Верне Г. История Наполеона

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА XI

Перемещение консульской резиденции в Тюильри. Новая итальянская
кампания. Битва при Маренго. Возвращение в Париж. Национальный
праздник.

Первый консул хорошо понимал всю важность форм, в которые
облекается власть, и все влияние наружного блеска, которым она
окружает себя; он прилежно занялся всем, что могло в глазах
народа придать его власти большую блистательность.
Местопребыванием прежних властителей республики был
Люксембургский дворец; но власти эти пали при рукоплесканиях
нации, которой наскучило страдать под их беззаконным правлением;
этого уже было довольно, чтобы Бонапарт не захотел жить в
Люксембурге. Ему показалось там тесно; консулу понадобился дворец
королей, потому что он и действительно имел в своих руках
королевскую власть; Наполеон распорядился переехать в Тюильри,
место, освященное в народных воспоминаниях, как всегдашнее
пребывание верховной власти, как некоторый род отечественного
алтаря. Ревностные республиканцы старались, правда, распустить
молву, что такое распоряжение первого консула отзывается желанием
восстановить монархию; но и Конвент, и Комитет общественной
безопасности еще прежде Бонапарта помещались в Тюильри, и
приверженцы первого консула говорили, что он только следует их
примеру.

Приняв решительное намерение перейти в чертоги королей, Наполеон
назначил для этого день 19 января 1800 года, и когда этот день
наступил, он сказал своему секретарю:

"Итак, наконец мы будем ночевать в Тюильри!.. При переезде туда
меня должна сопровождать свита; скучно, да нечего делать: надобно
говорить глазам; это хорошо для народа. Директория была слишком
проста; оттого ее и не уважали. Простота хороша в армии; но в
большом городе, во дворце глава правительства должен стараться
всеми средствами обращать на себя взоры..."

Ровно в час пополудни Бонапарт выехал из Люксембурга в
сопровождении поезда, главное великолепие которого составлял
парад войск. Полки шли с музыкой впереди; генералы и штаб были
верхом; народ толпился со всех сторон. Глаза каждого искали
первого консула, который ехал в карете, запряженной шестью серыми
лошадьми, подаренными ему австрийским императором после
заключения кампо-формийского трактата. Камбасерес и Лебрен
помещались в той же карете, спереди, и казались только
камергерами своего товарища. Поезд тянулся по большей части улиц
Парижа, и народ везде встречал Бонапарта с восторгом.

Въехав на двор Тюильрийского замка, первый консул, сопровождаемый
Мюратом и Ланном, сделал смотр войскам. Когда мимо него стали
проходить церемониальным маршем 96-я, 43-я и 30-я полубригады, он
снял шляпу и склонил голову в знак уважения к знаменам,
развевавшимся в стольких сражениях. По окончании смотра Наполеон
вошел во дворец.

Остерегаясь, однако же, слишком явно выказать свои тайные
намерения, он захотел, чтобы царственная резиденция называлась
"дворцом правительства", и чтобы потешить республиканцев,
наполнил этот дворец изображениями на картинах и бюстами великих
людей древности. Между прочим, в одной из галерей новых
консульских апартаментов поставлена картина Давида Юний Брут и
превосходный бюст Брута младшего, вывезенный из Италии.

Все эти предосторожности обнаруживали стремление первого консула
к единовластию и вместе с тем доказывали, что он глубоко
чувствует свое положение. Но предубеждение к нему народа было
невероятное; народ видел его консулом, потом увидел императором и
все-таки говорил: "Что Бонапарт ни делай, а в душе он демократ".

Улучшения в управлении Францией, как те, о которых мы уже имели
случай сказать, так и многие другие, начали приводиться в
действие со времени водворения Наполеона в Тюильри. В это же
время печальное событие в Америке, смерть Вашингтона, подало ему
повод заслонить свои замыслы поступком в духе толпы; он отдал
приказ по армии:

"Вашингтон умер!.. Вследствие того первый консул приказывает
навязать на десять дней черный креп на все знамена французских
войск".

В тот же день консулы обнародовали результат собрания голосов
нации о новом конституционном акте.

Из числа трех миллионов двенадцати тысяч пятьсот шестидесяти
девяти человек, имеющих право голоса, тысяча пятьсот шестьдесят
два отвергли, а три миллиона одиннадцать тысяч семь человек
приняли конституцию.

Между тем правительство получило известия из армии, находящейся в
Египте. Бумаги были адресованы на имя Директории, и Клебер не
щадил в них Бонапарта, которого обвинял в том, что он покинул
армию в крайне бедственном положении. Первый консул, распечатав
эти бумаги, счел себя очень счастливым, что они попались ему в
руки. Но отвергая личную месть для общей пользы отечества, он
отвечал Клеберу как человек, который умеет управлять собой.
Ответом его была прокламация к восточной армии, превосходно
написанная, с целью скрыть содержание донесений, присланных из
Египта; вот эта прокламация:

"Воины!

Консулы республики не упускают из виду восточную армию.

Франция знает все содействие ваших побед восстановлению ее
торговли и распространению повсеместного просвещения. Вся Европа
смотрит на вас. Я часто мысленно переношусь к вам.

В какое бы положение вы ни были поставлены случайностями войны,
оставайтесь всегда теми же воинами, какими были при Риволи и
Абукире, и вы будете непобедимы.

Имейте к Клеберу то неограниченное доверие, которое имели ко мне:
он его вполне заслуживает.

Воины, помышляйте о том дне, когда увенчанные победой вы
возвратитесь на свою святую родину; тот день будет днем славы для
целой Франции".

Между тем Австрия, оправившись от уныния, наведенного на нее
столькими потерями в достопамятные итальянские кампании, охотно
вошла в планы лондонского кабинета, неприятные для Франции, и
отвергла все миролюбивые предложения Бонапарта. Видя такое
положение дел, первый консул начал с того, что приказал собраться
в Дижоне резервной армии в шестьдесят тысяч человек, которую
вверил начальству Бертье, а на его место военным министром
определил Карно. Но Наполеон не замешкался и сам принять команду
над этим войском, из которого образовал новую итальянскую армию.

Отправившись из Парижа шестого мая, он пятнадцатого прибыл к горе
Сен-Бернар и за три дня совершил через нее переправу.
Семнадцатого мая он из главной своей квартиры в Мартиньи писал
министру внутренних дел, что трудная переправа совершена
благополучно, и что к двадцать первому числу вся армия ступит на
землю Италии.

"Гражданин министр, - писал он ему, - я стою у подножья Альп,
посередине Вале.

Дорога через Большой Сен-Бернар представляла нам чрезвычайно
много затруднений при ее переходе; но войско мужественно победило
все препятствия. Треть артиллерии уже перевезена в Италию; армия
быстро спускается с горы; Бертье в Пьемонте: через три дня все
войска будут по ту сторону Альп".

И все исполнилось точно так, как предвидел первый консул, и
исполнилось быстро и в порядке.

Овладев, как бы мимоходом, городом Аостом, армия была остановлена
крепостью Бард, почитаемой за неприступную по положению своему на
вершине отвесной скалы, замыкающей глубокую долину, по которой
надобно было проходить. Чтобы преодолеть такую преграду, в скале,
вне выстрелов крепости, пробили тропинку, и по ней пошла пехота и
конница; потом, выбрав темную ночь, обвязали соломой колеса
лафетов и артиллерийских ящиков и таким образом успели
переправить орудия помимо крепости, следуя по маленькой бардской
долине, обстреливаемой только одной батареей в двадцать две
пушки, огонь которых, направленный наудачу, нанес французам очень
незначительный вред.

В самых первых числах июня главная квартира была перенесена в
Милан, и здесь Бонапарт, провозгласив учреждение снова
Цизальпийской республики, издал к своему войску прокламацию, в
которой, между прочим, говорит:

"Воины... вы уже в столице Цизальпийской республики; испуганные
неприятели бегут перед вами; вы отбили у них и госпитали, и
магазины, и запасные парки... Начальный подвиг кампании совершен.

Результатом всех наших усилий будут: слава непомрачимая и твердый
мир".

Но до прочного мира было еще далеко; и однако же французы были
уже накануне одной из тех решительных побед, которые, хотя и
неискренне, хоть на время, принуждают врагов откладывать свои
военные действия.

Девятого июня Бонапарт переправился через По и поразил имперцев
при Монтебелло, где генерал Ланн покрыл себя славой.
Четырнадцатого Наполеон снова настиг неприятелей в долинах
Маренго и одержал одну из самых блистательнейших побед.
Послушаем, как он сам рассказывает об этом деле:

"После сражения при Монтебелло армия двинулась, чтоб перейти
Сиеру. Авангард, состоявший под начальством генерала Гарданна,
встретив 24 числа неприятеля, который не допускал его
приблизиться к Бормиде и охранял свои три моста близ Александрии,
разбил его, отнял две пушки и взял сто человек пленными.

В то же время вдоль берега По напротив Валенсии приближалась
дивизия генерала Шабрана с намерением воспрепятствовать
неприятелю перейти за эту реку. Таким образом, Мелас оказался
стесненным между двух рек, Бормидою и По. У него отрезан
единственный путь, по которому он мог отступать после поражения
при Монтебелло; неприятель, казалось, не следует никакому плану и
еще не решил, как ему действовать.

Двадцать пятого на рассвете неприятель перешел Бормиду по трем
мостам и принял намерение прорваться сквозь наши войска; он
двинулся всеми силами, напал врасплох на наш авангард и с крайней
живостью начал знаменитую Маренгскую битву, которая решила,
наконец, судьбу Италии и австрийской армии.

В продолжение этой битвы мы четыре раза отступали и четыре раза
шли вперед. Более шестидесяти орудий на разных пунктах переходили
попеременно то в одни, то в другие руки. Кавалерия двенадцать раз
с разным успехом ходила в атаку.

Было три часа пополудни. Десять тысяч человек пехоты обходило
наше правое крыло по прелестной Сен-Жюльенской долине; их
поддерживали конница и многочисленная артиллерия. Гренадеры
гвардии, построясь в каре, стали посередине этой долины, как
гранитный редут: ничто не могло сбить или сдвинуть их с места; и
конница, и пехота, и артиллерия - все действовало против этого
батальона, - и все тщетно. Тогда-то подлинно увидели, что может
горсть людей истинно храбрых.

Такая отчаянная оборона гвардейских гренадеров задержала движение
левого неприятельского фланга, покуда не подоспел генерал Монние,
который взял в штыки деревню Кастель-Чериоло.

В это время имперская кавалерия сделала быстрый бросок на наше
левое крыло, и без того уже довольно расстроенное, и принудила
его отступить.

Неприятель шел вперед всей линией и сыпал на нас картечь более
чем из ста орудий.

Дороги были покрыты бегущими, ранеными, обломками ящиков и
лафетов. Неприятелей допустили приблизиться на ружейный выстрел к
деревне Сен-Жюльен, где была построена в боевом порядке дивизия
генерала Дезе, имея впереди себя восемь орудий легкой артиллерии,
а на флангах по батальону, построенному в полукаре. Все беглецы
собирались за них.

Уже неприятель стал делать ошибки, предзнаменовавшие его
поражение: он начал слишком растягивать свои фланги.

Присутствие первого консула поддерживало мужество войск.

„Дети! - говорил он им. - Помните, что я имею привычку ночевать
на поле битвы".

При криках: „Да здравствует первый консул!" Дезе живо повел атаку
с центра. Ряды имперцев в одну минуту расстроены. Генерал
Келлерман, который в течение целого дня прикрывал своей тяжелой
кавалерией отступление нашего правого крыла, кинулся в атаку с
такой быстротой и так кстати, что были взяты в плен шесть тысяч
австрийских гренадеров, начальник их главного штаба, генерал Цах,
и убито множество других генералов. Вся армия последовала за этим
движением. Правое крыло неприятелей отрезано. Ужас и смятение
овладело его рядами.

Австрийская кавалерия устремилась было к центру для прикрытия
отступления; но бригадный командир Бесьер, взяв полк головорезов
(les casse-cols) и гвардейских гренадеров, ударил на нее, рассеял
и тем довершил полное расстройство неприятельской армии.

Мы взяли пятнадцать знамен, сорок орудий и от шести до восьми
тысяч пленными; на поле легло более шести тысяч имперцев.

Девятый легкий пехотный полк заслужил быть названным
несравненным. Тяжелая кавалерия и восьмой драгунский полк покрыли
себя славой. Потери и с нашей стороны значительны; у нас убито
шестьсот человек, ранено полторы тысячи и взято пленными
девятьсот.

Генералы Шампо, Мармон и Буде ранены. У генерала-аншефа Бертье
весь мундир пробит пулями; многие из его адъютантов убиты или
ранены. Но армия и все отечество понесли еще чувствительнейшую
утрату.

Дезе убит в самом начале атаки, произведенной его дивизией;
умирая, Дезе успел только сказать бывшему при нем молодому
Лебрену: "Скажите первому консулу, что я, умирая, жалею только о
том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства"".

В течение своего военного поприща Дезе был три раза ранен, и под
ним убито четыре лошади. Он прибыл в главную квартиру только за
три дня до маренгской битвы, горел желанием быть в деле и
накануне раза два-три говорил своим адъютантам: "Вот уже прошло
много времени с тех пор, как я не дрался в Европе; ядра забыли
меня; ну, быть чему-то". Когда, в самом пылу битвы, донесли
Бонапарту, что Дезе убит, у него вырвались только эти слова: "О,
для чего не позволено мне плакать!" Тело Дезе было на почтовых
отправлено в Милан и там набальзамировано.

Два дня спустя Бонапарт писал консулам из главной квартиры в
Торре ди Гарафола:

"Граждане консулы; на другой день после сражения при Маренго
генерал Мелас прислал на наши аванпосты просить позволения
прислать ко мне генерала Скала. В продолжение дня заключена
конвенция, с которой прилагаю копию. Она подписана в ночи
генералом Бертье и генералом Меласом. Надеюсь, что французский
народ будет доволен своей армией".

Битва при Маренго отдала в руки победителей Пьемонт и Ломбардию.
Первый консул недолго пробыл в Италии. В Милане народ и даже
духовенство приняли его с восторгом. Бонапарт, желая приобрести
опору в духовных особах, сказал им следующую речь:

"Служители церкви, которой я сын, я считаю вас лучшими моими
друзьями; я объявляю вам, что сочту за возмутителя общественного
спокойствия и велю жестоко наказать и, если будет нужно, то
предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей
святой религии или вашим священным особам... Без религии человек
ходит во тьме; одна только религия дарует человеку непреложный
свет и указывает ему на его начало и последний конец".

Такую речь должно приписывать не одной политике честолюбивого
солдата. Бонапарт, правда, был равнодушен к религии; это
доказывается поведением его в Каире и свидетельством Записок на
острове Святой Елены, равно как и свидетельством доктора О'Меара,
Пеле де ла-Лозер и Тибодо; но у него была религия политическая.
Он говорил:

"Нет примеров, чтобы государство могло существовать без алтарей и
их служителей"; и этой-то политической религии Наполеона должно
приписать ту речь к духовенству, которую мы сейчас привели.

Овладев за несколько дней Италией, первый консул поспешил
возвратиться во Фрнацию, но прежде учредил Совет для приведения в
порядок управления Цизальпийской республики и возобновил в Павии
университет. Двадцать шестого июня Бонапарт приказал перенести
тело Дезе на Сен-Бернар и там воздвигнуть памятник в честь
павшего героя. 29-го он прибыл в Лион и привлек к себе
расположение жителей этого торгового и обширного города
повелением возобновить фасады Беллекурскои площади, и сам положил
первый камень сих работ.

Третьего июля, то есть менее чем через два месяца после отъезда
своего из Парижа, Наполеон возвратился туда, увенчанный новыми
победными лаврами, и был принят с живым, единодушным восторгом.
Первым его делом было наградить воинов, отличившихся храбростью.
Еще при открытии кампании он наименовал неустрашимого Латур
д'Овернья, который не хотел никакого повышения чином, первым
гренадером республики, а теперь назначил по армии большое
производство и многим раздал почетные листы.

Покуда первый консул овладевал за несколько дней лучшей частью
Италии, Брюн и Бернадот, главнокомандующие западной армией,
умиротворили Бретань, и по этому случаю было решено праздновать
соединение всех французов. Предписание консулов от 12 июня
назначило для этого празднества день 14 июля и, чтобы торжество
было полнее, то предписано начать в этот же день, как в
департаментах, так и на Вандомской площади в столице, закладку
колонн, воздвигаемых в честь и память павших на поле брани.

И снова на Марсовом поле, после десяти лет смут и бедствий,
собралось неисчислимое множество народу. Офицеры, присланные от
армий рейнской и итальянской, развернули перед консулами знамена,
отбитые у неприятелей, которые приносили в дар отечеству, и
Бонапарт обратился к депутатам армий со следующими словами:

"Знамена, представляемые правительству в присутствии жителей
нашей огромной столицы, свидетельствуют о гениальности
главнокомандующих Моро, Массена и Бертье, о достоинствах
генералов, их помощников и о мужестве французских воинов.

Возвратясь в лагеря, скажите солдатам, что к первому вендемьеру
народ французский ожидает от них или известия о заключении мира,
или новых знамен, отбитых у неприятеля".

В этой речи достойно примечания то, что Бонапарт, поставленный в
необходимость умолчать о себе и выхвалить других военачальников,
зная, впрочем, что имя его не будет забыто народом, нарочно
назвал тех генералов, которые более других могли с ним
соперничать, и упомянул о Моро и Массене прежде, чем о Бертье,
своем поверенном и друге. Это было ловкое средство показать, что
он не питает ни малейшей зависти к знаменитым воинам, и что вовсе
не думает, будто они и вправду могут быть его соперниками. Такие
слова проявляют гордую самосознательность гения, которая
выказывается из-за вынужденной скромности официальной речи и
никогда так явно не обнаруживает своего личного превосходства,
как когда выставляет на вид достоинства других.

Празднество заключилось пиром, данным первым консулом главным
властям республики, на котором он предложил тост: "За 14 июля и
за нашего повелителя - за французский народ!"

ГЛАВА XII

Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс.
Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская
машина.

Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи
мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое
расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от
армий.

Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного
совета и назначением его членов.

Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор
между Францией и Соединенными Штатами:

а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать
прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на
который представителем Французской республики отправил генерала
Кларка.

Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник,
бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех
департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на
площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера,
которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от
неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы.

Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию
консулов, еще более придало торжественности празднику 1
вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь,
достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и
достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому
искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни
великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему
оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и
высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно
сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого
Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и
который приходился в родстве Тюренну.

Восьмой год основания республики был также ознаменован и
открытием в Сен-Сире Пританея.

Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на
усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых
патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства,
употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое
он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских
постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов
республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на
которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В
числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор
Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник,
по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к
Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый
консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в
тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было
напасть на него.

Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового
Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против
него заговор и устроили известную "адскую машину". Это было 3
нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление
Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и
Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг
взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной.
Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, -
Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью,
кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та
поспешность избавила от трагической гибели человека,
преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и
Франции. "Под нас подвели подкоп!" - вскричал первый консул. Ланн
и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. "Нет,
нет, - сказал Бонапарт, - едем в оперу!" И он сел в своей ложе
так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как
будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго
предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в
течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон,
уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались
все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и
чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились
собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера
и громким голосом вскричал: "Вот дела якобинцев; якобинцы хотели
убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни
духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики
просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно
бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы,
разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех
преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя
усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой
негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!.."

Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам
департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим
последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и
изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в
слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции
Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел
открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на
наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были
легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал
подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого
происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и
Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь
настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных,
которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались
жертвой ярости черни.

Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих
порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу
Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые
замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах
проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это
был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем,
Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством
Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к
тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы
правления, замышляемое Наполеоном.

ГЛАВА XIII

Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы.
Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с
Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат.
Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.

Сочинения, пущенные в ход для того, чтобы выведать мнение народа,
приняты публикой не так, как бы можно ожидать, судя по общему
расположению, которым пользовался первый консул, и поэтому
принята благоразумная мера скрыть официальность этих сочинений и
отсрочить исполнение намерения, на которое они намекали. Но
адская машина подала повод к учреждению специальных судов и
изъятых из действующего общего закона расправ, сделавшихся
орудиями к быстрому развитию верховной власти, которую первый
консул уже на самом деле сосредоточил в своих руках. Это опасное
учреждение породило смелую оппозицию некоторых должностных лиц,
как, например, Бенжамен-Констана, Дону, Женгене (Ginguene),
Шенье, Иснара (Isnard) и других. В сенате нашлись также
три-четыре великодушных человека: Ламбрехт, Ланжюпне, Гара и
Ленуар-Ларош, которые восстали против этой меры. Но в пользу
желаний первого консула было такое большинство голосов, что
желания эти легко были облечены в законную форму.

Вместе с приведением в исполнение своих честолюбивых замыслов
Наполеон не забывал, однако, заботиться об истинно полезных для
общества делах. По всей Франции проводились новые дороги и новые
каналы; художества возрождались с новым блеском; ученые открытия
поощрялись; торговля и промышленность открывали себе пути, до сих
пор неизвестные.

Семнадцатого января 1801 повелено возобновление действий
Африканской Компании, и первый консул, переносясь мыслью от
атласа к Альпам и объемля своим прозорливым взором всю пользу
просвещения, в тот же день дал приказание генералу Тюрро
председательствовать в комиссии, назначенной для построения
прекрасной симплонской дороги.

Девятого февраля был в Люневиле подписан мирный договор с
державами континента. Бонапарт воспользовался этим случаем, чтоб
обвинить лондонский кабинет и представить его, как единственное
препятствие к всеобщему умиротворению. В письме своем к
Законодательному собранию он сказал: "Остается жалеть, что этот
мирный договор не объемлет всех частей света. По крайней мере,
таково было желание Франции, и такова была постоянная цель усилий
ее правительства; но все эти усилия оказались тщетными. Европа
знает, как действовало английское министерство, чтобы расстроить
и само заключение люневильского трактата". Вслед за тем, в ответе
своем на поздравления Законодательного собрания, Наполеон дал
почувствовать, что в уме его уже рождается гигантский замысел
введения континентальной системы; он говорил: "Все державы
континента согласятся между собой, чтобы принудить Англию идти по
пути умеренности, справедливости и здравого рассудка".

Бонапарт, радуясь восстановлению во Франции внутреннего
спокойствия, которое предшествовало заключению внешнего мира,
поспешил выразить свое удовольствие по случаю согласия,
замеченного им между жителями разных департаментов, которые он
объехал; говоря об этом, он промолвил: "Итак, нечего слушать
необдуманных речей некоторых ораторов". Эти слова были намеком на
смелые речи, произнесенные во время прений об учреждении
специальних присутственных мест.

За люневильским трактатом, заключенным преимущественно с
Австрией, последовали мирные договоры с Неаполем, Мадридом и
Пармою. Около того же времени Бонапарт учредил департаменты
Роерский, Саррский, Рейн-и-Мозельский и Мон-Тонерский; а так как
умиротворение и распространение границ Французской республики
должны были иметь влияние на ее вещественные выгоды, то первый
консул велел издать закон, которым ему присвоена власть учреждать
торговые биржи, и отдал приказание, чтобы каждый год, от 17 до 22
сентября, была публичная выставка всех изделий отечественной
промышленности.

Освободясь от военных забот на континенте Европы и довольный
разъединением, по крайней мере, по наружности, Англии с другими
державами, Бонапарт основывал большие надежды на
благорасположении к нему российского императора Павла I. Но
кончина этого государя разрушила все его планы. Узнав о ней, он
изъявил непритворное и живое прискорбие.

Вот уже второй раз нечаянное событие расстраивало огромный
замысел Бонапарта, уничтожить могущество Великобритании в Индии.

Однако же первый консул не довольствовался тем, что успел уже
сделать. Посреди своих славных трудов и великих начинаний он
чувствовал, что его план реорганизации неполон: в нем еще не было
определено место для религии. Конечно, он и прежде не то чтобы не
обращал на нее внимания, но о ней не было говорено ни в
заключенных трактатах, ни в изданных законах. Если духовенство и
пользовалось, наравне с лицами других состояний, милостями
консула, то этого все еще было мало для упрочения того положения,
в котором находился первый консул; и чтобы укрепить его на
основании законном, Наполеон вошел в переговоры с Римом и
заключил конкордат с папой Пием VII. Философы из свиты Бонапарта,
которые не отказались содействовать революции брюмера, потому что
она упрочивала их внезапное возвышение, вдруг заговорили против
обновления религии. Им хотелось, чтобы Бонапарт провозгласил себя
главой галликанского вероисповедования и совершенно бы прервал
все сношения с Папой. Но первый консул знал лучше, чем эти люди,
важность религии и опасность, так сказать, задеть за живое
большинство нации.

Еще во времена революции и тиранского владычества философизма и
Директории некоторые почувствовали ту необъятную пустоту, которую
оставляет после себя ниспровержение религии, и тщетно старались
пополнить ее, кто учреждением праздников в честь Бога Всевышнего,
кто обрядами феофилантропов.

Бонапарт, уверенный в том, что несравненно большая часть
французов привержена к римскому вероисповеданию, естественно,
должен был отнестись к Папе с переговорами о возобновлении
богослужения и показать вид, что намеревается возвратить церкви
ее прежнее величество, а прелатам прежний блеск их звания.
Поэтому-то, не обращая внимания на сарказм приближенных к себе
людей, которые все были вотерьянцы, он, по случаю заключения с
Англией амьенского мира, приказал отслужить Те Deum в соборной
церкви Парижской Богоматери. При совершении этого молебна
присутствовали все знаменитости тогдашней эпохи. Когда Ланн и
Ожеро, назначенные сопровождать первого консула, узнали, что
должны идти к обедне, то хотели отказаться; но Бонапарт не
позволил, и на другой день все шутил над Ожеро, спрашивая,
понравилась ли ему вчерашняя церемония.

"Конкордат 1801 года, - сказал Наполеон в своих мемуарах, - был
нужен для религии, для правительства... Он прекратил беспорядки,
устранил взаимную недоверчивость..." На одном из совещаний,
предшествовавших подписанию конкордата, Наполеон сказал: "Если бы
в Риме не было пап, так на этот случай следовало бы их выдумать".

Помирившись с Папой, Бонапарт дал новое ручательство в
продолжительности восстановленного спокойствия учреждением
королевств в Италии, которую прежде хотел было наводнить
республиками. Тоскана возведена на степень маленького
независимого государства в пользу одного из пармских инфантов, у
которого отобрали прежние его владения для присоединения их к
Ломбардии. Принц этот, принявший пышный титул короля Этрурии,
посетил столицу Франции под именем графа Ливорнского. В честь его
были даны блестящие праздники, по случаю которых снова проявились
изысканность и изящность старой аристократии. Но великолепие
приема не могло скрыть всей ничтожности гостя; и когда Бонапарта
спрашивали, каким это образом такой незавидный человек облечен
таким верховным саном, он только отвечал: "Политика, политика..."

Между тем другой знаменитый гость прибыл в Париж с берегов Темзы.
Ему не сделали такого великолепного приема, как прежнему, но зато
Бонапарт выказал ему искреннее радушие. Этот гость уже был не
ничтожество; человек с высшим умом и благородным характером, про
которого Наполеон сказал, что "сердце живит его гений, тогда как
в Питте гений одушевляет сердце". Гость этот был Фокс!

Бонапарт расточал перед знаменитым англичанином самые живые
доказательства дружелюбия и уважения. "Я часто принимал его, -
говорит он в своем Мемориале, - еще прежде я уже много наслышался
о его талантах, а теперь узнал его прекрасную душу, доброе
сердце, виды обширные и благородные. Я полюбил его. Мы часто
беседовали с ним о множестве предметов и без всяких
предрассудков... Фокс - пример людей государственных, и рано ли,
поздно ли, а его система обоймет целый свет..."

Чувства симпатии первого консула к Фоксу были разделяемы вообще
всеми французами. "Его принимали как какого-нибудь триумфатора во
всех городах, через которые он проезжал. Давали в его честь
праздники; и везде, где только узнавали, что Фоке будет
проезжать, его встречали и провожали с величайшими почестями".
(О'Мире).

Положение Франции после Амьенского мира было таково, каким она
уже давно не пользовалась. Науки и художества развивались до
удивительной степени; музеи обогатились похищениями драгоценной,
древней собственности народов; торговля и промышленность, для
которых были открыты новые пути проведением множества дорог и
каналов, вводили неслыханную дотоле роскошь; открыто множество
школ и лицеев; военная слава дошла до высокой степени; бразды
правления были в руках Бонапарта... Казалось, чего бы недоставало
Франции!.. Ей недоставало законного короля; на ней кровавым
пятном лежало тяжкое преступление, - и все ее мнимое величие
допускалось Провидением только для того, чтобы народы видели, как
оно карает преступников.

Положение Франции, говорим, казалось блистательным; но ее
конституция носила в себе самой невозможность быть постоянной.
Все были убеждены в том, что ее победы и мирные договоры, ее
могущество и блеск - плоды гения одного человека; и все также
были уверены, что один только этот гений в состоянии поддерживать
ее на теперешней степени славы; и тогда, естественно, рождался
вопрос, каким же образом этот человек, первый по всему, может, по
силе конституции, занять когда-нибудь второстепенное место?
Сенату казалось, что он уже и так много сделал для Бонапарта,
когда, по голосу нации, требовавшей блистательного вознаграждения
первому консулу, назначил его консулом на десять лет. Но десять
лет должны же были кончиться, и вопрос не разрешался этим
временным первенством такого человека, как Бонапарт, который не
мог уже сделаться просто частным человеком. Наполеон и Франция
поняли это; и потому, когда сенат утвердил за ним консульство на
десять лет, он отверг его и обратился к народу с вопросом: "Быть
ли Бонапарту консулом на всю его жизнь?", и три миллиона голосов
отвечали: "Быть!"

Сенат, желая сколько возможно прикрыть свое прежнее
неблаговременное распоряжение, поспешил объявить народную волю, и
при том, собственно от себя, даровал первому консулу новое право
- право избрать себе преемника. Вот что отвечал Бонапарт
депутации от сената:

"Сенаторы!

Жизнь гражданина принадлежит народу. Народ желает, чтобы я всю
жизнь свою посвятил ему... Покорствую его воле...

Давая мне новое ручательство, ручательство постоянное, народ
возлагает на меня обязанность улучшить систему его
законодательства новыми предусмотрительными постановлениями.

Мои усилия, ваше содействие и содействие властей и доверенность
ко мне народа утвердят, надеюсь, благосостояние Франции... И
тогда, довольный тем, что сделал, я без сожаления сойду в могилу
и оставлю свою память на суд потомству".

Однако же общенародное назначение Наполеона пожизненным консулом
встретило некоторые голоса не в его пользу, но это было каплей в
океане. Пожизненное консульство, казалось, сопрягало судьбы
Франции с судьбой одного человека и некоторым образом составляло
род самодержавия, немногим уже отделенного от наследственной
монархии; и нельзя же было ожидать, чтобы люди всех партий,
порожденных 1789 годом, были согласны с большинством голосов
нации, облекших Бонапарта столь огромной властью: Конвент и
Учредительное собрание нашли своих представителей; первый, в лице
Лафайета, дал одно условное согласие на пожизненность достоинства
первого консула; а второе; в лице Карно, вовсе отверг такое
назначение.

Бонапарт предвидел оппозицию со стороны Лафайета, который, не
соглашаясь на все личные убеждения консула, постоянно отказывался
занять почетное место сенатора; и если бы Наполеон лучше знал
Лафайета, то не стал бы тщетно стараться привлечь его на свою
сторону: Лафайет не только не изменился с эпохи 1789 года, но еще
хотел, чтобы Франция, Европа и Америка знали, что он остается все
одним и тем же человеком. Полный воспоминаний о том, кем он был
при Вашингтоне и Мирабо, он составил себе первостепенное
политическое значение, тщательно намеревался сохранить его и не
был расположен занять второстепенное место при ком бы то ни было.
Ему также хотелось быть представителем какой-нибудь эпохи, живым
знамением 89 года; и когда человек этот смотрел на себя как на
лицо вполне историческое, как на первое действующее лицо многих
великих сцен, то, естественно, не хотел сойти с высоты, на
которую поставили его победители 14 июля, и стать в ряды
безвестной толпы, окружающей победителя 18 брюмера. И, таким
образом, Лафайет, участник в первоначальной федерации, охраняя
свое самодостоинство, не мог сблизиться с диктатором 1802 года и
должен был отказаться от тоги сенатора; поэтому-то он смиренно
скрылся в своем уединении, в Лагранже, и не принимал
необдуманного участия в блестящих тюльерийских собраниях.

В это время Бонапарт, перед самым назначением его консулом на
жизнь, учредил орден Почетного легиона.

"Этот знак отличия, - было сказано от имени консула в
Законодательном Собрании, - будет наградой всех достойных, без
различия званий".

Но учреждение "знака отличия", несмотря на оговорку без различия
званий, живо напоминало о системе прав и преимуществ, и не могло
не возбудить противоречия некоторых;

должно сказать, что в этом случае многие умеренные люди не
одобряли нового учреждения. Бонапарт изумился, но отверг все
предложения тех, которые, желая держаться середины, советовали
ему учредить этот орден единственно для военных. "Нет, сказал он:
- нас тридцать миллионов человек, связанных наукой,
собственностью, торговлей. Триста или четыреста военных ничего не
значат в сравнении с этой массой. Притом, когда нет войны,
военачальник становится снова гражданином. Если смотреть на
военного с односторонней точки зрения, так ему нет других
законов, кроме прав сильнейшего; военный видит одного себя, все
относит к самому себе... И потому я нисколько не остановлюсь в
этом случае отдать предпочтение службе гражданской... я управляю
государством не в качестве главнокомандующего армиями, но потому,
что нация думает найти во мне способности к управлению
гражданской частью. Если б она думала иначе, то правительство не
могло бы поддержать себя. Я очень хорошо знал, что последний
барабанщик поймет меня, когда, в бытность мою генералом,
подписывался: член Академии... Если орден Почетного легиона не
будет наградой заслуг на поприще гражданской службы, так он и не
будет Почетным..."

Нельзя отвергнуть, что мысль награждать одинаковым отличием все
виды заслуг и достоинств была великой мыслью и всем, без
различия, открывала дорогу к известности. И, в таком случае,
позволительно думать, что если нашлись люди умеренные, люди
здравомыслящие, которые порицали учреждение ордена, то они делали
это потому, что не совсем верили словам Бонапарта и видели в
Почетном легионе только новое средство, которое консул не
замедлит употребить сообразно со своими намерениями, которые они
могли предугадывать. Поэтому можно сказать, что порицали,
собственно, не учреждение знака отличия и не то чтобы не поняли
первого консула, а что уже предчувствовали в нем императора.

Между нововведениями времен консульства более всех отличается
Свод Гражданских Законов. Напрасно говорят, будто это
исключительно произведение многих великих юрисконсультов
тогдашней эпохи. Все знают, что Бонапарт постоянно сообщал им
свои замечания, и даже не раз случалось, что одним счастливым
словом, одной из тех искр, которые может рассыпать только гений,
решал затруднения, из которых законники никак не могли
выпутаться. Таким образом, он велел прибавить всю V главу в
положении о гражданских актах, которой ясно и чисто определяются
гражданские нрава военных во время бытности их вне границ
отечества. Когда ему заметили, что для актов, совершаемых
военными за границей, будет достаточно, если они совершатся по
положениям, существующим в той стране, где подписаны, Бонапарт
тотчас ответил: "Когда военный под своим знаменем, то он в своем
отечестве: где наше знамя, там и наше отечество".

Между тем Амьенский договор оставлял в бездействии в руках
Наполеона все военные силы Франции, и тогда-то первый консул
придумал, пользуясь спокойствием в Европе, перенести оружие в
Америку и покорить остров Сент-Доминго. Начальником этой
экспедиции он назначил зятя своего Леклерка (Leclerc). Экспедиция
не была успешна. Важнейшим последствием было похищение начальника
негров Туссен-Лувертюра, человека очень замечательного в той
стороне; он привезен во Францию и умер в крепости Жу. Леклерк
погиб, жалея, что взялся за дело, которого не мог привести к
желаемой развязке. Рошамбо, занявший его место, вовсе потерял
колонию из-за своего слишком строгого обращения с туземцами.

Италия, колыбель славы и могущества Наполеона, привлекала также
его внимание. В 1802 году он был избран президентом Цизальпинской
республики, что согласовалось с его видами. "У вас только одни
частные законы, - сказал он депутатам от этой республики; - вам
нужны законы общие. Ваш народ имеет только одни местные обычаи;
ему должно принять обычаи самостоятельной нации". В течение этого
года Бонапарт присоединил к Франции Пьемонт и разделил его на
шесть департаментов: По, Доара, Сезия, Стура, Танаро и Маренго.

Первые дни 1803 года были ознаменованы преобразованием
Национального института (Академии наук и изящных искусств),
который разделен на четыре класса: 1) науки; 2) языковедение и
литература; 3) история и древняя литература; 4) художества. Это
новое учреждение исключало науки нравственные и политические, что
было следствием нерасположения Бонапарта к некоторым публицистам
и метафизикам, которые осмелились было возвысить голос и порицать
его гражданские постановления.

К тому же времени относится основание первым консулом весьма
значительных учебных заведений: военной специальной школы в
Фонтенбло и специальной школы художеств и ремесел в Компьене.

Успокоив отечество, Наполеон хотел принять на себя посредничество
в распрях Гельветической конфедерации. По этому поводу он дал
Швейцарии новое уложение, кончившее все споры между старинными
кантонами. Девятнадцать областей, имеющих каждая свою
конституцию, составили, под верховным покровительством Франции,
новую Гельвецию.

Первый консул обратился в ней с прокламацией, к которой, между
прочим, было сказано:

"Нет ни одного рассудительного человека, который бы не увидел,
что посредничество, которое я принял на себя, есть для Гельвеции
благодеяние того Провидения, которое посреди остальных смут и
колебаний всегда хранило существование и независимость вашей
нации, и что только это посредничество остается вам единственным
средством сохранить то и другое".

Иностранные кабинеты, особенно лондонский, не могли, конечно,
равнодушно смотреть на развивающееся могущество Франции и на
полновластие в ней Бонапарта. Тори беспрестанно нападали на него
в своих газетах. Наполеон велел напечатать в "Мониторе":

"Часть английских журналистов не перестает требовать войны... Их
негодование возбуждается более всего делами Швейцарии, которые
благополучно приведены к окончанию..."

Официальная нота к великобританскому правительству оканчивалась
изъявлением желания сохранить мир, но и давала разуметь, что в
случае нужды Франция готова будет приняться за оружие, и что
угрозами от нее ничего не получат. За этой нотой последовала
другая, которая заключалась следующими примечательными словами:

"Скорее волны океана подроют скалу, которая в течение сорока
веков противится их усилиям, чем неприязненная партия успеет
разжечь войну и все ее ужасы в сердце Запада, или, что еще
невероятнее, заставить хотя на одно мгновение побледнеть звезду
французского народа".

Но скоро для первого консула наступило время, когда ему уже
нельзя стало довольствоваться одной полемикой с английскими
журналистами; и в "Мониторе" было напечатано:

"Газета Times, которая, говорят, состоит под надзором
министерства, беспрерывно восстает против французского
правительства... Она обвиняет его в поступках самых низких, самых
черных. Какая же ее цель?.. Кто подкупил ее?..

Другой журнал, издаваемый эмигрантами, перещеголял в этом случае
Times, и осыпает нас ругательствами.

Одиннадцать прелатов собрались в Лондоне и под председательством
арраского епископа бранят французское духовенство...

Множество французов, осужденных за разные преступления,
совершенные уже после заключения Амьенского трактата, нашли себе
убежище на острове Джерси...

Жорж, изобретатель адской машины, публично носит в столице Англии
красную ленту..."

После таких резких обвинений амьенскому миру было мудрено
оставаться продолжительным.

ГЛАВА XIV

Разрыв между Францией и Англией. Путешествие Бонапарта в Бельгию
и по прибрежью. Заговор Пишегрю и Жоржа. Смерть герцога
Энгиенского. Конец консульства.

Единство Европы, первоначально созданное христианской религией и
впоследствии утверждаемое покровительством политики, было жестоко
нарушено французской революцией, совершиться которой позволило
Провидение, как бы нарочно для того, чтобы впоследствии показать
народам, как страшно карает оно народ преступный, поправший все,
что есть священного на земле. Все державы праведно
неблагоприятствовали Франции, но не пришло еще время сокрушения
могущества беззаконного, и рука Божия удерживала еще гром,
который предопределила кинуть на него рукой России, всегда верной
вере и царям своим. Судьбы Вседержителя неисповедимы; но недаром
же Провидение избрало народ, верный и преданный царю, Для
наказания народа-цареубийцы!

В таком положении дел для Франции не могло быть прочного мира.
Мирились по необходимости - и только! Когда и теперь, по
прошествии почти полустолетия, каждый здравомыслящий человек с
таким негодованием смотрит на французскую революцию, то что же
было в 1803 году!

Послание консулов от 20 мая 1803 известило сенат и
Законодательное собрание о необходимости войны с Великобританией.
Сенат и Законодательное собрание отвечали: "Принять немедленно
действительные меры, чтобы принудить Англию соблюдать договоры и
уважать достоинство французского народа". На этот ответ первый
консул возразил:

"Мы поставлены в необходимость вести войну: будем вести ее со
славой...

Нет сомнений, что мы желаем оставить нашим потомкам имя
французское честным и незапятнанным (!!!)...

Каковы бы ни были обстоятельства, но, во всяком случае, Англия
получит от нас пример в воздержанности (!!!!), которая одна в
состоянии поддерживать общественный порядок".

Поводом к расторжению мира со стороны Англии был спор за владение
островами Лампедузой и Мальтой и очищение Голландии. Российский
император и король прусский тщетно предлагали свое
посредничество.

Первое открытие неприятельских действий между двумя воюющими
державами было неблагоприятно для Англии. Французские войска
заняли Гановер и взяли в плен англо-гановерскую армию,
оставленную своим главнокомандующим, герцогом Кембриджским.

После начала таким счастливым образом военных действий Бонапарт
отправился из Парижа в Бельгию. Искренне или неискренне, только
Брюссель и бельгийцы с восторгом встретили человека, который
присоединил их к Французской республике. Бонапарт отвечал на
привет бельгийцев приказанием соединить Рейн, Маас и Шельду
большим судоходным каналом.

Возвратясь в Париж, Наполеон приказал открыть для публики мосты
des Arts, а из Пританея образовал Лицей. Не менее того занимался
он и делами иностранного министерства. Заключил союз со
Швейцарией, принял на экстраординарной аудиенции посланника
Оттоманской Порты и обнародовал об уступке Луизианы Соединенным
Штатам за шестьдесят миллионов франков.

Но всего более занимала первого консула война с Великобританией.
Он серьезно начал обдумывать план высадки в Англию и впоследствии
говорил об этом плане. Если над ним смеялись в Париже, так зато
не смеялся Питт в Лондоне. Выехав из Парижа в начале ноября,
Наполеон объехал поморье, где по его повелению производились
огромные работы для содействия к исполнению замышляемой высадки,
и на его глазах произошло под Булонью (Boulogne) сражение между
одной дивизией английского флота и французской флотилией.

Прибыв обратно в столицу, первый консул нашел уже там послание
английского короля к французскому парламенту, послание, которым
Георг III объявлял, что: "восстает со своим народом, потому что
видит, как Франция вооружается против конституции,
вероисповедания и независимости английской нации; но кончится
тем, - говорил Георг III, - что Франция покроет себя стыдом и
падет в бездну зол".

Эти слова теперь нам могут казаться пророческими; но в тогдашнюю
пору никто во Франции не признал их основательными, и взбешенный
Бонапарт велел напечатать в "Мониторе" опровержение на послание
английского короля, в котором не постыдился нападать более всего
на его преклонные лета и между прочим сказал:

"Король Великобритании говорит о чести своей короны, о сохранении
конституции, религии, законов, независимости. Но разве все эти
неоцененные блага не были обеспечены Англии амьенским
трактатом?.. Ваша религия, ваши законы и ваша независимость,
скажите, что имеют общего с островом Мальтой?

Человеческой мудрости не дано предвидеть будущего...; но мы можем
смело предречь, что не видать вам Мальты, не видать вам
Лампедузы, и придется вам подписать трактат, выгодный для вас
менее Амьенского..."

Война показала Бонапарта величайшим полководцем;
правительственные меры, принятые им, обличили в нем великого
государственного человека: теперь, когда типографский станок
становился уже политическим могуществом, ему оставалось доказать,
что он так же хорошо сумеет владеть и пером. Нет сомнения, что
его прокламации, приказы по армии, речи к воинам и речи
официальные могут дать понятие о силе и сжатости, о благородстве
и возвышенности его слога; но всего этого ему казалось
недостаточно. В ту пору журналистика начинала играть важную роль,
и этого уже было довольно, чтобы Наполеон захотел и сам
действовать на этом поприще и таким образом стать вполне
человеком своего времени. Победитель при Маренго никак не думал
унизить себя, принимаясь за перо для журнальной статьи, которой
старался разить неприятелей так же чувствительно, как и мечом. Он
даже не раз говорил, что если бы ему пришлось избирать на свою
долю доблести воина или достоинства гражданина, то, не
сомневаясь, избрал бы последние, и потому-то, в бытность свою в
Италии и Египте, прежде титула "главнокомандующий войском" ставил
титул "член Академии".

Обдумывая военные действия против Англии, первый консул не
переставал, однако же, заниматься и внутренним устройством
Франции. 20 декабря 1803 года по его предложению последовало
постановление сената (Senatus-consulte), которое изменило в
некоторых отношениях образование Законодательного собрания,
открытого, в новом своем виде, 6 января 1804. Президентом этого
присутственного места назначен господин Фонтанн. Предпочтя
Фонтанна другим кандидатам, несмотря на его приверженность к
королевской партии, Бонапарт только следовал своей системе
"слития", посредством которой воображал соединить в
доброжелательстве к себе обе крайние партии, то есть роялистов и
ультра-революционеров: представителем одной считался Фонтанн,
представителем другой - Фуше.

На рассмотрение Законодательного собрания, в заседание 16 января,
было представлено обозрение положения Французской республики.
Разумеется, что это была великолепная картина общественного
благосостояния. Господин Фонтанн, во главе депутации от совета,
принес поздравления первому консулу. "Законодательное собрание,
сказал он Наполеону, - изъявляет вам, от лица французского
народа, благодарность за столько полезных трудов, предпринятых на
пользу земледелия и промышленности, от которых война не отвлекала
вашего внимания. Случается, что привычка к идеям высоким подает
людям гениальным повод пренебрегать мелочными подробностями по
разным частям управления государством; потомство не упрекнет вас
даже и в этом. Ваша мысль и исполнение по ней идут рядом и
объемлют сразу все предметы.

Все совершенствуется; ненависти потухают, оппозиции исчезают, и,
под торжествующим влиянием гения, все за собой увлекающего,
системы и люди, самые противоречащие друг другу, сближаются,
смешиваются и единодушно способствуют прославлению отечества.
Обычаи и старые, и новые начинают согласовываться между собой...

Эти благодеяния, гражданин консул, суть плоды четырех лет. Все
лучи национальной славы, которые бледнели в продолжение пяти
годов, получили новый блеск, и вам мы обязаны этим блеском".

Казалось бы, что общий восторг французов, предметом которого был
Бонапарт, и их единодушное согласие на дарование ему пожизненного
консульства должны были обезоружить все партии и принудить их к
бездействию; но на деле этого не было: главы разных партий не
переставали восставать и под рукой действовать против нового
порядка вещей. С расторжением амьенского мира Англия делалась их
сильной опорой.

В этом положении дел они тотчас сообразили, что продолжение
внутреннего спокойствия во Франции может укоренить жителей
западных ее областей в мирном образе жизни, затруднит ход всяких
смут, и что необходимо напасть на консула, прежде чем власть его
успеет укрепиться. Вследствие этого был составлен заговор против
правительства и жизни Бонапарта. Заговорщики, возбуждаемые тори,
распространились от Темзы до берегов Рейна. Пишегрю вошел в
сношения с знаменитым шуаном Калудалем; сам Моро принял участие в
этом деле. "Каким это образом Моро тут вмешался? - воскликнул
Наполеон. - Тот человек, которого одного я бы мог еще опасаться,
который один мог бы, хоть немного, быть мне помехой, впутался
чрезвычайно неосторожно! Право, мне помогает моя звезда!.."

Открыв этот заговор, правительство не замедлило объявить о нем во
всеуслышание. Все чины государства явились к Наполеону
удостоверить его в том, что готовы употребить все зависящие от
них средства для уничтожения и впредь подобных покушений на его
особу. Бонапарт отвечал им:

"Со дня вступления моего в должность верхнего правителя было
сделано множество заговоров против моей жизни; воспитанный в
лагере, я никогда не видал большой важности в этих опасностях,
которых вовсе не боюсь.

Но не могу не быть тронут до глубины души, помышляя, какой бы
участи подвергся ваш великий народ, если бы удалось совершение
последнего убийственного замысла; потому что замысел этот устроен
не столько против меня, сколько против народа.

Я уже с давних пор отрекся от сладостей частного быта; все мое
время, вся моя жизнь посвящены исполнению обязанностей,
возложенных на меня судьбой и французским народом.

Заговоры злых людей не будут иметь успеха. Граждане должны
оставаться спокойными: жизнь моя не оборвется до тех пор, покуда
нужна отечеству. Но я хочу, чтобы народ французский знал, что для
меня жизнь не станет иметь ни цены, ни цели, если нация не
сохранит ко мне любви и доверенности".

Высказывая таким образом, что успехи контрреволюции не могут
иметь места, покуда он жив, и сопрягая судьбы Франции с
собственной своей судьбой, Бонапарт довольно ясно высказывал, что
пожизненная власть, ему вверенная, кажется ему недостаточной для
обеспечения будущности государства, и что он помышляет о новом
порядке вещей. И мы вскоре увидим осуществление его замысла.

В это время Наполеон запятнал себя кровавым, неизгладимым из
памяти народов, преступлением. Он велел похитить из баденских
владений герцога Энгиенского, последнюю отрасль знаменитого дома
Конде, и предал его смерти.

Наполеон чувствовал и сам, что убийство герцога навлечет на него
негодование современников и потомства, и потому при каждом случае
старался оправдаться. Так, например, в своем Духовном Завещании
он говорит: "Я велел задержать и судить герцога Энгиенского,
потому что это было нужно для безопасности, пользы и чести
французского народа..." Но где ж на это доказательства? Их нет; и
оправдание невозможно.

Предполагали, что Бонапарт, окруженный закоренелыми якобинцами,
которые открывали ему дорогу к похищению престола, хотел этим
убийством дать им ручательство в том, что Бурбоны никогда не
возвратятся во Францию. Это предположение не имеет решительно ни
малейшей вероятности. События 13 вендемьера и 18 фруктидора
служили уже достаточно порукой за расположения первого консула.
Были люди, например, Талейран и Фуше, которые не менее Наполеона
должны были опасаться восстановления законной власти Бурбонов, и
которые, однако ж, заняли впоследствии место в Государственном
совете Людовика XVIII. В этом отношении бесполезность убийства
герцога Энгиенского доказывается даже самим Бонапартом; он сказал
в своих Записках: "Я никогда и не думал о принцах крови; да если
б даже и был к ним расположен, то ничего бы не мог для них
сделать... Я не иначе мог проложить себе дорогу к трону, как
вследствие того, что французский народ считал себя свободным..."

ГЛАВА XV

Бонапарт император. Булонский лагерь. Путешествие в Бельгию.

Если бы Бонапарт домогался власти с тем только намерением, чтобы
восстановить в государстве порядок и подавить кровожадную
революцию, то ему бы можно было удовольствоваться званием
пожизненного консула, особенно когда ему предоставлено было
чрезвычайно важное право назначить себе преемника.

Но он хотел власти наследственной, хотел надеть корону и старался
приукрасить это действие мнимой необходимостью: "Одна только
наследственная власть, говорит он, может отвратить
контрреволюцию. Покуда я жив, бояться нечего; но после моей
смерти всякий, кого бы ни избрал народ, будет не в состоянии
держать бразды правления... Франция многим обязана своим двадцати
дивизионным генералам; но ни один из них не может быть
главнокомандующим армией, а и того менее, стать во главе
правительства". (Пеле де ла Лозер.)

Но основательно ли было такое мнение Бонапарта о дивизионных
генералах? Мнение об их неспособности быть главой государства, о
которой он так утвердительно и громко говорит, не оказалось ли
впоследствии ложным? И не один ли из этих самых генералов со
славой занимает еще и теперь трон Вазы? Положим, однако же, что
Бонапарт, ошибаясь в достоинстве военных своих товарищей, не
признавал их способными к верховной власти; но разве и в числе
гражданских чиновников, его окружающих, он также не мог найти ни
одного способного? А по праву назначить себе преемника разве он
не мог избрать любого из чинов как гражданских, так и военных?

Мы не верим искренности вышеприведенных слов Наполеона; нам
кажется неопровержимым, что если Бонапарт, оправдывая свое
намерение, серьезно полагал, что нет во Франции человека, который
бы после его смерти мог достойно занять его место, то, в таком
случае, заблуждался по необъятному своему честолюбию; и это
служит доказательством того, что и на самый гений находят минуты
затмения, на просвещенный ум бывают минуты ослепления.

Наполеон, конечно, не мог не видеть, что престолонаследие -
ручательство за благо народа; но вместо того, чтобы вместе с
троном возвратить это право законным наследникам несчастного
Людовика XVI, он хотел присвоить его себе, пренебрегая правами
династии, освященной религией и веками. Но в 1804 году, что была
религия во Франции!

С другой стороны, Наполеона не окружали, как основателей династии
Бурбонов, грозные вассалы, владетели обширнейших областей
государства, беспрестанно готовые к непокорности и к объявлению
себя независимыми. Вместо феодальных властелинов, наследственно
обреченных на военное поприще, во Франции возникли теперь новые
могущества - земледелие и торговля, науки и художества. Генералы,
наиболее прославившие свое имя, не имели и не могли иметь
никакого влияния на народонаселение, и политика не могла считать
их опасными противодеятелями. Из всего этого должно заключить,
что Бонапарт не имел, кроме своего ненасытного честолюбия,
никакой положительной причины основывать новую династию. Что было
возможно и необходимо во времена феодальные, то не было ни
возможно, ни необходимо в 1804 году. Но Бонапарт уже не
довольствовался верховной пожизненной властью. В его душу запала
гордая мысль стать основателем новой династии и возвести свой род
на степень родов царственных; с той поры его полигика начала
действовать только для достижения этой цели. Шатобриан сказал о
нем: "Гигант не совершенно связывал свою судьбу с судьбой
современников; гением своим он принадлежал к новому поколению, а
честолюбием к векам минувшим".

Двадцать восьмого флореаля XII года (18 мая 1804), когда сенат
поднес ему постановление (Senatus-consulte), которым Наполеон
призывался к восшествию на трон в достоинстве императора, и
утверждалось за его родом право престолонаследия, Бонапарт еще
лицемерил и отвечал:

"Утверждение за моим родом права престолонаследия я предоставляю
на рассмотрение французского народа. Надеюсь, что Франция никогда
не будет раскаиваться в том, что осыплет мое семейство почестями.
Во всяком случае, пусть знают, что мой дух перестанет почивать на
моих потомках, как скоро они перестанут заслуживать любовь и
доверенность французского народа".

Эти слова явно могли указывать на престолонаследие нс полное, не
совершенное, а только условное. Сегодня народ меня любит и
доверяет мне, и вот я облечен верховной властью; завтра тот же
народ передумал, изменил свой образ мыслей, и, следственно,
миропомазание перед лицом церкви не вменится ни во что; народ
возьмет обратно свою присягу, церковь свое благословение... И вот
до какого нелепого заблуждения может довести гордость и
честолюбие!!.. Вот следствия замены законных царственных династий
династиями из рода частных лиц!..

Консул Камбасерес, на которого было возложено сенатом отдать
Бонапарту ответ от имени нации, так говорил товарищу, ставшему
его повелителем:

"Французский народ в течение многих веков испытывал всю пользу,
сопряженную с правом престолонаследия. Он видел в коротком, но
горестном опыте, как неудобна противоположная система, и по
собственной, свободной воле желает принять прежнюю форму
правления. Народ французский, по свободному праву и свободной
своей воле, предоставляет вашему императорскому величеству
власть, которой пользоваться сам не считает сообразным со своими
выгодами. Он совершает этот торжественный акт за себя и за своих
потомков и доверяет счастье своих поколений поколению вашего
императорского величества. Одно наследует ваши доблести, другие
нашу к вам любовь и верность".

Наполеон отвечал:

"Все, что может способствовать благоденствию отечества,
существенно сопряжено с нашим собственным счастьем.

Я принимаю титул, который, но вашему мнению, может быть
небесполезен для славы нации".

По окончании аудиенции у императора сенат отправился к Жозефине
для принесения поздравлений с титулом императрицы. Камбасерес
говорил ей:

"Ваше величество!

Молва не перестает говорить о тех благодеяниях, которые вы
делаете многим; она говорит, что вы, всегда доступные для
несчастных, употребляете ваше влияние на главу государства
единственно для того, чтобы подавать им руку помощи, и к
благодеяниям присоединяете ту деликатность, которая обязывает к
вам еще большей, еще сладости ейшей благодарностью. Такое
благорасположение вашего величества предзнаменует, что имя
императрицы Жозефины будет нам залогом надежд и утешений... Сенат
радуется, что первый имеет честь принести вашему императорскому
величеству свои усерднейшие поздравления".

Усердие Камбасереса было награждено возведением его в звание
архиканцлера. Нельзя же было менее вознаградить человека,
занимавшего второе место в республике, за торопливое согласие
сделаться первым подданным нового императора, своего бывшего
товарища. Лебрен назначен архи-казначеем.

Сама присяга Наполеона, как императора, обличает, что он еще
опасался слишком раздражать республиканцев; вот в каких словах он
произнес ее:

"Клянусь охранять целость владений республики; 1 уважать
постановления конкордата и свободу вероисповеданий; уважать и
заставить уважать равенство прав, гражданскую и политическую
свободу и обеспечить неприкосновенность национальных имений,
проданных их настоящим владельцам; не учреждать никаких налогов,
никаких поборов иначе, как в силу законов; поддерживать
установленный орден Почетного легиона и управлять государством,
имея единственной целью выгоды, благоденствие и славу
французского народа".

Несмотря на все эти усилия показать народу, что учреждение
империи не помешает существованию республики, не было
возможности, чтобы основание новой династии было безропотно
принято закоренелыми республиканцами и не возбудило бы с их
стороны некоторых сильных возражений. Знаменитейший человек
партии республиканцев, Карно, снова возвысил свой голос и сказал:
"Со времени событий 18 брюмера была эпоха, быть может,
единственная в летописях мира. После Амьенского трактата Бонапарт
мог выбирать между системой республиканской и системой
монархической: он мог привести в действие все, что хотел; он не
встретил бы ни малейших препятствий своей воле. Ему вверена была
свобода нации, и он клялся защищать ее: если бы он сдержал эту
клятву, то исполнил бы ожидания нации и покрыл бы себя
бессмертной славой..."

Но голос Карно был голос вопиющего в пустыне. Все
правительственные сословия государства единодушно склонялись к
монархии; в сенате оказалось только три человека, не разделяющих
общего мнения: Грегуар, Ламбрехт и Гара; Ланжюине находился на ту
пору в отсутствии. Такова была сила стечения обстоятельств, что
ветераны Конвента увидели себя внезапно превращенными в
придворных, забыли свои прежние правила, свой прежний язык и
вчерашнюю одежду.

Генералы республики уступили, подобно бывшим народным
представителям, необходимости обстоятельств. Они с тем большим
удовольствием согласились на новый порядок вещей, что видели в
нем ручательство за неизменность своего собственного положения.
Наполеон на другой день после возведения в императорское
достоинство призвал к своему трону знаменитейших своих товарищей
по оружию, которых облек в звание маршалов Франции; то были:
Бертье, Мюраг, Монсей, Журдан, Массена, Ожеро, Бернадот, Сульт,
Брюн, Ланн, Мортье, Ней, Даву, Бессьер, Келлерман, Лефевр,
Периньон и Серюрие.

Народ не только не видел в этом отличии ничего предосудительного
республиканскому равенству, но еще находил, что такие знаки
отличия людям достойным, без различия роду и племени, ручаются за
равенство состояний.

Вскоре по восшествии на престол Наполеон мог ознаменовать это
событие актом милосердия. Решение уголовного суда от 10 июня 1804
приговаривало к смерти Жоржа Кадудаля и его сообщников. Генерал
Моро, любимый армией, осужден на двухлетнее тюремное заключение,
но приговор изменен на вечное изгнание. Между тем в числе
приговоренных к смертной казни были люди знаменитых фамилий, и
между прочими господа де Ривьер и де Полиньяк. Самые сильные
ходатайства были употреблены, чтобы смягчить гнев на них
Наполеона, и благородная Жозефина сама приняла на себя
содействовать успеху просьб их отчаивающихся семейств. Под ее
покровительством госпожа де Монтессон приехала в Сен-Клу и нашла
случай представить императору госпожу де Полиньяк. Бонапарт,
увидев ее, был тронут ее необыкновенной красотой и сказал: "Вам
муж покушался на мою жизнь, следственно, я могу простить".

Великодушие императора не остановилось на помиловании только тех
лиц, которые нашли за себя сильное заступничество и ходатайство.
Девушка незнатной фамилии одинаково успешно, как и знатная дама,
нашла доступ к императору и вымолила прощение своему брату.

Милосердие Наполеона простерлось на господ Лажоле, Буве де Лозье,
Рошелль, Гальяр, Руссильон и Карла д'Озье; но Жорж Кадудаль и
другие его сообщники не избегли казни. Пишегрю самоубийством
окончил жизнь в темнице. "Казнь Жоржа, - говорит Наполеон в своих
Мемуарах, - не внушила никому сожаления, потому что покушение на
убийство кого бы то ни было всегда отвратительно". Что касается
самоубийства Пишегрю, то ничуть не мудрено, что в тогдашнюю пору
могли сказать, будто смерть его последовала по воле императора;
по тогдашнему положению дел некоторые, даже честные люди могли
верить этому. Но Наполеон сказал: "Мне бы даже стыдно было
оправдываться: клевета слишком неосновательна. Что мне было в
жизни или смерти Пишегрю? Человек с моим характером не действует
без важных причин. Разве видали когда, чтобы я проливал кровь
из-за одного каприза? Сколько ни старались очернить мою жизнь и
характер, но те, которые меня знают, знают и то, что я не
способен к преступлению... Пишегрю просто увидел себя в
беспомощном положении, и сильная душа его не могла вынести мысли
о позорной казни; он или отчаялся в моем милосердии, или
пренебрег им, и поднял сам на себя руку". (Мемориал).

Между тем Людовик XVIII протестовал против избрания Бонапарта
императором; а Наполеон приказал напечатать этот протест в
"Мониторе", как бы доказывая тем, что уверен в расположении к
себе французов.

Четырнадцатого июля, во времена революции, совершался народный
праздник в воспоминание разрушения Бастилии; Наполеон не отменил
этого праздника и по случаю его назначил первую раздачу знаков
ордена Почетного легиона. Церемония пожалования кавалеров
происходила в Доме инвалидов. Кардинал дю Беллоа, архиепископ
парижский, и духовенство встретили императора у дверей церкви.
Наполеон был окружен всеми великими чинами и сановниками империи.
После божественной службы Ласенед, великий канцлер ордена
Почетного легиона, произнес речь, приспособленную к
обстоятельствам.

Кончив речь, Ласенед вызвал новожалуемых кавалеров первой
степени, в числе которых был и кардинал Капрара; император надел
шляпу и посреди глубочайшего молчания произнес твердым голосом:

"Господа кавалеры, - генералы, офицеры, граждане и воины,
клянетесь вашей честью, что посвятите себя на службу империи для
охранения ее владений во всей их целости; для защиты императора и
законов республики... клянетесь ли?"

Все кавалеры отвечали: "Клянемся!", и тотчас же раздались крики:
"Да здравствует император!" Господин Бурриенн, описывая этот
случай, говорит, что восторг присутствовавших при церемонии был
неизъясним.

На следующий за тем день Политехническая школа получила новое
образование.

Через два дня Наполеон отправился из Парижа для осмотра берегов
Ла-Манша и обозрения учрежденных там лагерей. Он дал знать, что
предпринимает это путешествие для того, чтобы лично раздать знаки
Почетного легиона тем храбрым воинам, которые не могли
присутствовать при церемонии в Доме инвалидов. Однако же вообще
полагали, что личная раздача орденских знаков не что более как
предлог, а истинная цель поездки Наполеона - приготовление к
приведению в действие любимого своего плана - высадки в Англию.

Войска были расположены уступами по берегу моря от Етапла до
Остенда. Даву стоял в Дёнкеркене; Ней в Кале; Удино в Сент-Омере;
Мармон на границах Голландии, а Сульт командовал общим лагерем в
Булонье.

По прибытии своем в этот последний город Наполеон нашел войско
исполненным энтузиазма. Генералы и солдаты, все думали, что
сейчас отправятся в Англию; на этот счет беспокоились и в Англии.
Пятьсот судов под командой Фергеля (Verhuel), казалось, ожидали
только сигнала, чтобы направиться к берегам Великобритании. Один
только Наполеон знал существенное назначение всех этих огромных
военных приготовлений. Угрожая Англии, он в то же время видел,
что на горизонте континента собираются тучи, что буря эта должна
скоро разразиться, и потому-то, делая вид, будто готовится к
морской экспедиции, в самом деле помышлял о войне
континентальной.

Недалеко от Кесаревой башни, на пространной равнине, собралось
под начальством маршала Сульта восемьдесят тысяч воинов из
Булоньского и Монтрельского лагерей. Император явился к ним,
окруженный всеми знаменитыми французскими полководцами той эпохи.
Он поместился на возвышении вроде трона и повторил громким
голосом прежнюю формулу присяги кавалеров. Слова его и теперь
были приняты с таким же восторгом, как при церемонии в Доме
инвалидов, и Наполеон был этим так доволен, что впоследствии один
из его адъютантов, генерал Рапп, сказал, что он никогда - ни
прежде, ни после, не видывал императора таким веселым.

Однако ж радость этого дня была, около вечера, потревожена
сильной бурей, грозившей погубить часть флота. Наполеон,
извещенный об этой опасности, тотчас поспешил к пристани для
личных распоряжений. Но когда он прибыл на место, гроза
кончилась, и опасность миновала. Флотилия, не потерпев нисколько,
вошла в гавань, а Наполеон возвратился в лагерь, где войско
немедленно предалось веселости. Празднество кончилось фейерверком
на взморье; отблеск этих потешных огней был виден даже с
противолежащего берега Англии.

Во время пребывания Наполеона в этом лагере случилось, что два
английских пленных матроса успели уйти из-под стражи и, не имея
никаких инструментов, кроме ножа, ухитрились сделать маленький
челночок из нескольких кусков дерева, которые сколотили как
могли; в этой-то лодке, которую бы легко унес на спине каждый
мальчик, решились они попытаться доплыть до одного английского
фрегата, курсировавшего в виду французских берегов. Но едва эти
отважные люди пустились в открытое море, как их заметили с
брандвахты и опять взяли. По военным законам их следовало
расстрелять как шпионов. Между тем слух об отважном предприятии
храбрецов распространился по всему лагерю, дошел до Наполеона, и
он пожелал их видеть.

"Правда ли, - спросил император, - что вы на такой доске решались
переплыть море?" - "Ах, ваше величество! - отвечали они. - Если
вы изволите сомневаться, то позвольте только, и мы сейчас
пустимся". - "Хорошо; позволяю. Вы люди смелые и предприимчивые;
я люблю храбрых, но не хочу, чтобы вы рисковали жизнью; дарую вам
свободу и, кроме того, прикажу вас доставить на английское судно.
Скажите же в Лондоне, как я уважаю мужество, даже и в
неприятелях..." И Наполеон, щедро одарив матросов, отпустил их. В
бытность свою на острове Святой Елены он любил припоминать этот
случай и не раз рассказывал его окружающим.

Мы уже сказали, что Наполеон предвидел неминуемую войну на
континенте и потому старался всеми средствами поддерживать
энтузиазм своих воинов. Из остатков революционной армии он начал
устраивать полки императорские, ту "большую армию", которой было
предопределено побывать во всех столицах Европы и сокрушиться,
наконец, о сильную волю Александра Благословенного и крепкую
грудь народа, верного царю и вере.

Приготовления к войне не мешали, однако же, императору заниматься
и устройством гражданской части. Напротив, он старался показать,
что гений его равно объемлет все ветви государственного
управления, и что мысль его, все такая же светлая, без всякого
затруднения может переноситься с предмета на предмет. Таким-то
образом, пребывая в лагере, он основал "десятилетние премии", по
случаю чего издал следующий декрет:

"Наполеон, император французов, и проч.

Имея намерение поощрять науки, словесность и художества, которые
так много способствуют знаменитости и славе народов; желая, чтобы
Франция как можно более Отличилась на этом поприще, и чтобы
наставший век был для нее еще славнее прошедшего; желая также
знать людей, которые наиболее будут способствовать процветанию
наук, словесности и художеств; повелели и повелеваем следующее:

Статья I. Через каждые десять лет, в день 18 брюмера, будут
раздаваться собственной моей рукой большие премии; место
церемонии и самый обряд ее совершения будут каждый раз
предварительно назначены.

II. Все произведения по всем отраслям наук, словесности и
художеств, все полезные новоизобретения, все заведения,
клонящиеся к усовершенствованию земледелия и народной
промышленности, все, совершенное в течение десятилетия за один
год до раздачи премий, будет допущено к состязанию на их
получение.

III. Первая раздача премий имеет быть 18 брюмера XVIII года, и,
согласно с предыдущей статьей, все произведения, новоизобретения
и заведения, начиная от 18 брюмера VII года до 18 брюмера XVII
года, могут вступить в состязание.

IV. Эти большие премии будут одни в десять тысяч, другие в пять
тысяч франков.

V. Число больших премий в десять тысяч франков будет девять, и
они назначаются:

1. Авторам двух лучших ученых сочинений, одного по части наук
физических, другого по части наук математических;

2. Автору лучшей истории или исторического отрывка, как новых,
так и древних времен;

3. Изобретателю машины, принесшей самую большую пользу
художествам и мануфактурам;

4. Основателю заведения, наиболее полезного для земледелия и
народной промышленности;

5. Автору лучшей из театральных пьес, комедии или трагедии,
представляемых во французских театрах;

6. Двум артистам, которые произведут один лучшую картину, другой
изваяние, взяв для своей работы сюжет из французской истории;

7. Композитору лучшей оперы из принятых на театр Императорской
академии музыки.

VI. Число больших премий в пять тысяч франков будет тринадцать, и
они назначаются:

1. Переводчикам десяти манускриптов из императорской или других
библиотек, находящихся в Париже, писанных на древних или
восточных языках, переводы которых будут признаны более полезными
или для наук, или для истории, или для словесности, или для
художеств;

2. Трем авторам небольших поэм на достопамятные события из
отечественной истории или на случаи, делающие честь французскому
народу.

VII. Премии эти будут назначаемы на основании донесений комиссии
присяжных, составляемой из четырех непременных секретарей четырех
отделений Академии наук и четырех президентов, занимавших эти
места в год, предшествовавший раздаче премий".

Между тем как Европа ожидала, что Наполеон со своим войском
нахлынет на Великобританию, он внезапно явился в Брюссель. Там
было назначено свидание императора с Жозефиной, которое и
произошло в замке Лакене, великолепно отделанном на этот случай.
Здесь-то Наполеон, по поводу одного из романов госпожи Стаель,
произнес достопамятные слова, которые мы сейчас передадим
читателям, и которые могут служить объяснением той вражды,
которую автор Коринны питал впоследствии к императору: "Я столько
же не люблю женщин, которые делаются мужчинами, - сказал он, -
как не люблю женоподобных мужчин. В этом мире каждому есть свое
назначение. Что такое эти порывы мысли? Что из них следует?
Ничего. Все это одна метафизика чувств, одно беспорядочное
направление ума. Я не могу терпеть этой женщины; и, во-первых,
потому, что не люблю женщин, которые навязываются мне, а Бог
знает, как эта со мной кокетничала!"

Всегдашнее неблагорасположение Наполеона к госпоже Стаель,
которая, по словам его Мемориала, "Сделалась жарким его врагом за
то, что была отвергнута", это неблагорасположение делает на этот
раз великого человека несправедливым ко всем женщинам вообще,
потому что он имел причины жаловаться на одну из них. Впрочем,
образ его мыслей, в других случаях верный и правильный, в этом
был до того ложен от следствия привычки и постоянной ссоры, что
не изменился даже и на острове Святой Елены; Наполеон и там не
переставал смотреть с той же точки зрения на отношения двух полов
и утверждал, что "женщины пригодны только на то, чтобы рожать
детей". "Вы бы готовы быть нам равными, - говорил он госпожам
Бертран и де Монтолон, - но это совершенный вздор! Женщина
принадлежит мужчине, а мужчина никогда не может принадлежать
женщине".

Пребывание императора в Лакене было непродолжительно. Он оставил
этот прелестный замок и отправился в Ахен, где пробыл некоторое
время как бы по тайной симпатии к столице и могиле великого
императора, по следам которого думал идти.

Из города Карла Великого Наполеон поехал в Майнц через Кельн и
Кобленц. Имперские князья поспешили ему навстречу, и он
воспользовался этим случаем, чтобы бросить первые семена
Рейнского союза, об учреждении которого уже помышлял, как об
оплоте Франции против великих держав Севера.

Но искренние или неискренние доказательства приверженности князей
и народов не удовлетворяли еще честолюбию того, который думал
быть преемником славы Карла Великого. Герой средних веков был
утвержден в своем достоинстве помазанием церкви; и Наполеон, мало
заботясь о разности времени и обстоятельств, захотел утвердить
свой трон на тех же опорах, на которых был утвержден трон Карла
Великого. Чтобы это сходство было как можно совершеннее, он тоже
пожелал быть помазан рукой верховного первосвятителя, и в этом
намерении отправил Кафарелли из Майнца в Рим с поручением
склонить папу Пия VII прибыть в Париж для совершения
миропомазания императора французов. Покуда шли эти переговоры,
Наполеон с берегов Рейна приказывал выйти в море двум эскадрам,
одной из Рошфора, другой из Тулона, под начальством адмиралов
Миссиесси (Missiessy) и Вильнева: таким образом, он все не
переставал показывать вид, будто занят исполнением плана морской
экспедиции. Пробыв вне своей столицы три месяца, император
возвратился в Сен-Клу около середины октября.
-----------------------------------------------------------------
1 Здесь любопытно заметить, что в это время выбита была медаль,
на одной стороне которой изображен портрет Бонапарта с надписью:
Napoleon, Empcreur des Francais, а на реверсе другая надпись:
Republique Francaise, une & indivisible.

ГЛАВА XVI

Созыв Законодательного собрания. Поверка народных голосов.
Прибытие папы Пия VII во Францию. Коронование императора.

Эпоха коронования приближалась. Кафарелли писал из Рима, что
поручение, на него возложенное, исполнено с успехом. Наполеон
готовился воссесть на трон старших сыновей Западной Церкви с
торжественного соизволения и по благословению самого главы той
церкви. Но к торжественности обрядов религии нужно было
присоединить все политическое великолепие. Сенат и
Государственный совет были налицо; одно только Законодательное
собрание требовало времени на то, чтобы быть созванным, и декрет
об этом последовал 17 октября.

Члены сената, уже каждый порознь, присягнули императору, и
президент его, Франсуа де Невшато, даже произнес речь, в которой
заключались, между прочим, следующие слова:

"Ваше величество; в отдаленной будущности, когда дети детей наших
придут признать своим императором одного из ваших внучат или
правнучат и представят ему картину чувствований, нужд и ожиданий
нации, то все его обязанности, как императора, могут ему быть
напомнены в немногих словах. Стоит только сказать: "Государь, вас
зовут Бонапарт: помните Наполеона Великого!""

Когда были собраны народные голоса, по определению сената 28
флореаля XII года, и специальная комиссия посредством Редерера
утвердила, что действительно "три миллиона пятьсот семьдесят две
тысячи триста двадцать девять граждан, имеющих право голоса,
объявили, что желают утверждения наследственности императорского
достоинства в прямом, законном поколении, или в узаконенных
приемышах Наполеона Бонапарта, и в законном, прямом поколении
Иосифа Бонапарта и Людвига Бонапарта, тогда тому же Франсуа де
Нешато было поручено принести императору поздравления с этим
новым доказательством благодарности и доверия французского
народа. На эту речь Наполеон отвечал:

"Я восхожу на трон, на который призван единодушным желанием
сената, народа и воинов, с сердцем, исполненным предчувствия о
великих судьбах французской нации, которую я первый назвал
великою.

С самого моего детства все мои мысли были посвящены ей; и я
должен сказать, что все теперешние мои радости или печали зависят
от счастья и несчастья моего народа.

Потомки мои сохранят этот трон, первый в целом свете.

В военных станах они явятся первыми солдатами армии и не будут
щадить своей жизни для блага отечества.

На поприще гражданской службы они никогда не забудут, что
презрение к законам и потрясение общественных учреждений есть не
что иное, как проявление слабости и недомыслия правительственных
лиц.

Вы, сенаторы, в которых я всегда и постоянно находил и
советников, и опору в самых затруднительных обстоятельствах, вы
передадите свой дух вашим преемникам; будьте всегда первыми
советниками и опорою этого трона, столь необходимого для счастья
нашей пространной империи".

Время коронации наступило. Пий VII, выехав из Рима в начале
ноября, 25-го прибыл в Фонтенбло. Наполеон, который выехал на
охоту нарочно для того, чтобы встретиться с ним, поехал по
Немурской дороге. Едва завидел он экипаж Папы, как сошел с коня;
первосвященник сделал то же, и, поцеловавшись, оба сели в одну
карету и прибыли в императорский дворец в Фонтенбло, который был
заново и великолепно меблирован. Здесь император и Папа имели
между собой частые конференции; они отправились оттуда 28 числа,
и в тот же день последовал их торжественный въезд в Париж.

Коронация была назначена на 2 декабря; но сначала не решались,
где быть церемонии. Иные говорили было о Марсовом поле, другие о
церкви в Доме инвалидов; Наполеон предпочел собор Парижской
Божьей Матери. Марсово поле было слишком полно воспоминаний о
революции и поэтому не могло служить местом исполнения церемонии,
которая восстанавливала трон и религию в государстве,
ниспровергшем и тот, и другую. При теперешнем обстоятельстве
всякое сближение между годами 1804 и 1790 было бы большой
несообразностью. Пий VII так сохранял чувство своего
самодостоинства, что не согласился бы пародировать роль
Талейрана; а Наполеон имел столько знания приличий, что не стал
бы и предлагать ему этого. "Местом церемонии коронования, -
говорит Наполеона - предлагали было избрать Марсово поле,
вследствие сопряженных с ним воспоминаний времен федерации; но
прежние времена уже совершенно изменились... Говорили также и о
церкви в Доме инвалидов, по причине сопряженных с нею
воспоминаний о военных подвигах; но соборная церковь Богородицы
показалась мне местом более приличным и удобным как по своему
пространству, так и потому, что в ней все сильнее говорит
воображению..." (Пеле де ла Лозер).

В назначенный день Пий VII отправился в собор в сопровождении
многочисленного духовенства, и по римскому обычаю ему
предшествовал мул, что возбудило в парижанах смех, который в
течение некоторого времени мешал торжественности папского
шествия. Император явился после Папы. Свита его представляла
собою одно из самых великолепных зрелищ. Ее составляли все
тогдашние знаменитости военного и гражданского поприщ.
Великолепие мундиров и одежд, роскошность экипажей и упряжи,
богатство ливрей, огромное стечение зрителей со всех концов
Франции - все способствовало довершению изумительного блеска
этого поезда. Представителями нации в соборе были президенты
кантонов, президенты избирательных коллегий, депутаты от разных
правительственных мест и от армии, законодательный корпус и
другие высшие сословия государства. Службу совершал сам Папа.
Император, подойдя к алтарю, не дождался того, чтобы его
святейшество возложил на него корону, но, взяв ее из рук Папы,
сам надел себе на голову и потом сам же короновал императрицу
Жозефину.

На другой день после этого торжества на Марсовом поле происходил
смотр войск и раздача императорских орлов разным полкам армии.
Император раздавал их из своих рук, с трона, устроенного для него
близ военной школы. По поданному сигналу войска пришли в движение
и приблизились к нему. "Воины, - сказал император, - вот ваши
знамена; эти орлы всегда будут служить вам пунктом соединения:
они будут везде, где ваш император сочтет их присутствие нужным
для защиты своего престола и своего народа.

Вы клянетесь жертвовать вашей жизнью для их защиты и для
постоянного сохранения их на пути чести и победы?"

Воины ответствовали единодушным восклицанием:

"Клянемся!"

После того сенат и город Париж пожелали праздновать эпоху
коронации пиршествами в честь императора и императрицы.
Муниципальный совет столицы даже подал по этому случаю
поздравительный адрес, на который Наполеон отвечал чрезвычайно
благосклонно.

Во все продолжение этих пиршеств Пий VII оставался в Париже. Он
прибыл во Францию с единственной надеждой, что его снисхождение
послужит пользой мирской власти пап, и потому очень естественно
продлил свое пребывание в гостях у Наполеона на столько времени,
сколько ему казалось нужным для исполнения своих надежд. Мы
увидим впоследствии, имел ли намерение император французов,
осыпая римского первосвященника знаками глубокого почтения и
доказательствами признательности за совершенное над собою
помазание, изменить свою политику в отношении к Италии.

ГЛАВА XVII

Заседания Законодательного собрания. Статуя Наполеона. Письмо
императора королю Великобритании. Ответ лорда Мюльграва.

Спустя двадцать пять дней после своей коронации император открыл
заседание Законодательного собрания речью, в которой, между
прочим, сказал:

"Бессилие верховной власти есть величайшее народное бедствие.
Будучи солдатом и потом первым консулом, я имел одну только
мысль; теперь я император, и тоже не имею другой мысли: это -
благоденствие Франции. Я был так счастлив, что прославил ее моими
победами, извлек из состояния междоусобных раздоров... Если
смерть не постигнет меня посреди моих трудов, то надеюсь оставить
в потомстве память, которая будет служить или всегдашним
примером, или упреком для моих наследников.

Мой министр иностранных дел представит вам обозрение положения
империи".

И господин де Шампаньи исполнил возложенную на него блестящую и
нетрудную обязанность. Он описал настоящее благоденствие Франции
после стольких бурь: красноречиво говорил о всех улучшениях и
нововведениях, исполненных или предпринятых Наполеоном; о
процветании мануфактур и фабрик; об успехах земледелия и народной
промышленности; о распространении торговли; словом, говорил обо
всем, о чем было можно говорить в похвалу императору.

В ответ на эту речь члены Законодательного собрания в полном
обмундировании явились 2 января 1805 на аудиенцию к императору
для принесения адреса, в котором президент Фонтан, несмотря на
ропот большинства своих товарищей, сумел вклеить формулу
"верноподданнейшие". Через несколько дней после этого статуя
Наполеона работы Шоде была поставлена в зале заседания депутатов,
и по этому случаю господин де Воблан, квестор депутатов, произнес
в присутствии императора, императрицы и всех высших чинов двора
похвальное слово Наполеону.

Вскоре были закрыты заседания Законодательного собрания.

Наполеон понял, что интересы Франции прежде всего требовали
прочного и продолжительного мира, мира всей Европы, не исключая и
Англии. Забывая неуспешность письма первого консула к Георгу III,
император решился возобновить миролюбивые отношения с королем
Великобритании, и 2 января 1805 года писал ему таким образом:

"Monsieur mon frere,

Призванный на престол Промыслом и желаниями сената, народа и
войска, я ставлю себе целью стремиться к заключению мира. Франция
и Англия истрачивают свое благоденствие и могут продолжать войну
целые века. Но правительства этих государств стремятся ли к
достижению священнейшей цели? И бесполезное излияние такого
множества крови не лежит ли укором на собственной их совести? Я
не вижу никакого бесчестия в том, что первый делаю шаг к
примирению; я, кажется, довольно доказал перед лицом всего света,
что не боюсь никаких случайностей войны; да и притом мое
положение таково, что мне нечего и опасаться их. Мир составляет
искреннее желание моего сердца, но и счастье войны никогда не
было против меня..."

Наполеон не получил на это письмо непосредственного и прямого
ответа; король Великобритании удовольствовался тем, что приказал
лорду Мюльграву написать Талейрану письмо в очень неопределенных
выражениях. Наполеон велел представить это письмо, также, как и
копию со своего, на рассмотрение сената. Лорд Мюльграв говорил:

"Его величество получил письмо, адресованное к нему главою
французского правительства.

Его величество ничего так не желает, как возможности снова
доставить своим подданным выгоды мира, утвержденного на
основаниях непредосудительных для блага и безопасности его
владений. Его величество пребывает в той уверенности, что этого
нельзя достигнуть иначе, как такими средствами, которые бы могли
устранить от Европы опасности и несчастия, которым она
подвергалась. Сообразно с этим его величество чувствует, что ему
невозможно более положительно отвечать на сделанные ему
предложения до тех пор, покуда его величество не успеет войти по
этому предмету в сношения с европейскими державами, с которыми
состоит в дружественных связях, особенно же с императором
всероссийским, который явно доказал свою мудрость и возвышенные
чувствования, равно как и живейшее участие к безопасности и
независимости Европы".

Как английский дипломат ни маскировал словами расположения
Англии, однако же было ясно, что эти расположения отнюдь не
дружелюбные. Наполеон почувствовал это и обнародовал и письмо
свое к Георгу III, и ответ лорда Мюльграва, чтобы тем оправдать
делаемые Францией приготовления к войне.

ГЛАВА XVIII

Наполеон объявлен королем Италии. Отъезд его из Парижа.
Пребывание в Турине. Маренгский монумент. Визит в Милан.
Присоединение Генуи к Франции. Новое коронование. Путешествие в
Италию. Возвращение во Францию.

Письма, предложенные сенату Талейраном от имени императора,
обеспечивали Наполеона в том отношении, что народ не припишет ему
продолжения войны на море и возобновления военных действий на
суше.

Пий VII все еще находился в Париже. Он видел, как собрались туда
депутаты избирательных коллегий и правительств Италийской
республики для принесения Наполеону уверений в преданности к нему
их нации и для провозглашения его королем Италии.

Мельци (Melzi), вице-президент республики, был избран оратором
депутации; 17 марта 1805 он принят императором на торжественной
аудиенции и в присутствии полного собрания сената произнес речь,
которую заключил следующими словами:

"Вашему величеству угодно было, чтобы Италийская республика
существовала, - и она существовала. Теперь, да будет вам угодно,
чтобы Италийское королевство было счастливо, - и оно будет
счастливо".

Папа не без тайного и глубокого беспокойства видел учреждение
нового итальянского королевства и непосредственную власть
Наполеона, распространяющуюся до самых стен Рима. Путешествие,
совершенное Пием VII во Францию, имело главной целью мирские
выгоды апостольского престола, а такое опасное соседство, каким
было соседство Наполеона, вовсе не соответствовало ожиданиям
Папы. Однако же он скрыл свое неудовольствие и согласился еще раз
священнодействовать по случаю рождения второго сына Людвига
Бонапарта.

Новорожденный был назван Наполеон-Людвиг, и таинство крещения
совершено над ним самим Папою 24 марта в замке Сен-Клу.

Император вместе с императрицею выехал 1 апреля из Парижа в
Милан. Он останавливался на три недели в Турине, где жил в
Ступинском дворце, прозванном Сен-Клу сардинских королей. Папа,
возвращаясь в Рим, имел там свидания с Наполеоном, но и здесь,
как в Париже и Фонтенбло, Пий VII за свое снисхождение к
императору не получил от него никакой уступки земель.

Восьмого мая Наполеон по дороге в Милан захотел взглянуть на поле
битвы при Маренго; там были в сборе все французские войска,
находящиеся в той части Италии. Император, производя смотр, был
одет в то же самое платье, которое было на нем в достопамятный
день Маренгского сражения. Бурриенн замечает, что платье это уже
было в нескольких местах проедено молью.

Наполеон положил на этом поле первый камень памятника в честь
воинов, павших в Маренгском бою, и в тот же день имел въезд в
Милан, где ему была сделана торжественная встреча. Здесь Наполеон
присоединил к Франции Геную, и генуэзский дож стал простым
французским сенатором.

Коронование Наполеона, как короля итальянского, происходило 26
мая в миланском соборе. Службу совершал кардинал Капрара,
архиепископ города, который и подал императору железную корону, а
тот, сам возложив ее на себя, сказал: "Бог мне ее дал, - беда
тому, кто тронет!"

Австрийский кабинет, естественно, должен был еще более, чем Папа,
опасаться владычества французов в Италии; Наполеон, ожидая этого,
всячески старался возбудить к себе привязанность своих новых
подданных. Он вместе с императрицею Жозефиной объехал свое новое
королевство. В Генуе высоким путешественником был дан блестящий
праздник, и Наполеон, исполняя обещание, назначил Италии
вице-короля. В этот сан возведен человек достойнейший,
благородный Евгений Богарне. Потом Наполеон учредил орден
Железной короны и Туринский университет.

Император и императрица возвратились в Фонтенбло 11 июля, а
оттуда прибыли в Париж и в Сен-Клу. Но Наполеону не суждено было
оставаться в мире с европейскими державами.

ГЛАВА XIX

Отъезд Наполеона в Булонский лагерь. Сбор французских войск на
границах Австрии. Возвращение императора в Париж. Возобновление
грегорианского календаря. Набор восьмидесятитысячного войска.
Отбытие императора к армии. Аустерлицкая кампания.

Предвиденная минута приближалась; война становилась неизбежною.
Император в начале августа снова оставил столицу и отправился в
Булонский лагерь для обозрения армии, расположенной эшелонами по
прибрежью.

Путешествие это продолжалось не более месяца, и в то же время
было отдано приказание собраться на границах Австрии
восьмидесятитысячному корпусу войск.

Возвратясь в Париж, Наполеон, несмотря на приготовления к войне,
которые требовали его полного внимания, занялся также и введением
снова в употребление грегорианского календаря, что было
естественным следствием его новой правительственной системы и
титула, им принятого. Республиканское летосчисление становилось,
конечно, несовместно с действиями правления монархического; но
разделение года, принятое и утвержденное национальным Конвентом,
было основано на выводах науки: что ж нужды? Наука и опять
потрудится доказать, что необходимо возвратиться к грегорианскому
календарю, и Ла-Плас примет на себя труд благополучно довести до
конца все дело. Однако справедливость требует сказать, что этот
ученый сенатор, предупреждая волнения, которые бы мог возбудить
такой шаг к восстановлению дореволюционного порядка вещей, не
забыл сослаться в необходимости введения прежнего календаря на
повсеместное употребление его во всей Европе. Но в этом отношении
всего замечательнее слова, сказанные оратором правительства Реньо
де Сен-Жан д'Анжели, которому было поручено представить проект на
утверждение сената: "Нет сомнения, - сказал он, - что придет
время, когда умиротворенная Европа возвратится к полезным
соображениям, почувствует нужду усовершенствовать общественные
учреждения и посредством этих учреждений сблизить между собою
народы; тогда, конечно, будет введена всеобщая, совершенная
методика разделения времен года. Тогда вся Европа, для пользы
политики и торговли, составит и станет употреблять один и тот же
календарь".

Между тем необъятное честолюбие Наполеона и его жажда завоеваний
не могли не внушить России опасений насчет будущей судьбы и
равновесия европейских держав. Император всероссийский тщетно
старался согласить и воюющие и располагающиеся к войне стороны.
Новая война вспыхнула между Францией и Австрией; Россия приняла
сторону последней.

По этому случаю Наполеон, между прочим, сказал своему сенату:

"... Я желал сохранить мир (?!), но австрийская армия перешла
Инн, Мюнхен в руках неприятеля, баварский курфюрст изгнан из
своих владений...

Мой народ всегда и при всяком случае доказывал мне свою любовь и
доверенность. Он и теперь соберется под знамена своего императора
и своих воинов, которые через несколько дней перешагнут за
границы Франции...

Французы, ваш император исполнит свой долг, мои воины, вы,
конечно, тоже не забудете своих обязанностей".

Ответом сената было постановление о наборе восьмидесяти тысяч
свежего войска и новом образовании национальной гвардии.

Убедившись таким образом в содействии Франции, Наполеон
отправился из Парижа 24 сентября, учредил свою главную квартиру в
Страсбурге и 29-го издал воззвание к войску, которым возбуждал
его мужество.

"Воины, - говорил он, - нам придется делать большие переходы
форсированным маршем, переносить всякого рода лишения; но каковы
бы ни были противопоставляемые нам препятствия, мы их победим и
не будем знать отдыха, покуда не водрузим наших знамен на земле
неприятельской".

Перейдя Рейн в Келе 1 октября, Наполеон в тот же день ночевал в
Эттелингене, имел там свидание с баденскими принцами и курфюрстом
и потом пошел на Луизбург, где расположился во дворце курфюрста
виртенбергского.

Шестого октября французская армия, миновав Черные горы и линию
параллельных между собой рек, впадающих в Дунай, вступила в
Баварию; таким образом, австрийцы, которые заняли было выходы
Черного леса, чтобы воспротивиться движению французских войск,
были обойдены и сами находились под угрозой с тыла.

После этого Наполеон тотчас же обратился с прокламацией к
баварцам: "Я пришел с моей армией, сказал он, - чтобы избавить
вас от несправедливых притеснений... Надеюсь, что после первого
же сражения вы мне доставите возможность сказать, что ваши воины
достойны стоять в рядах моего войска".

На следующий день, 7 октября, произошла первая ошибка. Мост на
Лехе, тщетно защищаемый имперцами, был занят двумястами драгунов
из корпуса Мюрата.

Восьмого маршал Сульт, который уже прославил себя при самом
открытии кампании занятием Донауверта, устремился на Аугсбург.

Между тем Мюрат с тремя кавалерийскими дивизиями маневрировал,
чтобы перерезать при Аугсбурге Ульмскую дорогу. Встретясь с
неприятелем при Вертингене, он живо напал на него и,
поддерживаемый маршалом Ланном, который прибыл с дивизией Удино,
принудил после двухчасового сражения двенадцать батальонов
австрийских гренадеров положить оружие. Наполеон известил об этой
победе префектов и мэров Парижа и препроводил к ним знамена и две
пушки, отбитые у неприятелей, при письме от 10 октября из главной
квартиры в городе Аугсбурге, который накануне был занят дивизиями
Вандама, Сент-Илера и Леграна под командой Сульта.

Делая смотр драгунам при деревне Цумерзгаузен, император приказал
представить себе солдата по фамилии Марант, который во время
занятия Лехского моста спас жизнь своему капитану, несмотря на
то, что этот капитан за несколько дней перед этим разжаловал его
из унтер-офицеров. Наполеон дал Маранту знак ордена Почетного
легиона.

Спустя сутки после сражения под Вертингеном полк из корпуса
маршала Нея овладел Гензбургским мостом, сбив в штыки защищавший
его отряд австрийцев под личным начальством эрцгерцога
Фердинанда.

Австрийская армия полностью отступала, и французы, преследуя ее,
маневрировали так искусно, что отрезали ей почти все пути
сообщения. В пятом бюллетене было сказано: "Решительная битва
воспоследует скоро; австрийская армия находится почти в том же
положении, как армия Меласа при Маренго".

Маршал Бернадот занял столицу Баварии 14 октября в 6 часов утра.
Эрцгерцог Фердинанд оставил там восемьсот человек, которые были
взяты в плен французами.

Почти в то же время дивизия Дюпона в числе шести тысяч человек
выдерживала нападения ульмского гарнизона, состоявшего из
двадцатипятитысячного отряда, и в сражении при Альбекке взяла
пленными полторы тысячи имперцев.

Император прибыл в лагерь под Ульмом 13 октября. Он приказал
занять мост и позицию при Эльхингене, чтобы легче было окружить
неприятельскую армию.

Четырнадцатого числа на утренней заре маршал Ней перешел по этому
мосту и взял эльхингенскую позицию, невзирая на сильное
сопротивление австрийцев. На следующий день Наполеон опять прибыл
к Ульму. Мюрат, Ланн и Ней выстроились в боевой порядок,
приготовившись к приступу; тем временем Сульт занял Биберах, а
Бернадот продолжал успешно действовать за Мюнхеном и довершал
совершенное поражение генерала Кинмейера. В лагере под Ульмом
французские солдаты ходили по колено в грязи, и сам император в
течение целой недели не снимал сапог.

Семнадцатого числа Макк, не дождавшись приступа, сдал Ульм.

Наполеон считал битву при Эльхингене одним из самых блестящих
дел. Он перенес свою главную квартиру на поле этого сражения и 18
числа послал сенату сорок знамен, взятых у неприятеля со дня
Вертингенской победы. "Со времени начала кампании, - писал он, -
я рассеял стотысячную неприятельскую армию и почти половину взял
в плен; остальные солдаты этой армии или убиты, или ранены, или в
величайшем унынии... Баварский курфюрст снова на своем троне...
Надеюсь в скором времени восторжествовать над всеми моими
неприятелями".

Капитуляция Ульма приведена в исполнение 20 октября. Двадцать
семь тысяч австрийских воинов, при шестидесяти орудиях и
восемнадцати генералах, прошли мимо Наполеона, который стоял на
высоте над бушующим Дунаем; в ту пору воды этой реки разлились
так, как не случалось уже в течение ста лет. Император подозвал к
себе австрийских генералов и сказал им: "Я, право, не знаю,
господа, за что мы деремся, и не могу понять, чего требует от
меня ваш государь?"

Затем Наполеон отправился в Мюнхен и прибыл туда 24 числа.

Австрийская армия была почти уничтожена, и французы очутились под
Веной. 10 ноября их главная квартира была в Мольке. Между тем
русские войска успели подкрепить австрийцев; первое сражение
русских с французами произошло 11 ноября под Дирнштейном и было
славным для русского оружия.

Тринадцатого ноября великая армия вступила в Вену. Маршал Ланн и
генерал Бертран первые прошли по мосту, которого неприятель не
успел сжечь. Наполеон не надумал въехать в город и учредил
главную квартиру в Шенбруннском дворце.

Ни австрийского императора, ни его двора уже не было в столице.
Правительственные лица, остававшиеся в ней, и в том числе граф
Бубна, явились к Наполеону в Шенбрунн с просьбой пощадить город.
Наполеон принял их очень ласково и отдал приказ по армии
строжайше уважать все лица и всякую собственность.

Занятие Вены не мешало, однако же, продолжению военных действий.
Мюрат и Ланн бились с русскими и 16 под Голланбруном и
Юнкерсдорфом. В последнем из этих сражений участвовал также и
маршал Сульт. Победа осталась опять на стороне русских войск.

Тем временем маршал Ней, на которого было возложено завладеть
Тиролем, успешно исполнял данное ему поручение. Взяв крепости
Шартниц и Нестарк, он 16 ноября занял Инсбрук, где нашел
шестнадцать тысяч ружей и огромное количество пороху. В числе
войск, составляющих его корпус, находился и семьдесят шестой
линейный полк, у которого в прошлую войну было отбито неприятелем
два знамени. Знамена эти найдены в инсбрукском арсенале; один из
офицеров узнал их, и когда маршал Ней приказал с торжеством
возвратить эти знамена полку, то немногие старые солдаты плакали
от радости, а молодые радовались, что возвратили этим ветеранам
их прежнюю потерю.

Между тем Наполеон, прибыв 20 ноября в Брюн, разместил свою армию
на тесных кантонир-квартирах. 1 декабря 1805 года, накануне
первой годовщины дня коронации Наполеона, французская и
русско-австрийская армии были одна в виду другой. Главное
начальство над союзными войсками было вверено генералу Кутузову.
Французская армия была расположена между селениями Беланницем и
Рейгерном, а именно: левое крыло, корпус Ланна (дивизии Сюше и
Каффарелли) и конница Мюрата (легкие дивизии Вальтера, Бомона и
Келлермана и кирасирские Нансути и Гопульта) по обеим сторонам
Ольмюцкой дороги, позади селения Дворошны и горы Сантон, занятой
одним пехотным полком и восемнадцатью батарейными орудиями.
Центр, корпусы Бернадота (дивизии Раво и Друэ д'Эрлона) и Сульта
(дивизии Вандама и Сент-Илера) по ту сторону Ржишского ручья,
впереди селения Шлапаница и у Понтовица, прикрываясь к стороне
Працена легкой кавалерийской бригадой генерала Маргарона; правое
крыло, дивизия Леграна (принадлежащая корпусу Сульта), и часть
корпуса Даву (пехотная дивизия Фриана и кавалерийская Бурсье),
первая на высотах позади Кобельница, Сокольница и Тельница,
занимая эти селения, другая несколько позади, у Отмарау и
Клейн-Регерна; резервы, то есть десять батальонов гвардии (маршал
Бесьер) и столько же гренадеров генерала Удино (под начальством
Дюрока), на высотах позади Шлапаница и Беловицы. В союзной армии
считалось 68 000 пехоты и 17 000 конницы; французская
превосходила это число двадцатью пятью тысячами человек. Наполеон
лишь только узнал о прибытии к союзной армии российского
императора, как отправил генерал-адъютанта своего Савари
поздравить его величество с приездом. Савари возвратился в то
самое время, когда Наполеон обозревал часть неприятельской
позиции. Он не мог довольно нахвалиться милостивым обхождением и
приветливостью русского монарха и его высочества великого князя
Константина Павловича.

Еще 27 ноября русские двинулись к Вишау и нечаянным нападением
взяли в плен передовой французский пост. Вслед за тем император
Александр присылал к Наполеону генерал-адъютанта своего князя
Долгорукова с некоторыми предложениями, которые, однако же, не
имели успеха.

Наполеон, наблюдая 1 декабря движения союзников с Праценских
высот и с Бозепицкой горы, решился напасть на них на другой день,
во время самого движения, и тогда же сообщил свой план действий
всей армии; он издал воззвание к своему войску, в котором, между
прочим, говорил:

"Воины! Неприятель хочет обойти нас справа, но он обнаружит свой
фланг... Я сам направлю на него ваши удары... Победа
несомненна... она окончит войну миром, достойным моего народа,
достойным меня и вас".

Между тем союзники двигались фланговым маршем влево. Французы
выжидали дальнейшего развития их движения.

Вечером Наполеон пожелал инкогнито обойти все бивуаки своих
войск; но едва сделал несколько шагов, как был узнан, и
невозможно описать восторга, с которым приняли его воины. Тысячи
пучков соломы были воткнуты и зажжены на тысячах жердей, чтобы
поздравить великого вождя с наступлением первого годичного
праздника его коронования.

Возвратясь в свой бивуак, наскоро построенный гренадерами,
Наполеон сказал: "Вот лучший вечер в моей жизни".

Второго декабря император сел верхом в час пополуночи, чтобы
обозреть огни неприятельских бивуаков и узнать от своих передовых
постов, нет ли каких новых сведений о распоряжении союзников.

Наконец рассвело. Император, окруженный всеми своими маршалами,
отдал им последние приказания, и все во весь галоп поскакали,
каждый к своему месту.

Левое крыло союзников, выступив на рассвете, спустилось тремя
колоннами к Ржишскому ручью. Корпуса Кинмейера и Дохтурова,
овладев Тельницом, выстроились на противолежащих высотах; граф
Ланжерон, взяв Сокольниц, дебушировал из него с правого фланга
Дохтурова; генерал Пржибышевский приблизился к Сокольницкому
замку. В восемь с половиной часов утра яркое осеннее солнце
осветило поле битвы и показало императору, что важные Праценские
высоты, оставленные левым крылом союзников, еще не были заняты их
центром, медленно приближавшимся со стороны Крженевица, между тем
как конница Лихтенштейна принимала от них вправо, а русская
гвардия спускалась с аустерлицких высот.

Увидев все это, Наполеон вскричал: "Неприятель сам предается в
наши руки; решим войну громовым ударом!" - и приказал произвести
общее нападение. Французские центр и резерв свертываются в
колонны; Сульт с дивизиями Вандама и Сент-Илера устремляется к
Праценским высотам; Бернадот поддерживает его, направляясь на
Блазевиц; Мюрат и Каффарелли наступают к селениям Кругу и
Голубицу; гвардия и гренадеры следуют за Сультом и Бернадотом. В
то же самое время Даву, заняв высоты у Сокольница и Отмарау,
останавливает Буксгевдена; Ланн, с дивизией Сюше, удерживает
Багратиона. Русский генерал Милорадович, выстроив поспешно свою
дивизию, бросился навстречу маршалу Сульту, но был вынужден
отступить; Праценские высоты заняты французами, и на них
немедленно устроены сильные батареи, которые начали громить.
Неприятельский центр отступил за речку Цитаву. Линия союзников
прорвана.

Однако русский гвардейский уланский полк бросился в атаку на
легкую кавалерию Келлермана, опрокинул ее и гнал до кирасиров; но
атакованный в свою очередь кирасирами и взятый во фланг дивизиями
Риво и Каффарелли, был опрокинут.

В этом чрезвычайно опасном положении русско-австрийской армии
завязался упорнейший бой между корпусом Бернадота и русской пешей
гвардией, между тем как русский же гвардейский конный полк, напав
на левый фланг Вандама, врубился в каре четвертого линейного
полка и овладел его орлом. Наполеон тотчас же подкрепил Бернадота
гвардейской конницей Бесьера. Русская гвардия отступила к
Крженевицу, а потом на аустерлицкие высоты.

Дивизия князя Багратиона обойдена дивизией Каффарелли, а Ланн,
прорезав неприятельскую линию и отбросив часть ее к Крженевицу,
принудил остальную отступить к Раусницу и потом к Аустерлицу. Это
движение открыло французам дорогу в Ольмюц, и они захватили
большую часть обоза. Между тем граф Буксгевден стремился овладеть
сокольницкими высотами. Тогда Наполеон, разбив центр союзников,
приказал Сульту занять дивизией Вандама селение Ауэзд, лежащее на
берегу Сачанского озера, а дивизии Сент-Илера, поддержанной
резервами, атаковать Буксгевдена. Участь левого крыла союзников
вскоре была решена, и многие из русских потонули в озере.

Генерал Дохтуров, следуя за Ланжероном, поворотил тогда обратно в
Тельниц и упорной защитой этого селения одним полком дал время
как своей дивизии, так и авангарду Кинмейера пробраться к Отницу
и Милешевицу, причем, однако же, французские войска овладели
немногими орудиями.

Вся потеря союзников в этот достопамятный день достигла до 25000
человек и восьмидесяти орудий. Французы лишились до 10000
человек. Победа под Аустерлицем принадлежит к числу самых
блистательных побед Наполеона. Но русские не остались в долгу:
через семь лет они отплатили ему на славу!..

Третьего числа, на утренней заре, князь Лихтенштейн,
главнокомандующий австрийских войск, явился к императору на
главную квартиру, под которую был занят простой сеновал. Они
долго оставались наедине. Между тем союзники продолжали отступать
от Аустерлица по Гедингской дороге, а французы быстро их
преследовали.

ГЛАВА XX

Морская битва при Трафальгаре. Пресбургский мир. Война с
Неаполем. Возведение Баварского и Виртембергского курфюршеств в
степень королевств. Возвращение Наполеона во Францию.

Между тем война Франции с Англией продолжалась. Нельсон в
знаменитом морском сражении при Трафальгаре, на южном берегу
Испании, уничтожил соединенный французский и испанский флоты, но
заплатил жизнью за одержанную победу.

Известие об истреблении флота глубоко опечалило императора. Он
видел, что этот случай надолго оставит за англичанами владычество
над морями, и потому еще более стал стараться вредить им на суше
или в лице их союзников, или стеснением их колониальной торговли.
Говоря впоследствии о Трафальгарской битве, Наполеон сказал: "Я
никогда не переставал отыскивать человека, способного к морскому
делу, однако же все усилия мои остались тщетными, и я не мог
никаким образом найти такого человека. В этом роде службы есть
такие особенности, такая техника, что все мои соображения не
удавались... Встреть я кого-нибудь, кто бы сумел отгадать и
привести в исполнение мои мысли, чего бы мы с ним не сделали! Но
во все продолжение моего царствования у меня не нашлось
гениального моряка".

На другой день после Аустерлицкой битвы император австрийский
предложил Наполеону через князя Лихтенштейна иметь с ним
свидание, и оно последовало в тот же день в лагерной палатке
победителя.

- Вот уже два месяца, как я не знаю другого дворца, кроме того, в
котором принимаю ваше величество, - сказал Наполеон, встречая
императора Франца.

- Вы извлекаете из него такие выгоды, - отвечал тот с усмешкой, -
что он должен вам нравиться.

За несколько часов было заключено перемирие и оговорены
главнейшие статьи мира.

Когда император австрийский поехал обратно, Наполеон проводил его
до кареты и отправил с ним для переговоров с всероссийским
императором генерал-адъютанта своего Савари.

Перемирие, условленное 3 декабря австрийским и французским
императорами, шестого подписано маршалом Бертье и князем
Лихтенштейном. Вслед за тем Наполеон издал два декрета: одним
назначались пенсионы вдовам и детям всех, без исключения, воинов,
павших в Аустерлицком сражении; другим повелено расплавить
отбитые у неприятеля в этом деле пушки и слить из них колонну,
которую и поставить на Вандомской площади. Спустя некоторое время
после довал еще один, третий декрет, повелевающий детей
генералов, офицеров и солдат, убитых под Аустерлицем, содержать и
воспитывать на казенный счет и к имени и фамилии каждого из них
прибавить имя Наполеон.

Главная квартира перенесена в Брюн. Здесь Наполеон велел
представить к себе русского кавалергардского полковника князя
Репнина и сказал: "Я не желаю лишать российского императора таких
храбрых людей, как воины его мужественной гвардии: соберите их
всех и возвратитесь с ними в отечество".

Тринадцатого декабря Наполеон снова переехал в Шенбрунн, где
принимал депутацию мэров Парижа, которым возвестил о скором
заключении мира и отдал знамена, отбитые у неприятеля, для
украшения ими собора Парижской Богоматери.

В бытность свою в Шенбрунне император, делая смотр войск и
приблизясь к первому батальону четвертого линейного полка, у
которого русские во время аустерлицкого сражения отбили орел,
вскричал: "Солдаты, где орел, который я вверил вам? Вы клялись,
что он для вас будет всегда пунктом соединения, и что за него вы
положите свои головы. Как сдержали вы вашу клятву?" Батальонный
командир отвечал, что они за дымом не заметили, как был убит
знаменосец, и потому не могли защитить своего орла. Наполеон
заставил всех офицеров и солдат присягнуть в том, что их
батальонный командир говорит правду, и дал им другого орла.

Наконец 26 декабря в Пресбурге подписан мир, которым венецианские
владения присоединены к Итальянскому королевству, а курфюршества
Баварское и Виртембергское возведены в достоинство королевств.
Наполеон известил армию об этих событиях прокламацией от 27
числа, в которой, между прочим, было сказано: "В Париже, в первых
числах мая, я устрою большое празднество и приглашу всех моих
воинов принять в нем участие, а потом пойдем туда, куда призовут
нас слава и пользы отечества... Мы не забудем также воздать и
должных почестей нашим товарищам, павшим на полях чести в две
последние кампании, и свет увидит, что мы готовы следовать их
примеру..."

Все это, конечно, шарлатанство; но такого рода речь всесильна над
сердцем солдата, и это одна из причин, по которым Наполеон был
так любим своими воинами.

Прощальные слова, обращенные Наполеоном к столице Австрии,
заслуживают тоже быть сохраненными на страницах истории.

"Жители Вены, - говорил он, - я мало показывался между вами, но
это не от презрения или суетной гордости, а только потому, что не
желал нисколько отвлекать вас от чувства обязанностей ваших к
монарху, с которым готовился заключить мир. Оставляя вас, прошу
принять, как доказательство моего уважения, ваш арсенал,
сохраненный в совершенной целости и, по законам войны,
принадлежащий мне: пользуйтесь им для всегдашнего охранения
порядка. Все перенесенные вами бедствия считайте неминуемым
следствием всякой войны, а на снисхождения моих войск при разных
случаях смотрите, как на знак заслуженного вами уважения".

Едва была обнародована эта прокламация, как в тот же самый день,
27 декабря, последовала другая, объявляющая войну Франции с
Неаполитанским королевством, которое, вопреки существующим
договорам, открыло свои порты англичанам.

"Воины, - говорил Наполеон в этой прокламации, - идите в Италию и
скорее известите меня, что она вся покорна моей власти или власти
моих союзников".

Итальянская армия, приведенная победами Массены к границам
Австрии, достойно исполнила ожидания императора и быстро заняла
Неаполитанское королевство. Генерал Сен-Сир занял Неаполь, и
царствующая королева лишилась престола.

Еще до отъезда своего из Вены Наполеон призвал к себе Гаугвица,
поверенного в делах Пруссии, и резко выразил ему крайнее
неудовольствие на то, что в Ганновере находится тридцатитысячный
корпус русских войск.

Гаугвиц, во избежание неприятностей, показал себя расположенным
приступить к трактату на основаниях, предложенных Талейраном, и
подписал договор, по которому Пруссия уступала Франции Ганновер,
а взамен получала маркграфства Байрейтское и Аншпахское. Но в то
самое время в Берлине шли другие переговоры - между Гарденбергом
и лондонским кабинетом. Мы скоро увидим последствия этой двойной
дипломатии.

Возвращаясь в Париж, Наполеон провел несколько дней в Мюнхене по
случаю бракосочетания принца Евгения с дочерью короля баварского,
и оттуда послал французскому сенату декрет, которым усыновлял
принца Евгения и назначал его, после своей смерти, наследником
Итальянского королевства в случае, если не будет иметь наследника
по прямой линии.

Бракосочетание принца совершено 15 января 1805 года в Мюнхене.
Наполеон и императрица Жозефина присутствовали при церемонии и на
пиршествах, данных по этому случаю баварским двором.

В то время, как император пребывал в Баварии, высшие сословия
Франции и народ Парижа готовились сделать ему достойную встречу в
столице.

Первого января 1806 года знамена, присланные императором сенату,
были перенесены в Люксембург в сопровождении военной музыки и
части парижского гарнизона. Архиканцлер и все министры
присутствовали при торжественном заседании сената, который
определил:

1. Воздвигнуть Наполеону Великому триумфальный монумент;

2. Сенату, в полном собрании, выйти навстречу его величеству и
принести императору свидетельства удивления, признательности и
преданности к нему всей нации;

3. Письмо императора к сенату, писанное из Эльхингена от 26
вендемьера XIV года, начертить на мраморных досках, которые
поставить в зале собрания сената;

4. Под этим письмом прибавить:

"Пятьдесят четыре знамени, присланные его величеством, поставлены
в этой зале в среду, 1 января 1806 года".

Знамена, назначенные для украшения собора Парижской Богоматери,
торжественно приняты духовенством и внесены в церковь 19 января.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история