лятся на две группы: тех, кто, оценивая политику, прежде
всего задается вопросом: «Правильна ли подобная полити-
ка с моральной точки зрения?», и тех, кто первым делом
спрашивает: «Сработает ли она?»; тех, кто оценивает по-
литику как направленную на добро или на зло, и тех, кто
определяет ее как мудрую или глупую. Невозможно во-
образить абсолютный метафизический антагонизм между
моралистом и реалистом. Ни один реалист не может пол-
ностью отказаться от понятий добра и зла, и никакая по-
литика не может полностью отделить этические сообра-
жения от неополитических. В тесном переплетении чело-
веческих мотивов мы также неспособны с легкостью по-
нять, когда моральные аргументы являются замаскирован-
ными заботами реалиста (весьма частый случай) или когда
аргументы в духе реализма являются замаскированными
заботами моралиста (случается чаще, чем можно было бы
подумать: очевидный пример — Израиль). И все же уже
сам по себе выбор маскировки говорит кое-что о темпе-
раментах. И о философиях.
Давайте начнем с тех, кто считает, что внешняя полити-
ка должна руководствоваться моральными ценностями.
Так не считали отцы-основатели, которые рассматривали
международные дела как функцию баланса сил. Но за сто
лет, прошедших с 1815г., когда американцы повернулись
спиной к схваткам между европейскими державами, они
перестали думать о силе как о сути международной поли-
тики. Морализация внешней политики стала националь-
ным увлечением, и даже последующее возвращение ре-
спублики в игру мировых держав не особенно ослабило
эту излюбленную привычку. Миссией Вудро Вильсона бы-
ло именно продвинуть мир за пределы силовой политики
великих держав. Уже в наши дни моралисты и справа и
слева, хотя и ссорятся по поводу всего остального, едины
в мысли о том, что моральные принципы должны домини-
ровать над вне лней политикой. Как заявил Рональд Рейган
в ходе своих первых дебатов, состоявшихся в 1984 г.
(причем множество его радикальных критиков согласи-
лись с этим), ключевым вопросом является следующий:
«Морально ли это? На этой, и только на этой, основе мы
принимаем решение по любому вопросу»2.
Однако многие внешнеполитические решения продол-
жают оставаться вопросами осторожности и компромис-
105

са, а не проблемами добра и зла. Даже морализаторы, ве-
роятно, согласятся с подвергающим их убийственной кри-
тике Джорджем Кеннаном, выразившим сомнение в том,
что «для Бога очень важно, будет в Европе преобладать
зона свободной торговли или «Общий рынок», будут анг-
личане ловить рыбу в исландских территориальных водах
или не будут или кто будет управлять Кашмиром — индий-
цы или пакистанцы. Может быть, это для него и важно, но
нам, с нашим ограниченным видением, узнать об этом
трудно»3. Та первичная материя, которой оперирует внеш-
няя политика, по большей части морально нейтральна или
неопределенна. Как следствие этого, моральные принци-
пы не могут быть решающими в отношении подавляющего
большинства внешнеполитических акций.
Однако могут сказать, что это справедливо в отноше-
нии внешнеполитических акций технического характера,
тогда как в крупных вопросах, несомненно, руководящую
роль должны играть моральные принципы. И тем не менее,
оценивая отношения между суверенными государствами,
каким образом можно определить, что правильно, а что
неправильно? Тут моралист от внешней политики обраща-
ется за помощью к наиболее близкому ему своду мораль-
ных норм — к нормам, регулирующим общение между
индивидами. Его позиция заключается в том, что государ-
ства должны оцениваться согласно принципам индивиду-
альной нравственности. Как это сделал Вильсон в 1917г.
в своем обращении к конгрессу по поводу объявления
войны: «Мы находимся в начале эпохи, настоятельным
требованием которой будет то, что среди наций и их пра-
вительств должны соблюдаться те же нормы поведения и
ответственности за принесенный вред, какие соблюдают-
ся между отдельными гражданами цивилизованных госу-
дарств»4. Во время второй мировой войны Джон Фостер
Даллес изложил это еще более прямо: «Общие принципы,
которыми мы должны руководствоваться в международ-
ных делах, не являются чем-то туманным. Они произраста-
ют из тех простых вещей, которым учил Христос»5.
Таким образом, доводом в пользу применения простых
христианских принципов во внешнеполитических делах
является то, что нравственность индивидов и нравствен-
ность государств идентичны или должны быть таковыми.
Вопросы, связанные с этим, непросты. Как я покажу ни-
106

же, нельзя сомневаться в том, что в международной по-
литике имеют место случаи, когда моральная оценка не
только возможна, но и необходима. Можно вместе с тем
предположить, что это крайние случаи, и их наличие не
оправдывает применения к процессу принятия внешнепо-
литических решений личностных моральных критериев на
регулярной основе.
«Примат нравственности, — подчеркивал Александр
Гамильтон в первые годы существования республики, — в
отношениях между нациями проявляется не в той степени,
как в отношениях между индивидами. Долг руководство-
ваться в своих действиях своим собственным благом го-
раздо тяжелее давит на первых, чем на последних. Теку-
щие мероприятия правительства касаются миллионов жи-
вущих ныне и большинства из числа будущих поколений,
тогда как последствия частных действий индивида обычно
касаются лишь его одного или же ограниченного круга
близких ему лиц» 6.
Полстолетия назад Райнольд Нибур в своей книге «Че-
ловек с моралью и общество без морали» обновил аргу-
ментацию, направленную против подмены моральных ка-
тегорий. Обязанностью индивидуума, писал Нибур, явля-
ется соблюдение закона любви и жертвенности; «с точки
зрения того, кто совершает действие, бескорыстие долж-
но оставаться критерием высшей нравственности». Но го-
сударства не могут быть жертвенными. Правительства не
индивиды. Они действуют не сами по себе, а в качестве
представителей. Им доверены счастье и интересы других.
Нибур процитировал довод Хью Сасила о том, что беско-
рыстие «не подобает тому, кто действует от имени госу-
дарства. Никто не имеет права быть бескорыстным, имея
дело с интересами других людей»7.
Короче говоря, долг жертвенности индивидуума и долг
государства заботиться о самосохранении противоречат
друг другу. Это исключает возможность оценивать дейст-
вия государств с позиций чисто индивидуальной нравст-
венности. «Нагорная проповедь, — говорил Уинстон Чер-
чилль, — это последнее слово в христианской этике... И
все же, беря на себя обязанности по руководству государ-
ствами, министры руководствуются не ею»8.
Речь идет не о том, что прав тот, кто сильнее. Речь идет
о том, что нравственность государства в самой своей ос-
107

нове отличается от нравственности индивида. Макс Вебер
отметил контраст между «этикой конечных целей», про-
являемой в той религиозной позиции, когда «христианин
поступает праведно и оставляет итоги на суд Господа», и
«этикой ответственности», когда человек берет в расчет
предвидимые итоги своих действий9. Святые могут быть
чисты, однако государственные деятели должны быть от-
ветственны. Как доверенные лица других людей, они дол-
жны отстаивать интересы и приносить принципы в жертву
компромиссам. Как следствие, политическая деятель-
ность — это та область, где практичным взвешенным оцен-
кам должен отдаваться приоритет перед моральными суж-
дениями.
II
Против этой точки зрения можно возразить, что те-
перь, в рамках наций-обществ, разрыв между индивиду-
альной нравственностью и политической необходимостью
в значительной степени сокращен. Моральное чувство со-
общества чаще всего находит свое воплощение в отвеча-
ющем ему законе. Но смещение спора из сферы нравст-
венности в сферу права лишь усиливает аргументацию
против легкомысленного и поверхностного переноса мо-
ральных критериев в область внешней политики.
Национальный свод правовых норм способен устанав-
ливать относительно четкие стандарты того, что правиль-
но, а что неправильно в индивидуальном поведении граж-
данина, ибо писаное право является продуктом пусть и
несовершенного, но тем не менее подлинного морального
консенсуса. В международной жизни столь широкие или
глубокие области морального консенсуса отсутствуют.
Когда-то надеялись, что современная технология приведет
к формированию некоего универсального свода мораль-
ных императивов, перекрывающих заботы конкретных на-
ций, основанных на общих концепциях интереса, справед-
ливости и взаимоуважения. Предполагалось, что это ста-
нет возможным либо благодаря тому, что революция в
средствах коммуникации расширит взаимное понимание,
либо потому, что революция в вооружениях усилит взаим-
ный страх. Эти ожидания не сбылись. До тех пор пока
нации не достигнут общей нравственности, не может быть
108

никакого всемирного права, регулирующего поведение го-
сударств подобно тому, как национальное право регулиру-
ет поведение индивидов. Международные институты —
Лига Наций или ООН — также не могут мановением руки
создать моральный консенсус там, где он полностью от-
сутствует. Всемирное право должно выражать общность
мира. Оно не в состоянии создать ее.
Это не означает полного отрицания растущего между-
народного консенсуса. Человечество начало разрабаты-
вать нормы поведения для стран, которые сформулирова-
ны, например, в обычном международном праве, в Гааг-
ских конвенциях 1899 и 1907 гг., в Женевском протоко-
ле 1925 г. и Женевских конвенциях 1949 г., в конвенци-
ях ООН и в ее Уставе, в Уставе Нюрнбергского трибуна-
ла, его Приговоре и Принципах и т.д. Такие нормы ставят
вне закона действия, которые цивилизованный мир отнес
к разряду выходящих за рамки допустимого поведения. В
пределах этой ограниченной сферы возникает свод норм,
который делает возможной моральную оценку междуна-
родных явлений, хотя и до определенной степени. Этот
простейший свод норм, несмотря на его ограниченность,
достоин того, чтобы его неуклоннейшим образом прово-
дили в жизнь. Так и должно быть.
Однако международные правила касаются скорее по-
граничных областей, нежели самой сути политики. Они
направлены на предотвращение некоторых особых актов
и перегибов в поведении государств, однако они не дают
оснований для моральной оценки обычных международ-
ных акций (включая, следует с прискорбием констатиро-
вать, даже саму войну, если эта война не представляет
собой агрессию, и до тех пор, пока правила ведения во-
енных действий в точности соблюдаются). Эти междуна-
родные договоренности, возможно, приведут постепенно
к всепланетному консенсусу. Но в настоящий момент на-
циональные, идеологические, этические и религиозные
различия продолжают оставаться столь же непримиримы-
ми, как и прежде.
Суммируя вышеизложенное, я вынужден ставить под
сомнение то, что можно с легкостью применять личност-
ные моральные критерии по отношению к большинству
внешнеполитических решений. Во-первых, потому что да-
леко не все международные вопросы поддаются безус-
109

ловной моральной оценке; во-вторых, потому что прави-
тельства в силу своей природы должны принимать реше-
ния, исходя из принципов, отличных от принципов лично-
стной нравственности; в-третьих, потому что отсутствует
международный моральный консенсус, достаточно глубо-
кий и прочный для того, чтобы на нем основывалась некая
всеобщая и обязательная международная нравственность.
III
Проблема состоит не только в том, что упрощенные
моральные принципы пригодны для принятия внешнеполи-
тических решений лишь в ограниченной степени. Дело
еще и в том, что морализированная внешняя политика
вполне может стать самостоятельным источником ослож-
нений.
По мнению многих американцев, нравственность во
внешней политике заключается в применении к мировым
делам набора общих предписаний, причем чтобы процесс
этот сопровождался поучениями в адрес других и привет-
ствиями — в собственный. Считается, что мы являемся
богоизбранными хранителями международного спокойст-
вия и что функция политики США — ставить другим госу-
дарствам высокие или низкие оценки в зависимости от
того, соблюдаются ли ими те правила поведения, которые
нам представляются обязательными для всех. Нашему чув-
ству справедливости, несомненно, доставляет удовлетво-
рение то, что именно мы со своего судейского кресла из-
лагаем нравственный закон своим грешным братьям. Но
такая позиция плодит опасные заблуждения относительно
самой природы внешней политики.
Морализаторы предпочитают символическую политику
политике серьезной. Они склонны представлять себе
внешнюю политику в качестве средства регистрации иде-
ологических взглядов, а не инструмента достижения ре-
альных результатов в реальном мире. Более того, морали-
стическая риторика часто маскирует стремление к обес-
печению преимуществ для своей нации, причем мы, аме-
риканцы,' быстро распознаем такого рода притязания со
стороны других государств, преследующих свои корыст-
ные цели под прикрытием разговоров о всеобщей морали.
Нужно ли нам удивляться тому, что иностранцы столь же
110

цинично относятся к американским претензиям на мораль-
ное бескорыстие? На практике моралистические деклара-
ции не столько сдерживают корыстные действия, сколько
служат в качестве предлога, обычно прозрачного, для та-
ких действий. Единственный закон, которому подчинены
все остальные, утверждает Генри Адаме, сводится к тому,
что «людские массы при установлении моральных норм
неизменно руководствуются своими интересами»10.
Морализация внешней политики создает и другие, еще
более серьезные проблемы. В действительности мораль-
ные обоснования, которыми цинично прикрываются поли-
тики, возможно, наносят миру меньше вреда, чем мораль-
ные обоснования, в которые свято верят. Тяга к превра-
щению противоборства интересов в противоборство до-
бра и зла подрывает дипломатию. Ибо дипломатия — это
прежде всего взаимоувязывание сталкивающихся интере-
сов. Морализаторство уводит международные отношения
из сферы политической, где можно действовать, смотря
по обстоятельствам, в идеологическую, где никакие об-
стоятельства но принимаются во внимание. И часто мора-
лизаторство приводит в конце концов к сочетанию наибла-
городнейших намерений с ужаснейшими последствиями.
«Мне не нравится бомбить деревни, — говорил американ-
ский пилот корреспонденту газеты. — Знаешь, что бом-
бишь женщин и детей. Но надо решить для себя, что дело
твое благородное и работа должна быть выполнена» *1.
Чем с большей страстностью люди отстаивают благород-
ство своих помыслов, тем выше вероятность того, что они
не пойдут ни на какие компромиссы и будут до конца
бороться за торжество своих принципов. В международ-
ной политике мало что принесло больший вред, чем чрез-
мерная убежденность в собственной правоте.
Как уже отмечалось, лихорадка морализаторства мо-
жет вспыхнуть на любом участке политического спектра.
Если смотреть со стороны, то обнаружишь, что разница
между правыми моралистами, которые видят в Советском
Союзе источник всех зол, и левыми моралистами, припи-
сывающими все грехи Соединенным Штатам, не так уж и
велика. И те и другие в равной мере жертвы одной и той
же болезни. И те и другие рассматривают внешнюю поли-
тику как отрасль теологии. И те и другие торопятся выне-
сти приговор заблудшим. В конце концов они становятся
ill

зеркальным отражением друг друга. «Моральное негодо-
вание, — заметил историк христианства сэр Герберт Бат-
терфилд, — портит того, кто преисполнен им, и не ставит
своей целью исправить того, на кого оно направлено».
К этому Баттерфилд добавляет: «Претензия на вынесе-
ние морального приговора, в особенности приговора, рав-
нозначного утверждению, что подсудимый хуже, чем я,
является... в действительности заявкой на некоего рода
незаконную власть. Любовь к такого типа действиям ос-
нована на их эффективности как тактического оружия, на
их способности разжигать иррациональные страсти и
чрезвычайно злые чувства в отношении противника»12.
«Англичане в самом деле великие и благородные люди, —
говорил Гладстон, государственный деятель—христианин
(если такие бывают), — но к их величию и благородству
не прибавится ничего, если... мы станем повсюду громко
распевать велеречивые панегирики о наших добродетелях
и клеймить как шайку чужеземных заговорщиков тех,
кто, возможно, не вполне сходится с нами своими взгля-
дами»13.
Моральный абсолютизм во внешней политике ведет к
«крестовым походам» и истреблению «неверных». Вина за
неудачи возлагается тогда не на неодолимые препятствия
или ошибочные решения, а на предателей (или военных
преступников), занимающих высокие посты. Мы много
слышим об огромной потребности современного мира в
религиозной вере. Но религия отнюдь не стала помехой
насилию на мировой арене. В 80-е годы она явилась глав-
ной причиной большинства убийств, происходящих в ми-
ре: на Ближнем Востоке, в Персидском заливе, в Ирлан-
дии, в Индии, на Кипре, на Филиппинах, в Шри-Ланке,
повсюду в Африке, не говоря уже о бедствиях, порож-
денных тоталитарными религиями XX в. Фанатик, напоми-
нает нам г-н Дули, «делает то, что, как он думает, сделал
бы Господь, если бы Он знал, в чем тут дело»14.
IV
Если моральные принципы лишь ограниченно примени-
мы к международным делам и если абсолютизм порожда-
ет фанатизм, то должны ли мы отказаться от усилий вве-
сти в международные отношения сдерживающее начало?
112

Обречен ли вследствие этого мир жить по анархическому
закону джунглей? Не обязательно. Вышеприведенная ар-
гументация подводит нас, скорее, к выводу о том, что
внешнеполитические решения должны, как правило, при-
ниматься на другой основе, отличной от моралистической.
Теперь осталось рассмотреть вопрос, что представляет со-
бой эта другая основа.
Тех, «кто действует по принципу незаинтересованно-
сти, — писал Джордж Вашингтон в годы революции в
Америке, — можно сравнить с каплей в море». Вашинг-
тон признавал силу патриотизма. «Но я осмелюсь утвер-
ждать, — писал он, — что большую и длительную войну
никогда нельзя вести, опираясь лишь на один этот прин-
цип. Он должен подкрепляться перспективой интереса...
Мы должны принимать человека с его страстями, таким,
каков он есть по природе своей»15. Что истинно в отно-
шении людей, считал Вашингтон, тем более истинно в
отношении наций: доверие должно заканчиваться там,
где начинается интерес. Короче говоря, там, где зарож-
дающееся международное сообщество не способно ре-
гулировать отношения между нациями, более надежная
основа для внешнеполитических решений лежит не в
попытках определить, что правильно и что неправильно,
а в попытках определить национальный интерес.
Идея национального интереса ушла из сознания нации
после того, как Соединенные Штаты исключили себя из
системы европейского баланса сил. Когда в 1917 г. Аме-
рика возвратилась в нее, Вильсон, выдающийся междуна-
родный моралист, отверг объяснение причин вступления
Америки в первую мировую войну национальным интере-
сом. Тридцать лет спустя, когда «холодная война» развея-
ла вильсоновские грезы о мире, в котором не будет места
политике силы, возрождение взгляда на внешнюю полити-
ку с точки зрения национального интереса стало почти
откровением. На какое-то время национальный интерес
казался ключом к внешнеполитической головоломке. Апо-
столы этого учения представали в облике реалистов. Они
воспринимали межнациональные страсти исторически.
Они рассматривали международную политику как борьбу
за власть. Они отвергали нытье и сентиментальность. И
Джордж Вашингтон совершенно очевидно был прав, гово-
ря, что каждая нация должна проявлять заботу о своем
113

интересе, в какой бы трактовке это ни подавалось. Ни
одна нация не может существовать, отказавшись от само-
сохранения как главного стержня ее политики; вряд ли в
международных отношениях стоит полагаться на какую-
либо нацию, действующую вопреки собственным нацио-
нальным интересам. Без вектора национального интереса
в международных делах не будет никакого порядка и
предсказуемости.
Более того, у каждой нации есть набор вполне опреде-
ленных стратегических интересов. Достаточно упомянуть
о примерах преемственности внешней политики России,
будь то при царе или комиссарах. Что касается политиче-
ской, экономической и культурной сфер, то тут определе-
ние национального интереса вызывает уже больше спо-
ров. И все же даже в этих областях нации, переживая
смены режимов и идеологий, сохраняют заметную преем-
ственность. Пример — Франция в период от де Голля до
Миттерана.
Ясно, что национальный интерес не выдумка. Но, как
отмечают некоторые критики, он в то же время не явля-
ется чем-то самоочевидным. На практике мы ведем беско-
нечные споры насчет того, что отвечает национальным ин-
тересам в конкретных ситуациях. Ганс Моргентау, вели-
кий теоретик проблемы национального интереса, утверж-
дал, что немецкие лидеры дважды на протяжении жизни
одного поколения предали национальные интересы Герма-
нии, однако вряд ли кайзер и Гитлер оценивали свою де-
ятельность подобным образом. В 60-е годы Моргентау,
Кеннан, Нибур и Уолтер Липман — выдающиеся предста-
вители реалистической теории — осудили американское
участие во вьетнамской войне как не соответствующее
национальным интересам. Однако Линдон Джонсон при-
нял решение «американизировать» эту войну, объясняя
это тем, что «мы сочли, что этого требуют наши националь-
ные интересы»16. История, правда, подтвердила правоту
реалистов. И тем не менее кто в тот период мог неопро-
вержимо доказать, что на самом деле соответствует наци-
ональным интересам? Когда, в какие времена государст-
венные деятели полагали, что они действуют во вред на-
циональным интересам своих стран? Не только государст-
венные ведомства, но и корпорации, профсоюзы, лобби-
сты — как внутренние, так и иностранные — всегда пред-
114

ставляли свои собственные узкие интересы в качестве на-
циональных. Итак, критики пришли к заключению, что
идея национального интереса угрожающе растяжима. От-
нюдь не обеспечивая четких ответов на каждый сложный
вопрос в международной практике, этот критерий оказал-
ся субъективным, сомнительным и ведущим к злоупотреб-
лению.
Еще более сильные возражения имеются у моралистов.
Они считают, что использование национального интереса
как основы национальной политики порочная идея. По их
мнению, это развивает у нации ее худшие черты, откры-
вает путь для международного разбоя. Преследование ис-
ключительно национальных целей неизбежно ведет к аг-
рессии, имперской политике, войне. Во имя национальных
интересов совершено столько же ошибок, сколько и во
имя доказательства национальной праведности. Короче .го-
воря, ссылка на национальный интерес дает право на без-
нравственность в отношениях между нациями.
На практике часто так и происходит. Однако с принци-
пиальной точки зрения национальный интерес предписы-
вает свою собственную нравственность. В конце концов
ценимые Джорджем Вашингтоном порядок и предсказуе-
мость в международных делах образуют предпосылки для
выработки международных моральных норм. Что еще бо-
лее важно, национальный интерес при тщательном анали-
зе его оказывается сдерживающим мотивом поведения.
Любой, даже самый непреклонный защитник идеи нацио-
нального интереса должен признавать, что и у других на-
ций тоже есть свои законные интересы. Признание рав-
ных прав ставит препятствия агрессии. Идея национально-
го интереса, если только она не трансформирована при-
внесением в нее духа морального превосходства, не спо-
собна стать источником идеологических «крестовых похо-
дов» во имя достижения глобальных целей.
Этот самоограничительный фактор основан не только
на признании интересов других наций. Он подкрепляется
тенденцией к самоисправлению в системе равновесия
сил, — тенденцией, которая, по крайней мере в том слу-
чае, когда неравенство в силах не слишком велико, не
дает национальному интересу вырастать до степени нео-
бузданного национального эгоизма. Ибо национальный ин-
терес связан с идеей международного баланса сил. Исто-
115

рия показала, как часто наглое поведение агрессивного
государства вызывает противодействие со стороны других
государств, полных решимости восстановить баланс сил.
Национальная мания величия оказывается противореча-
щей долгосрочным национальным интересам. Государст-
вам, безудержным в своих агрессивных намерениях,
обычно приходится в принудительном порядке пересмат-
ривать свои понятия относительно того, в чем заключают-
ся их подлинные национальные интересы. В нашем столе-
тии это случилось с Германией и Японией. С течением
времени это может произойти даже с Советским Союзом
и Соединенными Штатами.
Основываясь на данной идее, можно предположить,
что национальный интерес, проработанный с реалистиче-
ских позиций, будет побуждать скорее к просвещенной,
нежели агрессивной политике. Так, Гамильтон, будучи ис-
тинным реалистом, подчеркивал, что его цель «не реко-
мендовать нациям проводить абсолютно корыстную, осно-
ванную на чистом интересе политику, а показать, что по-
литика, направляемая их собственным интересом, на-
сколько это позволяют справедливость и добросовест-
ность, является и должна быть для них преимуществен-
ной» (выделено мной. —Л.Ш.-мл.)17.
Идея национального интереса не представляется ни аб-
солютно субъективной, ни абсолютно аморальной. Одна-
ко возникает еще одно возражение: не станет ли она со
временем устаревшей идеей, — идеей, отставшей от уст-
ремленного вперед быстрого хода истории? Не является
ли точка зрения реалистов в действительности экстрапо-
ляцией, берущей за исходную точку систему межгосудар-
ственных отношений, господствовавшую в Европе в XVIII
и XIX вв.? Идеи, которыми оперирует реализм, — нацио-
нальный интерес, баланс сил, raisonsd'etat(государствен-
ные соображения. — (фр.).—-Перев.), ограниченные цели,
проводимая профессиональной элитой и оберегаемая от
переменчивых внутриполитических эмоций внешняя пол-
итика — все это, возможно, не более чем производное от
специфических условий определенной исторической эпо-
хи, эры абсолютной монархии, когда государства догова-
116

ривались о правилах игры, а граждане не помышляли о
демократическом контроле за внешней политикой. Реа-
лизм вполне может не соответствовать веку нынешнему,
с его демократизацией внешней политики, тотальными
войнами, абсолютными вооружениями, идеологическими
«крестовыми походами», вторжением в устоявшуюся сис-
тему международных отношений новых государств, не
признающих старых правил игры, и ростом транснацио-
нальных сил — от международных организаций до много-
национальных корпораций и террористических банд, под-
тачивающих силы национальных государств.
Из всех этих перемен демократизация внешней поли-
тики наиболее существенно повлияла на судьбу идеи на-
ционального интереса. Классический баланс сил был ме-
ханизмом, которым управляли профессиональные дипло-
маты. В XIX в. дипломатия, по выражению Дж.М.Янга,
сводилась к тому, «что один чиновник сказал другому чи-
новнику»18. «Правительства созданы для того, чтобы
иметь дело с правительствами, а не с частными лицами или
с общественным мнением за рубежом»19, — заметил мо-
лодой Генри Адаме, когда он во время Гражданской вой-
ны служил одним из секретарей в американской миссии
в Лондоне. Но когда Адаме десятилетие спустя вернулся
в Вашингтон, он обнаружил там не один, а три государст-
венных департамента — официальный, номинально воз-
главлявшийся государственным секретарем (который в
данном случае «как будто исчез»), второй — на Капито-
лийском холме в комиссии сената по иностранным делам,
где царил Чарлз Самнер, и третий — в военном министер-
стве, с самим президентом Грантом во главе 20. Двумя
десятилетиями позднее Адаме жаловался на возросшее
влияние иностранных лобби — германской и русской мис-
сий и ирландского «Клан-на-Гэл»^1.
К XX в. монополии профессионалов не осталось и в
помине. Эра правительства как единого целостного субъ-
екта в международных делах, рационально подсчитываю-
щего издержки и выгоды, пришла к концу (в той степени,
в какой модель «рационально действующего лица» вооб-
ще когда-либо соответствовала реальности). Отныне в ус-
ловиях демократии творцам политики пришлось считаться
с бюрократами-соперниками в сферах исполнительной
власти, со скептиками из числа законодателей, с группами
117

давления — идеалистическими и коррумпированными,—с
национальным и зарубежным общественным мнением.
Усиление экономической взаимозависимости наций и рас-
пространение идеи об ответственности правительства за
экономику умножили количество групп, претендующих на
право определять национальный интерес во внешней по-
литике. Для того чтобы разобраться с этой трансформа-
цией дипломатии, появилась новая научная литература,
изучающая «бюрократическую политику» и «внутренние
ограничители».
Демократизация внешней политики, несомненно, ос-
ложняет процесс решения международных вопросов.
Дипломаты-профессионалы с еще большей горечью, чем
когда-либо прежде, повторяют сетования Токвиля на то,
что для проведения внешней политики требуются те каче-
ства, которые при демократии наиболее дефицитны.
«Лишь с большим трудом демократия способна прораба-
тывать детали важных мероприятий, твердо придержива-
ясь принятого плана, и проводить его в жизнь, несмотря
на серьезные препятствия. Она не способна сочетать свои
шаги с секретностью или терпеливо ожидать их последст-
вий»22.
Однако, как хорошо понимал Токвиль, демократизация
была неизбежна. В конечном счете действительно ли это
такое бедствие? Плохо ли то, что те, кому прикажут уби-
вать и умирать, должны иметь право голоса при формиро-
вании политики, определяющей их судьбу? К тому же ис-
тория отнюдь не свидетельствует о том, что профессиона-
лы всегда правы, а народ всегда не прав. Обязательное
условие согласия народа может даже облегчить прави-
тельствам задачу настойчиво проводить свою политику,
требовать необходимых жертв, твердо придерживаться
принятого плана и терпеливо ожидать последствий.
Также совсем необязательно демократизация внешней
политики подразумевает отказ от упора реалистов на ин-
терес и силу. Несомненно, демократизация делает внеш-
нюю политику уязвимой для тех неожиданных вспышек
моралистской демагогии, которые преобразуют меропри-
ятия, диктуемые строго национальными интересами, в
«крестовые походы». И все же концепция национального
интереса способна обеспечить точку опоры и определен-
ные рамки для проведения дискуссии относительно при-
118

где действует суровая необходимость. В 1962 г. делега-
ция Всемирного совета церквей вручила президенту Кен-
неди резолюцию, призывающую к прекращению ядерных
испытаний. В своем ответе Кеннеди сослался на то, что
Советский Союз возобновил испытания. Один из членов
делегации под впечатлением президентского анализа про-
блемы спросил: «Господин президент, если вы действи-
тельно возобновите испытания, чем мы могли бы помочь
вам?» Кеннеди ответил: «Возможно, ничем». «Данная ре-
акция, — отметил по этому поводу богослов Джон К.Бен-
нет, — сильно отличалась от обычной, когда, чем сомни-
тельней решение, тем сильнее стремление заручиться цер-
ковной поддержкой. Кеннеди... не хотел, чтобы церковь
была всего лишь неким моральным эхом государства, да-
же несмотря на то, что в качестве представителя государ-
ства он, возможно, чувствовал себя вынужденным следо-
вать курсу, вызывавшему у него нравственное беспокой-
ство»^.
Именно через посредство идеи национального интере-
са моральные принципы наиболее действенно участвуют в
формировании внешней политики. Функция нравственно-
сти не в том, чтобы задавать направление политике, а в
том, чтобы обеспечивать широкий обзор, благодаря кото-
рому концепция национального интереса становится чет-
кой и цивилизованной. Нравственность в первую очередь
заключается в том содержании, которое нация вкладывает
в свою идею национального интереса.
Нравственное содержание национального интереса оп-
ределяется тремя факторами: национальными традициями,
политическим руководством и общественным мнением.
Смысл нравственных ценностей во внешней политике за-
ключается не в том, чтб нация говорит, а в том, что она
делает. Нравственность в основе своей — это вопрос со-
хранения верности лучшим идеалам нации. Если внешне-
политический курс предусматривает действия, несовме-
стимые с моральными нормами нации, то либо нация со
временем откажется следовать данному курсу, либо ей
придется отречься от этих норм. Демократия оказывается
в большой беде, когда она занимается двойной бухгалте-
рией, применяет во внутренней политике один аршин, а во
внешней — другой. Развивающаяся в итоге этого мораль-
ная шизофрения ведет к потрясениям в масштабе всей
120

страны. Это случилось с Францией в ходе войны в Алжи-
ре. Это случилось и с Соединенными Штатами в ходе вой-
ны во Вьетнаме.
К тому лее это был не первый случай, когда критика с
нравственных позиций заставила американцев глубже за-
думаться над содержанием понятия национального инте-
реса. «Соединенные Штаты завоюют Мексику, — писал в
1846г. Эмерсон, — но это будет все равно что проглотить
мышьяк. Мексика отравит нас»26. «Моему патриотиз-
му, — писал Уильям Грэхэм Самнер во время испано-аме-
риканской войны, — претит утверждение, что Соединен-
ные Штаты так и не стали великой нацией, пока в ходе
трехмесячной кампании они не разбили наголову столь
бедное, обанкротившееся, старое государство, каким бы-
ла Испания. Придерживаться такого мнения — значит от-
казаться от всех американских моральных норм... и при-
нять те нормы, представителем которых является Испа-
ния». Он назвал свое эссе «Завоевание Соединенных
Штатов Испанией»27. Наблюдая за покорением американ-
цами Филиппин, Марк Твен сардонически пояснял чело-
веку, сидевшему в темноте: «Мы действовали подло, од-
нако лишь ради того, чтобы из явного зла могло получить-
ся настоящее добро... Мы предали честь Америки и зама-
рали ее лицо перед всем миром, однако все это делалось
для того, чтобы было лучше». Он призывал и дальше раз-
махивать своим флагом, но «с белыми полосами, выкра-
шенными в черный цвет, и с черепом и скрещенными ко-
стями вместо звезд»28.
Короче говоря, нравственность во внешней политике
состоит не в том, чтобы проповедовать свои ценности тем,
кого считаешь ниже себя по развитию, а в том, чтобы
самому жить в соответствии с этими ценностями. Нравст-
венная сила любой внешней политики является производ-
ной от моральных основ национальной общности, а испы-
тываются эти жизненные основы характером политиче-
ской деятельности внутри страны. Американские лидеры,
оказавшие в XX в. наибольшее воздействие на мир, —
Вильсон, Франклин Рузвельт, Кеннеди — были влиятель-
ны именно потому, что, с точки зрения окружающего ми-
ра, их внутриполитическая деятельность давала им право
говорить о справедливости и свободе за рубежом. Их от-
крытость миру, абстрактные принципы, которым они под-
121

чинили американскую политику, отражали зримые реалии
их внутриполитической деятельности. «Новая свобода»
Вильсона подтверждала реальность его «четырнадцати
пунктов», так же как «новый курс» Рузвельта — реаль-
ность его «четырех свобод». Так идеалы сами по себе,
подвергаясь проверке конкретным действием, становятся
инструментом национальной мощи и тем самым превраща-
ются в неотъемлемый компонент национального интереса.
Тем не менее язык морали есть нечто такое, чем ос-
мотрительный государственный деятель пользуется с ос-
торожностью. А государственному деятелю, который вы-
ступает с позиций морали, лучше быть уверенным, что по-
ведение его нации не противоречит его словам. Политика,
оперирующая в отношениях с внешним миром принципа-
ми, которые правительство игнорирует в общении с соб-
ственным народом, — это дипломатия Пекснифа. Внешняя
политика нравственна лишь в том случае, если она являет-
ся продолжением того, что исповедуется внутри страны.
VII
Существуют определенные международные вопросы
столь четкого нравственного характера, что политические
решения по ним неизбежно должны иметь в основе своей
моральные оценки. Это такие вопросы, как рабство, гено-
цид, пытки, зверства, проблемы расовой справедливости
и прав человека. Некоторые из них уже имеют свое чет-
кое определение в международных документах. Другие
сами выходят на передний план, когда последствия реше-
ний по таким вопросам перекрывают интересы отдельных
наций и ставят под угрозу само будущее человечества.
Крайним случаем здесь является ядерная война. Дан-
ное исследование начинается с ужасающего вопроса Ро-
берта Кеннеди. На этот вопрос так и не найден ответ. Воз-
можно, его и не существует. Односторонний отказ от
ядерных вооружений — это бегство от самого вопроса,
бегство, рождающее новые вопросы, столь же ужасные,
как и те, которые оно якобы разрешает. Сдерживание по-
средством наращивания ядерных арсеналов является
практическим ответом до тех пор, пока оно сохраняет мир
при наличии ядерного оружия. Но это опасный путь. Когда
хранители арсеналов лелеют ложную мысль о том, что
122

вполне допустимо использовать ядерное оружие, а ядер-
ную войну можно выиграть, сдерживание ведет прямиком
к Армагеддону. Если «сдерживание как способ существо-
вания» не оправдает себя, мы окажемся во тьме, причем
как с точки зрения возможности анализа, так и в самом
прямом смысле, ибо никто не может предвидеть характер
ядерной войны. Возможно, призрак «ядерной зимы», ко-
торая не разбирает правых и виноватых, обрушиваясь и на
агрессора и на жертву, станет окончательным средством
сдерживания.
Что касается менее значимых вопросов, то есть два
средства снятия напряженности между моральными и
политическими подходами. Первое средство — осмотри-
тельность, качество, подразумеваемое веберовской эти-
кой ответственности. В каких случаях использование на-
цией силы за пределами ее границ или оказание воору-
женной поддержки или противодействия революциям в
других странах является оправданным? Ясно, что на такие
вопросы нельзя ответить с помощью априорного мораль-
ного принципа. В каждом конкретном случае здесь требу-
ется индивидуальный подход и оценка последствий аль-
тернативных курсов. Бэрк давно отметил разницу между
государственным деятелем и моралистом: «Последний ру-
ководствуется лишь общей картиной общества; первый —
государственный деятель — учитывает целый ряд обстоя-
тельств, которые он рассматривает в связи с этими общи-
ми идеями. Обстоятельства бесчисленны, бесконечно из-
менчивы и преходящи... Государственный деятель, никог-
да не теряя из виду принципы, должен руководствоваться
именно обстоятельствами»29.
Так, Дэниел Уэбстер, наблюдая за войной за независи-
мость Греции в 20-е годы прошлого века, осудил интер-
венцию Священного Союза, совершенную с целью подав-
ления восстания, однако он не призывал противодейство-
вать ей. Опасность для Америки в силу удаленности кон-
фликта, как объяснил Уэбстер, была незначительной, а
фактор удаленности хотя и не способен изменить прин-
цип, может воздействовать на политику. Интервенция
Священного союза в Греции — это одно, а коснись она
Южной Америки — это было бы совсем другое. Принцип
остается неизменным, но «наш долг в отношении самих
себя, наша политика и мудрость могут диктовать совер-
123

шенно разные курсы, которыми и надлежит следовать в
этих двух совершенно разных случаях»30.
Осмотрительность подразумевает старый богослов-
ский принцип пропорциональности, согласно которому
средства должны разумно соотноситься с целями. Амери-
канская интервенция во Вьетнаме утратила свою послед-
нюю претензию на оправданность тогда, когда используе-
мые средства и масштабы разрушений стали несопостави-
мы ни с интересами США, ни с преследуемыми целями.
Фактически интервенционистская политика была неоправ-
данной с самого начала. Ни одна администрация не зада-
валась сколько-нибудь глубоко вопросом, в чем была уг-
роза национальной безопасности и какая степень затрону-
тости национальных интересов могла бы оправдать ис-
пользование американских войск в войне, ставшей самой
длительной в американской истории, породившей систе-
матический обман лидерами страны и американского на-
рода, и самих себя, обрекшей на смерть тысячи американ-
цев и сотни тысяч вьетнамцев, лаосцев и камбоджийцев.
Во Вьетнаме осмотрительность исчезла, уступив место
ложным стратегическим концепциям и иллюзиям нравст-
венного долга.
VIII
Вторым средством примирения морали и политики яв-
ляется право. Международное право, как ранее отмеча-
лось, носит выборочный и ограниченный характер. Не су-
ществует ни мирового законодательного органа, чтобы его
вырабатывать, ни мирового суда с универсальной юрис-
дикцией, чтобы его толковать, ни мировой полиции, чтобы
обеспечивать его соблюдение. Однако международным
правом нельзя пренебрегать, а постепенное расширение
сферы его применения является необходимым условием
прочного мира. На протяжении большей части своей ис-
тории американцы считали полезным для Соединенных
Штатов установление нейтральных норм международного
поведения — таких, как свобода мореплавания и других в
этом же роде. В прежние времена реалисты обычно даже
критиковали американских государственных деятелей за
излишнюю веру в юридические формулировки.
В последние годы американская приверженность меж-
124

дународному праву идет на спад. Одним из факторов, ос-
лабляющих старую веру, является то, что Центральному
разведывательному управлению как инструменту внеш-
ней политики стали придавать все более растущее значе-
ние. Конечно, все державы имеют свои разведывательные
службы. Шпионы то и дело нарушают закон, а когда по-
падаются, то отвечают по заслугам. У соперничающих раз-
ведслужб может даже выработаться своя собственная
этика на основе взаимности, как это тонко подметил в
своих романах Джон Ле Карре. Но, если не считать пери-
одов войны, большинство разведок сосредоточено на сбо-
ре и анализе добытой информации. Крупным нововведе-
нием ЦРУ стал упор на «тайные операции» в мирное вре-
мя, то есть использование подпольных методов для изме-
нения политики и смены режимов в других странах. Вме-
сто того чтобы ограничиваться выяснением, что происхо-
дит в тех или иных регионах, ЦРУ готово превзойти всех
в попытках сделать так, чтобы происходило именно то, что
ему нужно-' *.
Шпионаж в некотором смысле «нормальное» явление,
явление принятое, хотя и не имеющее легального статуса
в межгосударственных отношениях. Тайные операции не-
сут куда более серьезную угрозу договорным обязатель-
ствам и нормальным отношениям между государствами.
Однако американские администрации одна за другой иг-
норировали последствия тайных операций ЦРУ и то, как
они сказываются на мировом правопорядке. В 1983 г. за-
меститель председателя отдельной комиссии сената по
разведке, сенатор от штата Нью-Йорк Дэниэл Пэтрик
Мойнихэн заметил, что, хотя тайные операции по сути
своей нарушают право договоров, «я никак не припомню
случая, чтобы за шесть с лишним лет, казавшихся беско-
нечной чередой закрытых слушаний и брифингов, я услы-
шал обсуждение каких-либо юридических обяза-
тельств»32.
Постепенное ослабление заботы США о мировом пра-
вопорядке пошло более быстрыми темпами после 1980 г.
Возрожденное ЦРУ развязало тайную (или не столь уж
тайную) войну против Никарагуа, нарушив тем самым и
закон о нейтралитете 1794 г., объявивший преступлением
снабжение или подготовку вооруженной экспедиции про-
тив страны, находящейся в состоянии мира с Соединенны-
125

ми Штатами, и запрет конгресса на попытки свержения
никарагуанского режима, и обещания о невмешательстве,
неоднократно дававшиеся Организации американских го-
сударств со времен конференции в Монтевидео в
1933г., когда Соединенные Штаты первыми подписались
под декларацией, что «ни одно государство не имеет права
вмешиваться во внутренние или внешние дела другого го-
сударства», и, наконец, Устав Организации Объединен-
ных Наций. После обращения Никарагуа в Международ-
ный суд администрация Рейгана отказалась признавать
юрисдикцию Суда в Центральной Америке на ближайшие
два года, делая это в нарушение соглашения 1946 г., по
которому Соединенные Штаты обязались уведомлять о
любом таком отказе не менее чем за шесть месяцев. Тем
самым администрация, нарушая проводившуюся в течение
сорока лет политику, вышла из-под обязательной юрис-
дикции Международного суда.
В 1983 г. Рейган направил экспедиционные войска
против островной Гренады, предприняв эту акцию без
предупреждения, без утверждения конгрессом и в нару-
шение уставов ООН и Организации американских госу-
дарств. Предлог — спасение американских граждан —
был вполне основательным с точки зрения международно-
го права, однако истинной и неприкрытой целью являлась
ликвидация неугодного режима. Юридический фиговый
листок не произвел впечатления ни на британского пре-
мьер-министра, ни на Генеральную Ассамблею ООН. Тот
факт, что население Гренады и соседних островов привет-
ствовало вторжение, имел, конечно, политическое значе-
ние, но не менял принципа.
По иронии судьбы, 7 декабря 1941 г. навсегда оста-
нется для американца символом злодейства. Однако Япо-
ния, совершив внезапное нападение на Пёрл-Харбор, по
крайней мере выбрала себе достойного противника. В ок-
тябре 1962 г., когда Комитет начальников штабов выска-
зался за внезапное нападение с целью ликвидации ядер-
ных ракет на Кубе, Роберт Кеннеди успешно парировал
это предложение как «Пёрл-Харбор наоборот». «В тече-
ние 175 лет, — заявил он группе, дававшей советы пре-
зиденту, — мы не были нацией такого типа. Нападать ис-
подтишка не в наших традициях... Мы боролись за нечто
большее, чем просто выживание... Такое коварное воен-
126

ное нападение противоречило бы всему нашему наследию
и нашим идеалам»33. Популярность коварных нападений
Рейгана на Гренаду и Ливию показала, сколь далеко мы
зашли после 1962 г.
Несомненно, случаются ситуации, когда незаконные
действия наций, оказавшихся в смертельной опасности,
оправданы: saluspopulisupremalexest(«Благо народа —
наивысший закон». — (лат.). — Перев.). Но такие ситуа-
ции редки. Гренада к ним не относится. Нарушение меж-
дународного права при каждом удобном случае на осно-
вании лишь идеологической одержимости и гипотетиче-
ских опасений представлялось бы отказом от американ-
ских стандартов поведения и принятием норм, которые в
нашем представлении олицетворяет Советский Союз. «Ес-
ли вы собираетесь провозгласить новый закон, согласно
которому Соединенные Штаты должны вмешиваться вез-
де, где коммунизм правит вопреки воле народа, пусть да-
же такое положение сложилось в силу внутренних при-
чин, — указала г-жа Тэтчер, — то тогда нашему миру
предстоят действительно ужасные войны». По моей оцен-
ке, большинство американцев отмахнулись от таких мыс-
лей как от надоедливого и пустого крючкотворства. В од-
ной из редакционных статей в «Уолл-стрит джорнэл» с
одобрением приводилось высказывание, сделанное на не-
коем званом обеде: «Толковый разговор о Гренаде пол-
учится у нас лишь в том случае, если тот из присутствую-
щих, кто занимается международным правом, согласится
держать рот закрытым». «Чего здесь не хватает, — про-
комментировал эту фразу сенатор Мойнихэн, — так это
имевшегося некогда у нас осознания того, что в наших же
интересах укреплять роль права в мировых делах»34.
В 1983 г. Рейган откровенно подтвердил «право стра-
ны проводить тайные операции в тех случаях, когда она
считает, что это наилучшим образом отвечает ее интере-
сам». В 1985 г. он добавил сюда новый принцип: «Поддер-
жка борцов за свободу является самообороной и полно-
стью соответствует уставам ОАГ и ООН». «Борцами за
свободу» Рейган называет партизан, воюющих на нашей
стороне. Он применял этот свой принцип к «каждому кон-
тиненту, от Афганистана до Никарагуа»35. Советский Со-
юз действует по тому же принципу, с той лишь разницей,
что он предпочитает выражение «национально-освободи-
127

тельные войны». В итоге каждая из сверхдержав, таким
образом, провозглашает, что она вправе действовать на
мировой арене так, будто для нее закон не писан. Но муд-
ро ли поступают Соединенные Штаты, отказываясь от
нейтральных стандартов международного поведения? Со-
ответствует ли нашим интересам имитация советской мо-
дели или же в наших интересах было бы избрать иной
путь, призвав на помощь идеи мирового правопорядка?
Отрицать то, что Соединенные Штаты глубоко заинте-
ресованы в функционировании права в международных
делах, значит признать правильным тот курс, который в
более сложных, чем Гренада, случаях (то есть при более
многочисленных потерях среди американских военнослу-
жащих) конгресс и общественное мнение, скорее всего,
не поддержат. «Обречена на неудачу политика, намеренно
нарушающая наши обязательства и наши принципы, наши
договоры и наши законы, — писал Уолтер Липман после
событий в заливе Кочинос. — Американская совесть —
это реальность. Любую политику, не отвечающую чаяниям
американцев, она сделает неуверенной и неэффективной,
даже если и не сумеет ее предотвратить»36.
IX
Нравственные ценности действительно играют фунда-
ментальную роль при проведении внешней политики. Од-
нако, за исключением крайних случаев, эта роль заключа-
ется не в том, чтобы обеспечить абстрактные и универ-
сальные принципы при проведении внешнеполитических
решений. Скорее, она заключается в том, чтобы освещать
и направлять концепции национального интереса. Правед-
ность тех, кто свободно применяет свои личные мораль-
ные критерии к сложным проблемам международной по-
литики, весьма и весьма легко вырождается в абсолюти-
зацию и фанатизм. Безусловное признание того, что и у
других наций есть свои собственные законные традиции,
интересы, ценности и права, является началом подлинной
нравственности государств. Стремление к ценностям, об-
щим для всех государств, и закрепление этих ценностей в
международных документах обязательного характера и
институтах являются средством создания международной
политики, основанной на нравственности.
128