страстия. Другие историки могут поменять их местами. Я
не стал бы особенно спорить насчет этого. Пусть они де-
монстрируют свои собственные пристрастия. В любом
случае традиция — в том смысле, который вклады-
ваю я, — первоначально вышла из недр исторического
христианства в толковании св.Августина и Кальвина. Каль-
винистское учение по духу своему было пропитано убеж-
дением в испорченности человека, в ужасающей непроч-
ности человеческого бытия, в суетности всех дел простых
смертных, находящихся под судом беспощадного и гроз-
ного божества. Гарриет Бичер-Стоу вспоминала об этой
атмосфере в романе «Олдтаунские старожилы». «Основой
основ жизни... в Новой Англии была глубокая, невырази-
мая и потому молчаливая грусть, при которой само суще-
ствование человека рассматривалось как ужасный риск и,
применительно к огромному большинству людей, как не-
вообразимое несчастье»2. «От природы люди, — стенал
Джонатан Эдвардз, — держатся в руке Божьей над адс-
кой пропастью... Дьявол поджидает их, ад разверзается
перед ними, языки пламени вспыхивают и пляшут вокруг
них и вот-вот охватят и пожрут их; огонь, сокрытый в их
собственных сердцах, рвется наружу... Вам не на чем сто-
ять и не за что ухватиться; между вами и адом нет ничего,
кроме воздуха»3. Для живущих в XX в. все это звучит
мелодраматично. Возможно, мы, современные люди, мо-
жем легче воспринять это как метафоричное изложение
того, что сторонники идеи умершего Бога называют экзи-
стенциальным кризисом.
Столь ужасное чувство незащищенности человеческо-
го существования превращало всю жизнь в бесконечную
и неумолимую череду испытаний. «Мы должны считать
себя, — заявил Уильяме Стауфтон, верховный судья, при-
говоривший к казни «сейлемских ведьм», — проходящими
торжественное божественное испытание; это был и есть
испытательный срок для всего нашего народа. Это было и
есть время и срок священного испытания для нас»4.
Так было всегда и для всего народа. Большинство не
выдержало испытания. Были ли американские колонисты
неподвластны всеобщему закону? В этом вопросе кальви-
нистская идея «истории, направляемой Провидением»,—
«провиденческой истории» — противоречила тезису об
американской исключительности. Согласно взглядам пу-
16

ритан на окружающий мир, писал Перри Миллер, «Богу
неприсущи причуды и капризы. В каждый данный момент
он одинаково всемогущ, поэтому в определенном смысле
каждое отдельно взятое событие не менее значимо, чем
любое другое»5. Эта сторона кальвинистского мировозз-
рения приближалась к точке зрения, высказанной в
XIX в. лютеранином Ранке, согласно которой «каждая
эпоха непосредственно находится в руках Божьих»**.
Согласно «провиденческой истории», все мирские со-
общества конечны и проблематичны; все они процветали
и увядали, все имели начало и конец. У христиан эта идея
нашла классическое выражение в великой попытке св.Ав-
густина разрешить проблему упадка и падения Рима, —
проблему, которая больше, чем какая бы то ни было дру-
гая, занимала умы серьезных западных историков на про-
тяжении тринадцати веков после появления «Града Божь-
его». Эта одержимость стремлением постичь смысл клас-
сической катастрофы обеспечила связующее звено меж-
ду церковным и светским взглядами в американских ко-
лониях — между американцами XVII в., читавшими писа-
ния отцов христианства, и американцами XVIII в., читав-
шими Полибия, Плутарха, Цицерона, Саллюстия и Тацита.
Ко времени прибытия революционеров в Филадель-
фию в 1776г. религиозный пыл кальвинизма сильно поу-
гас. Ад выродился в ругательство, идею первородного гре-
ха, от которой еще не отказались и которую стали пони-
мать, как и все остальное, в светском смысле. И все же
для отцов-основателей республики, так же как и для от-
цов церкви, история Рима осталась, по выражению Ярос-
лава Пеликана, «учебником, к которому надлежало обра-
щаться за наставлением относительно хода людских дел,
развития свободы и судьбы деспотизма»7. Имея различ-
ные исходные позиции, кальвинисты и классицисты, сто-
ронники идей Просвещения, пришли к схожим выводам
относительно уязвимости человеческих устремлений.
Античный опыт не давал покоя воображению федера-
листов. Поэма Роберта Фроста, где воспевается «слава
очередного века Августа... Золотой век поэзии и власти»,
получила бы более широкое понимание на вступление в
должность Джоржа Вашингтона, а не Джона Кеннеди. От-
цы-основатели затеяли необыкновенное предприятие, имя
которому — республика. Чтобы ориентироваться в этом
17

ской судьбы. Трудно преувеличить азарт, с которым ве-
лись эти поиски, или значимость, придававшуюся ими то-
му, что они находили в древних текстах. Томас Джеффер-
сон считал Тацита «первым, вне всякого исключения, пи-
сателем мира. Его книга — это свод истории и морали,
другого такого образца мы не знаем». «Жить, не имея под
рукой того или иного сочинения Цицерона и Тацита, —
говорил Джон Куинси Адаме, — для меня все равно что
лишиться какой-либо части тела»11.Как выразился Уиль-
ям Смит Шоу, двоюродный брат Адамса, «сочинения Та-
цита демонстрируют слабость приходящей в упадок импе-
рии и моральные качества эпохи вырождения... Они дол-
жны стать предметом глубоких размышлений для всех го-
сударственных деятелей, желающих привести свою стра-
ну к славе, сохранить ее в ее мощи или уберечь от кра-
ха»12. Сочинения Полибия считались почти столь же важ-
ными — за выявленный им цикл рождения, роста и упадка
применительно к судьбе государств и за намеки на идею
о смешанной конституции с балансом властей, за что от-
цы-основатели ухватились как за панацею13.
Углубленное усвоение классики укрепило кальвинист-
ское убеждение в том, что жизнь — это ужасный риск и
что Америке отпущен испытательный срок, поскольку ан-
тичная история не давала примеров неизбежности про-
гресса. Она учила, что республики гибнут, слава преходя-
ща, а дела человеческие ненадежны. Традиционное под-
черкивание того, что все мы вышли из философии Джона
Локка, маскирует более мрачную линию в спектре мыслей
отцов-основателей, на которую недавно обратили внима-
ние Дж.Дж.Э. Покок, — линию классического республи-
канизма и гражданского гуманизма, ведущую от «Рассуж-
дений на первую декаду Тита Ливия» Макиавелли через
Харрингтона, английскую аграрную партию и Монтескье
к конституционному конвенту14. Эта традиция утвержда-
ет, что все республики существовали и гибли из-за собст-
венной добродетели и что в конечном счете власть и рос-
кошь неизбежно вели к загниванию и упадку. «Макиавел-
лиевский момент», согласно Пококу, — это момент, когда
перед той или иной республикой встает вопрос ее собст-
венной гибели.
Осознание того, что республики не вечны, владело со-
бравшимися в Филадельфии в 1787г. Не только человек
19

уязвим вследствие своей предрасположенности к греху, но и республики уязвимы вследствие своей предрасположенности к загниванию, порче. История показала, что в непрекращающейся битве между порчей и добродетелью порча всегда, по крайней мере до 1776 г., одерживала верх. «Отнюдь не просто донести до сознания людей сегодня, — писал сэр Генри Мэйн в 1885 г., — насколько низко упало доверие к республикам накануне создания Соединенных Штатов». Авторы «Федералиста» были «глубоко обеспокоены неудачами и дурной репутацией единственной формы правления, которая была возможна для них» 15.
Отцы-основатели были твердо убеждены, что предпринимают нечто невероятное. Преимущества, которыми они располагали, были обусловлены, с их точки зрения, благоприятными географическими и демографическими моментами, а не божественным вмешательством. Бенджамин Франклин объяснял неизбежность независимости Америки такими прозаическими факторами, как рост населения и свободные земли, но отнюдь не замыслом Провидения16. Однако эти преимущества вряд ли могли коренным образом изменить человеческую натуру. «Тенденция такова, что намечается отход от республиканского стандарта, — заявил Гамильтон на ратификационной конвенции в Нью-Йорке. — Такова реальная предрасположенность человеческой натуры». Да и история не давала боль­шой надежды. «У каждой республики во все времена, — говорил Гамильтон (с неизменной классической анало­гией), — были свои Каталины и свои Цезари... Если у нас в Соединенных Штатах есть Цезарь в зародыше, то это Бэрр»17. Джефферсон и Джон Адаме, несомненно, считали таковым Гамильтона.
Если не считаться с Гамильтоном, видя в нем подверженного перепадам настроения пессимиста или же недовольного настоящим авантюриста, то следует отметить, что и его великие противники не всегда высказывались более оптимистично относительно будущего республики. «Коммерция, роскошь и алчность приводили к гибели каждое республиканское правительство, — писал Адаме Бенджамину Рашу в 1808 году. — Мы, смертные, не можем творить чудеса; мы ведем тщетную борьбу с заданностью и направлением движения природы»18. «Я содрогаюсь от
20

тателями-мигрантами»23. Как изложил все это Уильям Ро-
бертсон, королевский историограф Шотландии, в своей
широко распространенной «Истории Америки», опубли-
кованной через год после принятия Декларации независи-
мости, «те же свойства климата Америки, которые меша-
ли росту... местных животных, оказались пагубными для
тех, кто эмигрировал туда добровольно»24. В Великобри-
тании Оливер Голдсмит изображал Америку серой и мрач-
ной страной, где не лают собаки и не поют птицы.
Никто не высказывал эту идею в такой раздражающей
форме, как аббат Рейналь во Франции. Бюффон, по за-
ключению Джефферсона, не утверждал определенно, что
европейцы в Америке вырождаются. «У него действитель-
но остается один шаг до такого утверждения, но тут он
останавливается. Аббат Рейналь единственный, кто сделал
такой шаг»25. В популярной книге Рейналя «Философская
и политическая история поселений и торговли европейцев
в обеих Индиях», появившейся в 1770 г. и много раз пе-
реиздававшейся, объяснялось, какая угроза европейской
невинности исходит от американской порочности. Амери-
ка, писал Рейналь, «изливает на Европу целые потоки раз-
ложения». Поиски богатств в Америке сделали вторгше-
гося туда европейца зверем. Климат и почва Америки спо-
собствовали тому, что европейские виды как человека,
так и животных ухудшились. «Мужчины обладают мень-
шей силой и меньшей храбростью... и маловосприимчивы
к живому и могучему чувству любви» — данное замеча-
ние, возможно, изобличило Рейналя как более француза,
нежели аббата. «Позвольте мне остановиться на этом, —
писал Рейналь, подводя итоги, — и представить нас как бы
существующими в то время, когда об Америке и Индии не
знали. Предположим, что я сам обратился к самому жес-
токосердному из европейцев со следующим предложени-
ем. Существуют края, которые обеспечат тебя драгоцен-
ными металлами, хорошей одеждой и вкусной пищей. Но
прочти эту историю и посмотри, какую цену придется те-
бе заплатить за их открытие. Хочешь ли ты, чтобы оно
состоялось? Можно ли представить, что есть на свете су-
щество настолько дьявольское, чтобы ответить на этот
вопрос утвердительно?! И запомните, что никогда не на-
ступят времена, когда мой вопрос не будет столь же ак-
туален»(выделено мною. —АД/.-мл.).
22

После провозглашения Декларации независимости
Рейналь посыпал соль на рану. Путешествуя из Парижа в
Женеву, он проезжал через Лион. Местная академия, из-
вещенная о его пребывании, сделала его своим членом. В
ответ Рейналь учредил премию в 1200 франков, которую
Лионская академия должна была присудить за лучшее со-
чинение на захватывающую тему. «Явилось ли открытие
Америки благословением или проклятием для человечест-
ва? Если это благословение, то каким образом нам следу-
ет сохранять и приумножать вытекающие из него блага?
Если это проклятие, то каким образом нам исправить при-
чиненный им вред?»^6
Отцы-основатели, как и следовало ожидать, не оста-
лись равнодушны к предположению, что открытие Амери-
ки — это ошибка. Франклину, который считал Рейналя
«невежественным и злонамеренным писателем», при-
шлось во время данного им в Париже обеда терпеливо
выслушать монолог аббата-обидчика насчет неполноцен-
ности американцев. «Давайте проясним этот вопрос до-
ступными нам средствами», — сказал Франклин, попросив
гостей встать спиной друг к другу и померяться ростом.
«Среди американцев не оказалось ни единого, — писал
Джефферсон, присутствовавший там, — кто не смог бы
выкинуть в окно одного, а то и сразу двух из числа осталь-
ных гостей»27. Сам Джефферсон в своих «Заметках о
Вирджинии» посвятил пространные пассажи опроверже-
нию взглядов Бюффона на животный мир Америки и Рей-
наля — на людей. Европейцы, которыми «восхищаются
как глубокомысленными философами, — с возмущением
писал Гамильтон в «Федералисте», — всерьез утвержда-
ют, что все животные, а вместе с ними и человеческие
виды в Америке вырождаются, что даже собаки, подышав
немного нашей атмосферой, перестают лаять»28. В борьбу
включился Томас Пейн, а Джон Адаме в своей «Защите
Конституции Соединенных Штатов» выразил удовлетво-
рение тем, как Пейн «разоблачил ошибки Рейналя, а
Джефферсон — Бюффона, столь нефилософски заимст-
вованные из недостойных фантазий де По»29.
Несмотря на энергичный отпор со стороны отцов-осно-
вателей, само содержание нападок вряд ли могло укре-
пить их уверенность в перспективах затеянного ими. Вы-
ражавшиеся европейцами сомнения наряду с кальвинист-
23

ским взглядом на мир и макиавеллиевским влиянием за-
ставляли их остро осознавать рискованность этого необы-
чайного предприятия. Судьба греческих городов-госу-
дарств и падение Римской империи окрашивали в мрачные
тона будущее Американской республики. Ее основатели
не питали никаких иллюзий насчет неподвластности Аме-
рики историческим законам, считая все государства,
включая американское, находящимися во власти истории,
точно так же, как последовательный кальвинист должен
был считать все государства находящимися в руках Божь-
их. «Разве недостаточно нам было видеть, — писал Гамиль-
тон, — ошибочность и неразумность тех пустых теорий,
которые тешили нас обещаниями избавления от несовер-
шенств, пороков и зол, присущих обществу во всех фор-
мах? Разве не время пробудиться от обманчивой мечты о
золотом веке и принять в качестве практического принци-
па, определяющего направление нашего политического
поведения, что мы, так же как и другие обитатели земного
шара, все еще далеки от светлого царства совершенной
мудрости и совершенной добродетели?»30
IV
Мы беззаботно применяем выражение «конец невин-
ности» к тому или иному этапу американской истории. Это
вполне благозвучная фраза — в тех случаях, когда за ней
не скрывается пагубное заблуждение. Сколько раз нация
может потерять свою невинность? Никто из людей, вос-
питанных на Кальвине и Таците, не мог быть очень уж
невинным. Ни одна нация, сложившаяся в результате
вторжения, завоевания и истребления, не может быть
признана невинной. Народ, систематически порабощав-
ший чернокожих и убивавший краснокожих, не может
быть невинным. Государство, порожденное революцией,
а затем расколотое гражданской войной, не может быть
невинным. Конституция США не исходила из того, что лю-
ди невинны, даже если эти люди удостоились благодати
быть американцами. Конституция была, как хорошо сказал
Джеймс Брайс, «творением людей, которые верили в пер-
вородный грех и были полны решимости не оставить ни
одной двери, которую они имели возможность закрыть,
открытой для нарушителей»31. Не считали себя отцы-ос-
24

нователи и святыми помазанниками Божьими. Они были
смелыми и невозмутимыми реалистами, ввязавшимися
вопреки истории и теологии в грандиозную игру.
Вот почему Гамильтон уже в третьей фразе первого
номера «Федералиста» сформулировал вопрос именно
так, а не иначе. Американцы, писал он, имеют возмож-
ность «своим поведением и примером решить важный
вопрос: действительно ли человеческие сообщества спо-
собны устанавливать хорошее правление, опираясь на
свои рассуждения и свободу выбора, или же им навсегда
суждено в деле своего политического устройства зави-
сеть от случайностей и силы?». В своей первой речи при
вступлении в должность Вашингтон так определил пред-
назначение Америки: «Сохранение священного огня сво-
боды и судьба республиканской модели правления спра-
ведливо считаются глубочайшим и конечным образом за-
висящими от эксперимента, доверенного рукам американ-
ского народа». Первое поколение независимой Америки,
по словам Вудро Вильсона, «смотрело на новое федераль-
ное устройство как на эксперимент и думало, что он, воз-
можно, будет недолговечным»32.
Отцы-основатели рассматривали Американскую ре-
спублику не как божественное священнодействие, но как
практическое испытание гипотезы вопреки тому, что гово-
рила история. Ведь уже сама вера в этот эксперимент под-
разумевала отрицание классической республиканской
догмы о том, что с течением времени упадок гарантиро-
ван. «Люди, создавшие Конституцию, — писал Генри
Адаме, — намеревались с ее помощью поспорить с опы-
том древности»33. Они отмели мрачные предчувствия от-
носительно судьбы республики просто как необоснован-
ные. В своей прощальной речи Вашингтон в противовес
макиавеллиевскому тезису выдвинул аргумент о том, что
если имеется сомнение, то «пусть опыт разрешит его.
Прислушиваться к спекулятивным рассуждениям в таком
деле преступно... Оно вполне заслуживает полного и чес-
тного эксперимента». В последнем номере «Федералиста»
Гамильтон процитировал Юма относительно трудности со-
здания большого свода общих законов: «Суждения многих
должны приходить к единению в процессе работы; опыт
должен направлять их труд; время должно... исправлять
ошибки, которые они неизбежно будут совершать в про-
25

цессе своих первых испытаний и экспериментов». Говоря
словами Джона П.Диггинса, «в то время как тезис Маки-
авелли берет за данность, что добродетель может господ-
ствовать лишь на протяжении какого-то ограниченного
времени и что время в конце концов ставит добродетель
под угрозу, тезис федералистов предполагает, что время
в основном лечит, а не калечит... Подход Макиавелли по-
лагает данностью то, что течение времени не оставляет
надежды, подход Мэдисона — что оно плодотворно»34.
Таким образом, эксперимент отцов-основателей был
способом избежать мрачной судьбы классических ре-
спублик. Преемники Вашингтона со смешанным чувством
тревоги и надежды периодически докладывали о судьбе
этого эксперимента. В своем последнем послании конг-
рессу Джеймс Мэдисон позволил себе «с гордостью от-
метить, что американский народ безопасно и успешно
пришел к сорокалетию своего существования в качестве
независимой нации». Это, по убеждению президентов
США, имело значение не только для Америки. «Наши ин-
ституты, — сказал в своем последнем послании Джеймс
Монро, — представляют собой важную веху в истории
цивилизованного мира. От сохранения их в первозданной
чистоте будет зависеть все». Вашингтон, сказал Эндрю
Джексон в своей площадной речи, рассматривал Консти-
туцию «как эксперимент» и «был готов отдать, если необ-
ходимо, жизнь за то, чтобы обеспечить его проведение
честно и полностью. Такое испытание состоялось. Успех
его превзошел самые смелые надежды его устроителей».
И все же Джексон усматривал опасность, грозившую экс-
перименту, — опасность, заключавшуюся прежде всего
во «власти тех, у кого деньги», а в еще большей мере—в
распаде самого союза, когда хаос, как он считал, может
заставить народ «подчиниться абсолютному господству
любого военного авантюриста и пожертвовать своей сво-
бодой ради покоя»35.
Тем не менее уверенность — или по меньшей мере
деланная уверенность — возрастала. «В текущем году, —
заявлял в 1838 г. Мартин Ван Бюрен, — исполняется пол-
века нашим федеральным институтам... Американскому
союзу выпало испытать преимущества формы правления,
полностью зависящей от постоянного осуществления воли
народа». «После трех четвертей столетия нашего сущест-
26

вования в качестве свободной и независимой респуб-
лики, — сказал Джеймс Полк в следующем десятилетии,
— уже не надо решать вопрос, способен ли человек к
самоуправлению. Успех нашей восхитительной системы
окончательно опровергает теории тех, кто в других стра-
нах утверждает, что «избранное меньшинство» рождено,
чтобы править, и что большинство человечества должно
управляться силой».
Война с Мексикой, добавил вскоре Полк, «подтверж-
дает, вне всякого сомнения, что народная представитель-
ная форма правления способна справиться с любыми
чрезвычайными обстоятельствами». Через шестьдесят лет
после принятия Конституции Захария Тейлор провозгла-
сил устройство Соединенных Штатов Америки «самой
стабильной и устойчивой формой государственного прав-
ления на земле»36.
Как объяснить этот растущий оптимизм? Частично это
была дань признания, достаточно обоснованная, тому, что
США выжили; частично — ура-патриотизм и тщеславие,
органически присущие нарождающемуся национализму.
Частично это также, несомненно, был призыв, содержа-
щий упрек; не будем отбрасывать то, чего достигли с та-
ким трудом, поскольку президенты того периода, должно
быть, нутром чувствовали, что американскому экспери-
менту предстоит тяжелейшее внутреннее испытание. Ни-
кто не понимал опасности более глубоко, чем молодой
человек, выступавший в 1838 г. в молодежном лицее в
Спрингфилде, штат Иллинойс, с докладом «Сохранение
наших политических институтов». В течение более чем по-
ловины столетия, сказал Авраам Линкольн, Америку пред-
ставляли «как эксперимент с неясным результатом; теперь
его считают успешным». Но в успехе таятся опасности для
него самого: «Когда добыча в руках, кончается удовольст-
вие от охоты». По мере того как память о революции сти-
рается, столпы храма свободы рушатся. «Этот храм обяза-
тельно рухнет, если мы... не заменим их новыми столпами,
вытесанными из твердого камня здравого рассудка».
Убеждение в том, что в жизни нет ничего гарантиро-
ванного, было характерно для президентства Линколь-
на — именно оно и объясняет его величие. В его первом
послании конгрессу был поставлен вопрос, присуща ли
всем республикам «врожденная и неизлечимая слабость».
27

важный и по важным причинам? Страдания сами по себе
казались им доказательством их некой роли в истории
спасения. «Бог заповедал своим людям, — говорил Инк-
рис Мэзер, — что освященные свыше муки будут их уде-
лом... Обычный способ божественного Провидения —
[это] величайшим страданием подготовить к величайшему
снисхождению... Вне сомнения, Иисус Христос особенно
расположен к этому месту и к этому народу»40.
Они не только являлись, по словам Джона Уинтропа,
как бы «градом на холме», с устремленными к нему взо-
рами всех людей. Дело представлялось так, будто в Но-
вую Англию их послало, по выражению Эдварда Джонсо-
на, чудотворное Провидение, ибо «это то место, где Гос-
подь сотворит новое небо и новую землю». «Бог Иисус»
вознамерился «сделать своих воинов Новой Англии под-
линным чудом этого века»41. Натаниэль Готорн поведал
нам, что в последней проповеди преподобного Артура
Диммесдэйла речь шла о «соотношении между божеством
и человеческими сообществами, причем особо говорилось
о Новой Англии, которую они насаждают здесь, в диком
краю». Но там, где еврейские пророки предвидели круше-
ние своей страны, Диммесдэйл поставил своей задачей
«предсказать высокую и благородную судьбу для вновь
собравшихся людей Господа»42. Великий Эдварде пришел
к заключению, что «самая последняя славная эпоха на-
чнется, вероятно, в Америке»43.
Такое геополитическое уточнение того, где наступит
последнее счастливое тысячелетие перед концом света,
такое отождествление Нового Иерусалима с конкретным
местом и народом было редким даже во времена религи-
озного фанатизма с его предчувствием Судного дня. «То,
что в Англии, Голландии, Германии и Женеве, — писал
Сэквэн Бэркович, — было априори антитезисом (святость
и государственность), в Америке стало сдвоенным стол-
пом уникальной федеральной эсхатологии». Ибо старый
мир погряз в несправедливости — еще один позорный
эпизод в длинной цепи позора «провиденческой истории».
Тот факт, что Бог хранил от людей Америку так долго —
до тех пор пока Реформация не очистила церковь, пока
изобретение книгопечатания не распространило Священ-
ное писание среди народа, — свидетельствовал о том, что
он оберегал эту новую землю для некоего высшего про-
29

явления своей благодати. Говоря словами Уинтропа, Бог,
«повергнув перед нашими глазами все другие церкви, ос-
тавил Америку для тех, кого он наметил избавить от
своей всеобщей кары, так же как он однажды послал ков-
чег для спасения Ноя. Эта новая земля наверняка состав-
ная часть, возможно и наивысшее проявление истории
спасения. Америка реальное воплощение божественного
пророчества.
Обещание спасения, похоже, было переадресовано от
евреев к американским колонистам. В XVIII в. это поло-
жение, как и идея первородного греха, претерпело про-
цесс секуляризации. Читая в канун революции клубу бос-
тонских адвокатов свою «Диссертацию о каноническом и
федеральном праве», Джон Адаме увлекся и произнес ши-
рокоизвестную риторическую фразу: «Я всегда с благого-
вением рассматриваю образование Америки как открытие
поля деятельности и замысла Провидения для просвеще-
ния невежественных и освобождения порабощенной час-
ти человечества повсюду на Земле». Поразмыслив, Адаме
раскаялся в таком проявлении чувств и перед публика-
цией документа удалил эту фразу. К началу 80-х годов
XVIII в. он пришел к выводу, что «американцы не имеют
какого-либо особого предначертания, а их характер такой
же, как и у других». Однако Джон Куинси Адаме ухватил-
ся за мысль, от которой отказался его отец: «Кто же те-
перь не видит, что осуществление этого великого дела со-
вершенно не может быть поставлено под сомнение?» А
сын Дж.К. Адамса, Чарлз Фрэнсис Адаме, назвал подчер-
кнутую его дедом фразу «наиболее достойной запомина-
ния»4^
VI
Обретенная независимость придала новый статус тео-
рии Америки как «избранной нации» (Беркович) или «на-
ции-искупительницы» (Э.Л.Тьювсон), которой Всевышний
доверил задачу нести свой свет погрязшему в грехах миру.
Преподобный Тимоти Дуайт, внук Джонатана Эдвардса,
назвал американцев «этой избранной расой»47. «Божья
благодать в отношении Новой Англии, — писала Гарриет
Бичер-Стоу, дочь священника и жена священника, — это
предвещение славного будущего Соединенных Штатов...
30

призванных нести свет свободы и религии по всей земле
и вплоть до великого Судного дня, когда кончатся войны
и весь мир, освобожденный от гнета зла, найдет радость
в свете Господа»'*8.
Патриотический пыл распространял далеко за рамки
евангелической общины идею об американцах как из-
бранном народе, на который возложена священная мис-
сия. Джефферсон считал, что на государственной печати
США должны быть изображены чада израилевы, ведомые
столпом света49. «Здесь заново будет рай расцве-
тать...»50,—писал Филипп Френо, одним из первых утвер-
ждая миф об американской невинности.
«Мы, американцы, — писал юный Герман Мелвилл, —
особые, избранные люди, мы — Израиль нашего времени;
мы несем ковчег свобод миру... Бог предопределил, а че-
ловечество ожидает, что мы свершим нечто великое; и это
великое мы ощущаем в своих душах. Остальные нации
должны вскоре оказаться позади нас... Мы достаточно
долго скептически относились к себе и сомневались, дей-
ствительно ли пришел политический мессия. Но он при-
шел в нас»51.
Вера в то, что американцы избранный народ, не подра-
зумевала уверенного и спокойного продвижения к спасе-
нию. Как это вполне ясно было из Библии, избранный на-
род подвергался суровейшим испытаниям и принимал на
себя тягчайшее бремя. Соперничавшие теории — Америка
как эксперимент, Америка как судьба — подтверждали,
таким образом, веру в процесс испытания. Но согласно
одной из них, проверку проходила деятельность, а соглас-
но другой — религиозная вера. Таким образом, Линкольн
и г-жа Стоу, исходя из разных постулатов, сходились во
взглядах на Гражданскую войну и божественное предоп-
ределение. «Теперь, когда Господь поверг рабство на-
смерть, — писал в 1865 г. брат г-жи Стоу, Эдвард, — он
открыл путь к спасению и освящению всей нашей соци-
альной системы»52.
Считалось, что царство божие грядет очень скоро и на-
станет непременно в Америке. От идеи спасения у себя в
стране был один лишь короткий шаг к идее спасения мира.
Древние евреи, греки и римляне, писал преподобный Джо-
шуа Стронг, независимо друг от друга развили духовные,
умственные и физические качества человека. «Ныне впер-
31

вые в истории человечества эти три великие линии разви-
тия проходят сквозь пальцы одной преобладающей расы
для того, чтобы образовать, переплетясь между собой,
единую наивысшую цивилизацию новой эры, совершенст-
во которой будет означать, что это и есть вполне царство
божие... Все объединятся в единой англосаксонской расе,
показывая, что эта раса в исключительной степени соот-
ветствует намеченному и потому избрана богом для подго-
товки полного торжества его царствия на земле»53. От это-
го был еще один короткий шаг к тому, что преподобный
Александр Блэкберн, раненный при Чикамауге в 1898г.,
назвал «империализмом правого дела»54, а от Блэкбер-
на — к мессианской демагогии Альберта Дж. Бивериджа:
«Бог готовил англоязычные и тевтонские народы в течение
тысячи лет не для пустого и ленивого самосозерцания... А
из всей нашей расы Он отметил американский народ как
нацию, избранную Им для того, чтобы в конце концов быть
ведущей в деле возрождения мира»55.
Таким образом, создавалось впечатление, что в лице
Соединенных Штатов Америки Всевышний создал нацию,
уникальную по своей добродетельности и великодушию,
свободную от мотивов, которыми руководствуются все
остальные государства. «Америка единственная идеали-
стическая нация в мире, — заявил Вудро Вильсон в ходе
своего паломничества в западные штаты в 1919г. — Сер-
дце этого народа чистое. Сердце этого народа верное...
Это великая идеалистическая сила в истории... Я, напри-
мер, верю в судьбу Соединенных Штатов глубже, чем в
любое иное из дел человеческих. Я верю, что она содер-
жит в себе духовную энергию, которую ни одна другая
нация не в состоянии направить на освобождение челове-
чества... [В ходе великой войны] Америка обладала неог-
раниченной привилегией исполнить предначертанную
судьбу и спасти мир»56.
А еще сорок лет спустя теория об Америке как спаси-
тельнице мира получила высочайшее утверждение от Джо-
на Фостера Даллеса, еще одного пресвитерианского ста-
рейшины, и с этого момента страна на всех парах устреми-
лась вперед, к ужасам Вьетнама. «История и наши собст-
венные достижения, — провозгласил президент Джонсон
в 1965 году, — возложили прежде всего на нас ответст-
венность за защиту свободы на Земле»57. Так это обманчи-
32

кования истории. «Вероятно, ни одна другая цивилизован-
ная нация, — было отмечено в «Демокрэтик ревью» в
1842 г., — не порывала со своим прошлым так основа-
тельно, как американская»60.
Однако по сравнению с XX в., прошлое столетие было
пропитано историческим духом. Сегодня, несмотря на все
меры по сохранению исторических памятников и много-
численные празднования юбилеев по рецептам шоу-бизне-
са, мы в основе своей стали, в том что касается интереса и
познаний, народом без истории. Бизнесмены согласны с
Генри Фордом-ст., что история — это чепуха. Молодежь
больше не изучает историю. К ней поворачиваются спиной
ученые, весь энтузиазм которых сосредоточен на отрица-
ющих историю бихевиористских «науках». По мере ослаб-
ления исторического самосознания американцев в образу-
ющийся вакуум хлынула мессианская надежда. А по мере
либерализации христианства, отходящего от таких осново-
полагающих догматов, как первородный грех, оказалось
удалено еще одно препятствие, мешавшее вере в благоде-
тельность и совершенство нации. Идея эксперимента от-
ступила перед идеей судьбы как основы жизни нации.
Все это, конечно, было и спровоцировано, и закрепле-
но фактами использования национальной мощи в наше
время. Все нации предаются фантазиям о своем прирож-
денном превосходстве. Когда они, подобно испанцам в
XVI в., французам в XVII в., англичанам в XVIII в., немцам,
японцам, русским и американцам в XX в., начинают дей-
ствовать согласно своим фантазиям, процесс этот имеет
тенденцию превращать их в угрозу для других народов.
Американцами эта бредовая идея овладевала в течение то-
го долгого времени, пока они не принимали участия в де-
лах реального мира. Когда же Америка вновь вышла на
мировую арену, ее подавляющая мощь закрепила в ее со-
знании это обманчивое видение.
Таким образом, теория избранной нации, нации-спаси-
тельницы, стала почти официальной верой. Хотя контртра-
диция расцвела в полную силу, традиционный подход не
исчез вполне. Некоторые продолжали считать идею счаст-
ливого царства совершенной мудрости и совершенной до-
бродетели обманчивой грезой о Золотом веке, при этом,
вероятно, недоумевая, зачем Всевышний стал бы особо вы-
делять американцев. «У Всевышнего, — настойчиво под-
34

черкивал Линкольн в своей второй инаугурационной
речи, — свои собственные цели». Он отчетливо сознавал,
что говорит, поскольку вскоре написал Тэрлоу Уйду, раз-
делявшему его ироничное отношение: «Людям отнюдь не
льстит, когда им показывают, что между ними и Всевыш-
ним имеется различие в замыслах. Однако отрицать это...
значит отрицать существование Бога, правящего миром»61.
В послевоенный период Уолт Уитмен, некогда слагав-
ший оптимистические оды во славу демократической ве-
ры, разглядел впереди мрачное и грозное будущее. Экс-
перимент оказался в опасности. Штаты стали полем «бит-
вы, наступления и отступления между убеждениями и ус-
тремлениями демократии и грубостью, порочностью и
капризами людей». Америка, предупреждал Уитмен, впол-
не может «оказаться наиболее грандиозной неудачей на-
шего времени»62. Эмерсон также потерял присущую ему
ранее уверенность в эксперименте. «Это дикая демокра-
тия, — сказал он в своем последнем обращении к обще-
ственности, — бал правят посредственности, нечестивцы
и мошенники»63.
Глубоко символичен тот факт, что и четвертое поколе-
ние Адамсов серьезнейшим образом засомневалось в том,
что Провидение, создав Америку, в конечном счете реа-
лизовало великий замысел по освобождению человечест-
ва. По мнению Генри Адамса, неудача эмбарго Джеффер-
сона означала потерю невинности. «Америка начала мед-
ленно, осознавая, как это больно, приходить к убежде-
нию, — писал он, — что она должна нести общечеловече-
ское бремя и вести борьбу на той же самой кровавой
арене с помощью используемых другими расами видов
оружия, что она не может больше обманывать себя на-
деждами на то, что ей удастся избежать действия законов
природы и жизненных инстинктов»64. Таким образом, сто
лет спустя он подтвердил вывод своего прадеда о том, что
у американцев нет никакой особенной, освященной свы-
ше судьбы.
Его соотечественники были против такого вывода. «Вы,
американцы, воображаете, что не подпадете под действие
общих законов», — ворчал циничный барон Якоби в «Де-
мократии» Адамса6^. Но Брукс, брат Адамса, свободно со-
ставлял уравнения из таких понятий, как централизация и
скорость социальных процессов, ставил под сомнение воз-
35
2*

можность того, что на какую-либо нацию не действует за-
кон роста и упадка цивилизации. Генри, ухватившись за
подсказку своего брата, попытался развить его мысль «до
предела заложенных в ней возможностей», до крайней
точки, которая, по его предсказанию, должна была прий-
тись на 1921 г. Год этот, как напоминает мне профессор
Джеймс а.филд-мл., дал республике Уоррена Дж.Гардин-
га. Генри Адаме кончил тем, что стал эсхатологом наобо-
рот, уверенным, что наука и технология стремительно ве-
дут планету к Апокалипсису без искупления в Судный
день.
«При таком темпе увеличения скорости и момента си-
лы, какой получен в результате вычислений на основе дан-
ных за последние пятьдесят лет, — писал он Бруксу в
1901 г., — нынешнее общество должно себе свернуть
свою чертову шею во вполне определенном, хотя и отда-
ленном времени, в пределах следующих пятидесяти лет».
Странным было ощущение, которое он испытывал, — «это
тайная уверенность, что стоишь на грани величайшей ми-
ровой катастрофы. Ибо все это означает такое же паде-
ние Западной Европы, как в четвертом веке»67. Он стал
воображать себя св.Августином, правда потерпевшим не-
удачу. («Я стремлюсь к тому, чтобы ассоциироваться со
св.Августином... Моя идея о том, как все это должно быть,
оказалась мне не по силам. Лишь св.Августин осознавал
это».) СвАвгустин находил утешение в своем видении
Града Божьего. Однако закон термодинамики оставлял
место лишь для Града Хаоса. С Соединенными Штатами,
как и со всеми остальными, было покончено. В конце кон-
цов Адаме также отказался от теории эксперимента в
пользу теории судьбы; но, с его точки зрения, судьба эта
была не только предопределенной, но и зловещей. «Никто
нигде, — писал он за несколько недель до того, как раз-
разилась первая мировая война, — ...не ждет ничего от
будущего. Жизнь такая же, как в IV в., только без св.Ав-
густина»^8.
Всегда трезво мыслящий Уильям Джемс сохранял веру
в эксперимент. Ему претили фатализм и абсолютизация,
которых требовал «идол национальной судьбы... которую
по какой-то непостижимой причине стало позорно ставить
под сомнение или отрицать». Нас учат, говорил Джемс,
«быть миссионерами цивилизации... Мы должны распрост-
36

щая себя всегда и во всем правой, дойдет до понимания
Божьего суда, который предстоит всем человеческим ус-
тремлениям, и никогда не забывает о «глубинах зла, до
которых могут опуститься индивидуумы и сообщества,
особенно когда пытаются играть в истории роль Бога»71.
Таким образом, — величайшая ирония американской ис-
тории — Нибур использовал религию для опровержения
религиозного истолкования национальной судьбы.
Люди могут испортиться, государства — погибнуть: как
и у других стран, существование Америки — это непре-
рывное испытание. Если одни политические лидеры были
мессианистами, то другие видели перед собой некий экс-
перимент, проводимый без всяких гарантий свыше про-
стыми смертными с ограниченной мудростью и силой. Вто-
рой Рузвельт считал, что жизнь ненадежна, а судьба на-
ции — под угрозой. Республике все еще требовалось
«смелое, настойчивое экспериментирование. Здравый
смысл подсказывает брать на вооружение метод и испы-
тывать его на практике: если он плох, надо открыто при-
знать это и испробовать другой. Но самое важное — надо
пытаться что-то делать»72. У Джона Ф.Кеннеди предощу-
щение макиавеллиевского мотива сочеталось с религией
его предков, которая осознавала пределы человеческих
устремлений. «Прежде чем истечет мой срок, — заявил
он в своем первом ежегодном послании, — нам нужно
будет проверить вновь, может ли нация, организованная и
управляемая так, как наша, выдержать испытание време-
нем. Результат ни в коей мере не предопределен»7^.
Это напомнило состояние духа отцов-основателей. Но
вера в неизменную правоту нации и предопределенную
свыше судьбу остается сильной*. Невозможно не ощу-
Хотя и не такой сильной, как иногда думают. По крайней мере
если судить по недавнему опросу восьмидесяти членов конгресса
96-го созыва (1979— 1981). Когда им было предложено отозваться
о заявлении: «Бог благословил Америку больше, чем другие на-
ции»,—38% опрошенных назвали это заявление неправильным и
лишь 32% сочли его верным. На вопрос, избрал ли Бог Америку
быть «светочем мира», 49% заявили «неправильно» и лишь 7% —
«правильно». На вопрос, насколько Америка соответствует божьим
требованиям, 7% заявили, что она очень близко соответствует им,
а 57% заявили, что ей «очень далеко до оправдания божьих ожида-
ний».—P. L. В е n s о n and D. L. Williams, Religion on Capitol
Hill: Myths and Realities. San Francisco, 1982, p. 95 — 97.
38

щать, что эта вера способствовала перегибам, совершен-
ным американцами во всем мире, и что республика многое
потеряла, забыв то, что Джеймс назвал «прежней амери-
канской натурой». Ибо мессианство — иллюзия. Ни одна
страна, будь то Америка или любая другая, не является
святой и уникальной. Все нации занимают равное место
перед Богом. У Америки, как у любой другой страны, есть
интересы реальные и надуманные, заботы бескорыстные
и эгоистические, мотивы высокие и низкие. Провидение
не поставило американцев особняком от других, меньших
числом человеческих пород. Мы тоже являемся частью
непрерывной ткани истории.
Тем не менее мы сохраняем одно заметное преимуще-
ство над большинством других наций, преимущество чис-
то светского характера, которое оставили нам в наследст-
во эти совершенно изумительные отцы-основатели. Ибо
они завещали нам правила, по которым нам предстоит све-
рять свой путь и оценивать свою деятельность. А посколь-
ку они были выдающимися людьми, то даже второй закон
термодинамики не сделал эти правила устаревшими. Де-
кларация независимости и Конституция определяют цели,
устанавливают обязательства и отмечают неудачи. Люди,
подписавшие Декларацию, по словам Линкольна, «хотели
создать определенную установку для свободного обще-
ства, установку, которая должна быть всем знакома и все-
ми уважаема; такую, о которой постоянно помнят, ради
которой постоянно стараются и, хотя она остается недо-
стижимой в полной мере, к ней постоянно приближаются
и тем самым постоянно расширяют и углубляют ее влия-
ние и утверждают счастье и ценность жизни для всех лю-
дей всех цветов кожи повсюду»74. В то время как Декла-
рация установила цели, Конституция предписала средства.
Ценности, воплощенные в этих замечательных докумен-
тах, составляют то, что Гуннар Мюрдаль назвал «амери-
канской верой». Они преподаются в школах, проповеду-
ются в церквах. В соответствии с ними формулируют свои
юридические решения суды. Конфликт между верой и ре-
альностью был и остается мощным мотивом борьбы за
справедливость. «Америка, — заявил Мюрдаль, — непре-
рывно борется за свою душу»75.
Чарльз Диккенс не был поклонником Соединенных
Штатов, но даже на этого скептика произвела впечатле-
39