Шабага И. Славься, император! Латинские панегирики от Диоклетиана до Феодосия

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава IV ПРОГРАММНЫЙ ХАРАКТЕР ГАЛЛЬСКИХ ПАНЕГИРИКОВ

1. Проблема программы в галльских панегириках

Многие ученые (в основном зарубежные) пользуются данными панегириков, исследуя или привлекая их к анализу тех или иных исторических фактов и событий. Некоторые исследователи обращали внимание и на наличие в панегириках определенных программных моментов1, но не изучали их специально. Однако значение любого из рассматриваемых панегириков как исторического источника определяется, в том числе, и их политической направленностью. Весьма показательно в связи с этим, что и в другом крупном источнике по истории поздней Римской империи — Scriptores historiae Augustae, содержащем биографии римских императоров от Адриана до Карина, также ясно прослеживается программная направленность2. К галльским панегирикам вполне приложимо определение, данное B.C. Соколовым “Панегирику” Плиния Младшего: “Очевидно, главное значение панегирика в глазах самого автора не в фактах, а в оценке этих фактов и делаемых на этой основе выводах. Они в высшей степени субъективны и не столько раскрывают действительное положение дел, сколько носят характер политической программы, искусно облеченной в форму панегирика”3.
Видимо, именно из-за формы галльским панегирикам отказывали в программном содержании. Эд.Галлетье, например, хотя в ряде случаев и указывал на расхождение формы высказывания и заложенного в нем смысла4, полагал, что в историческом плане из панегириков можно почерпнуть в основном частные сведения, такие, как свидетельства об опасности на границах империи, сепаратизме внутри нее, портретные характеристики некоторых исторических лиц и тому подобное5. Исследователи, по-видимому, считали, что та система понятий, тот способ выражения, которых придерживались панегиристы, лишает их возможности мыражатъ свою точку зрения. В академическом издании “Истории римской литературы” отмечается, например, что “из латинских панегиристов, дошедших до нас, только “Панегирик” Плиния Младшего Траяну носит несколько (подчеркнуто мною. — И.Ш.) программный характер... ни один (другой. — И.Ш.) панегирист не |>ерет на себя смелость характеризовать внутреннюю государственную деятельность императоров даже в самых общих чертах и тем более высказывать свое собственное мнение, хотя бы и в замаскированной форме...”6
Между тем ораторы, пользуясь зачастую одним и тем же понятием, вкладывают в него различный смысл сообразно своим представленням и желаниям. “Отражая объективную действительность, создатель (или создатели) источника в то же время преобразует ее в свои ощущения, чувства, понятия, суждения, так сказать, творит свою действительность”7. Вот эта-то действительность нас и интересует, ибо ее отличие о объективной действиісльности и составляет тот материал, на основе которого можно составить представление о программной направленности того или иного произведения.
Для ее извлечения используются разные методы: систематизация разбросанных по панегирику высказываний явно личного характера, исследование повторяемости понятий в произведении и наблюдения за изменением заключенного в них смысла. Когда все ораторы придерживались примерно одинаковых взглядов по определенному вопросу (например, в области военно-политических программ), используется метод проблемного подхода. Если мнения панегиристов не совпадают, прослеживается эволюция взглядов ораторов по данному вопросу.
В ряде мест (II 3-4; VI 14.1; XI 13.3) программные моменты лежат на поверхности. Однако прямые заявления являются скорее исключением, поскольку не совсем соответствуют канонам панегирического жанра, который предполагает не изложение указаний восхваляемому лицу (в частности, императору), а прославление его деяний. Но в рамках канона прославлять можно по-разному: об этом свидетельствуют сами тексты панегириков. Различие в освещении разных сторон жизни империи, содержащееся в произведениях сборника, говорит о том, что панегирики представляют собой речи, написанные на злобу дня. То обстоятельство, что тот или другой оратор затрагивает те или иные вопросы, показы

Мы видим, что лишь в Pan.Lat.VlI содержание наибольшего предложения не связано напрямую с основной темой панегирика.
Что касается программной направленности галльских панегириков, то она в конечном счете сводится к благополучию Римского государства и, прежде всего, галльских провинций. По мнению ианегиристов, оно возможно при территориальном и политическом единстве империи, ее экономическом процветании и законности. Поэтому программы панегиристов включают пять основных положений: военно-политическое, экономическое, социально-политическое, религиозное и относящееся непосредственно к императору — поведенческое.

2. Военно-политические программы

Главная мысль военно-политических программ — необходимость политического единства всех провинций Римской империи. Речь об этом идет во всех без исключения панегириках сборника. Однако в зависимости от конкретной политической обстановки нанегиристы уделяют этому вопросу неодинаковое внимание. Так, например, военно-политическая программа Мамертина, автора панегирика 289 г., носит несколько туманный характер. Панегирист восхваляет императора Максимиана за то, что тот “доказал, что Римской империи принадлежат все земли, находящиеся под іащитой его оружия” (II 7.2).
В панегирике 291 г., когда военно-политическое положение империи благодаря энергичной политике диархов несколько улучшилось (после побед в Ретии, Сарматии, Сирии и Германии и умиротворения Галлии — Pan.Lat. III 7.1, 15.4, 16.1; IV 5.1, 10.4), Мамертин выражается точнее, утверждая, что подвластную Риму

Таким образом, панегиристы ясно показывают, что главным направлением внешней политики империи было ведение превенгивных войн и сдерживание постоянно усиливающегося напора иарваров. Ораторы призывают к проведению карательных экспедиций, которые бы внушали страх варварам и удерживали бы их от нападения на империю (II 7.6; IV 2.1; V 20.2; VI 8.5; VII 10. 1;

1. 2.5; IX 24.2; X 17.1; XI 4.3). Идеальную картину в этом отношении рисует Пакат: “Благодаря твоему могуществу, император, трепещут не только те племена, которых от нашего мира отделяют пространства, покрытые льдом, лесами и горами, но и Тс, которые изолированы природой, будучи или недосягаемыми Из-за вечного зноя, или отделенными нескончаемой стужей, или Недоступными из-за разделяющих нас морей. Инд не чувствует себя защищенным Океаном, житель Боспора — холодом, а араб — полуденным зноем; твоя власть доходит до тех краев, где раньше едва ли слышали об имени “Рим” (XII 22.2). Разумеется, что следовало понимать не буквально, а как руководство к действию.

Завершая обзор программных положений панегиристов в военно-политической области, следует отметить также, что в своих произведениях ораторы выступают за союз всех народов, входящих 1) состав Римского государства. Это можно заключить из того, что все описываемые народы они делят на римлян и неримлян (варва|юв). Понятие “римляне” панегиристы трактовали в основном как “подданные империи”13. Обычно они не подразделяли “римлян” на потомственных и недавних. Это можно понять: сами ораторы — галлы, да и императоры, которым посвящены панегирики, не всегда были потомственными римлянами (например, Максимиан). Если же кто-нибудь из панегиристов был вынужден упомянуть о своем происхождении, он всячески стремился показать, что его родное племя — давний союзник Рима, которое “было названо в многочисленных постановлениях сената братом римского народа” и “было почтено званием кровного родства” (VII 22.4; VIII 2.4).
Наиболее определенно мысль о необходимости единства народов империи выражена у Назария, который писал о пополнении сената представителями провинций: “Наконец, Рим, ты понял, что являешься оплотом всех народов и господином всех земель, поскольку ты ввел в свою курию лучших людей всех провинций, пополнив сенат цветом всей вселенной, чтобы возвеличить его не на словах, а на деле” (X 35.2).

3. Экономические программы

К концу III в. старый экономический уклад постепенно исчерпал свои возможности и стал тормозом для дальнейшего развития Римского государства. Постоянные отложения отдельных провинций и, наконец, полный развал империи при Галлиене14 свидетельствовали не тольке (возможно, даже не столько) о политическом кризисе, но и об экономическом. Хозяйственные нововведения Диоклетиана показывают, что в это время господствующей верхушке Римской империи стало ясно, что для достижения единства империи нужны не только политические, но и экономические реформы, которые могли бы стабилизировать хозяйственную жизнь государства. Политика активного вмешательства государства в экономическую жизнь проводилась также Константином (особенно важен его эдикт о колонах от 332 г.) и рядом других императоров.
Разумеется, панегиристы не могли в своих произведениях обойти такой важный аспект, как экономическое положение империи, но оно интересует ораторов в разной мере. В первых четырех панегириках (Pan.Lat.II-?) рассматривается довольно широкий круг вопросов экономической жизни империи. Тем НС менее нельзя назвать совокупность этих вопросов экономической программой, хотя каждый из них в отдельности и все они вместе затрагиваются, безусловно, не случайно. Скорее мы можем говорить здесь о программных моментах. Рассмотрим их.
Мамертин и анонимный автор панегирика Констанцию пишут о необходимости отвоевания Сирии, “знаменитой своим богатством и плодородием” (II 7.5), и Британнии, указывая, какое большое значение имеют эти страны для экономики Римской империи: “ В самом деле, для империи... имело большое значение как само имя Британнии, так и ее земли, славящиеся таким изобилием плодов и столь многочисленными пастбищами, богатые столькими рудными жилами и дающие так много податей, опоясанные столь многочисленными гаванями, имеющие столь протяженную и изрезанную береговую линию” (IV 11.1). Эти отрывки свидетельствуют, что экономические пассажи ранних панегиристов не носят сугубо экономического характера. Они тесно увязаны с политической программой, безусловно, господствующей в первых четырех речах сборника — единством империи. Экономические выгоды перемещения покоренных племен на пустующие земли империи и последующее расселение на них варваров в качестве колонов и летов упоминаются только после подробного описания военно-политических выгод подобного переселения.
Автор панегирика 297 г. говорит о германцах, вынужденных перейти под власть империи и “с женами, детьми, множеством других родственников и со всем своим имуществом переселиться в некогда пустынные местности, дабы, превратившись в рабов, возвратить плодородие тем землям, которые некогда они сами, возможно, опустошали своими набегами” (IV 8.4). “Итак, сейчас для меня обрабатывает землю хамав и фриз, и этот бродяга, и тот грабитель занят обработкой невозделанных полей и заполняет мои рынки приведенным на продажу скотом, и благодаря варвару-землсдельцу понижены цены на продовольствие” (Г? 9.3. См. также:

1. 9.1, 21.2). О необходимости усмирения пиратов для нормализации морской торговли говорится в контексте борьбы с Караушем: "... этой вашей победой не только Британния освобождена от рабства, но возвращена безопасность всем народам, которые, будучи знакомы с морским делом, рисковали подвергнуться опасности во время войны в той же мере, в какой получают выгоды в мирное время” (IV 18.4. Также IV 17.2).

Правда, в первых четырех панегириках встречается ряд заявлений, имеющих чисто экономический характер. Так, Мамертин іюсхваляет Диоклетиана и Максимиана за то, что благодаря их мудрому правлению улучшилось положение в сельском хозяйстве (III 15.3-4). Это, безусловно, не констатация действительности, а пропаганда хозяйственной реформы Диоклетиана; в любом слу-‘ чае, программный характер этого заявления очевиден: “...Но как только вы засияли для народов, так тотчас же стали дуть целительные ветры. Ни одно поле не обмануло земледельца, разве только превзошло его надежды своим плодородием. Увеличилась продолжительность жизни и численность людей. От обильной жатвы ломятся амбары и, однако, земледелие увеличивается вдвое. Там, где были леса, сейчас раскинулись пашни: нам не хватает сил жать хлеба и собирать виноград”. За восстановление городов и пополнение их населения новыми жителями восхваляют авторы императоров (Pan.Lat.IV 21.2; V 4.1-3).
В панегириках, посвященных императору Константину (?І-Х), сведения об экономике империи распределяются крайне неравномерно. Экономические вопросы совершенно не интересуют автора Pan.Lat. VI. Более или менее полно они представлены в Pan.Lat. VII; подробно, но очень узко (на примере одной области) рассматриваются в Pan.Lat.VIII; в виде антипрограммы присутствуют в Pan. Lat. IX и получают подлинно программный характер и панегирике Назария (Pan.Lat.X). Разберем эти панегирики попо дробнее.
Автор Pan.Lat.VII с одобрением отзывается о присоединении богатой Британнии, восхваляя увеличение численности населения и восстановление городов; пишет о пользе переселения варваром в глубь империи в качестве колонов (VII 9.2, 22.6, 6.2). В общем, автор этого панегирика затрагивает тот же круг вопросов, что п автор Pan.Lat.IV. Внешнее отличие этих речей заключается лиші, в том, что в Pan.Lat. VII вместо призыва к борьбе с пиратами, потерявшего к тому времени свою актуальность, восхваляется безопасность сельского труда у Рейнских берегов, которая был:і обеспечена победами Константина над зарейнскими племенами (VII 11.5). Однако существует некоторое внутреннее различие. Как отмечалось выше, автора Pan.Lat.IV восторгало, что “благодаря земледельцу-варвару понижены цены на продовольствие” и потому он считает прикрепление варваров к земле нужным и полезным делом. Этого вопроса касается и автор Pan.Lat. VII, утверждающий, что покоренные племена франков “были размещены к пустынных областях Галлии, чтобы своими занятиями земледелием поддерживать в Римском государстве мир (“... расеш Romani imperii iuvarent”...) (подчеркнуто мною.— И.Ш.), а поставками новобранцев— его военную мощь” (VII 6.2). Иначе говоря, автор данного панегирика считает, что принудительное расселение чужеземных племен на пустующих землях империи, где они должны заниматься земледелием, отдавая часть своей продукции, полезно государству. Это не только политическое решение вопроса борьбы с набегами варварских племен, но и одно из средств преодоления хозяйственного кризиса империи. Однако в целом в Pan. Lat. VII еще нет ничего принципиально нового (в изложении экономических вопросов) по сравнению с предыдущими панегириками.
Совершенно иная картина видна в Pan.Lat. VIII, написанном человеком, который специально был послан жителями галльского города Флавии (Августодуна), чтобы поблагодарить Константина за осуществленное им снижение налогов с города и попытаться воздействовать на императора с целью их дальнейшего уменьшения. Поэтому данный панегирик почти полностью посвящен экономическим вопросам. Оратор говорит о полном обнищании своего родного края, истощении виноградников, худородии (perfidia) полей, заболачивании прежних посевных площадей, пришедших в негодность из-за недостатка у обнищавших земледельцев средств на ремонт дренажных труб и оросительных каналов, запустении дорог, о больших разрушениях в самом городе (VIII 6.1-5, 7. 2-4, 4.4).
В чем же оратор видит причину такого бедственного положения края? “Этот город, — утверждает панегирист, — пал не столько И і-за разрушения своих стен, сколько был уничтожен из-за потери нсех своих сил вследствие чего суровость нового ценза лишила его жизни” (VIII 5.4). Далее оратор продолжает: “Однако он (город) не мог жаловаться на законном основании, поскольку мы и ііладели записанными за нами землями и были подчинены единой для всей Галлии формуле налогового обложения... Тем более император, мы приносим благодарность ... тебе, кто... сделал так, что кажется, будто мы по праву получили то, о чем не имели никакого права просить” (VIII 5.5).
Таким образом, автор Pan.Lat. VIII очень осторожно, но тем не менее вполне ясно дает понять императору, что жители края были недовольны действовавшими в то время правилами, определенными хозяйственной реформой Диоклетиана 287 г.15, которые, по мнению панегириста, были не только “суровы”, но и плохо учитывали конкретное экономическое положение области. Средством улучшения экономического положения края оратор считал освобождение от уплаты 7 тыс. податных единиц, т.е. одной пятой ценза г. Флавии (VIII 11. 1). Он заверяет императора, что после этой меры город вернет ему прежний объем податей в четырехкратном размере, “поскольку отчаяние выплатить все долги препятствовало выплате и того, что могло быть уплачено” (VIII 11.4).
Оратор благодарит императора и за освобождение жителей Флавии от уплаты пятилетней задолженности, называя это освобождение счастьем и заверяя его, что город компенсирует потери казны в будущем. Панегирист показывает и следствия прощения налогов: “многие... кого бедность заставила прятаться по лесам или даже отправиться в изгнание, благодаря этому прощению недоимок вышли на свет, возвратились на родину, перестали обвинять прежнюю бедность, прекратили ненавидеть бесплодие своих полей, снова обрели мужество, принялись за работу, занялись земледелием” (VIII 14.3.-Ср.: 11.5, 12.4, 13.1). Приводя в пример Катона Старшего, оратор показывает, что результатом правильной политики государства должны быть “счастливо завершенная цензовая перепись, ломящиеся от урожаев амбары и обилие виноградных лоз и масличных рощ” (VIII 13.3).
Таким образом, автор Pan.Lat. VIII напоминает императору, что целью экономической политики государства должно быть изобилие продуктов сельского хозяйства, которое, по его мнению,
приведет и к возрождению городов. Достигнуть же этого МОЖНО лишь при изменении (в сторону смягчения) старой систем 1,1 налогового обложения. При этом оратор полагает, что доходы государства не только не уменьшатся, но даже увеличатся, очевид но, за счет возросшей платежеспособности населения и увеличс ния масштабов торговли. Показательно, что хотя речь идет лишь об уточнении земельного и налогового кадастров, оратор пред ставляет дело так, словно император в принципе меняет систему налогообложения. Итак, вычленив взгляды панегириста по хозяй ственному вопросу, следует признать, что они являются своеоб разной экономической теорией, правомерность которой он стрс мится доказать императору.
Автор Pan.Lat. IX уделяет экономическим вопросам гораздо меньше внимания; в его произведении почти нет положительных программных моментов. В то же время нельзя сказать, что он безразличен к вопросам хозяйственного положения империи. Интерес к нему у оратора проявляется в основном в критике экономической политики поверженного Константином императора Максенция. Панегирист выступает против практиковавшегося Максенцием способа пополнения казны за счет разорения храмов, убийств сенаторов и доносов на состоятельных людей с последующей конфискацией их имущества, введения новых налогов, которые привели к тому, что “римский народ умирал от голода” (IX 4. 4, 19.2). Оратор считает, что во время правления Максенция в Риме был возрожден произвол, существовавший в период борьбы между Марием и Суллой (IX 20.3-4). Оратор порицает Максенция за разорение Африки и Сицилии с Сардинией (IX 16.1), к чему тот прибегнул, стремясь грабежом провинций поправить экономическое положение Рима, доведенного им до голода.
Таким образом, систему взглядов автора Pan. Lat. EX можно назвать антипрограммой, показывающей Константину, чего не следует делать в области экономической политики и объясняющей поражение Максенция в том числе и ошибками в этой сфере (IX 18.3).
Автор следующего панегирика — Назарий — прославляет Константина за восстановление и дарование льгот городам, наиболее пострадавшим в результате междоусобной войны между Константином и Максенцием: Рима, Аквилеи, Мутины и других (X 3. 3, 27.1, 33.4, 35.4-5), и благодарит императора за проявленную им умеренность в вопросах финансовой политики, направленной на восстановление благосостояния подданных (X 23.5-6.Ср.: 11.5;

1. 5.6; X 38.4). Как показывает один отрывок, Назария не вполне устраивает простая отмена драконовских порядков Максенция —

іидимо, он считает, что государство должно материально поддерживать своих подцанных: “Восстановление прежнего положения дел достаточно для того, чтобы смягчить горе, но недостаточно, чтобы вызвать при этом радость. И <ты добился>, чтобы все радовались приобретению новых благ” (X 33.6). О конкретных Мерах панегирист умалчивает, но, очевидно, он имеет в виду снижение налогов, ссуды и льготы городам. Как и автор Pan.Lat. VIII, Назарий считает, что государство, снижая налоги и предоставляя ссуды и льготы городам, не только не проиграет, но, безусловно, выиграет, поскольку, по его мнению, между благосостоянием государства и его подданных существует прямая, а не обратная связь: "... поскольку государство — это единство отдельных индивидуумов, все, из чего оно состоит, в той или инои мере относится ко всем, и, с другой стороны, благодеяния, оказанные отдельным лицам, неизбежно распространяются на все государство” (X 33.7). Согласно этому Назарий восхваляет императора за его покровительство богатым и борьбу с бедностью (X 38.4-5). Нам известны некоторые меры Константина в этом направлении (VIII 2 2), однако панегирист не столько благодарит за настоящее, сколько надеется на будущее. Разумеется, и тот и другой аспекты имеют программное значение.
Клавдий Мамертин, автор Pan.Lat. XI, полностью одобряет экономическую политику императора Юлиана, направленную на улучшение положения городов. Оратор рассказывает об облегчении положения (в налоговом отношениию. — И.Ш-) дунайских городов” (XI 7.3), возрождении благодаря заботам принцепса, городов Македонии, Иллирии, Пелопоннеса и других районов (XI 9.2-4, 10.1), об орошении безводных земель, значительном улучшении, по сравнению со временем Констанция II, положения в земледелии и скотоводстве (XI 9.2,4, 10.1). Однако здесь панегирист явно преувеличивает16. Он скорее показывает то, что должно быть, чем то, что было в действительности, поскольку к моменту произнесения речи прошел лишь один год единоличного правления Юлиана.
Особенно горячо панегирист поддерживает Юлиана в деле уменьшения налогов (XI 9.1), в чем он, как и авторы Pan.Lat. VIII и IX, видит панацею от всех бед, присущих римской экономике. Однако точка зрения Клавдия Мамертина на налоговую политику империи несколько отличается от взглядов других панегиристов. Впервые в Pan.Lat. XI высказывается мысль о том, что все деньги, поступившие в казну империи, должны расходоваться лишь на действительные нужды государства, а не идти на удовлетворение

прихотей принцепсов или на реализацию их амбициозных и бессмысленных планов (в частности, — на создание колоссальны' архитектурных ансамблей — XI 10.3, 11.2). Панегирист восхваляа Юлиана за борьбу с расточительством17, полагая, что основным принципом хозяйственной политики империи должны быть экономия и бережливость: “Самым большим источником доходов является твоя, император, бережливость” (XI 10.3). Оратор считает, что “деньги изымаются императором для того, чтобы раздать их всем” и надеется, что теперь “вследствие всеобщей перемены налоги платят в пользу провинций, ;і богатство плывет в руки всех людей оттуда, куда прежде оно отовсюду стекалось” (XI 10.2).
Эту же мысль развивает перед императором Феодосием Пакат, автор последнего панегирика сборника. Оратор утверждает, что все, чем принцепс наделяет своих сограждан, в избытке возвращается к нему же (XII 27.5). И потому величие императора заключается не в том, сколько он отобрал у населения, а в том, сколько он ему вернул (XII 27.4). Как и Клавдий Мамертин, автор Pan.Lat. XII считает экономию важнейшим принципом в дело оздоровления экономики государства и приветствует борьбу Феодосия с роскошью (XII 13.1-3).
Наряду с этой положительной программой в панегирике присутствует и антипрограмма. На примере разбитого Феодосием узурпатора Магна Максима Пакат показывает, как не следует управлять государством. Оратор осуждает Максима за грабеж провинций, обложение налогами дорог и проходов, за конфискацию имущества у населения (XII 26.1-5, 27.1, 28.2, Оратор с негодованием говорит о расточительности Максима и о его алчности (XII 26. 1-3). Антипрограмма Pan.Lat. XII в отличие от антипрограммы Pan.Lat.IX, которая имела самостоятельное значение, предназначена для того, чтобы подчеркнуть положительную программу панегириста и таким образом усилить впечатление, которое оратор хотел произвести на Феодосия. 

4. Социально-политические программы

Общеизвестно, что в эпоху империи поддержка армии имела решающее значение для любого императора. Только опираясь на армию, можно было завоевать и удержать власть. Само наимено-
пііние “император”, каким называли себя правители Римской империи, первоначально означало “повелитель, полководец”. Ряцовому военачальнику это звание в последний раз было присвоено при Тиберии18, и с тех пор “императорами” назывались только лица, облазавшие или претендовавшие на высшую власть в государстве. Таким образом, само наименование глав государства "императорами” указывает на то, что они рассматривали себя Прежде всего как высших военачальников19.
Сведения об армии содержатся в той или иной степени во всех Пинегириках. В целом панегиристы рассматривают армию как Основную опору в деле проведения внутренней и внешней ПОЛИТИКИ государства.
В Pan.Lat.II-V, написанных в периоды диархии и тетрархии, Юенные успехи Римского государства связываются с доблестью самого императора. Особенно четко проводит эту мысль автор Pan.Lat.IV: “...благодаря вашей доблести столько побед было одержано, столько повсюду истреблено варварских племен” (IV 1.4); "сейчас... вся вселенная возвращена благодаря вашей доблести” (IV 10.4) — говорит панегирист, обращаясь к тетрархам. При этом Ораторы характеризуют армию как средство воплощения в жизнь божественной воли императора (II 5.2-3; III 5.3-4; IV 1.4,10.4, 15.2;

1. 21.1-2). Они не видят для воинов никакой альтернативы службе “законному” императору. Однако для авторов более поздних панегириков этот вопрос не столь безусловен.

Вскоре после отречения от власти Диоклетиана и Максимиана резко возрастает количество императоров — “законных” и “незаконных”. Все они объединяются в различные группировки, находящиеся по отношению друг к другу в различной степени вражды, причем у всех императоров были более или менее веские доводы в защиту своих прав. Таким образом, у войск появился выбор. Неудивительно поэтому, что панегиристы, отражая изменившееся отношение императоров к армии, начинают льстить воинам и даже возлагать надежды на какой-то “коллективный разум армии”, который не позволит ей перейти на сторону соперника восхваляемого императора (VII 16; IX 15.4). Автор Pan.Lat. VII утверждает даже, что существует прямая зависимость между властью императора и любовью армии к нему: “Лишь тот страж государства является надежным и вечным, кого воины любят ради него самого, кому служит... простая и искренняя преданность” (VII 16.6). Это было написано в конце июля 310 г., когда после победы над Максимианом у Константина оставалось еще два могущественных соперника — Максенций и Лициний. Вероятно, до победы над Максенцием зависимость Константина от армии была наибольшей20.
В более позднем Pan.Lat.IX оратор апеллирует к разуму воинои. но не утверждает, что невозможно быть императором без любим солдат (IX 15.4), а в Pan.Lat.X любовь армии к императору ужі изображается как любовь низшего к высшему: “Ты имел... войско, которое было счастливо носить оружие и выполнять воинские обязанности... благодаря своей любви к тебе” (X 19.4). Главная жг опора принцепсов, по словам Назария, как и авторов ранних панегириков, заключается в “божественной поддержке” (X 19.3)
В Pan.Lat.XI также описывается любовь армии к императору Юлиану (XI 24.5-7), однако здесь говорится о том, что хоти любовь армии к императору достойна всяческого поощрения, он мог бы обойтись и без нее, так как любим и сенатом, и народом (XI 24.5).
В то же время ораторы отчетливо видели большую роль армии в осуществлении замыслов императора. Так, Назарий не только всячески расхваливает боевые качества армии Константина, но и показывает, что лишь благодаря своим войскам император овладел Италией и Римом (X 32-33). А Клавдий Мамертин хвалит Юлиаил за увеличение военного бюджета (XI 11.1-4) и отмечает, что при спасении Рима от голода прежде всего было организовано продо вольственное снабжение армии (XI 14.1).
Так же высоко ценит армию как сильнейшую социальную опору императора Пакат, что ясно видно из подробного описания битп Феодосия с Максимом и их последствий (XII 33-43). Панегирист выступает сторонником варваризации римской армии, пропагандируя использование в ее составе целых племенных формирований варваров (XII 32.3-4). Конечно, ни о какой “любви” к принцепсу речи здесь быть не может. Более того, Пакат называет благодеянием, заслуженным Феодосием, усердие и терпение солдат-варваров во время нехватки продовольствия в армии (XII 32.4-5).
Анализируя на материале панегириков отношения, которые складывались или должны были складываться между императором и армией, можно сделать следующий вывод: поддержка армией императора в борьбе за власть и ее удержание всегда было решающим, но не единственным условием. Особенно ярко иллюстрирует этот вывод процесс изменения понятия “любовь”, существующей между армией и императором. В первых панегириках это понятие совершенно отсутствует. Ни диархи, ни тетрархи не испытывали потребности в любви своих солдат — во всяком случае, настолько, чтобы панегиристы призывали их к этому в < іюих выступлениях. Верность императору в тот период рассматривалась, очевидно, как воинский долг, и верные императорам поиска всегда усмиряли мятежников во всех уголках империи.
Положение меняется, когда императоры в процессе междоусобной борьбы за власть начинают опираться не на общеимперскую, а на локальную армию. Это приводит к тому, что император практически целиком зависит от преданности своих солдат и нынужден всячески задабривать их. В это время панегиристы и иыдвигают лозунг “любви” воинов к своему императору. Однако как только император укрепляет свои позиции, это понятие изменяет свой первоначальный смысл, поскольку “любовь” воинов к императору становится не единственной, а одной из его опор, хотя и важнейшей.
Другой аспект содержащихся в панегириках социально-политических программ — взаимоотношения императора с сенатом.
Впервые упоминание о сенате появляется в Pan.Lat. III. Мамсртин пишет о том, что Рим “послал цвет своего сената, охотно передавая счастливейшему в те дни городу Медиолану часть своего іісличия, так что казалось, будто в то время столица государства находилась там, куда прибыли оба императора” (III 12.2). Этот отрывок свидетельствует не только о пренебрежении к Риму со стороны Диоклетиана и Максимиана, но и о том, что Рим, который, по мнению оратора, по-прежнему являлся столицей империи, символизировал в его глазах единство императоров (И 14.1; III 12.2, 14.3), а римский сенат, унижаемый принцепсами, придавал Медиолану характер столицы.
В следующих двух панегириках (Pan.Lat. IV и V) не только не упоминается о сенате, но и совершенно не выделяется Рим как столица империи. О нем либо вообще не говорится (Pan.Lat. IV), либо говорится как о городе, в котором пользовался известностью дед панегириста (V 17.3).
Нет сведений о сенате и в Pan.Lat. VI, VII. Однако показательно появление в нем утверждений о том, что Рим является столицей империи (VI 10.5; VII 10.6-7, 16. 1). Интересно, что в возвращении Риму прежнего величия были заинтересованы противники тетрархии. В общем это было логично. Идея разграничения государства, выразившаяся сначала в системе диархии, а потом тетрархии, отрицала прежнее значение Рима и староримских институтов, к которым, разумеется, относился и сенат. Поэтому естественно, что провозгласившие себя императорами Максимиан, Константин и Максенций, являясь в глазах тетрархов узурпаторами, в противовес им выдвинули старую концепцию уникальности и главенства Рима. Прежде весі-' это относится к Максенцию, владевшему Римом.
Максенций усиленно возрождал отмиравшие староримскис обычаи и стремился выказать себя ярым сторонником традиции, пытаясь таким образом обосновать законность своей власти. В создавшейся обстановке Максимиану и Константину было намного труднее, чем Максенцию, показывать свою связь с Римом. Однако автор Pan.Lat.VI легко находит выход из этого положения, перечисляя все, что хоть каким-то образом связывает Максимиана с Римом: радость римлян при встрече императора за три года до его отречения, восьмикратное консульство Максимиана, вторич ное провозглашение его императором в Риме в 306 г.(?І 8.8, 9.6). Константин же, согласно Pan.Lat.VI, связан с Римом не непосредственно, а через своего тестя Максимиана и отца Констанция. А в Pan.Lat.VII» написанном после победы Константина над Максимианом, его связь с Римом еще более опосредованна.
Как мы видим, рассуждать о сенате авторы Pan.Lat.VI и VII но могли: в современной им обстановке императоры, к которым были обращены их речи, не имели прямого отношения к Риму.
Наконец, в Pan.Lat.VIII снова появляется слово “сенат”. Однако относится оно к сенату города Августа Треверов, служившего резиденцией Константина21. Естественно, что значение сената этого города не может сравниться со значением римского сената и потому его отношения с императором не могли иметь политического значения. Интересен сам факт упоминания сената как определенного института и контекст, в котором он упомянут: “При входе в свой дворец божественным голосом своего великодушия и этой непобедимой дланью ты поднял распростертый у твоих ног сенат” (VIII

1. . Описывая далее императорское окружение, оратор не упоминает о сенате (VIII 2.1). Таким образом, под сенатом города Августа Треверов панегирист понимает городской совет — курию, не обладавший никакими функциями государственной власти. Однако отношение к нему императора весьма показательно: с одной стороны, “распростертый” сенат, с другой — великодушная снисходительность к нему принцепса. Лишь эта схема, как мы увидим далее, устраивала Константина во взаимоотношениях с любым сенатом, в том числе и римским. Пока же следует добавить, что панегирист, судя по употребляемым им эпитетам (уничижительным для сената и превосходным для императора) полностью разделяет позицию принцепса по этому вопросу.

Другого мнения придерживается автор Pan.Lat.IX. О сенате он упоминает в двух местах. В первом отрывке оратор порицает
Максенция за убийства сенаторов, одновременно восхваляя Конітантина за пресечение этого (IX 4.4). Этим панегирист стремится Показать не только благородство Константина, тем более что его Можно выгодно оттенить на фоне убийцы, но и его приверженность староримским традициям. Ведь в начале существования 1'имского государства убийство сенатора считалось из ряда вон (исходящим событием и лишь начиная с I в. до н.э. подобные убийства становятся все более привычными22.
В другом месте оратор более отчетливо выражает свое мнение по поводу взаимоотношений императора и сената: “... что я могу сказать
о твоих выступлениях и действиях в курии? — Ими ты возвратил сенату былое величие23; ты не поставил себе в заслугу спасение, которое он обрел благодаря тебе; ты поклялся, что в глубине своего сердца ты всегда будешь помнить о нем” (IX 20.1). О том, что эта система отношений желательна панегиристу, а не инспирирована для декламации императором, говорит следующий отрывок: “Хотя нам неизвестны произнесенные тобой в сенате слова, слава твоего милосердия открыла, каковы они были” (IX 20.2).
Как же, по мысли оратора, должны сосуществовать император и сенат? Из приведенных выше отрывков ясно, что для панегириста первенство императора перед сенатом несомненно. Принцепс — активное лицо: он возвратил сенату былое величие, не поставил себе в заслугу спасение сената (выделено мною.— И.Ш.) С другой же стороны, видно, что место сената в государственном аппарате должно быть достаточно высоко. Ввдимо, оратор помещает сенат в иерархии Римского государства сразу после импера-* тора. В пользу этого предположения говорит то, что в Pan.Lat.IX совершенно нет упоминаний о каких-либо других государственных учреждениях24, и то, что именно сенат “по заслугам” посвящает Константину статую, изображающую его в виде бога25, и, наконец, то, что само понятие “освобождение сената” можно раскрыть довольно глубоко. В любом случае это словосочетание должно означать у панегириста призыв к тому, чтобы Константин признал римский сенат в качестве государственного института, а не рассматривал его как орган городского управления.
В Pan. Lat.X, который явно был инспирирован Константином, позиции принцепса и оратора смыкаются настолько, что их нелегко отличить друг от друга. Но различались ли они вообще? Вероятно, если и различались, то не принципиально. Выше мы видели, что Назарий, когда это ему требовалось, умел излагать свои мнения, отличные от взглядов императора, и в тесных рамках панегирического канона.  
Итак, позиция в отношении сената у Назария и Константина общая. Она очень напоминает взгляды на сенат автора Pan.Lat. VIII, хотя соответствующим образом приспособлена ко времени и месту. Впервые слово “сенат” появляется в Pan.Lat. X при описании оіромной радости его и народа Рима по поводу освобождения города Константином (X 30.4): этот отрывок в целом носит формальный характер, что подтверждают и последующие льстивые слова (X 30.5). Кроме того, само словосочетание senatus populusque являлось традиционным и к тому времени довольно формальным.
Далее оратор описывает пополнение состава сената за счет варваров, что, по мнению панегириста, было сделано императором для того, “чтобы усилить величие сената не на словах, а на деле” (X 35.2). Замечу, что речь идет не о полномочиях, а о “величии” сената, так как полномочий у него, по мнению оратора, и так чересчур много: “Однако эта сила и прославленное величие римского народа, подобные тем, какие были присущи ему в древности, не кичатся безудержной свободой, не впадают в бездействие, но настолько подчинились беспрерывным (! — И.Ш.) указаниям божественного принцепса, что, добровольно и послушно выполняя его приказания, выказывают себя покорными не его угрозам, а его доброте” (X 35.3). Эта квазиконстатация на деле является предупреждением сенату и рекомендацией, как следует вести себя с “освободителем” Константином. Сам же факт введения в сенат варваров, помимо пропагандистских, преследовал еще две цели: ввести в состав сената лично преданных императору и не связанных с местной традицией людей (X 35.2)26, а также пополнить его богатыми провинциалами, что, благодаря установленному Константином налогу на сенаторское звание, приносило казне доход27. Подобные меры по подъему величия сената на словах, на деле вели к его фактическому упразднению как одного из институтов управлении государством. К этому стремился Константин, и Назарий всецело поддерживал его.
Другую позицию занимал автор Pan.Lat.XI. Он выступает как сторонник традиции, последователь неоплатонизма и стоицизма
и,  наконец, как официальное Лицо — консул. Кроме того, не следует забывать, что панегирист был человеком, лично обязанным императору Юлиану.
Оратор говорит о возвращении сенату прежнего величия и даровании новых почестей (XI 24.5), что очень напоминает предыдущий панегирик. Однако в отличие от Назария, предпочитавшего запугивать сенат, призывая его следовать доброте, а не угрозам Константина (которые, таким образом, не исключались іп возможных взаимоотношений принцепса и сената — X 35. 5), Клавдий Мамертин уговаривает Юлиана не бояться возвеличенной им курии (XI 24.5). По-видимому, бояться Юлиану действительно было нечего. Во-первых^ сенат, о котором идет речь в нанегирике, не римский, а константинопольский, т. е. не обладавший историческими правами на оппозицию императору. Воіггорых, стремясь возвратить империю к “добрым старым временам” и занимаясь поэтому реанимацией отмиравших институтов, Юлиан не мог пройти и мимо такого значительного учреждения, каким прежде был сенат. Однако возврат сенату прежних полномочий был уже невозможен по объективным причинам. Хотя Юлиан, как явствует из панегирика, делал довольно много для того, чтобы подчеркнуть большую роль сената в государстве (XI 29-30), все же он не мог разрушить слагавшихся со времен Суллы и получивших окончательное оформление при Диоклетиане отношений между принцепсом и сенатом.
Панегирист показывает, что при всем своем внешнем демократизме Юлиан всегда вьшерживал дистанцию между собой и остальными28. Несмотря на некоторую перемену декораций во время правления Юлиана, суть отношений между императором и сенатом осталась прежней. Но отношения подобного рода вполне устраивали панегириста. Во-первых, благодаря им он стал консулом — его назначил непосредственно император (XI 15.5). Во-вторых, он, как неоплатоник, видел в императоре воплощение Единого, а влияние стоицизма сказалось в том, что принцепса он рассматривал как обладателя высшей административной власти, перед которой должны склоняться все государственные институты, не исключая сената.
Несколько иная точка зрения на этот счет видна в Pan.Lat. XII. Как и Клавдий Мамертин, Пакат, безусловно, сторонник сильной императорской власти, хотя его панегирик изобилует сравнениями с историческими лицами и событиями республиканского Рима (XII 1.4, 4.4, 7.4, 9.5, 10.2, 18.3, 19.2, 20.2,3, 20.5, 23.2, 33.3, 46.2,3, etc.). Тем не менее сильная императорская власть, по мнению оратора, не должна переходить в тиранию, которую он неустанно клеймит29. Пакат выступает как противник чрезмерной централизации во всех сферах жизни Римской империи. Особую роль в либерализации внутренней жизни он отводит сенату — как представителю нобилитета, что явствует из отрывка, посвященного въезду Феодосия в Гемону: “Как же мне описать радостную встречу со свободной знатью (liberae nobilitatis) ...сенаторов ...фла-
6 И.Ю. Шабага минов ...жрецов ...стариков ...юношей ...матерей ...девушек...” (XII 37.4; Ср.: X 31.1).
К нобилитету у оратора вообще особое отношение. Он посто ян но выделяет его из других социальных групп, подчеркивая сю большое значение. По мнению панегириста, именно принадлежность Феодосия к знати является одной из основных причин того» что он стал императором (XII 3.6, 31.1).
Итак, сенат у Паката — это слуга “свободной знати”, выразитель ее интересов перед императором; в этом смысле он обладает исключительным правом давать оценку недавней и современной деятельности императора (XII 47.1). По мнению оратора, сенаторов, как членов “высочайшего собрания” (XII 47.1), нельзя репрессировать (XII 46.2); панегирист с восторгом описывает “мудрость” Феодосия, “наградившего консульским званием своих друзей раньше своих сыновей”30 и со значением отмечает посещение императором курии (XII 16.4-5).
Суммируя наиболее близкие своему идеалу качества принцепса, Пакат утверждает, что Феодосий “выказывал себя по отношс нию ко всем принцепсом, по отношению к каждому — простым сенатором” (XII 47.3).
Таким образом, изображая Феодосия как государственное три единство (представитель высшей власти, представитель знати, представитель народа), Пакат, во-первых, отделяет две первыекатегории от третьей, а во-вторых, стремится, видимо, втолковать императору, что он столько же император, сколько и сенатор. Иными словами панегирист, как кажется, выступает за теснос взаимодействие императора и сената, подтверждением чему может служить отрывок, в котором оратор утверждает, что Рим был счастлив при императорах Нерве, Тите, Антонине, Августе, Адриане и Траяне (XII 11.6), причем два последних в этом списке упомянуты, видимо, и потому, что, как и Феодосий, были родом из Испании. Интересно, что хотя все перечисленные императоры неплохо уживались с сенатом, Пакат перечисляет их не в хронологической последовательности, а по степени отношения к сенату: от “горячего” к “теплому”.
В заключение можно сказать, что Пакат, выступая, с одной стороны, сторонником сильной императорской власти, а с другой — противником тирании, видел в сенате институт, который должен удерживать императора в рамках закона.

О  представителях бюрократического аппарата империи, не связанных с сенатом, сведений в панегириках практически нет. Іишь в Pan.Lat.XI упоминается чиновничество как отдельная кп іегория, которую Клавдий Мамертин отделяет и отчасти даже противопоставляет императору. Такое изображение чиновничегиа у этого оратора объясняется, по-видимому, двумя причинаш. Во-первых, объект восхваления Клавдия Мамертина — император Юлиан — всячески стремился возродить старинные ражданские доблести, и потому Pan.Lat. XI как никакая другая !>с*чь сборника пронизан идеями стоицизма. Во-вторых, панегирист в своем стремлении показать, насколько прав был импераюр, присвоив ему почетное и выгодное звание консула, не стесняется выставлять своих предшественников на государственном посту как аморальных типов (XI 1.3-4). Кроме того, по мнению панегириста,социальная база Юлиана была недостаточно широка, между императором и чиновничеством имелись противоречия (очевидно, связанные с реформаторской деятельностью Юлиана). Поэтому оратор призывает идти на императорскую службу новых людей, прежде всего аристократов (XI 20.1-2, 21.5, но также и представителей других сословий, лишь бы они были "честны”, т.е., судя по контексту, проводили угодную императору политику.

В панегириках упоминаются и другие социальные группы: земледельцы, ремесленники, торговцы, колоны и рабы, однако сведения о них незначительны, случайны и скорее носят экономический, нежели социальный характер. В то же время экономическая политика императоров зачастую имела яркий социальный отгенок. Ведь облегчая повинности горожанам и земледельцам, населяя города жителями (и заботясь при этом, чтобы значительную часть их составляли ремесленники: IV 21.2; V 4.3), руководя колонизацией пустующих земель, император проводил и социальную политику. Он создавал “социальные организмы”, обязанные лично ему. Сторонниками такой политики являются все панегиристы, среди которых все же выделяется автор Pan.Lat.VIII, посланный к императору Константину от имени г. Августодуна с просьбой взять этот город под свой патронат. При этом оратор пытался доказать наследственный характер предполагаемой “личной унии” Константина с городом, ссылаясь на то, что его двоюродный дед — Клавдий Готский и отец — Констанций Хлор оказывали Августодуну особое покровительство (VIII 2.5, 4.4). Понимая, что опираться только на армию не только недостаточно, но и опасно, императоры всеми способами стремились расшириі і свою социальную базу.
В то же время ни в одной речи сборника XII Panegyrici Latin< не говорится о наличии острых социальных конфликтов в галль ских провинциях и прежде всего о вспыхнувшем в конце 60-Х 11 III в. восстании рабов и беднейших крестьян, известном к.и движение багаудов (“борцов”). Однако размеры восстания были настолько велики, а последствия его столь ощутимы для благоїк> лучия галльского общества, что, несмотря на все усилия оратор« ^ обойти эту щекотливую тему, упоминания о багауцах все ж< прорываются наружу31. Правда, панегиристы со свойственным им мастерством сделали все для того, чтобы эта неприятная для императора (поскольку он стремился выступать в роли “б лагод с теля” простых людей) и его окружения тема прозвучала в макси мально смягченной форме. Так, багауды называются только ино сказательно: “двуобразные чудовища” (II 4.3; VI 8.3), “земнород ные” (II 4.2)32, а недавние победы Максимиана над ними подаются как давно прошедшие: Максимиан “на самой заре своего могущс ства вернул Галлии... к послушанию по отношению к государству и к спасению для них самих” (VI 8.3); “провинции, озлобленные беззакониями предшествовавшего периода, вновь возвращены...” (III 5.3); “благодаря вашей доблести... столько провинций возвра щено” (IV 1.4). Ораторы неоднократно говорят о “доброте” и “милосердии” Максимиана, который якобы хотел забыть о своей победе над багаудами (II 4.2-4, 5.1; III 5.3), и подчеркивают, что император “пришел к поверженному Римскому имени” с огром ной готовностью в оказании помощи (II 4.2): эти слова ясно говорят о том, что крупные земельные собственники галльских провинций оказались не в состоянии самостоятельно справиться с крестьянскими восстаниями и были вынуждены признать власть Рима, отказавшись от идеи независимой Галльской империи.

5. Религиозные программы

Назначение религиозных программ галльских панегиристов в основном заключается в активном внедрении в сознание слушателей идеи культа императора, являвшегося попыткой создать новую религию, обязательную для всего населения империи.
Поиски новой религии были, разумеется, не случайны. Проводившиеся Диоклетианом политические и экономические реформы неизбежно требовали должного идеологического оформления. Диоклетиан считал, что для политической стабильности государства нужна единая религия, отвечающая новым условиям социальной и политической жизни Рима.
Широко распространенные в то время различные религии империи не в состоянии были сделать это в силу своей кастовой или национальной ограниченности33. Наиболее полно задаче идеологического объединения населения Римского государства отвечало христианство, поскольку его основными тенденциями были монотеизм и космополитизм. Однако в конце IIIIV вв. оно было еще не в состоянии вытеснить вековые языческие традиции, господствовавшие в идеологической жизни империи. В этот период происходит очень интересный переход от язычества к христианству как господствующей религии. Одним из средств такого “приближения” к христианской идеологии был, как это хорошо видно из панегириков, культ императора.
Культ императора, официально введенный еще в эпоху ранней империи, достиг своего апогея при Диоклетиане. По своему характеру он был космополитичен и значительно ограничивал число богов, которым государство рекомендовало поклоняться. В их число входили лишь божественные предки императора во главе с основным прародителем — богом из римского пантеона, считавшимся в тот момент наиболее сильным и влиятельным из всех остальных богов и являвшемся покровителем Римской империи. Например, при Диоклетиане, Максимиане, Константине это были соответственно Юпитер, Геркулес и Аполлон (Pan.Lat.II-III, VII, VIII).                *
Культ императора возник вскоре после смерти Юлия Цезаря, а менее столетия спустя император Тиберий уже противился,когда его дела называли “священными”34.
Быстрая смена событий, бесконечные войны и мятежи были непонятны рядовым людям, которые воспринимали бурную политическую жизнь своей эпохи как стихию и потому видели в императоре живое воплощение неких таинственных сил, игрушкой которых они себя чувствовали35. По словам Гегеля, устойчивость культа императора объясняется тем, что так как “для римлян власть... конечных идей и непосредственных, действительных внешних состояний составляла счастье римского государства, то естественно, что при таком прозаическом положении власти наличная в настоящий момент власть такого рода целей, индивидуальное присутствие такого счастья, а именно: император, держащий в своих руках это счастье, — почитался как бог”36. Таким образом, как отмечает А.Ф Лосев, “император здесь в значительной степени безличен; это — символ римского единодержавия со всем его юридическим и военным аппаратом; это — абсолютизация государственности”37.
Обожествление императоров содержится во всех панегириках, включая и Pan.Lat.XII, обращенный к императору-христианину Феодосию. Во всех панегириках император называется “святейшим, бессмертным или божественным” (II 1.1,5, 2.1,3, 4.1, 5.2; III

1. 2,             2.2-4, 3.2, 4-6; IV 3.1, 5.4, 8.4; VI 1.1, 3.2-3, 12.6; VII 1.1,4,
2. 2,5,     3.3, 4.2. 7.2-3; VIII 1.1, 2.5, 3.2, 4.2,4, 9.1,3, 10.2; IX 1.1,
3. 5; X 14.1,6; XI 4.5, 15.2, 18,3; XII 3.6, 4.5, 39.4, etc.). У него божественное происхождение, при его рождении ему благоприятствуют светила, он обладает божественным разумом и предвидением, его направляет и поддерживает божественная сила (II 1.3, 12.3-4; III 2.3, 19.3; IV 6.2; V 6.4, 8.2; VI 1.6, 7.1; IX 2.4-5, 4.2, 8.3-4,
4. 4; X 2.6, 11.4, 15.23, 17.1, 19.3; XI 21.3, 27.2; XII 5.3, 6.4, 15.3,
5. 39. 4, 40.1); императору подчиняется природа: в его силах изменить погоду и подчинить океан, по его мановению проясняется тьма; передвигается император с необыкновенной быстротой; его благодеяния — небесны, его письма — священны (И 12.4,8;
6. 8.5; IV 4.3; 6.1; 6.4, 14.4-5; V 6.1; 16.4, VI 12.8; VII 7.5, 13.3; XI 6.2; XII 39.2), словом, на всем, что непосредственно связано с императором, лежит печать его божественности.

Однако на протяжении столетия культ императора играл различную роль. Диоклетиан хотел придать ему качественно новый характер. Он окончательно лишил его гражданскоиерархической направленности и сделал полностью религиозным. Современник Диоклетиана Мамертин, автор Pan.Lat.II-III, разрабатывает культ императора чрезвычайно подробно: “Святейшие императоры!— восклицает он, обращаясь к Максимиану и Диоклетиану, — ... почитание вас следует ставить наравне с богослужением” (II 1.1). Подобно Юпитеру и Геркулесу, царящим на небе, Диоклетиан и Максимиан, по словам Мамергина, царят на земле (III 14.2-4)38. Здесь ясно видно обоснование императорской власти, культа императора и указание на место императоров в религиозной иерархии. Императоры, по мнению Мамергина, — это низшие божества по сравнению со старыми богами (III 11.2). Однако божественность императора для панегириста несомненна: “ ...нам, взирающим на тебя как на подлинного бога,” — пишет он о Максимиане (II 2.1).
С культом императора связана и упоминаемая в Pan.Lat. III церемония поклонения (adoratio), заимствованная Диоклетианом у персов. Adoratio состояла в том, что чиновники и придворные, допущенные на прием, становились перед императором на колени, падали ниц и целовали край его пурпурной мантии39. Допуск к императору рассматривался как особая привилегия, даруемая лишь знати: “...haec quidem... veneratio eorum modo animos abstupefecerat quibus aditum vestri dabant ordines dignitatis” (III 11.3)40. Эта церемония была разработана до мельчайших подробностей и проводилась по строго установленному регламенту, но предусматривала поклонение лишь одному императору. В речи же описывается нечто новое, а именно: объектом поклонения были сразу два императора — Диоклетиан и Максимиан, прибывшие на встречу в Медиолан (III 11-12). Панегирист, знающий об этой встрече лишь понаслышке, тем не менее очень отчетливо передает атмосферу всеобщей растерянности и замешательства. Это говорит о том, что в 291 г. церемония поклонения двум императорам одновременно еще не была разработана.
В Pan.Lat.IV, обращенном к императору Констанцию I, оратор, не касаясь так подробно, как Мамертин, различных сторон культа императора, ставит культ на более высокую ступень религиозного поклонения. Он утверждает, что благодеяния Константина и Максимиана, “разлитые по всей вселенной, многочисленнее благодеяний богов” (IV 4.3), что императоры выше богов (IV 9.1), и выступает за поклонение статуям императоров (IV 15.6). Различие в описании и оценке культа императора у Мамертина и автора Pan.Lat.IV может свидетельствовать о том, что в период с 289/291 по 297 г. культ императора был уже досконально разработан и было необходимо лишь всемерно подчеркивать его значение.
Об этом же говорит и автор Pan.Lat.V, который считает, что* золотой век, “бывший при Сатурне, наступает сейчас навечно благодаря Юпитеру и Геркулесу” (т.е. соответственно Диоклетиану и Максимиану — V 18.5).
На протяжении рассматриваемого столетия культ императора, как было отмечено, нес разную смысловую нагрузку. Если в восьми первых панегириках, обращенных к Максимиану, Констанцию и Константину (Pan.Lat.II-lX), культ императора разрабатывался в системе греко-римской политеистической религии и божественность императоров определялась их происхождением от староримских богов (Юпитера, Геркулеса, Аполлона), то в Pan. Lat.X божественность Константина объясняется особым расположением к нему единого и не называемого панегиристом по имени божества, под которым, как было показано ранее, следует понимать христианского бот.
Надо отметить, что на протяжении правления Константина религиозная политика империи прошла несколько этапов, которые нашли отражение в панегириках.
Всего Константину посвящено пять панегириков сборники (Pan.Lat.VI-Х). В первом из них, обращенном одновременно к Максимиану и Константину, говорится о принадлежности Константина к династии Геркулиев (VI 2.5) как зятя и преемники Максимиана. Однако вскоре Константин и Максимиан поссорились, и в результате военного столкновения Максимиан был побежден. Его сын Максенций, правивший в то время в Риме, относился к Константину враждебно как, впрочем, и остальные императоры — Галерий, Максимин Даза и Лициний. Таким образом, вскоре после отречения Диоклетиана введенная им система совместного правления двух дружественных династий потерпели крах. В таких условиях в 310 г. Константин устами панегириста провозгласил свое происхождение от императора Клавдия Готского (VII 2.2; VIII 2.5, 4.2; ср.: Zonar. XII 26) и, политически порвав с династией Геркулиев, отказался от божественного патронати Геркулеса. Официальным покровителем Константина был объявлен Солнце — Аполлон (Sol — Apollo), бывший в свое время божественным покровителем Клавдия Готского41. Не случайно, что из всех богов римского пантеона Константин выбрал именно Аполлона. Культ этого бога был распространен в Галлии в силу того, что его часто отождествляли с местными божествами (например, с Apollo Grnnnus — речь о нем идет в VII 21.3-7). Кроме того, в эпоху империи почитание Аполлона связывалось в Галлии с культом императора. Именно такой “римский” Аполлон, избранный в качестве специального покровителя еще Августом, широко почитался в Галлии как бог “хороших” принцепсов42.
Следуя в духе религиозной политики правящей верхушки того времени, автор Pan.Lat.VII не слишком противопоставляет нового бога-покровителя императора Аполлона остальным богам римского пантеона (VII 7.3, 8.5,22.6). В Pan.Lat.VIII и IX еще упоминается Юпитер (VIII 13.6; IX 13.2) и лишь в Pan.Lat.X величие Константина связывается с расположением к нему христианского бога.
Разумеется, изменения в религиозной политике Константина находили прямое отражение в культе императора. В Pan. Lat.VII-X Константин — “великое божество” (VII 1.1,4, 2,5; ср.: VII 9.4-5), его божественности служат сама природа (VII 13.3) и божественный разум (VII 17.3; IX 2.5; 16.2). Сенат посвящает Константину статую, изображающую его в виде бога (IX 25.4), ему поклоняются подданные, причем недостаточное поклонение является святотатством (VII 1.5; IX 1.1).
Все это показывает, что, несмотря на смену Константином бога-покровителя, культ императора не претерпел особых перемен по сравнению с тем, как он разрабатывался в предьщущих пане-

1. приках. Аполлон Константина хотя и противопоставляется диоиістиановским Юпитеру и Геркулесу, не являлся и не мог являть>і их отрицанием: слишком тесно они были связаны в религиозном отношении.

Иная картина видна в панегирике Назария. Здесь хотя и говорится о том, что статуям Константина следует поклоняться (Х.12.2), последовательно проводится мысль о едином божестве, поддерживающем Константина. Назарий нигде не называет императора богом и старается не писать, что его качества божественны, однако постоннно упоминает о “божественном расположении” к императору, о "(южественной поддержке” и о “божественном одобрении” Константина (X 2.6, 15.3, 16.2). Создается впечатление, что панегирист придерживается следующей схемы: существует некое единое всепроникающее божество, судья всего (X 7.3), которое, оказывая поддержку Константину, тем самым переключает на него рад своих достоинств и выделяет его среди прочих людей. Император велик как (южий избранник, однако сам он — не бог.
Следующий этап в религиозной политике правителей Римской империи связан с именем императора Юлиана Отступника.
В отличие от Константина и его преемников, Юлиан оказывал нішое предпочтение язычеству перед христианством, видя в церкви организацию, в какой-то мере конкурирующую с императорской властью. Принципиально Юлиан руководствовался той же идеей, что Диоклетиан и Константин, видевшие основную задачу своего правления в сохранении единства империи. Однако Юлиан видел единственное спасение в соединении старой греко-римской религии с последним словом тогдашней философской мысли — неоплатонизмом.
Неоплатонизм привлекает Юлиана по двум причинам: во-первых, потому, что его главной философской категорией является Единое43; во-вторых, потому, что он оперирует понятиями грекоримской религии, благодаря которой Юлиан надеялся вдохнуть новую жизнь в дряхлеющее тело некогда непобедимой Римской империи.
Произнесенная перед Юлианом благодарственная речь, выдержанная в принципах неоплатонизма, не носит, конечно, такого программного (в религиозном смысле) характера, как панегирики Мамертина (Pan.Lat.II-III). В ней нет и такой настойчивой пропаганды рекомендуемых культов, как в Pan.Lat. VI-IX, или такой интригующей в религиозном отношении двусмысленности, какой отличается Pan.Lat.X. Видимо, это объясняется тем, что Юлиан сам во многих своих произведениях излагал взгляды, проповедую щие догматы неоплатонизма44.
Культ императора в неоплатоническом контексте панегириі і Клавдия Мамертина выглядит иначе, чем в других речах. Имік ратор нигде не называется богом и почти не сравнивается с ним (за исключением довольно робких попыток — XI 22.1, 28.2,4). ГІ<>л влиянием идей Плотина “император” становится куда более ah страктным понятием по сравнению с тем, как его понимали ранее Неоплатонизм, по мысли А.ФЛосева, — философия цезаризм;» “Цезаризм есть монизм и универсализм. Неоплатонизм есть такжг философско-эстетическая система, ставящая целью охватить вся кое и всяческое бытие, вселенскую и космическую действителі, ность, объединяя ее при помощи единого и всемогущего центра Рассматривая дальше личность цезаря в свете неоплатонизма А.Ф Лосев отмечает, что она, “несмотря на свое безличное содер жание”, священна, божественна, не сравнима ни с чем другим, это — “абсолютизация государственности”45.
Это полностью подтверждается во всех панегириках. Император в них рассматривается как высший государственный муж, являющийся олицетворением государства. Однако благодарственная речь Клавдия Мамертина особенно выделяется в этом отношении.
Во внешних отношениях разработка культа императора оратором схожа с подобной разработкой его предшественников: “святейший император”, обладающий огромной и божественной проницательностью, уста которого освящены божественными беседами и решения которого с удовольствием формирует божество (XI

1. 15.2, 18.3, 21.3, 28.3), знаком нам и по другим панегирикам. Отличие заключается в понимании Клавдием Мамертином обязанностей императора и других государственных лиц перед государством, долга, налагаемого на них их положением. Здесь впервые проводится мысль о том, что государственная должность дается не за что-то, а для чего-то (XI 31.5-6).

Все это говорит о том, что идеи стоицизма, одним из аспектов которого были справедливость и государственная добродетель46, в той или иной степени свойственные всем панегиристам, проявились здесь в наибольшей степени и оказали сильное влияние на культ императора: в Pan.Lat.XI уже отчетливо видна мысль, скрывавшаяся в других панегириках: обожествляется не человек, а место, не Юлиан сам по себе, а Юлиан как император, и в то же время высказывается мысль о необходимости соответствия человека занимаемому месту.                                                                                                                          т
Последняя речь сборника Pan.Lat.XII содержит ценные сведе^ иия о религиозной политике Римского государства 80-х гг. IV в.? и особенно интересна для нас тем, что произнесена оратором »пычником перед императором-христианином. В религиозном я ношении оратор не придерживается официальной точки зрения, \отя из уважения или боязни перед императором и высказывается м ряде случаев таким образом, что при желании его выражения можно идентифицировать с определениями христианского бога (XII 4.2, 6.4, 18.4, 21.1, 39. 4). В то же время из религиозно-философской концепции панегириста, как было показано выше, можно заключить, что он симпатизировал старой греко-римской (юлигии. Эд.Галлетье верно отмечает, что оратор глубоко придерживался лишь одного культа — культа императора47.
Культ императора Пакат развивает используя почти все те определения, которые употреблялись предшествующими панегиристами. Император у Паката — обладатель “божественной души”, наперсник божественных тайн и секретов природы, он — как бы одна из сил природы, “как день и солнце”, “как небосвод, полны и солнце” (XII 6.3, 6.4, ЮЛ, 21.2,5). Поэтому императора почитают, просят о ниспослании добра или счастливых предзнаменований целые народы; те же, кто осмеливается выступать против императора — святотатцы (XII 35.1).
Разработка Пакатом культа императора отличается от подобных разработок в предшествующих панегириках, за исключением Pan.Lat.X, в котором также, по всей вероятности, содержится намек на христианского бога, нигде не называемого по имени, в нарочито туманных выражениях. Однако если то обстоятельство, что божество, о котором говорится в Pan.Lat.X, нельзя отнести с полной уверенностью к определенной религии, говорит о желании самого Константина, то в Pan. Lat.XII сознательная маскировка имени бога-покровителя императора связана, очевидно, с тем, что панегирист не разделяет религию Феодосия, но не хочет этого афишировать.
Пакат предпринимает интересную попытку совместить христианство и куль.т императора. Неизвестно, делалось ли это с ведома Феодосия или же это была инициатива Паката, полагавшего, может быть, что подобный поступок во всяком случае не навлечет на него гнева принцепса.
Своим панегириком Пакат стремился воздействовать на Феодосия, призывая его к проведению более терпимой религиозной политики (XII 31.3). Постоянно подчеркивая милосердие императора (XII 31.3, 43.4, 44.3, 45.4-7, 46.1-3), Пакат вряд ли верил в нее
сам, будучи хорошо знаком с биографией Феодосия, которая не дает оснований заподозрить присутствие этого качества у импера тора. Именно поэтому здесь надо видеть призыв к Феодосии» проводить милосердную политику, в том числе и в области религии. В этом контексте сам факт разработки культа императора можно также расценивать как попытку давления на Феодосия. Пакат, с одной стороны, обожествляет императора, а с другой — призывает его не вводить ортодоксальное христианство в ранг государственной религии. Панегирист показывает взаимосвязь этих двух сторон и пытается соблазнить Феодосия первой. Причем в одном месте он делает это прямо: выражая перед Феодосием сомнение в существовании богов древности, Пакат утверждает, что достоверно лишь одно: “Испания (родина Феодосия. — И.Ш.) дала бога, которого мы видим перед собой” (XII 4.5).
Итак, из произведений галльских ораторов ввдно, что, несмотря на почти одинаковую форму пропаганды культа императора в период поздней империи, его значение менялось под влиянием исторических условий. В Pan.Lat.II-VI была сделана попытка придать культу императора характер государственной религии, предварительно укрепив его связи с наиболее популярными староримскими богами Юпитером и Геркулесом. Авторы Pan.Lat.VII-EX искали несколько иные пути, вводя нового бога-покровителя — Аполлона. Назарий предпринял интересную попытку совместить христианские представления с культом императора. Клавдий Мамерггин развивал культ в неоплатоническом духе, наиболее полно отвечавшем связи императора с государством. Наконец, в эпоху торжества христианства Пакат, также неоплатоник, стремился показать, что культ императора находится в противоречии с господствующей религией и даже противопоставлял одно другому.

6. Поведенческие программы

Поведенческие программы выдержаны в основном в духе стоицизма или, вернее, стоического платонизма, крупнейшим представителем которого был Цицерон48. Об этом говорят понятия, используемые ораторами при определении необходимых качеств императора и взаимоотношения между этими понятиями.
Наиболее часто восхваляются такие качества, как справедливость (iustitia II 11.3; III 19.2; IV 19.3; VI 3.4, 5.1; VII 6.1; X 15.3; XI 31.1, aequitas — XI 5.4), благодеяния (beneficia — IV 4.3; VIII

1. I; XI 1.1-2, 9.1, 18.2,22.1, 31.3, 32.1; XII 9.3,18.2, 19.3), умеренность (modestia, continentia III 19.2; VI 3.4, 5.4; VII 8.6; X 9.5; XI 5.4, 6.1, i«iticntia — X 34.4), стремление императора к истине или обладание к), а также мудрость (sapientia — III 19.2; VI 5.3; IX 15.6).

Рассмотрим, как ораторы понимают “справедливость”. Во ирсмя войн она заключается в соблюдении норм официального права, в мирное время — в законности (XII 30.1). Понятие 'благодеяния” означает у панегиристов щедрость и доброту (II 9.3;

1. 3.2, 4.1, 9.2, 11.2; IX 15.1; XI 22.3: liberalitas, II 3.4, 11.1, 20.1; VI /.3; V 3.4, 11.1: largitio; V 15.5: benignitas). У панегиристов встречается и еще одно понятие, играющее, наряду с вышеупомянутыми, большую роль в эстетической системе Цицерона — “величие духа” (“animi magnitudo”: III 12.3; VI 7.5). Наиболее же пропагандируемые ораторами качества — это традиционные староримские добродетели: virtus — “доблесть, добродетель” II 5,2; III 19.2; IV 19.3;
2. 8.2, 5.2,4; VII 3.3; X 4.1, 7.2, 11.4, 12.3, 15.3, 19.2,5, 23.2, 26.2, 29.6, 33.1; XII 5.3; pietas “благочестие” II 1.4, 6.5, 14.4; III 2.2, 6.1,3,7, 7.1,
3. 19.2-3,6; IV 19.3, 20.3; VII 7.3, 8.2, 14.4; IX 26.2; XII 31.3: противопоставляется “нечестию” (impietas); (“нрав/обычай предков”) (mos maiorum); (III 4.1; VII 10.5-7, 11.1; VIII 4.1; X 16.6).

Кроме того, большинство ораторов в той или иной форме восхваляют полководческое искусство императоров (II 2.6, 4.3,

1. 3,           16.3-6: 5.1-4, 7.6; III 5.3-4, 7.1-2, 9.5, 18.1-3; IV 5.1-2, 6.1-2,
2. 4;           V 21.2; VI 4.2-4, 8.2-6; VII 5.2-4, 6.2-4, 10.1-2; IX 3.1-3, 4.2,
3. 6, 6.4, 8.3, 9.1; X 17.1-3, 18.1-6, 19.2-4, 24.1-5, 26.1-27.5, 29.1-6;
4. 3.1, 6.2; XII 22.1-5, 32.1-5, 33.4-5, 34.2-4, 35.1-4, 36.1) и их проницательность, что уже напрямую связано с культом императора (IV 6.2, 7.2; V 4.1; VI 12.1; VII 6.1; VIII 2.2; XI 5.4, 9.1; X 24.1: providentia — IX 2.3: praesumere — IX 9.2: prospicere — X 9.3, 10.2,
5. 19,2, X 24.1; XI 21.3 pmdentia).

Кроме традиционной, религиозной и философской основы поведенческих программ существовала еще основа политическая и личная, т. е. отражающая взгляды и интересы самого императора.
Иногда они находятся в примерном равновесии, но чаще одна из них доминирует и придает всему панегирику определенную целевую направленность. Так, понятие “virtus”, имеющее в панегириках различное значение (как основное — “добродетель”, как более узкое — “храбрость, мужество”), отсутствует в Pan.Lat. VIII, посвященном сугубо экономическим проблемам города Флавии, зато “великодушие” (indulgentia), практически отсутствующее в остальных речах, упоминается здесь пять раз (VIII 10.4, 12.1, 5.6, 12.2, 12.6). *
Понятие “pietas” не употребляется в Pan.Lat.X, удивительно бо гатом на прославление всевозможных других достоинств империю ра. Эго объясняется тем, что во времена Константина pietas (блат чесгие) связывали со староримской религией, вследствие чего хрис тианин Назарий избегал этого слова. Зато pietas имеет безусловно! преобладание в Pan.Lat. ІІ-НІ, автор которых рекламировал привср женность Диоклетиана и Максимиана культам Юпитера и Геркулеса (II 1.4, 6.5, 13.3; III 2.4, 6.1,7, 10.5, 18.5, 19.2-3, 6)49.
“Щедрость” больше всех прославляет автор Pan.Lat.V, получивший по приказанию императора Констанция оклад общей стоимостью в 600 тыс, сестерциев (liberalitas — V 3.2, 4.1, 9.2, 11.2; largitio — V 3.4, 11.1, 20.1; dementia — V 14.5).
Понятие “искренность” в качестве добродетели императора появляется лишь в трех последних панегириках и в каждом звучит по-разному: integritas (X 7.2), veritas (XI 26.1), candor (XII 19.1), но направленность ее везде одинакова — антитиранская (VII 16.6; X 7.2; XI 26.1; XII 19.1), например: “Я никогда не слышал, чтобы н твоей душе жила подозрительность. Никто не был обманут притворной лаской или лживыми обещаниями... Кому не известна свирепая радость и громкий смех жестокости целого ряца принцепсов?” (XI 26.1; ср.: X 7.2-4; XII 19.1, 23.1).
Анализ других терминов, использовавшихся панегиристами при создании портрета императора, показывает, что кроме вышеперечисленных принцепс должен обладать такими качествами: мягкость и благосклонность (lenitas — IV 19.3, X 21.3, benignitas —

1. 15.5, X 5.4, 20.3, 34.4, benevolentia — XI 18.2; XII 18.3, humanitas:
2. 15.3; IX 14.1; XII 20.2, studium IX 14.1, gratia: XI 12.2), бодрость и жизнерадостность (hilaritas — X 34.4, alacritas — VI 4.4, VII 4.2), трудолюбие (industria — XI 12.2), стыдливость и пристойность (verecundia — IV 19.3; VI 4.1, modestia — VII 8.6; X 9.5, pudicitia —
3. 4.4; XII 31.3, decor — X 9.5), величие и достоинство (gravitas —
4. 19.3; X 34.4, dignitas IX 19.6 magnitudo III 12.3; VI 7.5; X
5. 15.6, maiestas — III 8.3, 13.2,5, numen — III 17.4), мужество и храбрость (fortitudo VI 3.4, 5.3; VII 4.2, 17.1; IX 21.4; X 21.4, 27.2,
6. 33.2, animus — X 3.5, 37.4, animositas — III 7.3).

Разумеется, ни одно из этих качеств не названо случайно. Каждое из них в отдельности и сочетание их как в рамках панегирика, так и в составе сборника играет свою роль, определенную автором речи или редактором сборника, ибо каждый термин является реакцией на конкретное политическое событие.
В зависимости от обстановки и собственных взглядов ораторы изменяли содержание понятия, используя его многозначность.
ікпьмем, например, понятие “милосердие” (dementia)50. Оно помиї нется в первом же панегирике сборника, где утверждается, что Максимиан “милосердно” забыл о своей победе над багаудами (II 14). Далее “милосердие” упоминается в Pan.Lat. І?-?І, причем міждый раз оно связывается с именем Констанция Хлора (IV 7.3, І').3; V 21 2; VI 4.4). Интересно, что Констанций, носивший в то прсмя титул Цезаря, постоянно подчеркивал (устами панегириста) ч»ое сходство с Юлием Цезарем, что особенно ярко видно в речи Iі)7 г. Оратор описывает военные подвиги Констанция в Галлии (IV 14.4), его вторжение и завоевание Британнии (IV 15.2, 18.4), а о двух местах прямо сопоставляет Констанция и Юлия Цезаря (IV

1. 2,4). При перечислении многочисленных добродетелей Констанция панегирист помещает dementia на первое место и подчеркивает это: “Ведь помимо знаменитой славы ваших (Максимиана и Констанция. — И.Ш.) милосердия и набожности, которые единодушно воспеваются голосами народов, в самом твоем лице, Цезарь, они видели знаки всех добродетелей...” (IV 19.3). Таким образом, “милосердие”, ассоциировавшееся у современных оратору слушателей с именем Юлия Цезаря, переносится ими и на политику Констанция.

Однако возникает вопрос, почему панегиристы столь скупо использовали такой выигрышный эпитет? Дело в том, что у каждого из них были свои причины для этого. Так, автор Pan. Lat. IV наверняка видел противоречие между описываемой им резней солдат Аллекта (IV 16.3-4, 17,1) и смыслом понятия; автор Pan.Lat.V был настолько обрадован щедростью императора по, отношению к себе, что просто не понял содержавшегося в приводимом им письме Констанция намека на желательность прославления милосердия императора51; автор Pan.Lat.VI восхваляет Констанция попутно, в связи с прославлением Константина, его сына. Чрезвычайно показательно поэтому, что из массы всевозможных добродетелей, которые могли бы обрисовать образ Констанция, оратор выбрал именно его милосердие: “ Он покорил и победил многочисленные варварские племена и укротил их милосердием” (VI 4.4). В этом случае понятие “милосердие” обозначает уже не чувство, а определенную политику, родоначальником которой был Юлий Цезарь (придерживавшийся ее, надо признать, лишь по отношению к своим политическим противникам: к варварам же он был беспощаден)52. Суть этой политики раскрывает автор Pan.Lat.VII: “Глупо то милосердие, которое щадит врагов и скорее готовит их для себя, чем прощает... Ибо истинна лишь та доблесть, когда, не любя нас, они все же пребывают в спокойствии” (VII

1. . Как мы видим, для этого оратора несомненна связь clemcni ш с virtus (см: VII 20.1; ср.: IX 12.1)53. В Pan.Lat.VIII, где речь идм об экономических проблемах г. Флавии Эдуев, dementia означ;«-1 “умеренность”. Авторы Pan.Lat.IX, X, XII используют этот термин в цезаревском духе и одновременно противопоставляют его тир.і нии. В Pan.Lat.IX это противоречие вообще незаметно (IX 6.1, 15. Ч Pan.Lat.X не содержит никаких упоминаний о Юлии Цезаре, а в Pan.Lat.XI исчезает уже само понятие “милосердие”. Его отсутствік как представляется, нарочито, так как в некоторых случаях панепі рист описывает такие действия Юлиана, где понятие dementia было бы чрезвычайно уместно (XI 27.4-5). Кроме того, в этой речи присутствует замаскированная критика Юлия Цезаря (XI 13.3).

В последней речи сборника термин dementia появляется вновь. Однако несмотря на то, что речь идет именно о гуманной политике по отношению к своим политическим противникам (XII31.3, 34.4,

1. 44.3), она противопоставляется своему основателю: “Ты (Рим. — И.Ш.),.. кто терпел Цезаря, милосердного лишь к мертвым” (ХІІ.46.1). Такая резко отрицательная оценка Юлия Цезаря, известного, как мы отмечали выше, своим милосердным отношением к политическим противникам, вызвана, по всей вероятности, галльским патриотизмом Паката.

Такова трансформация смысла понятия dementia: от обозначения благородного чувства, испытываемого высшими по отношению к низшим (Pan.Lat.H-IV), через обозначение метода политики Юлия Цезаря (Pan.Lat.V-Х) к отрицанию этой политики (Pan.Lat.XI) и призыву воплотить в жизнь первоначальный смысл, заложенный в понятии (Pan.Lat.XII).
Разумеется, метаморфоза понятия dementia тесно связана с изменением политической обстановки в империи и различием взглядов панегиристов. В эпоху диархии dementia являлась своеобразным атрибутом императора-бога. В эпоху тетрархии император Констанций, вероятно, стремясь уподобить себя Юлию Цезарю, имя которого он носил в качестве титула, вкладывает в это понятие элемент политики, а начиная со времени правления его сына Константина — это уже политика. Большому ревнителю старины Клавдию Мамертину не нравились, вероятно, методы Юлия Цезаря — разрушителя mores maioram — и потому термин dementia не употреблен в Pan.Lat.XI ни разу. Он появляется вновь в Pan.Lat.XII и также наполнен политическим содержанием, однако иным, чем у Юлии Цезаря.
Этот историко-филологический экскурс предпринят для того, чтобы показать, что ни одно из качеств, приписываемых императору, не было случайно. Оно было определено либо самим прин

мости (хотя они и стояли на разных ступенях иерархической іестницы), эпохи, в которой они жили, и, наконец, образования. Кроме того, общим для всех панегиристов являлся объект восхваления — император, которому и были адресованы их программы.
В военно-политической области все панегиристы выступают за единую, сильную и централизованную Римскую империю. В области экономики авторы речей ІІ-?, VII видят возможность дальнейшего развития хозяйства государства в принудительной колонизации пустующих земель варварскими племенами, тогда как ішторы Pan. Lat.VIII, Х-ХІІ выступают с новой теорией, суть которой заключается в том, что положение в экономике можно улучшить лишь при уменьшении налогов с основной массы населения. Еще одним принципом хозяйственной политики авторы двух последних панегириков называют экономию.
В области социальной политики ораторы в основном рассматривают взаимоотношения между императором, армией и сенатом. Но если в первом случае панегиристы единодушны, рассматривая армию как важнейшую опору императора и государства со всеми нытекающими отсюда последствиями, то во втором случае мнения панегиристов различны. Диапазон этих мнений широк и показателен: робкий совет императорам о желательности их сотрудничества с сенатом в Pan.Lat.II-III; полное отсутствие каких-либо упоминаний о сенате в Pan.Lat.IV-VII; антисенатская направленность в Pan.Lat.VIII, X; настоятельный призыв к тесному сотрудничеству императора и сената в Pan.Lat. IX, XI, XII.
В области религии основной программой панегиристов является культ императора, который пронизывает все речи сборника/ Замечу, что в последних трех (Pan.Lat.X-XII) его пропаганда тесно связана с борьбой христианства против язычества за признание в качестве государственной религии (Pan.Lat.X) или, наоборот, переплетена с доводами сторонников греко-римской религии против христианства (Pan.Lat.XI, XII).
В области поведенческой программы ораторы преимущественно следовали традиционным нормам и стоическим идеалам. Некоторые панегирики написаны под знаком какого-либо понятия. Так, например, в Pan.Lat.II-III ключевым словом является благочестие (pietas), в Pan. Lat.V — щедрость (liberalitas, laigitio). Интересно также, что призыв к соблюдению законов, который практически отсутствует в первых панегириках, в трех последних речах (Pan.Lat.X-XII) изменяется в сторону плиниевского понимания, но не достигает все же его определенности, заключающейся в утверждении, что закон выше принцепса (Plin. Paneg.65).
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история