Часть III РУСЬ В СЕРЕДИНЕ XII — ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIII В.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Очерк 1 Земли и волости
Очерк 2 От Киевской Руси — к Владимирской?
Очерк 3 Проблема подлинности «Слова о полку Игореве»
Очерк 4 Неизвестная война

О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси…

Из «Слова о погибели Русской земли»

Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще?

Из речей князей на Любечском съезде 1097 г. (по «Повести временных лет»)

Очерк 1 Земли и волости

В XII столетии Русь вступает в этап политического развития, который в дореволюционной историографии было принято именовать «удельным периодом», а в советской — «периодом феодальной раздробленности», и существом которого признается разделение единого государства на ряд фактически самостоятельных политических образований. Датировали это разделение по-разному — от 2-й половины XI в. (время после смерти Ярослава) до середины XII в., но наиболее распространено представление об окончательном распаде государства после 1132 г. — года смерти киевского князя Мстислава Владимировича, сына Владимира Мономаха. Действительно, в двадцатилетний период киевского княжения Мономаха и его сына (с 1113 по 1132 г.) власть Киева над Русью была (после ослабления в предшествующее время, при Святополке Изяславиче, с 1093 по 1113 г.) довольно прочной. Даже Черниговское княжество нельзя определить в это время как независимое; а с обособившимся еще в XI в. Полоцким Мономах и Мстислав обходились весьма жестко, Мстислав в конце 20-х гг. лишил князей полоцкой ветви их столов.[474] В остальных крупных волостях (в Новгороде, Смоленске, Переяславле, Владимире-Волынском, Турове, Ростове) сидели сыновья и внуки Мономаха. После же смерти Мстислава начались усобицы, и процесс обособления княжеств пошел полным ходом.

Термины «удельный период» и «феодальная раздробленность», разумеется, условны (понятие «удел» появляется на самом деле только в XIV в.[475]). Что изменилось в XII столетии, если исходить из понятий, существовавших в ту эпоху?

Наиболее заметным изменением является то, что термин «земля» с территориальным определением стал применяться к отдельным регионам Руси. Ранее он употреблялся (за единственным исключением, связанным со специфической ситуацией) только по отношению к государству в целом — «Русская земля» (см. Часть II, Очерк 1). Теперь же в источниках появляется целый ряд «земель». Рассмотрим их упоминания в XII–XIII вв. («земли» располагаются в порядке хронологии первого упоминания).

Полоцкая земля. Под 6636 (1128) г. в летописании СевероВосточной Руси «Полоцкой землей» названы владения Рогволода, полоцкого князя Х в., независимого от Киева: «Рогволоду держанию и влад?ющу и княжащю Полотьскою землею».[476] Нет оснований сомневаться, что здесь ретроспективно использован термин, который прилагался к Полоцкому региону в современную летописцу эпоху.

Новгородская земля. Новгородская I летопись старшего извода под 6645 (1137) г.: «Святъславъ Олговиць съвъкупи всю землю Новгородьскую… идоша на Пльсковъ прогонитъ Всеволода».[477] Речь идет о сборе войск с новгородской территории. Позднее в новгородском летописании XII–XIII вв. этот термин не встречается, предпочтение отдается понятию «область» или «волость» Новгородская.[478] В южнорусском летописании под 6686 г. приводятся слова князя Мстислава Ростиславича перед походом на Чудь: «Братие, се обидять ны погании, а быхомъ узр?вше на Богъ и на святои Богородици помочь, помьстили себе, и свободил? быхомъ Новгородьскую землю от поганыхъ». Говоря под тем же годом о смерти Мстислава, летописец подчеркивает, что «плакашеся по немь вся земля Новъгородьская»[479] (т. е. все население Новгородской земли).

Черниговская земля. Южнорусское летописание под 6650 (1142) г.: «Изяслав (князь переяславский. — А. Г.) ?ха ис Переяславля вборз? в землю Черниговьскую».[480] «Слово о князьях» (2-я половина XII в.), говоря о черниговском князе Давыде Святославиче (ум. в 1123 г.), называет его князем «всеи земли черниговьскои».[481] Под 6766 г. в Галицко-Волынской летописи говорится, что литовский воевода Хвал «велико убиство творяше земл? Черниговьскои».[482]

Суздальская земля. Южнорусское летописание под 6656 (1148) г.: сын Юрия Долгорукого Ростислав «роскоторавъся съ отцемь своимъ, оже ему отець волости не да в Суждалискои земли».[483] Под 6670 (1162) г. там же сказано, что Андрей Боголюбский изгнал своих родственников, «хотя самовластець быти вс?и Суждалъскои земли».[484]

Под 1169 г. к тому же региону в рассказе об изгнании Андреем епископа Федора прилагается термин «Ростовская земля».[485] Позднее в летописных и иных памятниках разных регионов Руси также встречаются (и довольно часто) оба термина. При этом «Суздальской» земля называется: как объект военных действий — 6 раз,[486] в связи с «радостью» или «печалью» ее населения — 5 раз,[487] как территория, находящаяся под верховной властью князя (Ярослава Ярославича, 60-е гг. XIII в.), — 4 раза,[488] как место приезда церковного иерарха — 3 раза,[489] как регион, куда был направлен с малолетним князем тысяцкий, — 1 раз,[490] как объект княжения (Всеволода «Большое Гнездо») — 1 раз,[491] как объект монгольской переписи 1257 г. — 1 раз.[492] «Ростовской» земля именуется главным образом тогда, когда речь идет о церковных делах (что естественно, т. к. именно Ростов оставался епархиальным центром Северо-Востока Руси);[493] при этом в одном известии о поставлении епископа земля названа «Ростовьскои и Суждальскои и Володимерьскои».[494] Иных случаев три. В 1174 г., во время междоусобной войны между братьями и племянниками убитого Андрея Боголюбского, на Михалка Юрьевича, «затворившегося» во Владимире (городе, который Андрей сделал столицей княжества вместо Суздаля), его противники «при?хаша же со всею силою Ростовьская земля».[495] В этой ситуации «Ростовской землей» названа (во владимирском летописании) часть княжества без ее столицы, часть, находившаяся под контролем племянников Андрея, Мстислава и Ярополка Ростиславичей, чьими главными сторонниками были ростовские бояре. После изгнания Михалка старший из братьев Мстислав сел в Ростове, а младший Ярополк — во Владимире; и летописец (владимирский) счел возможным записать, что «с?дящема Ростиславичема в княженьи земля Ростовьскыя»,[496] — т. е. изменение роли Ростова, ставшего ненадолго «старшим» столом, повлекло за собой именование по нему земли. В третий раз земля названа «Ростовской» в рассказе об антимонгольском восстании в Северо-Восточной Руси 1262 г., причем города, из которых изгнали сборщиков дани, перечислены в таком порядке: Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль.[497] Данное известие принадлежит ростовскому летописцу, очевидно поэтому и земля поименована по Ростову.

Галицкая земля. Южнорусское летописание под 6660 (1152) г.: войска киевского князя Изяслава и венгерского короля Гезы «вшедше в землю Галичкую».[498] Под тем же годом приводятся слова Гезы, что в случае, если галицкий князь преступит крестоцелование, то «любо азъ буду в Угорьскои земли, любо онъ в Галичкои», «любо голову сложю, любо нал?зу Галичьскую землю».[499] Позже термин встречается под 1153 г. («плачь великъ по всеи земли Галичьст?и»),[500] 1187 г. (князь Ярослав «созва мужи своя и всю Галичкую землю» и заявил, что «азъ одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкую землю»),[501] 1188 г. (Владимир Ярославич «княжащу. в Галичкои земли»).[502] В Галицко-Волынской летописи XIII в. «земля Галицкая» упоминается семь раз — шесть как объект военных действий[503] и однажды как обозначение населения земли.[504]

Волынская (Велынская) земля, она же «Владимирская». В южнорусском летописании под 6682 (1174) г. сообщается: «По сем же приде Ярославъ Лучськыи на Ростиславичь же со всею Велинско (вар.: Волынскою) землею».[505] Речь идет о войсках Волынской земли. Неясно, названы ли так силы только Луцкого княжества Ярослава Изяславича или термин «вся Волынская земля» употреблен потому, что в походе Ярослава участвовали и войска из Владимиро-Волынского княжества, где правил его племянник Роман Мстиславич. Позже, в Галицко-Волынской летописи XIII в., по отношению к Волыни употребляется термин «Владимирская земля», т. е. земля обозначается по стольному городу. Под 6713 г. говорится, что «б?да бо б? в земл? Володимерьстьи от воеванья литовьского и ятвяжьскаго»; из контекста видно, что «Владимирская земля» включает в себя г. Червень (где тогда княжил младший брат владимиро-волынского князя).[506] Под 6791 г. сказано, что татары «учиниша пусту землю Володимерьскую».[507] Название «Волынская земля» вновь встречаем только в источниках XIV в., причем севернорусских. Митрополит Петр (ум. в 1326 г.), согласно его Житию, исходил «Волыньскую землю, и Киевьскую, и Создальскую землю, уча везде вся».[508] В Новгородской I летописи говорится о приезде в Новгород послов от митрополита Феогноста «из Велыньскои земли» и последующем поставлении новгородского архиепископа «въ Велыньскои земли» (1331 г.).[509] Под 6857 (1349) г. в той же летописи сообщается, что поляки «взяша лестью землю Волыньскую».[510] В редакции Жития митрополита Петра, созданной митрополитом Киприаном (конец XIV в.), упоминается «земля Велыньская», родина героя произведения, и «князь Вельньская земли».[511] Включает ли понятие «Волынская земля» только Владимиро-Волынское княжество или также и Галицкое, находившееся с конца 30-х гг. XIII в. под властью той же княжеской ветви — волынских Романовичей (что дало историкам основания говорить о «Галицко-Волынской Руси» как едином целом)? Из известий Новгородской I летописи это не вполне ясно, но свидетельства Жития Петра несомненно говорят в пользу второго варианта. «Князь Волынской земли» (бывший инициатором выдвижения Петра в митрополиты) — это Юрий Львович, владевший одновременно и Волынью, и Галичиной. Соответственно автор первой редакции Жития, говоря об учительской деятельности Петра, имеет в виду под «Волынской землей» объединенное Галицко-Волынское княжество, а не только «волынскую половину» владений Юрия.[512] Следовательно, происшедшее в середине XIII в. объединение «Володимерской» и «Галицкой» «земель» под властью одной княжеской ветви дало основание рассматривать их совокупность как одну «землю».[513]

Смоленская земля. Под 6698 (1190) г. в южнорусском летописании говорится, что киевскому князю Святославу Всеволодичу «бяшеть… тяжа с Рюриком и съ Давыдомъ (смоленским князем. — А. Г.) и Смоленьскою землею».[514]

Белзская и Червенская земля. В Галицко-Волынской летописи под 6733 г. рассказывается, что владимиро-волынский князь Даниил Романович «воевавшю с ляхи землю Галичькую и около Любачева, и пл?ни всю землю Бельзеськую и Червеньскую».[515] Столы в Белзе и Червене занимал тогда двоюродный брат Даниила Александр Всеволодич, независимый от владимирского князя. Таким образом, данная территория названа «землей» тогда, когда она являла собой самостоятельное княжество.

Перемышльская земля. В Галицко-Волынской летописи под 6734 г. говорится, что галицкие бояре, боясь расправы со стороны своего князя Мстислава Мстиславича, «отидоша в землю Перемышлескую, в горы Кавокасьския, рекше во Угорьскыя».[516] Перемышль не был тогда центром отдельного княжества, и термин «земля» в данном случае не несет территориально-политического оттенка: речь идет просто о территории близ Перемышля.

Рязанская земля. Впервые названа так в разных летописях при описании нашествия на нее Батыя («придоша иноплеменьници, глаголемии татарове, на землю Рязаньскую»;[517] «бысть первое приходъ ихъ на землю Рязаньскую»;[518] «и почаша воевати Рязаньскую землю»[519]); вторично — в летописании Северо-Восточной Руси как объект монгольской переписи 1257 г. («исщетоша всю землю Сужальскую и Резаньскую и Мюромьскую»).[520]

Пинская земля. Под 6756 г. в Галицко-Волынской летописи сказано, что литовский военачальник Скомонд «повоева землю Пиньскую».[521]

Муромская земля. Названа в летописании Северо-Восточной Руси в числе объектов монгольской переписи 1257 г..[522]

Приведенные сведения позволяют сделать ряд выводов. Во-первых, употребление термина «земля» по отношению к составным частям Руси прослеживается со 2-й четверти XII в. Это хорошо коррелирует с тем фактом, что в XI — начале XII в. на Руси «землей» считалось только одно отечественное политическое образование — «Русская земля», т. е. Древнерусское государство в целом. Появление нескольких «земель» хронологически совпадает, таким образом, с обретением отдельными русскими волостями фактической самостоятельности по отношению к Киеву.

Во-вторых, можно подвести черту в давнем споре, соответствовали или нет «земли» территориям догосударственных общностей — «Славиний», упоминаемых Баварским географом, Константином Багрянородным и ПВЛ.[523] В этой дискуссии можно было, казалось бы, поставить точку в 1951 г. после выхода в свет работы А. Н. Насонова.[524] Проведенное им тщательное историко-географическое изучение русских княжеств (земель — «полугосударств», по терминологии автора) сделало ясным, что их границы XII–XIII вв. не совпадали с пределами догосударственных образований.[525] При этом, помимо мелких расхождений, имеются факты очевидных несовпадений (отмечаемые в историографии еще с позапрошлого века): так, в Киевское княжество вошли бывшие территории двух т. н. «племен» — полян и древлян, а в Черниговскую землю — трех (северян, вятичей и радимичей); территория кривичей оказалась поделенной между Полоцкой и Смоленской землями. Тем не менее тезис о соответствии «земель» и «племенных» союзов не исчез из историографии.[526]

Новый шаг в изучении вопроса о «землях» был предпринят недавно В. В. Седовым, попытавшимся «наложить» земли XII в. на составленную им археологическую карту восточного славянства. При этом В. В Седов исходил из тезиса, что «земли» не тождественны княжествам: «…эти термины несут различную нагрузку и их нельзя не разграничивать. Земли — это историко-территориальные образования, в тесном смысле земли. подобными единицами Древней Руси были Новгородская, Ростово-Суздальская, Киевская, Черниговская, Полоцкая, Смоленская, Галичская и Муромо-Рязанская земли» (ниже автор пишет о Муромской и Рязанской землях как отдельных и добавляет к списку Псковскую землю). В. В. Седов пришел к выводу, что «земли» в основе соответствовали догосударственным этнографическим группам восточного славянства: Новгородская земля — территории словен, Псковская — псковских кривичей, Ростово-Суздальская — мери (автор считает, что этот финский этноним в IX–X вв. был перенесен на расселившуюся в Волго-Клязьминском междуречье славянскую группировку), Киевская (в широком смысле, с Волынью и Турово-Пинским княжеством) — дулебов (В. В. Седов полагает, что поляне, древляне, дреговичи и волыняне были потомками дулебов), Черниговская — руси (по мнению автора, так именовалась общность, из которой вышли северяне, вятичи и радимичи), Полоцкая и Смоленская — кривичей, Галицкая — хорватов, Муромская — муромы (как и в случае с мерей, этот этноним В. В. Седов считает перенесенным к последним векам 1-го тыс. н. э. на восточнославянскую группировку), Рязанская — особой группой славян, являвшихся потомками носителей боршевских древностей Верхнего Подонья.[527]

Таким образом, спор оказывается фактически сведен к вопросу: совпадали или нет «земли» XII–XIII вв. с тем, что принято в науке именовать «княжествами», т. е. с политическими образованиями? Если на этот вопрос следует положительный ответ, то вопрос о возможном восхождении «земель» к этнополитической структуре славян догосударственной эпохи снимается, т. к. границы княжеств XII–XIII вв. догосударственному этнополитческому делению не соответствовали (к тому же и часто менялись в течение периода).

Приведенный выше материал источников говорит в пользу тождества «земель» и крупных самостоятельных княжеств. Во-первых, если бы земли были древними этногеографическими образованиями, они бы именовались так и в XI — начале XII в. Между тем, как сказано выше, для этого периода применение термина «земля» по отношению к отдельным частям государства Русь не прослеживается; более того, даже по отношению к термину «волость», которым в эту эпоху именовались составные части Руси, не употреблялись притяжательные прилагательные, образованные от названий их центров (см. Часть II, Очерк 1). Во-вторых, исключая упоминание «Перемышльской земли» 1226 г., термин «земля» в XII–XIII вв. применяется именно и только для фактически самостоятельных политических образований (в том числе того, которое лишь временно являлось таковым, — княжества Белзского и Червенского). В ряде случаев земли фигурируют как объекты княжений конкретных князей (Андрея Боголюбского, Мстислава и Ярополка Ростиславичей, галицких Ярослава Владимировича и Владимира Ярославича, Всеволода Большое Гнездо, Ярослава Ярославича). Изменение статуса столов внутри земли могло повлиять на ее именование («Ростовская земля» как объект княжения Ростиславичей в силу перехода к Ростову «старшинства»). Даже в случае, когда имелось древнее название территории, земля могла определяться (в местных источниках) по стольному городу (Владимирская земля, а не Волынская). В случае объединения двух земель под властью одной княжеской династии они начинали рассматриваться как одна земля (Галицко-Волынское княжество как Волынская земля). Очевидно, термин, обозначавший суверенные государства, был перенесен на русские княжества по мере того, как они начинали рассматриваться современниками в качестве фактически независимых.[528]

Соответственно, говорить о непосредственной территориальной преемственности земель XII–XIII вв. по отношению к догосударственным этнополитическим общностям нет оснований. Земли формировались на основе территорий волостей — составных частей единого Древнерусского государства конца Х — начала XII в. — по мере закрепления последних за той или иной ветвью княжеского рода Рюриковичей. Волости, в свою очередь, формировались в Х в. (в основном в конце столетия, при Владимире — см. Часть II, Очерк 1) на основе территорий бывших догосударственных общностей, по мере их перехода под власть Киева. Но в течение XI — начала XII в. состав и пределы волостей менялись в связи с деятельностью князей, усобицами, разделами и дележами территорий, которые осуществлялись без учета прежних, догосударственных этнополитических границ. Поэтому и земли — крупные самостоятельные княжества XII в. — уже мало походили в своей конфигурации на «Славинии» IX–X вв.

Посмотрим теперь, что происходило с понятием «волость» (заодно продолжим начатую в Части II проверку, насколько соответствует показаниям источников теория о волости как «городе-государстве» общинного типа).

Упоминания волостей в период со второй трети XII в. по первую треть XIII в. можно разделить на две большие группы. В первую входят те, где волость определяется по князю-владетелю. Таких упоминаний о волостях мною зафиксировано 138 — это 83,1 % от числа всех упоминаний термина. В 16 случаях под волостью имеется в виду все княжество, в других случаях называемое «землей».[529] В 38 случаях речь идет о конкретных подвластных тому или иному князю территориях внутри «земли»,[530] в 25 — о «неопределенной», конкретно не ограниченной части «земли» (в основном это упоминания о том, что такой-то князь «повоевал волость» такого-то князя).[531] 44 раза имеется в виду часть Киевского княжества[532] (как «земля» в источниках не обозначенного). Еще 4 раза речь идет о Переяславском княжестве[533] (которое также не именуется «землей»). Наконец, 11 упоминаний говорят об «уряжении» князьями волостей вообще, без территориальной конкретизации.[534] Из всех известий первой группы 50 прямо указывают на распределение волостей как на княжескую прерогативу.[535]

Вторая группа включает в себя упоминания «волостей» с «территориальным» определением, образованным от названия стольного города. Таких упоминаний всего 29. При этом лишь про 17 из них (10 % от всех упоминаний термина «волость») можно сказать, что указание на город предпочтено упоминанию князя-владетеля.[536] В остальных же 12 случаях определения по городу, а не по князю были вынужденными.

Когда в южнорусском летописании под 6643 г. говорится, что Всеволод Ольгович, его братья и сыновья Мстислава Владимировича Изяслав и Святополк «поидоша воююче села и городы Переяславьскои власти»,[537] территориальный эпитет вызван тем, что именно переяславское княжение было причиной конфликта названных князей с правившим в Киеве Ярополком Владимировичем: военные действия начались, когда киевский князь объявил о передаче Переяславля своему брату Юрию (Долгорукому).[538] В обращении Всеволода Ольговича к Вячеславу Владимировичу — «С?д?ши во Киевьскои волости, а мн? достоить, а ты поиди в Переяславль, откиноу свою» (6650 г.) — имеется в виду, что Вячеслав занимает Туров, стол в пределах Киевского княжества, владениями в котором распоряжается Всеволод (как киевский князь); в результате Туров был передан сыну Всеволода Святославу.[539] В приведенном под 6650 г. заявлении братьев Всеволода Ольговича — «мы просимъ у тебе Черниговьскои и Новгороцкои волости, а Киевьско? не хочемъ»[540] — речь идет о трех видах владений Всеволода: тянущих к Чернигову, Новгороду-Северскому и Киеву. Помещенное под 6666 г. воспоминание о том, что отец жены Глеба Всеславича Ярополк Изяславич (ум. в 1086 г.) «вда всю жизнь свою Небльскую волость, и Дер?вьскую, и Лучьскую, и около Киева».[541] Киево-Печерскому монастырю, также говорит о составных частях владений одного князя. Когда Святослав Ольгович говорит (под 6667 г.), что гневался на Изяслава Давыдовича за то, «оже ми еси Черниговьскои волости не исправилъ», но теперь, когда Изяславу грозит опасность, «Бог мя избави волости тоя»,[542] речь идет о передаче Святославу (княжившему в Чернигове) части владений Изяслава (ранее перешедшего на княжение в Киев) в пределах Черниговской земли: территориальный эпитет необходим, чтобы было ясно, какие владения Изяслава имеются в виду — киевские или черниговские. О черниговских владениях Изяслава речь идет и в приведенных под тем же годом словах Святослава: «всю волость Черниговьскую собою держить и съ своимъ сыновцемъ».[543] Когда под 6682 г. говорится, что Олег Святославич, князь новгород-северский, во время конфликта со Святославом Всеволодичем Черниговским «во-евашеть Святославлю волость Черниговьскую волость»,[544] второе определение является пояснением, какие владения Святослава были повоеваны — около Чернигова (Святославу ещё принадлежали территории на северо-востоке Черниговской земли — т. н. «Вятичи»). В указании под 6683 г., что князья-Ростиславичи «розд?ливше волость Ростовьскую»,[545] определение по князю не могло присутствовать, поскольку речь шла о занятии новыми князьями земли, оставшейся без князя (после гибели Андрея Боголюбского). В упоминании под 6683 г. о «туге во всем Посемьи и в Нов?город? С?верьскомъ и по всеи волости Черниговьскои»[546] после поражения Игоря Святославича от половцев территориальное определение понадобилось, чтобы подчеркнуть, что печаль охватила не только владения Игоря и его ближайшей родни (Посемье и Новгород-Северский), но и всю Черниговскую землю (в данном случае термин «волость» выступает как синоним понятия «земля»). Аналогично следует понимать сообщение под 6695 г., что с того времени Кончак стал часто воевать «в Черниговьскои волости»[547] — во время набегов страдали владения разных князей, поэтому определение по князю было здесь неуместно. Наконец, упоминание «волости Смоленьскои» в Уставной грамоте Ростислава Мстиславича Смоленской епископии[548] вызвано законодательным характером документа — ведь действие установления предполагалось и при преемниках Ростислава.

Итак, сущность понятия волость в середине XII — первой трети XIII в. та же, что и в предшествующую эпоху, — это княжеское владение.[549] Почти не изменилось и соотношение волости с землей. В небольшом количестве случаев термин волость выступает как синонимичный понятию земля, но, как правило, волость — это, как и в XI- начале XII в., часть «земли». Однако поскольку понятие земля стало «мельче» — «землями» теперь начали именоваться ставшие самостоятельными крупные княжества, соответственно «измельчало» и понятие волость: им стали обозначаться части территорий того или иного крупного княжества — «земли», находившиеся под властью определенного князя. На региональном уровне была воспроизведена структура бывшего единого государства: земля, внутри нее — волости.

Большинство земель сложилось на основе крупных волостей предшествующей эпохи, закрепившихся за определенными ветвями княжеского рода Рюриковичей. Ранее всех обособилась в династическом отношении Полоцкая земля: еще в конце Х в. она была передана Владимиром своему сыну Изяславу и закрепилась за его потомками.[550] Галицкая земля сложилась после объединения волостей с центрами в Перемышле и Теребовле, закрепившихся в конце XI — начале XII в. за сыновьями старшего внука Ярослава Мудрого Ростислава Владимировича.[551] С вокняжением в Ростове сына Владимира Мономаха Юрия («Долгорукого») в начале XII в.[552] берет начало обособление Суздальской земли (Юрий перенес в Суздаль столицу княжества), где стали княжить его потомки. 1127 годом можно датировать окончательное обособление Черниговской земли. В этом году произошло разделение владений потомков Святослава Ярославича, закрепленных за ними Любецким съездом князей 1097 г.71 на Черниговское княжество, доставшееся сыновьям Олега и Давыда Святославичей (с 1167 г., после прекращения ветви Давыдовичей, в нем княжили только Ольговичи), и Муромское, где стал править их дядя Ярослав Святославич.[553] Позже Муромское княжество разделилось на два — Муромское и Рязанское — под управлением разных ветвей потомков Ярослава.[554] Смоленская земля закрепилась за потомками Ростислава Мстиславича, внука Владимира Мономаха, вокняжившегося в Смоленске в 20-х гг. XII в..[555] В Волынской земле стали править потомки другого внука Мономаха — Изяслава Мстиславича.[556] Во 2-й половине XII в. за потомками Святополка Изяславича закрепляется Туровское княжество, в XIII в. именуемое «Пинской землей» по своей новой столице.

Что касается Новгородской земли, то здесь в XII в. усилившееся местное боярство стало оказывать решающее влияние на выбор князей, и ни одной из княжеских ветвей не удалось закрепиться в Новгороде.[557]

Два княжества XII — начала XIII в., игравшие заметную роль на Руси, не именуются в источниках землями — это Киевское и Переяславское. Причина этого, по-видимому, в существовании в это время понятия «Русская земля» в узком значении: под ней часто понимали Киевское княжество с Переяславским и частью Черниговского (а в некоторых случаях — только территорию, непосредственно подчиненную киевским князьям).[558] Возможно, Киевское и Переяславское княжества не именовались отдельно «Киевской землей» и «Переяславской землей», т. к. целиком входили в состав «Русской земли» (в то время как Черниговская земля — только частично).[559]

Киевский стол номинально продолжал считаться «старейшим», а Киев — столицей всей Руси; князья разных ветвей считали себя вправе претендовать на киевское княжение. При этом Киевское княжество стало объектом «коллективного» владения: представители сильнейших ветвей постоянно претендовали на «часть» (владение частью территории) в его пределах.[560] Что касается Переяславля, то им на протяжении XII в. владели потомки Мономаха, но представлявшие разные ветви; к началу XIII в. Переяславское княжество теряет свое значение.[561]

Очерк 2 От Киевской Руси — к Владимирской?

В исторической литературе бытует мнение, что с середины — второй половины XII в. место Киева в роли главного центра Руси занимает Владимир-на-Клязьме, столица Северо-Восточной Руси — т. н. Владимиро-Суздальского княжества. В качестве наиболее заметных фигур политической сцены середины XII — начала XIII столетия на страницах исторических трудов предстают, как правило, князья Северо-Востока — сын Владимира Мономаха Юрий «Долгорукий», его сыновья Андрей «Боголюбский» и Всеволод «Большое Гнездо». И уж во всяком случае считается несомненным, что Суздальская земля была в XII — начале XIII столетия сильнейшей из русских земель, что и предопределило ее роль как ядра нового единого русского государства впоследствии, в «московскую» эпоху.[562]

Некоторое сомнение в справедливости этих представлений закрадывается при обращении к такому объективному, не зависящему ни от знания позднейшего развития событий, ни от субъективных пристрастий летописцев и историков показателю, как количество известных науке укрепленных поселений середины XII — середины XIII в..[563] Оказывается, что по количеству крупных (с укрепленной площадью свыше 1 га) укрепленных поселений Суздальская земля всего лишь на третьем месте после Черниговской и Волынской, а по общему числу — и вовсе на седьмом (!), пропуская вперед еще и Смоленское, Киевское, Галицкое и Переяславское княжества.

Но может быть этот показатель (несомненно косвенный) искажает картину, а сведения о политической истории Руси подтверждают тезис о превосходстве Суздальской земли?

Юрий Владимирович «Долгорукий» (ум. в 1157 г.), один из младших сыновей Владимира Мономаха, первый самостоятельный князь Суздальской земли, вступил в борьбу за гегемонию на Руси в 1147 г. и боролся с переменным успехом со своим племянником Изяславом Мстиславичем. Прочно утвердиться на киевском столе Юрию удалось только после смерти Изяслава (1154 г.), в общей же сложности он занимал его всего около 4 лет.[564] Сын Юрия Андрей «Боголюбский» в первые десять лет своего княжения во Владимире (именно он перенес туда столицу земли из Суздаля) не принимал активного участия в южнорусских делах. Он начинает претендовать на главенство среди русских князей в конце 60-х годов и не случайно именно тогда: после смерти киевского князя Ростислава Мстиславича (родоначальника смоленской ветви Мономаховичей) в 1167 г. Андрей остался старшим в поколении внуков Мономаха. В конце концов ему удалось одолеть своего соперника и двоюродного племянника — Мстислава Изяславича (1169 г., после взятия посланными Андреем войсками Киева). Сам Андрей в Киеве не сел, оставив там на княжении своего брата Глеба. Это, действительно, породило ситуацию, при которой в перспективе статус общерусской столицы мог перейти от Киева к Владимиру, т. к. именно последний был избран резиденцией князем, признававшимся на Руси сильнейшим. Но такое положение продлилось крайне недолго. Вскоре после смерти Глеба Юрьевича (1171 г.) из повиновения Андрея вышли сыновья Ростислава; новый же поход на Киев (1173 г.) окончился провалом. Затем (1174 г.) Андрей погибает в результате заговора своих приближенных, и в Северо-Восточной Руси вспыхивает междоусобная война. Вышедший из нее победителем к 1177 г. младший брат Андрея Всеволод до середины 90-х годов не претендовал на доминирующую роль: в лучшем случае его можно считать в это время одним из трех сильнейших русских князей — вместе с киевскими князьями-соправителями Святославом Всеволодичем (из черниговских Ольговичей) и Рюриком Ростиславичем (из смоленских Ростиславичей).[565] В середине 90-х годов, после смерти Святослава, Всеволод признавался Ростиславичами «старейшим в Володимере племени» (т. е. среди потомков Мономаха — он был тогда единственным живущим из его внуков) и активно вмешивался в их борьбу с Ольговичами.[566] Владимирский летописец изображает дело так, что в конце XII — начале XIII в.

Всеволод был верховным распорядителем киевского стола: он сажает в Киеве в 1194 г., после смерти Святослава Всеволодича, Рюрика Ростиславича, он и Роман Мстиславич Галицко-Волынский сажают в Киеве в 1202 г. вместо Рюрика Ингваря Ярославича (хотя побежден был Рюрик одним Романом), он дает Киев вновь Рюрику в 1203 г..[567] Но здесь летописец явно преувеличивает роль «своего» князя. Из дальнейшего его изложения видно, что Всеволод не оказывал в 1205–1210 гг. решающего влияния на борьбу за Киев между Романом и Рюриком, а затем Рюриком и Всеволодом Святославичем Черниговским.[568] В начале XIII в. по меньшей мере не слабее Всеволода был Роман Мстиславич (после захвата им Галича в 1199 г.). Всеволод, правда, стал первым из русских князей, к кому начал последовательно применяться титул великий князь[569] — в условиях распада Руси на самостоятельные земли, а княжеского рода на ветви возникла нужда в особой титулатуре, подчеркивающей политическое верховенство. Однако скрытая в таком титуловании претензия на общерусскую гегемонию князьями других ветвей не признавалась — в южнорусском летописании преемники Всеволода называются великими князьями, но с характерным ограничительным добавлением эпитета суздальский.[570] После смерти Всеволода (1212 г.) нет никаких указаний на претензии его сыновей на верховенство во всей Руси. В качестве сильнейшего русского князя в это время предстает Мстислав Мстиславич (из смоленской ветви[571]). Он княжит в Новгороде, затем в Галиче, при его решающем содействии садится на киевский стол Мстислав Романович, а на владимирский — Константин Всеволодич.[572] После смерти Мстислава (1228 г.) сильнейшими политическими фигурами на Руси, помимо сыновей Всеволода Юрьевича, Юрия и Ярослава, являются также Михаил Всеволодич Черниговский и Даниил Романович Волынский.

Если говорить о влиянии суздальских князей в середине XII — начале XIII в. на южнорусские дела, то оказывается, что оно скорее убывает, чем возрастает: Юрий Долгорукий сам претендует на Киев, ходит на Юг походами; Андрей Боголюбский стремится уже только к тому, чтобы в Киеве сидел его ставленник, сам в походы на Юг не ходит, но организует их; Всеволод Большое Гнездо влияет на южнорусские дела только путем политического давления, походов не организует; его сыновья не располагают уже (до 30-х гг. XIII в.) и средствами политического давления. Связано такое убывание суздальского влияния на Юге с отмиранием по мере смены поколений князей и оформлением различных ветвей потомков Мономаха принципа старейшинства «в Володимере племени» (по которому суздальские князья почти все время имели преимущество) — он еще действует при Всеволоде, но уже не работает при его сыновьях, хотя после смерти Рюрика Ростиславича в 1212 г. они остались единственными правнуками Мономаха.

Таким образом, оснований говорить о политическом превосходстве Владимиро-Суздальского княжества над всеми другими русскими землями в домонгольский период нет. Откуда же взялось это стойкое убеждение? В силу двух обстоятельств.

Во-первых, большинство дошедших до нас летописей создано в Московском государстве в XV–XVI вв. Эти памятники основаны на летописании Северо-Восточной Руси предшествующего периода.[573] Естественно, что северо-восточные летописцы 2-й половины XII — начала XIII в. уделяли наибольшее внимание событиям в своей земле и деяниям своих князей, не упуская возможностей представить их в выгодном свете. Этот «перекос» перешел в летописание «московской» эпохи, и исследователи попали под его влияние.[574]

Во-вторых, в московской литературе XVI в. был прямо сформулирован тезис о переходе столицы Руси из Киева во Владимир. В летописях XV — 1-й половины XVI в. его еще нет; сводчики тогда добросовестно приводили имевшиеся у них материалы об истории Южной Руси XII — начала XIII в. и не пытались поставить правителей Суздальской земли выше других видных князей той эпохи. Иное произошло в произведениях, связанных с оформлением идеологии Московского царства, т. е. имевших целью обосновать древность царского достоинства князей Московского дома (потомков именно правителей Суздальской земли XII — начала XIII в. — Юрия Долгорукого и Всеволода Большое Гнездо).

В начале XVI в. в Послании Спиридона-Саввы и «Сказании о князьях владимирских» мысль о преемственности Владимира по отношению к Киеву с XII столетия проводится еще не впрямую. Там приводится легенда о присылке византийским императором Владимиру Мономаху знаков царской власти и говорится, что «тем венцем царьским… венчаются вси великие князи володимерские, егда ставятся на великое княжение русское».[575] Следуя смыслу текста, после киевского князя Владимира Мономаха царские инсигнии перешли сразу же к князьям Северо-Восточной Руси (т. е. Мономаху наследовал Юрий Долгорукий и т. д. по прямой линии до московских царей).

В «Степенной книге царского родословия», созданной уже после официального венчания великого князя московского Ивана IV «на царство Русское» (1547 г.), в первой половине 60-х гг. XVI в., мысль о переносе столицы из Киева во Владимир проводится уже напрямую (в тексте Шестой степени, посвященной Всеволоду Большое Гнездо): «Глава 3. Начало Владимерскаго самодерьжства. И уже тогда Киевстии велицыи князи подручни бяху Владимерским самодерьжцем. Во гради бо Владимери тогда начальство утвержашеся пришествием чюдотворнаго образа Богоматери. С ним же приде из Вышеграда великий князь Андр?й Георгиевич и державствова».[576] Таким образом прямо утверждалось, что «самодержавство» при Андрее Боголюбском перешло из Киева во Владимир, после чего киевские князья стали «подручниками» владимирских. Приходится констатировать, что именно эта сложившаяся в середине XVI в. концепция была некритически воспринята в исторической науке.

Очерк 3 Проблема подлинности «Слова о полку Игореве»

В истории средневековой Руси есть две проблемы, постановка которых традиционно оказывает на людей, интересующихся прошлым Отечества, особо сильное эмоциональное воздействие. Одна из них — т. н. «норманнская проблема», о которой речь шла выше (см.: Часть I, Очерк 3). Другая — вопрос о подлинности «Слова о полку Игореве».

Объективной предпосылкой постановки вопроса о возможной подделке под древность стала гибель единственной рукописи «Слова» в московском пожаре 1812 г., через двенадцать лет после ее издания, сделавшая невозможным установление аутентичности памятника палеографическими методами. Субъективно же сомнения в древности «Слова» были порождены необычайно высоким художественным уровнем произведения: у людей Нового времени возникало подозрение — мог ли человек «темного» средневековья создать такой шедевр? Первый всплеск «скептицизма»[577] в отношении «Слова» имел место в 10-х-40-х гг. XIX в. (в рамках т. н. «скептической школы» в русской историографии), второй начался в 30-х гг. ХХ в. с появлением работ французского филолога А. Мазона, высказавшего точку зрения о написании «Слова» в конце XVIII в.,[578] и получил новый импульс после появления в 60-х гг. ХХ в. принципиально совпадающей с ней, но более тщательно выстроенной с источниковедческой точки зрения концепции советского историка А. А. Зимина.

Дискуссия с А. А. Зиминым носила, по указке власть предержащих, дискриминационный по отношению к автору характер.[579] Работа А. А. Зимина была издана мизерным тиражом на ротапринте,[580] с ней получили возможность ознакомиться только участники обсуждения в Институте русской литературы и Отделении истории АН СССР (в библиотеки это издание не поступило и существует только в нескольких личных книжных собраниях). Тем не менее в последующие годы основные положения исследования были опубликованы А. А. Зиминым в 11 статьях.[581] Соответственно во 2-й половине 60-70-х гг. ХХ в. вышло в свет немало работ, подвергавших критике точку зрения А. А. Зимина в целом или отдельные ее компоненты. После ухода А. А. Зимина из жизни (1980 г.) дискуссия продолжения не получила. В последующие два десятилетия не появилось ни работ, отрицающих подлинность «Слова», ни исследований, ставивших своей целью опровержение «скептической» позиции. Тем не менее именно в этот период были получены результаты, позволяющие считать его важным этапом в раз решении проблемы аутентичности поэмы. Результаты эти были получены как при источниковедческом изучении «Слова», так и при исследовании его идейно-художественных особенностей.

Еще в ходе дискуссии с А. Мазоном, а затем и в спорах 60-70-х гг. ХХ в. ясно определилось, что наиболее уязвимым пунктом «скептических» концепций является «привязка» поэмы к концу XVIII в.:[582] возможность при тогдашнем уровне знаний об истории, языке, культуре Руси конца XII столетия создать такое произведение представлялась слишком фантастичной. Изучение процесса работы над рукописью «Слова» сотрудников Мусин-Пушкинского кружка (т. е. самого владельца рукописи — А. И. Мусина-Пушкина, И. Н. Болтина, И. П. Елагина, Н. Н. Бантыш-Каменского и А. Ф. Малиновского) такое представление подкрепило.

Еще в 1976 г. О. В. Творогов, обратившись к разночтениям издания «Слова о полку Игореве» 1800 г. и подготовленной ранее так называемой Екатерининской копии рукописи «Слова», выяснил, что во многих случаях издание фиксирует написания, альтернативные тем, что содержатся в копии (и не обязательно более верные).[583] Исследование в этом направлении было продолжено Л. В. Миловым, который пришел к выводу, что разночтения печатного текста и Екатерининской копии отражают раздумья издателей над вариантами прочтения текста и стремление «зафиксировать равную вероятность. возможных чтений графически и орфографически трудных мест памятника».[584] Изучение обстоятельств подготовки «Слова» к изданию было предпринято в 1980-х гг. В. П. Козловым.[585] В частности, им было обнаружено наиболее раннее свидетельство знакомства с рукописью поэмы — цитата из нее в «Опыте повествования о России» И. П. Елагина (датируется концом 80-х гг. XVIII в.), где отобразился более ранний этап работы кружка А. И. Мусина-Пушкина над рукописью, чем те, которые фиксируют Екатерининская копия и издание 1800 г., этап, на котором сохранялся ряд сложностей прочтения текста.

Перечисленные исследования показали, что и А. И. Мусин-Пушкин, и те, кто с ним сотрудничал на разных этапах работы со «Словом», смотрели на это произведение как на подлинное и испытывали серьезные трудности с прочтением и пониманием текста, преодолеваемые путем длительных трудов и так до конца и не преодоленные. Это не соответствует построениям «скептиков», согласно которым издатели (или по меньшей мере А. И. Мусин-Пушкин) знали о поддельности произведения.

А. А. Зимин в 1967 г. писал: «Методам математического языкознания принадлежит еще сказать, может быть, решающее слово в спорах о времени создания Игоревой песни».[586] Без малого три десятилетия спустя изучение языкового строя «Слова о полку Игореве» с помощью математических методов было предпринято коллективом авторов во главе с Л. В. Миловым (в рамках исследования, посвященного атрибуции памятников литературы средневековья и XVIII в.). Использовался метод анализа частоты парной встречаемости грамматических классов слов. Ставилась задача проверить гипотезу Б. А. Рыбакова, согласно которой автором «Слова» был летописец XII в., предположительно отождествляемый с киевским боярином Петром Бориславичем, а заодно и высказанное в литературе предположение об авторстве Кирилла Туровского. Сопоставление стиля «Петра Бориславича» и автора «Слова» не привело к однозначным результатам: гипотеза о создании поэмы этим летописцем не была опровергнута, но не появилось и достаточных оснований, чтобы ее принять. Что касается Кирилла Туровского, то сходство стиля его произведений со «Словом» оказалось слабее, чем у летописца, и предположение о Кирилле как авторе «Слова» не нашло подтверждения. Однако в ходе исследования выяснилось, что «Слово о полку Игореве», статьи Ипатьевской летописи за 1147 и 1194–1195 гг. (привлекавшиеся для сопоставления) и произведения Кирилла Туровского имеют определенную общность в структуре языка повествования. А это «показывает, что “Слово о полку Игореве” органично и глубоко вплетено в языковую ткань XII столетия».[587] Спустя века это не выявляемое без применения современных математических методов структурное сходство подделать, естественно, было невозможно.

Центральным пунктом «скептических» концепций было соотношение «Слова о полку Игореве» и «Задонщины» — поэтического произведения, посвященного Куликовской битве 1380 г. Между «Словом» и «Задонщиной» существует значительное текстуальное сходство. Поэтому со времени открытия «Задонщины» в середине XIX в. исследователи предполагали, что в ней использовано «Слово о полку Игореве». А. Мазон, а затем А. А. Зимин пытались доказать, что не «Задонщина» подражала «Слову», а «Слово» «Задонщине». Слабо аргументированная текстологически схема А. Мазона была раскритикована убедительно.[588] Иное произошло с более фундированной концепцией А. А. Зимина.

В 1966 г. были практически одновременно опубликованы работы о «Задонщине» А. А. Зимина[589] и его оппонентов — Р. П. Дмитриевой и О. В. Творогова.[590] В статье в журнале «Русская литература» (1967, № 1) А. А. Зимин кратко изложил свои представления о соотношении «Слова» и «Задонщины» (подвергнув критике работы оппонентов).[591] В помещенной в том же номере журнала статье Р. П. Дмитриевой, Л. А. Дмитриева и О. В. Творогова критиковались положения статьи А. А. Зимина.[592] На этом дискуссия оборвалась.[593] Произошло это отнюдь не в результате какого-то давления «сверху» — споры по другим аспектам проблемы подлинности «Слова» продолжались. Дело в трудностях, с которыми столкнулось изучение соотношения «Слова» и «Задонщины» с помощью традиционных текстологических методов. Между дошедшими до нас немногочисленными списками «Задонщины» существуют весьма значительные текстуальные различия. Из-за этого сложно построить доказательную схему взаимоотношения списков: надо предполагать или определенное количество недошедших «промежуточных» рукописей или устное происхождение памятника (либо отдельных его списков). Это, естественно, затрудняет и сравнение «Задонщины» со «Словом о полку Игореве», дошедшим в единственном списке. Дискуссия прервалась, поскольку аргументы в рамках традиционной текстологии были исчерпаны.[594]

И вполне резонно такие авторы, как А. Данти (Италия), С. Н. Азбелев, Б. М. Гаспаров (США), Р. Манн (США), не сомневаясь (по другим основаниям) в большей древности «Слова», сочли, что связь его с «Задонщиной» не носит строго текстуального характера, а являет собой факт устной, фольклорной традиции.[595] Это был, безусловно, логичный ответ на «текстологическую ничью» в полемике о соотношении этих памятников, ответ, который мог, казалось бы, объяснить, почему ни у одной из ведших текстологический спор сторон не нашлось достаточно веских аргументов. Однако выяснилось, что возможности текстологического сопоставления «Слова» и «Задонщины» далеко не исчерпаны.

У «Слова о полку Игореве» и «Задонщины» имеется полсотни сходных фрагментов, причем расположены они в каждом из произведений в разном порядке. Это дает возможность для статистического сопоставления. Суть подхода в следующем. Выстраиваются диаграммы, показывающие распределение параллельных фрагментов по объему, исходя из двух гипотетических возможностей: 1) что автор «Задонщины» производил заимствования из «Слова»; 2) что автор «Слова» производил заимствования из «Задонщины». Предполагается, что на диаграммах, исходящих из истинного представления о соотношении произведений, могут проявиться определенные закономерности в распределении фрагментов по объему: например, заимствования преимущественно более обширных фрагментов в одной части произведения и преимущественно коротких — в другой. На диаграммах же, исходящих из ложного представления о соотношении произведений, закономерностей проявиться не может. Дело в том, что поскольку на таких диаграммах распределение фрагментов будет случайным (коль скоро эти диаграммы отображают порядок «заимствований», не существовавший в реальности), распределение их по объему будет подчиняться математическому закону больших чисел. А это значит, что более крупные и более мелкие фрагменты будут чередоваться в этих диаграммах относительно равномерно (не будет, к примеру, ситуации, когда идут подряд 10 крупных фрагментов, а следом 10 небольших).[596]

Действенность методики может быть продемонстрирована на примере, в котором направление связи между произведениями не вызывает сомнений. В рассказе Лаврентьевской летописи о нашествии Батыя на Северо-Восточную Русь и его последствиях (статьи 6745–6747 гг.) имеется множество заимствований из предшествующего текста той же летописи.[597] При этом порядок параллельных фрагментов в статьях 6745–6747 гг. и предшествующем тексте различен (как и в случае со «Словом» и «Задонщиной»).[598]

«Истинная диаграмма» (см. диаграмму 1) исходит из вторичности фрагментов повествования о Батыевом нашествии по отношению к предшествующему тексту Лаврентьевской летописи. На ней по горизонтали представлен порядок заимствованных фрагментов в тексте статей 6745–6747 гг., по вертикали — объем фрагментов предшествующего текста Лаврентьевской летописи, послуживших основой для заимствования. Вторая диаграмма — «ложная» (см. диаграмму 2) — исходит из заведомо невероятного допущения первичности фрагментов рассказа о Батыевом нашествии по отношению к сходным с ними фрагментам в предшествующем тексте. На ней по горизонтали представлен порядок параллельных статьям 6745–6747 гг. фрагментов в предшествующем тексте Лаврентьевской летописи, по вертикали — объем соответствующих фрагментов в статьях 6745–6747 гг..[599]

Диаграмма 1

Диаграмма 2

Для диаграммы 2 («ложной») характерно относительно равномерное распределение «всплесков» и «падений» по всей горизонтали. Если разделить тексты Лаврентьевской летописи, содержащие параллели к статьям о Батыевом нашествии, на три примерно равные части — фрагменты из «Повести временных лет» (13 фрагментов), летописания XII в. (13 фрагментов) и летописания начала XIII в. (9 фрагментов), то средние объемы соответствующих им фрагментов статей о Батыевом нашествии обнаруживают небольшие различия: 26,5, 23 и 33 слова. Что касается диаграммы 1 («истинной»), то здесь наблюдаются сильный спад объема заимствуемых фрагментов в середине текста повествования о Батыевом нашествии и новое повышение к концу. Текст этого повествования можно также разделить на три части. В первой, повествующей о взятии татарами Рязани, Москвы и Владимира (13 фрагментов), средний объем фрагментов предшествующего текста Лаврентьевской летописи, послуживших основой для заимствований, 39 слов, во второй, где рассказывается о битве на Сити, гибели князей Юрия Всеволодича и Василька Константиновича (13 фрагментов), — 18, в третьей (события 6746–6747 гг. — вокняжение во Владимире Ярослава Всеволодича, погребение Юрия, 11 фрагментов) — 32,5. Таким образом, во второй части текста рассказа о нашествии объем заимствований уменьшается более чем вдвое, а в третьей наблюдается вновь его повышение, почти двукратное. Такая неравномерность в распределении заимствований по объему находит объяснение в содержании использованных в статьях 6745–6747 гг. фрагментов. В первой части преобладает использование пространных описаний военных разорений — из статей 1093 г. (6 фрагментов), 1203 г. (3), 941 г. (2). Во второй части автор, описывая гибель Юрия и Василька, приспосабливал к контексту по преимуществу краткие фрагменты из рассказов об убиении Бориса и Глеба (6) и Андрея Боголюбского (1), посмертных панегириков Владимиру Мономаху (1) и вдове Всеволода Большое Гнездо Марии (2) и прижизненной похвалы Константину Всеволодичу (3). В третьей части летописец сосредоточился в значительной мере на посмертной характеристике Мономаха (5), из которой сумел использовать относительно крупные фрагменты; здесь же оказалось и самое пространное заимствование из похвалы Константину Всеволодичу, сопровождающей рассказ о его вокняжении в Новгороде: в статье, говорящей об аналогичном акте — вокняжении Ярослава Всеволодича — легче было использовать крупный фрагмент из этой похвалы, чем в предшествующей части, где рассказывалось о гибели князей.

Что же показала данная методика в отношении «Слова о полку Игореве» и «Задонщины»? На диаграммах, исходящих из допущения первичности «Задонщины», закономерности в распределении фрагментов не обнаружилось (см. диаграммы 6–8). Это не значило бы, что «Слово о полку Игореве» первично по отношению к «Задонщине», если бы закономерности не проявилось и на диаграммах, исходящих из допущения первичности «Слова», — в этом случае вопрос остался бы открытым (пришлось бы констатировать, что автор «вторичного» произведения не варьировал объем заимствований). Но на диаграммах, исходящих из первичности «Слова» (диаграммы 3–5), закономерность присутствует. Там наблюдаются заметное (в 2 раза и более) снижение среднего объема параллелей в середине текста «Задонщины» (части 2–4 — описание битвы, на диаграммах выделены вертикальным пунктиром; цифры над колонками означают среднее количество слов в этих частях, взятых вместе) по сравнению с началом (часть 1 — сборы и поход к Куликову полю) и некоторое (в 1,5–2 раза) повышение его в конце (часть 5 — описание бегства татар и торжества русских). Поскольку на диаграммах, исходящих из ложного представления о соотношении произведений, закономерность проявиться не может, остается признать, что диаграммы, исходящие из допущения первичности «Слова о полку Игореве», — «истинные», именно «Слово» было источником «Задонщины».[600]

Варьирование объема заимствований объясняется сложностями, с которыми столкнулся автор «Задонщины» при работе с текстом «Слова» из-за различий в содержании задуманного им произведения и его главного источника. Наиболее существенным различием является то, что основной задачей «Задонщины» был рассказ о Куликовском сражении, а в «Слове» собственно о битве (точнее, двух битвах) Игоря с половцами говорится относительно немного (объем повествования о бое в «Задонщине» больше в 2,7 раза). О походе Игоря в степь до столкновения с противником в «Слове» было сказано много больше (в 1,6 раза), чем о боях, и здесь автор «Задонщины» мог заимствовать по преимуществу крупные фрагменты. Перейдя же к описанию сражения, он вынужден был, чтобы насытить свое повествование, прибегать к использованию кратких фрагментов, которые несколько расширял путем вплетения своих добавлений. Другим приемом автора «Задонщины» стало прибегание к повторному использованию фрагментов, уже послуживших основой для заимствования: почти все такие повторы содержатся именно в описании битвы. Наконец, был использован еще один прием — приспособление для описания боя фрагментов «Слова», в этом произведении не относящихся к битвам Игоря с половцами. Таких фрагментов 10, т. е. 2/5 от всего количества параллелей в частях 2–4 «Задонщины». Они, естественно, были по необходимости кратки, т. к. окружающий эти фрагменты в «Слове» контекст совсем не подходил для описания сражения. В заключительной части «Задонщины» автор оказался несколько в лучшем положении: была возможность приспособить описание бедствий Русской земли в «Слове» к описанию бедствий татар, а торжества половцев — к торжеству русских, что и повлекло некоторое увеличение объема заимствованных фрагментов.

Наличие указанных закономерностей в распределении параллельных со «Словом» фрагментов в тексте «Задонщины» — как по объему, так и по содержанию — позволяет отказаться от предположения о фольклорном характере связи между этими произведениями: оно явно указывает на книжный характер заимствования — из списка «Слова» в письменный текст «Задонщины».

В пользу подлинности «Слова», помимо исследований источниковедческого характера, о результатах которых рассказано выше, говорят и некоторые наблюдения над особенностями его художественного и идейного содержания, также сделанные в последние два десятилетия.

1. В 1984 г. вышла в свет монография Б. М. Гаспарова «Поэтика “Слова о полку Игореве”». Автор исследовал поэму с помощью семиотического подхода, подойдя к ней как к «знаковой структуре высокой степени сложности». Проведя с таких методических позиций анализ текста, он обратился к вопросу об эпохе его создания и пришел к выводу, что сложный и изощренный характер поэтики, «тотальная» символизация в сочетании со спонтанным использованием мифологических моделей и следами устного произнесения делают невозможным тезис о создании «Слова» в конце XVIII в., - для этого времени данные признаки нехарактерны.[601]

2. Автор «Слова» не был оригинален в сюжете, избранном для своего произведения. О походе Игоря и связанных с ним событиях рассказывается также в двух летописных повестях — дошедших в составе Лаврентьевской (и сходных с ней) и Ипатьевской летописей. Причем это всего третий случай создания двух летописных повестей об одном событии (после рассказов о походе Всеволода Большое Гнездо на Волжскую Булгарию в 1183 г. и о походе южнорусских князей на половцев в 1184 г.). Более того, следующие после 1185 г. случаи создания нескольких летописных повестей приходятся только на монгольские вторжения — 1223 и 1237–1238 гг. При этом повесть о походе Игоря Ипатьевской летописи по объему намного превосходит не только повести о событиях 1183 и 1184 гг., но и повести о монгольских походах. Поэтому неизбежен вывод: события 1185 г. произвели на современников большее впечатление, чем любые другие события XII — начала XIII в., вплоть до монголо-татарских нашествий.[602]

Причина такого впечатления — в уникальности событий 1185 г. Впервые князя в походе застало затмение солнца, и соответственно впервые князь продолжил поход, проявив пренебрежение к грозному знамению; впервые русское войско полностью погибло в степи; впервые русские князья (при этом сразу четверо) попали в плен к половцам на их земле; наконец, впервые князь бежал из половецкого плена. В совокупности такая фабула давала небывалую доселе возможность осмысления в рамках христианской морали: грех (сопровождаемый отвержением Божья знамения) — Господня кара — покаяние — прощение; Игорева эпопея явилась для относительно недавно христианизированной страны ярким примером проявления воли Творца. Такое осмысление событий прослеживается в обеих летописных повестях о походе Игоря. Но оно же имеет место и в «Слове о полку Игореве».[603] Предположение, что автор 2-й половины XVIII в. сумел настолько вникнуть в мировосприятие раннего средневековья (в науке эта тема даже в наши дни находится на начальной стадии разработки), было бы чрезмерно смелым.

3. В тексте «Слова о полку Игореве» содержится ряд мест, свидетельствующих о том, за что, по представлениям автора, сражались русские люди в конце XII в. Чаще всего встречается формула «за землю Русскую» — 5 раз, четыре раза употребляются формулы, связанные с защитой княжеской чести, и однажды — выражение «за христиан».[604] Выяснилось, что такого рода «патриотические формулы» типичны для произведений домонгольской эпохи, причем по частоте их употребления в других памятниках они распределяются практически в тех же пропорциях, что и в «Слове»: 10 раз — «за Русскую землю»/«за землю Русскую», 14 — «за князя» (в разных модификациях) и 3 — «за христиан». Позднее, в период с середины XIII по середину XIV вв., формула «за Русскую землю» встречается всего однажды, а преобладают формулы «местного» типа, связанные с защитой храма — символа города («за святую Софию», «за святую Троицу», «за святую Богородицу»). В произведениях же конца XIV–XV вв. самой популярной является формула «за веру христианскую», возрождается рефрен «за Русскую землю» и относительно часто начинает встречаться выражение «за христиан».[605] Если предполагать позднее происхождение «Слова», надо допускать, что автор конца XVIII в. опередил науку на два столетия, сумел детально разобраться в эволюции «патриотических формул» в древнерусской литературе и избежать выражения «за веру христианскую» (отметим, что в «Задонщине», являвшейся, по мнению скептиков, источником «Слова», встречается устойчивая формула «за землю Русскую и за веру христианскую», следовательно, автору «Слова» надо приписывать исключение ее второй части на основе знания, что в домонгольский период это выражение не употреблялось) и формул, связанных с защитой храма — символа стольного города. Это, конечно, невероятно.

Все вышеназванные работы не начинались с целью проверить (или доказать) подлинность «Слова о полку Игореве», но по ходу исследования авторы получали результаты, показывающие невозможность позднего происхождения памятника.[606] На современном уровне изучения «Слова» нет оснований сомневаться, что уникальные события 1185 г. вызвали к жизни появление не двух, а трех произведений — как двух летописных повестей, так и блистательной поэмы.[607]

Но степень воздействия события на современников далеко не всегда адекватна яркости его восприятия потомками. События 1185 г., привлекшие столь большое внимание в конце XII столетия, в позднейшее время отошли в тень. Бури XIII столетия сделали происшедшее в 1185 г. в историческом сознании общества тем, чем эти события были, если смотреть на них с чисто политической точки зрения — эпизодом в борьбе со Степью, не идущим ни в какое сравнение с монгольскими нашествиями. В результате повести о походе Игоря в летописных сводах XIII и последующих веков просто переписывались, новых их редакций не возникало. «Слово о полку Игореве», по-видимому, не имело богатой рукописной традиции.[608] Но ему суждено было вторично сыграть выдающуюся роль в русской литературе и в какой-то мере — в общественно-политической мысли в конце XIV в., при создании «Задонщины».

В представлении автора «Задонщины» победа на Куликовом поле являлась реваншем за поражения Игоря от половцев на Каяле в 1185 г. и русских князей от монголо-татар на Калке в 1223 г., реализацией спустя два века призыва автора «Слова о полку Игореве» к единению русских князей для защиты Отечества. Именно благодаря воздействию «Слова» в «Задонщине» обрел вторую жизнь призыв постоять «за землю Русскую». Он встречается здесь 8 раз, и после «Задонщины» этот призыв, носящий общерусский, объединительный характер, стал вновь звучать рефреном в русской литературе.

Кем и где был использован список «Слова» при создании «Задонщины»? Наиболее распространена точка зрения, что ее автором был Софоний Рязанец, названный в таком качестве в двух списках произведения. Однако в других списках Софоний фигурирует как предшественник автора, причем ссылка на него тесно связана с упоминанием о Бояне и обращением к «Слову о полку Игореве», т. е. со всей концепцией поэтической преемственности, проводимой автором «Задонщины».[609] Следовательно, Софоний был создателем какого-то более раннего произведения.[610]

Между тем в тексте «Задонщины» есть указание, позволяющее определить, в каком кругу она возникла. Это внимание к братьям Пересвету и Ослябе. Эти двое, а также сын Осляби Яков — единственные лица некняжеского статуса, упомянутые в описании Куликовской битвы в качестве действующих участников сражения. Это не показалось бы примечательным, если бы Пересвет и Ослябя были троицкими монахами, посланными на Куликово поле игуменом Сергием Радонежским, а Пересвет погиб бы в поединке перед началом битвы — тогда они являлись бы для современников, включая автора «Задонщины», глубоко символическими фигурами. Но дело в том, что данные представления, прочно внедрившиеся в массовое историческое сознание, не соответствуют действительности. Они возникли в начале XVI в. под пером автора «Сказания о Мамаевом побоище».[611] Ранние источники рисуют совсем иную картину: Пересвет, согласно «Задонщине», сражается не на поединке, а в гуще битвы («Хоробрыи Пересвет поскакивает на своемь в?щемъ сивц?, свистом поля перегороди»; «Тако бо Пересв?т поскакивает на борзе кони, а злаченым досп?хомъ посв?чиваше»),[612] в списке павших на Куликовом поле знатных людей, помещенном в летописном рассказе о сражении, упоминается последним.[613] В Житии Сергия Радонежского (начало XV в.), где говорится о благословении игуменом великого князя на битву с татарами, о Пересвете и Ослябе ничего не сказано. Напротив, достоверно известно, что представители рода Ослябетевых были в конце XIV в. митрополичьими боярами.[614] При этом источники начала XV в. указывают, что «преже» Александр Пересвет был боярином брянским, а Родион Ослябя (видимо, близкий родственник Андрея Осляби — героя Куликовской битвы) — любутским:[615] следовательно, Пересвет и Ослябя являлись выходцами из Черниговской земли (Любутск — город на ее северо-востоке, близ Калуги).

В «Задонщине» Ослябя в разгар битвы предрекает гибель Пересвету и своему сыну Якову.[616] Сам Ослябя на Куликовом поле не погиб (также вопреки распространенному представлению): он упомянут в грамоте, составленной между 1390–1392 гг., как первый среди бояр митрополита Киприана.[617] В тексте «Задонщины» Северо-Восточная Русь именуется «землей Залесской»,[618] т. е. находящейся «за лесами». Это невозможно под пером ее уроженца, но вполне естественно для выходца с Черниговщины. Скорее всего, автором «Задонщины» был кто-то близкий к Ослябе, если не сам Ослябя: отсюда и необъяснимое иными причинами внимание к его семейству. Следовательно, список «Слова о полку Игореве» в 80-х гг. XIV в. находился в руках человека, связанного с московской митрополичьей кафедрой и являвшегося уроженцем родины главных героев «Слова».

Примечательно, что с митрополичьими кругами оказываются связаны и некоторые позднейшие (правда, в отличие от «Задонщины», небесспорные) следы «Слова» в русской средневековой литературе. Три параллели к «Слову» обнаруживаются в т. н. Пространной повести о Куликовской битве,[619] содержащейся в летописях, восходящих к т. н. Новгородско-Софийскому своду. Его датировки колеблются от конца 10-х до начала 40-х гг. XV в. (ранняя вероятнее), но не вызывает сомнений, что свод этот — митрополичий.[620] В начале Повести встречается словосочетание «невеселая година»: «Великыи же князь Дмитрии Иванович слышавъ невеселую ту годину, что идуть на него вся царства..».[621] В «Слове» — «Уже бо, братие, невеселая година въстала…».[622] В сцене битвы сказано, что «земля тутняше»[623] — ср. «земля тутнет» в «Слове».[624] Наконец, согласно Повести, Мамай, увидев свое поражение, воскликнул: «Брате Измаиловичи! Поб?жимъ неготовыми дорогами».[625] В «Слове» — «половци неготовами дорогами побегоша к Дону великому».[626] В «Задонщине» первых двух словосочетаний нет, а третье в дошедших до нас списках звучит несколько иначе: «И побегоша татарове нетоличными дорогами»; «и поб?гше неуготованными дорогами», «поб?гши неуготованными дорогами».[627] Выражение «невеселая година» не известно ни в каких других произведениях, кроме «Слова» и Повести. Выражение «земля тутняше» встречается в переводных памятниках,[628] но симптоматично совпадение ситуаций, в которых оно применено: в описании начала битвы. «Неготовые дороги» упоминаются еще только в одном памятнике (середины XV в.).[629]

Гипотетические отклики на «Слово» обнаруживаются также в «Степенной книге», памятнике 60-х гг. XVI в., созданном тоже при митрополичьей кафедре. В разделе, посвященном Всеволоду Большое Гнездо, этому князю приписаны походы на половцев 1184–1185 гг., в действительности возглавляемые киевским князем Святославом Всеволодичем,[630] что дало основания предположить здесь полемический отклик на упрек автора «Слова»: «Великий княже Всеволоде! Не мыслию ти прелет?ти издалеча, отня злата стола поблюсти?».[631] В Седьмой степени книги, посвященной великому князю владимирскому Ярославу Всеволодичу, перечислены жители разных областей Южной Руси, приходившие к нему после Батыева нашествия, и среди них только одни названы с эпитетом — «славные куряне».[632] Особая доблесть курян упоминается лишь в «Слове о полку Игореве», в речи Всеволода к Игорю: «А мои ти куряне св?доми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възл?л?яни, конець котя въскръмлени, пути имъ в?доми, яругы имь знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изострени, сами скачютъ, акы с?рые вълци в пол?, ишучи себе чти, а князю слав?».[633]

Другой «след» «Слова о полку Игореве» в литературе последующих веков — псковский. В 1307 г. книгописец псковского Пантелеймонова монастыря Домид сделал приписку на рукописи Апостола с характеристикой междоусобицы между князьями Михаилом Ярославичем Тверским и Юрием Даниловичем Московским: «Сего же л?та бысть бои на Руськои земли, Михаилъ с Юрьемъ с княженье Новгородьское. При сих князех с?яшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наши въ княз?хъ которы и в?ци скоротишася челов?ком».[634] Приписка близка к словам «Слова» об усобицах 2-й половины XI в.: «Тогда, при Олз? Гориславичи, с?яшется и растяшеть усобицами, погыбашеть жизнь Даждь-божа внука; въ княжихъ крамолахъ в?ци человeкомъ скратишась».[635] Связь этих двух фраз общепризнана. Правда, невозможно определить, знаком ли был Домид со списком «Слова» или данная поэтическая характеристика последствий усобиц превратилась в крылатое выражение и стала известна автору приписки из устной традиции.

Сходство со «Словом» имеет одно место из рассказа Псковских летописей о битве московских войск с литовскими под Оршей в 1514 г..[636] Правда, фрагмент в целом восходит к «Задонщине»,[637] и отдельные элементы текста, более близкие к «Слову», чем к последней, могут быть объяснены без допущения знакомства летописца с поэмой XII века. Так, в летописи — «тр?снули копья московские», в «Слове» — «трещать копия харалужныя»,[638] в то время как в «Задонщине» — «грянуша копия харалужныя»; «ударишася копии хараужничьными».[639] «Треснули копья» летописи ближе к «Слову», но в данном случае нельзя утверждать, что в использованном летописцем тексте «Задонщины» не стояло чтение «треснули» (различие сказуемых в разных списках этого произведения говорит о возможности вариативных чтений данного места) или что появление этого распространенного глагола — простое совпадение со «Словом». Далее, в летописи «гремятъ мечи булатные о шеломы литовские на поле Оршиском», в «Слове» — «позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя»,[640] в «Задонщине» — «возгр?м?ли мечи булатные о шеломы хиновские».[641] Однако противником московских войск в битве под Оршей была Литва, и именно поэтому «шеломы хиновские» могли превратиться в «шеломы литовские».

Наконец, перекличку со «Словом» можно усмотреть в строках «Истории о великом князе Московском» Андрея Курбского: «Идеже были прежде в пустошенных краях русских зимовища татарские — тамо грады и места сооружишася. И не токмо кони русских сынов в Азии с текущих рек напишася, с Танаиса и Куалы и з прочих, но и грады тамо роставишася».[642] Гидроним «Куала» сходен с «Каяла» — названием реки, у которой погибло Игорево войско. В «Слове» Каяла тесно связана с Доном (Танаисом): «на р?це на Каяле, у Дону Великаго».[643] Известно, что Курбский долгое время служил на Псковщине и тесно общался с местными монахами[644] (правда, не Пантелеймонова монастыря, где двумя с половиной веками ранее была сделана приписка на Апостоле, а другого, крупнейшего псковского монастыря — Псково-Печерского).

Следы возможного знакомства со «Словом» на Псковщине[645] могут быть соотнесены с выдвигавшейся гипотезой о псковских чертах Мусин-Пушкинской рукописи поэмы.[646]

Высказывались предположения о наличии реминисценций из «Слова о полку Игореве» в еще целом ряде памятников древнерусской литературы: некоторых версиях «Сказания о Мамаевом побоище»,[647] Житии Александра Невского, отдельных версиях «Сказания о битве новгородцев с суздальцами», «Повести об Акире Премудром», «Моления Даниила Заточника», «Повести о Сухане».[648] О чем можно говорить в каждом конкретном случае: о случайных совпадениях, о воздействии общих источников, об опосредованном фольклорной традицией влиянии или о знакомстве с письменным текстом — вопрос, пока недостаточно выясненный. Тем не менее в целом можно констатировать, что «Слово о полку Игореве» оказало заметное (особенно в сравнении с бедностью рукописной традиции) воздействие на русскую средневековую литературу последующего времени.

Очерк 4 Неизвестная война

Успех монгольского нашествия на Русь 1237–1241 гг. был сам по себе предопределен военной мощью завоевателей — перед ними не устоял ни Китай, ни Хорезм, ни разгромленные после Руси Венгрия и Польша. Но в силу этой несомненной непобедимости войск Монгольской империи остались незамеченными некоторые особенности военных действий на Руси во время нашествия Батыя. В отличие от названных выше стран, при прохождении монгольских войск через русские земли почти не было полевых сражений (собственно, все хорошо известные факты героического сопротивления Батыевым полчищам связаны с обороной городов). При этом практически все открытые бои, что имели место, относятся к первому походу Батыя — вторжению в Рязанское княжество и Северо-Восточную Русь в 1237–1238 гг. Тогда у Коломны произошло сражение с Батыем войск Суздальской земли (во главе с сыном великого князя владимирского Юрия Всеволодича) и части рязанских сил, а уже после падения Владимира Юрий Всеволодич сошелся в гибельном для себя бою с туменом Бурундая у р. Сить.[649] Во время же походов на Южную Русь фиксируется лишь одна попытка вступить в открытое сражение: осенью 1239 г., когда татары[650] осадили Чернигов, князь Мстислав Глебович попытался извне прийти на помощь осажденным, но был разбит.[651] Сильнейшие князья Южной Руси того времени — Михаил Всеволодич, княживший в 1238–1239 гг. в Киеве, и Даниил Романович Волынский бежали, не дожидаясь подхода татар.[652] Причем Михаил, находясь осенью 1239 г. в Киеве, даже не попытался помочь обороне своего отчинного Чернигова.

О какой-либо внезапности монгольского удара не может быть и речи. Помимо того, что в Южной Руси прекрасно было известно о походе Батыя на Северо-Восток Руси 1237–1238 гг. (тогда, кстати, частично пострадала и Черниговская земля: Козельск, прославившийся семинедельной обороной, входил в ее состав), осенью 1239 г., т. е. за год до основного «южного» похода — через Киев, Волынь и Галичину в Центральную Европу — Батый захватил два главных центра Днепровского Левобережья, Переяславль и Чернигов.[653] Времени подготовиться к отражению удара у князей, правивших к западу от Днепра, было достаточно, но они повели себя крайне пассивно.

Поведение южнорусских князей резко контрастирует с тем, что имело место в 1223 г., во время первого монгольского похода в Восточную Европу. Тогда (хотя это, первое появление монголов действительно было внезапным) три сильнейших князя Южной Руси — Мстислав Романович Киевский, Мстислав Святославич Черниговский и Мстислав Мстиславич Галицкий — сумели договориться о совместном выступлении, организовали вокруг себя других южнорусских князей (из Черниговской, Волынской и Пинской земель) и предприняли против монголов наступательную операцию.[654] Другое дело, что когда дошло до сражения, координированность действий сменилась разобщенностью, которая и привела к трагедии на Калке. Но на стадии подготовки в 1223 г. несомненны согласованные действия всех южнорусских князей; более того — была достигнута договоренность и с Юрием Всеволодичем Владимирским.[655] В канун же Батыева нашествия не видно и намека на что-либо подобное. Для того чтобы оценить причины такого контраста, следует обратиться к особенностям политической ситуации на Руси в первой трети XIII столетия.

Наибольшим политическим влиянием в это время пользуются четыре княжеские ветви, управлявшие соответственно четырьмя землями: это черниговские князья — «Ольговичи» (Черниговская земля), смоленская ветвь Ростиславичей (Смоленская земля), волынские князья, потомки Изяслава Мстиславича (Волынская земля), и потомки Юрия Долгорукого (Суздальская земля). Исключая Волынь, где в период 1205–1219 гг. (а частично и позже) велась внутридинастийная борьба, завершившаяся победой Даниила и Василька Романовичей,[656] междоусобные конфликты внутри этих земель были в первой трети XIII в. единичны: в 1216 и 1229 гг. в Северо-Восточной Руси (при этом второй разрешился без применения военной силы),[657] в 1226 г. в Черниговской земле,[658] в 1232 г. в Смоленской11. При этом князья других ветвей на «чужие» земли не посягали:[659] даже если князь, возглавлявший «родовое» княжество, терпел поражение от князей иной ветви на своей территории, победители не сами пытались сесть в его столице, а стремились передать власть в ней другому, дружественному им князю из той же ветви (Мстислав Мстиславич — Константину Всеволодичу в Суздальской земле в 1216 г., Владимир Рюрикович и Даниил Романович — Мстиславу Глебовичу в Чернигове в 1234 г.).[660] Основная же борьба шла между четырьмя сильнейшими ветвями за столы, не закрепленные за определенными династиями. Одним из них был Киев, сохранявший статус номинальной столицы Руси,[661] другим — Новгород, где решающую роль в выборе князя играло местное боярство. Третьим же с конца XII в. стал Галич: здесь в 1199 г. пресеклась местная династия, и на «Галицкое наследство» стали считать себя вправе претендовать представители всех сильнейших княжеских ветвей.

В период до Калкской битвы явно успешнее других вели борьбу за «общерусские» столы смоленские Ростиславичи: в сумме 33 года княжения на трех столах (у Юрьевичей — 12, Изяславичей и Ольговичей — по 8), при этом в Киеве — 19 лет против 3 у Ольговичей и 1 у Изяславичей, в Новгороде — 11 против 12 у Юрьевичей. Апогеем могущества Ростиславичей можно считать 1217–1218 гг. и 1220–1221 гг., когда они владели и Киевом, и Новгородом, и Галичем.[662]

Активностью междоусобной борьбы за Киев, Галич и Новгород наполнены первые два десятилетия XIII в. 1220-е гг. были в этом отношении более спокойны. В Киеве с 1212 г. утвердился Мстислав Романович, Ростиславов внук; после гибели Мстислава на Калке ему наследовал племянник Владимир Рюрикович. В Галиче в конце 1210-х гг. обосновался двоюродный брат Мстислава Романовича Мстислав Мстиславич. Лишь в Новгороде князья в 1220-х гг. менялись часто, но обошлось без серьезных столкновений. Однако после смерти Мстислава Мстиславича (1228 г.) ситуация стала обостряться.

Первым симптомом конфликта была война Владимира Рюриковича Киевского, Михаила Всеволодича Черниговского и половецкого хана Котяна против Даниила Романовича Галицкого, прибегнувшего к польской помощи (1228 г.).[663] В последующие годы (до 1232 г.) Михаил Всеволодич был в основном занят борьбой с Ярославом Всеволодичем, братом владимирского великого князя Юрия, за новгородский стол, окончившейся победой Ярослава,[664] а Даниил Романович — борьбой за Галич с венграми, шедшей с переменным успехом.[665] В 1231 г., когда неудача Михаила в Новгороде стала уже очевидной, он предпринял первую свою попытку претендовать на Киев: благодаря союзу, который Владимир Рюрикович заключил с Даниилом, эта попытка была нейтрализована.[666] Даниил Романович в 1234 г. сумел изгнать венгров из Галича.[667] После этого военные действия распространились на Киевщину и Черниговщину. Михаил в союзе с князем Изяславом (скорее всего, это был сын Мстислава Мстиславича «Удатного»)[668] выступил в поход на Киев. Даниил пришел на помощь Владимиру Рюриковичу; Михаилу пришлось отступить к Чернигову, а Изяслав бежал к половцам. Даниил и Владимир вторглись в Черниговскую землю, захватили (действуя в союзе с двоюродным братом Михаила Мстиславом Глебовичем) несколько городов по Десне, затем осадили Чернигов, вынудив Михаила уйти из своей столицы. По соглашению с черниговцами в городе сел Мстислав Глебович; но затем Михаилу удалось нанести поражение войскам Даниила Романовича, после чего Даниил и Владимир вернулись к Киеву. Тем временем Изяслав привел половецкое войско. Под Звенигородом оно нанесло поражение Даниилу и Владимиру, причем киевский князь попал в плен. Изяслав занял киевский стол, а Михаил, развивая успех, овладел Галичем.[669]

В 1235–1236 гг. на территориях Галицкой и Волынской земель шли военные действия между Михаилом и Изяславом, с одной стороны (в союзе с половцами и польским князем Конрадом Мазовецким), и Даниилом и Васильком Романовичами — с другой (в союзе с Владимиром Рюриковичем и литовцами). Даниил пытался отвоевать у Михаила Галич, но добился возвращения только Перемышля. Владимир, освободившийся из половецкого плена за выкуп, вернул себе киевский стол, но вскоре уступил его (видимо, по соглашению с Даниилом) Ярославу Всеволодичу, пришедшему из Новгорода в 1236 г..[670]

В 1238 г., узнав о гибели своего старшего брата Юрия в бою с монголами на р. Сить, Ярослав ушел из Киева и сел на освободившийся владимирский стол. Михаил после этого занял Киев, оставив в Галиче своего сына Ростислава. Вновь перешел в руки черниговских князей и Перемышль.[671] Но торжество Ольговичей было недолгим.

В 1239 г. Даниил вернул себе Галич.[672] Осенью того же года татары захватили Переяславль и Чернигов, подступали (пока с рекогносцировочной целью) и к Киеву.[673] Зимой 1239–1240 гг. в поход на Юг Руси выступил Ярослав Всеволодич. Михаил бросил Киев и бежал в Венгрию. Ярослав захватил город Каменец на киево-волынском пограничье, взяв в нем в плен жену и бояр Михаила.[674] В Киеве сел князь из смоленской ветви Ростислав Мстиславич[675] (очевидно, его вокняжение произошло с санкции Ярослава).[676] Но вскоре Даниил захватил Ростислава и оставил в Киеве своим наместником боярина Дмитра.[677] Это был уже канун похода Батыя на Киев.

Война 1230-х гг. представляет собой одну из самых длительных и ожесточенных усобиц в истории Руси. В ходе нее черниговские, смоленские и волынские князья несли серьезные людские и экономические потери. Князья суздальской ветви, напротив, почти не принимали в усобице участия: походы Ярослава Всеволодича на юг в 1236 г. и зимой 1239–1240 гг. не сопровождались серьезными военными столкновениями. Перемены в соотношении сил ярко проявились в длительности пребывания на «общерусских» столах. За период после 1228 г. и до взятия Батыем Киева в 1240 г. на первом месте суздальские Юрьевичи — 12 лет, у Ольговичей — 8, Ростиславичей — 7, Изяславичей — 4,5.[678] При этом во 2-ю половину 1230-х гг. Ростиславичи не занимали (исключая короткое княжение Ростислава Мстиславича в Киеве) ни одного стола; ко времени Батыева похода на Южную Русь потеряли все и Ольговичи. Лучшие позиции оказались у князей суздальской ветви, закрепившихся на новгородском столе, а также у волынских Даниила и Василька, оставшихся (правда, еще не окончательно) победителями в борьбе за Галич; в Киеве же не удалось закрепиться ни одной из ветвей.

Перманентная междоусобная война на Юге Руси исключила возможность объединения сил для отпора монгольскому удару. Показательно, что она продолжалась не только после разорения Батыем Северо-Восточной Руси, но даже тогда, когда монголы захватили Переяславль и Чернигов! Князей-противников, похоже, больше заботила борьба между собой, чем приближающееся нападение внешнего врага. В одиночку же пытаться противостоять монгольским войскам было невозможно.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - -

474

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 297–299, 301.

475

Первое упоминание — в договоре московского князя Семена Ивановича с братьями (середина XIV в.): ДДГ. М.; Л., 1950. № 2. С. 12.

476

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 299.

477

НIЛ. М.; Л., 1950. С. 25.

478

Там же. С. 26, 37, 44, 56, 72, 77, 78, 80, 82, 89, 95. В новгородских источниках XIV в. термин «Новгородская земля» обычен (см.: ГВНП. М.; Л., 1949. С. 16, 17, 19, 20–22, 29, 30, 33).

479

ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 607–610.

480

Там же. Стб. 311.

481

ПЛДР. XII век. М., 1980. С. 340.

482

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 840.

483

Там же. Т. 1. Стб. 366.

484

Там же. Стб. 520.

485

Там же. Стб. 355 (2 раза), 357; ср.: Т. 2. Стб. 551, 554.

486

Там же. Т. 2. Стб. 618, 620, 779, 785; Т. 1. Стб. 462, 464; Бегунов Ю. К. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М.; Л., 1965. С. 174–175 (Житие Александра Невского).

487

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 566, 659; Т. 1. Стб. 440, 473; Бегунов Ю. К. Указ. соч. С. 178.

488

ГВНП. № 1–3. С. 10–13.

489

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 630; Т. 1. Стб. 472, 485.

490

Древнерусские патерики. М., 2000. С. 10.

491

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 436.

492

Там же. Стб. 475.

493

Там же. Стб. 357, 391, 438, 476.

494

Там же. Стб. 408.

495

Там же. Стб. 373; ср. Т. 2. Стб. 597.

496

Там же. Т. 1. Стб. 374; ср. Т. 2. Стб. 598.

497

Там же. Т. 1. Стб. 476.

498

Там же. Т. 2. Стб. 448.

499

Там же. Стб. 451–452.

500

Там же. Стб. 468.

501

Там же. Стб. 656–657.

502

Там же. Стб. 659.

503

Там же. Стб. 746, 753, 771, 775 (2 раза), 793.

504

Там же. Стб. 759.

505

Там же. Стб. 576–577.

506

Там же. Стб. 721.

507

Там же. Стб. 893.

508

Макарий, митрополит Московский и Коломенский. История русской церкви. Кн. 3. М., 1995. С. 415.

509

НIЛ. С. 99, 343–344.

510

Там же. С. 361.

511

Прохоров Г. М. Повесть о Митяе. Л., 1978. С. 205, 207–208.

512

Подкрепляет толкование «Волынской земли» XIV в. как совокупности Волыни и Галичины «Список русских городов, дальних и ближних» (конец XIV в.): города Галицкого княжества (Галич, Перемышль, Теребовль и др.) названы там в числе городов «Волынских» (НIЛ. С. 476).

513

Кстати, в Галицко-Волынской летописи употребление термина «Галицкая земля» обрывается в начале 40-х гг. XIII в., т. е. практически сразу после закрепления Галичины за владимиро-волынским князем Даниилом Романовичем.

514

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 270.

515

Там же. Стб. 746.

516

Там же. Стб. 747.

517

НIЛ. С. 74.

518

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 778.

519

Там же. Т. 1. Стб. 460.

520

Там же. Стб. 475.

521

Там же. Т. 2. Стб. 799–800.

522

Там же. Т. 1. Стб. 475.

523

В пользу территориального соответствия «племен» и «земель» удельной эпохи высказывались М. П. Погодин, В. В. Пассек, с оговорками — Н. П. Барсов [см.: Погодин М. П. Исследования, замечания и лекции по русской истории. Т. 4. М., 1850. С. 326–28; Пассек В. Княжеская и докняжеская Русь // Чтения ОИДР. 1870. Кн. 3. С. 74–6; Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. География Начальной (Несторовой) летописи. Варшава, 1885. С. 84–5, 93-4], против — С. М. Соловьев, Н. И. Костомаров, М. А. Дьяконов, М. К. Любавский, С. М. Середонин, А. Е. Пресняков (см.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 2. М., 1851. С. 25; Костомаров Н. И. Исторические монографии и исследования. Т. 1. СПб., 1872. С. 14; Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1923. С. 56–57; Любавский М. К. Историческая география России в связи с колонизацией. М., 1909. С. 87–89; Середонин С. М. Историческая география. Пг., 1916. С. 154; Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. Т. 1. М., 1938. С. 62, 94–97, 137).

524

Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

525

Этот следующий из исследования А. Н. Насонова вывод был в концентрированном виде сформулирован Л. В. Черепниным: Черепнин Л. В. Исторические условия формирования русской народности до конца XV в. // Вопросы формирования русской народности и нации. М.; Л., 1958. С. 58–61. В дальнейшем границы земель уточнялись в ряде работ: Алексеев Л. В. Полоцкая земля. М., 1966; он же. Смоленская земля в IX–XIII вв. М., 1980; Древнерусские княжества Х-XIII вв. М., 1975.

526

Рыбаков Б. А. Союзы племен и проблема генезиса феодализма на Руси // Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969; он же. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М.,1982. С. 474.

527

Седов В. В. Исторические земли Древней Руси и восточнославянские племенные образования // ИЗ. Т. 2. (120). М., 1999; то же в кн.: Седов В. В. Древнерусская народность. М., 1998. С. 230–253.

528

В связи с этим примечательно, что наиболее слабые из «земель» — Рязанская, Пинская и Муромская — начинают определяться этим термином только в источниках XIII столетия.

529

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 347, 436; Т. 2. Стб. 301, 383, 388, 451–452, 478, 486, 549, 599, 696; НIЛ. С. 54. При этом в шести случаях княжество названо «волостью» до того, как оно поименовано «землей».

530

Там же. Т. 1. Стб. 302, 315, 335, 435, 442, 448; Т.2. Стб. 308, 330, 337, 343, 347, 366, 372, 458, 460, 471, 493–494, 498, 517, 525, 533, 571, 602, 614, 679, 744, 746; НIЛ, С. 43, 55, 64; Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова. М., 2002. С. 92.

531

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 413, 434; Т. 2. Стб. 311–312, 332, 375, 455, 458, 476, 488, 571, 579, 592, 695–698, 702.

532

Там же. Т. 1. Стб. 329; Т. 2. Стб. 306, 373, 375, 386, 396, 399, 405,453, 478, 488, 533, 543, 562, 683–686, 696, 701.

533

Там же. Т. 1. Стб. 395; Т. 2. Стб. 305, 478.

534

Там же. Т. 1. Стб. 320; Т. 2. Стб. 310, 312, 343, 378, 499, 523, 534, 604, 700; НIЛ. С. 29.

535

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 320, 329; Т. 2. Стб. 310, 312, 343, 347, 366, 372–373, 375, 378, 399, 405, 471, 478, 488, 494, 523, 525, 533, 534, 543, 571,604, 683–686, 701, 744; НIЛ. С. 29.

536

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 350, 386; Т. 2. Стб. 306, 314, 339, 456, 461, 602, 614, 691, 693; НIЛ. С. 56, 64, 71. В пяти случаях речь идет о «Новгородской волости», в пяти — о Смоленской, двух — Черниговской, по одному разу — Владимиро-Волынской, Киевской, «Русской» (в смысле Киевской), Рязанской, Торопецкой.

537

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 246.

538

Там же. Стб. 295–297.

539

Там же. Стб. 310.

540

Там же. Стб. 311.

541

Там же. Стб. 492.

542

Там же. Стб. 498.

543

Там же. Стб. 500.

544

Там же. Стб. 579.

545

Там же. Стб. 597.

546

Там же. Стб. 645.

547

Там же. Стб. 653.

548

ДКУ. М., 1976. С. 144.

549

Разумеется, приведенный материал показывает необоснованность трактовки «волости» как государства-общины во главе с городом.

550

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 121.

551

Там же. Стб. 257; Т. 2. Стб. 308.

552

Кучкин А. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси Х-XIV вв. М., 1984. С. 67–69, 72–73. 71 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 527.

553

Там же. Стб. 296, 301; Т. 2. Стб. 290.

554

См.: Рапов О. М. Княжеские владения на Руси в X–XIII вв. М., 1977. С. 108–109, 114–115, 120–122.

555

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 298.

556

Окончательно такое положение определилось после того, как старший сын Изяслава Мстислав отнял Владимир-Волынский у своего дяди Владимира Мстиславича (1156 г.: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 484–485).

557

См.: Янин В. Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 94–116. Специфику политического строя Новгородской земли подтверждают наблюдения над термином «волость»: при употреблении по отношению к новгородской территории он ни разу (кроме случаев, когда речь идет о Торжке, который и позже находился в совместном владении Новгорода и владимирских князей) не сочетается с указанием на князя-владельца: речь идет только о «новгородской волости», «волости Новгорода» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 386; Т. 2. Стб. 339, 550, 561; НIЛ. С. 56, 64), о «торопецкой волости» как части Новгородской земли (НIЛ. С. 64). Сходный с новгородским политический строй сложился в Пскове, но степень независимости Пскова от Новгорода в XII — первой половине XIII в. остается спорной (см.: Янин В. Л. «Болотовский» договор: о взаимоотношениях Новгорода и Пскова в XII–XIV веках // ОИ. 1992. № 6. С. 8–12; а также письмо В. А. Бурова по поводу этой статьи и ответ В. Л. Янина — там же. 1993. № 6).

558

См.: Кучкин В. А. «Русская земля» по летописным данным XI — первой трети XIII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1992–1993 гг. М., 1995 (здесь же литература вопроса).

559

Ср.: Русіна О. Сіверська земля у складі Великого князівства Ли-товського. Киів, 1998. С. 35–38 (автор причисляет к княжествам, не называемым в источниках «землями», также и Черниговское, что ошибочно). Примечательно, что термин «Киевская земля» появляется в источниках в начале XIV в. (Макарий, митрополит Московский и Коломенский. Указ. соч. Кн. 3. С. 415 — Житие митрополита Петра), т. е. тогда, когда понятие «Русская земля» в узком значении утратило актуальность.

560

См.: Пашуто В. Т. Черты политического строя Древней Руси // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 73–76; Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 154–162; Черепнин Л. В. К вопросу о характере и форме Древнерусского государства X–XIII вв. // ИЗ. Т. 89. М., 1972. С. 364–365; Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках: Пути политического развития. М., 1996. С. 7, 20–22. Ср. отмеченные выше 40 с лишним случаев упоминания «волостей» в пределах Киевского княжества.

561

См.: Горский А. А. Русские земли… С. 7, 23.

562

См., например: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 2–3. М., 1991. С. 171, 192; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1. М., 1959. С. 528–532, 666; Ключевский В. О. Соч. Т. 1. М., 1987. С. 275–294, 318–334; Феннелл Дж. Кризис средневековой Руси. М., 1989. С. 37–41, 57–58.

563

Подсчитано на основе данных, приведенных А. В. Кузой в книге «Древняя Русь. Город, замок, село» (М., 1985. С. 30–31, 116, 119. Табл. 12, 19).

564

См.: Кучкин В. А. Юрий Долгорукий // ВИ. 1996. № 10.

565

О политической борьбе 60-х-80-х гг. XII в. см.: Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 130–157.

566

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 683–689, 694–701.

567

Там же. Т. 1. Стб. 412, 417–419.

568

Там же. Стб. 420–435.

569

См.: Poppe A. Words that Serve the Authority: on the Title of «Grand Prince» in Kievan Rus' // Acta Poloniae Historica. T. 60. Warszawa, 1989. P. 174–184.

570

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 741, 758, 779, 808; Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках: Пути политического развития. М., 1996. С. 88, примеч. 66.

571

Этот князь упорно именуется в литературе «Удалым» на основе неверно понятого определения его галицким летописцем (в сообщении о смерти князя) как «удатного», т. е. удачливого (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 752).

572

НIЛ. С. 53–56.

573

Обобщенную схему соотношения летописных памятников см.: Лурье Я. С. Генеалогическая схема летописей XI–XVI вв., включенных в «Словарь книжников и книжности Древней Руси» // ТОДРЛ. Т. 40.Л., 1985.

574

На это обстоятельство обращали внимание А. Н. Насонов и М. Д. Приселков (см.: Насонов А. Н. Князь и вече в Ростово-Суз-дальской земле // Века. Исторический сборник. Вып. 1. Пг., 1924; Приселков М. Д. История русского летописания XI–XV вв. М., 1940. С. 53); см. также: Коваленко В. Полггичне становище швденноруських земель в XII–XIII ст. // Украша в Центрально-Схгднш Еврош (з найдавшших часів до XVIII ст.). Вип. 2. Кшв, 2002. С. 86–87.

575

Дмитриева Р. П. Сказание о князьях Владимирских. М.; Л., 1955. С. 165, 177–178.

576

ПСРЛ. Т. 21. Ч. 1. СПб., 1908. С. 222.

577

Краткий обзор дискуссий см.: Творогов О. В. Скептический взгляд на «Слово» // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 4. СПб., 1995.

578

Mazon A. Le Slovo d'Igor. Paris, 1940.

579

Этот факт продолжает оказывать влияние на отношение к проблеме аутентичности «Слова» среди неспециалистов, создав «скептической» точке зрения ореол «гонимости».

580

Зимин А. А. Слово о полку Игореве. Источники. Время написания. Автор. М., 1963.

581

Две редакции «Задонщины» // Труды МГИАИ. Т. 24. Вып. 2. М., 1966; Приписка к Псковскому Апостолу 1307 года и «Слово о полку Игореве» // Русская литература. 1966. № 2; К вопросу о тюркизмах «Слова о полку Игореве» // Учен. зап. НИИ при СМ Чувашской АССР. Вып. 31. Чебоксары, 1966; Спорные вопросы текстологии «Задонщины» // Русская литература. 1967. № 1; Когда было написано «Слово»? // Вопросы литературы. 1967. № 3; Задонщина (Опыт реконструкции текста Пространной редакции) // Учен. зап. НИИ при СМ Чувашской АССР. Вып. 36. Чебоксары, 1967; Ипатьевская летопись и «Слово о полку Игореве» // История СССР. 1968. № 6; «Слово о полку Игореве» и восточнославянский фольклор // Русский фольклор. Т. 11. Л., 1968; «Сказание о Мамаевом побоище» и «Задонщина» // АЕ за 1967 год. М., 1969; Текстология Пространной Задонщины // Учен. зап. НИИ при СМ Чувашской АССР. Вып. 47. Чебоксары, 1969; Из текстологии Кирил-ло-Белозерского списка «Задонщины» // ВИД. Вып. 3. Л., 1970.

582

Не случайно ряд «скептически» настроенных авторов и позапрошлого, и прошлого веков высказывал (хотя и без развернутой аргументации) предположение, что «Слово» принадлежит все же средневековой литературе, но не XII, а XV или XVI векам. См.: Болховитинов Е. Боян // Сын отечества. 1821. Ч. 70. № 24; Замечания Евгения Болховитинова на рассуждение о лирической поэзии // Соч. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 7. СПб., 1872; Fennell J., Stokes A. Early Russian Literature. L., 1974. P. 191–206. Ср.: Зимин А. А. «Слово о полку Игореве» (фрагменты книги) // ВИ. 1992. № 6–7. С. 99 (предисловие А. А. Формозова); Contal P. Le Dit de l'ost du prince Igor (Slo-vo o polku Igoreve) et le probleme de son authenticite // Slovo. Vol. 16 (1995–1996). Le rendez-vous des bicentenaries: Les Langes'o, Le Slovo (d'Igor), Catherine II. Paris, 1996. P. 38.

583

Творогов О. В. К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника со «Словом о полку Игореве» // ТОДРЛ. Т. 31. М., 1976. С. 150–157.

584

Милов Л. В. О «Слове о полку Игореве» (Палеография и археография рукописи, чтение «русичи») // История СССР. 1983. № 5. С. 82–94,1049-106.

585

Козлов В. П. Кружок А. И. Мусина-Пушкина и «Слово о полку Игореве»: новые страницы истории древнерусской поэмы в XVIII в. М.,1988.

586

Зимин А. А. Когда было написано «Слово»? С. 147.

587

Милов Л. В., Полянская Н. А., Романкова Н. В. Был ли боярин Петр Бориславич автором «Слова о полку Игореве» // От Нестора до Фонвизина: новые методы определения авторства. М., 1994. С. 105–125,367-380.

588

См.: Ляцкий Е. А. Неудачный поход на «Слово о полку Игореве» // Slavia. Praha, 1939. Roc. XVII. Ses. 3. S. 374–376, 385, 393, 396–411; Заметки к «Слову о полку Игореве». Вып. 2. Белград, 1941 (статьи П. И. Бицилли, И. Н. Голенищева-Кутузова, А. В. Исаченко); Гудзий Н. К. Ревизия подлинности «Слова о полку Игореве» в исследовании проф. А. Мазона // Учен. зап. МГУ. Вып. 110. Труды каф. Русской литературы. Кн. 1. М., 1946. С. 154–172; Адрианова-Перетц В. П. «Задонщина» (Опыт реконструкции авторского текста) // ТОДРЛ. Т. 6. М.; Л., 1948. С. 201–221; Jakobson R. L'authenticite du Slovo // La Geste du prince Igor's epopee russe du douzieme siecle. N. Y., 1948; «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.; Л., 1962 (статьи В. П. Адриано-вой-Перетц, Н. К. Гудзия, В. Л. Виноградовой, Н. М. Дылевского).

589

Зимин А. А. Две редакции «Задонщины».

590

Дмитриева Р. П. Взаимоотношения списков «Задонщины» и текст «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966; Творогов О. В. «Слово о полку Иго-реве» и «Задонщина» // Там же.

591

Зимин А. А. Спорные вопросы текстологии «Задонщины» // Русская литература. 1967. № 1.

592

Дмитриева Р., Дмитриев Л., Творогов О. По поводу статьи А. А. Зимина «Спорные вопросы текстологии “Задонщины”» // Там же.

593

Лишь в 1980 г. в своем издании «Задонщины» А. А. Зимин оспорил ряд положений оппонентов о текстологии этого произведения, практически не затронув при этом вопроса о его связи со «Словом» (cм.: Задонщина. Древнерусская песня-повесть о Куликовской битве. Тула, 1980. С. 102–115).

594

В литературе последующих лет, затрагивающей дискуссию с А. А. Зиминым о подлинности «Слова», можно встретить утверждения, что текстологическая вторичность «Задонщины» была полностью доказана в сборнике «“Слово о полку Игореве” и памятники Куликовского цикла» 1966 г. и статье Р. П. Дмитриевой, Л. А. Дмитриева и О. В. Творогова 1967 г. (см.: Лихачев Д. С. Великое наследие. М., 1975. С. 348–350; Дмитриев Л. А. Реминисценция «Слова о полку Игореве» в памятнике новгородской литературы // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976. С. 50; Дмитриева Р. П. Задонщина // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV–XVI вв. Ч. I. А-К. Л., 1989. С. 350; она же. Задонщина // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 2. СПб., 1995. С. 207–208; Творогов О. В. Зимин Александр Александрович // Там же. С. 223). Но в указанном сборнике нет ни одной ссылки на работы А. А. Зимина. Это и неудивительно, т. к., помимо фактически запрещенного ротапринтного издания 1963 г., статьи А. А. Зимина по вопросу о подлинности «Слова» начали выходить в свет только в том же 1966 г. В предисловии к сборнику было специально оговорено, что «Авторы сборника, хотя большинство из них и принимало участие в обсуждении концепции А. А. Зимина, не считают себя вправе ссылаться на его исследование или печатно полемизировать с ним до выхода в свет его работы» (Лихачев Д. С., Дмитриев Л. А. От редактора // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 20). Следовательно, считать, что в сборнике «“Слово о полку Иго-реве” и памятники Куликовского цикла» опровергнута концепция, основные положения которой были опубликованы позднее, — явная натяжка (что, разумеется, нисколько не снижает ценности помещенных там работ самих по себе). Прямая полемика с точкой зрения А. А. Зимина содержалась только в статье 1967 г., но эта работа в силу своего объема не могла подробно рассмотреть весь спектр вопросов соотношения «Слова» и «Задонщины» (как и помещенная в том же номере журнала статья А. А. Зимина). Более поздняя (1976 г.) статья Р. П. Дмитриевой содержала полемику по текстологии «Задонщины» не с А. А. Зиминым, а с другими авторами — Л. Матейкой, О. Краликом, А. Данти [Дмитриева Р. П. Некоторые итоги изучения текстологии «Задонщины» (В связи с вопросом о подлинности «Слова о полку Игореве») // Русская литература. 1976. № 2]. Вышедшая одновременно статья Д. С. Лихачева также была посвящена полемике со схемой соотношения списков «Задонщины» А. Данти и содержала только отдельные возражения А. А. Зимину по методике подхода к текстам списков «Задонщины» [Лихачев Д. С. Взаимоотношение списков и редакций «Задонщины» (Исследование Анджело Данти) // ТОДРЛ. Т. 31. Л., 1976].

595

См.: Данти А. О «Задонщине» и филологии. Ответ Д. С. Лихачеву // Источниковедение литературы Древней Руси. Л., 1980. С. 73–74; Азбелев С. Н. Фольклоризм «Задонщины» и «Слово о полку Игореве» // Литература Древней Руси. М., 1981; Гаспаров Б. Поэтика «Слова о полку Игореве». Wien, 1984. C. 295–296; Mann R. Lances Sing: A Study of the Igor Tale. Columbus (Ohio). 1990. P. 126–135.

596

Об особенностях случайных распределений см., например: Ланге О., Банасиньский А. Теория статистики. М., 1971. С. 23–26; Общая теория статистики. М., 1977. С 223–238. Отрицать действие закона больших чисел в данной ситуации — примерно то же, что сомневаться в справедливости теоремы Пифагора.

597

См.: Прохоров Г. М. Повесть о Батыевом нашествии в Лавренть-евской летописи // ТОДРЛ. Т. 28. Л., 1974.

598

Ср.: ПСРЛ. Т. 1. М., 1962. Стб. 460–469 и (в порядке расположения заимствованных фрагментов в тексте повести о нашествии Батыя) Т. 1. Стб. 44, 392, 398, 223, 418; Т. 38. Л., 1983. С. 154–155 (в двух фрагментах в Повести 6745–6747 гг. использован текст, не сохранившийся в Лаврентьевской летописи, но имеющийся в близкой к ней Радзивилловской); Т. 1. Стб. 222, 418 (и т. 38. С. 155), 223, 224, 225, 136, 425, 136, 133, 137, 422–423, 294, 423, 371, 423–424, 293, 294, 403, 392–393, 368, 294, 295, 400, 393 (всего 37 фрагментов).

599

Горизонтальным пунктиром на всех диаграммах здесь и далее показаны средние арифметические объема фрагментов.

600

Все диаграммы и полное изложение методики и результатов исследования см.: Горский А. А. «Слово о полку Игореве» и «Задонщи-на»: источниковедческие и историко-культурные проблемы. М., 1992. С. 21–102; см. также: он же. «Слово о полку Игореве» — «Слово о погибели Русской земли» — «Задонщина»: источниковедческие проблемы. Автореф. докт. дисс. М., 1993. С. 4–28.

601

Гаспаров Б. Поэтика «Слова о полку Игореве». Wien, 1984 (переиздано в России — М., 2000).

602

Подробнее см.: Горский А. А. «Всего еси исполнена земля Русская…»: личности и ментальность русского средневековья. М., 2001.С. 24–26.

603

См.: там же. С. 26–30.

604

Слово о полку Игоревe, Игоря сына Святъславля внука Ольгова. М., 2002. С. 78, 85, 90–92, 99.

605

См.: Горский А. А. «Всего еси исполнена земля Русская…». С. 62–65.

606

В настоящее время с отрицанием подлинности «Слова о полку Иго-реве» выступает американский историк Э. Кинан (сделавший себе имя отрицанием подлинности переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским). Выход книги Кинана, посвященной этому вопросу, затянулся (во всяком случае, ко времени сдачи в печать настоящей работы она еще не появилась); судя же по изложению ее основного содержания, сделанному на основе текста доклада, прочитанного Кинаном в Варшаве в 2001 г. (см.: Филюшкин А. «Слово…», со слезами смешанное: как гениальную древнерусскую поэму пытались объявить подделкой // Родина. 2002. № 11–12. С. 187–188), новая «скептическая» гипотеза несоизмеримо уступает по своему научному уровню концепции А. А. Зимина. Кинан считает автором «Слова» чешского слависта конца XVIII — начала XIX в. Й. Добровского. Такая атрибуция невероятна уже потому, что Добровский приехал в Петербург (где знакомился, в частности, с рукописным собранием А. И. Мусина-Пушкина) в августе 1791 г. [об изучении Й. Добровским древнерусской литературы, в т. ч. «Слова», см.: МоисееваГ. Н., КрбецМ. М. Йозеф Добровский и Россия (Памятники русской культуры XI–VII веков в изучении чешского слависта).Л., 1990], когда «Слово» уже было в Мусин-Пушкинском собрании; выписка из него, сделанная И. П. Елагиным, датируется более ранним временем: по мнению В. П. Козлова, периодом между январем 1788 г. и маем 1790 г., вероятнее всего — не позже марта 1789 г. (см.: Козлов В. П. Кружок А. И. Мусина-Пушкина и «Слово о полку Игоре-ве». С. 147–150; сначала В. П. Козлов датировал выписку временем между апрелем 1792 г. и маем 1793 г., см.: он же. «Слово о полку Игоре-ве» в «Опыте повествования о России» И. П. Елагина // ВИ. 1984. № 8. С. 27–29; но в результате более тщательного изучения рукописи убедился в ошибочности такой датировки); по мнению В. А. Кучкина — после лета 1789 г. до июля 1791 г. (см.: Кучкин В. А. Ранние упоминания о Мусин-Пушкинском списке «Слова о полку Игореве» // Альманах библиофила. Вып. 21. М., 1986. С. 66–68).

607

Дата написания «Слова» — также предмет спора; вероятнее всего, его следует относить к осени 1188 г. (см.: Горский А. А. «Слово о полку Игореве»: обстоятельства возникновения и некоторые проблемы изучения // Слово о полку Игорев?… С. 28–35).

608

Тот факт (иногда использовавшийся в аргументации «скептиков»), что до Нового времени сохранился только один список «Слова», типичен для произведений светской литературы. Так, до нас дошло всего 3 списка летописей, чье изложение не выходило за пределы домонгольского периода (один — Радзивилловской летописи и два — Летописца Переяславля-Суздальского). В двух списках сохранилось «Слово о погибели Русской земли», в одном — «Поучение» Владимира Мономаха (несмотря на то, что автор — киевский князь!). Кстати, «Поучение» чудом избежало судьбы «Слова». Если бы А. И. Мусин-Пушкин не подарил Лаврентьевскую летопись (содержащую «Поучение») в 1811 г. Александру I (после чего она оказалась в Петербургской Императорской публичной библиотеке, где пребывает по сей день), памятник год спустя также погиб бы в московском пожаре, и наверняка возникла бы гипотеза, что он (изданный Мусиным-Пушкиным в 1793 г. отдельно от летописи) является фальшивкой. Причем основания для такой гипотезы были бы более весомыми, чем в случае с версией о подлинности «Слова о полку Игореве». В самом деле: в «Поучении» Мономах дает хронологическое изложение своих деяний («путей»), а жанр автобиографии на Руси складывается только в XVII в.; непонятно, как произведение, написанное самим киевским князем, верховным правителем государства, не попало ни в одну другую летопись, не было распространено во множестве списков; виртуозное комбинирование в тексте «Поучения» фраз из разных псалмов можно допустить под пером ученого монаха, но не светского лица; сообщение автора, будто его отец, Всеволод Ярославич, князь, в отношении которого нет ни малейших данных о его образованности и пристрастии к книгам, знал пять языков, явно выдает представления о просвещенности человека конца XVIII столетия (когда высокий уровень таковой предполагал знание латыни, греческого и нескольких современных европейских языков). При отсутствии рукописи предположение об искусном вплетении в древний пергаменный кодекс «Поучения» напрашивалось бы, позволяя развить подозрения А. И. Мусина-Пушкина в фальсификаторстве выстраиванием «триады»: Тмутороканский камень — произведения Владимира Мономаха — «Слово о полку Игореве». Но судьба пощадила Лаврентьевский список, и на все возникающие по поводу наличествующей в летописи под 1096 г. вставки с «Поучением» вопросы «приходится» отвечать исходя из того, что текст ее написан в 1377 г. монахом Лаврентием.

609

См.: Дмитриева Р. П. Был ли Софоний Рязанец автором «Задонщины»? // ТОДРЛ. Т. 34. Л., 1979. С. 19–21.

610

Судя по исторической концепции «Задонщины», это было скорее всего произведение не о Куликовской битве, а о монгольском нашествии XIII в. (см.: Горский А. А. «Слово о полку Игореве» и «Задонщи-на». С. 109–137).

611

См.: Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский в канун Куликовской битвы // Церковь, общество и государство в феодальной России. М., 1990. С. 103–114. О времени создания «Сказания о Мамаевом побоище» см.: КлоссБ. М. Избранные труды. Т. 2. М., 2001.С. 331–348.

612

Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998. С. 91, 129.

613

Там же. С. 10.

614

Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский. С. 107–108.

615

Памятники Куликовского цикла. С. 39, 78; Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 448.

616

Памятники Куликовского цикла. С. 91, 101, 116, 129.

617

АФЗХ. Ч. 1. М., 1951. С. 24; Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси Х-XIV вв. М., 1984. С. 274.

618

Памятники Куликовского цикла. С. 98, 112–113, 119, 126, 131.

619

Впервые на них указал Р. О Якобсон: Sofonia's Tale of the Russian-Tatar Battle on the Kulikovo Field. The Hague. 1963. P. 26.

620

См.: Кучкин В. А. Тверской источник Владимирского полихрона // Летописи и хроники. 1976. М., 1976; Бобров А. Г. Из истории летописания первой половины XV в. // ТОДРЛ. Т. 46. СПб., 1993; Лурье Я. С. Две истории Руси 15 века. СПб., 1994. С. 108–117; он же. Россия Древняя и Россия Новая. СПб., 1997. С. 37.

621

Памятники Куликовского цикла. С. 31, 67.

622

Слово о полку Игорев?… С. 85.

623

Памятники Куликовского цикла. С. 36, 74.

624

Слово о полку Игорев?… С. 82.

625

Памятники Куликовского цикла. С. 38, 77.

626

Слово о полку Игорев?… С. 80.

627

Памятники Куликовского цикла. С. 103, 128, 130.

628

Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 3. СПб., 1903. Стб. 1040.

629

Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 320 — «Инока Фомы слово похвальное» о тверском князе Борисе Александровиче.

630

ПСРЛ. Т. 21. Ч. 1. СПб., 1908. С. 225–226.

631

Слово о полку Игорев?… С. 90; Альшиц Д. Н. Легенда о Всеволоде — полемический отклик XVI в. на «Слово о полку Игореве» // ТОДРЛ. Т. 14. М.; Л., 1958. Гипотеза Д. Н. Альшица встретила критику: Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 30–31; Каган М. Д. Степенная книга и «Слово» // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 5. СПб., 1995.

632

ПСРЛ. М. 21. Ч. 1. С. 253.

633

Слово о полку Игорев?… С. 79–80.

634

Столярова Л. В. Древнерусские надписи XI–XIV веков на пергаменных кодексах. М., 1998. С. 321–322.

635

Слово о полку Игорев?… С. 84.

636

Псковские летописи. Вып. 1. М.; Л., 1941. С. 98.

637

Салмина М. А. Рассказ о битве под Оршей Псковской летописи и «Задонщина» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966.

638

Слово о полку Игорев?… С. 84.

639

Памятники Куликовского цикла. С. 90, 128.

640

Слово о полку Игорев?… С. 92.

641

Памятники Куликовского цикла. С. 115, 128.

642

Курбский А. М. История о великом князе Московском. СПб., 1913. С. 13–14.

643

Слово о полку Игорев?… С. 82.

644

См.: Кистерев С. Н. Князья Ярославские и Псков в первой половине XVI в. // У источника. 1. Ч. II. М., 1997.

645

Можно в связи с этим еще отметить, что одним из составителей Степенной книги (в т. ч. раздела об Александре Невском, сыне Ярослава Всеволодича, к которому приходили «славные куряне») был, как ныне доказано, пскович Василий-Варлаам (см.: От Нестора до Фонвизина: новые методы определения авторства. М., 1994. С. 126–224).

646

См.: Творогов О. В. Псковские элементы в языке «Слова» // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 4. СПб., 1995.

647

Sofonia's Tale… P. 7–27; Дмитриев Л. А. Вставки из «Задонщины» в «Сказании о Мамаевом побоище» как показатели по истории текста этих произведений // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 408–409, 434–439.

648

См.: Назаревский А. А. Следы «Слова о полку Игореве» в древнерусской литературе // Вксник Кшвськ. ун-ту. № 7. Сер. филологи та журналистики. 1965; Творогов О. В. Реминисценции «Слова» в древнерусской литературе // «Энциклопедия “Слова о полку Игореве”». Т. 4. Мнение о текстуальных параллелях «Слова о полку Игореве» со «Словом о погибели Русской земли» (памятником середины XIII в.) не имеет под собой достаточных оснований: сходство этих произведений лежит в жанрово-художественной сфере (см.: Горский А. А. «Слово о полку Игореве»: обстоятельства возникновения и некоторые проблемы изучения // Слово о полку Игорев?… С. 49–52).

649

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 460–461, 464–465; Т. 2. Стб. 779; НIЛ. С. 75–76.

650

Сами завоеватели называли себя монголами, но в Европе, в т. ч. на Руси, их именовали татарами (термин восходит к обозначению одного из монголоязычных племен, которое китайцами было перенесено на всех монголов; см.: Егоров В. Л. Золотая Орда перед Куликовской битвой // Куликовская битва. М., 1980. С. 176–178).

651

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 782.

652

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 782, 785–787.

653

Там же. Стб. 781–782; Т. 1. Стб. 469.

654

Там же. Т. 1. Стб. 445–447; Т. 2. Стб. 740–745; НIЛ. С. 61–63.

655

Отряд во главе с его племянником Васильком Константиновичем не успел прийти на помощь (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 441–447).

656

См. о ней: Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. С. 191–207.

657

НIЛ. С. 55–57; ПСРЛ. Т. 1. Стб. 451–452.

658

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 448. 12 НIЛ. С. 72.

659

За исключением факта княжения Ольговича Святослава Игоревича во Владимире-Волынском в 1206–1207 гг. (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 718–720).

660

НIЛ. С. 55–57; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 772.

661

См.: Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках: пути политического развития. М., 1996. С. 28.

662

Подробно см.: там же. С. 13–19.

663

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 753–754.

664

См.: Янин В. Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 137–139.

665

См.: ПашутоВ. Т. Очерки… С. 211–215.

666

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 766.

667

Там же. Стб. 771-72.

668

См.: Горский А. А. Указ. соч. С. 14–17.

669

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 772–774; НІЛ. С. 73–74.

670

См.: там же. С. 74; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 774–777; Горский А. А. Проблемы изучения «Слова о погибели Рускыя земли» // ТОДРЛ. Т. 43. Л., 1920. С. 30, прим. 94. Недавно А. В. Майоров высказал предположение, что Ярослав занял Киев как союзник не Даниила Романовича и Владимира Рюриковича, а Михаила Всеволодича. Он отмечает, что Ярослав и Михаил, враждовавшие некоторое время из-за Новгорода, в 1230 г. помирились при посредничестве митрополита и черниговского епископа, и утверждает, что «в 1231 г. на княжеском съезде в Киеве отношения черниговского и владимиро-суздальского князей оформились в военный союз, опираясь на который Михаил начал свою борьбу за Галич» (Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь. СПб., 2001. С. 600–606). На самом деле в княжеском съезде в Киеве 1231 г. князья Суздальской земли участия не принимали (см.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 457). Замирение же Ярослава с Михаилом было недолгим: в том же самом 1231 г. Ярослав (при поддержке брата Юрия, которого А. В. Майоров считает инициатором союза Ярослава с Михаилом) воевал против Михаила в Поочье, пожег принадлежавший ему город Серенск, а в 1232 г. сторонники Михаила предприняли попытку рейда на Новгород (НІЛ. С. 71–73; ПСРЛ. Т. 1. Стб. 459). Воевал Ярослав против Михаила и в 1239 г. (см. ниже, прим. 674).

671

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 777; Грушевський М. С. Хронольогія подій Га-лицько-Волинськоі літописи // Записки наукового товариства ім. Шев-ченка. Т. 41. Львів, 1901. С. 27–28; Горский А. А. Проблемы изучения «Слова о погибели Рускыя земли». С. 24–32.

672

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 777–778.

673

Там же. Стб. 781–782.

674

Там же. Стб. 782–783; Т. 1. Стб. 469. Существует мнение, что в Ярославе, взявшем Каменец, следует видеть не Ярослава Всеволодича, а Ярослава Ингваревича, одного из мелких князей волынской ветви (ср.: Майоров А. В. Указ. соч. С. 602). Если бы это было так, то его действия вряд ли вообще были бы упомянуты в летописании Северо-Восточной Руси. Между тем владимирский летописец не только не прошел мимо захвата Каменца и жены Михаила, но и написал об этом в тех же выражениях, что и о походе Ярослава Всеволодича в том же 1239 г. на Смоленск: «Ярослав иде. со множеством полона приведе в своя си»; «Ярослав иде. а сам со множеством полона с великою честью отиде в своя си» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 469). Допущение, что летописец в первом случае писал о походе не своего великого князя, а одноименного незначительного южнорусского князя, никак не обозначив, что это не тот Ярослав, не верховный правитель Суздальской земли (которому посвящена значительная часть остальной информации статьи 1239 г.), представляется абсолютно невероятным.

675

Там же. Т. 2. Стб. 782.

676

См.: Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках. С. 25.

677

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 782.

678

См.: Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках. С. 14–19.

.

Комментарии (3)
Обратно в раздел история