Тихомиров М. Исследование о Русской Правде. Происхождение текстов

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 18. Пушкинский и Археографический изводы Пространной Правды и их протограф

Уже Н. В. Калачов обратил внимание на большое значение Пушкинского списка как одного из древнейших, поставив его во главе списков так называемой четвертой фамилии. Калачов отметил также, что Пушкинский список отличается „множеством вариантов, весьма важных, но 'только в филологическом отношении, между тем как в юридическом очень немногие могут быть замечены, да и те большей частью опровер-

Пушкинский списки к одному разряду, несмотря на очень важные отличия этих списков. Действительно, в основе Пушкинского и Археографического списков лежит общий источник, но переработанный в каждом из них по особому, вследствие чего мы имеем право говорить о двух изводах: Пушкинском и Археографическом.
Выделение Пушкинского и Археографического изводов—в особые виды или группы Пространной Правды, действительно, сделано в большинстве изданий.
При чтении Пушкинского списка прежде всего нас поражают в тексте Пространной Правды частые пропуски слов и отдельных выражений* а также явные описки писца. Между тем сам список сделан красивым, четким полууставом, скорее- тщательно, чем небрежно. Поэтому можно- предполагать, что писец Пушкинского списка делал копию с древнего и кое-где дефектного экземпляра, отдельные места которого он не мог разобрать. Сравнение с Археографическим изводом показывает действительно, что протограф Пушкинского списка обладал многими дефектами, к которым присоединены были новые описки и ошибки, сделанные переписчиками. Так, в Пушкинском списке, помимо пропусков отдельных слов („ротЬ 22, „емоу“ в словах „емоу продажа" 29 и т, д.), встречаем и пропуски целых фраз. Например, в статье „аще кто оударит мецемь“ (23) читаем „оже ли вынезъ меть батогомъ или цяшею", тогда как надо читать (как это показывает Археографический список): „оже ли вынемъ мечь, а не оударить, то гривна коунъ. Оже кто кого оу дарить батогомъ или чашею". В статье об уставе Владимира Мономаха пропущена целая фраза: „Прокопия тысячьского Белогородского" (53). В статье о борти (76) читаем: „аще пчелы нелажены 10 кунь", тогда как в Археографическом списке, согласно с другими, стоит: „оже пчелы выдереть, 3 гривны, а за пчелы, аже боудеть нелажены пчелы, то 10 коунъ". Большой пропуск в Пушкинском списке встречаем в статье „о бй—задницЬ^ (98), где пропущены следующие слова, имеющиеся в Археографическом изводе: „боудоуть ли дЬти, то что первое жены, то то възмоуть, дЪти матери своей, любо си на женоу боудеть възложилъ". Наконец, в Пушкинском списке пропущена целая статья „а се оуроци соудебнии", имеющаяся в Археографическом изводе (107). В статье о холопстве в Пушкинском списке пропущена вся фраза о третьем виде холопства, помещенная в Археографическом и в других списках (110): „а се третьее холопство тиоуньство без рядоу; с рядом ли, то како ся боудеть срядилъ, на том же стоить". Такой же пропуск, восполняемый Археографическим изводом, находим в Пушкинском списке еще ниже в той же статье о холопстве (116): „та господиноу выкоупати, а не лишатися, в'Ьдаа ли боудеть далъ". Таким образом Археографический список восполняет пропуски Пушкинского.
Так как все пропущенные места имеются в Археографическом изводе, то следует предполагать, что в общем протографе Пушкинского списка и Археографического извода таких дефектов не было. Следовательно, пропуски в тексте были сделаны или самим писцом Пушкинского списка, или находились в оригинале, с которого он был сделан. Возникает вопрос, являются ли пропуски в тексте Пушкинского списка результатом сознательной работы редактора или случайными пропусками писца.

оригинале же, с которого списывался Пушкинский список, несомненно, стояли слова „Правда Русская", как это доказывает буква П, попавшая в заголовок всего сборника, о чем говорилось выше.
Но одними небрежностями писца Пушкинского списка или его оригинала не могут быть объяснены все особенности списка, притом очень многочисленные и своеобразные. Повидимому, переписчик Пушкинского списка или его оригинала делал копию с текста, отчасти испорченного, отчасти написанного малопонятной для него орфографией. Этим объясняются многочисленные варианты Пушкинского списка, не имеющие

аналогии в других списках
списке читаем „одинъ"—вме                                              ,           „въ сельском куни",
вместо „въ сельскомъ тиоунЬ" (Арх. 13), „Монислава", вместо „Мирослава" (Арх. 53), „испроторить", вместо „испортить" (в Тр. и др. списках, в Арх. 54 позднейшее „потравить"). Эти чтения могут быть объяснены неправильным пониманием некоторых букв в отдельных словах. Повидимому, писец не в состоянии был прочесть, например, слог „лю“ в слове „людинъ" и по догадке заменил его буквой „о". Таким же образом появи~ лось испорченное „куни" вместо „тиуни" и ряд других подобных же чтений. Так же объясняется появление слова „буть“ вместо „боудеть", (Пушк. 18). Оно образовалось из „будеть", написанного с выносной буквой, как это писалось в некоторых памятниках XIII—XIV века.
К любопытным результатам приводят наблюдения над заголовками Пушкинского списка. Сравнивая заголовки Археографического извода ’С такими же заголовками в Троицком, находим между ними близкое сходство. Рядом с обобщенными заголовками („О челяди" и др.) в Археографическом списке, как и в Троицком, находим ряд заголовков описательного типа, нередко начинающихся словами „а се". Пушкинский список, наоборот, знает почти исключительно обобщенные заголовки. Сходство заголовков Археографического извода с заголовками Троицкого объясняется тем, что составитель Археографического извода в своих заголовках держался ближе к своему протографу, чем составитель Пушкинского списка. Заголовки, главным образом, являются плодом работы составителя Пушкинского списка или его оригинала, тогда как чтения' наиболее интересные с точки зрения истории текста Пространной Правды,, восходят к общему протографу Пушкинского и Археографического изводов. Тем не менее Пушкинский список очень важен для истории текста Пространной Правды, так как он сохранил ряд интересных и древни* чтений уже в списке XIV века,как на это указывает В. П. Любимов.
С некоторым вероятием можно думать, что оригинал, положенный в основу Пушкинского списка, отличался орфографией, очень близкой к Синодальному списку 1280 года. Так, на месте „ь" в Пушкинском списке часто видим „е" и наоборот. Этим объясняются такие чтения Пушкинского списка, как: местити (Арх. — мьстити), местя (Дол:. — мьстя) и т. д. Однако, таких чтений в Пушкинском списке сравнительно немного. Подобная орфография уже исчезает в Новгородских памятниках XIV века. Сравнивая орфографию договора Смоленска с Ригою 1229 года, помещенного в Пушкинском сборнике, с орфографией одной из копий того же договора первой половины XIII века, находим между ними большое различие. Для списков договора 1229 года, написанных в первой половине XIII века, очень характерна постоянная замена „ъ"—„о", „ь"—„е“ и наоборот. В Пушкинском же списке мы находим только отражение этой особенности XIII века. Рядом с этим Пушкинский список поражает обилием новгородских особенностей и постоянной заменой „ц"—„ч", „t“— „и". Новгородские особенности настолько ярки в Пушкинском списке, что иногда создают впечатление описок. Так, в статье „аще кто оуда- рить мецемь" читаем непонятное слово „нитъ", заменяющее „нЬтъ" других списков и т. д.

Археографического извода (за исключением Соловецкого списка) и, следовательно, не существовала в общем протографе Пушкинского и Археографического изводов. Таким образом, появление статьи о коне в тексте Пространной Правды обнаруживает сознательную работу составителя Пушкинского списка, хотя нам не известны ни источники этой статьи, ни причины, по которым она поставлена после статьи „о желЪзномъ".
Приводим текст этой вставной статьи: „О конк А кто конь купить княжь, бояринъ, или купечь или сирота, а будеть в конЪ червь или проесть, а то поидеть к осподарю, оу кого будеть купилъ, а тому свое серебро взяти опять взадъ". Можно по различному толковать слово „княжь", относя его к терминам „конь", „боярин“ или придавая ему самостоятельное значение, с предположением о пропуске слова „мужъ“. Но при всяком толковании содержание статьи „о конЬ" довольно четко указывает на ее новгородское происхождение. Таков термин „сирота*, который нам встретится далее в Карамзинском изводе. Уже в новгородских памятниках второй половины XII века (поучении новгородского архиепископа Илии) встречаем указание на „сирот". Термин „купец" постоянно встречается в новгородских памятниках XIII—XIV века. Слово „осподарь", резко отличающееся от более древнего — „господин", употребляемого в Русской Правде, постоянно упоминается в Двинской уставной грамоте. Наконец, термин „серебро" в смысле денег находим в Псковской Судной грамоте. Сами по себе эти сопоставления не могут считаться абсолютно убедительными, так как все указанные выше термины ветре- чаются в XIV веке и в других частях Руси, но в совокупности с другими особенностями Пушкинского списка они приводят нас к мысли о новгородском происхождении статьи „оконЪ“. Здесь, может быть, будет уместно указать и еще на одну особенность статьи „о конй“. В то время как Псковская Судная грамота всюду употребляет термин „государь", статья „о конЬ“ в Пушкинском списке, подобно Двинской уставной грамоте, говорит об „осподар^“.
Рядом с этим в Пушкинском списке находим еще одно любопытное чтение. В то время как в Археографическом изводе в соответствии с другими списками помещен заголовок „оуроци мостнии", в Пушкинском читаем: „а мостнии оулици" (97). Таким образом, составитель Пушкинского списка считал, что в переписываемой им статье речь идет именно о тех деревянных мостках, которые устраивались на городских улицах. Забота об уличном хозяйстве была типичной для всех средневековых городов. Особенное внимание обращали на городские улицы в Новгороде с его болотистой почвой, превращавшейся в непроходимое месиво после дождей. Этой заботой о благоустройстве новгородских улиц объясняется появление известного Устава Ярослава о мостех. Заголовок Пушкинского извода „а мостнии оулици" также ведет нас к Новгороду.
В непосредственной связи с Пушкинским списком стоят списки Археографического извода, из которых, как особый вид Правды, должен быть отмечен Соловецкий (CM V) список 1493 года. Соловецкий список отли- чается рядом чтений, обнаруживающих определенную редакторскую работу. Поэтому к собственно Археографическому изводу можно отнести всего 4 списка (Археографический XV века, Летопись Авраамки конца XV века, Егоровский начала XVI века и Погодинский половины XVI века).

испорченные чтения Пушкинского списка, давая возможность восстановить общий протограф Пушкинского и Археографического изводов. Но о каких лишних вставках Пушкинского списка говорит В. Сергеевич — непонятно (повидимому, речь идет о статье „о конЬ"), так как примеров этих вставок он не приводит. Если же речь идет об отдельных чтениях Пушкинского списка, отсутствующих в предполагаемом протографе Пространной Правды, то многие из таких чтений имеются в Археографическом изводе. Вместе с тем исправность Археографического списка по сравнению с Пушкинским очень относительна, так как в нем имеется также ряд пропусков, отсутствующих в Пушкинском и Соловецком списках.
В Археографическом изводе заметно стремление к замене старинных слов новыми. Так, мы читаем в нем: „събрашася" (2) вместо „совокупи- шася“ других списков; „св-ЬдЬтелей“ (18), вместо „послухов*/*, „а боудоуть людие“ (67), вместо- „вылизуть послуси“. Далее редактор Археографического извода уже не понимал некоторых выражений в тексте Пространной Правды. Поэтому на месте „не платити верви“ появляется непонятное „не плакати верви" (19). Слово „выдати“ заменено термином „вдати“. Происхождение этого термина станет понятным при знакомстве с текстом Соловецкого списка, где стоит „въдати“ и т. д.
В целом же следует признать, что составитель Археографического извода передал текст Правды без особых изменений. Главные отличия Археографического извода восходят к его протографу или происходят от пропусков и неправильного понимания текста. Поэтому Археографический извод очень мало дает для позднейшей истории текста Пространной Правды и, наоборот, имеет особую ценность для работы над восстановлением древнего протографа Правды. В настоящем же своем виде Археографический извод едва ли восходит ко времени ранее начала XV века.
В отличие от других списков Археографического извода Соловецкий список 1493 года производит впечатление особенно большой исправности. Так, в нем восстановлены почти все пропуски в тексте Правды, характерные для Пушкинского и Археографического изводов. Кроме того, в тексте Соловецкого списка встречаются ссылки на князей, отсутствующие в остальных списках Пространной Правды. Но это впечатление большей древности и исправности Соловецкого списка тотчас же исчезает при более внимательном изучении его отличий от других списков Археографического извода. В этом отношении очень характерно то добавление, которое находим в Соловецком списке в статье о постановлении Ярославичей. Эта статья начинается в Соловецком списке такими словами: „По великом же Ярослав'Ь пакы събрашася сынове его, Володимеръ, Изя- славь, Святославу Вячеслава, Всеволодъ и моужи ихъ, Косняцко, Пере- нЬгъ, Никифоръ. И сиа отложиша оу биение за голову, и тако уркоша, яже бо коунами ся выкоупати“. Таким образом, Соловецкий список добавляет к тексту Правды два княжеских имени. Однако, позднейший интерполятор Правды выдает свое незнание истории прибавлением имени Володимера, умершего еще до смерти своего отца Ярослава в 1052 году. Поэтому указание Соловецкого списка на участие в составлении Правды Володимера и Вячеслава не имеет никакого исторического значения, как составленное на основании позднейших домыслов. Источником этих дополнений могло служить родословие князей, помещенное в Археографическом списке перед Новгородской летописью, где указаны „сынове Ярославли“ в том же порядке, какой находим в Соловецком списке: Болодимер, Изяслав, Святослав, Всеволод.
Из этого же источника были взяты и слова, добавленные в заглавии второй части Правды, которая в Соловецком списке читается так: „А се оуставъ Володимира Всеволодичя великого князя, брата Ростиславля, внука Ярославля'*. Ростислав был убит в 1093 году и не был особенно выдающимся князем. Но как брат Владимира Мономаха он упоминается в родословии князей, помещенном в сборнике Археографического типа.

В статье о кровавом муже в Соловецком к словам „тому платити 50 коунъ“ (29) добавлено „за сию раноу“. В статье об уставе Владимира Мономаха после слов: „Олгова моужа “ добавлено „и сии оуставъ положиша о р^зах" (53). Еще ниже в статье о купце слова „но како начнет мочи от л^та платити, тако платить" изложены таким образом; „но како начнеть себЪ омогатися и от лЪта за л^то тако да платить" .(54). Заголовок Археографического списка „а се долзи" в Соловецком расширен в слова: „а сии сказ о долгах комуждо есть" (55). В статье о закупе в Соловецком вместо термина „закупъ" написано „закупныи" (56). В статье о холопе, ударившем свободного, вместо слов „а любо тако же 2 гривнЬ, а любо взяти гривна за соромъ" читаем „а любо бити розвязавъ или пакы взяти гривна за соромоту свою" (65). В статье о поисках татя по следу вместо слов „или на поути" в Соловецком списке читаем „или есть инакии поуть" (77). В статье „о гумн&" в Соловецком списке вся фраза „то на потокъ, на грабежь домъ его" переправлена на выражение: „то онъ на потокъ, а домъ его на грабежь" (83). После статьи о железном в Соловецком списке, как и в Пушкинском, находим особую статью „о конЬ". Вместо заголовка „о женЬ" в Соловецком написано „о убиении женьстЬм" (88). В статье о беззаднице вместо слов „кто и имъ ближнии боудоуть" написано „или кто будеть у них ближнии родоу“ (99). В статье „о холопстве" в фразе „посадникъ не вЬдалъ его" слово „вЬдалъ" заменено „выдалъ" (114). Наконец, после статьи „о безчестии", присоединенной в Археографическом изводе к тексту Правды, в Соловецком «писке добавлена еще статья: „О ковании мужем".
Все изложенные выше добавления являются особенностью только Соловецкого списка. Перед нами особая переработка текста Пространной Правды, в основе которой лежал текст, близкий к Археографическому списку. Составитель Соловецкого списка дополнил текст Правды некоторыми ссылками исторического характера, впрочем не всегда удачными, и целым рядом пояснений, а также переставил в тексте Правды отдельные фразы. Но этим работа составителя Соловецкого списка не ограничилась. Он дал новое заглавие памятнику („А се сказ Руской ПравдЪ"), разбив его на две части делением на статьи. Первый счет статей начинается с начала памятника с цифры 1 и доведен до устава Владимира Мономаха, оканчиваясь 29 статьей „о мЬсячномъ р^зоу". Второй счет начинается с устава Владимира и, как указано было выше, распространен далее на Закон Судный людем. Таким образом, Закон Судный людем был объединен с уставом Мономаха в один памятник.
Но, кроме различного рода позднейших дополнений, текст Соловецкого списка обнаруживает и большую полному по сравнению со списками Археографического извода, восполняя довольно многочисленные пропуски в тексте списков этого извода. Большая полнота Соловецкого списка может быть объяснена предположением, что он был дополнен по другим спискам Правды. Однако это предположение должно быть отвергнуто, так как почти все чтения Соловецкого списка (кроме указанных редакторских изменений) находят себе аналогию в Пушкинском списке и в Археографическом изводе. Соловецкий список стоит как бы посредине между этими списками.
В ряде случаев Соловецкий список обнаруживает большую близость к Пушкинскому изводу, чем к Археографическому. Приведем несколько примеров. В статье об убойстве в Соловецком списке, как и в Пушкинском, читаем: „по вервин^" (в Археографическом изводе „по верви нын&“). В Соловецком, как и в Пушкинском, в статье об уроках скоту читаем слова „а за коровье млеко 6 ногатъ", пропущенные в Археографическом изводе. В Соловецком, как и в Пушкинском, в статье о борти находим слова „или межныи то 12 гривнЬ продажи", которых нет в списках Археографического извода. В статье о перевесах в Соловецком, как и в Пушкинском, читаем слова, пропущенные в Археографическом изводе „а за куря 9 кунъ, за лебедь 30 кунъ". В Соловецком списке,

Исслед. о Русской Правде;

И как и в Пушкинском, в статье о холопстве находим слова, отсутствующие в Археографическом изводе: „а ногатоу дасть предъ самымъ холопомъ послоуха поставить'*. Наконец, в Соловецком списке имеется статья о коне, являющаяся исключительной особенностью Пушкинского списка,. Однако в тексте этой статьи в Соловецком списке имеются некоторые отличия от Пушкинского. Так, вместо слова „осподарю“ написано „государю". Кроме того, начало статьи изложено более непонятно, чем в Пушкинском списке, с пропуском слова „конь* („А кто коупить

княжь бояринъ или коупець").
Все сказанное выше убеждает в том, что близость Соловецкого списка к Пушкинскому объясняется их происхождением от общего источника, сходного с Пушкинским списком. Но тем не менее в ряде мест приходится отмечать большую близость Соловецкого списка к Археографическому изводу, чем к Пушкинскому. В этом смысле особенно показательны те пропуски в тексте, которые являются одинаковыми для Соловецкого списка и Археографического извода. В статье „аще станеть въ разбои" (7) пропущена целая фраза (после слов „съ женою и съ дЬтми“): „на потокъ и на разграбленье. Аже кто не вложи" (7). В статье о купцЪ в Археографическом изводе и Соловецком списке пропущен конец:  „своя                                      имъ воля" (54). В статье
о безадници (99) в Археографическом изводе и Соловецком списке пропущены слова „тому собй, а истыи товаръ воротить имъ".
Составитель Соловецкого списка имел под руками текст Правды,, в котором уже имелась дополнительная статья „о конЬ", но еще отсутствовали некоторые особенности Пушкинского списка. Этот текст был подвергнут дальнейшей переработке и вставкам, а в конце Правды была- добавлена новая статья „о ковании мужем". Последняя, как и другие вставки в тексте, относится к позднему времени и возникла, повидимому, уже в XV веке. В этом смысле особенно характерны такие выражения, как „взяти гривна за соромоту свою". Эта фраза приближает нас к понятиям о бесчестии в Московском государстве.
Переделка Пространной Правды, сохранившаяся в Соловецком списке,, ставила себе задачей осмысление древнего текста и некоторые его1 поновления. Переработка, по всей видимости, была сделана в Новгороде или в его пределах. В этом смысле очень показательна фраза о выдаче холопа: „посадникъ не выдалъ его". Специфическое понятие „выдачи" людей посадником Великого Новгорода нередко встречается в Новгородских грамотах XIV—XV века. Язык поправок к тексту Правды, сделанных в Соловецком списке, заставляет предполагать, что поправки были сделаны в довольно позднюю эпоху. Соловецкий список пользуется заимствованиями из родословий, которые, как указано было выше, вошли в сборник Археографического типа в редакциях 30-х годов XV века. Поэтому возникновение особенностей Соловецкого списка следует отнести ко второй половине XV века, когда в Новгороде возник особый интерес к Русской Правде в связи с притязаниями великих князей на полное господство в Новгороде.
Сличение Археографического списка с Пушкинским и Соловецким списками позволяет сделать вывод об их общем протографе, который, несомненно, был уже дефектным. Этим объясняется наличие одинаковых пропусков текста в Пушкинском списке и Археографическом изводе (к которому относится и Соловецкий список). Такой пропуск мы находим в Пушкинском списке и в Археографическом изводе в статье о ремесленниках, в которой пропущены слова, имеющиеся в Троицком и в других списках: „а за смердии холопъ 5 гривенъ, а за робу 6 гривенъ, а за кормилца 12, такоже“ (Т 11—12). Вследствие этого пропуска статья о ремесленниках приняла в Пушкинском списке следующий вид: „А се о ремественичи: за ремественика и за ремественичи, то 12 гривнЬ, и за кормилицю, хотя будеть холопъ, буди роба" (15). Это место, несомненно, было уже испорчено в протографе Пушкинского списка и Археографического извода, что доказывается особенностями текста в Археографическом изводе, где читаем: „А за ремественика и за ремественицоу,. то 12 гривнЬ, и за кормилицу, хотя снидеть холопъ или роба“ (17). Пропуск целой статьи о смердьем холопе мог бы быть объяснен сознательной работой редактора протографа Пушкинского списка, но чем объяснить пропуск слов о кормильце? Ведь редактор оставил в не при- косновенности следующую за этим фразу о кормилице. Повидимому, в данном случае мы имеем дело с обычной небрежностью писца, которая зависела от повторения цифры 12 на различных строках. Это предположение подтверждается Соловецким списком, где эта же статья изложена так: „А за ремественика и за ремественицю, то 12 гривн'Ь, а за смердии холоп 5 гривенъ, а за кормилца 12 гривенъ, тако же и за кормилицу* хотя си боудеть холопъ или роба" (стр. 301). Таким образом, и в более исправном тексте Соловецкого списка обнаруживается пропуск слов „а за робу б гривенъ".
Пропуски в тексте Пушкинского и Археографического изводов могут быть объяснены только дефектностью их общего протографа, так как у нас нет никаких оснований думать, что редактор этого протографа стал бы сознательно устранять из текста Пространной Правды слова о смердьем холопе, оставляя нетронутым остальной текст статьи.
Дефектностью общего протографа Пушкинского и Археографического изводов объясняется ряд особенностей текста Правды в этих изводах* Так, в статье о убийстве (3) в Троицком и в других списках читаем „а головника не ищють". В Пушкинском в этом месте находим слово „боевника", а в Археографическом и Соловецком „оубоиника". Повиди- мому, это место было испорчено уже в протографе Пушкинского списка и Археографического извода. Можно было разобрать конец слова („ника"), и мало разборчиво было написано начало того же слова. Между тем в заголовке статьи уже в протографе всех трех изводов стояло „о убойств^",. как это показывают все списки. И в данном случае нет никакой возможности говорить о сознательной работе редактора, так как слово „головникъ" оставлено в Пушкинском, Соловецком и Археографическом изводах в следующей же строке.
Дефектность протографа Пушкинского и Археографического изводов обнаруживается и далее. В статье о поклепной вире в Троицком списке читаем: „то ти выведуть виру" (18). В Пушкинском списке здесь стоит непонятное „то ти идуть виру", в Археографическом и Соловецком: не менее непонятное — „то им имуть в&роу". Слово „идуть" могло произойти из испорченного „выведуть" путем пропуска малоразборчивых букв. Непонятный и испорченный термин „идуть виру" был заменен в Археографическом и Соловецком такими же испорченными, но более ясными словами „имуть вЪроу". Следы дефектности текста протографа изучаемых изводов находим и далее. Так, в Троицком списке в той же статье читаем: „а по костехъ и по мертвеци не платить верви". Пушкинский список дает близкий к Троицкому, но уже испорченный текст: „а в костех и по мертвец^ не плати верви". Археографический извод дает здесь чтение: „а на костехъ и по мертвымъ не плакати верви". В общем же протографе Пушкинского списка и Археографического извода надо предполагать дефектность слов „по" и „платити".
В статье о свержении виры в Троицком списке читаем: „оже не будеть лиця“(21). В изучаемых изводах вместо слова „лиця" находим „истьця". Замена слова „лица" другим („истьца") может быть объяснена неразборчивостью протографа, где неясным оставался первый слог этого слова.
11*
В статье о закупе в Троицком списке находим термин „ролеиньщ закупъ" (57), в Пушкинском вместо „ролеиныи" читаем „родныи“, в Археографическом изводе — „розный". Испорченный текст в Пушкинском списке и в Археографическом изводе, вероятнее всего, произошел от неясного написания „рольиныи", плохо разобранного переписчиком. Пример подобного непонимания текста переписчиком Археографического извода находим ниже, где читаем: „знамениемъ же ловлено", тогда как в Троицком списке стоит: „знамение, им же ловлено", как и в Пушкинском. Таким образом, слово „им" соединилось со словом „знамение".
Но на ряду с чтениями, обнаруживающими дефектность их общего протографа, Пушкинский список и Археографический извод обнаруживают в некоторых случаях черты большей исправности текста, чем в списках Правды, помещенных в Кормчих и Мерилах Праведных и рассмотренных ранее. Это выясняется из рассмотрения следующих мест в тексте Пространной Правды. В статье о поклепной вире (17) в Троицком списке читаем о количестве послухов: „или инъ кто тогда". Непонятное „тогда" в изучаемых изводах заменено фразой „или инъ кто, то два", причем слово „два" в Археографическом списке написано цифрой (стр. 302 и 283). В статье об испытании железом в Троицком списке читаем „а истьця начнеть головою клепати" (21). В Пушкинском и в Археографическом вместо слова „истьця" написано „истець", что более соответствует общему смыслу статьи. В статье о нанесении увечья (27) в Троицком списке находим фразу: „или око, или не оутнеть". Отрицание „не“ придает фразе неясность, так как из текста Правды можно сделать вывод, что ответчик платит „полувирье" в том случае, когда он причинит увечье (отсечет руку или ногу, выколет око) и когда он не причинит никакого вреда („не оутнеть"). В Пушкинском и Археографическом изводе слова „или не оутнеть" заменены фразой „или носъ оутнеть44
(стр. 283 и 302).
В конце статьи о познании челяди (см. Т 38) в Пушкинском списке и в Археографическом изводе читаем слова, пропущенные в других списках Правды: („или оуведше").
С особенной четкостью большая исправность предполагаемого протографа, по сравнению с Троицким и другими списками, выступает в статье о холопствЪ.

Позднейшее изменение текста заметно в чтении протографа Пушкинского списка и Археографического извода о вирных поконах. Слова „при Ярослав^" (ср. Т 9) заменены выражением „по Ярослав^" (9). Предлог „по", заменивший выражение „при" является несомненной поправкой позднейшего времени (см. Краткую Правду).
Таким же новообразованием представляется слово „забой" (58), заменяющее в протографе Пушкинского списка и Археографического извода термин „хл^въ".
Больше интереса вызывает любопытное изменение текста, наблюдаемое в протографе Пушкинского списка и Археографического извода в статьях об убийстве. Термин „дикая вира" заменен в нем словами „дикая вина" (Пушк. „ли в дикую вину" (5). О том, что в данном случае мы имеем дело не с простой опиской, а с сознательной поправкой, говорит употребление того же термина „вина" как в Пушкинском списке, так и в Археографическом изводе и далее. Вместо слов Троицкого списка „в дикую в^ру" в протографе указанных изводов читаем „в дикую вину и виру" (8). Таким образом, термин „вина" является особенностью протографа Пушкинского списка и Археографического извода. Слово „вина", как упоминалось выше, встречается в новгородских памятниках. Это является еще одним указанием на то, что протограф Пушкинского и Археографического изводов возник в Новгороде.
Некоторые черты этого протографа указывают на то, что в нем уже были заметны. особенности новгородского говора, в частности мена „ч“ на „ц“ и обратно. Этой особенностью объясняется появление следующих чтений Пушкинского списка и Археографического извода. В статье о нанесении увечья мечом в Троицком списке читаем „же л&чебное" (30). В Пушкинском списке в этом месте поставлено „оже личе“, в Археографическом „оже лйцебное", в Соловецком „оже лицебное". Таким образом, как Пушкинский список, так и списки Археографического извода отразили на себе новгородские особенности их общего протографа. Происхождение варианта Пушкинского списка „оже личе“ становится понятным только при том условии, если признать, что в его протографе вместо слова „лечебное" уже читалось „личебное".
Время образования общего протографа Пушкинского списка и Археографического извода может быть определено только условно. Пушкинский список, как известно, восходит к концу XIV века, но он не является источником ни Соловецкого списка, ни Археографического извода. Следовательно, общий протограф всех изучаемых изводов возник ранее конца XIV века. Но возникновение его можно отнести к еще более раннему времени, может быть к XIII веку. Этот предполагаемый протограф положил в свою основу еще более ранний список, отличавшийся, как мы видели, в некоторых случаях большей исправностью, чем тот текст, который был внесен в конце XIII века в Кормчие и Мерило Праведное. Кроме того, первоначальный протограф Пушкинского списка и Археографического извода был уже включен в юридический сборник второй половины XIII века. Следовательно, к этому времени относится составление этого протографа, несомненно, в Новгороде.
Сопоставление списков обоих рассмотренных ветвей Русской Правды позволяет говорить об их общем происхождении от одного общего протографа. Древнейшие списки и изводы (Синодальный, Троицкий, протограф Новгородско-Софийского извода, протограф Пушкинского и Археографического изводов) носят черты новгородского правописания. Это до некоторой степени позволяет сделать вывод о новгородском происхождении Пространной Правды. Но прежде чем перейти к изучению этого протографа, необходимо рассмотреть особый вид Пространной Правды, который теснейшим образом по происхождению связан со второй, только что рассмотренной ветвью, но имеет и некоторые любопытные особенности.

.