Эпштейн А. Тридцатилетняя война

ОГЛАВЛЕНИЕ

Шла Тридцатилетняя война. Немецкую землю топтали солдаты императорской армии и наёмники протестантских князей, долгие годы её разоряли отовсюду нахлынувшие иноземные завоеватели: датчане, шведы, затем французы. Всех их влекла сюда жажда добычи и безнаказанность грабежа, неразлучного спутника жестокой и разорительной войны. Не раз прославленные и некогда богатые города изнемогали в кольце осады, не раз взятый с боя город отдавался на поток и разграбление, а достояние мирных жителей становилось добычей ворвавшихся в город победителей.

Год от году росло разорение страны: тяжкой данью облагались города и провинции, в населённых пунктах размещались гарнизоны, вольготно жившие за счёт крестьян и горожан. На большой дороге купеческое добро захватывали обнаглевшие грабители. Конницей и пехотой вытаптывались нивы, угонялся крестьянский скот, беспощадно расхищались запасы и пожитки деревенского люда. Год сменялся годом, не принося облегчения. Всё так же бушевала нескончаемая война, всё так же бесчинствовали драгуны и кирасиры, пешие ландскнехты и отбившиеся от армии вооружённые мародёры. Повсеместно росла горькая нужда, пустели некогда многолюдные деревни, жители их разбегались, становясь бездомными скитальцами или примыкая к бесшабашной вольнице, охотно принимавшей в свои ряды выносливых и крепких людей. И по мере того как пустели деревни, пахотные поля зарастали сорняками, а вслед за сорняками шли в наступление кустарники и леса, завладевая обширными пространствами. На одичавшей земле множились волчьи стаи.

Об этом зловещем времени повествуют исторические документы, представляющие летопись походов и вражеских вторжений, сражений и осад. О пережитых страной бедах с негодованием и болью говорят «летучие листки», дневники и воспоминания современников. О чёрной године Тридцатилетней войны {329} рассказывает нам её участник — замечательный

писатель и пламенный патриот, крестьянин по происхождению, Ганс Гриммельсгаузен. Десятилетним мальчиком, потерявшим семью, он примкнул к одному из многочисленных отрядов, чтобы затем в роли слуги, денщика, солдата, мушкетёра исходить длинные, немеренные дороги воины, изведать опасности и невзгоды, познать тяжкую долю наёмного солдата, вынужденного вместе со своими товарищами по оружию ежедневно рисковать жизнью, терпеть лишения и раздобывать пропитание насилием и хитростью.

В ту пору насилие и беззастенчивый грабёж были неразрывно связаны с существованием наёмной армии, с бытом её солдат, чаще голодных, чем сытых, всегда готовых завладеть чужим добром и вознаградить себя буйным хмельным разгулом за дни вынужденных лишений. Глядевшие ежечасно смерти в глаза, сра- {330} жавшиеся неведомо за что, участники многолет-

ней кровавой войны являлись в то же время её жертвами. Эти полусолдаты-полуразбойники были тёмными, суеверными и невежественными людьми. Отвыкшие за годы бродяжнической и лагерной жизни от полезного труда, забывшие семью, они порой утрачивали человеческий облик, не зная меры ни в творимых ими жестокостях, ни в неукротимом пьяном буйстве — единственной доступной им утехе. Но даже среди них находились люди, не желавшие мириться ни со своей судьбой, ни с судьбой своего истерзанного и разграбленного отечества.

Одним из таких людей и был Ганс Гриммельсгаузен (1625—1676) — солдат поневоле, писатель по призванию, патриот по убеждению. Крестьянский сын, плоть от плоти трудового народа Германии, он не мог равнодушными глазами взирать на сожжённые селения, на трупы детей и женщин, на одичавшую землю и одичавших сынов горячо любимой родины. Наряду с многими другими, такими же солдатами поневоле, он вместе с бременем растущей солдатской усталости ощущал и бремя гнетущих впечатлений, бремя невысказанных и неразрешённых сомнений. «Зачем ведётся долголетняя война?», «Почему с одинаковым усердием разоряют страну и соотечественники и чужеземцы?» — подобные вопросы иной раз возникали в минуту раздумья у тлеющего лагерного костра, но бойцы-собеседники не находили на них ответа. Однако картины виденного и годы пережитого убеждали бывалых ветеранов в том, что война ведётся отнюдь не ради веры, отнюдь не во имя торжества католической или лютеранской религии. Ни речи фанатичных католических по- {331} пов, ни елейные проповеди протестантских пасторов не могли успокоить разбуженную совесть, не могли подавить возникшего сомнения.

Ганс Гриммельсгаузен облёк свои впечатления и думы в форму замечательной книги, героя которой он заставляет пройти через такие же испытания, каким подвергался сам. Его герой — мальчик, жизнь которого искалечена войной, становится солдатом. За наивное простодушие, за ребяческую неосведомлённость деревенского мальчугана, неожиданно попавшего в водоворот войны, прозвали «Симплициусом», что означает «простак». Но за этой бросавшейся в глаза кажущейся простотой скрывался недюжинный ум. Простодушный и лукавый, необычайно находчивый и наблюдательный, он подмечал все уродливые стороны окружающей его действительности. Язвительно и метко, с неотразимой убедительностью он вскрывал возмутившее его несоответствие между словами и делами современников, всегда готовых прикрыть лицемерно-благочестивой фразой свои разбойничьи поступки.

Повесть о приключениях «Симплициуса Симплициссимуса» (в переводе с латыни «простака простейшего») представляет собой яркое осуждение грабительской войны. Герой книги, устами которого говорит автор, бессилен найти объяснение войне, но с тем большей иронией показывает он её жестокость и уродство. Мягкий юмор рассказчика не умаляет его возмущения, когда он говорит о скорбной участи простого человека, кормильца Германии — крестьянина, которого тиранят и грабят участники войны.

Симплициссимус рассказывает об уничтожении родного очага

«Отец сделал меня пастухом. Он доверил мне сначала свиней, потом коз и, наконец, целое стадо овец, чтобы я пас его и при помощи волынки оберегал от волков. Но в те времена я имел о волках такое же слабое представление, как и о своём невежестве, а потому отец с жаром взялся за моё обучение. Он сказал: «Ты смотри, мальчонок, не давай овцам очень-то разгуливать. Да повеселей играй на своей волынке, чтобы волк не подошёл да не сделал чего. Это, знаешь, такая скверная четвероногая шельма, да и вор притом, — тащит и людей и скот... Ну, так вот смотри! Если будешь сидеть развесив уши — я тебе спину-то начищу...» Я отвечал ему со своей обычной готовностью: «Отец, ты мне скажи только, как волк-то выглядит: я же его не видел ещё ни разу!..»

«Ах, ты, старый осёл, — возразил он, — ещё ни разу! Ещё ни разу ты не был ничем, кроме дурака. Удивляюсь, как это тебя ещё земля носит. Вон какая дубина выросла, а не знаешь, что за дрянь четвероногая этот волк». {332}

Он добавил ещё несколько подобных же разъяснений, а потом ушёл, ворча себе под нос.

Итак, я принялся скрипеть и визжать на своей волынке. От этих звуков жабы могли околеть в своих канавах, и я обрёл уверенность в полной безопасности от таинственного волка. Потом я вспомнил ещё, как мать часто боялась, как бы куры не подохли от моего пения, и поэтому принялся горланить её любимую песню:

Эх ты силушка мужицкая,

От тебя зависят баре да князья.

Не вспахал мужик бы поля своего —

Не было б на свете ничего.

Мясо-то откудова? Твоё.

Надо пить — сготовишь и вино,

И совсем земля бы опустела,

Если б рук твоих не захотела.

Вот король — пусть бог его даёт,

Но ведь он от рук твоих живёт;

А ты кормишь и солдат и всех,

Потому вокруг и слышишь смех!

Когда же я дошёл до этих слов, меня вместе со стадом внезапно окружил отряд кирасиров, которым моя громкая музыка помогла выбраться из лесу, где они было заблудились. «Ого, — подумал я, — вот это и есть, должно быть, те четвероногие шельмы и воры, о которых говорил отец». Потому что для меня тогда человек верхом на лошади казался одним четвероногим существом. Я сейчас же схватился за волынку, но только успел протрубить один раз, как один из них схватил меня за шиворот и так неистово бросил на одну из лошадей, что я сейчас же перевалился на другую сторону и, падая, придавил волынку. Она отчаянно завизжала, точно хотела разжалобить весь свет. Но ничего не помогло. Мне всё же пришлось очутиться на лошади, которая затрусила по направлению к отцовскому дому. Самые странные мысли приходили мне в голову. Я решил, что все эти четвероногие существа выскочили только для того, чтобы по-

мочь мне загнать овец: овцы, действительно, как одна, бежали по дороге к дому. Поэтому я ждал, что отец и мать сейчас с радостью выйдут к нам навстречу. Но напрасно: вместе с маленькой Урсулой, дочкой моего отца, они убежали через задние ворота, не дожидаясь гостей.

Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленицы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это «шведским напитком». Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.

Тогда «железные» начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь {334} новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он «признавался» с хохотом, а другие со стонами и криками. Железные посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».

Люди и нравы в оценке Симплициссимуса

Ганс Гриммельсгаузен делает маленького Симплициссимуса сначала воспитанником сурового отшельника, а затем превращает его снова в бесприютного бродягу, которого после неудач и скитаний принимает к себе в услужение комендант небольшого городка Ганнау. Рассказ Симплициссимуса позволяет читателям увидеть неприглядные нравы глазами юного героя, который правдиво говорит о своих современниках, невежественных хищниках, глубоко развращённых долгой грабительской войной. Наблюдательный мальчуган вынужден не только воспринимать впечатления и факты действительности, но и сопоставлять их с уроками наивного отшельника, пока, наконец, он не приходит к выводу, что поступки окружающих его людей, их побуждения и стремления стоят в разительном противоречии со всем тем, чему учит церковь.

«Я читал, — говорит юный Симплицисслмус, — что все люди братья, и вот, особенно много зависти, злобы и крика, попрёков, я встречал как раз между братьями, сестрами и всякими родственниками, в особенности же, когда приходилось делить наследство. Ремесло и труд презирались. Я сделал также наблюдение, что за любовь к врагам никто не бывает награждён, но зато очень жестоко наказан за любовь к друзьям. Всюду царил обман и злобное насилие, даже там, где должна была быть особенная любовь. Многие подлые хозяева обсчитывали своих работников и старались недодать и без того ничтожное пропитание. Торговцы вперегонки с ростовщиками выколачивали свои доходы, а для этого тысячами хитросплетений высасывали из мужика его тяжёлый пот.

Однажды я увидел солдата, который дал другому здоровую затрещину. Я сообразил сдуру, что побитый сейчас же подставит другую щеку (я ещё ни разу не присутствовал при драке). Но я ошибся: обиженный обнажил шпагу и нанёс обидчику рану в голову. Я закричал во всё горло: «Друг, что ты делаешь!» — {335} «А я дурак, что ли, — отвечал он. — Да, чёрт меня дери, я умру скорее, чем спущу ему это».

Хуже всего было мне, когда эти горлодёры хвастались своими постыдными делами: «Чёрт возьми, как мы вчера нализались!» — «Чёрт возьми, как мы мужиков вздули...» — «Я его долбанул...» — «Я его исчекрыжил», и т. д., и т. д.

Если же я приходил с моими книжками и старался их уговаривать, меня считали идиотом и так высмеивали, что я в конце концов решил молчать и не говорить ни одного слова. Наконец, я пошёл к священнику и всё ему рассказал и поведал мысли, приходившие мне в голову. Он ответил: «Конечно, они христиане, и я не советую тебе называть их иначе». — «Но как же это может быть!» — воскликнул я. Когда я указываю тому или другому его несправедливый поступок, меня только высмеивают». «Не удивляйся этому», — сказал священник. О, дурак! я не понимал тогда, о чём рассуждаю, потому что как только я вошёл в жизнь, я увидел, что у каждого человека совершенно особый бог, а у некоторых и по многу богов, так что если их всех сложить, то получится больше, чем у язычников прошлых и нынешних времён, взятых вместе. Некоторые держали своего бога в кошельке, другие при дворе, и большей частью он сказывался в таких случаях проходимцем так же, как и поклоняющийся ему, вся его торжественность зависела от апрельской переменчивости какого-нибудь принца. Были и такие, у которых бог сидел в собственном животе, и они приносили ему ежедневно обильные жертвы».

Шли годы. Симплициссимус возмужал. Он вырос в условиях походной жизни, научился делить со своими соратниками их бранные труды и горести, научился, подобно им, раздобывать припасы и при случае промышлять грабежом. Но Симплициссимус, ставший как будто на диво отчаянным и дерзким хищником, усвоивший ремесло разбойника-солдата, действует не как простой наёмник. Всеми своими поступками он доказывал, что солдат — сын своей родины может и должен быть человечным. Он решительно отказывался обездолить небогатого человека, стремился не только щадить бедняка, но при случае помочь последнему. И это не единственный урок, который даёт Симплициссимус. Герой-патриот непримиримо относится к иноземным захватчикам-шведам и, отклоняя их соблазнительные предложения, с непреклонной решительностью сохраняет верность германскому знамени.

Горькие впечатления Симплициссимуса — это дошедшие до нас впечатления одного из сотен тысяч простых людей Германии, потрясённых мрачными картинами разорения и упадка родной страны... Это голос совести немецкого народа, глубоко возмущённого жестоким хищничеством, творимым чужеземными завоевателями, своекорыстными немецкими князьями, авантюристами-военачальниками и разнузданными мародёрами, опустошившими Германию, в дальнейшем обреченную на двухвековую раздроб- {336} ленность, хозяйственную отсталость и зависимость от более сильных европейских держав.

Изобретением огнестрельного оружия был вызван решительный переворот в военном деле. Появление пороха знаменовало гибель рыцарства. На полях сражений стали господствовать пехота, вооружённая огнестрельным оружием, регулярная конница и артиллерия. Все эти роды войска по своему вооружению и организации были разительно непохожи на современное войско.

Огромные литые пушки едва сдвигались усилиями многих коней или волов. Ядра летели на небольшое расстояние, и на противника оказывал воздействие не столько причинённый ему ущерб, сколько устрашающий грохот и дым, застилавший поле битвы. Громоздкие орудия не могли сопровождать пехоту в походе. Стремясь к созданию полевой артиллерии, шведский король Густав-Адольф ввёл в действие облегчённые, так называемые «кожаные пушки», утончённые металлические стволы которых во избежание перегрева снаружи охватывались плотным слоем кожи.

Наиболее распространённым оружием пехоты был мушкет, тяжёлое ружьё, кончавшееся у дула раструбом. Мушкет причинял своему хозяину-мушкетёру много неприятностей. Он был настолько тяжёлым, что дуло его при выстреле должно было покоиться на специальном приспособлении — «сошке», деревянной палке, сверху раздвоённой наподобие рогатки и втыкаемой острым концом в землю. Порох засыпался в дуло сверху и воспламенялся зажжённым фитилём. При ветре порох сдувался до воспламенения, в дождливую погоду он не загорался вовсе. Отдача при выстреле была очень сильной, а дальность стрельбы — {337} незначитель-

ной. Операция заряжания тянулась томительно долго. Бесперебойность стрельбы обеспечивалась поэтому особым боевым порядком, — «караколе». Пока стреляла передняя шеренга, вторая заряжала мушкеты, затем обе шеренги менялись местами.

Позднее стали применять две смены стрелков по три шеренги в каждой. Выстрел одной смены производился одновременно: три шеренги палили залпом — одна лёжа, другая с колена, третья стоя. После этого место занимали три других шеренги воинов, успевших зарядить свои мушкеты. Всему этому противник часто успевал помешать, так как не ожидал, пока в него будут прицеливаться. Стрельба по движущейся цели подчас становилась невозможной. Ещё хуже было то, что мушкет никуда не годился в качестве оборонительного оружия. При натиске кавалерии некогда было заряжать мушкеты, и роль защитника стрелков брал на себя «пикинер» — пеший боец, вооружённый 18-футовой пикой. Когда сомкнутый строй пикинеров, образуя замкнутый квадрат, ощетинивался ежом, выставляя со всех сторон навстречу коннице лес копий, — такое построение оказывалось неприступным, но разрозненные пикинеры плохо орудовали своими длинными громоздкими пиками, а тяжесть этого оружия замедляла походное движение. Весёлый друг Симплициуса Шпрингинсфельд говорил недаром, что ему никогда не доводилось видеть человека, убитого пикой.

Многочисленные недостатки тогдашней пехоты и артиллерии ограничивали её применение, и поэтому главной ударной силой становилась кавалерия. Кавалерия XVII в. резко отличалась от рыцарской конницы. Средневековый рыцарь был воином-одиночкой, подвижной крепостью, самостоятельной боевой единицей. Новая кавалерия состояла из одинаково вооружённых всадников, сражающихся в определённом боевом порядке под командой своих начальников.

Появление огнестрельного оружия, способного пробить железные доспехи, далеко не сразу привело к упразднению этих доспехов. Долгое время, напротив, пытались утяжелить обычные латы, добиться того, чтобы их нельзя было пробить пистолетной пулей. О судьбе тяжёлой конницы во второй половине XVI в. венецианец Контарини писал: «В бою с рейтарами-пистольерами она утяжеляет свои латы, пока ни, лошади, ни люди не могут выдержать их тяжести».

О том же свидетельствует и француз де-ла-Ну: «Хотя у них и были основания сделать свои латы более прочными и надёжными, чем раньше, ввиду той опасности, которую представляют пистолеты и пищали, но всё же они впали в такую крайность, что большинство их нагружает на себя не латы, а целую наковальню».

Неимоверный груз утяжелённых лат делал всадника неповоротливым, быстро устающим. Современники утверждали, что, {338} не в пример рыцарям прошлого, в тяжёлых доспехах нового образца никто не может оставаться более двух-трёх часов кряду.

В изменившихся условиях обнаруживалась и непригодность старинного рыцарского копья как основного оружия конницы. При ударе в утолщённые латы лёгкое копьё разламывалось, а тяжёлое массивное копьё слишком утомляло руку копейщика и, кроме того, при малейшей неточности удара оказывалось опасным для него самого.

Основным оружием всадника становился пистолет. Французский маршал Таванн писал, что за время, необходимое копейщику для нанесения одного удара, пистольер успевает сделать 6—7 выстрелов. Недаром уже Мориц Оранский, полководец последнего периода Нидерландской революции, устраняет копьё, служившее при его отце — Вильгельме Оранском — основным оружием конницы.

К XVII в. создались различные виды конницы. Тяжёлая конница по внешнему виду ещё напоминала рыцарей. Над шлемами развевались пёстрые султаны. Грудь и плечи всадников облекали панцири, руки и бёдра также были защищены железными полосами. Но щит отсутствовал (тяжёлое копьё приходилось держать обеими руками), а железные поножи сменились суконными шароварами и кожаными сапогами со шпорами. Полутяжёлой конницей стали «кирасиры», получившие своё наименование от круглого панциря — «кирасы», охватывавшей грудь и спину всадника.

Однако новой силой, всё чаще решавшей исход сражений, явилась лёгкая конница, свободная от железных доспехов, завоевавшая огромное преимущество своей подвижностью, быстротой своих коней. В XVI в. лёгкую конницу ещё представляли вспомогательные отряды — албанские стратиоты, венгерские гусары, конные ландскнехты. Но со временем эту лёгкую конницу начали формировать из дворян, вооружённых пистолетами и палашами (короткими саблями) и составивших эскадроны лёгкой кавалерии — колонны в 15—20 шеренг глубиной.

Основным оружием «рейтаров» — лёгкой конницы — явился кремнёвый пистолет, которым, несмотря на его изрядную длину и тяжесть, всё же можно было пользоваться одной рукой. Оружие это было весьма несовершенным: воспламенение заряда было ненадёжным, замок быстро покрывался трудно счищаемым нагаром, кремень быстро снашивался, и поэтому рейтару всегда было необходимо иметь под рукой несколько запасных пистолетов, которые держали в седельных кобурах, а иногда и за широкими голенищами сапог.

Рейтаров учили целиться в голову или бедро противника, либо в лопатку лошади. Сразить противника было возможно лишь на короткой дистанции, и поэтому ещё в XVI в. полагалось стрелять только на таком расстоянии, на котором явственно различаются белки глаз противника. Это правило как строгое пред- {339} писание повторил во времена Тридцатилетней войны шведский король Густав-Адольф.

Огнестрельное оружие сделало сражения более кровопролитными. Маршал Таванн замечал: «Прежде сражались 3—4 часа и из 500 человек не было 10 убитых. Теперь за час всё кончается!..»

Можно ли было от наёмников-рейтаров ждать отваги и самоотверженности? Опыт убеждал в том, что сражавшиеся под чужим знаменем и за чужие интересы рейтары отнюдь не склонны рисковать собой. Недаром тот же Таванн писал: «Капитан, который проскачет 15 шагов, не обращая внимания на своих солдат, рискует тем, что атакует противника в единственном числе и похоронит себя среди неприятелей...» О том же писал и другой автор: «Часто из 100 всадников едва 25 действительно дорвутся до неприятельского фронта, а заметив, что их никто не поддерживает, они, переломав свои копья, нанесут 2—3 удара мечом и повернут назад, если их ещё не успели сразить».

Полководцы конца XVI — начала XVII в. видели выход в том, чтобы решающая кавалерийская атака производилась не цепью, а глубокой колонной, с тем, чтобы задние ряды атакующих, напирая на передних бойцов, не давали им возможности остановиться, уйти в сторону или отступить.

При этом действовать пистолетом могли лишь находившиеся в переднем ряду атакующих, и, соответственно этому, создавался тот же порядок «караколирования», что и в пехоте. Первая шеренга, оказавшись перед противником, стреляла, затем сворачивала влево, открывая дорогу второй шеренге, которая, в свою очередь оказавшись перед противником, стреляла и, подобно первой, затем также сворачивала влево, уступая место третьей шеренге...

Уходившие влево бойцы, если они не оказывались подстреленными противником, объезжали строй своего эскадрона, на ходу перезаряжая пистолеты или заменяя их запасными, а за- {340} тем, совершив круговой объезд, пристраивались в хвост собственной атакующей колонны.

Такой боевой порядок казался полководцам самым надёжным, так как они не доверяли своим бойцам и не считали наёмников способными вломиться в ряды врагов и, опрокинув их, в рукопашной схватке холодным оружием решить исход боя. Располагая наёмниками, всегда подозреваемыми в готовности к отступлению и бегству, полководцы считали наиболее целесообразным вести в атаку свои эскадроны не галопом и не широкой рысью, а лишь самым медленным аллюром, так как только при таком замедленном темпе атаки наиболее надёжным образом сохранялась связь между идущими вперёд шеренгами и тем самым предотвращалась опасность бегства или «отставания» отдельных шеренг.

Командуя наёмниками, полководцы надеялись достичь успеха при помощи сплочённости и дисциплины, которой, поневоле, и в походе, и в бою, связана громоздкая масса глубокой эскадронной колонны.

Несмотря на то, что при подобной тактике оставались неиспользованными возможности регулярной кавалерии, оставалась неиспытанной мощь холодного оружия в стремительной атаке и прорыве рядов противника, всё же кавалерия всё более и более приобретала роль решающей ударной силы войска.

Конные стрелки, вооружённые аркебузами — «аркебузьеры», играли лишь роль вспомогательной силы. Существовала и полупехота — «драгуны», — первоначально конные мушкетёры, кони которых служили, главным образом, для передвижения бойцов, чаще всего сражавшихся в пешем строю. Лишь впоследствии драгуны превратились в разновидность конницы.

Смелое преобразование кавалерийской тактики стало делом двух выдающихся полководцев Тридцатилетней войны — Валленштейна и Густава-Адольфа, короля шведского.

Ещё в начале Тридцатилетней войны отношение конницы к пехоте было как один к пяти, вскоре оно возросло до отношения одного к трём. А в конце войны конница по численности стала превосходить пехоту.

С тех пор как последовал коренной переворот в военном деле, основной фигурой вместо рыцаря стал наёмный солдат. Война требовала новых армий, которые в сравнении с современными армиями кажутся нам ничтожными, но которые людям XVII в. представлялись чудовищно большими. В XVII столетии численность армии редко превышала 40 тыс. человек, и только Валленштейн собрал почти 100-тысячную армию. Наёмная армия обходилась очень дорого. Подсчитано, что содержание пехотного полка в 3 тыс. человек обходилось в 540 тыс. гульденов в год — сумма по тому времени огромная.

В 1619 г . даже курфюрст Саксонский, финансы которого находились в более или менее благоприятном состоянии, оказался {341} всё же не в состоянии оплачивать свою полуторатысячную армию. Чтобы составить сколько-нибудь значительное войско, приходилось делать займы. Когда католической лиге удалось получить 1200 тыс. гульденов взаймы у генуэзских купцов, это было сочтено за необычайную удачу.

Скудные финансы государей XVII в. и их потребность в значительной армии оказывались в неразрешимом противоречии. Из этого тупика тщетно искали выхода. Его усматривали прежде всего в отказе от постоянной армии. Действительно, в мирное время армии фактически не существовало. На пороге предстоящей войны генералам давали «поручения» набрать армию. Генералы давали такие же поручения полковникам, полковники — капитанам. Все эти офицеры на время превращались в вербовщиков, разъезжавших с места на место в поисках добровольцев, готовых стать в ряды их рот и батальонов.

Дело не обходилось без надувательства. Каждый начальник получал деньги по числу завербованных солдат. В определённый день мимо столика княжеского или императорского казначея развёрнутым строем проходило набранное войско. Казначей старательно просчитывал количество проходивших мимо него шеренг и множил эту цифру на число солдат в шеренге. Помощник казначея, вооружённый гусиным пером, поспешно записывал полученное произведение. При этом случалось, что плутоватый командир не раз заставлял одни и те же шеренги обойти широкий круг и снова продефилировать перед казначейским столиком, чтобы таким образом получить деньги на «мёртвые души».

Наспех собранная, не прошедшая длительного обучения армия была не всегда боеспособной. Она быстро таяла, не столько от боевых потерь, сколько от болезней и дезертирства. Люди, составлявшие эту наёмную армию, большей частью не знали, за что они должны сражаться, а потому не проявляли никакого героизма.

Даже вынужденный отказ от постоянной армии не избавлял тогдашних государей от безвыходных финансовых трудностей.

Со времени «Аугсбургского религиозного мира» 1555 г . Германия резко отличалась от соседних европейских стран. В Испании давно утвердилась власть короля, во Франции быстро исчезали пережитки феодальной вольности, и дворянство в его собственных интересах поддерживало неограниченную власть короля. Англия шаг за шагом прокладывала себе дорогу к тому, чтобы стать первой морской и торговой державой мира. В Швеции её король сплачивал вокруг себя алчное дворянство и, обещая ему добычу, намеревался превратить Балтийское море в шведское озеро.

Во всех этих государствах раздробленность ушла в прошлое. В Германии она, напротив, сохранилась. Император из дома Габсбургов оставался по-прежнему носителем звучного титула и {342} по - прежнему его реальная политическая власть не простиралась за пределы его фамильных владений.

Фактическими хозяевами Германии были многочисленные мелкие властители, среди которых выделялись семь князей-курфюрстов. Все эти князья были мелкими хищниками-деспотами, и независимо от размера своих владений и наличия силы, какой они располагали, все они заботились лишь об увеличении своих личных доходов. Создавая свои маленькие дворы, они стремились превзойти друг друга в придворных увеселениях и показной роскоши, в обилии слуг, экипажей и коней, и для этого они состязались в обирательстве собственных подданных, день ото дня умножая их тяготы.

Многочисленные владетели крупных, мелких и крохотных княжеств готовы были ежечасно драться друг с другом из-за спорных клочков территорий, на которые они предъявляли сомнительные притязания, подкреплённые ссылками на наследственные, брачные и сеньёриальные права.

Куча мелких государств и куча мелких деспотов в пределах одной страны — это означало множество внутренних границ и таможенных застав, рассекавших на части живое тело Германии, это означало застой торговли и упадок промышленности.

Аугсбургский религиозный мир 1555 г . не только узаконил, но даже и усугубил старинную раздробленность Германии.

Этот мир облагодетельствовал князей, признав за ними права на захваченные церковные земли. Он, кроме того, предоставил каждому князю возможность устанавливать в своих владениях религию, обязательную для его подданных. Таким образом, этот мир даровал протестантским князьям не только новые земли, но и новые права: отныне князь-протестант в роли духовного предводителя становился начальником послушных ему и хорошо вышколенных пасторов. С помощью своих подручных пасторов князья протестантского севера могли удерживать подданных в повиновении. Недаром Маркс писал о Саксонии, что там «...лютеранство стало новым папством»   1 .

На юге Германии католическая вера сохранилась не только потому, что этого желали духовные сеньёры, но и потому, что феодалы немецкого юга, смертельно напуганные великой грозой 1525 г ., грозой крестьянской войны, считали, что только католическая вера могла окончательно уничтожить опасные идеи Томаса Мюнцера. Они хотели, чтобы мужик не рассуждал об истинах веры и справедливости, а слепо повиновался и слепо верил. И католические попы кадили и проклинали, подвергая гонению всё, что казалось опасным. Они гноили в тюрьмах и жгли на кострах еретиков.

В угнетении простого люда от католических попов не отставали и протестантские пасторы. В угоду своим хозяевам в одном {343} только протестантском Лейпциге они сожгли на костре 20 тыс. женщин, обвинённых в том, что они ведьмы... При этом перед толпой, глядевшей на зрелище казни, теми же пасторами была 53 раза публично прочитана библия.

Служители протестантской религии на севере, служители католической религии на юге и западе с одинаковым усердием помогли князьям и землевладельцам смирить народную массу и этим укрепить их господство.

В начале XVII столетия положение германских феодалов оказалось гораздо более прочным, чем в середине XVI в., и по мере того, как отодвигалась непосредственная опасность народного восстания — обострялись вновь противоречия внутри самого господствующего класса и прежде всего стало снова выдвигаться на первый план противоречие между императором и своевольными германскими князьями.

Энгельс так определил резкое столкновение непримиримых интересов, которое в первой половине XVII столетия вылилось в напряжённую борьбу двух лагерей внутри Германии:

После неудачи крестьянской войны в Германии «...борьба, — писал Энгельс, — выродилась в грызню между отдельными князьями и центральной имперской властью...»   2 .

Немецкие князья ревниво следили за императором. Ставя свои мелкодержавные интересы выше общегерманских интересов, они не желали допускать ни малейшей попытки расширения императорских полномочий, способной умалить их собственное почти неограниченное полновластие.

Но сколько бы ни боролись друг с другом немецкие князья и дворяне, сплотившиеся во враждебную императору протестантскую «евангелическую унию» и в «католическую лигу», временно поддерживавшую императора, — борьба двух этих лагерей внутри Германии никогда не разрослась бы в беспримерно долгую и кровопролитную войну, Германия никогда не оказалась бы обречённой на неслыханное разорение и неизбежный последующий застой, если бы в эту борьбу не вмешались соседние государства.

Трагедия Германии и всего немецкого народа в том и заключалась, что сильные государства, являвшиеся соседями Германии, стремились использовать в своих собственных интересах начавшуюся внутри Германии войну и прежде всего не допустить превращения раздробленной и слабой Германии в сплочённую и сильную державу.

Скандинавские государства — Дания и Швеция — рвались к захвату немецких земель и гаваней на берегах Северного и Балтийского морей; Франция, Англия и Голландия готовы были {344} поддержать любых противников императора с тем, чтобы не допустить создания сильного германского государства.

Германские императоры хотели превратить пустой титул владык Священной Римской империи в реальное звание подлинных правителей обширной и централизованной державы, добиться того, чего добились государи соседних Франции, Испании, Англии. В начале XVII столетия австрийские Габсбурги, носители императорской короны, попробовали ещё раз подчинить себе немецких князей. Но для успешной борьбы за создание единодержавного государства нужны были надёжные и верные союзники, действительно заинтересованные в устранении хозяйственной разобщённости немецких областей, в преодолении политической раздробленности, в ограничении и обуздании сильных и своевольных хищников.

В ту пору в Германии ещё не сложился новый класс буржуазии, готовый бороться за единый общенациональный рынок, за сметение всех и всяческих внутренних барьеров, за единство закона, монеты, меры и веса, за торжество свободной конкуренции над цеховой замкнутостью и местными привилегиями полуобособленных хозяйственных мирков.

Габсбурги, не имея лучших союзников, пытались опереться на тех феодалов и дворян, которые всё ещё оставались верны католицизму.

Если бы император решился открыто посягать на политические права всех германских князей, если бы он дерзнул ребром поставить вопрос о превращении раздробленной Германии в единое государство, он неизбежно встретил бы единодушное сопротивление многочисленных противников. Поэтому Габсбурги стремились прежде всего замаскировать свои подлинные цели, прикрыть их завесой религиозных намерений. Они, кроме того, должны были во что бы то ни стало разъединить немецких князей и дворян с тем, чтобы привлечь значительную их часть на свою сторону соблазном заманчивой добычи.

Какое же религиозное знамя было целесообразнее и удобнее избрать?

Для Габсбургов в этом вопросе не могло быть колебаний. Разве в своих фамильных владениях они не поддерживали католическую веру? Разве со времён Карла V они не видели главного противника государственного единства в лице сильных протестантских князей севера, разве, наконец, нельзя было прельстить тысячи алчных соратников переделом той самой добычи, которой князья-протестанты завладели в годы реформации?

Помимо всего этого, защита католической веры была самым удобным предлогом для того, чтобы воспользоваться помощью испанской католической державы, видевшей в сильном германском императоре ценного союзника против Франции...

Чтобы немецкий дворянин с вечно «дырявым карманом и длинной шпагой» охотно стал под боевое знамя императора, {345} чтобы тысячи жадных авантюристов сплотились в огромную армию, надо было предложить добычу, захват которой казался бы нетрудным. Такой первоочередной добычей стала маленькая героическая Чехия. В XVI в. она признала своим королём Фердинанда I Габсбурга. Это было сделано лишь для того, чтобы вместе с германскими силами сообща отразить завоевателей-турок. В XVII в. чехи тяготились господством чужеземной династии, засилием иностранцев в своей стране. Они добивались политической самостоятельности Чехии и независимости чешской церкви.

Габсбурги наводняли Чехию своими чиновниками и католическими попами, они оскорбляли национальное чувство чехов и неуклонно вели к тому, чтобы толкнуть Чехию на восстание, а затем бросить против маленькой страны орды завоевателей и во славу императора утолить хищников чешской добычей...

Разгром и разграбление Чехии должны были явиться лишь началом завоеваний. Вслед за этим молодой император Фердинанд II намеревался разбить своих врагов на севере. Именно здесь, во владениях протестантских князей, он рассчитывал отобрать у протестантов церковные земли, раздать их своим сторонникам, после чего на шею ограбленным протестантским князьям должны были быть посажены епископы и иезуиты, способные подчинить их суровому контролю.

Но планы строил не один только Фердинанд II. За каждым шагом императора следили десятки внимательных и подозрительных глаз. Это были глаза протестантских властителей Германии, не желавших быть застигнутыми врасплох. Князья-протестанты сколотили «евангелическую унию», собирали сторонников под её знамя и ждали помощи от католического Парижа.

Немецкие протестанты не ошиблись в своих расчётах. «Христианнейший король Франции» и его первый министр — кардинал Ришелье не могли мириться с военными и политическими успехами немецких католиков и, покровительствуя немецким протестантам, готовились свести на нет успехи императора, в тот самый момент, когда этот последний торжествовал свою победу над порабощённой Чехией. Именно в этот момент они собирались навязать ему долгую борьбу с новыми противниками, втянутыми в войну при содействии французского золота и французской дипломатии.

Ещё в середине XVI в. католический король Франции Генрих II помог немецким протестантским князьям нанести поражение императору Карлу V. Как «добрый католик», Генрих   II травил и преследовал французских протестантов, как хитрый политик, он добивался поражения германского императора, и, став опорой немецких протестантов, дерзко объявил себя «защитником немецкой свободы». Немецкие князья в благодарность за оказанную поддержку отдали французскому королю три важных пограничных крепости: Мец, Туль и Верден. В первом десяти -{346} летии XVII в. другой католический король Франции Генрих IV снова вступил в союз с протестантскими князьями Германии, и лишь кинжал подосланного убийцы помешал ему ввести в Германию свои войска.

В 1624 г . на пост первого министра Франции вступил Ришелье. Он провозгласил безраздельное господство «государственного интереса», за которым для Ришелье скрывалось укрепление могущества феодально-абсолютистской Франции, возведённой в роль первой европейской державы.

За десять лет до вступления на высокий пост, на Генеральных штатах 1614 г . Ришелье говорил: «У государей есть одно верное средство увеличить своё могущество: оно заключается в том, чтобы обогатить своих подданных и разорить соседей... и только в том случае им нечего бояться вступать в борьбу с могущественными врагами, если силы последних разъединены и ослаблены».

В этих словах была выражена задача, которую Ришелье затем осуществлял в течение своего 18-летнего правления (1624—1642 гг.).

Ближайшими соседями французской монархии являлись Испания и Германия. Эти два государства, управляемые двумя родственными ветвями Габсбургского дома, Ришелье желал разъединить и ослабить прежде всего. Он не спешил воевать с ними. К однажды поставленной цели Ришелье предпочитал идти не прямым путём, а извилистыми тропами и при этом возлагать бремя главных усилий и военных тягот на иноземные силы, вовлечённые в орбиту влияния Франции.

Ришелье пугал европейских политиков призраком возрождения единой и могущественной испано-германской державы Карла V.

Борясь с императором и противодействуя его планам сплочения Германии, Ришелье шаг за шагом объединял европейские державы в блок антигерманских сил. Королей Дании и Швеции можно было прельстить территориями немецкого севера и военной добычей. Голландии и Англии, как торговым державам, поражение императора и сохранение германской раздробленности обещало открытый и широкий рынок, невозбранно наводняемый иноземными товарами.

Для всех этих государств вмешательство в германские дела облегчалось тем, что обеспечение собственных интересов можно было прикрыть «сочувствием» немецким протестантам.

Во всех этих замыслах и планах центральное место занимали немецкие протестантские князья, постепенно низводимые от роли союзников к роли наёмных агентов иностранной державы.

Поясняя их роль недогадливому Людовику XIII, Ришелье вразумлял его: «Если король, — писал он, — станет на сторону протестантских князей Германии против австрийского дома, — они отдадут ему всю территорию до Рейна». {347}

Но с захватом прирейнских земель Ришелье отнюдь не торопился. Охлаждая воинственный пыл своих соратников, кардинал считал, что подобным захватом лучше кончить, чем начать большую игру. Вместо того чтобы французскими захватами вызывать беспокойство сильных соседей, Ришелье предпочитал побуждать этих соседей к борьбе против императора. Франции, руководимой Ришелье, предстояло выступить перед Европой не в обличье алчного захватчика, а в одеянии хранителя мира, великодушно спасающего от тирании императора бедных немецких князей, а заодно и милую им «немецкую свободу».

Меч завоевателя был до поры до времени скрыт пальмовой ветвью мира. Маскарадное одеяние ревностного миротворца и сердобольного защитника слабых призвано было избавить Францию от опасных подозрений. Оно устраняло возможность возникновения тех грозных антифранцузских коалиций, которые во время итальянских войн XVI в. всякий раз сводили на нет все результаты, добытые завоеваниями французских королей.

Когда закончился первый акт трагедии и окровавленная Чехия стала добычей победителей, когда избранный восставшими чехами король бежал и скитался, тщетно рассчитывая на обещанную английскую помощь, когда императорская конница преследовала разгромленные протестантские отряды, — Ришелье, как опытный режиссёр, подал знак, положивший начало второму акту войны.

Англия и Голландия, вступив в союз с датским королём Христианом IV, дали ему деньги, необходимые для вторжения в Германию. «Спасая» немецких протестантов, Христиан IV торопливо выкраивал для себя и своих сыновей новые владения в северной Германии... А когда датчане были побеждены императорским полководцем Валленштейном, — тот же Ришелье открыл шлюзы шведского вторжения, положив этим начало третьему, самому опустошительному периоду войны.

Предоставляя покуда германский театр войны своим немецким и датским наёмникам, Ришелье готовил им смену в лице шведского короля. Пока с этим королём шли переговоры, Ришелье решал другую задачу. В данный момент одна небольшая точка на карте Европы была для Ришелье важнее заманчивых рейнских территорий, о которых без умолку болтали французские офицеры. Это была сжатая альпийскими хребтами крохотная протестантская Вальтелина, от которой, наподобие огромного паука, расходились во все стороны линии границ, разделявшие императорский Тироль, Миланское герцогство, принадлежавшее Испании, и вольные кантоны Швейцарии. Именно здесь легко мог быть проложен коридор, по которому поток испанских войск устремился бы на помощь императору. Сюда, действительно, ворвались испанские войска, чтобы мечом убедить вальтелинских еретиков в преимуществах католической веры. Ришелье только и ждал этого. Он не замедлил вступиться за обиженных протестантов, {348} явив этим невиданный пример «беспристрастия» католического кардинала и вместе с тем пример пылкой заинтересованности французского министра и деловитой распорядительности бывшего полковника.

Французское оружие помогло вальтелинцам избежать инквизиции и испанского ига, оно превратило Вальтелину в неотъемлемую часть Швейцарии. Тем самым рукой Ришелье между Испанией и Австрией был прочно вбит швейцарский клин. Испанская пехота уже не могла прийти на выручку императорской армии. Королю Испании пустая казна мешала оказать денежную помощь своему союзнику и не позволяла ему вербовать наёмников для императора.

Альбрехт Венцеслав Валленштейн, смолоду воевавший с турками, прошедший суровую школу войны, был одним из лучших знатоков и военных организаторов того времени. Он стал крупным полководцем.

Острая наблюдательность позволила этому офицеру с самого начала его карьеры подмечать и запоминать сотни фактов и мелочей, из которых складывалось понимание законов войны и создавался никем ещё не обобщённый военный опыт его века. Накопленные познания не были кладом, погребённым в тайниках памяти. Размышляя о причинах боевых неудач, об ошибках и промахах военачальников, Валленштейн учился сравнивать и сопоставлять, делать выводы, проверять эти выводы новыми наблюдениями и, наконец, решать вопрос о том, как должна быть перестроена армия, как лучше всего её обучить и привести к победе. Одним из таких выводов стала уверенность Валленштейна в том, что современная ему армия состоит из чрезмерно крупных, громоздких частей.

Придавая большое значение маневренности войска, быстроте передвижения, неожиданности удара, Валленштейн считал необходимым создать небольшие, но хорошо управляемые боевые единицы, обладающие тактическими возможностями, которых не знали прежние, слишком большие и малоподвижные войсковые части.

Секрет задуманного Валленштейном преобразования заключался, однако, не в этой перестройке. Валленштейн не принадлежал к числу тех полководцев, которые получали своё место в силу происхождения и придворных связей. Титулованные полководцы, до мозга костей пропитанные аристократической надменностью, не замечали тех, кем они командовали. Они не снисходили до наблюдений за солдатской массой. Совершенно иным полководцем был мелкий чешский дворянин, упорно пробивавший себе дорогу и постепенно поднимавшийся с одной служебной ступени на другую. Безмерное честолюбие, побуждавшее его настойчиво искать новых путей к победе, заставляло внимательно изучать того самого солдата, от которого в конечном счёте зависел успех войны. Ему приходилось убеждаться не раз в порази- {349} тельной неустойчивости бойцов на поле сражения. Он видел, что бойцы с готовностью

наступают против слабого противника и с не меньшей готовностью спешат отступить при встрече с сильным противником. Кавалерия, сбитая атакой противника со своих позиций, поспешно покидала поле боя. Если же атакующая кавалерия бывала отбита при первом натиске, она не перестраивала свои ряды и не повторяла своего нападения вторично. Такое поведение объяснялось не отсутствием храбрости, не малодушием. Наёмный солдат проявлял полнейшее равнодушие к государству, которое его нанимало, к войне, которая ему была навязана, к победе, которая обычно ему ничего не сулила.

Задолго до Валленштейна случалось, что военачальники отдавали захваченную местность на разграбление солдатам. Чаще всего это делалось в чужой стране, которую не щадил завоеватель. Но обычно полководцы старались присвоить себе и честь победы и её плоды, завладевая львиной долей добычи и контрибуций, возложенных на провинции и города, и вознаграждая своих солдат лишь грошовой прибавкой к их скудному жалованью.

В отличие от этих полководцев, Валленштейн решил быть щедрым с солдатами, щедрым за счёт ограбленного населения тех мест, через которые шёл путь его армий. Старый разбойничий обычай он готовился превратить в неписаный закон войны, чтобы жаждой узаконенной добычи преодолеть то равнодушие к войне, которое было искони присуще наёмному солдату. Государи XVII в. нуждались не только в отважном, готовом рисковать собой солдате. Не в меньшей мере им была нужна дешёвая война.

Военные преобразования Валленштейна призваны были решить обе задачи: создать новое, боеспособное войско и вместе с тем удешевить ведение войны.

Фердинанд II увидел в этом предложении спасительный выход. Идея Валленштейна оказалась чрезвычайно простой. Отказываясь от финансовых требований, обращённых к казне, он заявлял: «Война кормит войну!» Эти слова знаменовали перемену. Прежде отсутствие денег грозило бунтом неоплаченных наёмников, роспуском армий, военным поражением. Отныне сол -{350} датам предлагалось рассчитывать на самих себя, раздобывать вооружённой рукой

припасы, смотреть на взятый с бою город, как на свою добычу, и этой добычей возмещать всё: и не выплаченное жалованье, и ратный труд, и грозившую жизни опасность. Полководец учил своих подчинённых сживаться с войной, как источником наживы, вести войну ради неё самой, во имя трофеев, достающихся победителю.

Валленштейна нельзя было заподозрить ни в любви, ни даже в простом сочувствии к наёмному бойцу. Как и другие полководцы его века, он, не колеблясь, был готов пролить кровь тысяч наёмных солдат ради целей, продиктованных личным честолюбием.

Но в отличие от других военачальников, более наблюдательный и хитрый, Валленштейн строил свои расчёты на уменьи подчинить себе солдатскую массу. Валленштейн знал, как никто другой, недостатки и слабости этих простых людей: их удаль и доверчивость, их грубость и простодушие. Он говорил с солдатами языком простым и остроумным, языком доброжелателя и собрата, умеющего и позабавить крепкой шуткой и посетовать о горестях походной жизни. Он мастерски умел представить эти горести смешными и смягчить остроту солдатских переживаний. Он умел припомнить и расхвалить подвиг бойца, отметить его словом признания перед притихшим отрядом, а затем увлечь своих слушателей рассказом о предстоящем походе и заманчивой добыче.

Валленштейн добился того, что ему стали верить, как верят разбойники испытанному атаману. Эту популярность должно было оплачивать разоряемое население Германии, изведавшее неисчислимые беды, которые ему принесла разнузданная солдатчина. Впрочем, Валленштейн был непрочь перенести арену битв подальше, за черту Германии, и в его рассказах о богатствах, ожидающих в скором времени немецкого солдата, стали всё чаще мелькать названия далёких стран. {351}

Этот католик, не веривший ни в бога, ни в чёрта, разгневавшись на папу, потворствовавшего врагам империи, однажды заявил своему войску:

«Город Рим не предавался ограблению с 1527 года, а с того времени Рим стал гораздо богаче».

На вере солдат в удачу полководца, способную доставить добычу, покоился огромный успех Валленштейна, сумевшего в короткий срок собрать под своим знаменем большую армейскую силу и бросить её в бой с датскими захватчиками. В войне с датским королём Христианом IV развернулись и проявились полководческие дарования Валленштейна, ошеломлявшего противника смелостью неожиданного манёвра, силой натиска послушных полков. Борьба завершилась изгнанием датских войск из Германии.

В 1629 г . Христиан IV был вынужден подписать Любекский мир, сводивший на нет первоначальные успехи датского оружия. На равнинах немецкого севера разместилась 100-тысячная армия Валленштейна, вышедшая к просторам Балтики.

Победоносный полководец императора продолжал держать свою огромную армию под боевыми знаменами с явным намерением использовать его в ближайшем будущем.

Действия и планы этого всемогущего полководца одних изумляли, другим внушали сильнейший страх. В Германии и за её пределами неотступно следили за каждым шагом выскочки-солдата, который именовался теперь генерал-фельдмаршалом, герцогом Фридляндским, и к этому званию желал прибавить новые звания: то звание герцога Мекленбургского, то новый и странно звучавший титул «Адмирала Немецкого и Балтийского морей»! Почти никто не понимал, почему предводитель больших сухопутных сил хочет во что бы то ни стало считать себя адмиралом несуществующего флота и почему с таким яростным упорством он пытается овладеть всеми портовыми городами Балтийского побережья. Штурмуя Штральзунд, Валленштейн заявлял, что он возьмёт этот город даже в том случае, «если бы он оказался прикованным цепями к небу». В этих из уст в уста переходивших словах не чувствовалось большого благочестия, зато в них проявлялась непреклонная решимость добиться своего.

Грозный адмирал несуществующего флота говорил всюду, что настало время возродить угасшую мощь «великой Ганзы», которой надо вновь отдать первое место в морской торговле. С этими словами плохо сочетались тяжкие пошлины, платимые жителями ганзейских городов. И вот однажды любекские купцы обратились к самому адмиралу с жалобой на поборы, грозящие задушить и без того захиревшую морскую торговлю. Купцов принял сам Валленштейн. Не дав им распространяться, он прервал их речь с неожиданной горячностью: «Я не мешаю вам, я помогаю вам {352} своими пошлинами!.. Вы стали прислужниками английских и голландских купцов, товары которых я облагал и буду облагать ещё сильнее. Ваши гавани, — кричал хриплым голосом разгневанный генерал, — стали воротами, настежь раскрытыми перед любым иноземцем! Повернитесь спиной ко всем заморским купцам, захлопните дверь перед их носом и вывозите немецкие товары... Сделайте это — и тогда приходите ко мне за помощью!»

Мысль о новой и сильной Ганзе, способствующей развитию германской промышленности, крепко засела в упрямой голове Валленштейна, но ещё настойчивее завладела им другая, более широкая и увлекательная идея, идея создания единого и сильного германского государства, управляемого таким же образом, как управлялась тогдашняя Франция. К этой идее Валленштейна приводили не только сравнения и понимание очевидной слабости империи. К этой идее его привели собственные головокружительные военные успехи, господство над тысячами солдат, готовых идти на бой по знаку полководца.

Честолюбие и пылкая фантазия, окрыляющее ощущение удачи, растерянность противника, преданность войска, пьянящее сознание силы — всё это толкало Валленштейна к смелому, замыслу, контуры которого становились день ото дня яснее. Превратить Германию из сборища жалких владений в единую державу, сделать императора носителем такой же власти, какой обладает король Франции, возродить немецкую торговлю, превратить Германию в сильнейшую европейскую державу — всё это казалось Валленштейну прямым продолжением начатых им дел. С чего же начать? — спрашивал себя полководец и ответ возникал сам собой: необходимо, думал он, положить конец затяжной внутригерманской распре, унять зарвавшихся мародёров, положить конец солдатским бесчинствам, успокоить встревоженное население захваченных армией областей, а главное, — объединить под одним знаменем сегодняшних противников — католиков и протестантов, и для этого увлечь их всех вместе планом большой завоевательной войны, ведомой за пределами Германии, войны под императорским знаменем.

Валленштейн не сомневался в том, что заманчивая заморская добыча будет единственным средством, способным заставить тысячи немецких дворян быстро забыть их раздоры в общем для всех захватническом предприятии. Будет ли противником — Англия и Голландия, торговые соперники Германии, станет ли им Франция или, быть может, удастся, поладив с Францией, при её поддержке, затеять гигантский общий поход против Турции — на все эти вопросы у Валленштейна пока не было готового ответа. Он собирался найти нужный ответ в ходе тех переговоров с европейскими державами, в которые безбоязненно вступал этот офицер, на время ставший самым сильным человеком в государстве. {353}

Планы Валленштейна не долго оставались тайной. Молва об этих планах распространялась быстро, порождая сомнения и тревогу, укрепляя ненависть многочисленных врагов.

В самом существовании полководца, наделённого широчайшими командными полномочиями и сильного доверием солдат, таилась явная угроза для немецких князей.

Слова полководца о том, что император в Германии должен быть так же силен, как король во Франции, звучали для мелкодержавных государей как смертный приговор. Когда Валленштейн заговорил о том, что настала пора упразднить старые «земские чины», когда он заявил, что император должен быть наследственным государем, не нуждающимся в избрании князей, — это было воспринято курфюрстами как объявление войны, как неслыханное посягательство на их власть и на «немецкую свободу».

Вопли отчаяния и досады исходили от католических князей, недавних союзников Валленштейна. Для них сохранение их княжеского полновластия было важнее судьбы Германии. Проклиная дерзкого полководца, они искали спасения в объятиях Франции.

Ришелье пристально следил за событиями в Германии. Он вёл переговоры со шведским королём, ободрял протестантских князей и, усматривая серьёзную опасность в широких планах Валленштейна, готовился ещё более восстановить против него католических князей Германии.

В Германию был отправлен личный представитель кардинала — отец Жозеф, который под скромной личиной босоногого нищенствующего монаха скрывал дарование ловкого дипломата.

Отец Жозеф говорил мало. Он слушал, и это уменье слушать своего собеседника с выражением почтительного внимания и превосходно разыгранного искреннего восхищения подкупало и располагало в его пользу чванных, но недалёких людей, доверие которых завоёвывал этот с виду робкий капуцин, с потупленным взором перебиравший чётки. «Серое преосвященство», так прозвали отца Жозефа, направился прежде всего в лагерь Валленштейна. Он привёз туда привет кардинала и изъявление его расположения к великому полководцу. Лестное признание крупнейшего политика понравилось, и лесть была вознаграждена доверием. Валленштейн приоткрыл краешек завесы, скрывавшей его военные и политические планы.

Смиренный капуцин не мог скрыть своего восторга, услышав о возможном походе христианских держав против безбожной Турции. Он называл богоугодным делом примирение немецких протестантов и католиков и, качая головой, сокрушался, слыша о помехах, чинимых Валленштейну католическими князьями. Донесения точные, почти дословные неукоснительно отправлялись отцом Жозефом в Париж, и всякий раз вызывали ответные указания в шифрованном письме кардинала. {354}

Тем временем продолжались переговоры Ришелье с королём шведов Густавом-Адольфом. Эти переговоры он начал сразу же после своего вступления на пост первого министра. Ришелье стремился к тому, чтобы шведская армия под предлогом помощи немецким протестантам вторглась в Германию и уничтожила все успехи императорской армии, а с ними и все надежды на создание единой империи.

Густав-Адольф, отважный полководец и недюжинный политик XVII в., готов был идти навстречу намерениям Ришелье. В 1617 г . он заключил мир с Русским государством, а в 1618 открыто заявил шведскому сейму, что дальнейшая война с Россией не сулит шведам ничего хорошего, и потому войну следует перенести на берега южной Балтики.

«О храбрости русских, — говорил Густав-Адольф, — можно судить по множеству покорённых ими народов: казанского, астраханского, сибирского... Турки не раз испытали на себе их силу... Русские, народ, силой которого нельзя пренебрегать».

Россия, вышедшая из полосы временных внутренних раздоров, неодолимо сильная держава, с которой необходимо установить дружбу — таков был вывод Густава-Адольфа.

Шведские войска были брошены в Пруссию, где они отвоёвывали у польской короны береговые земли Балтики.

Густава-Адольфа давно прельщала широкая северо-немецкая равнина, как новый театр войны и захватов, но воевать одновременно и с Польшей и с императором он отказывался наотрез.

Год за годом лучшие французские дипломаты старались примирить Польшу и Швецию. Они достигли этого, наконец, в 1629 г . Склоняя Польшу к примирению со Швецией, эти дипломаты сумели доказать, что Россия неминуемо начнёт войну ради возврата временно отторгнутой у неё Смоленщины, и тогда Польша окажется перед лицом двух противников — России и Швеции, между молотом и наковальней.

Польско-шведское перемирие явилось новым свидетельством значения России. Вместе с тем, оно было, бесспорно, крупной, удачей французской дипломатии, принявшей самое деятельное участие в организации шведского вторжения в Германию.

Почитатели кардинала говорили, что, выдвинув в лице шведского короля новую и сильную фигуру на шахматной доске войны, Ришелье объявил: «Шах императору!»

Не меньшей победой кардинала Ришелье явился его сговор с папой Урбаном VIII.

Чтобы в преддверии грозного шведского вторжения окончательно изолировать императора, Ришелье решился лишить его поддержки католических союзников и в первую очередь поддержки папы. Французские дипломаты стали убеждать святого отца в том, что чрезмерно сильное влияние испанской {355} короны в Италии угрожает папским интересам. Обширные владения Испании в Южной и Северной Италии давно являлись бельмом на глазу у папы. К страху, который папа испытывал перед Испанией, присоединялся страх, внушаемый независимой политикой североитальянских государств. Могущественная поддержка Ришелье давала папе возможность захватить герцогство Урбино с семью городами, тремя сотнями замков и плодородными полями.

Как верховный глава католической церкви, папа, конечно, был обязан поддерживать и испанских и немецких католиков; как расчётливый итальянский государь, папа поступил наоборот: он проявил себя противником испанской католической державы и по указке Ришелье молчаливо примирился со шведским вторжением, став, таким образом, пособником немецких протестантов, поскольку немецкие католики в их борьбе со шведами оказались лишёнными всякой поддержки «святого престола».

В лице Урбана VIII владыка Папской области оказался сильнее духовного отца всей католической церкви.

Когда через два года после начала шведского вторжения находившийся в катастрофическом положении император просил папу спасти Германию и немецких католиков, когда он убеждал папу, что ещё не всё потеряно и у шведского завоевателя не более 30 тыс. солдат, папа с ледяной холодностью ответил императорскому послу:

«С тринадцатью тысячами Александр [Македонский] завоевал весь свет».

Перейдя от роли завоевателя к новой роли правителя захваченной территории, Валленштейн изменил свою тактику. Разорять область, превращённую в собственное владение, явно не имело смысла. Теперь Валленштейн старался, насколько это было в его cилах, унять мародёрские страсти своих подчинённых. Слова о правах и безопасности мирных жителей, неожиданно зазвучавшие в приказах командующего, имели и другое объяснение. Валленштейн ожидал, что не сегодня-завтра братоубийственная война внутри страны сменится войной вне Германии, и поэтому не следовало, как он думал, ожесточать население завоёванного протестантского севера и углублять и без того глубокую трещину, разделившую потерпевших поражение протестантов и победителей-католиков.

Совсем, не так думали главари католической лиги. Им вовсе не нужно было умиротворение Германии. Им грезились тучные земли протестантских князей, к этим землям настойчиво тянулись их жадные руки.

В противовес вожакам католической лиги, Валленштейн не желал превратить свою недавнюю победу в торжество католических монахов и попов, спешивших отобрать все те земли, которыми сотни протестантов завладели во время реформации. Он не сомневался в том, что подобная мера приведёт к полному и окон- {356} чательному разрыву между северным и южным дворянством Германии.

Добиваясь такого разрыва и действуя наперекор ненавистному им полководцу, Ришелье и папа заставили императора подписать «реституционный эдикт», требовавший обязательного возврата церкви всех её прежних земель, захваченных после 1552 г .

При всей своей популярности полководец не мог росчерком пера уничтожить императорский эдикт. Он был бессилен убедить своих офицеров и солдат в ненужности и вредности эдикта. Бойцы, воспитанные в традициях грабительской войны, не могли и не желали понять, для чего нужно щадить побеждённого противника и зачем ради сомнительной завтрашней добычи сегодня отказываться от того, что само собой попадает в руки.

Свора жадных монахов, попов, иезуитов, как стая коршунов, устремилась в земли протестантского севера, вызывая гнев, ненависть, ярость протестантов, побуждая их искать спасения в объятиях Густава-Адольфа и его покровительницы — французской монархии. Планам Валленштейна был нанесён меткий удар.

Шведский король Густав-Адольф мог теперь смело решиться на вторжение в Германию, где он готовился объявить себя не завоевателем, а лишь спасителем и защитником обиженных германских протестантов, с помощью которых он рассчитывал вскоре создать большую армию и при содействии которых он надеялся прибрать к рукам немецкие земли.

Местом, где решалась судьба Германии, был тихий дунайский город Регенсбург. В нём, в самый канун грозного шведского вторжения, собрались на сейм имперские князья.

Могло казаться, что опасность иноземного вторжения объединит всех участников сейма в общем стремлении дать шведам отпор, подобный тому, какой дан был туркам, осадившим в 1529 г . Вену. Этого не произошло. Судьба Германии тревожила хозяев империи гораздо меньше, чем судьба их непосредственных владений, судьба их собственной мелкодержавной власти, которой, как им казалось, явно угрожало чрезмерное могущество императора и необыкновенные планы его дерзкого полководца. Сметёт ли шведское нашествие с политической карты Германии владение того или иного князя — было неизвестно, как неизвестно было место, где остановится этот завоеватель. Но императорское единодержавие страшило всех: и могущественного курфюрста, и спесивого обладателя сотни подданных.

Дрожавшие за свою власть и землю князья и князьки прикидывали, что лучше: война ли с ворвавшимся в страну врагом или спасительный нейтралитет, поддержка императора или выклянчивание подачек у нового хозяина...

Полное равнодушие к немецкой родине и жалкая боязнь прогадать и просчитаться делала каждого из участников сейма {357} уступчивым и легковерным, готовым слушать чужеземного советчика.

Таким советчиком оказался скромный, босоногий капуцин, в котором показная кротость сочеталась с необычайной осведомлённостью и самым благожелательным отношением к князьям, с которыми он объяснялся на почти безупречном верхненемецком языке.

Его спрашивали, стоит ли избирать императорского сына римским королём, и капуцин советовал сохранить императорский престол за Габсбургами при одном обязательном условии: отставке Валленштейна — этого опасного смутьяна и заклятого противника «немецкой свободы». Рассказы капуцина, побывавшего в лагере «чудовища», переполошили князей и усилили их страхи. Требование отставки Валленштейна стало непременным условием избрания императорского сына.

«Серое преосвященство», этот «вонючий монах» сумел прекрасно выполнить все те задачи, которые поставил перед ним Ришелье, а именно: отвлечь силы католической лиги от императора, побудить императорских союзников к нейтралитету, что облегчило бы возможность дальнейшего шведского завоевания.

Отец Жозеф, не повышая голоса, уверенно, спокойно разъяснял, что торжество Валленштейна, так же как и победа императора над шведами, будет означать не только окончательное поражение протестантов, но и безусловное подчинение всех князей могущественному государю, способному превратить военную победу в попрание княжевластия и «немецкой свободы».

Вовремя отступиться от императора — значило, по словам Жозефа, дать ему суровый урок и этим путём сохранить старое соотношение сил в стране.

Смягчая голос до самых вкрадчивых интонаций, капуцин доказывал, что шведский завоеватель никогда не прорвётся в южно-немецкие земли, никогда не затронет интересов Баварии, и поэтому последней не следует опасаться нейтралитета.

Глава католической лиги — курфюрст Максимилиан Баварский — дорожил своим положением независимого властителя и вовсе не дорожил интересами Германии. Поэтому он легко согласился, с тем, что военное поражение, нанесённое шведским королём императору, окажется весьма полезным для южно-немецких князей, полновластью которых уже не сможет угрожать побеждённый император.

Как глава немецких католиков, Максимилиан Баварский должен был бы выступить против «спасителя» немецких протестантов Густава-Адольфа, но он решил, что если уж сам святой отец в Риме отказался осудить шведское вторжение, то баварскому курфюрсту и подавно можно заботиться только о самом себе. К тому же посланец кардинала Ришелье самым убедительным образом заверял, что Бавария останется не затронутой новой войной. {358}

Накануне шведского вторжения участники Регенсбургского сейма заставили императора уволить в отставку Валленштейна, который перед отъездом в своё дальнее поместье объявил о роспуске собранной им большой армии.

Тайный договор Франции с Баварией обязал последнюю к соблюдению нейтралитета и тем самым лишил императора поддержки католических князей, столь необходимой ему в преддверии новой войны.

Так замкнулась цепь интриг, обмана и предательства, и в грозный час своей истории Германия оказалась лишённой защитников и обречённой на бедствия нового вторжения и долголетних опустошений.

Регенсбургский сейм заседал недолго. Он не выдвинул ни одного крупного деятеля, не породил ни одного замысла, полезного для истерзанной страны. Своими позорными решениями этот сейм облегчил шведскому завоевателю захват немецких земель и надолго парализовал возможность активного вооружённого сопротивления иноземным захватчикам.

Политика Регенсбургского сейма ясно показывает, как предавали и продавали Германию её внутренние враги — упорные противники единства Германии — реакционные немецкие князья, оказавшиеся в данном случае жалкими политическими марионетками, которых ловко использовал Ришелье при помощи своего клеврета — отца Жозефа.

Успех завоевателя-полководца Густава-Адольфа был подготовлен заранее. Под его знамя с готовностью стали немецкие протестанты севера, озлобленные попыткой католиков отнять у них часть некогда захваченных церковных земель.

Император, потерявший армию Валленштейна, оставленный своими союзниками — католическими князьями, не был способен оказать сильное противодействие силам Густава-Адольфа.

Пал Магдебург, у стен которого был смертельно ранен императорский полководец Тилли. От Магдебурга шведский завоеватель следовал всё дальше. Он завладел Бранденбургом, Саксонией, Франконией, Швабией...

Поток шведского завоевания захлестнул не только северную, но и среднюю и южную Германию, он захлестнул, наконец, и Баварию, которая, вопреки коварным заверениям посланца Ришелье, увидела на своих полях шведские отряды. Из Баварии Густав-Адольф намеревался идти в Австрию. Поход шведских войск в Австрию и взятие столицы Габсбургов Вены грозили окончательным крушением империи.

Снова понадобился Валленштейн для того, чтобы в кратчайший срок опять собрать большую армию и бросить её навстречу шведам. Призывая Валленштейна, император был вынужден дать ему неограниченные полномочия и даже предоставить право ведения самостоятельных переговоров с иностранными державами. {359}

В битве при Люцене (1632) сошлись армии Густава-Адольфа и Валленштейна. После ожесточённой сечи, длившейся целый день, успех стал склоняться на сторону шведов. Но к вечеру Густав-Адольф, в сгустившемся тумане спутав направление, наткнулся на немецких кирасиров и в схватке с ними был убит.

Валленштейн не воспользовался растерянностью противника, потерявшего полководца. Он вскоре совсем приостановил военные действия, на диво всем окружавшим его офицерам, превратившись из полководца в дипломата, всецело поглощённого бесконечной перепиской и переговорами.

Секрет этого неожиданного превращения заключался в том, что Валленштейн вовсе не хотел воевать ради интересов католических князей (снова под влиянием шведского урока, ставших союзниками императора), которых он справедливо считал своими врагами.

По-прежнему он упрямо желал осуществить свои смелые планы создания единой и сильной Германии, в которой сам он играл бы роль некоронованного правителя, похожую на ту роль, которую играл во Франции Ришелье.

Внезапного охлаждения к войне не могли простить своему полководцу офицеры, жаждавшие добычи и трофеев. За спиной этих офицеров стояли давние противники выскочки-солдата — немецкие католические князья, желавшие похоронить заодно с Валленштейном и его планы государственного сплочения Германии. Валленштейн был убит заговорщиками...

Война возобновилась... год за годом, день за днём шли боевые действия, разорялась страна и к шведскому вторжению присоединилось французское.

Франция вступила в войну последней, когда растрачены были боевые силы прежних участников войны, когда преимущество свежих сил и накопленных запасов должно было облегчить завоевание и обеспечить французской монархии решающую роль в минуту мирных переговоров.

В 1636 г . из рук в руки переходил анонимный памфлет, носивший название «Немецкий Брут». Безвестный немецкий патриот разоблачает мнимых «спасителей» протестантизма — шведов, к которым обращены его упрёки: «Сами вы, со своей стороны, обнаружили сугубое своекорыстие... оно проявилось прежде всего в произвольно повышенных вами пошлинах на Балтийском море... Вы вымогали не только от 15 до 30, но даже до 40 и 50 процентов, и такое высасывание крови удручило сердца. И так как улучшения не последовало, и торговля, напротив, оказалась вследствие всего этого оттеснённой, многие честные люди были плачевным образом доведены до нищенской сумы. Сознание людей преисполнилось горечи, и ваши лучшие друзья превратились в жесточайших врагов. Много, очень много ваших поступков рассматривалось сквозь пальцы, и дока- {360} зательством преданности

вам оказалась утрата значительной доли достояния и жизни, добра и крови, даже вольности и самой религии. Это свидетельствует Регенсбург, это оплакивает Аугсбург, об этом все они вместе сокрушаются... Я умалчиваю о том, что вы исторгли у ваших врагов, в их владениях. На что затрачены деньги? Они пошли на чрезмерную роскошь и презираемые мужами излишества. Всё это молча созерцалось, и нужда была превращена в добродетель... В Магдебургской епархии в герцогстве Брауншвейгском и в других местах было вымолочено всё зерно, горы его были вывезены из страны и за большие деньги проданы, и эти деньги были вами использованы ради собственного блага. Бедным солдатам ничего не заплатили, сельское население замучили до смерти, уморили голодом...»

Автор бросает упрёк в безмерной расточительности и роскоши предводителю шведских хищников — канцлеру Оксеншёрна. «До нынешней войны, — восклицает он, — Швеция была деревянной и покрытой соломой. Теперь она каменная и оснащена великолепно...»

Говоря о муках окровавленной Германии, он замечает: «Валленштейн нанёс раны, а вы, врачи, — вместо елея исцеления, наложили вытяжные пластыри и, высосав кровь, присосались к мясу, как раки».

Безыменный автор, как и сотни его исстрадавшихся современников, превосходно понимали, что во всех несчастиях его родины {361} повинны разброд и полное отсутствие един-

ства внутри Германии: «Всякий, кем бы он ни был, искал лишь своего собственного блага; по этой причине Магдебург лежит в грудах пепла, Висмар представляет собой кучи камней, Нюрнберг в смертельной нужде, Ульм в каждодневной лихорадке, Страсбург у французов, и вся империя изнурена...»

Страшными были итоги войны. Население Чехии, в 1618 г . достигавшее 3 млн. человек, сократилось к концу войны до 780 тыс. Из 34 700 чешских деревень сохранилось всего 6 тыс. В Саксонии только за два года шведской войны, с 1630 по 1632 г ., погибло 934 тыс. человек. В провинции Лаузиц вместо 21 деревни, существовавшей до войны, уцелело лишь 299 крестьянских хозяйств.

В другом округе Саксонии — Виттенбергском — на 74 квадратных километра приходилось 343 брошенных поселения. В Пфальце из полумиллиона жителей в 1618 г . к 1648 г . осталось 48 тыс. В Вюртемберге ещё в 1634 г . насчитывалось 313 тыс., а к 1645 г . осталось всего 65 тыс.

Зверства завоевателей оставили гибельный след. Один из шведских генералов — Пфуль — похвалялся тем, что самолично сжёг 800 деревень. Спутниками войны были голод и болезни, уносившие множество жителей. Жестокую долю изведали немецкие города. В 1632 г . у стен Нюрнберга встретились силы Густава-Адольфа и Валленштейна, и это стоило городу 1800 тыс. гульденов. На следующий год бушевавшая вокруг города война {362} принесла опустошение и невиданный дотоле голод, от которого уже нельзя было откупиться гульденами, и в этот зловещий год, как повествуют хроники, в городе скончалось 1300 супружеских пар. 1840 покойников, оставшись непохороненными, догнивали в своих жилищах. В следующем, 1634, году умерло ещё 9689 нюрнбержцев. К концу войны в прославленном Аугсбурге вместо 80 тыс. было всего 16 тыс., а в Кёльне вместо 60 тыс. — всего 25 тыс. жителей. О понесённых потерях, восстановить которые потребовались столетия, свидетельствуют следующие цифры: в одном из округов Тюрингии — Геннебергском, насчитывалось в 1634 г . 1773 семейства. К 1649 г . уцелело всего 316 семейств, и лишь через 200 лет, в 1849 г ., количество семейств достигло в этом округе 1916, едва превысив, таким образом, цифру 1634 г .

В Ганновере шведы беспощадно вырубили леса, распродав весь корабельный материал в Голландии и Бремене, зато в обезлюдевшей и утратившей своих пахарей Саксонии зашумели дремучие леса, в которых привольно чувствовали себя волки. Это доставило возможность курфюрсту Иоанну Георгу Саксонскому за 45 лет застрелить 3500 волков и 200 медведей, обложив по этому случаю всех уцелевших подданных «волчьим налогом».

Обезлюдение достигло таких размеров, что во Франконии католическая церковь обязывала крестьян иметь двух жён.

В 1640 г . в отчёте берлинской городской думы было написано: «Дел нет, нечем жить! Бывает, что на расстоянии целых четырёх миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с жёнами и детьми пропадают в нищете». Эти слова были написаны за восемь лет до окончания войны, завершение которой старательно отодвигали завоеватели.

Один из документов, хранящихся в шведском государственном архиве, повествует о планомерном разрушении железных, проволочных и литейных заводов и рудных копей Германской империи и о выселении рабочих в Швецию. В нём говорится: «Люди, особенно из чешских медных и серебряных гор, в бесчисленном множестве перевезены в Швецию, так что если бы их собрать вместе, они оказались бы в таком чрезмерном количестве, что будь все шведские горы из чистой меди, то этих бедных людей для работы в них было бы более чем достаточно».

В 40-х годах даже завоеватели почувствовали, что необходимо окончить войну. Страна обезлюдела, её богатства были расхищены. Сколько-нибудь значительное иноземное войско не находило, как прежде, достаточных припасов. Поле войны сужалось. Немецкие князья спешили любой ценой поладить либо с шведскими, либо с французскими покровителями, император терял союзников и силы. И покуда уцелевшие немецкие крестьяне, впрягаясь в плуги, пытались заменить перебитых коней, покуда покинувшие города ремесленники искали пропитания, возделывая {363} клочки огорода, — немецкие князья искали удачи в двух вестфальских городах — Мюнстере и Оснабрюке, где нарядные и надменные иноземные вельможи неторопливо толковали о будущем мире, разглядывая похожую на пёструю мозаику карту раздробленной Германии.

Участники Вестфальского конгресса готовы были заново перекроить карту Германии.

Швеция была вознаграждена, в дополнение к тому, чем она сама себя вознаградила, — большими владениями на немецком побережье Балтики. Значительная часть Померании, устья Одера, Эльбы и Везера достались Швеции. Шведский король становился господином Балтики. Морская торговля старых ганзейских городов были отныне в его руках. С помощью произвольной пошлины он мог отнимать львиную долю купеческой выручки.

Германия оказалась как бы отодвинутой от моря, на берегах которого властвовали чужеземцы.

Новый руководитель внешней политики Франции кардинал Мазарини, подобно своему учителю Ришелье, видел основную свою задачу отнюдь не в резком расширении французской территории за счёт побеждённой Германии. Он понимал, что захват обширных германских владений неизбежно затронул бы интересы немецких князей и повлёк бы за собой появление многочисленных новых врагов Франции в самой Германии и за её пределами.

Удовлетворившись присоединением к Франции клочков эльзасских земель, вкрапленных в гущу мелких княжеств Рейнской долины, Мазарини тем самым избегал опасных упрёков и подозрений в попытке создать гигантскую Французскую монархию. Он предпочёл такой неосуществимой идее фактическое господство Франции над жадными и недальновидными немецкими князьями.

В самом начале вестфальских переговоров император тщетно пытался доказать, что именно он должен представлять интересы побеждённой Германии. Представители Франции и Швеции тотчас же ответили, что они не приступят к переговорам, покуда на Вестфальском конгрессе не появятся княжеские представители.

Вскоре французские дипломаты торжественно провозгласили, что они требуют такого устройства империи, которое защитило бы немецких князей от произвола императора.

Вершители судеб Германии делали вид, будто они не замечают нищеты, разорения и голода, будто они не видят плачевной слабости Германии. Чем очевиднее была немощь залитой кровью империи, чем мрачнее выглядели её разрушенные города, чем горестнее становилась судьба опустевших жалких деревень, тем обстоятельнее, многозначительнее говорили иностранные дипломаты о необходимости оградить европейский мир от лютой опасности, исходящей от германского императора. С деловитой серь- {364} езностью они обсуждали меры обуздания Габсбургов, и мнимой заботой о всеобщей безопасности и княжеских правах прикрывали свои собственные интересы. Все их стремления были направлены к тому, чтобы всемерно ограничить в правах и полномочиях носителя центральной власти, к тому, чтобы сохранить нерушимость хвалёной «немецкой свободы», любезной сердцу немецких князей, и навсегда увековечить политическую раздробленность, мелкодержавное княжевластие, политическую и военную слабость Германии, по-прежнему представляющей совокупность почти самостоятельных государств.

По воле Вестфальского конгресса Германия должна была и впредь оставаться Священной Римской империей, т. е. соединением 297 княжеств и многих мельчайших, но независимых владений. По воле творцов Вестфальского мира, каждый из многочисленных князей отныне получал невозбранное право вести свою собственную, вполне самостоятельную внешнюю политику, и эта независимость простиралась до возможности заключать договор или вступать в союз с любой иностранной державой.

Подобные права, предоставляемые немецким князьям, казались необычайно «щедрым» подарком держав-победительниц — Франции и Швеции, так как правители этих победоносных держав в своих собственных монархиях давно объявили внешнюю политику делом только самого короля, лишив всякой политической самостоятельности феодалов своей страны. Твёрдо укрепляя собственное государство, они стремились, наоборот, ослабить Германию. Французские политики провозгласили независимость нескольких сотен немецких князей, наделяя каждого из них правом вести войну и вступать в договорные соглашения не только со своими соседями, но и с лежащими за пределами Германии европейскими державами. Защита княжевластия и сохранение раздробленности Германии обеспечивали не только слабость Германии, но и господство французского влияния, которому всё более подчинялись германские князья.

Империю возглавлял имперский сейм, без одобрения которого император не мог провести ни одного решения. В этом сейме меньшинство никогда не подчинялось большинству и для принятия любого серьёзного решения было необходимо единодушие 202 постоянных членов сейма, т. е. согласованная воля многочисленных немецких государств, а этого император почти никогда не мог добиться.

В распоряжении императора не было ни общеимперских военных сил, ни общеимперских финансов. Сейм отпускал императору лишь 8 тыс. талеров, ровно столько, сколько сам император платил своему австрийскому гофмейстеру. При таких условиях планы государственного преобразования и усиления Германии оставались для императора несбыточными мечтами. Князья, как и встарь, вели друг с другом войны, нередко прибегая к иноземной помощи. Ни императорский придворный суд, ни {365} соперничавшая с ним имперская судебная камера не могли разрешить жестоких споров. Немцы горько шутили, говоря, что и стороны и судьи успевали умереть ранее, чем выносилось судебное решение.

Так как имперский сейм ни по одному серьёзному вопросу не мог прийти к согласованному решению, князья вскоре перестали являться на его заседания, где их заменили княжеские чиновники. Упадок значения сейма нашёл отражение в обсуждаемых вопросах. Так, детально обсуждался «важнейший» вопрос о том, должно ли кресло курфюрстского представителя стоять во время заседания на разостланном посреди зала ковре всеми своими четырьмя ножками или оно должно касаться бахромы ковра только двумя передними ножками. Это обсуждение вызывало удовлетворение и при дворах немецких князей и при дворах их иностранных покровителей.

Странным и уродливым был политический облик Германии. В Вестфальском округе на 1200 квадратных миль приходилось 52 государства, во Франконии и Швабии на каждые 8 квадратных миль приходилось отдельное государство (во Франконии на 485 квадратных миль — 29 государств, в Швабии на 729 квадратных миль — 89 самостоятельных владений). Один из подобных «государей» бургграф Рейнен имел один замок и 12 нищих подданных.

Все эти феодалы, возведённые в ранг государей, так же как и более сильные князья, постоянно стремились округлить свои владения, враждовали друг с другом и наперебой заискивали перед иноземными покровителями, выклянчивая французские, шведские или английские подачки.

«Немецкие князья, — писал Энгельс, — наживаются на Вестфальском мире, соревнуясь между собой в том, кто выгоднее продаст себя загранице»   1 .

Иноземные покровители охотно поощряли безудержное своеволие немецких князей, разжигали их соперничество испытанной приманкой «немецкой свободы», чтобы тем легче покупать их и помыкать ими.

Преемник Ришелье Мазарини ухитрился поставить князей немецкого запада под команду Франции, создав особый «Рейнский союз», члены которого объявили себя хранителями Вестфальского мира, сберегателями княжевластия в противовес «деспотизму» императора.

«Раздробленность Германии..., — писал Энгельс, — была для прежней французской политики неотчуждаемым сеньориальным правом Франции...»   2 . Слова Энгельса свидетельствуют о том, что раздробленная Германия, надолго превращённая в скопище мелких и мельчайших самостоятельных владений, была поставлена {366} в фактическую зависимость от более сильных соседних государств, и в первую очередь в зависимость от Франции, подкупившей и подчинившей западногерманских князей.

В послевестфальской Германии, отсечённой от моря шведскими владениями, расторгнутой на сотни княжеств, не существовало ни власти, ни силы, способной защитить немецкую промышленность от иностранной конкуренции. «Шерстяная мануфактура ( городская промышленность), — писал Энгельс, — страдала от английских, французских, голландских покровительственных пошлин, запрета, наложенного Англией на вывоз необработанной шерсти...»   3 .

Проникновение английских и голландских товаров в Германию и постепенное удушение немецкой промышленности явилось тем результатом, который вполне вознаградил обе торговые державы: Голландию и Англию, за расходы по оплате датского вторжения.

Экономическое положение послевестфальской Германии Энгельс ясно выразил в нескольких словах: «Отношение к мировому рынку чисто пассивное... полное бессилие перед лицом разбойничьих государств...»   4 .

Если, как писал Энгельс, «...Германия на 200 лет была вычеркнута из списка политически активных наций Европы»   5 — то к этой участи её привели реакционные внутригерманские силы — её князья и, выступавшие их опорой, иноземные хищники. Наиболее характерным примером сговора двух этих сил являлся Регенсбургский сейм.

Так как создание централизованного и сильного Германского государства было одинаково ненавистно и немецким ратоборцам мелкодержавного княжевластия и правителям тех европейских государств, в которых централизация давно возобладала над раздробленностью, то нет ничего удивительного и в том, что союз двух этих чёрных сил сначала привёл Германию к бессилию перед лицом вторгавшихся в неё иноземных армий, а затем и к позорному Вестфальскому миру, способствовавшему сохранению на целых два столетия раздробленности и хозяйственному застою страны.

* *

*

И сегодня иноземные хищники стремятся, как 300 лет назад, расчленить Германию.

Империалистические разбойники стремятся и сегодня использовать услужливых немецких реакционеров, готовых торговать своей родиной и перекраивать её по указке заокеанских хозяев. {367}

К этим людям, пытающимся расчленить и поработить Германию, с полным правом можно отнести то, что сказал Энгельс о германских князьях: «Но наиболее позорное их преступление — самый факт их существования»   6 .

1 Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. стр. 110.

2 К. Маркс и Ф. Энгель с, Соч., т. XVI, ч. II, стр. 296.

1 Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 345.

2 К. Маркс и Ф. Энгель с. Соч., т. XVI, ч. I, стр. 459.

3 Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 303—304.

4 Там же, стр. 346.

5 К. Маркс и Ф. Энгель с, Соч., т. XVI, ч. II, стр. 296.

6 Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 347.