию. Эмпесинадо и Мина, первые герои
испанской народности, старались помочь Блаку и ворвались в
арагонские горы. Маршал Сюше отклонил опасность; выпросив
подкрепления, перешел через Гвадалавиар, отбросил часть испанской
армии в Мурсию, а другую загнал в Валенсию. Этот город не столько
страшился покорителя Сарагосы, сколько боялся осады и приступа.
Едва бомбы начали опустошать город, как жители заботились уже о
капитуляции. Весь гарнизон, состоявший из восемнадцати тысяч
человек, и главнокомандующий Блак взяты в плен.

10 января 1812 года французы вступили в Валенсию. 24 числа того
же месяца император, имевший привычку вознаграждать подвиги
немедленно, определил недвижимые имения на двести миллионов
франков для раздачи генералам, офицерам и солдатам арагонской
армии. Маршал Сюше получил титул герцога Альбуфера с доходами,
которые доставляло это герцогство.

Пока Сюше действовал с таким блестящим успехом, маршал Сульт
вторгся в Португалию, Ней завоевывал и усмирял Галисию и Астурию,
а Виктор уничтожал эстремадурскую армию Куэсты.

Успехи Сульта в Португалии были блестящи и быстры, но
непродолжительны. Он разбил генерала Роману на берегах Тамеги и
постепенно занял Шавес, Брагу и Опорто. Опорто, второй город в
Португалии, тщетно силился сопротивляться и вынужден был сдаться
после первого приступа, 29 марта 1809 года.

Такие успехи начальников французской армии не имели, однако ж,
влияния на дух жителей, которые не устрашились этим, а все более
и более раздражались. Общее восстание последовало в Эстремадуре.
Бадахосская хунта отвечала гордо и запальчиво маршалу Виктору. В
то же время Веллингтон с тридцатью тысячами пошел из Лиссабона к
Опорто с надеждою отнять этот важный пункт у Сульта, который,
посредством эстремадурского восстания, был лишен помощи и
содействия Виктора и должен был, с другой стороны, опасаться
португальского генерала Сильвейры, подкрепляемого Бересфордом. В
таком опасном положении французская армия, казалось, неминуемо
будет разбита; но ею командовал искуснейший и ученейший
полководец нашего времени: Сульт спас ее быстрыми и превосходными
своими распоряжениями. Без колебаний пожертвовал он багажом,
запасами, снарядами. Вся армия прошла через ущелья; под нею кипел
Кавадо, разлившийся от дождей; над нею висели скалы, с которых
непрерывно раздавались выстрелы. Сульт превозмог все препятствия,
скрыл свое отступление от обоих неприятельских генералов и достиг
границы. Это отступление, вовсе не похожее на отступление Мура,
доставило Сульту новые права на славу.

Маршал Сульт, чудом спасшийся от Веллингтона, Бересфорда и
Сильвейры, появился в Испании, снова напал на Роману и принудил
его снять осаду Луго. Ней, устроив дела в Асгурии точно так, как
Сюше в Арагонии, соединился с Сультом, и оба согласились принять
меры для решительного уничтожения армии Романы и для усмирения
бунтовщиков в Галисии. Но военные действия врагов в центре
полуострова скоро принудили маршалов изменить соображения и
намерения.

Веллингтон, не имевший успеха против Сульта, повернул к
Эстремадуре и надеялся, что ему посчастливится против Виктора.
Соединившись с Куэстою, Бересфордом, Романою, он решился напасть
на Виктора и отнять столицу у короля Иосифа.

Иосиф понял опасность и приказал сосредоточить все отряды
французской армии на Таге. Сульт не успел еще соединиться с
Мортье, как Иосиф, предпочитая совет Виктора мнениям своего
начальника штаба Журдана и не дождавшись даже Себастиани, решился
на битву. Такое нетерпение спасло неприятельскую армию от
совершенной гибели.

Англо-испанцы храбро защищали и удержали все свои позиции. Потеря
их, равная потере французов, простиралась до восьми тысяч человек
убитыми и ранеными. Враги Франции поздравляли Веллингтона с
победой, но Сульт скоро показал, на чьей стороне была выгода. Он
занял Пласенсию в то время, когда Веллингтон, получивший за
Талаверскую битву титул генералиссимуса англо-испанских и
португальских войск, думал найти его близ Бенавенте. Соединившись
с Мортье и Виктором, Сульт напал на врагов 8 августа 1809 года
при мосте Арцобиспо, и на этот раз никто не сомневался в победе.
Испанцы были совершенно разбиты, и армия Веллингтона бежала среди
горевших нив и лесов.

Испанское терпение не пало после столь частых поражений. Аризага,
с армией в шестьдесят тысяч человек, двинулся на Мадрид.

Сульт командовал всей армией вместо маршала Журдана. Он призвал
Виктора, Мортье и Себастиани и пошел на неприятеля, гнал его до
Осаньи, и тут 18 ноября 1809 года уничтожил испанскую армию. Во
время этой достопамятной битвы Аризага, оставив начальство над
войском, взошел на городскую колокольню и смотрел оттуда, как
простой зритель, на разрушение своей силы. Он лишился всей
артиллерии, багажа и знамен. Победители взяли тридцать тысяч
человек в плен.

В эту минуту можно было нанести последний, решительный удар
испанской стойкости и английскому вмешательству. На севере мир
был заключен, и император мог отправить часть своих войск на
полуостров. В начале 1810 года французская армия в Испании
увеличена до трехсот тысяч человек; она состояла под начальством
короля Иосифа, но действительным, настоящим начальником был
маршал Сульт, занимавший место начальника штаба.

Пока маршал Сульт с победами проходил по Андалузии, Массена,
прибывший в Испанию с новыми эслингскими лаврами, вторгся в
Португалию и шел на Мадрид. Он надеялся на помощь андалузской
армии, но Сульт был удержан англо-испанцами, и Массена, опасаясь
Веллингтона, вышел из Португалии. Отступление его имело печальные
последствия. Веллингтон овладел Бадаиосом.

Сульт занялся усмирением Андалузии, а англо-испанцы шли между тем
вперед, разбили центральную армию, заняли Мадрид и вынудили
короля Иосифа удалиться в Валенсию под прикрытие маршала Сюше. С
этой минуты занятие Андалузии стало невозможным. Бросили блокаду
Кадикса. Сульт отступил через Гренаду и Мурсию, соединился с Сюше
при Аликанте и потом пришел к центральной армии для похода к
Мадриду и для нового завоевания этой столицы.

ГЛАВА XXXIV

Разрыв с Россией

Император Александр давно уже охладел в дружбе к Наполеону. От
торжественной дружбы в Тильзите и от эрфуртских воспоминаний в
душе русского монарха оставались только неудовольствие и
неприятности, порождаемые увядшей привязанностью и несбывшейся
надеждой. Пока русский император признавал полезным вести войну
против Наполеона, он действовал сообща с английским кабинетом и
вступил в 1805 и 1806 году в союз против Франции, помогая то
Австрии, то Пруссии. Но Аустерлиц и Фридланд дали ходу дел новый
оборот. Объемля проницательным умом положение Европы и ее
действительные потребности, Александр во время неменского
свидания решился на разрыв с Англией и на соединение с
Наполеоном, который задумал разрушить силу Англии континентальной
системой. Выгоднее было разделять силу Наполеона и помогать ему в
общем деле, чем идти против стечения обстоятельств.

Однако ж Наполеон продолжал действовать в прежнем духе,
пользовался всеми случаями и обстоятельствами для увеличения
французского владычества и влияния, не думая, что нарушение
политического равновесия в Европе не может быть приятно кроткому
и справедливому монарху, царствовавшему в Петербурге. В 1809 году
Наполеон отнял у Австрии некоторые ее части, что придвинуло
Францию к русской границе. Такое соседство было небезопасно и не
вполне вознаграждалось уступкой участка Галиции, отданного России
по венскому трактату.

Кроме того, Наполеон поддерживал существование Варшавского
герцогства. Шли переговоры об уничтожении его. Коленкур,
очарованный милостивым обращением и снисходительностью императора
Александра, готовился решить дело, как было угодно русскому
императору, и 5 января 1810 года подписал проект трактата об этом
предмете; но Наполеон не согласился на предложения своего посла.
После многих бесполезных переговоров дело не подвинулось вперед и
осталось в прежнем положении. Александр не мог уже ничего ожидать
от союза с Францией, когда справедливые его желания не
исполнялись. Наполеон даже в восточном вопросе склонился на
сторону австрийской политики, и в наказание за свою
неосторожность скоро узнал, что русский царь отступает от
континентальной системы. 15 января 1811 года издан указ,
налагавший запрет на некоторые французские произведения и
покровительствовавший привозу колониальных товаров. Сверх того, в
случае преступления законов повелевалось сжигать французские
произведения, а колониальные только конфисковать.

Понятно, как это изумило Наполеона. Он немедленно приказал
Коленкуру просить об отмене этого указа. Но император Александр,
предвидевший все последствия своего распоряжения, не хотел и не
мог исполнить подобного требования. Ответ его можно было
предвидеть наперед. Указ остался в полной силе, и вооружение,
начатое прежде его обнародования, деятельно продолжалась.
Наполеон тоже готовился к войне. Данцигский гарнизон усилен;
массы войск проходили по Германии. Император Александр потребовал
объяснений; отвечали, что хотят принять меры против враждебных
его намерений, изобличаемых военными приготовлениями. Император
удостоверял, что не нарушит мира, если будут удовлетворены его
требования касательно герцогства Варшавского и герцогства
Ольденбургского, занятого французами, под предлогом, что оно
стало центром европейской контрабанды, грозившей уничтожить всю
континентальную блокаду.

Таким образом, разрыв начался в 1811 году. Оба императора не
могли уже согласиться в главнейших статьях политики; стало быть,
рано или поздно война должна была непременно возгореться. Однако
ж Наполеон, всегда старавшийся возложить на неприятеля всю
ответственность за бедствия войны, не хотел и на этот раз поднять
знамя брани на союзника, не испытав последних средств к
примирению, от которого зависело спокойствие Европы. Он писал
несколько раз императору Александру с этой целью. "Ныне, -
говорил он в одном из своих писем, - повторяется то же, что я уже
видел в Пруссии в 1806 году и в Вене в 1809. Я останусь другом
Вашего Величества, если даже роковая судьба, увлекающая Европу,
вооружит наши народы друг против друга. Буду соображаться с
поступками Вашего Величества; никогда не подниму оружия первый;
войска мои двинутся вперед, когда вы уничтожите Тильзитский
трактат. Я первый прекращу вооружения, если вы покажете такую же
доверенность. Раскаивались ли Вы когда-нибудь в доверии, мне
оказанном?"

Русский император был тверд и, чувствуя справедливость своих
требований и желаний, повторял их, не соглашаясь ни на какие
уступки. Он даже потребовал еще очищения Данцига.

"Тогда я думал, что война объявлена, - говорит Наполеон в
Мемориале; - я не имел привычки опаздывать. Я мог идти против
России во главе всей остальной Европы; предприятие было народное,
дело - европейское; в этом заключалось последнее усилие Франции;
ее судьба и судьба новой европейской системы зависела от конца
этой борьбы".

Пути Провидения ведут Наполеона в Москву... "Наполеон идет на
Россию, во главе всей остальной Европы!.." В Кремле назначены
границы его победам; туда влечет его мысль о всемирном
преобладании Франции!..

ГЛАВА XXXV

Поход в Россию (1812 год)

Прежде отъезда из Парижа и официального объявления о разрыве с
Россией и новой войне на севере Европы Наполеон принял несколько
мер, которые должны были показать подвластным ему народам, что он
снова замышляет огромное предприятие, что снова загорится война в
странах отдаленных.

Двадцать третьего декабря 1811 года сенат предоставил в
распоряжение военного министра сто двадцать тысяч человек
рекрутов в счет конскрипции 1812 года. 13 марта следующего года
другим сенатским декретом учреждена национальная гвардия, с
разделением на три набора. Спустя несколько дней (17 марта)
повелено произвести первый набор, в шестьдесят тысяч человек. Эта
гвардия составляла внутреннюю армию, назначенную собственно для
охраны границ, и, кроме того, издано повеление немедленно собрать
всех рекрутов, назначенных по обыкновенной ежегодной конскрипции.

Не довольствуясь приготовлениями к войне в пределах своей
империи, Наполеон задумал напасть на Россию с силами всей
остальной Европы и занялся для этой цели заключением договоров с
другими сильными державами. Трактат с Австрией подписан 24
февраля, а с Пруссией 14 марта 1812 года.

Наполеон, в сопровождении императрицы Марии-Луизы, оставил Париж
9 мая; почти не останавливаясь, проехал через Мец, Майнц и
Франкфурт и 17-го прибыл в Дрезден. На это время в столице
Саксонии собралось множество владетельных особ: звезда Наполеона
сияла еще полным блеском. Император австрийский и король
прусский, со своими министрами Меттернихом и Гарденбергом,
находились тоже здесь. Наполеон занимал большие апартаменты
королевского дворца, и ежедневно гостиная его наполнялась
королями, маршалами и придворными.

Пребывание Наполеона в Дрездене было непродолжительно. Он
поспешил к берегам Немана, через Прагу, где расстался со своей
супругой. До открытия военных действий Наполеон посетил
Кенигсберг и Данциг. В этом последнем городе начальствовал Рапп,
которого император французов особенно уважал за его храбрость и
откровенность. Мюрат и Бертье находились в это время при особе
Наполеона. Король неаполитанский казался недовольным; Наполеон
заметил это и сказал Раппу: "Не замечаете ли вы в Мюрате чего-то
необыкновенного? Я вижу в нем какую-то перемену. Уж не болен ли
он?" - "Ваше величество, - отвечал комендант Данцига, - Мюрат не
болен, а печален". - "Печален! Это почему? - живо возразил
император. - Или он не доволен, что король?" - "То-то и есть,
ваше величеством - отвечал Рапп, - Мюрат говорит, будто он не
король". - "Сам виноват, - сказал Наполеон. - Зачем он
неаполитанец, а не француз?.. Когда он живет в своем королевстве,
так то и дело делает глупости; благоприятствует торговле
англичан, а я не хочу этого".

На другой день после этого разговора Наполеон пригласил к себе
ужинать Раппа, Бертье и Мюрата, и, судя по их принужденному виду,
подумал, что они опасаются разговора о настоящей кампании; это
показалось ему безмолвным укором, и он сказал: "Я вижу, господа,
что вы разлюбили войну. Король неаполитанский не хочет уже
оставлять своих владений в прекрасном климате; Бертье спешит
охотиться в своем Гробуаском поместье, а Раппа берет нетерпение
жить в своем парижском отеле". Наполеон говорил сущую правду; но
ни Мюрат, ни Бертье не смели сознаться; один только Рапп
осмелился сказать, что император отгадал его мысли. Впрочем,
Наполеон не мог винить никого, кроме себя, в изменении духа своих
сподвижников. Конечно, посреди великолепия придворной жизни и
сибаритства, в кругу удовольствий и обольщений величия, ни король
неаполитанский, ни князь невшательский не могли сохранить своих
лагерных привычек, своей неусыпной ревности и беззаботной отваги,
которые отличали Мюрата и Бертье, солдат итальянской армии, при
Монтенотте и Лоди.

Однако ж, каково бы ни было тайное мнение этих испытанных воинов
о начинающейся кампании, последствий которой невозможно было
предвидеть никакому человеческому разуму, они готовы были
продолжать свое блестящее поприще и следовать за своим
предводителем. "Мы жалеем о нарушении мира, - сказали они, - но
все-таки предпочитаем открытую войну шаткой дружбе". - "Ваше
величество, - подхватил данцигский комендант, - ваш Рапп все-таки
довольно порядочно умеет владеть конем и саблей и не может
оставаться здесь, как дряхлый инвалид, когда вы идете сражаться:
позвольте же мне занять при вас прежнюю адъютантскую должность".

Рапп, во время начальствования своего в Данциге, приобрел общее
расположение пруссаков нестрогим соблюдением правил
континентальной блокады. Строгие требования этой политической
меры не согласовались с привычками и откровенным характером
храброго воина. Наполеон, умея ценить его, не делал ему за это
никаких выговоров и замечаний, и когда в его приемной зале увидел
бюст прусской королевы, то удовольствовался только тем, что с
улыбкой сказал ему: "Мистер Рапп, предупреждаю вас, что извещу
Марию-Луизу о вашей неверности".

Император выехал из Данцига 11 июня, по пути к Кенигсбергу, куда
прибыл 12 числа, осмотрев на дороге войска корпуса Даву. В эту
пору Наполеон чрезвычайно заботился об устройстве и
продовольствии армии. "Его деятельность, - говорит господин де
Сегюр, - была в тогдашнее время совершенно обращена на эти важные
предметы. Он расточал замечания, повеления, даже деньги: это
свидетельствуют сами письма императора. Дни проводил он за
диктовкой различных инструкций и даже вставал по ночам для
окончания работы. Один из генералов получил от императора в один
и тот же день шесть депеш с инструкциями".

Узнав, что генерал Лористон, которому он поручил было сделать
некоторые предложения императору всероссийскому, не был допущен к
его величеству, Наполеон счел это достаточной причиной вступить в
пределы России без предварительного объявления войны.
"Побежденные, - сказал он, - хотят поступать, как победители.
Судьба увлекает их. Перейдем Неман!"

Французская армия, состоявшая, по официальным известиям, из
семисот тысяч человек, не имея в том числе ни отборных войск, ни
гвардии, была разделена на тринадцать корпусов.

Первый корпус был вверен Даву, второй Удино, третий Нею,
четвертый вице-королю Евгению, пятый Понятовскому, шестой
Гувион-сен-Сиру, седьмой Ренье, восьмой Иерониму, королю
вестфальскому, девятый Виктору, десятый Макдональду, одиннадцатый
Ожеро, двенадцатый Мюрату, тринадцатый князю Шварценбергу.

Между тем русские войска, оставив неманскую линию, расположились
по Днепру и Двине. Наполеон последовал за ними 11 июня старого
стиля; прибыв в два часа утра на аванпосты в окрестностях Ковно,
он накинул на себя плащ и надел польский картуз одного из солдат
легкой кавалерии и, таким образом переодетый, лично обозрел часть
берегов Немана, выискивая удобное место для переправы. Императору
сопутствовал один генерал Гаксо.

Наполеон назначил переправу на изгибе реки, близ деревни
Понемана, повыше Ковно. Вечером того же дня генерал Эбле навел
три моста, по которым французская армия, разделенная на три
колонны, переходила в продолжение целой ночи на противоположный
берег реки и к рассвету следующего дня заняла его.

Овладев Ковно, Наполеон захотел сделать из него пункт опоры для
тыла своих войск и потому оставил в нем гарнизон и устроил
госпитали.

Казачий разъезд, находившийся в Ковно, отступая, сжег мост на
Вилии, которая под Ковно впадает в Неман; но это не помешало
французам переправиться через нее. Русских в виду не было, кроме
нескольких казаков, которые по временам появлялись то в одном, то
в другом месте.

Таким образом, французы приблизились к Вильно, и 16 июня в четыре
часа утра атаковали перед этим городом арьергард корпуса генерала
Тучкова. Последним выступил из Вильно генерал граф Орлов-Денисов
с лейб-казачьим полком, который, выходя из города, произвел две
удачных атаки на французскую конницу. Наполеон в полдень того же
дня въехал в оставленный русскими Вильно, из которого они
предварительно успели вывезти все, что только было можно.

Заняв Вильно, Наполеон немедленно захотел учредить в этом городе
временное правительство, председателем которого назначил
господина Биньона.

Главная квартира Наполеона все еще была в Вильно, хотя его армия
подвигалась вперед. Он намеревался воспрепятствовать соединению
двух русских армий, первой под командой Барклая-де-Толли, и
второй, под начальством князя Багратиона, и в то же время
перерезать путь, по которому должны были соединиться корпуса
первой из этих армий; но он не успел пересечь отступления на
сборные места ни одной части русских войск, кроме одного только
отряда генерала Дорохова.

Император всероссийский еще раз пытался склонить Наполеона к миру
и присылал к нему в Вильно Балашова с письмом и словесным
предложением начать тотчас переговоры, но под непременным
условием, чтобы французские войска сейчас же отступили за Неман.
Предложение это было отвергнуто ослепленным императором
французов.

Наполеон выехал из Вильно 16 июня, решившись избрать центр своей
операционной линии между Двиной и Днепром. Вследствие этого
намерения, оставляя наступление на Барклая-де-Толли и возложив на
Даву, Иеронима и князя Шварценберга, маневрировавших на правом
его крыле, попечение воспрепятствовать князю Багратиону
достигнуть укрепленного лагеря русских под Дриссой, сам он
двинулся по направлению к Витебску и Смоленску.

Однако же Наполеон решительно никому не сообщал своих планов о
предположенных им действиях, и это было причиной, что в его
главной квартире возникли недоумения и тайный ропот. Он не
обращал на это ни малейшего внимания, потому что был уверен в
превосходстве принятого плана и думал, что все пойдет успешно,
если маршалы в точности исполнят его приказания. Он приказал
своему брату, королю вестфальскому, идти вслед за князем
Багратионом и беспрестанно тревожить его войска с тылу, между тем
как Даву будет находиться впереди них и препятствовать соединению
второй русской армии с первой.

Но Иероним медленностью своих движений до того возбудил
негодование Наполеона, что тот, наконец, написал ему: "Невозможно
маневрировать с большим неискусством; вы будете причиной, что
Багратион успеет уйти: вы заставите меня потерять плоды самых
искусных соображений и лишите лучшего случая, какого, может быть,
нс представится более в продолжение всей настоящей войны".

Император французов не удовольствовался этим замечанием королю
вестфальскому и, желая быть уверенным в более деятельном
содействии вестфальских войск, приказал Иерониму состоять в
непосредственной команде маршала Даву. Но Иероним, полагая, что
такая подчиненность маршалу несовместна с его королевским
титулом, не захотел повиноваться и вовсе оставил армию. Наполеон
огорчился, но в молчании перенес оскорбительный поступок брата.

По отбытии Иеронима из армии вестфальские войска вверены Жюно,
герцогу д'Абрантескому; но, тем не менее, главное начальство над
восьмым корпусом осталось за Даву.

Корпусы Макдональда и Уднно были отражены против графа
Витгенштейна, который беспокоил левый фланг французов и прикрывал
Петербург. Барклай-де-Толли оставил укрепленный лагерь под
Дриссой и, сообразно движению Наполеона на Витебск, перешел к
этому городу, поручив корпусу Остермана удерживать напор
французской армии.

Войска Остермана встретились с войсками принца Евгения и Мюрата
под Островной и бились с ними 13 (25) июля. Многочисленная
французская кавалерия вдруг атаковала русских, бывших впереди, и
привела их в расстройство. Граф Остерман, услышав сильную
канонаду, которой Мюрат встретил его конницу, приказал своей
пехоте идти быстрым шагом и в десятом часу утра, немного не
доходя до Островны, расположил свой корпус поперек дороги,
упираясь флангами в болотистый лес. Весь день двадцать пятого
числа французы делали беспрерывные атаки, но русские мужественно
отражали их. Двадцать шестого графа Остермана сменил Коновннцын и
стал в восьми верстах от Островны, при деревне Какувачина, куда
граф Остерман отступил ночью. Первое крыло Коновницына примкнуло
к Двине, левое к густому лесу, центр, прикрытый оврагом, стоял на
большой дороге. Принц Евгений и Мюрат повели безуспешные атаки на
русский левый фланг. На правом своем крыле Коновницын тоже не
уступал ни шагу и, два раза отбив нападения французов, сам ударил
на них, но не имел успеха, потому что к ним прибыли на помощь
свежие войска и сам Наполеон. Коновницын начал в примерном
порядке отступать перед превосходными силами французов, и
Наполеон, не ранее как уже вечером этого дня, приобрел поле
сражения, но не добыл никаких трофеев. Двадцать седьмого числа
французская армия продолжала идти вперед, но русские, примкнув к
армии Барклая-де-Толли, остановились и казались готовыми принять
сражение.

Речка Лучица отделяла русских от французов. Наполеону для
перехода через нее представлялся один только небольшой мост,
который притом требовал починки, и он дал повеление генералу
Брусье сделать его годным к переправе.

Однако же генеральное сражение, которого, казалось, так желали
русские и французы, опять было отложено.

Барклай-де-Толли, получив от князя Багратиона уведомление, что
Даву прежде него занял Могилев и потому он последует на Смоленск,
не мог вступить в дело прежде соединения своего со второй армией,
и сам в ночь отступил также к Смоленску. С рассветом дня французы
изумились, не видя перед собой русских. Они немедленно перешли
Лучицу и заняли позицию, оставленную Барклаем-де-Толли, также и
Витебск, из которого, впрочем, жители удалились. Тут на несколько
дней расположилась главная квартира Наполеона.

Между тем Россия успела заключить мир с турецким султаном и
скрепить союз со Швецией. Наполеон узнал об этом в Витебске и был
ужасно рассержен, потому что лишился сильной в свою пользу
диверсии. - "Турки, - вскричал он, - дорого заплатят мне за эту
ошибку! Это такая грубая ошибка, что я не мог даже предвидеть".

Несмотря на это, Наполеон настойчиво шел к своей цели, воображая,
что его военное счастье поправит ужасный вред, нанесенный ему
русской дипломатией.

С 3 на 4 августа Наполеон ночевал в семи верстах от Смоленска,
занятого Раевским, то есть авангардом уже соединившихся армий
Барклая-де-Толли и князя Багратиона; но Наполеон был уверен, что
русская армия еще не близко, и что в Смоленске одна только
дивизия генерала Неверовского.

При нападении французов на Смоленск Паскевич и Раевский покрыли
себя славой, успешно и стойко отразив их на всех пунктах.
Несметное число брошенных французами в городе ядер и гранат
произвели в нем пожар. Но русские, подвергнутые спереди
выстрелами неприятелей, а сзади опаляемые пожаром, не сходили со
стен города, воздвигнутых еще Годуновым, и усиленно сохраняли от
пламени мост на Днепре, единственное средство сообщения со своей
армией, стоявшей по ту сторону реки. Наконец, в одиннадцатом часу
ночи, канонада прекратилась; французы отступили на небольшое
расстояние от стен Смоленска, а русские расставили на ночь посты
перед городом.

До рассвета 4 августа Смоленск был совершенно очищен, и мост на
Днепре уничтожен.

Наполеон лично осмотрел наружные укрепления города, оставленного
русскими, взошел на одну из башен и, вооружившись подзорной
трубой, хотел лично обозреть позицию русских войск; но в
окрестностях Смоленска русских уже не было.

С этой поры Наполеон решил быстро преследовать и поручил Нею
начальство над авангардом. Однако же, видя, что русская армия не
перестает отступать и соображая, что такое постоянное отступление
не предвещает ему ничего доброго, Наполеон смутился и впал в
сомнение; неясные предчувствия заставляли его желать как можно
скорейшего окончания этой войны. Получая беспрестанные известия
из Польши и Пруссии о направлении умов тамошних жителей и о
движениях Тормасова, слыша ропот в своей главной квартире, он
несколько раз решался было не идти дальше Смоленска и
остановиться на развалинах этого города. Но благоразумные
сомнения уступили надежде на решительную победу. "Мы зашли
слишком далеко, нельзя отступать, - сказал Наполеон. - Если б я
имел в виду одну свою воинскую славу, то остановился бы в
Смоленске, водрузил на его стенах мои орлы и удовольствовался бы
тем, что вправо и влево протянул крылья, которыми достал бы
Витгенштейна и Тормасова. Идем на Москву!"

ГЛАВА XXXVI

Государь император Александр I в Москве. Сражение под Бородино.

Всероссийский монарх в ночь с 11 на 12 июля прибыл в свою
первопрестольную Москву. 15 числа дворянство и купечество, по
предварительному извещению, съехались в Слободском дворце. Граф
Ростопчин, московский генерал-губернатор, сначала прочитал
собранию манифест, которым призывались все и каждый против врага,
"несущего вечные для России цепи и оковы"; потом, указывая на
залу купечества, сказал: "Оттуда польются миллионы, а наше дело
выставить ополчение и не щадить себя!" В это время государь
император, отслушав молебен в придворной церкви Слободского
дворца, прибыл сам в залу дворянского собрания и, узнав о
постановлении дворян ополчить со ста душ десять, вооружить этих
рекрутов чем ни попало и снабдить их одеждой и провиантом,
сказал: "Иного я и не мог от вас ожидать: вы оправдали мое о вас
мнение". Потом государь император прошел в залу купечества и
поблагодарил за рвение, с которым оно приступило к денежным
пожертвованиям.

Слова его заглушались общими восклицаниями: "Мы готовы жертвовать
тебе, отец наш, не только имуществом, но и собой!"

Между тем Наполеон, решившись идти на Москву, надеялся принудить,
наконец, русских к генеральной битве и склонить российского
монарха к миру.

Двенадцатого августа император Александр I назначил Кутузова
главнокомандующим русскими армиями, и новый полководец прибыл 29
числа к армии, расположенной между Вязьмой и Гжатском; но, желая
дать генеральное сражение на местоположении более выгодном,
отступил к Бородино, и тут 7 сентября произошла кровопролитнейшая
битва.

Еще накануне этого дня, на рассвете, Наполеон, накинув свой серый
сюртук, сел верхом и поехал. Он взял с собой Раппа и Коленкура и,
осмотрев русские аванпосты, проехал по линии стоянки всех своих
войск. На лице его выражалось удовольствие, самоуверенность, и он
тихонько напевал песню:

La victoire en chantant nous ouvre la barriere.

В это самое время прибыли в его лагерь полковник Фавье с вестью о
поражении французов в Испании в деле под Саламанхой, и господин
де Босе, приехавший прямо из Сен-Клу с письмами от императрицы
Марии-Луизы и с портретом короля римского.

Наполеон чрезвычайно вознегодовал на маршала Мармона, который
допустил разбить себя и тем предал Мадрид в руки Веллингтона; но
принял Босе очень милостиво. Портрет сына возбудил в нем живые
чувства отеческой любви. Показав эту картину приближенным, он
отдал ее своему секретарю, промолвив: "Возьмите; спрячьте. Ему
еще рано смотреть на кровавое поле сражения".

БИТВА ПРИ БОРОДИНО

Перед рассветом 26 августа первый пушечный выстрел раздался с
русской батареи. Но французы еще не двигались, и после первого
пушечного выстрела опять все смолкло. В два часа утра Наполеон,
окруженный всеми своими маршалами, обозрел позицию, занимаемую
его войсками. В половине шестого взошло солнце на безоблачном
небе. "Это солнце Аустерлица!" - сказал Наполеон.

Битва Бородинская так важна во всех отношениях, что мы опишем ее
подробно, заимствуя это описание из превосходнейшего творения
генерала Михайловского-Данилевского "Описание Отечественной войны
1812 года", книги, которая должна бы быть настольной книгой
каждого образованного русского человека.

В шесть часов утра французские колонны пришли в движение. На
левом фланге русских, у Семеновского, загремела канонада, и в
самом Бородино закипела ружейная пальба. Русское левое крыло и
центр были атакованы единовременно. Лейб-егеря, занимавшие
Бородино, отошли за мост и начали ломать его; но теснимые целой
дивизией Дельзона, не успели истребить его вовсе: французы
появились на правом берегу Колочи и кинулись было на русскую
двенадцатипушечную батарею, но отбиты с уроном и отступили
обратно на левый берег. Вслед за этим мост через Колочь
уничтожен.

Нападение на Бородино было только маневром, которым Наполеон
хотел скрыть свое настоящее намерение обрушиться на левое крыло
русской армии. Здесь атака была поручена Даву, Нею и Жюно,
имевшим в подкреплении три кавалерийских корпуса, под главным
начальством Мюрата. Местоположение препятствовало быстрому
наступлению французов: им надлежало пробираться через лес, где не
было дорог; и когда французы, миновав этот лес, начали строиться
в колонны к атаке, то головы их остановлены были выстрелами
русской артиллерии и егерей, рассыпанных по лесу. При самом
начале дела дивизионный генерал Ком-пан ранен; он сдал команду
генералу Дезе, который также вскоре выбыл из строя. Его место
занял присланный от Наполеона генерал-адъютант Рапп, но и того не
пощадил русский свинец. В это же время и под самим корпусным
командиром Даву убило ядром лошадь и сильно контузило маршала.
Все эти обстоятельства были причиной того, что атаки этого
корпуса были не совсем успешны, и первое покушение Наполеона
уничтожено в главном пункте. В семь часов он велел возобновить
атаку с гораздо большей силой. Ней ступил на левый фланг Даву;
корпус Жюно, отданный в распоряжение Нея, стал во вторую линию;
Мюрат велел тронуться трем кавалерийским корпусам: Нансути должен
был подкреплять Даву, Монбрен - Нея, Латур-Мобур следовать в
резерве. Русским нетрудно было заключить, что противопоставленные
этим силам их дивизии графа Воронцова и Неверовского не будут в
состоянии удерживать неприятеля, превосходящего их числом, и
князь Багратион стянул к угрожаемому пункту все войска, какие
имел под рукой, послав просить князя Кутузова о немедленном
подкреплении, которое и было ему послано.

Между тем Ней, Даву, Жюно и Мюрат повели атаку, подкрепляемую ста
тридцатью орудиями. Русская артиллерия и пехота, выждав
французов, первая на картечный, а вторая на ружейный выстрел,
поразили их убийственным огнем, но не остановили их движения.
Граф Воронцов, занимавший редуты, должен был первым выдержать
весь натиск неприятеля. Его сопротивление не могло быть
продолжительно, судя по великому числу нападавших; но он сражался
до тех пор, пока его дивизия не была истреблена. Тут сражение
сделалось общим. Даву и Ней несколько раз посылали к Наполеону
просить подкрепления. Наполеон отвечал, что еще слишком рано
вводить в дело свежие войска. Он велел усилить огонь с батарей
своего левого фланга, на который русские батареи, по
превосходству позиции, отвечали успешно.

При начале боя на русском правом крыле вице-король Евгений стоял,
как ему было предписано, в наблюдательном положении близ
Бородино; но завидя, что Даву, Ней и Жюно подаются вперед, счел
эту минуту благоприятной для наступления с целью прорвать русский
центр. Оставив часть своих войск для прикрытия Бородино и
наблюдения за правым крылом русской армии, он, с остальными тремя
своими дивизиями, направился прямо на курганную батарею,
защищаемую Раевским.

Когда войска вице-короля стали подходить, с ними завязалась в
кустарниках перестрелка. Оттеснив русских стрелков, французы
двинулись на батарею. Восемнадцать ее орудий и стоявшие по
сторонам артиллерийские роты поражали их сильным огнем; несмотря
на это, батарея взята. Но едва французы овладели ею, как сбиты
снова Ермоловым; в то же время Паскевич и Васильчиков ударили в
штыки, один на их левый, другой на их правый фланги. На этой
батарее русские взяли в плен генерала Бонами, совсем исколотого
штыками.

Возвращением батареи, не долго бывшей в руках французов, русские
восстановили дело в центре; но урон, понесенный ими в людях, был
очень велик, а невознаградимой потерей была смерть Кутайсова.
Французы еще полтора часа продолжали бесполезные покушения на
батарею.

Между тем Наполеон поставил более четырехсот орудий, и под их
защитой густые колонны пехоты и конницы возобновили напор на
князя Багратиона. Более трехсот орудий, соединенных, и их
сближенный резерв приготовились принять неприятеля, дали ему
подойти и открыли жесточайший огонь; но французы смело стремились
вперед. Весь фронт русских колонн левого крыла двинулся в штыки.
Завязался кровопролитнейший рукопашный бой, в котором истощились
все усилия храбрости. Нельзя было отличить французов от русских.
Конный, пехотинец, артиллерист - в пылу сражения все
перемешались; бились штыками, прикладами, тесаками, банниками;
попирая ногами падших, громоздились на телах убитых и раненых.
Одни только резервы оставались с обеих сторон в отдалении
неподвижны.

Следствием ужасного боя на левом крыле было уступление французам
укреплений, защищаемых русскими несколько часов с геройским
мужеством. Успеху французов способствовали их превосходство в
числе и рана князя Багратиона.

Овладев укреплениями впереди русского левого фланга, Наполеон
приказал Мюрату атаковать русских, обойти их левое крыло и
отрезать от тех войск, которые стояли на старой смоленской
дороге. Громимая русскими батареями, французская конница стройно
подвигалась вперед, сначала шагом, потом рысью, наконец во весь
опор; но полки лейб-гвардии измайловский и литовский, построясь в
каре, принудили нападающих на них отступить. Однако же сила
русских войск от ужаснейшей потери в людях, при всем их мужестве,
начинала истощаться. Это не скрылось от Наполеона, и в
подкрепление кавалерийских атак Мюрата он послал свою молодую
гвардию. Назначенная решить участь сражения, гвардия тронулась;
но едва прошла небольшое расстояние, Наполеон вдруг заметил на
своем левом фланге русскую кавалерию, отступление колонн
вице-короля, тревогу в обозах и в тылу армии. Остановив молодую
гвардию, Наполеон сам отправился к вице-королю, желая узнать о
причине замечаемого смятения.

Князь Кутузов, удостоверившись лично, что французы все более и
более стягивают свои силы против русского левого фланга, отдал
повеление Милорадовичу приблизиться к центру, а Платову с
казаками и Уварову с первым кавалерийским корпусом атаковать
левое крыло неприятеля, чтобы тем отвлечь внимание Наполеона и
оттянуть часть его сил от русского левого фланга.

Это был маневр превосходнейший, маневр, до сих пор не оцененный
достойным образом! Он-то заставил Наполеона внезапно остановить
стремительный натиск на русский левый фланг и вынудил вице-короля
и самого Наполеона понестись к берегам Войны, чтобы
удостовериться, какие силы отрядил князь Кутузов для обхода их и
нападения.

Был третий час пополудни, когда Наполеон возвратился к берегам
Войны. Он приказал ограничиться пальбой против русского левого
крыла и обратился против центра в намерении овладеть курганной
батареей. Центр русских был обеспечен прибытием корпусов графа
Остермана и Корфа, переведенных туда с правого фланга.

Началось второе действие сражения. С правой стороны и на
протяжении всей русской линии были французские орудия,
действовавшие против центра и курганной батареи, а с левой
артиллерия, размещенная Наполеоном на позиции, отнятой у князя
Багратиона.

В намерении воспользоваться губительным действием всей
артиллерии, Наполеон повел кавалерийские атаки. Русская пехота
ударила на французскую конницу в штыки, а полки второго
кавалерийского корпуса преследовали ее до самых резервов.

Вскоре замечены у французов новые приготовления к атаке.
Барклай-де-Толли послал за полками кавалергардским и
конногвардейским; они одни из всей русской кавалерии не были еще
введены в дело. Пока эти полки подвигались, французская конница,
под начальством Коленкура, заступившего место убитого Монбрена,
врубилась в русскую пехоту двадцать четвертой дивизии,
прикрывавшую курганную батарею, а пехотные колонны вице-короля
подошли под самый курган. Коленкур убит ядром.

Покорение курганной батареи было последним усилием истощенных сил
французов. К пяти часам они, несколько раз опрокинутые и с новой
яростью возобновлявшие нападения, отступили. Часов в шесть по
всему полю только ревела канонада до самого наступления вечерней
темноты.

Урон в Бородинской битве со стороны русских простирался от
пятидесяти семи до пятидесяти восьмитысяч убитыми и ранеными; со
стороны французов до пятидесяти тысяч, в том числе сорок три
генерала. Французы потеряли тринадцать орудий, русские
пятнадцать, да сверх того у них подбито тридцать семь пушек,
взорвано и досталось в руки неприятеля сто одиннадцать зарядных
ящиков. По ожесточению обеих сторон, пленных как с той, так и с
другой, взято не более чем по тысяче человек.

Французы сражались в этой битве так, как можно было и ожидать от
прекрасно образованной армии; но счастье изменило своему
наперстнику: русские остались непобежденными. Не постигая, каким
образом Наполеон не одержал победы, имея армию, пятьюдесятью
тысячами человек превосходящую русские силы, французы стараются
истолковать это событие разными предположениями. Некоторые
писатели утверждают, что маршал Ней, тотчас после Бородинского
сражения, сказал про своего государя: "Уж если он не хочет вести
войны лично и перестал быть генералом, а везде хочет
императорствовать, то пусть возвращается в Тюльери и предоставит
нам действовать за себя". Сегюр полагает, что в это время
"нравственное состояние Наполеона с большей справедливостью
должно отнести к ослабленному здоровью и тайным страданиям".

ГЛАВА XXXVII

Занятие Москвы французами. Пожар. Отступление французской армии.
Взрыв Кремля.

Второго сентября Наполеон, велев корпусу Понятовского
остановиться у Калужской заставы, корпусу вице-короля у
Пресненской и Тверской, сам, с гвардией и корпусами Нея и Даву,
стал у Дорогомиловской и, готовясь торжественно вступить в
древнюю столицу России, ожидая триумфальной встречи, обозрел
окрестности.

Однако ожидаемая депутация от Москвы, с мольбой о пощаде и
городскими ключами, не являлась. Мюрат уже неоднократно доносил
из авангарда, что он никого не встречает в городе. Наконец
прибыли к Наполеону и офицеры, посланные от него в город с
поручением привести к нему "бояр". Они кое-как набрали с десяток
гувернеров и промышленников, в числе которых был один
книгопродавец. Наполеон спросил книгопродавца: "Кто вы?" -
"Француз, поселившийся в Москве". - "Следовательно, мой
подданный. Где сенат?" - "Выехал". - "Губернатор?" - "Выехал". -
"Где народ?" - "Нет его". - "Кто же здесь?" - "Никого". - "Быть
не может!" - "Клянусь вам честью, что правда". - "Молчи", -
сказал Наполеон, отвернулся, скомандовал войскам "вперед!" и во
главе конницы въехал в Москву. Однако же он побоялся ехать далеко
в город и остановился ночевать в Дорогомиловской слободе. Уже на
следующий день, приняв разные меры предосторожности для личной
безопасности, Наполеон вступил в Кремль.

Послушаем, как говорит о последствиях один из очевидцев:

"Наполеон полагал, что он все предусмотрел: и кровопролитную
битву, и долговременное пребывание на одном месте, и холодную
зиму, и даже непостоянство счастья... овладение Москвой и двести
шестьдесят тысяч человек войска, казалось, ставили его вне
зависимости от случайных обстоятельств... Но едва вошел он в
Кремль, как Москва запылала, и море пожара разлилось по всем
зданиям столицы. Этого Наполеон не мог ни предвидеть, ни
предупредить.

Отдельные пожары вспыхнули еще при самом вступлении французов в
город; их приписали неосторожности солдат... Но 4 числа, при
сильном ветре, пожар сделался общим. Часть города была выстроена
из дерева, и в нем находилось множество запасов хлебного вина,
масла и других горючих материалов. Пожарные трубы были
предварительно вывезены, и потушить огонь не было возможности.

Черные клубы густого дыма, несомые вихрем, разостлались над всем
городом, распространяя повсюду запах серы и гари. Пламя бежит с
здания на здание и вскоре представляет собой как бы разлив
огненной реки.

На месте стольких дворцов и домов вскоре не видно ничего, кроме
одних развалин...

Из окон Кремля смотрит Наполеон на эту картину разрушения...
Когда Сципион глядел на пожар Карфагена, его волновало печальное
предчувствие судеб Рима; Наполеона также объяло раздумье. Он
вскрикивает: "Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной
войскам!.. Русские сами зажигают!.. Какая чрезвычайная
решительность! Что за люди! Это скифы!.." Вся французская армия
погружена в тревожное изумление..." (Manuscrit de 1812).

Теперь видит Наполеон, с каким народом имеет дело! Видит - и в
глубине души раскаивается, что осмелился грозить пленом народу,
всегда и везде верному своим царям и отечеству.

Между тем пожар разливается более и более; он достиг уже
кремлевских стен; стекла дворца уже лопаются от жара; время
Наполеону подумать о своей безопасности. Он решился переехать в
Петровский дворец. Это было в два часа пополудни, 16 сентября.

Едва прибыв в Петровское, Наполеон погрузился в глубокую думу о
бедственном событии, разрушившем все его планы. Сначала ему
пришло в голову идти искать в Петербурге мира, которого не нашел
в Москве, и он провел всю ночь, занимаясь начертанием на карте
предполагаемого пути. Но прежде чем решиться на это движение,
император французов хотел узнать о нем мнение своих приближенных
и не мог не заметить, что новый план его всем им не нравился.
Один только великодушный Евгений разделял мнение Наполеона и
предлагал лично вести авангард; но другие начальственные лица,
наученные опытом из последних происшествий, держались не советов
мужества, а внушений осторожности. Те из этих лиц, которые еще
при открытии кампании неохотно шли в поход столь дальний, не
могли желать идти еще далее к северу, навстречу непогоде и
морозам. В другое время Наполеон не послушал бы их; но теперь -
другое дело!

Он продолжает оставаться в окрестностях Москвы. В бытность уже на
острове Святой Елены он сказал, что если б не позднее время года,
то не послушался бы никого и пошел на Петербург.

При вступлении французов в Москву их комендант, Дюронель, по
просьбе действительного статского советника Тутолмина, начальника
Воспитательного дома, остававшегося в столице с малолетними
воспитанниками, поставил в Воспитательный дом для охраны
двенадцать жандармов с офицером. Тутолмин употреблял все усилия,
чтобы спасти от огня вверенное ему заведение, и спас дом, кроме
строения, занимаемого аптекой.

Наконец, в октябре, Наполеон решился послать своего
генерал-адъютанта Лористона с мирными предложениями в главную
квартиру фельдмаршала Кутузова. Но Кутузов отвечал, что ему
строжайше запрещено вступать в какие бы то ни было переговоры.
Между тем зима приближалась, следовало искать зимних квартир, и
Наполеон не мог долее держаться в Москве. Выехав из Москвы 19
октября по калужской дороге, он дал знак к отступлению. Оно не
было еще страшным; но французы выходили в беспорядке, уводя с
собой раненых и награбленные ими вещи. "Длинной цепью, - говорит
г. Фен, - тянулись коляски и телеги; забрали все экипажи, какие
можно было найти в Москве и в окрестностях".

Последние колонны французской армии вышли из Москвы 11 октября, в
два часа на рассвете. Через час французы взорвали часть
кремлевской стены: бессильное и смешное мщение, которое не имело
никаких важных и дельных последствий.

ГЛАВА XXXVIII

Отступление французов. Наполеон в Смоленске. Заговор Малле.

Наполеон располагал остаться в Литве на зиму. "В начале ноября, -
писал он герцогу Бассано в Вильно, - я приведу войска в квадрат,
лежащий между Смоленском, Могилевом, Минском и Витебском. Таким
образом, я займу позицию, близкую и к Петербургу, и к Вильно;
впрочем, в делах подобного рода события часто вовсе не похожи на
то, что мы предполагаем себе сделать".

Последствия показали, что последнее замечание Наполеона
совершенно справедливо.

Кутузов, узнав об отступлении французов, немедленно пошел на
Малоярославец. Город был уже занят принцем Евгением. 12 октября
завязалась жаркая битва. Семь раз переходил город из рук в руки;
наконец Кутузов решился защищать Калужскую дорогу и оставил
Малоярославец во владении французов.

В тот же вечер Наполеон прибыл на поле сражения. Узнав о
решимости Кутузова и непременно желая идти по калужской дороге,
он готовился к новому страшному бою; но генералы его думали
иначе. Евгений и Даву расположились бивуаками на развалинах
Малоярославца и на грудах мертвых тел. Благоразумие предписывало
избегать сражения и идти скорее на зимние квартиры.

Из Гродно Наполеон выехал в Боровск, а 15 числа прибыл в Верею. У
Колоцкого монастыря он нашел 2000 раненых, лежавших тут после
Бородинской битвы из-за недостатка лазаретных карет. "Разместить
их по нашим повозкам", - сказал он. Приказание было исполнено;
даже в его собственных каретах повезли раненых.

19 числа прибыл он в Вязьму и нашел там письма из Парижа и рапорт
из Вильно и от маршалов Виктора и Сен-Сира. Все планы его были
разрушены. Он узнал, что Виктора уже нет в Смоленске, Сен-Сир
вышел из Полоцка, а Шварценберг отрезан от французской армии
Чичаговым. Счастье, долго покровительствовавшее Наполеону,
начинает оставлять его и содействовать мудрым распоряжениям
императора Александра.

Пробыв два дня в Вязьме, Наполеон отправился в Смоленск. Принц
Евгений, Даву и Ней прикрывали отступление и отбивались от
Милорадовича. Здесь уже начались бедствия французской армии и
появились первые плоды мужества и твердости русских, полагавших
всю свою надежду на Бога и царя.

"В каком ужасном положении находилась французская армия! -
говорил один очевидец отступления французов. - Вокруг императора
не видно было ни улыбающихся лиц, ни льстецов; все бледны и
расстроены. Только одни сильные души, не носящие личин, не
переменились от горя и бессонницы. Горе Наполеона казалось
грустью великого человека, вступившего в борьбу с судьбой".

Он входил в Смоленск, где надеялся дать отдых своей армии, но не
находил там Виктора, который должен был прикрывать отступление
армии, истомленной переходами, стужей. Мало этих бедствий: он
получает из Парижа известие, которое показывает ему всю
непрочность его счастья и его династии, хотя он воображал, что
воздвиг их на незыблемом основании.

Преступник, содержавшийся в тюрьме, неизвестный воин, без
подпоры, без друзей, без помощи, генерал Малле, решился
ниспровергнуть власть Наполеона, употребив оружием своим ложную
новость и ложные приказания.

7 октября, в ту минуту, когда Наполеон выходит из Кремля, Малле
уходит тайно из тюрьмы, является к начальнику 10-й когорты
национальной гвардии, полковнику Сулье, объявляет ему о смерти
Наполеона, об учреждении нового правительства и приказывает
передать себе команду над когортой. Тогда было два часа ночи.
Больной полковник лежал в постели. Весть о смерти Наполеона
поразила его до слез; он теряется, ни о чем не думает; передает
команду. Малле при свете факела читает солдатам свои ложные
бумаги и прокламации; тысяча двести человек верят ему и послушно
за ним следуют.

Малле идет прямо к городской тюрьме, освобождает двух своих
товарищей, Лагори и Гидаля, и поручает им арестовать двух главных
начальников полиции, Савари и Пакье.

Префект полиции не сопротивляется заключенным; то же делает и
министр полиции. Оба отправляются в тюрьму, туда, где за полчаса
до этого сидели Лагори и Гидаль.

Генерал-губернатор Парижа Фрошо верит словам обманщика, плачет о
смерти Наполеона и готовит залу для торжественного заседания.

Не так повезло Малле у парижского коменданта Гюлена. Комендант
требовал актов и доказательств. Малле выстрелил в него из
пистолета, но не убил его. Вскоре после этого один полицейский
инспектор узнал заключенного Малле и приказал схватить его.
Дерзкий обманщик хотел защищаться, вынул другой пистолет из
кармана и пытался выстрелить. Все лица, следовавшие за ним,
тотчас поняли обман и бросились обезоруживать своего начальника.
Через несколько часов все заговорщики были задержаны и посажены в
тюрьму.

Так кончилось это странное возмущение, только высшие власти были
потревожены; жители спокойно спали всю ночь и только на другой
день узнали об этой смешной попытке. Она не произвела никакого
впечатления; но четырнадцать человек заплатили за нее жизнью.

Получив депешу об этом происшествии, он удивился не смелости
заговорщиков, а легкости и доверчивости высших своих сановников,
которые вовсе не противились генералу Малле и даже не
противоречили ему. Самые плачевные и справедливые мысли опечалили
Наполеона. "Так вот, - говорил он, - от чего зависит власть моя?
Она очень шатка, когда один человек, заключенный в тюрьму, может
ее потрясти! После двенадцатилетнего царствования, после рождения
моего сына, после стольких присяг смерть моя может еще подать
повод к переворотам... А Наполеон II? Неужели о нем никто не
думал?"

Да, никто о нем не думал, потому что сам Наполеон не имел никаких
наследственных прав на престол; потому что были законные
владетели Франции, жившие в изгнании.

Обернувшись к храбрейшему из своих генералов, Наполеон сказал:
"Рапп! Несчастье не приходит одно. Парижское происшествие есть
дополнение здешних событий. Я не могу быть везде в одно и то же
время: но я должен видеть столицу; там присутствие мое необходимо
для поддержания общего мнения. Мне нужны люди и деньги; успехи и
победа все поправят!"

ГЛАВА XXXIX

Бедственное положение французской армии. Березина. Возвращение
Наполеона в Париж.

Наполеон не мог долго оставаться в Смоленске. Почти все резервы,
которыми думал он распорядиться для прикрытия своего отступления,
изменили местопребывание неожиданными переходами. Продовольствие
не доставлялось вовремя или расхищалось, потому что в армии
царствовал беспорядок. Ежедневно приходили к нему известия о
новых несчастьях, о новых поражениях. Все, казалось, вооружено
против Наполеона. Французы терпели поражение везде, где встречали
русских. Ней едва не погиб под Красным. Сам Наполеон думал, что
любимый его маршал, которого он называл храбрецом, попал в плен.
Узнав, что Ней успел избежать плена, Наполеон в восторге
вскричал: "В моих тюильрийских кладовых лежит двести миллионов; я
отдал бы их за маршала Нея!"

Но все эти несчастья французской армии ничто в сравнении с
бедствием, постигшим ее при Березине. Картина этой переправы
мастерскими красками начертана в сочинении генерала Данилевского;
она всем известна, все уже ее прочли, и потому мы заставим самого
Наполеона рассказывать об ужасах и несчастьях, которые истребили
последние остатки его армии. Заимствуем эти подробности из 29
бюллетеня.

"До 24 октября армия отступала в порядке. Холод начался с 25-го;
с этой минуты мы ежедневно теряли по несколько сот лошадей.

Хотя трудно было выступать в такой холод, император 13 числа
вышел из Смоленска, надеясь достигнуть Березины прежде русских.
Холод доходил до 16 градусов. Дороги покрылись гололедицей;
лошади околевали тысячами; вся кавалерия шла пешком; нечем было
везти пушек и обоза; необходимость принудила уничтожить большую
часть снарядов и припасов.

Французская армия с 14 числа была без кавалерии, без артиллерии,
без обоза. Без кавалерии нельзя было разведать о движении
русских, а без артиллерии - вступить в бой. Такое положение было
весьма затруднительно; слабые люди потеряли присутствие духа,
веселость и мужество.

Русские, видя на дорогах трупы людей и лошадей, решились
воспользоваться нашим бедственным положением. Они окружили наши
колонны казаками, которые отбивали все - людей и экипажи, все,
что отставало от армии. Эта иррегулярная кавалерия оказалась
весьма страшной по обстоятельствам.

Герцог Эльхингенский, начальствовавший арьергардом из трех тысяч
человек, взорвал укрепления Смоленска на воздух. Его окружили; он
находился в самом отчаянном положении; но мужество спасло его. 7
числа вся наша армия пришла в Оршу.

Волынская армия шла на Минск, через Борисов. Генерал Домбровский
защищал борисовский мост; но 11 числа вынужден был уступить
напору русских. Они перешли через Березину, имея в авангарде
дивизию Ламберта. Второй корпус, под командой герцога Реджио,
получил приказание идти на Борисов, дабы обеспечить французским
войскам переход через Березину. 12 числа герцог Реджио встретил
дивизию Ламберта в четырех милях от Борисова, поразил ее и
отбросил русских на правую сторону Березины. Но русские сожгли
мост и обеспечили таким образом свое отступление.

Русские заняли все переправы на Березине. Эта река имеет сорок
туазов в ширину; но берега ее покрыты болотами, потому весьма
затруднительно переходить ее.

Русский генерал расставил войска свои в разных дефилеях, по
которым он предполагал, что пойдет французская армия.

14 числа на рассвете император, обманув русских разными
фальшивыми движениями, произведенными накануне, прибыл в Студянку
и велел навести два моста на Березине. Герцог Реджио дрался между
тем с русскими войсками, на виду которых происходила переправа.
14 и 15 числа армия переправлялась через реку безостановочно.

16 числа на рассвете герцог Реджио известил императора, что он
атакован русскими соединившимися войсками; через полчаса другие
русские отряды напали на герцога Беллунского. Дело было жаркое;
вся французская армия принимала в нем участие и показала чудеса
храбрости. Герцог Реджио ранен, но не опасно, пулей в бок.

На другой день, 17 числа, они оставались на том же поле битвы. Мы
могли выбирать одну из двух дорог: в Минск и в Вильно. Минская
дорога идет между лесами и болотами, и армия не могла бы найти на
ней продовольствия.

Виленская дорога, напротив, идет по прекрасным местам. Армия,
лишенная кавалерии и всех запасов, жестоко истомленная
пятидесятидневным трудным переходом, влача за собой больных и
раненых после стольких битв, непременно должна была спешить к
своим магазинам. 21 числа армия добралась до Молодежна, где
получены первые подводы провианта из Вильно.

Из всего этого следует, что армия нуждается в восстановлении
дисциплины, кавалерии и артиллерии... прежде всего ей нужен
покой.

Лошадей в кавалерии так мало, что признано необходимым соединить
всех офицеров, имеющих лошадей, в четыре эскадрона, по сто
пятьдесят человек в каждом; генералы занимают должность офицеров,
а полковники унтер-офицеров. Этот священный эскадрон, под
командой генерала Груши и начальством короля неаполитанского,
следил непрерывно за императором.

Его величество никогда не чувствовал себя в таком превосходном
здоровье".

Весьма многие упрекали Наполеона за последнюю фразу, находя ее
оскорбительной для семейств, которых этот бюллетень погружал в
отчаяние и одевал в траур.

Не должен ли он был утешить Францию хотя тем известием, что она
может еще надеяться на него самого, и можно ли было скрыть от
Европы бедственное положение французской армии, ее бегство из
России? Разбитый, преследуемый, без средств, в стране, где все
вставало на защиту родины, Наполеон все еще был великим
полководцем. "В самом опасном положении, - говорил Бутурлин, -
этот великий полководец не изменил своей славе. Не уступая
очевидной опасности, он взирал на нее очами гения и нашел
средства там, где генерал, менее искусный и менее решительный, не
подозревал бы даже их возможности".

Холод стал нестерпимым. "Руки наши примерзали к рукояткам; слезы
леденели на щеках", - говорит один очевидец. "Все мы, - пишет
известный доктор Ларре, - находились в таком истощении и
бесчувствии, что едва могли узнавать друг друга... глаза и сила
так ослабели, что трудно было глядеть и сохранять равновесие".

Должен ли был Наполеон оставаться среди развалин своей армии?
Разумеется, нет. Через два дня после этого последнего бюллетеня
он созвал всех маршалов и сказал им: "Я вас оставляю и еду за
тремястами тысяч воинов. Нужна вторая кампания, когда в первую
война не кончена".

В тот же день, 23 ноября, отправился он в Париж, оставив
неаполитанскому королю главное начальство над армией. Он ехал в
санях под именем герцога Виценского, который его сопровождал.
Проезжая через Вильно, он совещался с герцогом Бассано в
продолжение нескольких часов; в Варшаве осмотрел укрепления
Праги. 2 декабря ночью прибыл он в Дрезден и имел конференцию,
очень долго продолжавшуюся, с королем саксонским, которого
почитал верным своим союзником, и в тот же день выехал из
Дрездена в свою столицу. 6 декабря он был уже в Париже.

ГЛАВА XL

Наполеон принимает поздравление в Париже. Набор трехсот тысяч
войска. Мюрат оставляет армию. Открытие Законодательного
корпуса.

Москва уничтожила все надежды Наполеона. Занимая Москву и впустив
в нее своих орлов, он воображал, что непременно найдет там
прочный и выгодный мир, конец своих военных походов, утверждение
своей силы и могущества. Желая оправдать необдуманное предприятие
и вторжение в русские пределы, Наполеон старался впоследствии
разными причинами объяснить цель столь дальнего и неудачного для
него похода; но всяк сам вполне оценит всю неосновательность и
шаткость этих причин. "Для общего дела Европы, - говорил он, -
эта война должна была служить окончанием случайностей и началом
общего благоденствия. Открылся бы новый горизонт, начались бы
новые работы для общей пользы. Будучи обеспечен на всех пунктах,
я созвал бы свой конгресс и сам составил бы священный союз: эти
идеи принадлежат мне. В собрании всех владетельных особ Европы мы
занялись бы устройством дел по-домашнему, по-семейному. Я призван
был примирить новый порядок вещей со старым и пожертвовал бы для
этого даже своей народностью".

Ясно, что Наполеон говорил все это для оправдания своего
необдуманного и несправедливого предприятия. Само Провидение
положило предел успехам Наполеона и не допустило его заменить
прежний порядок вещей новым, то есть порядок беспорядками,
смутами и последствиями революции.

"Люди, писавшие историю или размышлявшие о ней, - говорит де
Местр, - удивляются тайной силе, которая управляет человеческими
предначертаниями".

Притом же и сама мысль, высказанная Наполеоном, совершенно
неверна и несправедлива. Он говорит, что хотел примирить старый
порядок вещей с новым; но это было невозможно и неудобоисполнимо.
Под личиной согласия, предписанного обстоятельствами, прежний и
новый порядок непременно сохранили бы свою коренную разницу и
непобедимую антипатию; их примирение могло быть только наружное и
временное. Стараясь слить, примирить их, Наполеон предпринимал
дело вредное, невозможное, которое могло только повредить его
народности в глазах всех здравомыслящих людей, в чем и сам он
откровенно сознается.

Действуя таким образом на пользу двух дел, совершенно различных,
Наполеон не мог не потерять доверия монархов, сражавшихся за
порядок, и не лишиться фанатической преданности пылких умов,
мечтавших видеть в нем героя и защитника революции и всех ее
последствий. Поведение его принесло ему самые горькие плоды.

Оно предало Порту английскому влиянию и привело Бернадота на
конференцию в Або; вселило в одних надежду и мужество, а в других
поселило холодность и недоверчивость. Оно вдохновило императора
Александра сражаться до последней капли крови за спасение Европы,
между тем как полководцы Наполеона ежедневно менее доверяли
своему вождю, что доказывается поступками Шварценберга и
действиями Жюно при Валутике. Лучшая, невиданная дотоле армия
погибла в снегах; восторг и удивление заменились отчаянием и
жалобами. Подвиги и благодеяния великого воина забыты мгновенно,
и неблагодарность поселилась даже во дворцах его родственников.
Оба мира, примирителем которых он желал быть, на него
вооружились.

Наполеон проехал в Париж через Польшу, Пруссию, Баварию; везде по
следам его восставали народы за свою независимость. Теперь они
увидели возможность избавиться от ига и, приняв Россию за
образец, восстали против притеснителя Европы. Сначала ропот
покоренных раздавался тихо; обстоятельства мешали ему говорить
громко; но мало-помалу он распространился по всей Германии, во
всех классах народа.

Возвратившись в Париж, Наполеон хотел переменить образ мыслей и
показать себя приверженцем и защитником старого порядка вещей.
Принимая депутации сената и Государственного совета, он
напоминает сенаторам о прежних преданиях, желая показать, какое
правление хотел дать Франции, и, напоминая, что забыли его сына
во время возмущения генерала Малле, говорит им: "Отцы наши имели
привычку говорить: Король скончался, да здравствует король! Эти
немногие слова вмещают в себя все главнейшие выгоды монархии". С
государственными советниками он еще яснее развивает мысль свою;
прямо нападает на либерализм, называя его идеологией; обвиняет
метафизику, разрушившую прежние учреждения Франции, и говорит,
что она причина всех бедствий страны; осуждает и казнит учение и
революционные действия восемнадцатого века. "Все бедствия, -
говорит он, - испытанные нашей прекрасной Францией, следует
приписать идеологии, туманной метафизике, которая, хитро
изыскивая первоначальные причины, старается на этом построить
законодательство народов, не приспособляя законов к знанию сердца
человеческого и урокам истории. Такое заблуждение привело за
собой власть людей кровожадных. В самом деле, кто выдавал
возмущение за долг? Кто льстил черни, призывая ее к власти, для
нее недоступной?"

Такая поздняя перемена в образе мыслей не восстановит Наполеона в
мнении друзей порядка, но ослабит только народность его во
Франции. Скоро, скоро придет час его падения; войска его занимают
еще всю Германию, но недолго им там оставаться!

Наполеон показал крайнее недовольство слабыми действиями
сановников во время возмущения Малле. Гнев его обрушился на
префекта Парижа Фрошо, который был отставлен. Окончив это дело,
император принялся за военные распоряжения. Обыкновенная
конскрипция показалась ему недостаточной; он потребовал трехсот
тысяч войска, и сенат немедленно издал декрет, вполне
удовлетворявший его желанию.

Между тем остатки французской армии, бежавшие из России,
собрались на германской границе. Платов и казаки истребили все,
что могли; спаслось весьма мало, и спасенные находились в таком
жалком, отчаянном положении, что лучше было бы вовсе им не
спасаться. Самые надежные союзники французской армии, состоявшей
из стольких разнородных частей, начинают отпадать. Первый пример
подан прусским генералом Йорком. Он заключил и подписал
капитуляцию с генералом Дибичем 30 декабря 1812 года; через
двадцать дней (18 января 1813 года) Мюрат, возведенный Наполеоном
в высшие достоинства, бросает армию, передает начальство принцу
Евгению и быстро уезжает в Неаполь. Узнав о таком поспешном
отъезде, очень похожем на бегство, Наполеон писал сестре своей
Каролине:

"Муж твой - храбрый воин на поле битвы и ослаб, как женщина,
когда не видит врага: в нем вовсе нет нравственного мужества".
"Думаю, - писал он самому Мюрату, - что вы не из тех, которые
воображают, что лев погиб; если вы так думаете, то ошибаетесь; вы
наделали мне много зла со времени отъезда моего из Вильно".

Упрек основательный и заслуженный!

Заседания Законодательного корпуса открылись 14 февраля под
самыми печальными предзнаменованиями. В речи своей Наполеон опять
проклинает либеральные теории и обвиняет английский кабинет в
том, что он сеет в народах дух возмущения против законных
монархов; впрочем, скрывает свои неудачи и гордо говорит:
"Династия французская царствует и будет царствовать в Испании".

Кроме войска, нужны еще деньги для успешной войны. Наполеон не
скрывает своих намерений и нужд от Законодательного корпуса.
"Желаю мира, - говорит он; - он нужен Европе. Четыре раза после
разрывов, последовавших за амьенским трактатом, я предлагал его
торжественно: но соглашусь только на мир не бесчестный и
согласный с требованиями и величием моей империи".

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история