Савельева И., Полетаев А. Знание о прошлом: теория и история. Конструирование прошлого

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть III. ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ ИСТОРИИ

Глава 10. События и структуры

Прошлая социальная реальность, равно как и настоящая, — «это не статическое состояние, а динамический процесс. Она происходит, а не существует, она состоит из событий, а не из объектов» 1 . Событие является исходным элементом структурирования времени в историческом повествовании. В рамках концепции « Время-1» время «заполняется» событиями, и датировка событий по существу означает маркирование точек на временной оси.

«Единицы измерения времени повторяются снова и снова и всегда одинаковы: один день похож на другой. Только события — рождение и смерть, хороший или плохой урожай — выделяют единицы времени, делая их неодинаковыми по значению и, таким образом, запоминающимися» (Бикерман 1975 [1969]: 57).

Однако события не только маркируют точки на оси времени, они используются как средство периодизации. Периодизация необходима исторической науке как организующая и упорядочивающая схема знаний об исторических событиях и процессах. Отделив настоящее время от прошлого, историография

«...постоянно повторяет этот начальный акт разделения. Так, хронология делится на „периоды" (например, Средние века, Новая история, современная история), между которыми в каждом случае проступает решение быть иным или не таким, как до этого времени (Ренессанс, Французская революция)... Разрывы, таким образом, являются предварительным условием интерпретации (которая конструируется из настоящего времени) и ее объектом (разделение, организующее репрезентацию, должно реинтерпретироваться)» (Certeau 1988 [1975]: 3-4).

Развитие исторического знания предполагает различение отдельных этапов исторической жизни и осмысление их специфиче-

Штомпка 1996 [1993]: 266.

475'

ского содержания. «В действительности, — писал И. Гердер, — все, что изменяется, имеет в себе собственную меру времени» 2 . Выделение этапов по существу означает определение единицы времени, которое отличается наполненностью историческим смыслом, что подчеркивал еще Г. Зиммель:

«Когда для нас важна длительность правления, существования конституции, формы хозяйства, то нами подразумевается множество единичных, следующих друг за другом событий. Подразумевается, что к концу этого периода состояние настолько изменилось, что лишь из воспоследовавшего мы способны понять то, что не было ясно по начальному состоянию этого периода. Если из в остальном темной для нас эпохи мы получили сведения, что некий король правил тридцать лет, то исторически это говорит нам ничуть не больше, чем известие о десяти годах правления. Это дает лишь возможность будущих открытий...» (Зиммелъ 1996 [1917]: 523—524).

В Новое время периодизации подлежит не только всемирная история или история того или иного общества в целом, но и история социальных подсистем. Например, барокко, классицизм, романтизм, модерн — это не только стили, но и условные периоды в развитии европейской культуры, они имеют временные характеристики. Такие же параллели справедливы в отношении демографического, экономического или политического развития общества.

За видимым утилитарным смыслом периодизации различим и познавательный, и идейный (или идеологический) подтекст. Выбор периодизационной схемы несет на себе печать времени и мировоззрения историка. По периодизационной схеме легко судить о приверженности авторов таким методологическим ориентирам, как эволюция, прогресс, историческая закономерность, целенаправленность общественного развития, рациональность, или прямо противоположным: повторяемость, регресс, случайность, непредсказуемость, иррациональность 3 . Подобные приметы мы обнаружим и в смысловом наполнении единицы времени: век, период, этап, эпоха и т. д. А выделение и ранжирование самих темпоральных структур является намного более поздним способом организации исторического времени, связанным с отказом от «событийности» как основы исторического анализа.

2 Herder 1955 [1799]: 68.

3 См. подборки статей о проблемах периодизации: Одиссей. Человек в ис тории. 1998. 1999: 251—281; Время мира. 2001. Вып. 2: 117—305.

476

1. Событие и историческое время

Событие всегда было и остается основой, исходным пунктом историографии. В отличие от происшествия или случая, событие — это категория исторического анализа. На протяжении большей части своего существования историография была прежде всего историей событийной и писалась в форме рассказа. Существует три типа событий, значимых для конструирования прошлой социальной реальности, — природные, трансцендентные и социальные. Природные события включают физические (солнечные затмения, наводнения, да и просто перемена погоды перед битвой, например) и биологические (рождение, болезнь и смерть). Истории известно и множество трансцендентных событий — явления, откровения, вмешательство трансцендентных субъектов (подробнее см. т. 2). Но, конечно, главные для исторического знания — социальные события, т. е. человеческие действия.

Социальные события, в рамках нашей схемы социальной реальности, можно соотносить с социальными или культурными действиями. Социальные действия в свою очередь можно разделить, например, на политические, экономические, бытовые, а культурные — на творчество, ритуалы, обучение и т. д. Отбор «исторических» событий, т. е. событий, значимых для историка, их интерпретация, да и общая оценка роли событий в истории во всех трех ее значениях — тема перманентной дискуссии, которую ведут историки.

а) Событие как элемент исторического анализа

Представления о значимости событий, о том, какие из них являются «историческими» и поэтому должны попадать в поле зрения историка, значительно менялись на протяжении веков. Для иудейской и христианской историографии существенное значение имели действия, описанные в библейской истории. Так, в древнеиудейской историографии главными событиями считались Сотворение мира и человека, потоп, переселение Авраама в Ханаан, рождение Исмаи-ла, введение обряда обрезания, рождение Иакова, исход евреев из Египта под водительством Моисея, постройка Первого (Соломонова) Храма, разрушение Храма Навуходоносором, начало вавилонского пленения, конец персидского владычества (времена первосвященника Иаддуя) 4 .

4 См.: Каменецкии [Б. г.]: Стб. 705.

477

Значительная часть этих событий была воспринята в качестве исторически значимых христианской историографией. К ним добавились новые события религиозной жизни — прежде всего Рождение Христа, эпизоды его земной жизни и Воскресение, а также Вселенские соборы, принятие христианства в разных странах, рождение или смерть праведников, мучеников или деятелей церкви, возведение храмов и т. д., которые совмещались с событиями гражданской истории — вступлениями на престол правителей и проч. Очевидно, что религиозное знание о прошлом включало как трансцендентные, так и социальные события, а также и природные, которые нередко наделялись смыслом «знамений».

Базовыми, определяющими «ход истории», «управляющими» всеми другими событиями, в религиозной историографии являются, естественно, события трансцендентные. Но, как замечает Б. Гене, средневековая история, будучи преимущественно событийной, редко употребляет слово «событие» (лат. accidens, eventus, adventus). И причина этого в том, что средневековые историки описывали не столько то, что произошло, сколько то, что было сделано. И термины res gestae, gestae, acta, facta — «деяния», «дела», «поступки» — встречаются чаще всего 5 .

Чем прочнее становились позиции рационалистической науки, тем с большим презрением представители «научной истории» относились к истории описательно-событийной. Очень типичны в этом отношении высказывания представителей французской школы «Анналов»:

«События — это „поверхностный слой истории". Пена. Гребешки волн, рябь на поверхности мощных дыхательных движений океана... Мелкая пыль индивидуальных поступков, судеб, происшествий» (Февр 1991 [19506]: 185).

«Событие — это взрыв, „звонкая новость", как говорили в шестнадцатом столетии. Его угар заполняет все, но он кратковременен и пламя его едва заметно» (Броделъ 1977 [1958]: 118).

Показательны в этой связи попытки самоопределения историографии Нового времени, ее отделения от хроники как воплощения J средневековых исторических сочинений. Отличие новой «истории» | от традиционной «хроники» в значительной мере связывалось именно с различиями в качестве событий,'которые были объектами исторических исследований. Например, индивидуальные события относили к хронике, а общезначимые — к истории, несущественные — к хронике, а важные — к истории. Или — подчеркивали

5 Гене 2002 [1980]: 25—26. 478

тесную взаимосвязь между событиями в истории и их несвязанность в хронике, логическую упорядоченность — в истории, сугубо хронологический порядок — в хронике, способность проникать в суть событий — в истории, поверхностность — в хронике, и т. д.6 Впрочем, как иронично заметил М. Уайт, различие между хроникой и историей на самом деле не столь велико:

«Хронист говорит нам что-то вроде: „Король Англии умер, а потом королева Англии умерла, а потом принц Англии умер, а потом принцесса Англии умерла. И на этом кончается наша хроника". А соответствующая история может гласить: „Король Англии умер, поэтому королева Англии стала горевать. Ее горе довело ее до смерти. Ее смерть повергла принца Англии в тоску, и эта тоска довела его до самоубийства. Его смерть сделала принцессу одинокой, и она умерла от этого одиночества. И этим заканчивается наша печальная история"» (Whi te M. 1965: 223).

Однако «понизив» статус событий, историки продолжали активно оперировать ими, ибо в значении «человеческих действий» они и есть история (ничего другого, кроме человеческих действий и их результатов в истории нет).

Применительно к современному историческому знанию У. Дрей выделяет несколько уровней отбора исторических событий 7 . На первом уровне определяются типы человеческих действий и опыта, которые интересуют историка в связи с избранным им предметом. Политическая история или экономическая, история элит или история жизни обычных людей подразумевают разный набор событий, на которые будет опираться повествование. Второй уровень, на котором историк выносит суждения о значимости, связан с предпочтением конкретных действий в рамках выбранной сферы человеческого опыта. Здесь причина выбора лежит уже в сфере оценки прошлого.

Это не означает, что оценка производится только на основе моральных, эстетических, прагматических, интеллектуальных или иных соображений. Отбор может осуществляться по критериям репрезентативности. Событие может рассматриваться как исторически важное из-за того, чему оно послужило причиной. При этом, как замечает У. Дрей, «то, что не является исторически важным событием, может... быть важным историческим событием»^. Точно так же событие может выделяться в качестве предвестника событий, наступивших позднее. Наконец, событие, даже не очень суще-

6 Кроне 1998 [1917]: 13.

? См.: Dray 1970: 255—258.

8 Dray 1970: 257.

479

ственное само по себе, может считаться значимым в силу того, что оно стало симптомом какой-либо более общей важной тенденции или явления.

К числу важных традиционно относились политические события. Исторически власть претендовала на главенство и в анналах истории, и правящие элиты с древнейших времен были заинтересованы в определенной интерпретации происходящего. Во все времена и у всех народов, имеющих историю, последовательно отмечается приход к власти очередного правителя, и значимость события такого рода не требует проверки временем. Оно признается «историческим» автоматически, что свидетельствует о значении власти. Издавна важными считались и другие события военной и дипломатической истории: победы и поражения в битвах, чужеземное иго, восстания, бунты, мятежи. Как писал М. Блок,

«„История Франции"...времен около 1900 г. еще движется, ковыляя от одного царствования к другому; на смерти каждого очередного государя, описанной с подробностями, подобающими великому событию, делается остановка. А если нет королей? К счастью, системы правления тоже смертны: тут вехами служат революции. Ближе к ним выдвигаются периоды преобладания той или иной нации... Гегемония испанская, французская или английская — надо ли об этом говорить? — имеет по природе своей дипломатический или военный характер. Остальное прилаживают как придется» (Блок 1986 [1949]: 100).

Безусловной значимостью в глазах историков всегда обладали такие явления, как возникновение и падение государства, города. Помимо бесспорной завораживающей силы подобных событий, содержащих в себе аналогию с рождением или смертью, здесь, видимо, велика роль связи конкретной человеческой общности с пространством, которое, с одной стороны, служит способом идентификации, с другой — задает границы легитимности власти.

Надо сказать, что смерть (как биологическое явление) традиционно относилась к числу значимых «исторических» событий, приобретая тем самым социальное значение. Да так оно и было. Вспомним хотя бы, как круто изменилось течение Семилетней войны, когда в результате смерти русской императрицы Елизаветы Петровны на престол вступил Петр III, ярый поклонник Фридриха П. Он немедленно прекратил военные действия против Пруссии и возвратил ей завоеванные русскими войсками территории без всякой компенсации, а корпусу Чернышева приказал присоединиться к прусской армии для войны против Австрии.

Значимость смерти признавалась не только в отношении правителей, но и тогда, когда речь шла о «широких массах населения» —

480

отсюда то внимание, которое заслужили у историков стихийные моровые бедствия: эпидемии и неурожаи. Например, чума, война и голод являются главными событиями исторической эпопеи средневековой Франции, нарисованной мэтром современной историографии Э. Ле Руа Ладюри в его знаменитой лекции «Неподвижная история» 9 . Д. Бурстин продлил этот список, видимо, попав под влияние экологического алармизма: «Помимо Чумы, Войны, Голода и Смерти стала ли Наука пятым всадником из Апокалипсиса?» — спрашивает он 10 .

Интерпретация события требует различать внешнюю сторону социального действия и его внутреннее содержание. Сущность подобного различения хорошо сформулирована Р. Коллингвудом:

«Под внешней стороной события я подразумеваю все, относящееся к нему, что может быть описано в терминах, относящихся к телам и их движениям: переход Цезаря в сопровождении определенных людей через реку, именуемую Рубикон, в определенное время или же капли его крови на полу здания сената в другое время. Под внутренней стороной события я понимаю то в нем, что может быть описано только с помощью категорий мысли: вызов, брошенный Цезарем законам Республики, или же столкновение его конституционной политики с политикой его убийц. Историк никогда не занимается лишь одной стороной события, совсем исключая другую... Историк интересуется переходом Цезаря через Рубикон только в связи с его отношением к законам Республики и каплями крови Цезаря — только в связи с их отношением к конституционному конфликту» (Коллингвуд 1980 [1946]: 203).

Очевидно, что анализ «внутренней стороны события» — это и есть соотнесение его с контекстом (что и характерно для исторического знания, начиная от Геродота, и концептуализируется уже в работах Я. Буркхардта). Именно по этой причине возведение происшествия в ранг исторического события не всегда определяется его важностью в глазах современников, а чаще происходит post factum, когда очевидными становятся последствия случившегося, что позволяет разместить его в более широком контексте. Ведь какой бы прозорливостью ни отличались те или иные современники, они никогда не переживают исторический момент так, как историк, который знает, что случилось потом. Они просто не в состоянии увидеть день завтрашний с той же отчетливостью, с какой его видит исследователь как день вчерашний.

9 Ле Руа Ладюри 1993 [1974]. ю Бурстин 1993 [1958—1973]. 3: 732.

16 Зак JST« 4671 481

Например, известно, что историческое значение английской революции XVII в. было совершенно бесспорно для англичан — современников революции. Например, Т. Гоббс писал: «Если бы во времени, как на местности, были свои высоты и впадины, я убежден, что высшая точка во времени находилась бы в интервале между 1640 и 1660 гг.» 11 . Но выходящей за рамки британской истории роль английской революции XVII в. была признана лишь в середине XIX в., и, видимо, благодаря К. Марксу, который придал ей значение утверждения нового общественного строя, полагая, что эта революция ознаменовала

«...победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строем... просвещения над суеверием... буржуазного права над средневековыми привилегиями» (Маркс 1957 [1848]: 115).

На этом примере мы видим, что для определения важности события оказалось необходимым включить его в широкий исторический контекст, который к моменту его свершения еще не сформировался, произвести сравнительный анализ (в данном случае типологии революций) и затем разместить событие в определенной структуре (в данном случае формационной).

Неважно, большое событие или маленькое, но его описание всегда охватывает некую область социальной реальности во времени. «Точно так же как нельзя буквально „нарисовать" точку, так нельзя буквально „описать" уникальное „событие"» 12 . Процедура контек-стуализации неизбежно помещает отдельное событие в исторический континуум. Этот тезис четко сформулировал Г. Зиммель: «Историческое содержание обретает свой характер вместе с установлением пункта во времени — между всем предшествующим и всем последующим» 13 .

Одно и то же происшествие может быть отмечено как событие, а может и нет, также в зависимости от задач исторического исследования. Вообще при работе историка с источниками зафиксированные в них события порой формируют его видение прошлого. В исторических штудиях нередки случаи, когда содержание документов заставляло даже изменить тему исследования. Так случилось с тем же Э. Ле Руа Ладюри, когда, работая над книгой «Крестьяне Лангедока», он хотел использовать источники, чтобы подтвердить убеждения, сложившиеся у него в молодые годы, но в конце концов ма-

11 Цит. по: Barg 1990: 5.

12 Wallerstein 1987: 315.

13 Зиммелъ 1996 [1917]: 522.

482

териал овладел им, «навязав собственный ритм, собственную хронологию и собственную особенную правду». Случившееся он назвал не просто злоключением, но «классическим злоключением», подчеркивая типичность такого происшествия 14 .

Чаще, однако, бывает наоборот: предварительно сформулированная проблема диктует выбор событий, на которые опирается повествование. Ведь события не только подлежат историческому объяснению и связываются между собой в форме истории 15 . Даже самое нейтральное изложение событий невозможно без их интерпретации, которая, по образному выражению Т. Зелдина, скрепляет события, подобно цементу 16 . Наконец, информацию о событиях прошлого историк получает из документальных источников, и пока источники молчат, событие отсутствует.

«История событий» рассказывает о социальном мире, представляя его как констелляцию или цепь действий разных уровней. Другой вариант, типичный для современной историографии, — применение комплексного подхода, который был традиционно характерен для макроистории, к единичному событию, локализованному во времени и в пространстве. Он предполагает пристальный (что недостижимо при изучении крупных событий и протяженных периодов) и всесторонний (экономический, социальный, политический, ментальный и т. д.) анализ конкретных явлений. Популярностью микроисторического подхода также объясняется характерное для современной историографии внимание к событиям (подробнее см. т. 2). Надо сказать, что реабилитация события, связанная с появлением глобальной истории и микроистории, несколько повысила и престиж традиционных исторических работ, написанных в жанре рассказа. Стало как-то само собой очевидно, что без такого способа конструирования реальности и ее интерпретации тоже не обойтись.

Понятный интерес профессиональных историков к мелким событиям ныне часто обосновывается научной программой «фрагментации истории». Это — реакция части академической среды на ситуацию, при которой долгое время передовыми и ведущими считались исследования, ориентированные на «исторический синтез», долговременные тенденции, большие длительности, макроструктуры и т. д. Однако, как нам кажется, на начальном этапе излишне много энергии было растрачено не на развитие и утверждение «казусного» подхода, а на обсуждение манифестов, направленных про-

14 Le Roy Ladurie 1974 [1966]: 4. is Люббе 1994 [1973]: 219. 16 Зелдин 1993 [1976]: 160.

483

тив уже не актуальных «общих законов» и «исторического детерминизма». При этом, естественно, самим сторонникам «истории в осколках» никак не удается соответствовать некоторым своим программным положениям и избавиться от принципа каузальности или от объяснительного дискурса.

б) Событие и темпоральная организация истории

Отношения события и времени очень тесные, но не столь простые, как может показаться на первый взгляд. С одной стороны, как отмечал Ф. Бродель, время можно измерять событиями 17 , с другой — человеческие действия сами измеряются астрономическим временем («битва длилась до захода солнца», «Столетняя война»). Более того, именно в связях между событиями мы можем постичь время и пространство, которые «являются способами выражения отношений между объектами и событиями» 18 .

Роль человеческого действия как исходного элемента исторического времени связана с датировкой. Сама природа действия такова, что событийная история привязана к хронологии. Именно хронология задает рамки, в которых располагаются происшествия, из которых и отбираются события. Проще говоря, датирование как маркировка времени означает, что когда нас спрашивают, что происходило в таком-то году, мы называем некие события, придавая этому времени определенные качественные характеристики. В свою очередь датировка как темпоральная организация истории означает, что при ответе на вопрос о каком-либо событии мы прежде всего называем время, когда оно произошло, тем самым фиксируя его темпоральную позицию в исторической реальности. По формулировке Г. Зиммеля, «мы помещаем событие в объективно протекающее время не для того, чтобы оно соучаствовало в его протяженности, но для того, чтобы каждое событие получило соотносимое с другими местоположение» 19 .

Так или иначе события, происшествия, случаи в историческом повествовании располагаются последовательно, а их датировка издавна входила в обязанности историка и для многих составляла одну из увлекательнейших сторон исторического поиска. Но при этом как способы датировки, так и отношение к датам существенно

17 Бродель 1977 [1958]: 119. i» Giddens 1981. 1: 30—31. 19 Зиммелъ 1996 [1917]: 524.

484

различались в разные эпохи (подробнее см. гл. 11). В частности, «Средневековье, столь же жадное на даты, как и наша эпоха, датировало события по другим правилам и с другими целями» 20 . Хронология Средневековья имела знаковый характер, т. е. она не определялась объективным временем, которое может быть точно измерено. Средневековый человек не испытывал нужды в отсылке к числу, но ему нужна была ссылка на время. Поэтому историки Средневековья не терзались сомнениями, характерными для современных историков, рассказывая

«...подряд о событиях, единственная связь между которыми состояла в том, что они происходили в одно время: град, появление удивительных метеоров вперемешку с битвами, договорами, кончинами героев и царей» (Блок 1986 [1949]: 17).

Новое время породило иное отношение к датировке событий, которая в гораздо большей степени несет смысловую нагрузку, и цепь событий, выстроенных в хронологическом порядке, стала подчиняться некоему замыслу, концепции, априорным правилам отбора значимых происшествий и т. д. Одновременно возрос интерес к научной хронологии, которая начала формироваться в XVII в. (подробнее см. гл. 11). Когда И. Кант возражал против организации всей истории по хронологическому принципу, он критиковал теологическую концепцию времени как провиденциалистского плана, которому должна следовать история, но вовсе не отрицал хронологии. Однако, по его мнению, хронология должна следовать за историей 21 . Кант выдвинул задачу создания исторически имманентных временных критериев, и эти критерии все четче проявлялись в исторических и теоретических дискуссиях конца века Просвещения.

В XX в., особенно в первые десятилетия после второй мировой войны, доминирование структурной истории проявилось в резком снижении интереса к хронологии. Между тем для конструирования прошлой социальной реальности существенно, когда произошло то или иное событие, хотя бы ради определения порядка человеческих действий, не говоря уже об установлении каузальных связей; и датировка — важный вклад историка в обществознание. Кроме того, если хронологическое время легко разрушается в структурной истории, в истории ментальности или в истории культуры, то в событийной истории, больше чем в какой-либо другой, мы сталкиваемся с необратимостью исторического времени. Именно поэтому поветрие пренебрежительного отношения к хронологии оказалось не-

20 Ле Гофф 1992 [1964]: 165.

21 Цит. по: Koselleck 1985 [1979]: 246.

485

долгим, а сознательное стремление к дехронологизации истории замкнулось в основном в рамках постмодернистской историографии. В целом же, поэкспериментировав, большинство историков в конце 1970-х годов признало «необходимым... вернуть историческому тексту единство и стройность, утвердить его на надежных хронологических опорах» 22 .

Первоначально в историографии событие полагалось как единичное происшествие, возведенное в ранг значимого, затем историки стали оперировать «не точечными», или макрособытиями, — политическими, социальными, экономическими. Они обычно понимаются как целая цепь событий, охватывающих достаточно протяженный период (война, революция и др.) и составляющих его содержание. В подобные критические времена события, следующие одно за другим и обычно относимые к рядовым (встречи, переговоры и т. д.), уже в глазах современников становятся историческими и определяют параметры макрособытия. Так,

«собрать воедино тысячи или сотни тысяч отдельных событий и назвать их „битвой при Трентоне", или „Американской революцией" или биографией Линкольна, или Гражданской войной, это значит прийти к согласию по поводу истории (to agree on a story)» (Commager 1970: 301).

Впрочем, даже за многими единичными событиями обычно подразумевается целый ряд предшествующих. Это проницательно заметил еще Л. Толстой:

«Когда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам идти на войну, мы соединяем в одно одновременно выраженное приказание ряд последовательных приказаний, зависевших друг от друга... Он приказал нынче написать какие-то бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра — такие-то декреты и приказы по армии, флоту и интендантству — и т. д. и т. д. — миллионы приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий, приведших французские войска в Россию» (Толстой 1957 [1863—1869]. 2: 748).

События, следующие одно за другим, образуют временной ряд, который не является простой совокупностью несвязанных между собой действий. Историческое мышление как раз и основывается на предположении (или априорном принципе) о существовании внутренних, или необходимых, связей между событиями во временном ряду, так что одно событие необходимо ведет к другому, и поэтому возможно вести исследование от настоящего к прошлому.

22 Дюби 1992: 57. 486

«Конечно, событие обладает целым рядом значений и связей. Иногда оно свидетельствует об очень глубоких движениях, и с помощью надуманной игры в „причины" и „следствия", игры, излюбленной историками прошлого, может быть связано с временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности. Растяжимое до бесконечности, оно легко или с некоторыми трудностями увязывается со всей цепью событий, с предшествующими фактами и кажется нам неотделимым от них» (Броделъ 1977 [1958]: 119).

В цепи происшествий, характеризующих макрособытия, нередко можно выделить центральное событие-символ: например, похищение Елены, Бостонское чаепитие, взятие Бастилии, выстрел в Сараево, залп «Авроры», поджог рейхстага (сплошной терроризм и экстремизм!).

Следующая функция события, связанная со структурированием исторического времени, — демаркация исторических периодов. Событие в этом значении трактуется как разрыв исторического времени, перерыв в постепенности. Уже античные историографы за основу деления истории на периоды брали события, но не любые, а только «значимые». Еще более характерна разметка прошлого по важным событиям для христианской историографии.

«Разделив историю прошлого на две части, христианская универсальная история, естественно, будет стремиться и к дальнейшему делению. Поэтому она станет выделять и другие события, не столь решающие, как Рождение Христа, но также по-своему важные, события, делающие все произошедшее после них отличным от того, что им предшествовало. Таким образом история делится на эпохи или периоды, каждый из которых имеет специфические особенности и отличается от периода, предшествовавшего ему, каким-нибудь событием» (Кол-лингвуд 1980 [1946]: 49—50).

Историография Нового времени придала эпохам и периодам совершенно новое звучание, наполнив их качественным содержанием (подробнее см. гл. 12).

В бесконечной череде исторических событий выделяются эпохальные события, определяющие век или эпоху. Историки рассматривают их или как начало, или даже как источник последующих изменений и считают эпоху исчерпанной, когда их влияние сходит на нет. Именно о таких событиях писал Н. Гоголь в статье, посвященной преподаванию истории, призывая

«...показывать их так, чтобы все видели ясно, что они великие маяки всеобщей истории... (которые) должны быть обозначены ярко, сильно, должны выдвигаться на первом плане со всеми своими следствиями, изменившими мир» (Гоголь 1978 [1835]: 42).

487

Эпохальные события конденсируют вокруг себя эпоху, выражая ее сущность и дух. К несчастью для современников, это преимущественно события драматического, даже трагедийного плана. Но по понятным причинам эпохальные события привлекают к себе }|

особенное внимание историков. Споры о них не утихают и длятся нередко не один век. Поиски исходного события, события-ядра, требуют установления некоего предела, «порога фрагментации», за которым событие как таковое разрушается. Выделение события немыслимо без установления хронологических «до» и «после». Как замечает Р. Козе л лек, содержание события может простираться за временные границы «до» и «после», но нам представляется, что в этом случае речь идет не о событии, а о цепи событий, в которую оно включается 23 . Если же мы понимаем под эпохальным событием первопричину, то мы непременно сталкиваемся с известными всем трудностями причинно-следственного анализа, который может уводить в прошлое до бесконечности.

В историографии существуют общепризнанные эпохальные события. Одно из них — Великая французская революция. Значение этой революции в Европе и США было очевидно уже современникам, которые называли свое время эпохой революции и не сомневались, что процесс этот будет продолжаться 24 . Возьмем для примера слова великого Гёте, произнесенные им в обращении к прусским офицерам накануне проигранной затем битвы при Вальми против войск Французской революции: «Отсюда и сегодня начинается эпоха в мировой истории, и вы можете сказать, что вы были при этом» 25 .

Значение Французской революции было признано определяющим для всего хода XIX в. Как писал в конце позапрошлого века английский историк Дж. Роуз, именно «самые страшные и важные» для всей истории события Французской революции возвестили о наступлении XIX в., «ибо этот великий переворот оказал глубокое влияние на политическую и еще более глубокое — на общественную жизнь Европейского континента» 26 . Многие шли еще дальше, возводя Французскую революцию в ранг исключительных по своему значению событий мировой истории. По мнению немецкого историка К. фон Роттека, высказанному в 1848 г., в мировой истории не было более важного события, чем Великая французская революция; более того, не было события, сопоставимого с ней по своему значению. Как иронически отмечает Э. Хобсбоум (Хобсбаум), не все историки

2 3 Koselleck 1985 [1979]: 246.

2 4 Хобсбаум 1991 [1990]: 20.

2 5 Цит. по: Hornung 1993: 9.

2 6 Rose 1895: 1.

488

были столь категоричны. Одни считали, что это было наиболее значительное событие со времен падения Римской империи в V в. н. э., другие — «из слишком активных защитников христианства или слишком прогермански настроенных немцев — полагали крестовые походы или Реформацию в Германии событиями не менее важными» 27 .

Примером значения эпохальных событий из более близкой нам истории может служить идущая сейчас среди историков дискуссия о том, какое событие воплотило в себе сущность XX в. и определило его лицо. Американский историк Дж. Лукач настаивает на том, что XX столетие определялось двумя мировыми войнами. Русская революция, создание атомной бомбы, конец колониальной империи, образование коммунистических государств, господство двух супердержав, раздел Европы и Германии — это все, по его мнению, последствия обеих мировых войн 28 . Тезис о мировых войнах как основополагающих событиях XX в. убедительно обосновывают и многие другие весьма авторитетные авторы.

Расстояние между этими войнами было столь небольшим, что в литературе для обозначения 1918—1939 гг. прочно утвердился термин «межвоенный период». Авторитетный немецкий специалист по истории международных отношений К. Хилдебранд обозначает это время как «войну в мире и мир в войне» 29 , а К. Брахер, объединяя обе войны и межвоенный период, дает повод для размышлений о том, не были ли эти годы (1914—1945) современной версией Тридцатилетней войны 30 . Органическая связь обеих войн выражается не только в коротком интервале между ними. По сути дела одна война в определенной мере продолжала другую. Семена второй войны были посеяны еще в ходе первой, так что межвоенный период был в равной мере и послевоенным, и довоенным. Как пишет К. Брахер, то, что в зачатках имелось в 1918 г. «как идея или фермент, техническая возможность и крайняя последовательность, — воплощалось грубыми методами национал-социализма во второй мировой войне» 31 . Действительно, трудно переоценить груз последствий первой мировой войны. Известный американский дипломат и крупный историк Дж. Кеннан назвал ее «великой исходной катастрофой этого столетия» 32 , а немецкий историк Г. Манн — «катастрофой-матерью» всех катастроф XX в. 33

2 ? Хобсбаум 1991 [1990]: 24.

2 8 Lukacs 1994: 11.

29 Так называется статья Хилдебранда (Hildebrand 1989).

3 0 Bracher 1992: 206.

31 Bracher 1992: 205.

32 Цит. по: Bracher 1992: 204.

33 Mann 1992 [I960]: 547.

489

Социально значимое событие делает исторически важным соответствующий период времени. Таково, например, историческое значение для американцев октября 1929 г. или Гражданской войны 1860—1864 гг. для южан в США. Социальная значимость времени, отмеченного определенным событием, может существовать для одних социальных или политических групп и отсутствовать для других. Например, 1937 г. в России. Впрочем, роль того или иного момента или периода, связанного с конкретным событием, может определяться не только политическими пристрастиями, но и кругозором той или иной общественной группы, спецификой ее образования или интересов. Сказанное справедливо для событий, относящихся к сферам культуры, науки, техники и т. д.

Даже протяженность рассматриваемого периода оказывает влияние на отбор «значимых» событий и их интерпретацию. «Чем короче фаза времени для исторического события, тем больше наша история будет состоять из разрушений, катастроф, битв, убийств и внезапных смертей» 34 . Однако как бы плотно ни был заполнен событиями период, привлекший внимание историка, созданная им история будет фрагментарна. Процитируем пример из Г. Зим-меля:

«Историческая картина, именуемая нами Семилетней войной, не содержит в себе пустот, она тянется с августа 1756 г. по февраль 1763 г. Но в действительности непрерывны только события, которые длились в этих временных границах, а также в локализуемых войной пространственных границах. „История" этого времени никоим образом не является непрерывной... Историческая картина, которой мы действительно располагаем на основе исследований и фантазии, состоит из прерывных отдельных картин...» (Зиммелъ 1996 [1917]: 525).

Очевидно, что масштабы периода, избранного историком для исследования, определяют калибр значимых для этого отрезка времени событий. Как отмечал, например, К. Леви-Строс,

«...не только иллюзорно, но и противоречиво мыслить историческое становление как непрерывное развертывание, начатое с доистории, закодированной десятками или сотнями тысячелетий, развивающейся в шкалу из тысяч, начиная с четвертого или третьего, а затем продолжаясь в виде секулярной истории, нашпигованной, по прихоти каждого автора, ломтями годичной истории в рамках столетия или по дням в рамках года, если даже не по часам в течение дня. Все эти даты не образуют одного ряда: они принадлежат различным видам... События, которые являются значащими по одному (временному)

34 Коллингвуд; цит. по: Martins 1974: 265. 490

коду, не остаются таковыми по другому. Закодированные в системе доистории, наиболее известные события новой и современной истории перестают быть существенными; за исключением, возможно (и опять-таки мы об этом ничего не знаем), некоторых мощных аспектов демографической эволюции, осуществляемой в глобальных масштабах, открытия парового двигателя, электричества и ядерной энергии» (Леви-Строс 1994 [1962]: 319).

Очевидно, что событийная история в «чистом» виде, подразумевающем последовательное шествие событий в единой хронологической и каузальной связи, является весьма условной. Она может рассматриваться либо как простейшая форма исторического дискурса, либо, с современной точки зрения, как одна из крайних степеней абстракции исторического анализа. Например, мало кто будет спорить, что историю культуры невозможно интерпретировать в рамках линейного хронологического времени. Так, каждая группа явлений в искусстве имеет собственную временную последовательность, а хронологически они могут далеко отстоять друг от друга. То же относится к политическим отношениям, социальным движениям, философским доктринам.

Но наряду с наглядным представлением о точках-событиях на оси времени, у историков существует представление о некоем «историческом континууме», прошлом, настоящем, а затем будущем, в котором события вступают между собой в отношения последовательности, причинности и взаимозависимости и по воле историка образуют самые разнообразные структуры.

2. Структуры: статика и динамика

В Новое время в изучении истории постепенно сложились два основных подхода, ни один из которых в конкретном исследовании последовательно реализовать невозможно, но можно декларировать. Сторонники первого полагают, что история собственно состоит в описании событий, сторонники второго пытаются анализировать историю, по возможности игнорируя исторические события и фокусируя внимание на социальных целостностях (обществах, культурах, цивилизациях, общественно-экономических формациях — т. е. подсистемах и элементах подсистем социальной реальности), которые интерпретируются как структуры.

491

а) Становление структурного анализа

Поскольку понятие «структура» используется в разных значениях, коротко остановимся на истории термина. Само слово «структура» (structura) уже в классической латыни имело два значения: во-первых, здание, сооружение, постройка; во-вторых — расположение, порядок. В Средние века термин «структура» служил одним из способов определения понятия формы (форма как структура, т. е. организация содержания). В Новое время термин «структура» стал активно использоваться лишь в XIX в., прежде всего в химии, где он применялся в рамках возникшей в это время теории химического строения вещества. Заметим, что в современном русском языке исходные значения латинского «структура» адекватно передаются словом «строение», которое имеет два значения: 1) здание, постройка; 2) взаиморасположение и связь составных частей чего-либо, образующего единое целое.

В конце XIX в. термин «структура» начал применяться в психологии, в частности, в работах В. Вундта и его последователей (так называемое структуралистское направление в психологии), а также одного из предшественников гештальтпсихологии К. Эренфельса, занимавшегося изучением перцептивных структур. И хотя ге-штальтпсихология в целом относится к функциональному, а не структурному направлению в психологии, сторонники этого подхода также пользовались понятием структуры, но, скорее, в средневековом значении «формы» 35 . Тогда же, в конце XIX в., термин «структура» впервые был применен в лингвистике (Ф. де Соссюр).

В первой половине XX в. понятие структуры берут на вооружение этнологи или культурные антропологи (начиная с работ Б. Малиновского и А. Рэдклифф-Брауна) и литературоведы. В частности, в работах представителей русской формальной школы в литературоведении — В. Проппа, Б. Томашевского, А. Реформатского и других — «структура» связывалась и со средневековым значением «формы», и с психологическим понятием «гештальта» 36 . Наконец, во второй половине XX в. термин «структура» прочно утверждается в социальных и гуманитарных науках благодаря развитию так называемого структурно-функционального подхода в социологии (Т. Парсонс, Р. Мёртон и др.) и структуралистского направления в культурологии (К. Леви-Строс, М. Фуко в период «археологии знания» и др.).

35 См.: Ярошевский 1976: 232—233; 348—349.

36 См.: Ханзен-Лёве 2001 [1978]: 256—258.

492

Соотношение понятия «структура» с понятием «система» не вполне ясно. С одной стороны, под структурой часто понимаются компоненты или элементы системы. С другой стороны, точно так же структура определяется как совокупность устойчивых связей или отношений в системе. Наконец, структура может интерпретироваться как некая целостная система в совокупности ее элементов и связей, обладающая определенной устойчивостью и упорядоченностью. В результате возникает и четвертое значение, а именно — «порядок» системы (социальный порядок, культурный порядок), ее внутренняя устойчивая организация.

Суммируя, можно сказать, что в целом понятия системы и структуры достаточно близки. Напомним, что в общем виде «система» (греч. ??????? — целое, составленное из частей, соединение) определяется как совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом и образующих определенную целостность, единство. Но если система подразумевает постоянное изменение, то структура характеризует устойчивые, относительно неизменные характеристики системы, ее «внутреннее устройство». Именно акцент на постоянстве, неизменности и был заложен во всех основных «структуралистских» концепциях, от Вундта и де Соссю-ра до Парсонса и Леви-Строса. В некотором смысле все концепции структуры исходили из химических или биологических ассоциаций: например, когда вы мнете пластилин, меняется его форма, но молекулярная структура остается неизменной; человек может двигаться, но структура его организма (органы и связи между ними) не меняются.

В этом смысле систему социальной реальности мы по сути интерпретировали в гл. 2 как структуру, рассматривая ее основные компоненты и связи между ними (точно так же в гл. 3 в рамках анализа понятия «знание» мы исследовали эволюцию представлений о структуре человеческой психики). Структура — это теоретическая схема системы. Поэтому приведенная нами история системных представлений об «устройстве реальности» является историей взглядов на структуру мира в целом и отдельных его подсистем. В качестве типичного примера структурной концептуализации можно привести существовавшие со времен античности и особенно популярные в Средние века и раннее Новое время представления об обществе как подобии человеческого тела, выделявшие отдельные элементы (голова, руки, ноги и т. д.) и связи между ними. Легко заметить, что применительно к социальной реальности начиная с конца XIX в. понятие структуры используется в рамках всех трех дифференцированных нами подсистем — личности (структуры психики),

493

общества (социальные структуры) и культуры (языковые структуры, текстовые структуры, а также структуры системы ценностей, системы знания и т. д.).

В XX в. системный подход, опирающийся на методологию внешне далеких от изучения общества дисциплин — биологии и кибернетики, — оказался мощным инструментом в руках представителей социальных наук. Неудивительно, что к нему активно начали обращаться и историки. С появлением современных социологических версий понятия «структура» — структурно-функциональной и структуралистской — в историческом исследовании, прежде всего в рамках «структурной истории», постепенно утверждается более формализованный анализ общественных структур. При этом представители разных историографических направлений и школ в зависимости от подхода к изучению социальной реальности выделяют не только разные структуры, но и используют разные структурные концепции.

В современной историографии можно найти аналоги всех основных структурных походов к анализу социальной реальности, прежде всего структурно-функциональный, где концепция структуры относится к комплексу социальных институтов (государство, семья и т. д.) и структуралистский, в центре внимания которого находится система культуры. При этом историки выделяют и более дробные структуры, например, демографические, властные, геополитические, экономические, ментальные и множество других. Структурная история занимается конструированием не человеческих действий, а общественных структур (и, кстати, в структурной истории процесс конструирования прошлой социальной реальности предстает более наглядно). В то время как события инициируются и переживаются конкретными людьми, структуры надындивидуальны и интерсубъективны. Их никогда нельзя свести к отдельным личностям и лишь изредка можно связать с четко определенными группами. Временньхе константы структур пересекают хронологически обозримое пространство опыта, доступного субъектам, вовлеченным в события.

Как отмечалось в гл. 2, одна из основных проблем, возникающих при использовании структурного (системного) подхода состоит в соотнесении между собой надындивидуальных объективных структур и индивидуальных субъективных действий. Проблема отношений между действиями индивидов и социальной структурой включает целый ряд вопросов, актуальных для современной социологии и стимулировавших многолетнюю дискуссию. В этой дискуссии отчетливо различимы три основных подхода.

494

Представители методологического индивидуализма, этномето-дологии или феноменологической социологии считают первичным человеческое действие, отрицая детерминирующее воздействие структур на индивидов, которые сами «создают мир вокруг себя». В этом лагере можно встретить даже крайнюю позицию, согласно которой «никакой социальной структуры вообще не существует».

Представители второго подхода, основы которого заложил Э. Дюркгейм, а наиболее последовательное развитие он получил в работах функционалистов, предлагают заниматься исключительно социальными структурами, которые в свете их теорий определяют и действия, и характеристики индивидов.

Сторонники третьего, синтезирующего, подхода (например, П. Бергер и Т. Лукман, Э. Гидденс, П. Бурдьё) отвергают и идею структур, полностью детерминирующих действия индивида, и тезис об индивидах, свободно создающих свой мир. В их концепциях акцент делается на взаимовлиянии человеческих действий и существующих в социальном мире структур (см. гл. 2). Так, по мнению Бергера и Лукмана, смыслы, придаваемые индивидами своему миру, становятся институционализированными или превращаются в социальные структуры, а структуры становятся частью систем смыслов, используемых индивидами, ограничивая тем самым их действия. Очевидно, что ключевыми для указанного подхода являются следующие вопросы: каким образом структуры определяют действия индивидов или каким образом индивиды создают свой мир (и структуры этого мира); чем определяется соотношение между свободой действий субъектов и структурными ограничениями.

Легко заметить, что те же вопросы, переведенные в чуть-чуть другие формулировки, всегда представляли интерес для историков Нового времени: — общество vs. индивид, социальные закономерности и свобода воли, роль личности в истории (структура и действующие субъекты), роль случая (события) в истории (структура и действие). Наиболее распространенным вариантом теоретического противопоставления объективных структур и субъективных действий в историографии является противопоставление структур и событий (которые, как было показано выше, и являются действиями или результатами действий, оставляя в стороне внесоциальные явления — природные и трансцендентные).

Как отмечалось выше, в середине XX в. влияние социологии привело к настоящему гонению на события в историографии. Колоссальное ускорение развитию аналитической и структурной истории придали представители школы «Анналов», которые ставили своей целью разъяснение социальной действительности методом реконст-

495

рукции объективных процессов и структур, низводя роль событий в историческом процессе до второстепенной. Эти идеи получили широкий отклик и в других странах. Например, немецкий историк В. Конце, выделяя роль хозяйственных, социальных и культурных систем, утверждал, что именно они образуют «опорную структурно-историческую» основу событий 37 . Однако, как справедливо замечает Р. Зидер, ни Конце, ни Бродель, подходу которого он следовал, не предприняли попыток более подробно истолковать или разъяснить, как соотносятся эти факторы друг с другом и каково их отношение к событиям 38 .

По мере того как структурная история приближалась к своему идеалу, она все больше рисковала превратиться в историю без событий. Однако ее безраздельное господство в историографии оказалось относительно недолгим. В последние десятилетия историки стали утрачивать интерес к структурному анализу, а многие новые подходы к изучению истории весьма благоволят к событию. Нередко оно становится исходным пунктом исследования: маленькое или значительное, жизненный путь одного индивида или событие в жизни специфической группы. Более всего это характерно для таких направлений, как история повседневности, история семьи. Но и в истории ментальности или истории женщин мы легко обнаружим примеры подобного рода. Нередко целью такого подхода становится создание структуры, но не путем конструирования серий однотипных человеческих действий, которые потом соотносились одна с другой (как это было популярно в середине 1960-х годов), а на основе «одновременно специфического и глобального понимания общества через событие, экзистенцию или практику» 39 .

В середине XX в., когда одним из контрапунктов исторической дискуссии стало противопоставление «событий» «структурам», на какое-то время возобладал дихотомический подход, при котором событие и структура рассматривались как оппозиции, взаимоисключающие друг друга. Но нам представляется более конструктивной точка зрения К. Ллойда, который считает, что концепция структур и концепция событий образуют не дихотомию или дуализм, а сим-биотическую дуальность 40 . Строго говоря, Ллойд просто повторяет применительно к истории тезис, сформулированный Э. Гидденсом на общетеоретическом уровне: «Теорий структурации основана на

57 Conze 1956: 16.

58 Зидер 1993 [1990]: 170.

39 Chartler 1988: 59.

40 Lloyd 1993: 40.

496

посылке, что этот дуализм должен быть реконцептуализирован в качестве дуальности» 41 (см. гл. 2).

Разница между дихотомическим и дуальным подходом состоит в том, что первый основан на противопоставлении. В результате многие представители структурной истории старались по возможности исключить событие из исторического дискурса, а сторонники «событийного» подхода заявляли, что они вообще не пользуются понятием «структура», что было заведомо неправдой. В рамках второго подхода события и структуры трактуются как относительно автономные объекты, несводимые один к другому и в то же время неразрывно связанные. Нам представляется, что к концу XX в. большинство историков стало разделять именно эту позицию.

Другая важная проблема, возникающая при проведении структурного анализа, — это соотношение постоянства и изменений. Каким образом можно совместить представления о существовании постоянных структур и относительной неизменности социальной реальности с не прекращающимся ни на минуту потоком социальных и культурных действий, каждое из которых в той или иной мере влияет на систему и обусловливает ее изменения? Уже в XIX в. многим обществоведам стало очевидно, что в теоретических целях анализ социальной реальности должен быть разделен на две части, одна из которых исходит из идеи постоянства, а другая — изменения 42 .

К тому времени такое разделение уже было концептуализировано в рамках одного из разделов физики, а именно — механики, где существовали понятия статики и динамики. В XIX в. основатель «социальной физики» О. Конт прямо перенес концепции статики и динамики в социологию. В конце XIX в. эти понятия стали использоваться в экономической теории, причем экономисты пошли даль-nie и заимствовали из механики еще и принцип равновесия системы (статического и динамического). Тогда же, в конце XIX в. Ф. де Со-ссюр фактически ввел понятия статики и динамики в лингвистический анализ языковой системы, но, чтобы слегка отмежеваться от физики, обозначил их как «синхронию» и «диахронию» (термины «диахрония» и «синхрония» образованы от греч. ??? — через, ?????? — время и ????????? — одновременный). В дальнейшем именно эти термины стали активно использоваться в историографии (видимо, историки также хотели дистанцироваться от физики в большей степени, чем социологи и экономисты).

4 1 Giddens 1984: xxi.

42 О теориях социальных изменений см.: Штомпка 1996 [1993].

497

Говоря о диахроническом и синхроническом анализе, можно сказать, что в первом случае явление трактуется как звено в длинной исторической цепи и определяется его «генетический» код, связь, историческая преемственность и прерывность по отношению к однотипным, родственным явлениям. Во втором случае в поле зрения оказывается горизонтальный срез, анализируются связи данного феномена или процесса с другими, существующими и взаимодействующими с ним одновременно. Первый подход предполагает исследование эволюции явления, происходящей при сохранении внешней по отношению к нему причины (факторов), которые действуют на протяжении длительного периода. Второй включает в поле зрения всю совокупность взаимодействующих явлений и процессов, которые и определяют в конечном счете форму и историческую роль интересующего нас феномена.

Ф. де Соссюр нашел очень выразительный образ для объяснения идеи синхронии, сравнив ее с шахматной доской в некий момент шахматной партии. Для наблюдателя в общем безразлично, как получилось данное расположение фигур: оно совершенно освобождено от всего, что ему предшествовало. Наблюдатель, следивший за всей партией, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто в критический момент пришел взглянуть на состояние игры. Может быть, де Соссюр был посредственным шахматистом и недооценивал важность элемента вовлеченности в игру для ее квалифицированного анализа, но суть исследования в рамках синхронистического подхода он выразил ясно.

Различие между «событийной» и «структурной» историей одно время также тематизировалось как «диахрония» и «синхрония». Изначально в самом деле структурная история была связана прежде всего с синхроническим анализом состояний систем социального мира, в рамках которого проблемы изменений, эволюции оказывались на заднем плане. Но полностью игнорировать динамику невозможно, и сторонникам структурного подхода все равно пришлось решать проблемы соотношения стабильности и изменений, постоянства и прерывности и вытекающую отсюда задачу деления прошлого на «однородные» состояния (эпохи или периоды) и периоды трансформации, «разрывов» и т. д. Далее мы проанализируем основные концептуальные подходы к этим проблемам (см. т. 2).

С теоретической точки зрения, в основе любой простейшей содержательной периодизации истории общества лежат две посылки, которые, впрочем, редко артикулируются в явном виде. Первая состоит в представлении об относительной неизменности, постоянстве каких-то характеристик социальной реальности, вторая подразуме-

498

вает наличие «разрывов» или качественных изменений состояния системы (ее структуры). При этом посылка о постоянстве является частичной — она предполагает выделение какой-то одной неизменной структуры, но при этом могут анализироваться изменения во всех остальных структурах при условии, что они не влияют на ту, которая была выделена в качестве основы для периодизации.

Не менее важна и идея «разрывов» или «переломов», которая, впрочем, также имеет частичный характер и относится к радикальному изменению лишь какой-то определенной структуры.

«...Понятие прерывности занимает важнейшее место в исторических дисциплинах. Для классической истории прерывность была некоей неосознаваемой данностью, которая проявлялась в хаосе рассеянных событий (решений, случаев, начинаний, открытий) и подлежала преодолению в анализе, — ее следовало обойти, редуцировать, стереть во имя торжества непрерывного событийного ряда. Прерывность, которую вытравляли из истории, была как бы знаком темпоральной разлаженности. Теперь же она стала одним из основополагающих элементов исторического анализа, играющим троякую роль.

В первую очередь, она обусловливает темпоральные действия историка (а не то, что он извлекает из своего материала), ибо тот должен выявить, хотя бы гипотетически, возможные уровни анализа, методы, соответствующие каждому из них, и особые периодизации. Прерывность является также результатом самоописания (а не тем, что должно исключаться при помощи анализа), в задачу которого входит определение границ того или иного процесса, точек изломов, нарушений привычного хода вещей, амплитуды колебаний, порогов функционирования, разрывов причинно-следственных связей. Наконец, прерывность — это концепт, которому ученый придает все новые и новые спецификации, вместо того, чтобы пренебрегать ими или рассматривать разрывы как нерелевантный зазор между двумя позитивными фигурами» (Фуко 1996 [1969]: 12).

В итоге можно говорить о создании своего рода разрывно-стационарной концепции, подразумевающей существование стационарных периодов относительно неизменной структуры, разделенных некими интервалами, когда эта структура резко меняется. Из вышесказанного очевидно, что на самом деле историки занимались структурированием прошлой социальной реальности задолго до появления «структурного подхода» и освоения структуралистских методов. На практике разрывно-стационарная модель исторического процесса издавна концептуализировалась двумя способами.

Первый и очень древний способ в качестве точек «разрыва» использует определенные события. Имплицитно предполагается, что данное событие (или действие) радикально меняет состояние систе-

499

мы (ее структуру), соответственно, история делится на «до» и «после» события.

Событие нередко служит вехой, отделяющей одно стационарное состояние от другого. Событие становится исторически значимым в рамках нарративного конструирования, когда оно отмечает начало или конец чего-либо, что считается важным 43 . Понятно, что, когда мы имеем дело с непродолжительными периодами, событие, как правило, и служит водоразделом при переходе от одной структуры к другой. Простейшая модель такого типа — период правления (по существу речь идет о структуре системы политической власти). Момент смены правителя и выступает в качестве точки «разрыва»: до этого предполагается наличие одной структуры власти, после — другой. Еще один, более глобальный, пример — Воплощение Христа: до этого события земной мир находился в одном состоянии, после — в качественно ином.

При таком подходе предельно очевидна и связь между структурой и человеческим действием. Например, решение начать войну, принимаемое в конечном итоге одним человеком, приводит к формированию структур общественной жизни в военных условиях, совершенно отличных от условий мирного времени. Это касается всех втянутых в войну государств, их институтов (в широком смысле) и ценностей, повседневной реальности и в не меньшей мере системы личности (психика и поведение индивидов в условиях войны также претерпевают радикальные изменения). Точно так же день заключения мира, связанный с принятием важных решений и с человеческими действиями, для победителей и побежденных означает переход к иной структуре «мира» (контрибуции, восстановление экономики, формирование механизмов контроля над побежденными, оживление культуры и образования, воссоединение семей и т. д.).

Второй подход идет с другой стороны, от периодов стабильности определенных структур. В рамках структурного подхода к периодизации объектом исследования становились времена, наполненные определенным содержанием, например: Ренессанс, период абсолютизма, классицизм, Викторианская Англия, НЭП и т. д. Историческое время можно структурировать по стилям в искусстве или по поколениям культурных элит. Во всех таких случаях границы периода становятся более расплывчатыми, но в неявном виде наличие такой границы (и некоего разрыва) все равно подразумевается. Этот подход первоначально возник за пределами собственно историографии, а именно — в социальной философии или историо-

43 Dray 1970: 259. 500

софии, в XVIII в. Именно тогда начались попытки выделения различных стадий, эпох, периодов, этапов и проч.

Эти поиски, естественно, не прошли мимо внимания историков. Это видно даже на примере одной из сугубо историографических систем периодизации — деления истории на Древнюю, Среднюю и Новую. Первоначально она шла от событий-разрывов (падение Западной Римской империи и Восточной Римской империи). Но в XVIII в. акценты меняются — исходной становится идея постоянства (содержания эпохи), а точное определение границ между ними отходит на второй план (хотя наличие разрывов все равно подразумевается). Уже с середины XIX в. «стационарно-разрывная» модель начинает фигурировать в исторических исследованиях в явном виде 44 .

В дальнейшем развитие структурных подходов шло по нескольким направлениям. В частности, наблюдался переход от «точечных» разрывов к интервалам и дифференциация структур. В исторической науке эти новые веяния концептуализировал Ф. Бродель в середине XX в., хотя сами идеи были выработаны до этого в рамках социальной философии и в общественных науках, помимо историографии.

б) Французская школа

Первая новация была связана с возникновением понятия «переходных периодов». Исторически она возникла как следствие отказа от определения стационарных периодов по разделяющим их событиям и усиления внимания к обратному процессу — выделению стационарных периодов, а затем — поиску границы, отделяющей один такой период от другого. Многие представители структурной истории в 1950—1960-е годы предлагали отказаться от системы периодизации истории, основанной на событиях, и перейти к датировке «по структурам» 45 . Но точная датировка «разрыва» в этом случае оказывается невозможной, поэтому «разрыв» тоже должен определяться как период.

Одним из первых переходных периодов, привлекшим внимание историков, стал переход от Средних веков к Новому времени. В гл. 12 мы подробно рассмотрим концепцию Древней, Средней и Новой истории. Здесь же отметим лишь, что в середине XIX в. началось обсуждение проблемы переходного этапа, пролегающего между двумя качественно различными (но внутренне однородными) перио-

44 См., например: Ранке 1898 [1854].

4 5 Соте 1956: 16ff.

501

дами истории Запада: Средневековьем и Новым временем. Едва ли не первым автором, предпринявшим попытку обозначить переходный этап между Средней и Новой историей, был Ж. Мишле, который в одном из томов своей «Истории Франции» выделил в качестве такого переходного периода эпоху Ренессанса 46 .

В исторических работах «разрывы» концептуализируются как динамические переходные периоды, на протяжении которых формируются новые структуры. Часто эти периоды именуются как «кризисы». В исторической науке вопрос о необходимости использования разных подходов к изучению переходных периодов и периодов равновесия (стационарных периодов) первым поставил Ф. Бро-дель. Уже в работе, посвященной Средиземноморью, он писал:

«Мне кажется, что история предстает перед нами как ряд кризисов, между которыми существуют какие-то площадки, эпохи равновесия, о которых историки говорят совершенно недостаточно» (Braudel 1949: 1095).

Идея чередования «стационарных» и «переходных», или кризисных, периодов в развитии общества и отдельных его подсистем к тому времени обсуждалась в обществоведении уже почти сто лет, но в основном в рамках теоретических стадиальных моделей (подроб-нее см. т. 2).

Второе изменение в подходах было связано с осознанием необходимости дифференциации структур. В XVIII—XIX вв., по мере активизации структурного подхода (хотя само слово тогда еще не использовалось), начали множиться различные модели исторического процесса, в которых деление истории на периоды осуществлялось в соответствии с той или иной структурой (экономической, политической, социальной, интеллектуальной и т. д. — вплоть до стилей в искусстве).

В XX в. это многообразие продолжало нарастать, в итоге стал образовываться своего рода хаос — каждый исследователь выбирал «свою» структуру, начинал выделять в ней стационарные периоды и разрывы и соответствующим образом проводить периодизацию. Ф. Бродель попытался упорядочить этот процесс по крайней мере на концептуальном уровне, предложив относительно целостную схему, подразделяющую исторические структуры на три уровня по критерию скорости происходящих в них изменений. Вместо равномерно текущего календарного ритма, размеченного большими и малыми событиями, Бродель разработал концепцию взаимодействия трех

46 Michelet 1833—1867. V. 7. 502

различных временных протяженностей, каждая из которых соответствует определенному типу исторических структур 47 .

В самых нижних слоях общественного бытия господствуют постоянство, стабильные структуры, основными элементами которых являются человек, Земля, космос. Время протекает здесь настолько медленно, что кажется почти неподвижным. Изменения взаимоотношений общества и природы, привычки мыслить и действовать измеряются столетиями. Это, по выражению Броделя, «длительная (временная) протяженность» (longue duree). На втором уровне находятся экономические и социальные структуры, где скорость изменения исчислется десятилетиями. Наконец, на поверхностном — политическом — слое истории события действительно измеряются не отрезками времени, а хронологическими датами 48 .

Такой подход, естественно, предполагал концентрацию интереса на изучении структур — говоря словами Броделя, «ансамбля, архитектуры исторических явлений». Существенно при этом, что Бро-дель понимал под структурой не умозрительную конструкцию, а историческую реальность, но не всякую, а лишь стабильную и, следовательно, медленно изменяющуюся во времени.

«Некоторые долговременные структуры становятся устойчивым элементом жизни целого ряда поколений. Иные структуры менее устойчивы. Но все они являются и опорой, и препятствием исторического движения... А как трудно преодолеть некоторые географические и биологические условия, некоторые пределы роста производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действия! (Узость духовного кругозора также может быть долгосрочной тюрьмой!)» (Броделъ 1977 [1958]: 124).

Структурная история, у истоков которой оказался Ф. Бродель, конечно, ассоциируется с его именем. Но представители структурной истории вне Франции не очень интересовались проблемами периодизации. Что касается французской историографии, представленной школой «Анналов», то здесь эта проблема оставалась на видном месте, но в большинстве случаев не в плане ее дальнейшей разработки, а в смысле осознания качественной неоднородности прошлого и небывалой прежде диверсификации тематики — изучения разных структур разного прошлого. Концепции, предложенные Броделем,

47 Броделъ 1977 [1958].

48 Концепция «трех слоев» времени Броделя сильно напоминает теологическую темпоральную конструкцию aeternitas—aevum—tempus, предложенную св. Августином и развитую св. Фомой Аквинским (см. гл. 4).

503

стимулировали постановку новых вопросов в рамках изучения истории, которые удачно сформулировал М. Фуко:

«Старые вопросы, занимавшие некогда историков (какова связь между событиями? как установить их „очередность"? в чем смысл пронизывающей их непрерывности? наконец, как обозначить совокупности, которые они образуют, и возможно ли определить некую всеобщность или необходимо ограничиваться восстановлением последовательностей?) отныне замещаются задачами совершенно иного рода: какие страты следует выделять? какие последовательности могут быть установлены? какие идеи периодизации к ним применимы? какие системы связей (иерархичность, преобладание, стратификация, однозначное определение, цепь причинности) свойственны каждому из них? какие ряды последовательностей мы можем вводить в том или ином случае? каковы те хронологические пределы, в которых мы размещаем событийные цепи?» (Фуко 1996 [1969]: 8).

Говоря более четким языком, можно выделить несколько направлений развития броделевских идей на конкретном историографическом уровне: теория стационарных периодов, концептуализация исторических кризисов, циклические модели, версии равномерных изменений и дехронологизация структурных периодов. Правда, большая часть проявлений этой активности ограничилась 1960—1970-ми годами, была заметна в основном во французской историографии, и в настоящее время представляет, скорее, историографический интерес.

Первое направление поисков было связано с выделением стабильных структур и превращением их в самостоятельный предмет исследования. Это совпало и, наверно, стимулировалось спадом интереса к политической истории и переходом к более детальному изучению тех областей жизни общества, где изменения происходят относительно медленно.

Противопоставив событийной истории изучение длительных процессов и явлений (историческую географию, демографию, изучение климата, питания, болезней, обычаев и культуры), последователи Броделя сконцентрировали внимание на диалектике исторического развития, взаимоотношениях пространства и времени, человека и природной среды. Главным резервуаром подобных идей исторических изменений стала школа «Анналов», представители которой начали исследовать прежде всего длительные процессы, отличавшиеся очевидной неравномерностью развития, долговременные структурные изменения (длящиеся столетие и больше). Историческое время в этих исследованиях характеризовалось большой протяженностью, малой скоростью и размеренным ритмом.

504

Предельное выражение концепция longue duree нашла в исторических работах, в которых абсолютно самостоятельную роль начал играть анализ статических состояний. В 1973 г. Э. Ле Руа Ладю-ри выступил с программной лекцией на тему «Застывшая история» 49 . Эта лекция в последующие десятилетия сама стала сюжетом исторической науки. Она надолго приковала к себе внимание, ее постулаты дискутировались и опровергались, причем в этом процессе активно участвовал сам автор, который впоследствии неоднократно комментировал и пересматривал положения своего знаменитого выступления.

Ле Руа Ладюри выдвинул идею «неподвижной» истории, предполагающей в конечном счете неизменность, постоянно самовоспроизводящуюся через изменения. Он предложил очень сжатое, но поражающее дерзостью и оригинальностью представление о взаимодействии структур и институтов французского мира на протяжении периода 1320—1720 гг., выдвинув тезис о том, что проблематика этого общества и этого периода «восстает против самого существования цифр, уводя назад, к старым представлениям о возможностях почти неподвижного состояния». Проанализировав крупномасштабные демографические процессы, он продемонстрировал

«...удивительное экологическое равновесие («Франции»), не исключавшее, естественно, ужасных, но быстро проходящих потрясений, а также негативных тенденций, столь характерных для популяционных изменений в животном мире» (Ле Руа Ладюри 1993 [1974]: 160).

Концепция Ле Руа Ладюри в каком-то смысле придала схеме Броделя логическую завершенность, констатируя почти абсолютную неподвижность, отсутствие даже очень медленных изменений, которыми характеризуется longue duree. Нетрудно заметить, что новый тип исторического времени у Ле Руа Ладюри образовывался путем синтеза с динамичным временем весьма драматических событий (войн, эпидемий и т. д.), значимость которых практически утрачивается, если рассматривать длительные временные интервалы.

Наверное, для тех, кто жил до Нового времени, неподвижность была достаточно очевидной. В Новое время, а тем более в наши дни, открыть «неподвижную историю» было довольно трудно, потому что она осталась далеко позади: люди давно живут в стремительно изменяющемся мире. Но, будучи открытой, она оказалась весьма популярной темой, преимущественно в среде французских историков-медиевистов. Как отметил П. Нора в 1974 г., «ускорение исторического процесса привлекло внимание к противоположному явле-

49 Ле Руа Ладюри 1993 [1974].

505

нию, обусловив более глубокое изучение постоянного и неизменного в истории общества» 50 .

В исторических исследованиях предпринимались попытки выделить долговременные стационарные структуры и в других подсистемах социальности реальности, вплоть до политической, которую сам Бродель относил к разряду наименее устойчивых и наиболее подверженных изменениям. Но, по мнению Ж. Ле Гоффа,

«...политическая история... оказалась бы почти „неподвижной", если бы, как то обнаружила политическая антропология, она не была привязана к конфликтной по существу, а значит динамической структуре общества. Речь идет о политической истории структур большой длительности, включающей одновременно аспекты геополитики... и анализ с использованием методов антропологии» (Ле Гофф 1994 [1971]: 189).

В рамках второго направления наряду с темой устойчивых структур, или «площадок», по выражению Броделя, не менее активно продолжала разрабатываться проблематика переходных, нестационарных периодов, или периодов «кризисов». До XIX в. термин кризис (греч. ??????? — решение, поворотный пункт, исход) традиционно использовался в медицине, и обозначал перелом в течение болезни, сопровождающийся быстрым понижением температуры и исчезновением всех признаков недуга. Кризис противопоставлялся лизису (греч. ????? — растворение, развязывание), т. е. постепенному ослаблению болезни и понижению температуры. Таким образом, кризис скорее имел положительные коннотации. Но в XIX в. этот термин начал применяться к социальным явлениям и приобрел негативный оттенок.

Так, в экономике понятие кризиса использовалось уже с середины XIX в., по крайней мере начиная с работы К. Жугляра «Торговые кризисы...» 51 . В последние десятилетия XIX и первые десятилетия XX в. это понятие стало активно употребляться социальными философами, характеризовавшими современное им настоящее как период упадка — «кризиса культуры», «кризиса духовности», «кризиса цивилизации» и т. д. Но в историографии понятие кризиса в то время использовалось лишь в работах по экономической истории. Положение изменилось в 1930-е годы, когда экономический кризис оказался настолько сильным, что вышел за рамки собственно экономической системы.

50 Цит. по: Стоун 1994: 160.

51 Juglar 1862.

506

«Анализ взаимосвязей, сопоставления, изучение человеческой природы, исторические аналогии — все это явно делалось как ответ на проблему номер один: кризис... „Мировой кризис" — эти слова повсюду, эта проблема — во всех умах... Целое поколение историков, занявших после второй мировой войны командные высоты в исследованиях, публикациях и преподавании, начало творить в обстановке великого экономического кризиса. Во Франции лидирующую роль сыграли Эрнест Лабрусс (1895—1988) и Фернан Бродель (1902—1985), которые оказали влияние на сознание всего общества. Их великие труды, вскормившие всю экономическую историю после второй мировой войны, были задуманы, выношены и созданы в атмосфере кризиса 1929—1933 гг.» (Шоню 1993 [1974]: 141, 139).

Начиная с 1930-х годов в исторических исследованиях понятие кризиса распространяется за пределы экономики или, точнее, экономические кризисы начинают увязываться с другими сферами жизни общества. Так, в начале 1930-х годов Ф. Симиан опубликовал работы о связи крупных политических событий с мировыми кризисами 52 . Чуть позднее Э. Лабрусс, исходя из анализа движения цен на сельскохозяйственную продукцию, поставил вопрос об экономическом кризисе в сельском хозяйстве как важнейшем факторе Французской революции 1789 г. 53 Он утверждал, что революция была вызвана «кризисом нищеты» и произошла в период длительного спада конъюнктуры. Сходную попытку корреляции движения экономических показателей с политическими кризисами Лабрусс предпринял в докладе на Парижском конгрессе, посвященном революции 1848 г., в котором он обсуждал проблему возникновения революций 54 .

В 1960-е годы для нового поколения историков проблема экономических кризисов отошла на второй план, но термин «кризис» оставался популярным и прилагался к самым разным явлениям. Он стал использоваться как антоним стационарного состояния, для характеристики периодов быстрого изменения любых структур. Традиционно к таким периодам относились, помимо экономических кризисов, периоды войн и революций. Но постепенно этот термин приобрел и расширительный смысл.

В исторической литературе определение какого-то этапа как «кризиса» необычайно распространено. Это приводит к забавным результатам: при сопоставлении нескольких работ с соответствующими заглавиями возникает картина своего рода «перманентного европейского кризиса» — ср., в частности, «Время реформ: кризис

S2 Simiand 1932а; 1932Ь. ?3 Labrousse 1933—1936. 54 Labrousse 1944.

507

христианства, 1250—1550», «Кризис Ренессанса, 1520—1600», «Кризис в Европе, 1560—1660», «Европа в кризисе, 1598—1648», «Экономика Европы в век кризиса, 1600—1750», «Кризис европейского сознания, 1680—1715», «Век кризиса: человек и мир во французской мысли XVIII в.», «Надвигающийся кризис, 1848—1861» и т. д. 55 Особенно «кризисным» почему-то выглядит период с середины XVI до середины XVII в. — ср., например: «Кризис аристократии, 1558—1641», «Кризис датского дворянства, 1580—1660», «Аграрный кризис в Иль-де-Франс, 1550—1670» и т. д.56

Третье направление — модели исторических циклов — возникло как попытка осмыслить одновременное присутствие в историческом дискурсе концептов кризиса и равновесия. Циклические концепции исторического развития, популярные со времен архаики, относительно мало интересовали историков, оставаясь уделом философов. Лишь со второй половины XIX в. циклические модели начинают использоваться в работах по экономической истории, но в довольно ограниченных масштабах. Однако экономический кризис 1930-х годов привлек внимание не только к собственно кризисам, но и к экономическим циклам. В это же время начинаются эксперименты с циклами разной продолжительности, а также предпринимаются попытки связать экономические циклы с социальными и политическими процессами.

Разработчики циклических моделей пытались применить концепцию циклов, и прежде всего 50-летних (так называемых циклов Кондратьева, или «длинных волн»), для анализа разноплановых исторических явлений. Они использовали ее для интерпретации экономической динамики, войн, революций, политической борьбы, идеологий, их характера и последствий. Этот же ритм они искали в культурных и демографических процессах 57 . Будучи безусловными апологетами концепции длинных волн, они не столько применяли ее в качестве инструмента анализа, сколько предпринимали попытки доказать ее универсальность. Последнее им безусловно удавалось в одном-единственном смысле: результаты всегда сходились с заранее известным ответом.

Сам Бродель также отдал дань этому модному увлечению, причем наряду с 50-летними кондратьевскими циклами он рассматривал и более длительные периодические 'колебания, которые имено-

55 Chaunu 1975b; Chastel 1968; Aston 1965; Parker 1979; De Vries 1976; Hazard 1935; Crocker 1959; Potter 1976.

56 Stone 1965; Petersen 1967; Jacquart 1974.

57 См.: Полетаев, Савельева 1993.

508

вал «вековыми трендами», граничившими по продолжительности с популярными в историософии циклами культур, цивилизаций и т. д. (подробнее см. т. 2). Эти циклы, или вековые тренды, датировались им следующим образом (мы указываем годы максимумов и минимумов) 58 :

Мах 1350 1650 1810/17 1973/74

Min ок.1250 1507/10 1733/43 1896

Каждый вековой тренд Бродель связывал с расцветом и упадком европейских миров-экономик и перемещением центра этих миров. Центром первого векового тренда была Италия (Венеция, Генуя и другие торговые города), центром второго — сначала Испания и Португалия (Лиссабон), затем Голландия (Антверпен и Амстердам); центром третьего векового тренда была Англия (Лондон). Тем самым схема Броделя близка и к еще одной политико-философской концепции, а именно — циклов гегемонии.

При этом в описании отдельных фаз вековых трендов у Броделя царит полный сумбур: «Если видишь перед собой вековые подъемы, то определенно понимаешь, что экономика и социальный порядок, культура, государство тогда явно процветают», «но в конечном счете... вековые спады способствовали культурным взрывам или тому, что мы рассматриваем как культурные взрывы. После 1600 г. — цветение итальянской осени в Венеции, Болонье, Риме. После 1815 г. — романтизм, воспламенивший старую Европу». Определение фазы подъема еще больше размывается утверждением, что в эти периоды «наблюдалось снижение реальной заработной платы. Прогресс в верхних сферах и увеличение экономического потенциала оплачивались, таким образом, страданием массы людей» 59 . Путаница с содержательным определением фаз «векового тренда» наглядно отражает условность циклических схем исторического развития, особенно, когда речь идет о сверхдлинных циклах, охватывающих более столетия.

Представители четвертого направления под влиянием идей Броделя выдвигали тезис о ликвидации разрывов, предлагая чисто эволюционную модель развития. Вариант «долговременной протяженности», т. е. медленных постепенных изменений, применительно к самым динамичным историческим событиям в определенном

58 Бродель 1986—1992 [1979], 3: 73.

59 Там же. 3: 81, 83.

509

смысле отстаивали в своих работах французские историки Ф. Фюре и Д. Рише 60 , П. Шоню, М. Ферро и др. Они пытались доказать, что даже в ходе революций, включая промышленную революцию, при внимательном анализе не обнаруживается качественных скачков.

Ратуя за универсальный подход, предполагающий в качестве задачи исторического исследования реконструкцию «длительной протяженности» и вековых ритмов, упомянутые историки считают бессмысленным придавать сколько-нибудь серьезное значение совокупности событий одного, пусть и бурного, десятилетия. Фюре причисляет революцию к разряду явлений, пригодных для удовлетворения «навязчивой склонности историков датировать события» 61 . А по мнению Шоню, убежденного сторонника количественной и «серийной» истории (смысл которой в замене единичных событий их рядом), «Революция и Империя — излюбленная тема приверженцев того рода истории, которую следовало бы назвать глупой (histoire bete) »62.

Концепция сторонников медленных изменений, достаточно равномерно распределенных во времени, по остроумному замечанию польского историка В. Вжозека,

«...сходится с классической лишь в одном пункте. Это — согласие, что термин „Французская революция" означает период в истории Франции конца XVIII в. ... С принципиальной же точки зрения для Фюре, Рише, Шоню, а также Ле Руа Ладюри и Броделя революции, в смысле ее классической интерпретации, не было. Они концептуализируют ее с помощью категорий, либо диаметрально противоположных классическому подходу, либо частично не согласующихся с ним» (Вжозек 1991: 64—65).

Как замечает В. Вжозек, в такой трактовке революция выступает просто как событие, и это «своего рода приговор», ибо исследователи этого направления относятся к событиям с пренебрежением.

В завершение отметим еще одну тенденцию, связанную с негативным отношением к попыткам структурирования исторического времени. Поскольку все компоненты социальной реальности относятся к разным подсистемам и структурам, то они все, в некотором смысле, принадлежат «разным временам» и не могут анализироваться в рамках единых исторических периодов. Очевидная ограниченность любой системы периодизации для нужд исторической

60 Furet, Richet 1973.

61 Furet 1972: 72.

62 Chaunu 1975a: 38.

510

интерпретации, конечно, предполагает постоянную критику. В последние десятилетия XX в. возникло направление, полностью отрицающее темпоральную сторону структурного подхода. Эта позиция характерна для некоторых представителей системного анализа, экспериментирующих с использованием дехронологического метода. Последовательные сторонники дехронологизации концептуально отвергают то, что многие историки отрицают имплицитно, а именно «хронологический монизм», «кажущуюся погруженность событий и институтов в более или менее непрерывную и гомогенную темпо-ральность». Английский историк-неомарксист П. Андерсон, которому принадлежат эти выражения, в своем исследовании, посвященном феномену абсолютизма, пишет, что

«...не существует такой вещи, как единый темпоральный медиум: поскольку времена Абсолютизма... особенно, необыкновенно разнообразны... никакая единая темпоральность не охватывает их...» (Anderson 1974: 10).

По его мнению, даже те отдельные фундаментальные явления, которые хорошо укладываются в формальную сетку «периодов» и рассматриваются как одновременные, на самом деле таковыми не являются. Их даты те же, их времена разные.

Попытки адептов дехронологизации довести до логического конца постулат о различии исторических времен событий, даты которых совпадают, многими историками воспринимаются с огромной озабоченностью. Например, А. Франк, дискутируя со сторонниками дехронологического подхода, замечает: «Как бы полезно ни было относить одно и то же явление к разным временам, более важно расположить разные вещи и места в едином времени исторического процесса» 63 .

Итак, с одной стороны, хронологическое время тает в воздухе под натиском разнообразных форм времени исторических структур и систем, в которых оформляется последовательность событий. «Определенная конфигурация событий помечает также и момент хронологического времени и тем самым занимает в нем законное место» 64 . С другой стороны, хронологическое время оказывается неразрушимым, так как эти совокупности объединяются в определенные периоды, которые оказываются, таким образом, значимыми для них всех.

63 Frank 1990: 160.

64 Kracauer 1966: 74.

511

В зависимости от выбора исторической концепции структурируется и историческое время. Конструкция исторического исследования, реализованная на основе структурного подхода, может задавать разную периодичность для разных систем социальной реальности. Для любой системы сначала определяются элементы структуры, далее связи между ними, а затем выясняется, как долго такая структура оставалась относительно стабильной. Например, в демографической истории сначала устанавливаются такие параметры, как численность населения, рождаемость, смертность, возрасты вступления в брак, количество детей в семье и тип семьи в целом и т. д., затем их взаимовлияние, после чего «демографический процесс» делится на соответствующие отрезки. Далее исследователь может заняться выяснением причин перехода системы из одного состояния в другое, ориентируясь не только на эндогенные, но и на экзогенные факторы, т. е. на влияние систем, внешних по отношению к демографической: экономической (занятость, урожайность), политической (войны, репрессии), социальной (миграции, рост благосостояния) и т. д. — вплоть до факторов природной реальности (изменения климата, эпидемии). Аналогичным образом можно смоделировать множество структурных подходов к периодизации.

Надо сказать, что выделение исторических периодов на основе структурных характеристик все равно имеет связь с событием, но отбор и интерпретацию событий определяет дизайн структуры. Акцент на структуры подразумевает упорядоченность причинных факторов и постулирует, что репрезентация событий подчиняется логике конструкции, в основе которой лежат структурные элементы (экономические функции, социальные иерархии, культурные смыслы и т. д.), а не временная последовательность. Таким образом, во всех подобных работах события, попадающие в поле зрения историка, будут задаваться структурой, избранной для исследования. Например, замечательные статьи К. Брахера, объединенные в сборнике «Переломные времена в истории» 65 , хотя и ставят в центр исследования важнейшие исторические события, предлагают системный анализ переломных исторических периодов. В подобных работах бал правит все-таки не событие, а интерпретация сложных исторических структур.

Конечно, «события могут быть только рассказаны, а структуры могут быть только описаны» 66 , но рассказ и описание взаимосвяза-

но Bracher 1992.

66 Koselleck 1985 [1979]: 105.

512

ны. С одной стороны, события являются предпосылкой для конструирования структур, с другой — устойчивые структуры могут определять форму события и даже саму возможность его сконструировать. Конструирование структур делает «видимыми» огромное количество не замеченных дотоле историками происшествий, превращая их тем самым в события. Здесь можно привести в пример работу Д. Бурстина «Американцы». В третьем томе, в главе «Уравнивая времена и пространства», проблема начавшегося в США со второй половины XIX в. изменения структур пространства и времени рассматривается на основе реконструкции цепи таких событий, как изобретение сгущенного молока, мясных консервов и технологии замораживания фруктов 67 . В результате получается, что структуры пространства и времени Бурстином не только «описаны», но и весьма подробно «рассказаны». Как отмечает В. Руднев,

«...событие становится событием в системе событий. Хронология лишь частный способ изложения системы событий. Система событий в целом задается господствующей в культуре моделью исторического времени и каждый раз тем, кто описывает конкретную систему событий. Событие — форма речевого акта... и, как любой речевой акт, оно прежде всего акт говорения, рассказ о событии» (Руднев 2000: 163).

Дуальность связи между событием и структурой состоит и в том, что нередко одно и то же явление можно трактовать и как событие, и как структуру, с чем мы и сталкиваемся в разных исследованиях. Так, выше мы рассматривали революции как модель макро-события, воплощающего в себе множество человеческих действий, но во многих исследованиях они концептуализируются как самостоятельные структуры с повторяющимся набором элементов. Например, в господствовавшей более века классической либеральной интерпретации время Великой французской революции 1789— 1799 гг. трактовалось как период трансформации, а сама революция — как результат системного кризиса феодального общества и становление институтов и ценностей общества буржуазного. Эта интерпретация охватывала одновременно экономические, социальные и политические структуры, в результате изменения которых во Франции за очень короткий исторический отрезок времени умер «Старый порядок» (название работы А. де Токвиля, ставшее нарицательным) и утвердился принципиально новый.

Рефлексии по поводу содержания отдельных исторических периодов и их соотносимости между собой становятся все более слож-

ы Бурстын 1993 [1958—1973]. Т. 3.

513