Савельева И., Полетаев А. Знание о прошлом: теория и история. Конструирование прошлого

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Глава 4. Прошлое

У истории много общего с другими дисциплинами. Она делит с ними предмет и заимствует их методы. И в то же время «отдельность» ее бесспорна. Она связана с конструированием прошлой социальной реальности. Такое смысловое определение исторического знания, сформировавшееся в XX в., выдвигает на первый план категорию времени. Эта мысль неоднократно высказывалась и до нас:

«Поскольку предметом истории как теоретического построения является прошлое — отделенное от настоящего и будущего, — то время, во всяком случае, принадлежит к важнейшим ее понятиям» (Зиммелъ 1996 [1917]: 517).

Об этом же в более метафоричной форме писал и Ф. Бродель:

«Историк ни на минуту не может выйти за пределы исторического времени. Время липнет к его мысли как земля к лопате садовника» (Броделъ 1977 [1958]: 134).

В XXI в. мысль о том, что история занимается изучением прошлого, кажется очевидной, однако еще в XIX в. на этой идее не акцентировалось внимание. Более того, само понятие «прошлого» и его отличие от «настоящего» до сих пор остаются не вполне определенными. В данной главе мы рассмотрим эволюцию представлений о прошлом и его роли в темпоральной картине социального мира. Но для этого необходимо начать с анализа категории времени.

1. Вечность и время

Время фигурирует в исторических сочинениях в разных ипостасях: как инструмент анализа, а иногда и как относительно самостоятельный объект изучения. Сосредоточенные на конструировании прошлого, историки явно или неявно используют некие образы

190

времени. По своей сути эти образы, или представления, являются инструментальными: с их помощью, а точнее, на их основе формулируются научные гипотезы и выводы.

а) Два образа времени

Особенно почетное место проблема времени занимает в философии. Количество трудов, специально посвященных этой теме, исчисляется сотнями, если не тысячами, не говоря уже о том, что почти каждый крупный философ так или иначе ее затрагивал 1 . В философии времени важнейшим является сакраментальный вопрос: «что есть время?», его несомненно можно отнести к числу «основных вопросов философии». Для нашего анализа, однако, существен несколько иной вопрос, а именно, как «выглядит» время. Речь идет об образе времени, складывающемся в сознании, и о тех качествах, которыми наделяется этот образ. Формирование представлений о времени осуществляется в разных типах знания — в философии, религии, искусстве, естественных науках, общественных науках (в том числе в истории).

Анализируя разнообразные концепции времени, прежде всего обращаешь внимание на то, что почти в каждой из них подразумевается наличие двух типов, точнее, образов времени. Эти образы (несмотря на некоторые различия в способах описания) в основе своей оставались практически неизменными на протяжении нескольких тысячелетий, что само по себе, как нам кажется, достаточно уникально и представляет самостоятельную тему для размышлений. Два типа, или образа, времени иногда обозначаются как вечность и время, но для простоты мы будем обозначать их как «Вре-мя-1» и «Время-2».

1. Архаичное знание. Исходными являются, естественно, архаичные образы времени, формирующиеся уже в так называемых примитивных обществах. Детально мы рассмотрим их позднее (см. т. 2), здесь же отметим, что уже во времена архаики формируются два базовых представления о времени, связанные с движением или изменением и так или иначе соотносящиеся с пространством. В простейшем виде «Время-2» мыслится как нечто движущееся (меняющееся), а « Время-1» — как некая среда, в которой происходит движение (изменение). Образы «движущегося» времени часто имели антропо-

1 Библиографию обзорных работ по философии времени см.: Савельева, Полетаев 1997: 73.

191

морфный или зооморфный характер — время могло идти, лететь, нестись вскачь и т. д. Движение времени также могло ассоциироваться и с некоторыми «текучими» субстанциями — водой, песком (особенно после изобретения водяных и песочных часов) — или с быстро движущимися предметами — стрелой, колесницей и т. д. Образ движения времени дополнялся некоей пространственной системой координат, определявшей, откуда и куда движется время.

Вторая группа образов основывалась на уподоблении времени пространству; в этом случае «изменения во времени» схожи с «движением в пространстве». Непосредственными образами такого типа являются «океан времени» или «море времени», но такие образы могли появляться только у приморских народов. Поэтому обычно создавался не столько образ самого времени, сколько образ движения (изменения) во времени. Для этого использовались эталонные образы предметов, которые постоянно движутся или постоянно изменяются в пространстве.

2. Античная философия. В античной философии четкое различение двух образов времени было впервые введено, насколько можно судить, Платоном, хотя он сам при этом ссылался на «древних и священных философов» как на своих предшественников 2 . Для обозначения этих образов он использовал два термина — «хро-нос» (??????) и «эон» (????), которые в русских переводах традиционно звучат как «время» и «вечность» 3 . Например, согласно Платону, Бог

«замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устроил небо, он вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, который мы назвали временем» (Платон. Тимей 37d—е).

Аристотель точно так же четко различал «время» (??????) и «вечность» (????). Время он определял как «число движения» или «меру движения», так как движение измеряется временем (а время,

2 См.: Борхес 1994 [1936а]: 163.

3 Трудность перевода заключается в том, что термины «эон» и «хронос» активно использовались в множестве философских и литературных произведений, написанных на греческом языке в течение более чем двух с половиной тысячелетий — от Гомера до поздневизантийских авторов. Естественно, что разные авторы, среди которых были и собственно греческие философы, и иудеи-эллинисты, и раннехристианские отцы Церкви, и византийцы, вкладывали в эти термины разные смыслы, не всегда соответствующие русским «вечность» и «время». Об употреблении термина «эон» см., например: Брагинская 1975, где приведена также библиография по этой проблеме.

192

в свою очередь, движением) 4 . Но этому сопутствовали совершенно изумительные общие рассуждения о психологии времени:

«... Так как число есть или сосчитанное или считаемое... (а) ничему другому не присуща способность счета, кроме души и разума души, то без души не может существовать время... Одна его часть была, и ее уже нет, другая — будет, и ее еще нет... (Поэтому) мы... время распознаем, [только] когда разграничиваем... предыдущее и последующее... и душа отмечает два „теперь" — предыдущее и последующее, тогда это [именно] мы и называем временем, так как ограниченное [моментами] „теперь" и кажется нам временем... „Теперь"... есть непрерывная связь времени: оно связывает прошедшее с будущим и вообще есть граница времени, будучи началом одного и концом другого... „Теперь" есть конец и начало времени, только не одного и того же, а конец прошедшего и начало будущего... Время и непрерывно через „теперь", и разделяется посредством „теперь"» (Аристотель. Физика 218а, 219а, 220а, 222а, 222Ь, 223а).

Такое впечатление, что эти высказывания принадлежат не древнегреческому философу, а какому-то экзистенциалисту XX в.!

Наряду с временем (которое, по Аристотелю, бесконечно) существует вечность. В частности,

«...вечные сущности, поскольку они существуют вечно, не находятся во времени, так как они не объемлются временем и бытие их не измеряется временем; доказательством этому (служит) то, что они, не находясь во времени, не подвергаются воздействию со стороны времени» (Аристотель. Физика 221Ь). Например, «Небо в своей целокупности не возникло и не может уничтожиться... оно... одно и вечно и... его полный жизненный век (????) не имеет ни начала, ни конца, но содержит и объемлет в себе бесконечное время» (Аристотель. О небе 283Ь).

Развернутое обсуждение различий между «хроносом» и «эо-ном» содержится в 7-й главе третьей Эннеады Плотина (ок. 204/205—269/270), где, в частности, говорится, что

«...время есть жизнь души, пребывающая в переходном движении от одного жизненного проявления к другому... Существующее до него есть вечность, не сопровождающая его в течении и не сораспространя-ющаяся с ним» (Плотин. Эннеады III, 7, 10).

3. Средневековая теология. Оппозиция «вечность—время» продолжала оставаться исходным пунктом теологических дебатов о времени в рамках христианской доктрины 5 . Возникнув в эпоху античности как проблема разграничения сфер приложения понятий

4 Аристотель. Физика 220а; 221а.

5 См.: Brabant 1937; Cullmann 1964; Brandon 1965.

193

вечности и времени, она превратилась в проблему отношения Бога к сотворенному им миру. На смену зону и хроносу, отождествлявшимися с языческими божествами, пришла идея вечности (aeterni-tas — божественного времени) и собственно времени (tempus — земного времени) 6 . Начало этой традиции положил св. Августин (354—430), давший яркую характеристику «времени Бога»:

«Все годы Твои одновременны и недвижны: они стоят; приходящие не вытесняют идущих, ибо они не проходят... Твой сегодняшний день не уступает места завтрашнему и не сменяет вчерашнего. Сегодняшний день Твой — это вечность...» (Августин. Исповедь... 11, XIII, 16).

Не менее блистательный пассаж содержат размышления св. Августина о «земном времени», где он развивает, вслед за Аристотелем и Плотином, идею о том, что понятие времени связано с душой (сознанием):

«Совершенно ясно теперь одно: ни будущего, ни прошлого нет, и неправильно говорить о существовании трех времен — прошедшего, настоящего и будущего. Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе, и нигде в другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего — это память; настоящее настоящего — его непосредственное созерцание; настоящее будущего — его ожидание» (Августин. Исповедь... 11, XX, 26).

Все те же идеи мы находим позднее и у Боэция (ок. 480— 524/526):

«...наше „теперь" как бы бежит и тем самым создает время и беспрестанность (sempiternitas), a божественное „теперь" — постоянное, неподвижное и устойчивое — создает вечность (aeternitas)... „Беспрестанность" (sempiternitas) — имя того беспрестанного, неутомимого и потому беспрерывно продолжающегося бега нашего „теперь"» (Боэции. Каким образом...).

Упомянем, наконец, известное высказывание св. Фомы Аквинского (1225/1226—1274) о том, что смысл различия между временем и вечностью

«...некоторые ищут в том, что вечность лишена начала и конца, а время имеет начало и конец. Однако э,то различие имеет акциденталь-ный, а не сущностный характер. Ведь (даже) если мы примем, что

6 Термин «aeternitas» активно использовался уже римскими авторами — Сенекой, Плинием Младшим и др. — в значении «бессмертная слава», «увековечить чье-либо имя». Цицерон употреблял его в значении «незапамятная древность».

194

время всегда было и всегда будет, в согласии с утверждением тех, кто полагает движение небес вечным, то различие между вечностью и временем останется, по словам Боэция («Утешение Философией». Кн. 5, гл. VI), в том, что вечность целокупна, времени же это не присуще, а также и в том, что вечность есть мера пребывания, а время — мера движения» (Фома Аквинский. Сумма теологии I. Q. 10).

Заметим, что хотя внешне в центре христианских теологических дебатов постоянно находилась проблема соотношения божественного времени (вечности) и земного времени, на протяжении Средневековья трактовка этой оппозиции постепенно изменялась. Если св. Августин в основном интересовался проблемой времени, то затем в центр теологических изысканий выдвинулась проблема вечности, а начиная с XIII в. опять усиливается интерес ко времени, который достигает апогея в эпоху Ренессанса.

В принципе, в христианской теологии существовало не два, а три образа времени. Еще св. Августин в «Граде Божием» ввел промежуточное понятие «век» (aevum), поместив его между «вечностью» (aeternitas) и «временем» (tempus), между божественным постоянством и все разрушающими земными изменениями 7 . Спустя несколько столетий это деление времени на три типа было возрождено св. Фомой. Вечность оставалась исключительной характеристикой Бога, ниже располагались ангелы, души, небесные тела и Церковь, существование которых предполагалось неизменным и определялось идеей века. Самый нижний уровень иерархии занимали бренные тела, подверженные процессам развития и разрушения 8 . Однако, по мнению большинства исследователей, эта конструкция не отменила оппозицию «вечность — время» в христианской доктрине, а лишь инкорпорировала в нее проблему постоянства и изменчивости.

4. Натурфилософия и естествознание Нового времени. Переход от Средневековья к Новому времени знаменовался, среди прочего, замещением религиозных представлений о времени естественнонаучными 9 . Уже в XVII в. концепция двух времен приобретает новый вид: идея божественной вечности сменяется идеей абсолютной длительности, а на смену представлениям о сущностном отличии «божественного» и «земного» времени приходит тезис о наличии объективного (абсолютного) времени и его субъективного восприятия

7 На этот факт обратила наше внимание В. Уколова.

8 Фома Аквинский. Сумма теологии I. Q. 10.

9 См.: Реихснбах 1985 [1928]; Уитроу 1964 [1961]; Грюнбаум 1969 [1963]; Ахундов 1982.

195

(относительного времени). Одним из первых этот новый подход сформулировал, по-видимому, Р. Декарт:

«...время, которое мы отличаем от длительности, взятой вообще, и называем числом движения, есть лишь известный способ, каким мы эту длительность мыслим» (Декарт 1950 [1644]: 451).

Более развернутую формулировку этой идеи мы находим у Б. Спинозы:

«...длительность — атрибут, под которым мы постигаем существование сотворенных вещей так, как они пребывают в действительности... Время не состояние вещей, но только модус мышления... служащий для объяснения длительности» (Спиноза 1957 [1663]: 278—279).

Примерно так же формулировал различие между «длительностью» и «временем» Г. Лейбниц:

«Длительность и протяженность суть атрибуты вещей, но время и пространство рассматриваются как нечто вне вещей лежащее и служат для того, чтобы измерять их» (Лейбниц 1982 [1685] :131).

Наконец, приведем известное высказывание И. Ньютона на ту же тему:

«Абсолютное, истинное математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает равномерно и иначе называется длительностью. Относительное, кажущееся или обыденное время есть или точная, или изменчивая, постигаемая чувствами, внешняя, совершаемая при посредстве какого-либо движения, мера продолжительности, употребляемая в обыденной жизни вместо истинного математического времени, как-то: час, день, месяц, год» (Ньютон 1936 [1687]: 30).

5. Философия новейшего времени. Свое окончательное оформление идея двух образов времени получила в конце XIX—начале XX в. По мере вытеснения натурфилософии философией человека на смену представлениям о наличии двух сущностно разных времен пришло понимание того факта, что речь должна идти лишь о двух разных мыслительных образах времени. Существенный вклад в разработку такого подхода к проблеме времени внес, по общему признанию, А. Бергсон 10 . По мнению Бергсона, следует

«...отличать длительность-качество, которую наше сознание постигает непосредственно... и „материализованное" время, становящееся количеством благодаря своему развертыванию в пространстве» (Бергсон 1992 [1889]: 104—105).

10 Подробнее об этом см., например: Capek 1971. 196

Мысль о том, что разные типы времени есть не что иное, как разные его образы, сосуществующие в сознании, была особенно четко выражена в работах основоположника феноменологии Э. Гуссерля. Вообще говоря, концепция времени Гуссерля имеет два уровня классификации. На первом уровне он выделяет три типа времени: «объективное время» — время мира; «являющееся время» («являющаяся длительность») — восприятие времени; «существующее время» — имманентное время протекания сознания.

Для нас, однако, особый интерес представляет второй уровень классификации, на котором выделяются два типа «являющегося времени», т. е. два образа времени, формирующиеся в сознании (точнее, два типа восприятия времени), — «объектив(ирован)ное время» и «интенциональное время» 11 . Гуссерль дает следующую характеристику процесса формирования «объектив(ирован)ного» времени:

«Возьмем событие во времени; я могу пережить его еще раз... я могу снова вернуться к нему в моем мышлении... Таким образом конституируется объектив(ирован)ное время» (Гуссерль 1994 [1928]: 124).

«Интенциональное» же время формируется совершенно иным образом:

«Каждое ощущение (т. е. первичное сознание времени. — И. С.; А. П.) имеет свои интенции, которые ведут от Теперь к новому Теперь и т. д.: интенции к будущему, а, с другой стороны, интенции к прошлому» (Гуссерль 1994 [1928]: 118).

Даже у М. Хайдеггера за нарочитой терминологической усложненностью изложения просматриваются два разных образа времени. Представление о первом из них явно восходит к Аристотелю (ср. выше):

«Когда нам приходится характеризовать время исходя из настоящего, мы, конечно, понимаем настоящее как Теперь в отличие от уже-не-те-перь прошлого и еще-не-теперь будущего... Так увиденное время оказывается рядом последовательных Теперь... Время, известное как ря-доположность последовательных Теперь, имеется в виду, когда время измеряют и рассчитывают» (Хайдеггер 1993 [1968]: 397).

Наряду с этим, по Хайдеггеру, существует так называемое «пространство-время», или «собственно время»:

«...наступающее, осуществившееся, настоящее... протягивают друг другу самих себя, и это значит: протяженное в них присутствие. В

11 Мы обозначаем здесь первый тип представлений как «объектив(иро-ван)ное время», чтобы отличать его от «объективного времени», упоминаемого Гуссерлем на первом уровне его классификации.

197

этом последнем высвечивается то, что мы называем пространством-временем. Под словом „время" мы только подразумеваем уже не последовательность Теперь одного за другим. Тем самым пространство-время тоже означает уже не отстояние между двумя пунктами Теперь расчисленного времени... Пространство-время означает... открытость, просвечивающую во взаимном протяжении наступающего, осуществившегося и настоящего» (Хаидеггер 1993 [1968]: 399).

6. Общественные науки. В XX в. два образа времени начинают широко использоваться в общественных науках 12 . В социологической литературе факт наличия двух образов или концепций времени впервые был отмечен, по-видимому, в статье П. Сорокина и Р. Мёртона 13 . Эти два образа времени они определили как «астрономическое время» («время часов») и «социальное время»:

«Астрономическое время одинаково, однородно, оно является чисто количественным, лишенным качественных различий. Можем ли мы так же охарактеризовать социальное время? Очевидно, что нет — существуют праздники, дни, посвященные выполнению определенных общественных функций, „счастливые" и „несчастливые" дни, базарные дни и т. д.» (Sorokm, Merton 1937: 621).

В течение почти трех десятилетий статья Сорокина и Мёртона оставалась едва ли не единственной социологической работой, в которой проблема «двух времен» обсуждалась в явном виде. По существу лишь в книге У. Мура 14 была предпринята попытка развить и дополнить эти первые, довольно простые, характеристики различий между «астрономическим» и «социальным» временем. Ситуация кардинально изменилась в 1980-е годы, которые знаменовали собой резкое усиление интереса социологов к проблеме «двух времен».

Э. Жак выделил два типа времени — «хронос» и «кайрос», — т. е. «время эпизодов», имеющее начало, середину и конец, и «проживаемое время интенций», которым, по его мнению, соответствуют две разные временные оси — наследования (succession) и намерений (intent; ср. с «интенциональным временем» у Э. Гуссерля и «сетью интенциональностей» у М. Мерло-Понти). Анализ двух концепций времени содержится и в работе Н. Элиаса, который обозначил их как «структурное» и «экспериментальное» время. Еще один пример — работа Т. Хэгерстранда, который различает «символическое» и «воплощенное» (embedded) время, т. е. концептуализированное время часов и календарей, и время, воплощенное в собы-

12 Библиографию см.: Савельева, Полетаев 1997: 484—485.

13 Sorokm, Merton 1937. !4 Moore 1963a.

198

тиях, вещах, условиях. Воплощенное время, по его мнению, является составной частью знания социального исследователя 15 .

Обсуждение двух концепций времени в экономической литературе, как и в социологии, началось лишь в 1930-е годы, в работах шведских экономистов Г. Мюрдаля и Э. Линдаля. В частности, они первыми поставили вопрос о непригодности « Времени-1» для анализа динамических процессов установления равновесия и попытались решить эту проблему с использованием концепции «Время-2». Из ранних исследований можно отметить также не очень известную работу У. Худа, в которой был поставлен вопрос о двух типах измерения экономического времени 16 .

Однако опять-таки, как и в социологии, всерьез проблема двух времен стала осознаваться экономистами лишь в 1960-е годы, прежде всего благодаря работам Дж. Шэкла 17 . Как отмечал Шэкл, существуют две концепции времени: бесконечное время, о котором можно мыслить, и моментное время (momentary time), в котором возникает мысль. Время как схема мышления отличается от времени как двигателя опыта. Первое — время, наблюдаемое извне вневременным наблюдателем. Второе — реальное время, в котором существует наблюдатель и в котором действуют экономические субъекты. Второе время является одномоментным, но именно оно обладает реальной динамической структурой, задаваемой памятью и ожиданиями 18 .

7. Художественная литература. Трактовка времени в литературе представляет самостоятельный и интереснейший объект изучения 19 . Тем не менее художественные образы времени традиционно перекликались с общими представлениями, присущими той или иной эпохе.

Так, в «Божественной комедии» Данте огромное внимание уделялось актуальной для XIII в. проблеме пересмотра взаимоотношений между временем и вечностью. Для средневекового сознания время бесправно, все права принадлежат вечности, и эта ситуация впервые меняется во временной структуре «Божественной комедии».

«Время главного героя стремится разорвать границы сугубо индивидуального опыта, оно переливается во время всего современного Данте

15 См.: Jaques 1982; Elias 1984; Hagerstrand 1985.

16 Myrdal 1939 [1934]; Lihndal 1939; Hood 1948. См. также: Currie, Steed-man 1990.

17 Shackle 1958; 1961.

18 Shackle 1961: 14—16.

19 См., например: Meyerhoff 1955; Иванов 1974.

199

поколения; более того, становится временем всемирно-исторической смены и обновления. Вечность, со своей стороны, утрачивает абсолютную трансцендентность, из надмирского бытия превращается в итог и сумму человеческой жизни» (Андреев 1979: 158).

В XV—XVI вв. время превращается в один из главных объектов философских рефлексий гуманистов, популярными становятся архаичные антропо- и зооморфные образы времени, актуализируется проблема борьбы со временем и т. д. Этот общий сдвиг представлений ярко проявляется, например, в пьесах и сонетах Шекспира 20 .

«У времени прожорливого можно Купить ценой усилий долгих честь, Которая косу его притупит И даст нам вечность целую в удел» (Шекспир. Бесплодные усилия любви I, 1)

В XX в. огромное влияние на художественные образы времени оказали работы А. Бергсона, который, как известно, стал лауреатом Нобелевской премии по литературе за 1927 г. «в знак признания его ярких жизнеутверждающих идей, а также за то исключительное мастерство, с которым эти идеи были воплощены» 21 . В частности, бергсоновские представления о времени и сознании постоянно фигурируют в романах Марселя Пруста и Вирджинии Вулф. Более того, бергсоновская концепция времени прямо излагается как минимум в двух известных произведениях: в «Волшебной горе» Томаса Манна (раздел «Экскурс в область понятия времени) и в «Аде» Владимира Набокова (начало IV части «Ткань времени») 22 .

Наконец, наличие двух образов времени, концептуализированных философами, плодотворно используется авторами научно-фантастических произведений, посвященных «путешествиям во времени». Но если философы стараются разделить эти два образа, то писатели-фантасты, наоборот, стараются их объединить. И объясняется это тем, что «смешение времен», т. е. одновременное сосуществование в сознании двух образов времени, приводит к довольно любопытным художественным эффектам.

С одной стороны, во всех научно-фантастических описаниях путешествий во времени (начиная с «Машины времени» Г. Уэллса, а особенно ярко у А. Азимова в «Конце вечности») отчетливо присутствует «Время-1», в котором все события, происходящие в разные времена, сосуществуют или происходят как бы одновременно,

2 ° См.: Барг 1979 [1976]. Гл. 2.

21 Лауреаты Нобелевской премии 1992 [1987], 1: 111.

22 См.: Манн 1959 [1924]: 145—147; Набоков 1996 [1969]: 487—503.

200

что и делает возможным перемещение в некую «точку» прошлого или будущего. С другой стороны, в литературных произведениях такого типа обычно присутствует и «Время-2», так как предполагается, что изменение прошлого (которое для действующего является настоящим в момент действия) может повлечь за собой изменение нашего настоящего (которое является будущим относительно этого настоящего-прошлого).

Именно в результате одновременного использования двух, в некотором смысле противоположных, концепций — «Времени-1» и «Времени-2» в наших обозначениях — возникает большинство так называемых «парадоксов путешествий во времени» (встреча самого себя в прошлом, вмешательство в прошлые события, приводящее к изменениям настоящего и будущего, и т. д.). Классический пример — рассказ Р. Брэдбери «Раскат грома», в котором человек, отправившийся на охоту в доисторическое прошлое, случайно убивает там бабочку и, вернувшись в настоящее, обнаруживает, что в результате оно полностью изменилось.

б) Базовые характеристики

Следует заметить, что все процитированные нами и многие другие мыслители не просто говорили о двух образах времени, но и представляли их примерно одинаковым способом. При этом можно заметить, что хотя общий принцип использования бинарной оппозиции при создании образов времени остается неизменным — все процитированные авторы говорят о двух типах времени и даже используют похожие термины для их описания, — смысловая наполненность двух образов времени может варьироваться. Эти вариации сводятся к нескольким пунктам 23 .

1. Материя или сознание. Прежде всего речь идет, естественно, о «первичном» философском отношении, а именно, — о соотношении материи и сознания. Даже в рамках сугубо материалистических воззрений, в соответствии с которыми время существует вне человеческого сознания, никто, пожалуй, не рискнет утверждать, что роль сознания применительно к категории времени несущественна. Строго говоря, здесь довольно четко проходит граница между естественнонаучными и общественнонаучными подходами к проблеме времени. Представители естественных наук (и философы, больше ориентированные на естествознание по образованию и кругу интересов) в

См.: Молчанов 1977; 1990; Маркина 1985, и др.

201

первую очередь осмысливают время в связи с материей как нечто существующее вне сознания. В свою очередь, представители общественных и гуманитарных наук, равно как и получившие гуманитарное образование философы, исследуют проблему времени прежде всего в ее связи с сознанием, поскольку в социальной реальности время проявляется только через сознание.

2. Субстанция или отношение. Даже у сторонников материалистических воззрений на природу времени существуют принципиально разные подходы к концептуализации этого феномена. Вплоть до начала XX в. ведущее положение в науке занимала точка зрения на пространство и время, которая наиболее последовательно была сформулирована Ньютоном. Согласно этой позиции, пространство и время представляют собой некие, ни от чего не зависящие сущности, в которых располагается и движется материя. В соответствии с этой «субстанциальной» концепцией ни один материальный объект не может существовать вне пространства и времени, тогда как последние вполне могут существовать без каких-либо материальных систем, и даже свойства их не зависят от наличия или отсутствия этих систем.

Современные научные представления о пространстве и времени сформулированы в теории относительности Эйнштейна. Концепция пространства и времени, лежащая в основе этой теории (обычно именуемая как «реляционная»), берет свое начало от Аристотеля, Лейбница и Гюйгенса. Согласно этим взглядам, пространство и время не являются некими самостоятельными сущностями, а представляют собой всеобщие и неотъемлемые свойства и отношения материальных систем. Пространственные и временные отношения рассматриваются как производные от материальных взаимодействий между физическими явлениями, событиями.

3. Движение времени или во времени. Эта проблема является одной из древнейших и возникает уже в архаичных системах знания. При этом надо сказать, что вопрос о сочетании представлений о движении самого времени и движении во времени остается нерешенным даже среди естествоиспытателей. В частности, известный физик С. Хоукинг характеризует современные естественнонаучные представления о времени и движении следующим образом:

«...с точки зрения законов науки, направление движения времени не является существенным. Однако имеются по крайней мере три стрелы времени, устанавливающие различие между прошлым и будущим. Это — термодинамическая стрела, определяющая направление увеличения энтропии; психологическая стрела, задающая такое направление времени, при котором мы помним прошлое, а не будущее; нако-

202

нец, космологическая стрела, т. е. такое направление движения времени, при котором вселенная расширяется, а не сужается» (Хокинг 2000 [1988]: 202; перевод уточнен нами — И. С.; А. П.).

Легко заметить, что здесь одновременно речь идет и о движении самого времени (в не вполне понятном «пространстве»), и о движении (изменении) во времени, как в пространстве. Строго говоря, эту двойственность можно обнаружить в любом философском словаре (курсив наш):

«Пространство и время — основные формы существования материи, ее неотъемлемые свойства. Пространственные отношения выражают, с одной стороны, порядок одновременно существующих событий, а с другой — протяженность материальных объектов. Временные отношения — это порядок сменяющих друг друга событий, а также их длительность... Пространство и время имеют объективный, всеобщий и универсальный характер. Это означает, что они существуют вне сознания, независимо от него, что они присущи всем предметам и явлениям действительности. Другими словами, какой бы процесс ни происходил в мире, он всегда совершается в пространстве и времени... Согласно современным представлениям, пространство трехмерно, время же имеет только одно измерение. Вместе они составляют единый четырехмерный континуум. Течение времени необратимо. Это означает, что всякий процесс развивается только в одном направлении — от прошлого к будущему» (Краткий словарь по философии 1979: 258—259).

Вообще говоря, если время уподобляется пространству, то в двойственности представлений о соотношении времени и движения нет ничего удивительного. Применительно к пространству пример такой двойственности входит в любой современный школьный учебник по физике, и едва ли не каждый испытывал эту двойственность на себе. Речь идет об ощущениях наблюдателя, находящегося внутри движущегося предмета (поезда или автомобиля). Если отсутствуют шумы и качка, то вы не можете точно сказать (особенно в момент начала движения), движется ли ваш поезд (автомобиль) или находящийся рядом (но движущийся в противоположном направлении). В рамках спатиализированных представлений о времени, условно говоря, могут возникать те же эффекты неясности ощущений — не то вы движетесь во времени, не то движется само время, не то движетесь и вы, и время. Главное, не забывать о том, что все это относится к сознанию и субъективному человеческому восприятию и ощущению времени.

4. Статичность или динамичность. Статическая концепция предполагает реальное и в определенном смысле одновременное существование событий прошлого, настоящего и будущего, рассматри-

203

вал становление и исчезновение материальных объектов как иллюзию, возникающую в момент осознания того или иного изменения. Динамическая концепция полагает реально существующими лишь события настоящего времени, рассматривая события прошлого и будущего как реально уже или еще не существующие 24 . Подобное различение можно найти уже в работах античных философов, но наиболее четко оно было сформулировано св. Августином, полагавшим божественную «вечность» статичной, а земное «время» динамичным:

«Годы Твои не приходят и не уходят, а наши, чтобы прийти им всем, приходят и уходят... Душа же человека существует лишь в настоящем, через которое переправляется будущее, чтобы стать прошлым (Августин. Исповедь... 11, XIII, 16; XXVIII, 38).

На современном научном языке это различение сформулировано в начале XX в. в работе английского философа Дж. Мактаггар-та 25 . В рамках первого подхода, который Мактаггарт назвал В-сери-ями событий, за каждым событием закреплена фиксированная временная точка, и события соотносятся по некоей абсолютной шкале в терминах «до» («раньше чем»), «одновременно» и «после» («позже чем»). Во втором варианте (?-серии событий) связь между событиями устанавливается наблюдателем, для которого все события упорядочены относительно его собственного времени, и отношение между событиями задается представлениями о «прошлом», «настоящем» и «будущем». Временная шкала в этом случае имеет относительный характер.

В первом случае, например, убийство Цезаря произошло «раньше» Великой французской революции, а первая мировая война — «позже». Во втором случае временные позиции этих трех событий могут быть самыми разнообразными: во время Галльской войны все они были «будущим», во время штурма Бастилии убийство Цезаря было «прошлым», революция — «настоящим», а первая мировая война — «будущим», и т. д. В свою очередь, «прошлое», как и «будущее», может быть более и менее отдаленным, и восприятие (оценка, представление) событий зависит от временной позиции наблюдателя относительно этих событий.

5. Гомогенность или гетерогенность. Данная оппозиция характеризует прежде всего качественную однородность или неоднородность времени. В первом случае подразумевается, что время является «пустым» или «открытым» и не имеет никакого самостоятельно-

24 Молчанов 1990: 101.

25 McTaggart 1908.

204

го содержания. Оно заполняется, только если мы помещаем в него некое событие. Это означает, что все моменты времени ничем не отличаются друг от друга, разве что положением на некоторой условной временной оси. В соответствии же с альтернативным подходом каждый момент времени имеет собственную смысловую наполненность, задаваемую присущими тому или иному индивиду представлениями о прошлом и будущем.

Представления о качественной однородности или неоднородности времени существенным образом влияют и на его количественные измерения. В рамках второго подхода предполагается существование некоторой универсальной абсолютной шкалы времени, расстояние между отдельными точками которой зафиксировано раз и навсегда (временной интервал между двумя данными событиями всегда неизменен). Во втором варианте никаких фиксированных промежутков времени между событиями не существует и мера времени зависит от субъективных представлений каждого человека (ср.: с тех пор прошло много времени, мало времени, мгновение и т. д.).

Отсюда вытекают и различия в определении понятия «скорости течения» времени. В первой концепции время не имеет собственной меры, оно измеряется движением, т. е. в конечном счете пространством, — достаточно вспомнить школьную формулу «время =рас-стояние/скорость» или тот факт, что все привычные единицы времени — секунда, минута, сутки, год и т. д. — непосредственно определяются на основе движения небесных тел. В контексте же представлений второго типа время не только обладает собственной мерой, но и может служить для определения характера процесса (время медленно текло, быстро летело и т. д.).

6. Дискретность или континуальность (математическая или психологическая непрерывность). Проблема дискретного и континуального времени является одной из древнейших в философии времени — она была поставлена в явном виде еще в V в. до н. э. Зеноном Элейским в его апориях «Ахиллес», «Стрела» и др. Если в каждый момент времени предмет находится в определенной точке, то как осуществляется движение, в какой момент предмет перемещается из одной точки в другую? Или: каким образом из геометрических точек (идеализированных объектов, не имеющих измерения, т. е. длины и ширины) складывается непрерывная линия, имеющая длину? Концепция дискретного времени представляет процесс как

«совокупность состояний изменяющегося предмета, каждое из которых должно обладать строго определенной пространственно-временной локализацией. В соответствии с этим каждый движущийся пред-

205

мет находится либо там, где он еще находится, либо там, куда он движется. Это предполагает невозможность его нахождения в некотором переходном состоянии, ибо если предмет не там, где он пока есть, и не там, где он, переместившись, окажется, то он должен был бы находиться и здесь и там, а это невозможно» (Маркина 1985: 49—50).

Представление о дискретности времени подразумевает так называемую математическую непрерывность (в данном случае речь идет не о непрерывности в смысле взаимосвязи череды мгновений, а о непрерывной делимости). Отсюда следует, что на какие бы малые промежутки мы ни делили время, один промежуток или точка всегда отделены от других, и между ними есть некоторое расстояние. Т. е. каждая точка времени изолирована от других (точно так же, как разделены точки на числовой прямой) 26 .

В соответствии же с континуальной концепцией время обладает, условно говоря, «психологической непрерывностью». Динамическая структура времени состоит из двух элементов: памяти и ожиданий. Благодаря им текущий момент времени связан со всеми остальными через восприятие индивида. Прошлое и будущее определяются «настоящим» и не существуют вне его, но точно так же текущий момент времени не может существовать без прошлого и будущего, ибо именно они и образуют настоящее.

7. Каузальная нейтральность или эффективность. Представление о каузальной нейтральности времени подразумевает независимость каждого состояния системы от данного момента времени. Само «перемещение» во времени, т. е. переход из одного момента в другой, не вызывает изменений. Пространственная ориентированность этой концепции времени означает, в частности, что нам безразлично: сравнивать ли разные состояния в пространстве или во времени.

26 Поскольку этот пункт иногда вызывает непонимание, поясним, что речь идет не о непрерывности функции, а о непрерывности множества, в данном случае — множества рациональных чисел, которому соответствует понятие числовой (в нашем случае — временной) оси. Хорошо известно, что множество рациональных чисел ровно настолько непрерывно, насколько и дискретно. Непрерывность достигается только в пределе, т. е. в* бесконечности, которая является ненаблюдаемой абстракцией, мыслительным конструктом. Доказательством непрерывности является то обстоятельство, что между любыми двумя рациональными числами (точками числовой оси) всегда можно поместить по крайней мере еще одно число. Но любые два конкретных рациональных числа (точки числовой оси) дискретны, так же как дискретны любые моменты времени (точки временной оси).

206

Альтернативная концепция времени предполагает его каузальную эффективность. Это означает, что меняется само время (или что «пространство» времени неоднородно) и состояние системы зависит от данного момента. Например, переход из одного момента времени в другой меняет представления как о прошлом, так и о будущем, т. е. преобразуется не только настоящее, но и множество других, связанных с ним, моментов времени. Кроме того, в соответствии с принципом каузальной эффективности состояние системы в определенный момент зависит от состояния системы в предшествующий момент времени — например, наши сегодняшние представления о будущем непосредственно влияют на это будущее.

Большая часть перечисленных дихотомий может комбинироваться в произвольном порядке. Чаще всего эти дихотомии группируются в два основных образа времени, которые обычно называют «вечностью» и «временем», а мы предпочитаем обозначать как « Время-1» и «Время-2». Обычно « Время-1» («вечность») представляется материальным, статическим, дискретным, гомогенным и каузально-нейтральным, а «Время-2» (собственно «время») — психологическим, динамическим, континуальным, гетерогенным и каузально-эффективным. Такие комбинации не являются обязательными: если внимательно проанализировать представления о двух типах времени, формулировавшиеся разными авторами (см. выше), то можно обнаружить существенные вариации в концептуализации каждого из образов. Тем не менее приведенный нами набор характеристик является, по-видимому, наиболее распространенным.

В рамках первого образа время, как правило, пространственно ориентировано (spatialized). Разные даты описываются как отрезки или точки временной оси. В любом случае время оказывается аналогичным пространству. Как подчеркивал А. Бергсон, сторонники концепции «Время-1» (которое он называл «физическим») представляют время как ряд состояний, каждое из которых гомогенно и, соответственно, само по себе неизменно 27 .

Отсюда следует, что любое движение осуществляется извне системы, т. е. является экзогенным. В «ньютонианской» системе просто связаны вместе статические состояния, и она не генерирует эндогенные изменения. Каждый период изолирован от остальных. В

27 См.: Бергсон 1998 [1907]: 319- 327.

207

результате или нам дан один период, в котором не происходит изменений, или есть изменение, но мы не можем показать, как оно было вызвано предшествующим периодом.

В рамках образа, обозначаемого нами как «Время-2», время является необратимым — эта мысль выражена, в частности, в известном изречении по поводу невозможности дважды войти в одну и ту же реку. При этом само течение времени образует «Творческую (в смысле созидательную. — И. С.; А. П.) эволюцию» (название работы Бергсона, опубликованной в 1907 г.), порождает непредсказуемые изменения, а тем самым задает неопределенность будущего.

Следует заметить, что каждый из двух образов времени представляется несколько односторонним и, будучи доведенным до абсолюта, вызывает определенное недоумение. Вот, например, как выглядит последовательное развитие образа «Время-1»:

«...Чем отличается в смысле статуса реального существования Бородинское сражение, произошедшее в 1812 г., от битвы за Москву в 1941 г.? И то и другое событие сейчас уже в прошлом, т. е., с точки зрения динамической концепции, нереально, но когда-то оба они были такой же реальностью, как и переживаемый нами сейчас момент настоящего времени... Где у нас доказательство того, что на каких-то интервалах мирового пространственно-временного континуума они не остаются реальностью? Что там не гремят пушки и не льется кровь? Только то, что мы их не воспринимаем? Но это как раз доказывает субъективный характер момента настоящего времени, как на этом настаивает статическая концепция» (Молчанов 1990: 118—119).

В свою очередь наглядным примером абсолютизации образа «Время-2» могут служить некоторые рассуждения А. Бергсона:

«Длительность предполагает, следовательно, сознание; и уже в силу того, что мы приписываем вещам длящееся время, мы вкладываем в глубину их некоторую долю сознания... Постепенно мы распространяем эту длительность на весь материальный мир. Так рождается идея вселенской длительности, то есть идея безличного сознания...» (Бергсон 1923 [1922]: 39).

Согласитесь, что образ, например, стола, предающегося грустным воспоминаниям о тех временах, когда он был деревом, вызывает некоторую оторопь, равно как и видение продолжающих стрелять пушек Бородинского сражения... »

В современной литературе широко распространен тезис о том, что любые концепции времени являются продуктами человеческого сознания. Наряду с этим, со времен Э. Дюркгейма, укоренилось представление, что продукты сознания являются социально и культурно обусловленными. Очевидно, что оба тезиса не слишком хоро-

208

шо согласуются с феноменальной стабильностью «двух образов» времени. Взгляды на проблему времени оказались необыкновенно устойчивыми — ни рост научного знания, ни творческая индивидуальность мыслителей не проявляются здесь столь же сильно, как в случаях с иными философскими концепциями. Следует ли из этого, что образы времени — это разновидность архетипов сознания (по Юнгу), и поэтому они не могут рассматриваться как социально обусловленные? Или устойчивость представлений о времени означает, что в каких-то кардинальных аспектах европейская культура и общество уже два с половиной тысячелетия остаются неизменными?

На наш взгляд, в данном случае, скорее, справедлива вторая гипотеза. В сущности здесь мы действительно видим наглядное подтверждение преемственности европейской культурной традиции. Приведенные выше взгляды на проблему времени не являются изолированными или, говоря языком математиков, «независимыми наблюдениями». Как правило, каждый из мыслителей, занимавшихся проблемой времени, усердно цитировал своих предшественников начиная с Платона и Аристотеля, а если даже и не делал этого, то демонстрировал явное знакомство с их работами. Можно лишь повторить вслед за У. Эко:

«Так мне открылось то, что писатели знали всегда и всегда твердили нам: что во всех книгах говорится о других книгах, что всякая история пересказывает историю уже рассказанную» (Эко 1989 [1980]: 437).

Факт многовекового сосуществования двух образов времени не означает, естественно, их равноправия и одинаковой значимости на протяжении всей истории европейской цивилизации. В частности, в эпоху Нового времени разработка концепции « Время-1» существенно продвинулась в XVII в., когда начали бурно развиваться математика и механика. Развитие концепции «Время-2» интенсифицировалось в конце XIX—начале XX в., когда произошла резкая «субъективизация» общественных наук. С некоторой долей условности можно говорить о доминировании образа « Время-1» в XVIII—XIX вв. и образа «Время-2» в XX в. Впрочем, хотя большинство современных философов уделяет основное внимание разработке концепции «Время-2», почти никто из них (и даже ярые экзистенциалисты) не отрицает полностью существование «Време-ни-1».

209

в) Два типа времени в истории

Существование двух типов времени совершенно отчетливо проявляется и в исторической науке. Обращение к концепции « Время-1» выражается в попытках «заполнить» время событиями. «Время-1» присутствует, в частности, в хронологии, без которой немыслима история: например, для любого современного европейского историка, использующего эру «от Рождества Христова», падение Рима произошло в 476 г., а первая мировая война началась в 1914 г., и между двумя этими событиями прошло именно 1438 лет независимо от субъективных представлений того или иного исследователя. Далее, историк может практически одновременно размышлять, например, об убийстве Цезаря, крестовых походах и Ватерлоо, что подразумевает одновременное «сосуществование» этих событий в сознании, в котором каждое из них находится в своей собственной «точке» времени.

Но вместе с тем историческое время воспринимается и как достаточно неоднородное: оно может быть более плотным, насыщенным или, наоборот, разреженным. Одни и те же интервалы времени, измеренные в календарных годах, представляются более или менее продолжительными. Точно так же очевидно, что упоминавшиеся выше св. Августин (354—430 гг.) и Боэций (ок. 480— 524/526 гг.) жили примерно «в одно время», а И. Кант (1724— 1804 гг.) и А. Бергсон (1859—1941 гг.) — «в разное», хотя промежутки времени, отделяющие смерть одного мыслителя от рождения другого, более или менее одинаковы. Для любого российского историка дистанция, например, между 1909 и 1913 гг. совсем не такая же, как между 1913 и 1917 гг., хотя в обоих случаях речь идет о промежутке в четыре года. Наконец, типичный историк Нового времени, начиная с эпохи Просвещения, размышляет в контексте каузально-эффективного времени. Выявление причинно-следственных связей между последовательными событиями является почти непременным атрибутом любого исторического сочинения.

Подобные примеры можно приводить и дальше, но, по-видимому, уже ясно, что в исторических исследованиях присутствуют как «Время-1», так и «Время-2». Вопрос заключается лишь в пропорциях этой «смеси», равно как и в определении факторов, влияющих на эти пропорции.

В связи с этим мы хотели бы остановиться еще на одной проблеме взаимодействия двух образов времени, а именно времени наблюдателя и времени действующего. В социологической и экономической литературе, посвященной проблемам времени, «Время-1»

210

иногда ассоциируется с представлениями «наблюдателя», а «Вре-мя-2» — с представлениями «действующего» социального субъекта 28 . Правомерность такого подхода, наверно, нуждается в дальнейшем уточнении, но для целей нашего исследования он вполне удобен и позволяет более четко структурировать обсуждаемую проблему.

Изучая общество, каждый исследователь, с одной стороны, является как бы внешним «наблюдателем», и в таковом качестве он использует в своем анализе « Время-1» — события социальной жизни при этом размещены во времени и заполняют его. С другой стороны, сам процесс «наблюдения» как действия протекает во «Вре-мени-2». Описание и анализ социальных процессов зависят от положения наблюдателя во времени, от того, что именно для него является «прошлым», «настоящим» и «будущим», и, соответственно, от его представлений о каждом из этих трех компонентов временного процесса — его «памяти» (знаний, информации, представлений о прошлом) и его «ожиданий» (прогнозов, представлений о будущем). Существенное значение имеет, наконец, степень осознания исследователем своей двойственной роли — наблюдателя и действующего лица. Довольно четко эта двойственность была сформулирована К. Ясперсом.

«Историческое сознание заключено в рамки некой полярности. В одном случае я отступаю, вижу в истории нечто противоположное, подобное далекому горному хребту, в ее целостности, в ее основных линиях и особых явлениях. В другом — полностью погружаюсь в настоящее в его целостности, в данное мгновение, которое есть, в котором нахожусь я, в глубинах которого история становится для меня настоящим, тем, что есть я сам. То и другое необходимо в равной степени — как объективность истории в качестве другого, существующего и без меня, так и субъективность этого „теперь", без которого то другое не имеет для меня смысла. Каждое из них в отдельности лишает историю ее действительности либо превращает ее в бесконечное знание, наполненное любым содержанием, либо предает ее забвению» (Ясперс 1991 [1948]: 275).

Заметим далее, что время действующего (т. е., условно говоря, «Время-2») также выступает в научных исследованиях в двух разных качествах. В первом случае темпоральные представления действующего в обществе субъекта или субъектов могут являться объектом анализа, проводимого наблюдателем, и исследоваться как самостоятельный феномен социальной жизни. Во втором случае,

28 См., например: Shackle 1961.

211

который мы, собственно, и обсуждаем в данном разделе, речь идет о концепции времени, используемой самим исследователем (социологом, экономистом, историком и т. д.) при анализе общественного развития. Здесь образ «Время-2» выступает не как объект, а как инструмент исследования.

Рассматривая эволюцию исторического времени, можно отметить, что до середины XVIII в. историю пытались писать исключительно с позиций наблюдателя, т. е. в рамках концепции «Вре-мя-1». Сообщавшиеся в работах исторические сведения претендовали на роль абсолютной истины (независимо от степени их надежности). Тем самым историческое знание предполагалось «абсолютным», а история прошлого — однозначной. Требовалось лишь установить характер и очередность событий, т. е. «заполнить» историческое время, и, будучи однажды расположена во времени, история прошлого не должна была претерпевать никаких изменений. Конечно, это не означает, что все писали одну и ту же историю, но каждый автор исходил из того, что рассказанная им «история», как и «история», на которую он опирается, — верна и не подлежит дальнейшему пересмотру.

Со второй половины XVIII в. время все чаще начинает рассматриваться не просто как среда, в которой происходят все «истории», — оно приобретает историческое качество. Иными словами, историческое время приобрело свойство, производное от опыта, и это означало, что прошлое в ретроспективе можно интерпретировать по-разному. Стало само собой разумеющимся, что история должна постоянно переписываться 29 . История была темпорализована в том смысле, что благодаря течению времени она изменялась в соответствии с данным настоящим, и по мере дистанцирования трансформировалась также природа прошлого. Как следствие, история теперь происходит не во времени, а через время. В XX в. эту мысль четко сформулировал Ж.-П. Сартр:

«Мы должны понять, что ни люди, ни их действия не находятся во времени: время, как конкретное свойство истории, созидается людьми на основе их изначального времяполагания (temporalisation)» (Сартр 1994 [I960]: 113 сн.).

Но «Время-1» не исчезло. Оно продолжает существовать как в традиционных формах — хронологическом принципе построения истории, нарративах и т. д., — так и в модернистских попытках использования каузально-нейтрального времени при создании «контр-

29 Koselleck 1985 [1979]: 249—250. 212

фактической» и «акцидентальной» истории. «Время-2», в свою очередь, в соответствии с научной модой все полнее воплощается в постмодернистских подходах к интерпретации истории, в попытках заменить рациональные способы реконструкции прошлого интуитивным «вчувствованием». По существу, как отмечал М. де Серто, «каждая историография использует время вещей как контрапункт и условие дискурсивного времени»*®.

История издавна обладала монополией на время мира в самом широком, предельном смысле. Но в отличие от настоящего, которым занимается целый ряд социальных наук, прошлое изучено крайне неравномерно и по тематике, и по периодам. С одной стороны, предполагается, что история «заполнена» событиями, которые сосуществуют одновременно. С другой стороны, эта «заполненность» истории не являет себя в некоем абсолютном абстрактном смысле. Историческое время «заполняют» историки. И как наблюдатели они действуют во «Времени-2», «заполняя» прошлое в соответствии с представлениями своего «настоящего». Временная неоднородность заполнения прошлого и субъективность этого заполнения — отличительные признаки исторического знания.

Эти рассуждения легко пояснить на примере любой хронологической таблицы, с которой знаком каждый. Если вас попросят составить хронологическую таблицу, скажем, для XV в., то вы приведете в ней список важных с вашей точки зрения событий, проставив соответствующие даты. Вообще говоря, идеология хронологических таблиц имеет еще более выраженные параметры «Времени-1», так как сначала пишется год, т. е. указывается «время», а уже затем событие, т. е. то, чем это «время» было «заполнено». Но так или иначе у любого изучающего вашу таблицу возникнут вопросы: что происходило между указанными датами и какие еще события имели место в отмеченные вами годы? Очевидно, что и выбор дат, и выбор заполняющих их событий — достаточно субъективны, ибо любая хронологическая таблица, да и история в целом, пишется во «Времени-2». Как отметил К. Леви-Строс,

«...меняющееся количество дат, применительно к периодам равной протяженности, измеряет то, что можно назвать напором истории: есть „горячие" хронологии, являющиеся хронологиями эпох, где, на взгляд историка, много событий имеют черту дифференциальных элементов; другие же, с точки зрения этого же историка (но не людей, их

30 Certeau 1988 [1975]: 88. Понятия «времени вещей» и «дискурсивного времени» у Серто примерно соответствуют используемым нами концепциям « Время-1» и «Время-2».

213

переживших), имеют весьма мало событий, а иногда и никаких» (Ле-ви-Строс 1994 [1962]: 318).

Содержательное насыщение времени детерминируется разными факторами. Прежде всего возможность «заполнить» время зависит от наличия сведений о нем — источников. Этот фактор действует в нескольких измерениях. Во-первых, существенно, какие элементы той или иной прошлой реальности фиксировались, какие данные или сведения собирались, что именно то или иное общество хотело оставить потомкам. Во-вторых, важное значение имеет и степень сохранности «источников»: что именно, почему и в каком виде дошло до наших дней. Немаловажным обстоятельством является также доступность источников. Под доступностью имеется в виду в том числе и возможность обработки: например, чтобы прочесть многие древние тексты, нужно было расшифровать мертвые языки.

Эти факторы, конечно, важны с точки зрения возможностей «заполнения» прошлого, но их все же не следует чрезмерно преувеличивать. Количество «источников» в целом постоянно нарастает. Особенно существенный прогресс был достигнут во второй половине XX в., когда появилась возможность обработки больших массивов документов с помощью компьютеров. Кроме того, как показывает современная практика, для конструирования прошлой реальности можно с успехом использовать косвенные источники, дающие нам информацию о том, о чем создатели этих «источников» и не помышляли.

Но главное, что влияет на «наполнение» прошлого историками, — это их интересы. Историки, как и другие обществоведы, изучают не время само по себе (период времени, момент времени), а социальную реальность, отдельные ее элементы, связи, типы действий и т. д. Степень изученности прошлого является лишь результатом процесса «освоения» пространства знаний о прошлой социальной реальности. Процесс постижения социальной реальности в историческом знании мы рассмотрим в деталях далее — во втором томе нашей работы. Здесь подчеркнем лишь еще раз, что «заполнение» прошлого соответствует концепции «Время-1», в которой один момент времени абсолютно ничем не отличается от другого, но сам процесс происходит во «Времени-2», в проживаемом настоящем. Поэтому интересы настоящего в основном и детерминируют степень освоения прошлого времени, глубину, прочность и конфигурацию наших знаний о том или ином периоде.

«Заполненность» времени определяется также политическими факторами и идеологическими доктринами. Помимо политических обстоятельств в Новое время существует и диктат научной моды,

214

влиятельных или ярких социальных теорий. И наконец, не следует забывать о «духе» времени. Именно он нередко порождает увлеченность определенными историческими периодами.

Неупорядоченность, дробность, неравномерность, мозаичность изученности различных подсистем в разные исторические эпохи и в разных географических ареалах, «белые пятна» и «серые ниши» прошлого — таков ландшафт исторического времени. Но историческое знание в целом позволяет, когда необходимо, перевести взгляд и увидеть все многообразие «мира истории»: структуры и связи, события и действия, бытие народов и повседневную жизнь, героев и «маленького человека», обыденное сознание и глобальные мировоззрения.

2. Прошлое и настоящее

Основу современного понимания «истории» составляет разделение прошлого (являющегося объектом исторического знания) и настоящего. Но такое разделение существовало далеко не всегда. Здесь мы рассмотрим два вопроса: как это различение формировалось и как оно концептуализируется в наше время.

Темпоральные представления, связанные с различением прошлого, настоящего и будущего, часто именуют «историческими». Это вносит некоторую терминологическую путаницу в обсуждаемую проблему. Во-первых, вплоть до XIX в., как отмечалось в гл. 1, история в значении знания не специфицировалась как знание о прошлом. Такой смысл укореняется только в XX в. В то же время темпоральные представления, связанные с различением прошлого и настоящего, появляются намного раньше. Во-вторых, не следует смешивать историческое знание и знание о прошлом в целом. Знание о прошлом существует в самых разных символических универсумах — философии, религии, искусстве, естественных науках и, наконец, в общественных науках. Таким образом, в аналитических целях мы разделяем темпоральные представления (различение прошлого и настоящего), знание о прошлом в целом (присутствующее в разных типах знания) и историю как специализированное обще-ственнонаучное знание о прошлом.

а) Формирование темпоральных представлений

История темпоральных представлений, т. е. различения прошлого, настоящего и будущего, рассматривалась целым рядом ис-

215

следователей с разных точек зрения 31 . Но, как и в случае с любыми коллективными представлениями, эта проблема продолжает оставаться дискуссионной.

Одним из наиболее перспективных подходов к изучению этой темы является, в частности, лингвистический анализ языковых темпоральных конструкций, и здесь сразу же выявляется тот факт, что проблема разделения прошлого и настоящего, столь тривиальная на первый взгляд, далеко не так проста. Еще Ф. де Соссюр отмечал, что

«... столь привычное нам различение времен чуждо некоторым языкам: в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего. В прагерманском языке не было особой формы для будущего времени...» (Соссюр 1977 [1907—1911]: 149).

Эту же точку зрения разделяют современные лингвисты, которые также подчеркивают, что различение прошлого—настоящего—будущего не является универсальным 32 .

Согласно А. Вежбицкой, многие годы занимающейся поиском семантических универсалий, общих для всех языков, применительно ко времени универсальными семантическими понятиями являются: 'когда' (время), 'сейчас', 'до', 'после', 'долго', 'недолго', 'некоторое время' 33 . В этом списке, как легко заметить, нет никаких слов, напоминающих «прошлое» и «будущее», хотя эти понятия могут быть сконструированы из указанных семантических универсалий. Формально прошлое — это «до сейчас», а будущее — «после сейчас». Потенциально из приведенных семантических примитивов могут быть сконструированы и гораздо более сложные темпоральные конструкции.

Однако если даже в языке сформированы грамматические времена и в нем присутствуют слова, обозначающие прошлое, настоящее и будущее, это еще не означает, что в данной культуре существует концептуальное различение прошлого и настоящего. В частности, как показал К. Леви-Строс и многие другие этнологи, в примитивных обществах разделение прошлого, настоящего и будущего практически отсутствует. «Сущность неприрученной мысли — быть вневременной; она желает охватить мир и как синхронную, и как диахронную целостность» 34 . В примитивных обществах мир вы-

31 См., в частности: Chatelet 1962; Le Goff 1992 [1981]; Барг 1987. S2 Lyons 1968; цит. по: Le Goff 1992 [1981]: 5.

33 Вежбицкая 1999 [1996]: 141.

34 Леей Строе 1994 [1962]: 321.

216

глядит как организованный не столько во времени по оси прошлое—будущее, сколько в пространстве по оси низ—верх (эту тему мы подробнее обсудим в т. 2).

Можно высказать гипотезу, что темпоральные представления начинают формироваться только в эпоху цивилизации, т. е. с возникновением письменности. В частности, специалисты по истории Древнего мира обнаруживают элементы темпорального сознания в Вавилоне, Египте, Китае и т. д. Как ни странно, наибольшие дискуссии вызывает вопрос о темпоральных представлениях (которые обычно не совсем точно именуются «историческим сознанием») древних греков.

«Суждения и оценки исследователей все еще группируются вокруг двух диаметрально противоположных заключений. Полностью негативная позиция формулируется кратко: <греческая> античность была эпохой мысли не исторической (или даже антиисторической), а натуралистической, что проявлялось, прежде всего, в истолковании категории времени... Эти... суждения... были в конце прошлого века развиты Ф. Ницше и вслед за ним с небольшими вариациями повторены О. Шпенглером, Б. Кроче, Р. Коллингвудом... Характерно, однако, что специалисты антиковеды придерживаются мнения совершенно отличного, чтобы не сказать — противоположного: ... не должно быть никаких сомнений относительно того, что грекам было присуще сильно выраженное сознание мира исторического. Очевидно, что как в случае отрицания этого факта отразилась невозможность подогнать античный историзм под современный смысл этой категории, так и в последнем случае явно сказывается столь же неправомерное стремление максимально „приблизить" тип историзма древних греков к современным его определениям» (Баре 1987: 25—26).

Сторонники тезиса о высоком уровне «исторического сознания» греков обычно ссылаются на наличие в Греции литературных произведений, в которых описывается «прошлое». На самом деле этот аргумент некорректен. Дело в том, что в этом случае подразумевается: раз в сочинениях греческих авторов, посвященных обществу, описываются действия или события, предшествующие моменту написания, то эти сочинения можно трактовать как описание «прошлого», и они автоматически заносятся в разряд «историй» или «историографии». Но эта ситуация определяется прежде всего спецификой социальной реальности, отличающей ее от природного мира. Социальная реальность есть продукт человеческих действий, каждое из которых имеет моментный характер. В результате любое описание человеческих действий (социальной реальности) оказывается описанием прошлого, так как эти действия уже совершены к моменту рассказа о них.

217

Конечно, речь не идет о том, что греки не знали о последовательности событий во времени (соответственно не оперировали понятиями «раньше — позже» и «до этого — после этого»). Но тем не менее четкого разделения настоящего и прошлого в Древней Греции явно не существовало, по крайней мере до эллинистической эпохи 35 . Как показано в многочисленных исследованиях, это было связано с некоторыми особенностями мифологического мышления (об этом см. т. 2).

С некоторой долей условности можно сказать, что темпоральные представления древних греков и, в частности, концептуальное различение прошлого и настоящего, начинают складываться только в эпоху эллинизма и примерно соответствующий ей по времени римский позднереспубликанский период.

Еще более отчетливо чувство прошлого проявляется в римском раннеимператорском периоде (периоде принципата) 36 . Сама политическая система Рима способствовала становлению чувства прошлого в гораздо большей степени, чем полисная организация Греции классического периода. Идея Рима включала постулат о возрастании его могущества, т. е. предполагала осознание изменений во времени. Как считает П. Бёрк, представления об изменениях во времени у Цицерона, Лукреция и других выглядят гораздо более современными, чем что-либо написанное в эпоху Ренессанса 37 .

Возникновение понятия изменений было тесно связано с началом формирования структуры прошлого. В частности, римские авторы уже отчетливо различали более далекое и близкое прошлое (см., например: Цицерон. «О законах»). В античном Риме возникают и первые схемы прошлого — например, в работах римских писателей эпохи гражданских войн и принципата Августа, по-видимому, впервые появляется аналогия истории общества с развитием человека и выделением соответствующих «возрастов» римского «мира», — как правило четырех: младенчество, или детство; отро-

35 См.: Chatelet 1962.

36 Напомним, что эпоха эллинизма обычно датируется 336/323—30 гг. до н. э. (от воцарения или от смерти Александра Македонского до покорения Римом последнего эллинистического государства — Египта), но в ее рамках можно выделить период с 280 г. до н. э., когда завершился распад империи Александра на отдельные государства. Позднереспубликанский период истории Рима датируется 287—31 гг. до н. э. (от закона Гортензия, придавшего законодательную силу решениям плебейских комиций, до установления империи). Ранне-императорский период, или период принципата, датируется 31 г. до н. э.— 284 г. н. э., позднеимператорский период (период домината) датируется 284—476 гг.

3 ? Burke 1969: 141.

218

чество, или юность; зрелость; старость, или дряхлость. Эту аналогию использовали Цицерон, Саллюстий, Теренций Варрон, Анней Флор, Аммиан Марцеллин, Лактанций и др. (подробнее см. т. 2).

Но уже в эпоху поздней античности (позднеимператорский период) чувство прошлого начинает постепенно разрушаться, причем существенную роль в этом сыграло распространение позднеиуда-истических и раннехристианских представлений о прошлом, настоящем и будущем. Как отмечают многие исследователи, в принципе вся библейская история после Моисея в значительной мере выступает как описание хода исполнения пророчеств, открывшихся Моисею при заключении «договора» с Богом 38 . Традиция замещения настоящего и прошлого будущим сохраняется и в дальнейшем — известно, что часть ветхозаветных Книг Пророков, в момент их написания являвшихся описанием прошлого и настоящего, представлена в виде описаний будущего. Но своего апогея эта традиция достигает в позд-неиудейской апокрифической апокалиптической литературе (Книгах Еноха и др.).

Как отмечает С. Аверинцев, визионерствующие апокалиптики не берут на себя роль прямого получателя Божественных откровений, а принимают личину хранителей древних тайных пророческих предсказаний. Отсюда — анонимность и псевдоанонимность авторов «откровений». Для осмысления истории таким авторам нужна воображаемая наблюдательная точка вне истории, т. е. в самом ее начале, куда апокалиптик

«...помещает своего двойника, дав ему имя хотя бы того же Еноха. Глазами этого своего двойника он видит прошедшее и настоящее как будущее, одновременно притязая на то, чтобы знать будущее с той же непреложностью, с которой знают прошедшее и настоящее» (Аверинцев 1975: 272).

Вывод о некоторой утрате чувства прошлого в патристической литературе становится вполне очевидным, если сопоставить способы членения прошлого, предлагавшиеся христианскими авторами III—V вв., с их «языческими» прототипами. Таковы, например: предложенная Юлианом Африканским ок. 220 г. н. э. схема шести тысячелетий мировой истории (отталкиваясь от новозаветного «у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» — Второе послание Петра, 3, 8); разработанная св. Августином схема шести возрастов мира, позаимствованная им у Аннея Флора, но приложенная к библейской истории; наконец, сконструированная св. Иеронимом схема «четырех царств». В отличие от четко датиро-

38 Sheridan 1994: 137—139.

219

ванных и по сути исторических римских схем они или имели чисто механический характер, или были привязаны к слабо датированным событиям библейской истории (Сотворение мира, потоп, рождение Аврама и т. д.), или вообще не датировались, как в случае с четырьмя царствами. Поэтому в рамках христианской теологии понятия прошлого и его структуры оказались, как ни странно, несколько размыты (подробнее об этом см. т. 2).

После падения Рима добавилось еще и влияние примитивных варварских темпоральных представлений, которые подробно рассмотрены, в частности, А. Гуревичем 39 . В результате, как заметил М. Барг,

«...в средневековом историзме были совмещены все три модальности времени, тем самым будущее наряду с прошедшим и настоящим превращалось в предмет веры, т. е. „позитивного исторического знания". Впрочем, „историческое" знание будущего не было более поразительной его особенностью, чем „фактическое" знание той части прошедшего, когда не только не существовало ни одной из форм фиксации человеческой памяти, но и не было самого человека» (Барг 1987: 167).

В свою очередь, Ж. Ле Гофф отмечает, что в Средние века

«...роль настоящего преуменьшается в связи с тенденцией средневековых людей постоянно актуализировать прошлое, особенно библейское прошлое... Крестоносцы верили, что в Иерусалиме они наказывают реальных мучителей Христа» (Le Goff 1992 [1981]: 13).

Как утверждает П. Берк, в Средние века, т. е. на протяжении 1000 лет с 400-х до 1400-х годов, чувство прошлого отсутствует даже среди образованных людей. Весьма показательно, с этой точки зрения, отношение к очевидным элементам прошлого, присутствующим в средневековом «настоящем»: предметам культуры, Библии и праву. Например, руины Древнего Рима воспринимались как привычные объекты среды обитания. Так же и Библия рассматривалась как нечто, данное Богом, вечное, не как документ, а как пророчество. Так же рассматривали и право: законы Юстиниана были известны и использовались как прецеденты, но вне исторического контекста.

Средневековые авторы знали, что в некоторых отношениях прошлое было не похоже на настоящее, но они не относились к этим различиям очень серьезно, у них не было*чувства отличности времени. Например, они знали, что древние не были христианами, но все равно могли написать о древней римлянке, которая «пошла к мес-

39 Гуревич 1984 [1972]; 1990. 220

се», о монахах с крестами на похоронах Александра Македонского или утверждать, что Катилина отслужил обедню во Фьезоле. Точно так же они могли назвать Сарданапала царем Греции, а Магомета — кардиналом, восставшим против Рима 40 . А если что-то из прошлого отличалось от настоящего слишком сильно, средневековые авторы прибегали к двум способам объяснения: это создали диковинные иноземцы или вообще не люди (Бог или Дьявол) 41 .

Отношение к прошлому начинает постепенно меняться в эпоху позднего Средневековья. Эту эволюцию коллективных представлений фиксирует, в частности, историческая грамматика.

«Например, Ф. Брюно (Brunot 1905) отметил, что в старофранцузском (между IX и XIII вв.) существовало значительное смешение времен, размывание границ между прошлым, настоящим и будущим, а между XI и XIII вв. начинает интенсивно использоваться имперфект. В то же время в среднефранцузском (XIV—XV вв.) использование каждого времени становится более четким и отграниченным» (Le Go ff 1992 [1981]: 6).

Постепенное становление чувства прошлого было связано по меньшей мере с двумя факторами. Во-первых, начиная с XII в. усиливается чувство времени в целом. Решающую роль в этом сыграло развитие городов, одновременно с которым ускорилось совершенствование техники и интенсифицировалась торговля. Технические нововведения привели к распространению башенных часов в городах, а развитие торговли и рост числа хозяйственных сделок стимулировали появление «экономического времени», или «времени купцов», используя выражение Ле Гоффа 42 .

Вторым фактором, способствовавшим формированию чувства прошлого, стало усиление феодально-сословной организации общества и возрастание роли семейной памяти. В принципе, родовая история играла существенную роль уже в античности, прежде всего в римской. В Средние века в «семейном времени» начинают доминировать не горизонтальные (от прошлого к будущему), а вертикальные представления, в соответствии с которыми умершие являются такой же частью настоящего, как и живущие члены рода (подробнее см. т. 2). Но эти идеи начинают меняться в эпоху позднего Средневековья, когда сословность превратилась в доминирующую характеристику социального устройства, стержнем которого был принцип наследственности.

40 Бартоли 1914: 237.

41 Burke 1969: 1—6.

42 Ле Гофф 2000 [1960].

221

Происхождение и семейное прошлое были определяющими факторами как в сословном устройстве общества, так и внутри каждого сословия. Дворянство делилось по степени знатности и древности рода — от верховных правителей, царствующих семей и родовитой аристократии до рядового дворянства. Это структурирование гало как по линии формальных дворянских титулов (от королей и герцогов до виконтов и баронов), так и по степени древности рода. Неудивительно, что родословные всех королевских фамилий, составлявшиеся их придворными, начинались или с библейских персонажей или, в крайнем случае, с Александра Македонского. В этом, в частности, проявлялось отличие от более примитивных обществ, в которых каждый род традиционно вел происхождение от богов или мифических первопредков: в Средние века божественное (т. е. древнейшее) происхождение стало привилегией царствующих семейств.

Но хотя некоторые сдвиги в отношении к прошлому появляются уже в XII—XIII вв., тем не менее, как считает большинство специалистов, чувство прошлого возникает по существу лишь в период Ренессанса 43 . Очень подробно этот сюжет с XIV и вплоть до XVII в. исследован в работе П. Бёрка «Ренессансное чувство прошлого». Бёрк начинает с Петрарки (1304—1374 гг.) как с «первого современного человека», который осуществил своего рода реверсию традиционного христианского различия, поставив прошлое над настоящим, когда пытался бежать от настоящего и возродить древнеримское время, причем не просто возродить, но и «прожить» его.

Существенную роль в развитии чувства прошлого (а тем самым — исторического сознания) сыграли опубликованные в 1440-е годы работы Флавио Бьондо (1392—1463 гг.) «История со времен падения Римской империи» (Historiarum ab inclinatione Romano-rum) и «Восстановленный Рим» (Roma instaurata). В этих работах впервые уделялось серьезное внимание «остаткам прошлого», т. е. историческим источникам — как письменным, так и материальным.

Конечно, становление чувства прошлого (включая ощущение анахронизма) происходило весьма непросто и довольно причудливым образом. Например, Пьеро делла Франческа (1420—1492 гг.) на одной из фресок, изображавших жизнь императора Константина, рисует человека в придуманном римском вооружении, что свидетельствует по крайней мере о понимании им того обстоятельства, что древние римляне были вооружены иначе, чем его современники.

43 См.: Варг 1987. 222

Но, как замечает Бёрк, на той же фреске изображен рыцарь в доспехах XV в., принимающий участие в этой же битве 44 !

В XVI—XVII вв. существенную роль в развитии чувства прошлого сыграла церковная история. Первый толчок этому дала Реформация. В начале XVI в. возникает идея о том, что Церковь должна вернуться к истокам христианской веры и соответственно к началу своей истории. Крайнюю фундаменталистскую позицию в этом вопросе занимали анабаптисты, которые требовали буквального следования наставлениям Библии. Лютер и Кальвин были более прагматичны и избирательны: они хотели вернуться к духу Евангелия и Послания св. Павла. Но так или иначе реформаторские идеи свидетельствовали о понимании того, что Церковь менялась во времени. Хотя, конечно, новое чувство истории оставалось противоречивым. Бёрк точно подмечает: уверенность реформаторов в возможности возвращения ко временам первоначальной Церкви в равной мере говорит и о неисторичности их мышления 45 .

В XVII в. впервые возникает критика Библии как исторического документа. Критический подход Спинозы современники назвали низведением Библии на уровень Гомера и Аристотеля. В том же веке более определенным и систематизированным становится отношение к жизни святых. В частности, одну из своих основных целей болландисты видели в том, чтобы вписать жития святых в святцы на основе оригинальных источников, что Бёрк называет «геркулесовой задачей» 46 .

В XVI—XVII вв. эволюция чувства прошлого происходила в разных направлениях. Прежде всего это относится к историческим сочинениям: например, в 1599 г. была издана первая работа по историографии («История историй» Ланселота Вуазена де Л а По-пленьера). Другой пример развития чувства прошлого в XVI— XVII вв. — интерес к хронологии. В формировании представлений о прошлом активную роль играло искусство. В конце XVI—начале XVII в. появляются «Исторические хроники» Шекспира и его «римские трагедии». В 1580 г. итальянский поэт Торквато Тассо создает героическую поэму «Освобожденный Иерусалим», считающуюся од-

44 Burke 1969: 27.

45 Во время контрреформации Церковь предпринимала попытки заставить художников быть более точными в изображении религиозных сюжетов. С этой целью, например, художник Джованни Андреа Джилио да Фабриано написал в 1564 г. книгу «Ошибки художников», сейчас более всего известную тем, что в ней он критиковал Микеланджело. Он просто фанатически относился к историческому анахронизму (Burke 1969: 28).

4 6 Burke 1969: 67, 70—71.

223

ним из образцов исторической прозы эпохи Ренессанса. В XVII в. Н. Пуссен (1594—1665 гг.) более других художников озабочен созданием атмосферы прошлого. Он осматривает Палладиум, чтобы выяснить, как когда-то выглядели монументы Рима, на его картине «Ревекка» женщины одеты в древнегреческие пеплосы; и даже мебель у Пуссена «исторична» — апостолы во время последней вечери возлежат вокруг древнеримского триклиния 47 .

Непременное для образованного человека владение сведениями о прошлом, в том числе и блестящие познания в области античной истории, стало устойчивой традицией раннего Нового времени. Эта традиция была унаследована и поднята на еще более высокую ступень в эпоху Просвещения. Но, как отмечалось в гл. 1, и в эпоху Просвещения история еще не специфицировалась как знание о прошлом. Иными словами, не существовало специализированных знаний о прошлой социальной реальности, они были интегрированы в общую систему знаний о социальном мире, в которой сведения «о прошлом» соединялись со сведениями «о настоящем». В этом смысле мышление Просвещения, как и Ренессанса, оставалось а-истори-ческим 48 . Роль прошлого в общей системе знаний со времен античности до XIX в. образно охарактеризовал М. Фуко:

«...прилаживая человеческое время к становлению мира (нечто вроде обширной космической хронологии, как, например, у стоиков) или, напротив, простирая на каждую мельчайшую частицу природы принцип, движущий человеческой судьбой (подобие христианского Провидения), мы везде видим обширную историю, гладкую и единообразную в каждой своей точке, вовлекающую в единый сдвиг, единое низвержение или восхождение, в единое круговращение всех людей, а вместе с ними вещи, животных, живую и неживую природу... Однако это самое единство раскололось в начале XIX в. при великом перевороте западной эпистемы...» (Фуко 1994 [1966]: 386).

б) Концептуализация прошлого

Итак, по мнению большинства исследователей, в европейской культуре чувство прошлого окончательно оформляется лишь в XIX в., и вслед за этим выделяется специализированное знание о прошлом, которое начинают именовать историей (до этого «история» в значении «знания» имела другие смыслы). Однако концептуализация различения прошлого и настоящего остается предметом

Burke 1969: 29. Lukacs 1968: 16.

224

дискуссий и по сей день. Эти дискуссии вертятся вокруг двух взаимосвязанных вопросов, над которыми размышляли еще Аристотель и св. Августин: чем отличается прошлое от настоящего и где проходит граница между ними.

Проблема отличия прошлого от настоящего обычно решается с помощью утверждения, что настоящее — это то, что существует (присутствует), прошлое — то, что уже не существует (не присутствует). Соответственно будущее — это то, что еще не существует (не присутствует). Подобный подход, однако, не слишком плодотворен. Как было показано в предыдущем параграфе, в рамках одной из двух основных концепций или образов времени, существующих с древнейших времен, все события сосуществуют одновременно. Прошлая реальность — такая же реальность, как и настоящее, и она точно так же существует (присутствует) в нашем сознании, как и настоящее.

Другой вариант разделения — то, что произошло; то, что происходит; то, что произойдет. Однако любые события (т. е. действия и взаимодействия людей) всегда или уже находятся в прошлом, и мы узнаем о них post factum, или становятся прошлым сразу после того, как мы были их свидетелями. При таком определении фактически исчезает настоящее. Прошлое и будущее предполагаются бесконечными, в то время как настоящее — это всего лишь мгновение, точка на оси времени 49 .

Этот подход, как показано выше, был сформулирован Аристотелем, но Аристотель говорил не о «настоящем», а о «теперь». В отличие от «теперь», мало кто понимает «настоящее» как мгновение — подразумевается, что «настоящее», во-первых, представляет собой некоторый отрезок времени, во-вторых, зона «настоящего» не симметрична по отношению к прошлому и будущему. Будущее отделено от настоящего четко, а прошлое как бы сливается с ним, и границу между прошлым и настоящим мы проводим интуитивно. Т. е. настоящее включает ближайшее прошлое, отрезок ближайшей истории 50 .

Как показывают экспериментальные психологические исследования, разделение прошлого и настоящего имеет огромные индивидуальные вариации. В психоанализе же, например, неразделенность прошлого и настоящего или присутствие прошлого в подсознании вообще является едва ли не центральным объектом и отправным

49 Например, Шиллер говорил, что «настоящее улетает с быстротой молнии, а прошлое покоится вечно» (цит. по: Rothacker 1950: 144).

50 Выражаясь языком математиков, можно сказать, что настоящее — это «односторонняя ?-окрестность» данного мгновения.

225

пунктом любого исследования. Вариации в восприятии прошлого/настоящего обусловлены также особенностями индивидуального сознания и, наконец, культурными факторами. Например, как отмечал И. Хёйзинга, определение настоящего и прошлого связано с тем, какими знаниями обладает человек:

«Исторически ориентированный индивидуум, как правило, охватывает больший кусок прошлого в своем представлении о современном, чем тот, кто живет близоруко, настоящим моментом» (Хёйзинга 1992 [1938]: 220).

Существует и множество других попыток определения прошлого и настоящего, включая лингвистические. В качестве примера можно привести известное высказывание М. Оукшота:

«Пока я наблюдаю человека с деревянной ногой, я говорю о длящемся настоящем, как только я говорю о человеке, который потерял ногу, я говорю о прошлом» (Oakeshott 1999 [1983]: 7).

Однако и лингвистический подход выявляет неоднозначность разделения и различения прошлого и настоящего, даже в современных языках. Например,

«...прошлое может выражаться настоящим временем, очень часто может использоваться так называемое историческое настоящее... И наоборот, прошлое может использоваться применительно к настоящему» (Vendryes 1968 [1921]: 120—121).

Возможны и более сложные временные грамматические конструкции — прошлое в настоящем, будущее в прошлом и т. д. 51

Сложность разделения прошлого и настоящего имеет вполне объективную основу. Грань между настоящим и прошлым в обществе действительно весьма условна. Специфика социальной реальности, отличающая ее от природы, состоит в том, что ее основой являются человеческие действия. Любая информация (сведения) о любом событии (действии), происходящем в обществе, является информацией о прошлом, о чем-то, что уже состоялось (произошло) — будь то поход Цезаря или последнее изменение биржевых котировок акций. Все, что мы знаем, за исключением того, что мы переживаем (наблюдаем, ощущаем) лично, — относится к прошлому.

Различение прошлого и настоящего тесно связано с понятием Другого. Это понятие использовал еще Платон в диалоге «Тимей», а в Новое время его концептуализировал сначала И. Фихте, а позд-

51 В языке также существует общая тенденция использовать настоящее время, говоря о будущем, например: «Завтра я еду в Санкт-Петербург».

226

нее — В. Дильтей. В XX в. этот концепт стал одним из базовых в социологии, психологии и культурной антропологии; постепенно он укореняется и в исторической науке. Понятие Другого означает осознание действующим субъектом другого субъекта как не-себя. Другой — это не-я. Из этого вытекает две возможности: Другой может быть такой же как я, и не такой как я. Это же понятие относится и к пониманию наблюдателя и связано с концепцией различения, основанной на теории исчисления форм Дж. Спенсера Брауна 52 . В полной мере это применимо к историческим исследованиям, где понятие прошлого как Другого по отношению к настоящему может означать как выявление сходства, так и различия между прошлым и настоящим.

Среди историков одна из первых попыток концептуализации прошлого как Другого принадлежит, по-видимому, Ф. Шатле:

«Если прошлое и настоящее принадлежат к области одинакового, они также находятся в области разного. Если верно то, что прошлое событие уходит безвозвратно и что это обстоятельство конституирует его сущность, так же верно и то, что его „прошлость" отличает его от любого другого события, которое может напоминать его. Идеи о наличии повторений в истории... о том, что „ничто не ново под луной", и даже о том, что мы можем научиться у прошлого, могут иметь смысл только для неисторического сознания» (Chatelet 1962: 11).

Однако законченную формулировку различение прошлого и настоящего на основе понятия Другого получило у М. де Серто:

«Прошлое в первую очередь связано с репрезентацией различения. Производимая историком операция состоит в определении того, что именно (в настоящем), в соответствии с современными установлениями, отличается от своего „другого" (прошлого), в предположении о наличии дистанции, отделяющей нынешнюю ситуацию (от прошлого), и тем самым в маркировании посредством дискурса значимых изменений, обусловливающих эту дистанцированность. Эта операция имеет двойной смысл. С одной стороны, она историзирует настоящее время. Точнее говоря, она позиционирует настоящее время переживаемого момента... Но, с другой стороны, образ прошлого сохраняет свою первичную функцию репрезентации утраченного... Таким образом, история всегда амбивалентна: установление места прошлого в равной мере является формой выделения места для будущего» (Certeau 1988 [1975]: 85).

Следует еще раз подчеркнуть, что различение не тождественно различию: ощущение различий между прошлым и будущим появляется достаточно давно — прошлое могло быть лучше, чем настоя-

52 Spencer Brown 1969; см. также: Луман 1994 [1991]: 145 ff.

227

щее, или хуже. Отличия могли быть и более существенными, но это было отличие состояний чего-то одного и того же. Самая наглядная иллюстрация — это весьма популярная со времен Римской империи и до XIX в. концепция возрастов мира, в которой процесс развития общества уподобляется циклу жизни человека. В рамках этого подхода есть различие между прошлым и настоящим состояниями, но нет различения прошлого как Другого; так и в случае с описанием жизни человека: мы знаем его сейчас, в старости, а в молодости он был совсем другим, но это тот же самый человек.

Итак, первая линия концептуализации понятия прошлого связана с понятием Другого. Не менее важна и вторая линия, в рамках которой речь идет о выделении разных типов прошлого. Иными словами, выясняется, что «прошлое» — это не одно, а несколько понятий, и они должны интерпретироваться по-разному. Первые подходы к этой проблеме были намечены еще И. Дройзеном и Э. Бернгей-мом в конце XIX в. в рамках разделения исторических источников на «предания» и «остатки» (подробнее см. гл. 6).

Эта концепция была развита спустя сто лет Э. Шилзом, который выделил два типа «прошлых». Первое — «реальное прошлое» — это прошлое таких институтов (систем), как семья, школа, церковь, партия, армия, администрация. Сюда же относятся знания, произведения искусства, вещи. Но, кроме того, как считает Шилз, есть второе «ощущаемое (perceived) прошлое», пластичное, более поддающееся ретроспективной переделке, заключенное в памяти и письме 53 .

Интересный подход был предложен известным английским специалистом в области истории политической мысли М. Оукшотом, который выдвинул идею о наличии трех «прошлых» 54 .

Первое прошлое — присутствующее в настоящем — он именует «практическим», «прагматическим», «дидактическим» и т. д. Такое прошлое не просто присутствует в настоящем, оно является частью настоящего. Дома, в которых мы живем, книги, которые мы читаем, изречения, которые мы повторяем, и т. д., — словом, все, чем мы пользуемся в настоящем, создано в прошлом. Это прошлое не отделено от настоящего, является его составной частью, и в этом смысле оно — практическое или утилитарное.

Второе прошлое, по Оукшоту, — зафиксированное (recorded). Речь идет о продуктах прошлой человеческой деятельности, воспринимаемых как созданные в прошлом. На самом деле это могут быть

53 Shils 1981: 195.

o4 Oakshott 1999 [1983].

228

те же элементы, которые составляют прагматическое прошлое — дома, книги и т. д., но отчетливо отождествляемые с прошлым. Кроме того, в это прошлое входят те предметы, которые могут вообще не использоваться в настоящем — например, архивные документы.

Наконец, третье прошлое — прошлое, сконструированное в человеческом сознании (Оукшот пишет только об историках, но на самом деле речь может идти о гораздо более широком подходе). Это прошлое создается прежде всего на основе зафиксированного прошлого, а именно его сохранившихся остатков. Но прошлое третьего типа (в отличие от второго) физически не присутствует в настоящем, оно существует лишь в человеческом воображении.

Таким образом, первое прошлое является составной частью настоящего и фактически не воспринимается как прошлое. Второе прошлое — зафиксированное или сохранившееся — по сути является тем, что в современной терминологии именуется «источниками». Наконец, третье прошлое составляет предмет нашего исследования, который мы именуем как «образ прошлого». По сути дела речь идет о прошлой реальности, которую конструируют наши знания о ней.

3. Знание о прошлом

Как было показано в предыдущей главе, существуют разные типы символических универсумов (систем знания), конструирующих реальность и ее подсистемы. Среди них можно выделить особую группу, которую мы обозначим как темпоральные символические универсумы, конструирующие прошлое, настоящее и будущее. В большинстве темпоральных универсумов — обыденном знании, философии, знании о трансцендентной реальности (мифы, религия), эстетическом знании (искусство), идеологии, наконец, естественных науках — не существует специализации по времени (некоторое исключение составляет биология, в рамках которой в качестве самостоятельной субдисциплины выделена палеонтология).

Что касается общественнонаучного знания, то ситуация, характерная для данного символического универсума, до некоторой степени схожа с остальными — практически во всех общественных науках наряду со знанием о настоящем присутствуют элементы знания о прошлом (хотя бы на уровне информации) и о будущем (прогнозы). Но, кроме того, в общественных науках существует отдельная специализированная область знания по изучению прошлой социальной реальности (отдельной общественной науки, связанной

229

с производством знаний о будущем, не появилось, хотя и предпринимались попытки создания «футурологии»).

Попытаемся понять, каким образом историческая дисциплина сформировалась как особый вид знания, а именно — научное знание о прошлой социальной реальности, и как эта специализация концептуализируется в современных условиях. Процесс самоопределения исторического знания можно условно разделить на две части: первая — постепенное формирование и обособление обществознания (научного знания о социальной реальности) от других типов символических универсумов, вторая — размежевание общественнонауч-ного знания «по времени» на общественные науки и историю, занимающуюся прошлой социальной реальностью.

Что касается первого тезиса, то об этом мы уже говорили выше, а здесь лишь еще раз суммируем основные выводы. Процесс специализации и размежевания знания в истории человечества шел параллельно, точнее, был включен в процесс дифференциации общества. От практически нулевой дифференциации в рамках первичного обыденного или повседневного знания, через мифологическое знание и далее ко все более сложным символическим универсумам — философии, религии, искусству, морали и праву и т.д. — шла специализация знаний по предмету и методу. Если говорить о предмете, то разделение трех типов реальностей — божественной, природной и социальной — как объектов изучения начинает формироваться только в Новое время, становится относительно общепринятым к концу XVIII в., а окончательно утверждается и концептуализируется лишь на исходе XIX в. (подробнее см. гл. 7).

В рамках начавшегося в Новое время процесса размежевания трех реальностей одновременно активизировался процесс дифференциации типов знания. Все четче осознавались различия не только в предмете, но и в методе познания. В полной мере это относится и к социальной реальности (социальному миру), знание о которой формируется в разных символических универсумах. В Новое время постепенно концептуализируется различие между религиозным, эстетическим, этическим, философским и, наконец, научным типами знания о социальной реальности. В XVII—XIX вв. общественнона-учные знания о социальной реальности, как правило, начинают именоваться историей. Этот ?????? представляется нам особенно важным, и на нем следует остановиться чуть более подробно.

В гл. 1 уже говорилось о том, что со времен античности термин «история» в значении знания использовался в самых разных смыслах. Но все же во всем этом многообразии смыслов всегда присутствовало наряду со многими другими понимание «истории» как че-

230

го-то вроде общественнонаучного знания (точнее, прообраза того, что мы теперь называем обществознанием). Со времен эллинизма «историей» (когда более, когда менее отчетливо) обозначалось эмпи-рико-теоретическое знание о социальной реальности. Это эмпири-ко-теоретическое знание о социальном мире чаще всего переплеталось с философией, мифами/религией, искусством, моралью и т. д., но элементы общественнонаучного знания явно присутствуют в большинстве тех сочинений, которые именовались «историческими», начиная с Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия, Ливия, Тацита и т. д.

Удельный вес общественнонаучного смысла термина «история» в значении знания по известным причинам падает в эпоху Средневековья, когда религиозное знание становится абсолютно доминирующим, и возрастает только в эпоху Ренессанса. «Исторические» сочинения Н. Макьявелли, Ф. Бьондо, Ж. Бодена, Ф. Бэкона и их последователей все больше напоминают современное обществознание, т. е. эмпирико-теоретическое (не философское, не эстетическое, не этическое и т. д.) знание о социальном мире, отличаемом от мира божественного и природного. Наряду с «общественнонаучным» смыслом термину «история» продолжают в это время придавать и иные смыслы, отождествляющие его со знанием о божественной и природной реальности. Но уже со времен Бэкона, как правило, в этих случаях слово «история» доопределяется как «естественная (природная)» или «божественная (церковная)». «Просто история» все чаще отождествляется со знанием о социальной реальности.

Ко второй половине XVIII в. этот смысл «истории» в значении общественнонаучного знания становится доминирующим — достаточно обратиться к известным работам Г.-Б. де Мабли, Г. Болинг-брока, французских энциклопедистов. Отождествление «истории» и общественнонаучного знания, по сути сформировавшееся в середине XVIII в., отчасти сохранялось вплоть до конца XIX в. — в частности, И. Дройзен, В. Дильтей, В. Виндельбанд, Г. Риккерт именовали все общественные науки «историческими».

Более того, следы отождествления «истории» с обществознанием можно увидеть и в дискуссиях середины XX в., когда в аналитической философии стал обсуждаться вопрос о методах объяснения в естественных и общественных науках. В этих дискуссиях, в том числе у К. Гемпеля, Э. Нагеля, У. Дрея, естественнонаучное знание сопоставлялось прежде всего с «историей», под которой неявно понималось общественнонаучное знание в целом.

В середине XIX в., т. е. в период, который условно можно обозначить как позитивистский этап представлений о структуре зна-

231

ния, история все еще не идентифицируется как знание о прошлой социальной реальности. В этот период общественнонаучное знание постепенно отделяется от философии, но в результате единое эмпи-рико-теоретическое знание о социальной реальности представляется разделенным на «теоретический» блок, который присоединялся к естественным наукам, и «эмпирическую» часть, которая и называлась «историей».

Коренной перелом наступает в последней трети XIX в., когда формируются современные представления о структуре знания. Во-первых, в этот период в явном виде концептуализируется понятие общественных наук как эмпирико-теоретического знания о социальной реальности, отличное от других видов знания. Во-вторых, выделяются самостоятельные общественнонаучные дисциплины (политология, социология, экономическая наука, этнология, психология и т. д.). Наконец, что существенно для нашего анализа, именно тогда возникает размежевание «истории» как общественнонауч-ного знания о прошлой социальной реальности и всех остальных общественных наук (наук о человеке).

Не вдаваясь в детальное исследование этого перехода (подробнее см. гл. 1 и 7), заметим лишь, что в русском языке, например, история не определялась как знание, относящееся к прошлому, по крайней мере до 80-х годов XIX в. В «Толковом словаре» В. Даля издания 1881 г. «история» фигурирует еще «в значении того, что было или есть, в противоположность сказке, басне» 55 , и никак не связывается с прошлым. Но в любом случае уже к началу XX в. в большинстве европейских стран «история» начинает отождествляться со специализированным знанием о прошлом, отличным от остальных общественных наук, прежде всего по параметру времени.

Принятие определения истории как знания о прошлой социальной реальности не означало конца дискуссий о характере исторического знания. С точки зрения традиционных представлений о знании, деление по параметру времени выглядело довольно странно, прежде всего при сопоставлении с естественнонаучным знанием, которое задавало своего рода стандарт «научности» до середины XX в. Поэтому вплоть до этого времени (а по сути и позже) выдвигался тезис о том, что история и не является наукой. Это позволяло элиминировать «странное» разделение между общественными науками и историей, но по сути переводило проблему просто на другой уровень.

55 Даль 1955 [1881], 2: 61. 232

Если считать историю каким-то вненаучным видом знания, например искусством, то снова возникает вопрос о том, почему в искусстве надо выделять специализированное знание, определяемое по параметру времени, если искусство в целом всегда включает знание о прошлом. Точно так же не решает проблемы утверждение, что история является неким смешанным видом знания, включающим элементы науки, философии, искусства, морали и т. д. Это опять-таки не объясняет причин тематизации «прошлого» в качестве самостоятельного объекта изучения, так как оно не выделяется специально ни в одном из перечисленных типов знания.

Другой вариант состоит в том, что история отождествляется с изучением времени. Например, еще в эпоху античности историка называли translator temporis (передатчиком времени). И совсем недавно Ф. Броде ль упрекал представителей других социальных наук в том, что они

«...проявляют склонность игнорировать как труды историков, так и тот специфический объект социальной реальности, который лучше всего изучается историей... Этим аспектом оказывается социальное время, сложное, противоречивое человеческое время, составляющее материю прошлого и саму структуру современной социальной жизни» (Броделъ 1977 [1958]: 117).

Но, как справедливо заметил известный английский социолог Э. Гидденс,

«...историки могут рассматриваться как специалисты в области времени не в большей степени, чем географы могут определяться как специалисты в области пространства. Эти обычно применяемые дисциплинарные различия свидетельствуют лишь о подавлении времени и пространства в социальной теории» (Giddens 1981, 1: 353).

Историки изучают не «время», а некие объекты в прошлом (прошлую социальную реальность). При этом историческое знание является по своей природе общественнонаучным (рациональным эм-пирико-теоретическим знанием о социальной реальности). В гл. 6 мы покажем, что история не отличается от общественных наук «по методу», т. е. как эмпирико-теоретическое знание, а в гл. 7 продемонстрируем, что история не отличается от общественных наук и «по предмету», так как изучает социальную реальность. Однако история дифференцируется по времени, являясь знанием о прошлой социальной реальности.

Надо сказать, что идею о том, что история занимается изучением только прошлого, а не настоящего, нельзя назвать общепринятой. Выдвинутый некогда М. Блоком и Л. Февром тезис о взаимо-

233

связи прошлого и настоящего даже инспирировал организаторов одного из ведущих британских исторических журналов взять в качестве названия «Прошлое и настоящее» (Past and Present) и в первом номере заявить, что «история не может логически отделить изучение прошлого от настоящего и будущего» 56 . Эта ситуация зафиксирована и К. Поппером, заметившим, что «все историки исходят из того, что история — это то, что случилось в прошлом, но в то же время многие полагают, что история всегда заканчивается сегодня, в этот самый момент времени» 57 . Ликвидировать специализацию истории «по времени» хотел бы, например, Ж. Ле Гофф:

«Необходимо сделать реальностью настоящую современную историю, историю настоящего. Это будет означать, что история более не занимается только прошлым, что с „историей", основанной на жестком разделении прошлого и настоящего, покончено» (Le Goff 1992 [1981]: 19).

Тем не менее сегодня историки в большинстве своем все же понимают историю как науку о прошлой социальной реальности, но, как ни странно, из этого обычно не делается вывод о том, что общественные науки занимаются изучением настоящего 58 . Различение истории и общественных наук «по времени» до сих пор практически не акцентировалось в научной литературе. Нам удалось найти лишь одно высказывание такого рода:

«Разделение „сфер влияния" между историей и конкретной социологией... проходит по той подвижной линии, которая отделяет прошлое от настоящего. Конечно, здесь... много точек соприкосновения и даже прямого совпадения; настоящее ежечасно, ежеминутно переходит в прошлое, и данные конкретных социологических исследований быстро становятся историческими источниками» (Гулыга 1969: 28).

Правда, А. Гулыга, которому принадлежит эта формулировка, говорил лишь о водоразделе между историей и конкретной социологией, да и то в сноске, но общая идея созвучна предлагаемому нами подходу.

Если история идентифицируется «по времени» как обществен-нонаучное знание о прошлой социальной реальности, то из этого следует, что общественные науки в Целом занимаются «настоящим». Принятие этого тезиса, естественно, требует ответа на несколько вопросов.

56 Цит. по: Le Goff 1992 [1981]: 19.

57 Поппер 1993 [1957]: III.

58 См., например: Зидер 1993 [1990]: 178.

234

Во-первых, почему только в общественнонаучном знании выделилось в самостоятельную область знание о прошлом (еще одно исключение, упоминавшееся выше, — биология, где в отдельную область выделилась палеонтология)? Во-вторых, если история — знание о прошлом, то как определить по параметру времени остальные общественные науки? Если они являются знанием о настоящем, то где граница между прошлым и настоящим в общественнонаучном знании и чем она определяется?

Как отмечалось выше, эти проблемы возникли далеко не сразу. Например, на начальном этапе специализации общественнонаучно-го знания крупные работы по исторической социологии не были исключением, каковым они стали впоследствии. Причина заключалась не только в том, что социология проходила некий этап самоопределения и еще не сделала окончательного выбора. Дело и в некоторых характерных для XIX в. обольщениях относительно возможности «открыть» универсальные или «естественные» законы, пригодные для «всех времен и народов».

Естественнонаучная парадигма в обществоведении, идущая от О. Конта, толкала социологов к определению всеобщих законов развития общества. Эволюционный подход, связанный с признанием социальной динамики, также ориентировал на поиски законов — в данном случае законов развития, перехода от одной общественной системы к другой. Но затем по целому ряду причин социологи охладели к истории, а если и обращались к ней, то, за редкими исключениями типа М. Вебера или Н. Элиаса, делали это столь непрофессионально, с точки зрения норм исторической дисциплины, что ничего кроме раздражения у историков это не могло вызвать.

То же самое можно было наблюдать, скажем, в экономической науке: если в работах А. Смита, Т. Мальтуса, К. Маркса и многих других экономистов XVIII—XIX вв. исторический анализ был неотъемлемым элементом теоретических построений, то в XX в. экономическая теория стала все больше пренебрегать историей.

Сказанное справедливо и по отношению к другим социальным дисциплинам. Выработка ими самостоятельного категориального и теоретического аппарата, отказ от некогда модного «исторического» подхода и обращение к методам структурно-функционального анализа в некотором смысле отрезали их от прошлого. Как справедливо заметил американский историк Л. Стоун, ни одна группа представителей социальных наук не интересуется серьезно ни фактами, ни интерпретацией изменений, если они происходили в прошлом 59 .

Stone 1987: 9.

235

Вместе с тем и сегодня нельзя говорить в обычном смысле о том, что общественные науки занимаются «настоящим». Как отмечалось выше, подавляющая часть информации о социальной реальности, которой оперируют исследователи, так или иначе относится к прошлому. Любая сегодняшняя газета рассказывает о вчерашних событиях, т. е. о прошлом, хотя читатели воспринимают свежую газетную информацию как рассказ о настоящем. То же самое относится и к телевизионным новостям: за исключением прямых репортажей, все остальные новости — это рассказ о событиях, которые уже произошли, т. е. относятся к прошлому.

В этом смысле весьма характерен пример из области экономики. Биржевой маклер, оперирующей самой свежей информацией об изменениях валютных курсов, процентных ставок, котировок акций и т.д., будет крайне удивлен, если сказать ему, что он занимается изучением прошлого, хотя по сути так оно и есть. В этом смысле он ничем не отличается от экономического историка, анализирующего падение курсов акций во времена Великой депрессии. В обоих случаях эти события уже произошли, они уже находятся в прошлом, и вопрос лишь в том, насколько далеко это прошлое отстоит от настоящего. Иными словами, информация о курсах акций 70-летней и минутной давности качественно одинакова, это информация о прошлом, а не о настоящем. Историк отличается от маклера не тем, какую информацию он анализирует, а тем, для чего он это делает, какие действия он совершает на основе анализа информации о прошлом (пишет статью или покупает какие-нибудь ценные бумаги).

Столь же нагляден пример из области политики — любой политик учитывает последние события и действия других субъектов политической деятельности, но хорошие политики учитывают и события гораздо более отдаленного прошлого, и опыт великих деятелей минувших эпох — У. Черчилля, Ф. Д. Рузвельта, Наполеона, Фридриха Великого, Цезаря. Достаточно вспомнить «Государя» Макьявелли, книгу, которая была написана для настоящего и будущего, но при этом соткана из прошлого и пронизана прошлым.

В связи с этим уместно привести замечание известного специалиста по истории политической мысли М. Оукшота, который считает, что в работах Макьявелли нет исторического прошлого 60 . Это слово, пожалуй, является ключевым для понимания того, какие именно «прошлое» и «настоящее» фигурируют при разделении истории и общественных наук. Это различение связано с формировало Oakshott 1999 [1983]: 38—39. 236

нием понимания исторического прошлого как Другого, о чем шла речь выше. Тем самым определяется граница между настоящим и прошлым: к настоящему, т. е. предмету специализированных общественных наук, относится та часть прошлого, когда общество не было Другим по отношению к настоящему, и поэтому к нему применимы схемы, модели, теории и концепции, созданные для анализа современности. Ясно, что эта граница условна и размыта; по отдельным дисциплинам и даже внутри каждой из них грань между прошлым и настоящим может сильно различаться. Но общий принцип деления «по времени» остается неизменным.

Говоря о том, что современные общественные науки (в широком смысле, включая и гуманитарные) не занимаются специально прошлым, а передали его в ведение исторической науки, необходимо сказать об одном важном исключении, а именно о филологии. В гл. 1 мы упоминали о тесной связи истории и филологии, которая проявлялась в структуре образования, от включения истории в курс грамматики до возникших в XIX в. историко-филологических факультетов университетов. Эта «смычка» определялась тем, что история, как и филология, связана с текстами — историки используют тексты для изучения прошлого и пишут «истории-тексты». Но одновременно филология, по крайней мере со времен Ренессанса, имеет дело с прошлым. Более того, именно Лоренцо Балла едва ли не первым концептуализировал понятие прошлого как Другого на уровне анализа текстов, выдвинув и доказав идею о том, что в прошлом создавались другие тексты.

Таким же исключением является искусствоведение и его разновидности 61 — эта дисциплина также сохранила за собой изучение прошлого своего предмета. Показательно в этой связи, что в Московском университете (как и в Санкт-Петербургском) отделение искусствоведения находится в составе исторического факультета. Наконец, все общественные науки (впрочем, как и естественные) оставили за собой изучение собственного прошлого, т. е. истории развития данной области знания. Такое разделение труда имеет как гносеологические, так и «исторические» причины. Не вдаваясь в детальное обсуждение причин, остановимся только на некоторых следствиях.

Во-первых, то обстоятельство, что некоторые элементы прошлого остались в ведении соответствующих научных дисциплин, су-

61 В России в качестве научных специальностей, помимо собственно искусствоведения, выделяется «теория и история архитектуры», а с 1995 г. введена специальность «культурология» (см. гл. 5).

237

щественно влияет на предмет собственно исторической науки — она гораздо меньше связана с изучением истории искусства (включая художественную литературу) и истории научных идей, чем, скажем, с изучением социальных, политических, экономических и других процессов. Впрочем, в последние десятилетия ситуация начинает меняться, и историки все чаще «нарушают конвенцию», вторгаясь, в частности, в изучение истории идей (подробнее см. гл. 7).

Во-вторых, сложившимся «разделением труда» отчасти можно объяснить тот интерес, который проявляют к истории филологи. Филологи также занимаются изучением прошлого, причем в некотором смысле они, как отмечалось выше, начали изучать собственно «прошлое» раньше, чем историки, хотя и в относительно узкой области. При этом если применительно к древности филологам и лингвистам не только «разрешено», но и «вменено в обязанности» заниматься изучением всех текстов, то по мере приближения к настоящему сфера их «полномочий» постепенно'сужается и применительно к текстам Нового времени в основном ограничена только художественной литературой. Поэтому стремление филологов к экспансии в отношениии «нехудожественных» текстов Нового времени, получившее название «лингвистического поворота», вполне понятно — почему филологам можно анализировать тексты Аристотеля и Геродота и нельзя «трогать», например, Маркса и Буркхардта?

В-третьих, хотя некоторые дисциплины и не передали изучение прошлого в ведение исторической науки, внутри этих дисциплин все же присутствует определенное разделение исследований «по времени»: существуют специалисты по античной литературе и искусству, по раннему Новому времени, по искусству XIX в. и т. д., равно как и по современной литературе и искусству. Эти разграничения отчасти также закреплены на институциональном уровне (так, на филологических факультетах, среди прочих, обычно выделяются кафедры античной и/или средневековой литературы, или «классической» филологии). Конечно, специализация «по времени» здесь не является жесткой, но все же ее можно обнаружить. Точно так же в общественных науках специалисты по «истории мысли» обычно образуют отдельную экспертную группу, в том числе в рамках соответствующих кафедр.

Таким образом, мы подошли к ответу на вопрос о том, почему только в одном типе знания — научном знании о социальной реальности — специально выделяется знание, относящееся к прошлому. С точки зрения «предмета» ясно, что из трех типов реальностей — божественной, природной и социальной — только последняя мыс-

238

лится как подверженная существенным (быстрым, качественным) изменениям. Божественная реальность зачастую вообще предполагается неизменной, если же какие-то изменения в ней и допускаются, то периоды, качественно отличающиеся от настоящего (например, в христианстве — эпоха до Воплощения Христа), обычно привлекают гораздо меньше внимания, чем настоящее. В мире неживой природы постулируется или низкая скорость изменений, или отсутствие качественных трансформаций, и анализ прошлых состояний объекта изучения той или иной науки уже не требует специальных дисциплин и решается непосредственно в рамках астрономии, геологии и т. д. Для живой природы, где скорость изменений выше, эта проблема выражена уже более отчетливо, с чем и связано возникновение таких разделов биологии, как палеозоология и палеоботаника.

С точки зрения «метода», также понятно, почему специализация «по времени» возникает в рамках научного знания о социальной реальности. Другие виды знания — философия, мораль, искусство, идеология и т. д. — хотя и конструируют не только нынешнюю, но и прошлую и будущую социальную реальность, но в основном делают это с помощью вневременных, атемпоральных категорий (бытие, добро, красота, польза, власть и т. д.). В общественно-научном же знании не существует «теории вообще», не привязанной к времени и социальному пространству. Даже самые формальные экономические модели исходят из некоей реальности, характерной для определенного времени и определенных стран.

Поэтому, в частности, мы не можем согласиться с распространенным мнением, будто бы историк лишь транспортирует в прошлое проблемы, которыми применительно к современному обществу занимаются представители других социальных наук 62 . Дело в том, что теории общественной жизни применимы только к определенному историческому периоду и адекватны только ему. А. Гулыга верно заметил, что «каждая область человеческой деятельности имеет свое прошлое, свои закономерности развития, а следовательно, и свою историю» 63 . Добавим еще: и свою теорию.

С этим связан, например, очевидный спад влияния так называемой «новой научной истории», которая по существу представляла собой попытку «продлить настоящее в прошлое». Ее сторонники на первом этапе явно или неявно исходили из возможности применения аппарата современных общественных наук к прошлому. Тем са-

62 Bobinska 1967: 85—86. ез Гулыга 1969: 27.

239

мым по существу постулировалась относительная неизменность общества, его социальной или экономической структуры. Однако чем больше отличалось от современного то общество, которое пытались реконструировать представители «новых научных историй», тем очевиднее были неудачи. Типичный пример — книга американских историков Р. Фогеля и С. Энгермана «Время на кресте» 64 , где общество, основанное на рабском труде, анализировалось в понятиях современной рыночной экономики. После этого в большинстве случаев американская новая экономическая история старалась не углубляться в периоды, предшествовавшие окончанию Гражданской войны в США, или, по крайней мере, предпочитала ограничиваться историей нерабовладельческих штатов.

Сфера действия и применимости большинства современных экономических, социологических, политологических концепций не превышает 100—150 лет (а во многих случаях много меньше) 65 . Все, что находится за пределами этого периода, требует иного теоретического и категориального аппарата, на создание которого обществоведы, как правило, просто не имеют времени (или желания, так как это явно не вписывается в ту часть науки, которая ценится их сообществом и оплачивается власть предержащими).

Поскольку по мере углубления в прошлое современный теоретический аппарат становится все менее пригодным для анализа менявшегося общества, то, начиная с какого-то момента, для теоретического анализа исчезнувшей реальности надо разрабатывать другие схемы, модели и концепции. Очевидно, что эту функцию тоже должны выполнять историки. Таким образом, историческое знание оказывается не одной наукой, а системой наук, точнее даже, множеством систем, каждая из которых соответствует какому-либо типу общества из существовавших в прошлом. Условно говоря, в идеале, например, эпоху Просвещения должны анализировать своя социология, экономическая наука, политология и т. д. Или по-другому: должна существовать социология эпохи Просвещения, Ренессанса, позднего Средневековья, раннего Средневековья и т. д.

о4 Fogel, Engerman 1974.

65 Ясно, например, что для анализа экономики XVIII в., не говоря уже о более отдаленных периодах, кроме самых общих понятий — производство, потребление, цена и т. д., — практически ничего из экономической теории XX в. использовать невозможно, будь то эффект реальных кассовых остатков, равновесие IS-LM, а тем паче изыски последних десятилетий типа аеории реального делового цикла или концепции «соревновательных рынков» (contestable markets).

240

Применительно к экономике эту идею развивали представители немецкой историко-экономической школы XIX—начала XX в. (например, К. Бюхер, А. Шпитгоф), считавшие необходимым разработку специальных экономических теорий для каждой «хозяйственной стадии» или «хозяйственного стиля». Такие теоретические концепции, привязанные к тому или иному историческому периоду, они именовали «наглядными теориями» в противоположность «вневременной» или «формальной» теории хозяйства, которая должна объяснять явления, не подверженные историческим изменениям.

Конечно, предлагаемая нами концепция применима только к современной научной эпистеме, в которой существует целый ряд сложившихся социальных дисциплин, отвечающих стандартам научного знания. И методы, которые использует, разрабатывает (или должна была бы найти и применять) историческая наука для познания своего объекта, отражают (или должны отражать) состояние социального знания на данный момент. Но, как нам кажется, внесение третьей «классификационной оси» — времени — позволяет точнее определить место истории в системе знания.

Как показывает практика, существует известная терминологическая путаница при обозначении знания о прошлом, что наглядно демонстрирует, например, такое высказывание:

«Символический универсум упорядочивает также историю. Он связывает коллективные события в единое целое, включающее прошлое, настоящее и будущее. По отношению к прошлому создается „память", объединяющая всех тех, кто социализирован в данной общности. По отношению к будущему создается общая система отсчета для того, чтобы индивид мог планировать свои действия» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 168).

Во-первых, в приведенном отрывке под «историей» подразумевается не знание, а «исторический процесс». Во-вторых, очень часто любое знание о прошлом, включая религиозное, философское, естественнонаучное и т.д., именуют «историческим» знанием (иногда используют слово «представления», но это не меняет сути). Вместе с тем «историческим» именуется и специализированное общественно-научное знание о прошлом, и эта терминологическая двусмысленность очень затемняет дискуссии о характере исторического знания. Во избежание этой путаницы мы будем именовать историей (в смыс-

241

ле знания) только общественнонаучное знание, отличая его от других видов знания о прошлом.

«Всякий, кто уделяет внимание прошлому, задает вопросы или что-то утверждает о нем, в какой-то мере участвует в деятельности, являющейся главным занятием историка. Все утверждения о прошлом являются в некотором смысле „историческими" утверждениями. Но историка отличает стремление верифицировать свои утверждения. В качестве особой деятельности „история" возникает из общего и неспециализированного интереса к прошлому в тех случаях, когда существует искренняя забота об „истине", и „историческим" событием является любое происшествие, которое, по нашему убеждению (опирающемуся на определенные методы исследования), было таким, как мы его описали. (Еще Цицерон отличал „историческое" и „воображаемое" прошлое. Первое связано с „истиной", второе — с „удовольствием".)» (Оукшот 2002 [1955]: 130).

Прошлая социальная реальность конструируется (изображается) в рамках разных типов знания, как специализированного, так и общего. Знание о прошлой социальной реальности является важным компонентом философского, религиозного, идеологического знания (подробнее см. т.2). Все эти типы знания участвуют в формировании «образа прошлого», существующего в каждом современном обществе.

Наконец, известная путаница связана с понятием «историческая память», которое употребляется в весьма разных смыслах. Если «историю» мы используем для обозначения профессионального общественнонаучного знания о прошлом, то «исторической памятью» мы называем массовое знание о прошлой социальной реальности. Массовое знание включает в себя повседневное (обыденное, личностное, семейное и т. д.) знание, а также элементы профессионального философского, религиозного, идеологического и общественнонаучного знания. В полной мере это относится и к знанию о прошлом.

То обстоятельство, что история занимается изучением прошлого, не означает, что она не связана с настоящим. Историческое знание в каждый момент времени привязано к настоящему, диктуется настоящим, во многом определяется настоящим (подробнее см. т. 2). В этом смысле конструкция пронуюй реальности, воплощенная в сегодняшнем историческом знании, неразрывно связана с конструкцией настоящего, представленной в общественных науках.

Темпоральную составляющую знания о социальной реальности обычно именуют историческим сознанием, хотя мы предпочитаем термин «темпоральные представления». И хотя темпоральные пред-

242

ставления (или «историческое сознание», согласно распространенной в XX в. терминологии) включают три компонента — прошлое, настоящее и будущее, их отличительной особенностью, как справедливо подчеркивают многие исследователи, является ориентация на настоящее.

«Ошибочно предполагать, что историческое сознание обращено только в прошлое, что оно исчерпывается только его объяснением. В действительности же прошлое — только грань исторического сознания, которое концептуализирует связь между всеми тремя модальностями времени: прошедшим, настоящим и будущим... Стержнем исторического сознания во все времена являлось историческое настоящее, сущее. Одним словом, историческое сознание — это духовный мост, переброшенный через пропасть времен, — мост, ведущий человека из прошлого в грядущее» (Варг 1987: 24).

Кардинальный вопрос методологии истории — это вопрос о том, как изучать исчезнувший объект, т. е. объект, существовавший в прошлом. Поскольку объект познания в истории, как правило, невозможно наблюдать или воспроизвести экспериментально, возникает вопрос о реальности прошлого. Однако современная социология знания уравнивает статус реальности прошлого и настоящего.

«Исторический Дух верит в реальность прошлого и исходит из того, что прошлое как форма бытия и, до некоторой степени, как содержание по своей природе не отличается от настоящего. Воспринимая более не существующее как бывшее^ он признает, что то, что произошло (в прошлом), прежде существовало в определенном времени и месте, так же как существует то, что мы видим сейчас... Это означает, в частности, что абсолютно неприемлема трактовка того, что произошло (в прошлом), как вымышленного, нереального, и что неналичие прошлого (и будущего) ни в малейшей степени не должно ассоциироваться с его нереальностью» (Chatelet 1962: 11).

Вообще проблема реальности «исторического прошлого» выглядит несколько надуманной. Все общественные науки работают с наблюдениями, относящимися к прошлому, и их мало беспокоит его реальность. А, скажем, в астрофизике эта проблема должна была бы стоять еще острее: картина звездного неба, наблюдаемая в настоящее время, отражает только прошлое состояние, причем весьма отдаленное во времени. Более того, эта картина имеет сложную темпоральную структуру, так как разные ее элементы (наблюдаемые звезды) относятся к разным временным моментам, в зависимости от расстояния от Земли (точнее, от наблюдателя). Астрофизики по сути занимаются столь отдаленным прошлым, которое историки и

243

археологи не могут даже помыслить, но их нисколько не волнует проблема реальности этого прошлого. Они работают с информацией (с сигналами) об объектах, а реальность этих сигналов не подвергается сомнению.

Любое знание о прошлой социальной реальности конструирует эту реальность. Но для того чтобы общество признало эту конструкцию в качестве реальности (или, что то же самое, признало то или иное «мнение» о прошлом в качестве знания), эта конструкция (знание) должна соответствовать определенным правилам, критериям и т. д. Эти критерии в большинстве своем подвижны, изменчивы, но они существуют в каждом обществе в каждый момент времени. Современное историческое знание не является в этом случае исключением — оно должно соответствовать определенному набору требований, предъявляемых к общественнонаучному знанию в целом.

Будучи признанным в качестве знания, данный исторический дискурс начинает участвовать в конструировании (формировании, создании) прошлой реальности. Конструировайие прошлой реальности, которое является неотъемлемой функцией всех исторических дискурсов, признанных в данном обществе в качестве знания, следует отличать от реконструкции прошлой социальной реальности. Под реконструкцией подразумеваются попытки воссоздания того образа прошлой социальной реальности, который существовал в самой этой реальности, т. е. у тех людей, которые в этой реальности жили и для которых она была «настоящим».

Работы такого типа стали популярны лишь в XX в. в рамках таких направлений, как «история ментальности» или историческая культурная антропология, особенно применительно к эпохе Средних веков, которая ныне наиболее отчетливо воспринимается как другая социальная реальность. Классические сочинения такого типа — «Монтайю» Э. Ле Руа Ладюри, «Сыр и черви» К. Гинзбурга и т. д. 66 Эта традиция получила превосходное воплощение и в отечественной исторической науке. У истоков такого направления стояли работы А. Гуревича, посвященные европейскому Средневековью. В последние годы появился ряд интересных исследований, реализующих данный подход на материале древнерусской истории 67 .

По существу элементы реконструкции прошлого давно присутствуют в исторических работах (хотя бы в виде борьбы с понятийно-категориальными анахронизмами, типа «революций рабов»), но только в последние десятилетия они стали отчетливо артикулиро-

66 Ле Руа Ладюри 2001 [1975]; Гинзбург 2000 [1976].

67 Гуревич 1984 [1972]; 1990; Данилевский 1998; Юрганов 1998.

244