Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ТРЕТЯЯ. «РЕАЛИЗМ» В ДУХЕ КОММУНИЗМА

Часть первая. Теория и немного практики

Мы слагаем радостную песню

О великом друге и вожде

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасные песни слагает народ

(из песен о Сталине)

Если враг не сдается, его уничтожают

(Горький М.)

И тот, кто сегодня поет не с нами,

Тот против нас

(Владимир Маяковский)

Начало 30-х гг. Победа Сталина в борьбе за власть. Усиление государственного террора. Убийство Кирова. Процессы против «врагов народа». Голод на Украине. «Большой террор». Постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» Встречи Сталина с писателями и деятелями искусства. Подготовка и проведение Первого съезда советских писателей. Формулировка «метода социалистического реализма». Создание Союза Советских Писателей. Сталин и Горький. Сталин и Маяковский. Основные черты литературы социалистического реализма. Проблемы цензуры 30-х гг. Разгром Коммунистического института журналистики. Публикация книги «История ВКП(б). Краткий курс». Преобразования Главлита. Уполномоченные Главлита. Начальники Главлита: Лебедев – Полянский, Вольский, Ингулов, Садчиков. Расправа над Ингуловым. Списки запрещенных книг. Создание специальных фондов. Мехлис – зав. Отделом печати и издательств. Групповщина и дрязги в руководстве Союза Советских писателей. Осуждение Фейхтвангера. Постановление о журнале «Октябрь». Разрушение нравственных основ дореволюционной России (религия, частная собственность, семья). Формирование «нового советского человека», Homo soveticus.Усиление роли периодической печати в этом процессе.

В Х1Х веке один из самых мрачных периодов (конец 40-х - средина 50-х гг.) назывался эпохой цензурного террора. Но никакого сравнения этого периода с тем, что происходило в Советском Союзе в 1930-е годы не может быть. Речь шла уже не о цензурном терроре (все же имеется в виду переносный смысл), а о терроре в буквальном смысле слова, о физической расправе, уничтожении огромного количества писателей, деятелей культуры, искусства, среди миллионов других. В лагеря ушла и погибла там большей частью не только русская проза («когда русская проза ушла в лагеря»), но и поэзия, драматургия, литературная критика. А официальный миф связывал это время с расцветом и благоденствием социалистического государства (сталинская фраза «Жить стало лучше, жить стало веселее» звучала горькой насмешкой, но большинство верило в ее истинность, повторяло ее). Сталин полностью берет «бразды правления» в свои руки, становится единоличным всевластным диктатором. На долгие годы, до смерти в 53 г. Его восхваляют и воспевают на все лады. В газетных статьях, в речах, в прозе и стихах. О нем слагают песни советские стихотворцы и композиторы. О нем «поют» «народные акыны» (казах Джамбул Джабаев, дагестанец Сулейман Стальский, многие другие). «Поют» и о счастье жить в счастливой советской стране («Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране»). Это время подавалось властями и воспринималось многими как период высокого подъема, улучшения материального положения народа, утверждения новой советской государственной морали (запрещены аборты, укрепляется советская семья, затруднены разводы). Формируется «советский простой человек», сдвигающий горы т.п., о котором тоже песни слагают.

Были и другие, «злокозненные» голоса, но о них мало кто знал, за знакомство с ними можно было, в лучшем случае, отправиться надолго туда, «куда Макар телят не гонял».

На заборе сидит кот,

Поглощает кислород,

Потому- то для народа

Не хватает кислорода

Или еще почище:

Сверху молот, снизу серп,

Это наш советский герб;

Хочешь жни, а хочешь куй,

Все равно получишь - - -

Начало тридцатых годов можно считать где-то с 29 г., «года великого перелома» (когда речь идет о литературе, называют более позднюю дату, 30-33 гг.). В двадцатые годы еще шли какие-то споры в руководстве, происходила борьба за власть. В тридцатые годы всё, в том числе культура, литература, искусство, находится под тоталитарным контролем «Великого Вождя».

Страшное время. Спровоцированный властями голод на Украине (голодомор) – ответ на протест против коллективизации. Убийство Кирова в 34 г. и волна террора после него, после ХУП съезда ВКП(б) , вызвавшего гнев Сталина (почти все делегаты съезда были истреблены). Годы «Большого террора», политических процессов второй половины тридцатых годов. В августе 36 так называемый процесс 16 (Зиновьев, Каменев и др.). «Требования трудящихся» «во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социалистической защиты», т.е. расстрелять (среди них подпись Пастернака»). Все 16 были расстреляны. Ярлык «враг народа» может быть навешен на любого, со всеми вытекающими последствиями. Расхожее утверждение: «НКВД не ошибается» (331). Рассказывали, что Сталин просматривал списки осужденных, рядом ставил одну или 2 черточки: одна означала расстрел, две – 10 лет заключения. Одну черту Сталин поставил, в частности, рядом с фамилией Мейерхольда (Волк24). Процесс военачальников, Тухачевского. Последний отнюдь не был светлой личностью. На его руках много пролитой им крови. Безжалостный карьерист, жестокий и беспринципный. Но, видимо, талантливый военачальник. И совершенно не виновный в том, в чем его обвинили и за что его расстреляли. (смотри.). Такая же судьба многих других военных командиров высшего звена. К началу войны командная верхушка РККА почти целиком была уничтожена (смотри следующую главу). Миллионы жертв. Старая коммунистка Шатуновская, которая провела при Сталине много лет в лагерях, после доклада Хрущева на ХХ съезде партии включенная в комиссию Шверника, утверждала, что с 1-го января 35 г. по 1 июля 41 г. (6,5 лет) было арестовано 19 миллионов 840 тыс. человек, расстреляно в тюрьмах 7 миллионов (по официальным сведениям, видимо, заниженным - ПР). Сюда не включались жертвы голода на Украине в первой половине 30-х гг. А весь народ, по «зову сердца», искренне, или под нажимом, одобрял происходящее. 28 декабря 34 г. в газете «Ленинградская правда» от имени «рабочих масс» напечатан призыв к уничтожению врагов и вредителей: «Вечное им проклятье, смерть!.. Немедля нужно стереть их с лица земли». Такие призывы стали ритуалом: «враги народа», «уничтожить», «расстрелять», «вырвать с корнем» (Волк298). Поэт-эмигрант Г. Адамович в парижской газете писал о подобных заявлениях: «Вот перед нами список людей, требующих «беспощадной расправы с гадами»: профессор такой-то, поэт такой-то, известная всей России заслуженная актриса такая-то... Что они – хуже нас, слабее, подлее, глупее? Нет, ни в коем случае. Мы их помним. Мы их знали, и, не произойди революции, не заставь она их обернуться неистовыми Маратами, никому бы в голову не пришло усомниться в правоте их принципов и возвышенности стремлений» (Волк298-9).

При всех этих «великих трудах» по уничтожению и искоренению, Сталин не забывает о литературе и искусстве. И в этой области усиливаются репрессии. Но и проявляется «отечественная забота». 23 апреля 32 г. выходит постановление Политбюро ЦК «О перестройке литературно-художественных организаций». Содержание его следующее: за последние годы, на почве успехов социалистического строительства, происходит рост литературы и искусства; несколько лет назад, когда в литературе было значительное количество чуждых элементов, а кадры пролетарской литературы были еще слабы, партия помогала укреплять пролетарские организации в литературе, содействовала созданию РАППа (Российской Ассоциации Пролетарских Писателей); теперь рамки РАППа стали тесными, тормозят движение вперед; необходима перестройка литературно-художественных организаций, расширение базы их работы. Поэтому ЦК... постановляет: 1. Ликвидировать РАПП. 2. Объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти, в единый Союз Советских писателей, с коммунистической фракцией в нем. 3.Аналогичные изменения провести по линии других видов искусства. 4. Оргбюро разработать практические меры по проведению решения в жизнь.

Постановление принято под предлогом укрепления единства всех писателей, стирания противоречий между ними, уничтожения господства вульгарно-социологических пролетарских писательских организаций, противопоставлявших себя всем остальным писателям, травившим их. В этом было зерно истины. Но было и другое. РАПП слишком усилился, претендовал на монополию, на решающий голос в литературных делах. Сталин был не прочь от усиления монополии, но только своей, а не чужой. Наряду с РАПП существовали и другие литературные группы, организации. Контролировать их было не так уж просто. Постановление давало возможность собрать всех под «одной крышей» и установить жесткий партийный контроль, создав собственную, а не рапповскую, монополию. Подчеркивалось, что уничтожен давно изживший себя РАПП, но ведь прекращено и существование всех других литературных групп и союзов. Мнимое смягчение прикрывало ужесточение. И всем предписан обязательный для всех метод – метод социалистического реализма.

Постановление 32 г. являлось подготовкой к задуманному Сталиным Первому съезду писателей. Задача его – создать единый всеохватывающий Союз Писателей, непосредственно руководимый партией. Фадеев вспоминал о словах Сталина: «Вы просто еще маленькие люди...куда вам браться за руководство целой литературой» (Айм139,180). Руководить собирался он сам. Для этого «Необходимо изменить ситуацию вместе с организационными формами». Вскоре найденная и всячески внедряемая формула о «социалистическом реализме» дала писателям понять, каким образом предлагается «достичь мира» в их творческих поисках. Борьба за власть закончилась полным ее захватом.

26 октября 32 г. на квартире Горького происходит встреча писателей со Сталиным. Во время нее Сталин высказался о писателях как «инженерах человеческих душ». Встреча на следующий день подробно описана в дневнике присутствовавшего на ней Корнелия Зелинского(опубликована в журнале «Вопросы литературы», 91 г. № 5. Бох 616). О встрече идет речь и в произведении Л.Леонова «Пирамида», в главе «Обед у Горького». «Пирамида» напечатана в журнале «Наш современник» (1994, в трех книжках приложения к журналу. Бох 616). Любопытно, что произведение Леонова вызвало в 73 г. (8 июля; секретно) записку председателя КГБ Андропова в ЦК КПСС о рукописи автобиографического характера «видного писателя Л.Леонова», охватывающей «события периода коллективизации, голода 1933 года и репрессий 1937 года, которая якобы не предназначена к опубликованию». Одна из глав описывает встречу Горького со Сталиным и Ворошиловым, на которой присутствовал и Леонов; «Характеризуя участников встречи в основном положительно,– пишет Андропов,– ЛЕОНОВ отмечает вместе с тем проявлявшиеся у И.В.СТАЛИНА элементы подозрительности, а К.Е.ВОРОШИЛОВА изображает несколько ограниченным человеком (Бох 202).

Поставлена задача воспитания нового советского человека, и очень важную роль в выполнении ее придается литературе. Алексей Толстой довольно точно, не без цинизма, сопоставляя прошлое с настоящим, определял суть происходящего: в старое время говорили, что писатели должны искать истину; у нас частные лица поисками истины не занимаются; истина уже открыта четырьмя гениями (имеются в виду Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин -ПР) и хранится в Политбюро; поставлена задача – вырастить новый тип художника, который понимал бы, что истина найдена, знал, где она хранится, куда надо обращаться за ней, получать ее и пропагандировать, помогая воспитывать нового человека. К словам Толстого можно бы добавить подразумеваемое: в первую очередь, таким хранителем истины, единственным живым из четырех, может быть самым гениальным, является товарищ Сталин (М.Геллер240).

Такая точка зрения разделялась многими писателями, деятелями искусства, в том числе самыми крупными, талантливыми. Она формировалась еще до постановления ЦК о РАППе, до встречи Сталина с деятелями искусства, превращалась в общепринятую. Так, например, в 28 г. известные советские кинорежиссеры, партийные и беспартийные, в том числе Эйзенштейн и Пудовкин, обращаются к «партсовещанию по делам кино» с просьбой «проводить твердую идеологическую диктатуру», «плановое идеологическое руководство», просят дать им «красного культурника», «руководящий орган, который должен быть прежде всего органом политическим и культурным и связанным непосредственно с ЦК РКП(б)» (Геллер 241).

Формулировка «Партия ведет» становится лозунгом; «коммунистическая партийность творчества, ленинская политика партии помогают писателю делать исторически правильный выбор». Поэт П. Тычина пишет даже стихотворение под названием «Партiя веде», которое наизусть заучивалось в школе. Один из руководителей ССП, Мих. Алексеев, неожиданно высказался по сему поводу весьма откровенно. Он заявил, ссылаясь на пример романа «Тихий Дон», кинофильмов «Чапаев» и «Броненосец Потемкин»: «Если в условиях несвободы могут рождаться шедевры, то да здравствует такая “несвобода”» (Геллер 239).

Под подобной формулировкой мог бы подписаться и Геббельс, высказывавший сходные мысли: «Свобода художественного творчества гарантируется Новым Государством. Но сфера пользования ею должна быть ясно определена нашими нуждами и нашей национальной ответственностью, границы которых определяются политикой, а не искусством» (Геллер239)

Разночтения, самостоятельные толкования, даже при весьма благонамеренном содержании, не поощрялись. Так в 34 г. критик Корнелий Зелинский, в русле подготовки к съезду, задумывает для редакции сборника «Люди второй пятилетки» серию статей «Это для истории». «Статья первая : Судить победителей!» была написана и секретарь ЦК.. А. С. Щербаков направил на имя секретарей ЦК Сталина, Кагановича и Жданова со следующей припиской: «Считаю необходимым направить Вам ненапечатанную статью Корнелия Зелинского, характеризующую настроения части писателей». Продолжения статей не последовало, да и первая, оказавшаяся и последней, не опубликована. Она – довольно большая, на тему как нужно понимать историческую правду, являлась установочной статьей коллектива сборника «Люди второй пятилетки». С многочисленными ссылками на Маркса, Ленина, Сталина. Довольно официальная. По словам автора, в Советском Союзе нет «непроходимой антиномии» между историей и политикой; мы не прикрашиваем, в отличии от буржуазии, историю; последняя работает на нас; но мы перестали бы быть диалектиками, если б не замечали переходов одно в другое прошлого, настоящего и будущего (так -ПР); огромные масштабы задач, обращенных к писателю; объективные противоречия между прошлым и настоящим; наше настоящее не хочет, чтобы мы лгали о нем, но и не хочет, чтобы мы типизировали те стороны, которые не выражают главные и решающие тенденции действительности; настоящее иногда требует «фигуры умолчания»; например, советская безработица (нет ни одного романа, героем которого бы был советский безработный); это и многое другое не закреплено в литературе, что совершенно правильно; бедствия, которые переживал пролетариат, не в природе его строя; и не надо было о них кричать; тут «фигура умолчания» выражала жизненные интересы пролетариата.; так было в прошлом; теперь мы можем и должны занять совсем другую позицию; если мы всерьез хотим продумать события последнего десятилетия, мы никак не можем брать только результаты, а должны раскрыть весь процесс, во всех его потрясающих контрастах, отчаянных противоречиях; а между тем, чем ближе к настоящему, тем более употребляются «фигуры умолчания»; они бывают тактическими (различные руководители, не желают разглашать всякие неурядицы); такие умолчания преодолимы для писателя и недолговечны;. сложнее с тем, что связано со стратегией, с большой политикой, что долговечно; раскрывать такое «было бы самоубийством, идиотизмом или изменой»(474). Автор к такому раскрытию не зовет, но все-таки считает, что действительность нельзя отразить вне её противоречий, насыщенной борьбы, нередко трагедий (как положительный пример приводится фильм «Чапаев» : и гибель, и беспомощность, и жалкие избы, но и подъем классовой энергии, воли к борьбе). Зелинский призывает писателей к исследованию, вскрытию противоречий, даже, «если угодно, “рисковости”»; «Именно потому, что мы стали сильнее, мы можем позволить себе взглянуть в наши противоречия, в трагедийную сторону жизни с большим спокойствием, с большим самообладанием . И только тогда мы по-настоящему поймем значение побед и жизненный процесс в целом»; пословица, что победителей не судят; но мы должны не осуждать, а судить победителей, т.е. размышлять над обстоятельствами победы (Бох469-76, 629).В статье много путанного и несоединимого. Повторяю, субъективно она не выходит за рамки официального. Но власти не могли одобрить призыва уменьшить сферу «умолчаний», рассматривать жизнь в ее сложности и противоречиях . Здесь пахло недозволенным «либерализмом». Не слишком радикальным. Не случайно . в 50-е гг. К.Зелинский стал активным участником травли Пастернака, печатал обличительные статьи в «Правде», выступал на знаменитом Общем собрании писателей г. Москвы 31 октября 58 г. с осуждением поэта и пр. Любопытно, что в личном фонде Зелинского, надолго засекреченном, сохранились рукописи «Доктора Живаго», письма Солженицына и т.п.( Бох629).

На подступах к съезду производится и укрепление партийного руководства писателями, назначение председателем СП и секретарем его коммунистической фракции партийного функционера И. Гронского. Письмо его Сталину, Кагановичу, Стецкому (завкультпропа ЦК...) о втором пленуме оргкомитета СП, заседавшего с 12 по 19 февраля 33 г . Гронский рапортует, как принято, об успехах, о «повороте правых писателей в сторону советской власти» ( о заявлениях на первом пленуме А.Белого, М.Пришвина, П.Романова, Б.Пильняка и др.; на втором – А.Толстого, Я.Купалы и др.). По Гронскому, это свидетельствует, что писатели решительно «перестраиваются». Преодолевается и групповщина: ряд писателей откололись от основной группы Фадеева, Лебединского, Ермилова (т.е. РАППа?); «разоружились и перешли» (называеся ряд имен); групповщина сломлена в РСФСР, особенно в Ленинграде, в УССР; в БССР сейчас происходит процесс ее распада . Она распадается и будет сломлена в ближайшее время в Армении. В Грузии и Азербейджане групповщина еще не сломлена, и там «придется основательно поработать».

Основной вопрос пленума – «О задачах советской драматургии». Гронский обещает сразу же переслать получателям письма материалы пленума, как только они будут готовы. Он сообщает, что Устав союза СП приняли за основу и поручили президиуму утвердить окончательную редакцию. Пишет о том, что нужно, чтобы закрепить работу пленума : 1. Разрешить оргкомитету утвердить устав и преступить к формированию союза, к приему членов. 2. выпускать ежемесячно журнал «Литература народов Союза ССР»; утвердить название литературно-критического журнала, об издании которого имеется постановление ЦК... ; предлагает назвать журнал «Советская литература» и утвердить его редактором Кирпотина. 4. Разрешить ликвидацию «Всероскомдрамы» и создание при оргкомитете секции драматургов.

Гронский посылает стенограмму двух своих докладов на пленуме; в первом, по докладу Луначарского, он останавливается на взглядах Сталина о воспитательном значении литературы, особенно драматургии. 7 мая 32 г. Оргбюро ЦК... принимает практические меры по выполнению решения Политбюро о создании Союза писателей и подготовке к съезду. Утверждается Оргкомитет ССП. Почетным председателем его утверждается Горький, председателем Гронский, ответственным секретарем Кирпотин. Дело идет полным ходом. При полном контроле Сталина.

Здесь следует кратко остановиться на отношениях Сталина и Горького. Как известно, Горький после Октябрьской революции весьма критически отзывается о ней. Он осуждает масштабы большевистского террора, вступается, в частности, за преследуемых властями писателей и ученых. В 31 г. он помог получить разрешение на выезд Замятину. О Ленине он пишет: «не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата» (Вол207). В конечном итоге Горький надоел Ленину своим заступничеством и его в 21 г. буквально вытолкнули в Италию на лечение. Сталин поставил перед собой задачу: вернуть Горького в СССР. Вождь нуждался и во влиянии Горького, его авторитете, в горьковских связях с Западом, с зарубежными писателями, деятелями культуры. Сталин, когда хотел, умел нравиться, даже быть обаятельным. В 32 г. (по формальному поводу: сороколетие публикации первого горьковского рассказа) он обрушил на Горького лавину наград и почестей: Горький награжден орденом Ленина; именем Горького названа главная улица Москвы, бывшая Тверская; МХАТ стал театром имени Горького. Горьковскими становятся улицы, школы, театры, клубы по всей стране. Когда имя Горького присваивали МХАТу, один из театральных чиновников робко заметил, что скорее в этом случае подойдет имя Чехова. Сталин резко ответил: «Не имеет значения. Он честолюбивый человек. Надо привязать его канатами к партии»(Вол208). Конечно, дело было не только в этом. Горький, как и многие западные писатели, в 30-е гг. считал, что фашизм опаснее коммунизма и не видел альтернатив советской власти. Демонстрация дружбы Сталина и Горького. Они вместе фотографируются. Горький часто встречается со Сталиным. Его считают второй после Сталина фигурой. Он единственный человек у которого Сталин бывает в гостях. Распустив РАПП, Сталин ставит Горького во главе Оргкомита, готовящего Первый съезд писателей. В последующий период отношения Сталина с Горьким складывались сложно. Но до самой смерти Горького они считались лучшими друзьями, публично восхищались друг другом

Горький был во многом полезен Сталину. Он написал статьи «С кем вы, мастера культуры?», «Если враг не сдается, его уничтожают». Горький выполнял задачу наиболее известного и авторитетного на Западе защитника советских интересов. Он оправдывал то, что, казалось, нельзя оправдать. И в то же время, в отличие от прочих, он сохранял некоторую независимость. Сталина, вероятно, могла раздражать созданная им самим легенда о близкой дружбе с Горьким, которая в какой-то степени уравнивала их (Сталин не терпел никого, кто слишком «выдвигался»). В 36 г. Горький умер. В смерти его, как и в убийстве Кирова в 34 г., много неясного. На новом политическом процессе над «врагами народа» подсудимые обвинялись в убийстве Горького. Горький похоронен в специальной нише Кремлевской стены, объявлен «ближайшим, самым верным другом товарища Сталина»(Волк331). После его смерти такое сближение стало не опасным. Но отношения их в последние годы жизни Горького вряд ли были идиллическими. Горький не написал о Сталине ни одного масштабного произведения. Много лет назад одна из работниц музея Горького рассказывала мне, что обстановка в доме писателя была довольно напряженной. Сведущие люди говорили, что, числясь первым советским писателем, Горький находился чуть ли не под домашним арестом. Позднее, в беседе с Джиласом, в ответ на утверждение того, что выше всего он ставит у Горького «Жизнь Клима Самгина», Сталин заметил, что лучше «Городок Окуров», рассказы, «Фома Гордеев»: «Что же касается изображения революции в «Климе Самгине», то там очень мало революции и всего один большевик... Революция там показана односторонне и недостаточно, а с литературной точки зрения его ранние произведения лучше» (в данном случае оценка Сталина имела основание - ПР). Всем была известна надпись Сталина, сделанная в 31 г. на тексте ранней стихотворной сказки Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете (любовь побеждает смерть)». Абсурдность этой оценки очевидна. Чтобы всерьез высказать ее, нужно быть дураком, ничего не понимающим в искусстве. А Сталин дураком не был. Но все, сказанное Сталиным, воспринималось, как истина в высшей инстанции, и афоризм вождя восприняли всерьез, обосновывали и комментировали во множестве советских книг, статей, диссертаций. Что же произошло на самом деле. Вождь, по рассказам, выпив с Ворошиловым, соизволил иронизировать. Друг Горького, писатель Вс. Иванов, утверждал, что Горькие был оскорблен этой надписью, считал ее издевательской. Шостакович сразу уловил гротескный характер сталинского отзыва. В 37 г. композитор играл с мыслью (конечно, не всерьез) сочинить пародийную оперу «Девушка и смерть», где в заключительном хоре на все лады распевались бы слова Сталина: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете...». Позднее схожая идея была осуществлена Шостаковичем в «Антиформалистическом райке», направленном против Сталина и его сподвижников (Волк333)

В архиве Сталина сохранился макет книги Горького (издание 51 г.), в котором факсимиле этого высказывание трижды зачеркнуто синим сталинским карандашом. Попутно перечеркнута крест-накрест и фотография, на которой Сталин и Горький сидят рядом (Волк 332). Можно сказать, во всяком случае, что если Горького и убили, то не «враги народа».

Первый съезд писателей открылся 17 августа 34 г., с большой помпой. «Съезд обманутых надежд» называли его позднее. В повестке съезда значился доклад Горького «О советской литературе» (прения по докладу проходили 21-24 августа), доклад С.Маршака «О детской литературе», доклад Н.Бухарина «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» ( на последний с ожесточением нападали рапповцы: Д.Бедный, А.Безыменский, А.Жаров, С.Кирсанов, А. Сурков). Открыв съезд, Горький сначала 3 часа «озадачивал» писателей докладом о советской литературе. Он начал свое выступления словами: «Мы выступаем как судьи мира, обреченного на гибель», т.е. мира буржуазного, Западного. Весь доклад строился на таком противопоставлении. И его повторяли другие участники съезда. В том числе и зарубежные.

По настоянию Горького Сталин разрешил выступить с важным докладом о поэзии Бухарину. Пастернак, находящийся в президиуме съезда, слушал как искусно и хитроумно Бухарин противопоставлял его поэзию Маяковскому, «примитивные агитки» которого не нужны советской литературе; ей нужна «поэтическая живопись» типа Пастернака. Докладчик возражал сторонникам прямолинейно- политизированной поэзии, насаждаемой партией, Сталиным. И речь, в конечном итоге, шла не только о поэзии, но об общей литературной политике. Доклад имел огромный успех. Бурные аплодисменты, овация зала овация зала. Все встают, приветствуя Бухарина. Тот испугано говорит Горькому, что воспринимает овацию, как смертный приговор. Он-то знал, с каким вниманием отсутствующий в зале Сталин наблюдает за происходящим(Вол227-8). Сталину, действительно, докладывали почти каждый день обо всем, что происходило на съезде: он получал специальные сообщения секретно-политического отдела НКВД, о выступлениях, докладах, о том, что говорили писатели в кулуарах, о перехваченной секретной службой анонимной листовке писателей – «обращении группы писателей» к зарубежным гостям (Арагон, Мальро, Андерсен-Нексе, другие). В листовке говорилось: 17 лет страна находится в состоянии, абсолютно исключающим какую-либо возможность свободного высказывания; «Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас» (Волк 229). Если бы листовка дошла до иностранцев, вряд ли они бы откликнулись на нее: съезд был слишком весомой антифашистской акцией европейского масштаба, чтобы реагировать на какую-то анонимную листовку. Да и вообще прогрессивные западные писатели с недоверием относились к критике СССР.

Главной задачей съезда, наряду с созданием Союза Советских Писателей, утверждением устава, была формулировка того, какой должна стать советская литература. На съезде провозглашен и принят ее метод – «социалистического реализма», определение которого включено в устав. Определение выработано Сталиным, Горьким, Ждановым и Бухариным. Оно гласило: «Социалистический реализм, являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художника правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения действительности должна сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся в духе социализма» (Волк67-8). Это определение на многие десятилетия стало главным принципом советской литературы, еще одним мифом, рожденным по указанию Сталина. Миф был насквозь лживым. С одной стороны казалось, что сохраняется установка на реализм, правдивое изображение действительности (так и объясняли сомневающимся). С другой – добавки «в революционном развитии», с задачей «переделки и воспитания трудящихся в духе социализма» совершенно противоречили реализму. На основании этих добавок имелась возможность любое правдивое произведение объявить порочным, не соответствующим принципам социалистического реализма («да, правдиво! но не в «революционном развитии» и «в духе социализма» не воспитывает»). Так и поступали на прктике, не говоря уже о том, что и правдивость неугодных произведений отрицали. Уже в этом определении, по сути, правда объявлялась ложью, а ложь правдой.

Отдельные писатели - делегаты съезда понимали это. Об таком понимании свидетельствовала и бурная одобрительная реакция зала на доклад Бухарина, и высказывания в кулуарах . В сообщениях «осведомителей», посылаемых Сталину, отмечалось: многие писатели восторгались «изумительным», по их словам, докладом Бухарина, его «великолепной ясностью и смелостью». Бабель говорил о съезде: «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как всё это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит» (Вол229).

В заключительном выступлении, в присутствии многих западноевропейских писателей, Горький утверждал, что в капиталистическом мире «в любой день книга любого честного писателя может быть сожжена публично, в Европе литератор все более сильно чувствует боль гнета буржуазии, опасается возрождения средневекового варварства, которое, вероятно, не исключило бы и учреждения инквизиции для еретически мыслящих». И эти слова Горький произносил в августе 34 г., за три месяца до убийства Кирова, незадолго до начала «Большого Террора» (Геллер245 подробн, см интернет pravka). Трудно сказать, насколько Горький в них верил. Но самое, пожалуй, поразительное, что присутствующие писатели, в том числе многие иностранные, отчасти верили в такие утверждения. Съезд проходил не только с антифашистской, но и с антибуржуазной, антизападной направленностью. Европейские писатели, прибывшие на съезд, считая, что Советский Союз –единственная альтернатива фашизму, активно поддерживали такую направленность. Как и большинство советских писателей, лучше знавших, что происходит в СССР, но не до конца осмысливших свой опыт. Те же, кто понимал, в основном, помалкивали.

В то же время Горький в какой-то степени ориентировался и на доклад Бухарина. В одном из агентурных донесений Сталину говорилось, что Горький в заключительном выступлении, с неохотой признав Маяковского «влиятельным и оригинальным поэтом», настаивал на том, что его гиперболизм отрицательно влияет на молодых авторов (Вол229).

Конечно, дальнейшая судьба Бухарина зависела не только от его выступления на Первом съезде. Но всё же какую-то роль оно могло сыграть. И подход к литературе Бухарин предлагал «не тот». И аплодировали ему слишком горячо, даже встали. Такого Сталин не любил, когда шла речь не о нем, а о других. Такое усиливало подозрения.

Уже во время съезда на место одного из ведущих идеологических руководителей выдвигается Жданов, один из секретарей ЦК... Ему поручена роль главного представителя партии на съезде, как бы посланника самого Сталина. Выступая на съезде, ссылаясь на Сталина, именно Жданов провозглашает метод социалистического реализма, в дальнейшем единственный поощряемый и допускаемый для советских писателей метод: «Товарищ Сталин назвал наших писателей «инженерами человеческих душ». Что это значит?...Это значит... изображать жизнь не схоластически, не мертво, не просто «как объективную реальность», а изображать жизнь в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественных произведений должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма... Такой метод... мы называем методом социалистического реализма» (Геллер 246).

Излагая на съезде точку зрения партии, Сталина, Жданов одновременно является как бы «оком» вождя. 28 авуста 34 г., на следующий день после открытия съезда, Жданов докладывает Сталину о первых результатах. По его словам, съезд проходит хорошо, хотя вначале возникали некоторые опасения. Все речи – результат серьезной подготовки. Все старались перекрыть друг друга «идейностью выступлений, глубиной постановки творческих вопросов...»

Жданов проговаривается, что такое благополучие – результат предварительной «накачки» делегатов. По его словам, большую роль сыграло предупреждение, которое сделали на 2-х собраниях коммунистов, проведенных перед съездом. На собраниях речь шла о рапповской опасности, о том, «что ЦК крепко ударит по групповым настроениям, если они вылезут на съезд». «Коммунисты обещали приложить все силы, чтобы не подгадить»; это заставило рапповцев «переменить фронт» (стиль Жданова!). Жданов признает, что коммунисты выступали бледнее, чем беспартийные, но считает, что несправедливо делать выводы, что коммунисты не имеют никакого авторитета в писательской среде (как говорил и писал Горький перед съездом).

Сталина, вероятно, раздражал и союз Горького с Бухариным во время съезда. Они оказались единомышленниками в ряде вопросов. Напомним, что по настоянию Горького Бухарину поручили доклад о поэзии. По рекомендации Горького Бухарина назначили редактором газеты «Известия».. Сходно оценивали они, в частности, поэзию Маяковского. К последнему вообще на первых порах власти относились недоверчиво. Его не принимал Ленин (за исключением стихотворения «Прозаседавшиеся», да и там шла речь не о поэзии, а о борьбе с бюрократизмом). Влиятельный партийный идеолог Бухарин на роль главного революционного поэта выдвигал Пастернака, а не Маяковского, которого он критиковал. Сталин решил противопоставить Маяковского Пастернаку. Тому и на самом деле не подходила роль ведущего советского поэта. А Маяковскому она была вполне впору. Он говорил о «ста томах моих партийных книжек», писал стихи о советском паспорте, высказывал желанье, чтобы о «работе стихов от Политбюро делал доклады Сталин». Он был крупным поэтом и «своим». Правда, иногда не совсем предсказуемым. Мог написать о стихах: «я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи»(правительственные ложи! - ПР). Или другое: «Бывает выбросят, не напечатав, не издав». Но ведь это было в черновиках и в печать не попадало.

В последний период своей жизни Маяковский далек от звучащего в его произведениях оптимизма. Самоубийство поэта определялось не только личными мотивами. В 29 г, когда Маяковского в последний раз выпустили во Францию, при встрече с художником Ю. Анненковым, когда тот сказал, что не возвращается в большевистскую Россию, так как в ней невозможно оставаться художником, Маяковский помрачнел и ответил: «А я – возвращаюсь... так как я уже перестал быть поэтом», разрыдался как малое дитя и тихо добавил: «Теперь я... чиновник» (Волк184-5). Можно верить или не верить таким воспоминаниям, но учитывать их следует. В пользу их истинности свидетельствуют и показания Бабеля в 39 г., после ареста: «Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях» (Волк186). Во всяком случае Сталин горячо аплодировал Маяковскому, когда тот в январе 30 г. на вечере памяти Ленина в Большом театре читал отрывки из поэмы о Ленине (Вол184).

Но самым главным было, пожалуй, то, что к Первому съезду писателей Маяковский был мертв и от него нельзя уже ожидать никакого подвоха (немаловажное преимущество!). А тут как раз в конце ноября 35 г. Сталин получил письмо Лили Брик: жалобы, что книги Маяковского перестали издавать, что поэта явно недооценивают, хотя его стихи через 5 с лишним лет после смерти «абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием» (Волк230). Мгновенная реакция Сталина вызывает мысль, что обращение Брик заранее обговорено и санкционировано «сверху». Письмо сразу же поступает в Кремль, Сталину, и в тот же день на нем появляется сталинская резолюция, вскоре опубликованная в «Правде»: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, безразличие к его памяти и его произведениям – преступление» (Волк231). Редакция по недосмотру поставила «талантливый» вместо «талантливейший» и получила нагоняй (Сталина править не полагалось). Реакция на резолюцию последовала немедленно: массовые издания и переиздания поэта, создание музея Маяковского, называние его именем улиц и площадей, учебных заведений, канонизация поэта, превращение его в классика. И всё это – несколькими строчками вождя. Пастернак желчно замечал: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было второй его смертью. В ней он неповинен». Но это через двадцать с лишним лет. А тогда, в специальном письме Сталину, Пастернак присоединялся к общему восторгу: «...горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам» (Волк232). Не исключено, что слова Пастернака связаны и с опасениями, вызванными похвалами Бухарина.

Итак, к средине 30-х гг. замыслы Сталина, касающиеся литературы, были осуществлены. Всех писателей собрали в один Союз, предписали как и что нужно писать, поставили под строгий контроль партии, лично Сталина, возложили часть контроля на руководство писательских организаций, на партийные группы в них; писатели вне Союза по сути исключались из литературы, лишались доступа к читателю; как и в других областях жизни страны, в литературе устанавливалась полная монополия государства (партии) «во главе с товарищем Сталиным». Аналогичные преобразования проведены и в других сферах, в живописи, музыке. Образованы Союз художников, Союз композиторов, с аналогичными литературе структурами и задачами, всё в рамках «социалистического реализма», объявленного всеобъемлющим методом.

Для попавших «в члены» вех этих Союзов созданы привилегированные условия. Их поощряют материально, дают путевки в лучшие санатории и дома отдыха, создают специальные дачные, курортные поселки для «работников творческого труда» (Переделкино в окрестностях Москвы, Комарово вблизи Ленинграда, Коктебель в Крыму и др.) Позднее «злые языки» «сочиняют эти песни», звительные стихи о благах, предоставленных государством писателям («Какая чудная земля вокруг залива Коктебля...», «У писателей ушки в мерлушке и следы от еды на бровях; им поставят под дубом кормушки, чтоб не думали рыться в корнях»).

Образуется специальный Литературный фонд (постановлением СНК, одобренного Политбюро ЦК...27 июня 34 г.). Фонд под таким названием существовал и в дореволюционной России. Но там он был чисто общественным, неофициальным учреждением писательской взаимной поддержки, «помощи нуждающимся литераторам» . Государство к нему никакого отношения не имело. В Советском Союзе, как и всё, Литературный фонд превратился в бюрократическую инстанцию, существующую на государственные средства, помогающую не тем, кто нуждался или был наиболее талантлив, а тем, кто «заслужил». Таким образом создается развернутая система контроля, руководства, поощрения и наказания, выработки направления развития литературы и искусства. Эта система, в отличие от дореволюционной цензуры, определяла не только то, что нельзя, но и то, что нужно.

«Социалистический реализм» становится не только главным, но и единственным разрешенным и поддерживаемым властями методом для всех писателей, живущих в Советском Союзе. Такого в дореволюционной России не бывало. Существовала, правда, формула «официальной народности», осуждать сущность которой цензура не разрешала (хотя её все же критиковали). Но никто не мог заставить всех писателей создавать произведения в её духе, и никто из крупных прозаиков, поэтов, драматургов этого не делал. А в 30-е годы, при Сталине, социалистический реализм стал единственным разрешенным методом.

Не ставя перед собой задачи дать всестороннее описание метода «социалистического реализма», остановлюсь на некоторых< его особенностях. Прежде всего, он не был результатом творческого процесса, его не выдвинули писатели снизу, как обобщение своего опыта. Он декретирован сверху, властными структурами, коммунистической партией, Сталиным и предполагал безусловное руководство партии. «Социалистический реализм» был не столько художественным творчеством, сколько идеологией. Идеологией партии Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Провозгласив себя антирелигиозной, эта идеология напоминала во многом религию. В то же время она была похожа на теорию «официальной народности», сформулированную в 30-ые годы Х1Х века, при императоре Николае 1 министром Просвещения Уваровым. В триединой формуле «официальной народности» на первом месте стояло православие. Вместо него поставили советскую идеологию, диалектический материализм. Она объявлена абсолютной истиной, аксиомой. Ее не требовалось доказывать, анализировать составляющие принципы. Нужно лишь верить. Такого прежде не случалось. От писателей всё же никто не требовал, чтобы все они были православными.

Затем в формуле Уварова шли самодержавие и народность. Но никого никогда не было самодержавнее Сталина. Более того: он совмещал в себе и Бога, и царя. А о народности твердили буквально на каждом шагу, в любом постановлении, в любом высказывании руководящих лиц, и там, где речь шла о друзьях, и там – где о врагах «враги народа». Понятию религиозного рая соответствовала идея коммунизма, где всем всё будет «по потребности». А все развитие общества, чуть ли от питекантропа, рассматривалось как постепенное движение к цели, к коммунизму. (рабство, феодализм, капитализм, социализм, коммунизм). Что потом будет, не рассматривалось. Развитие на этом вроде должно было завершиться. Советские идеологи не замечали (или делали вид, что не замечают) сходства их концепции с гегелевской, критикуемого ими за идеализм: ведь коммунизм принципиально не отличался от Прусской монархии, провозглашенной Гегелем итогом диалектического развития.

Все существующее рассматривалось в противопоставлении: мы (вспомним название романа Замятина) – они. Мы – это понятно. Это, прежде всего, советские люди, самые прогрессивные, самые правильные, самые передовые, самые героичные

(«когда прикажет страна быть героем, у нас героем становится любой»; еще Щедрин отмечал, что в России всё делается по приказу: прикажут – и покроется она университетами; прикажут – и просвещение сосредоточится в полицейских участках). Идея особой, мессианской роли СССР («начинается земля, как известно, у Кремля»), советского человека. Этот человек на голову выше любого представителя буржуазного Запада, который прогнил, находится на краю гибели (славянофильская идея, как то сочетающаяся с «пролетарским интернационализмом» и верой в мировую революцию): «А советский человек от ихнего далеко ушел. Он, почитай, к самой вершине подходит, а тот еще у подножия топчется» (так говорит персонаж одного из бесчисленных романов «социалистического реализма», простой крестьянин, полный чувства собственного превосходства над ихними»).

Или у Исаковского о советском человеке:

Никто в таком величии

Вовеки не вставал.

Ты – выше всякой славы,

Достойней всех похвал

.Перенесение всех приоритетов в СССР и Россию (в данном случае и в дореволюционную Россию, вообще-то заносимую в лагерь они). И электричество, и радио, и воздухоплаванье, и многое-многое другое именно мы выдумали, а у нас это украли. Можно бы много и долго говорить на эту тему Воспоминание периода моей жизни в Пскове. В одном древнем источнике нашли упоминание о водозапорных цепях и сразу заговорили о водопроводе, который имелся у русских чуть ли не в доисторические времена. И одновременно цитировали, не смущаясь противоречием, строки Маяковского: «Как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима» (на самом деле речь шла о реальных цепях, которыми перегораживали реку Пскову, чтобы не дать кораблям противника проникнуть в город). Подобных толкований было неисчислимое множество. А сам подход породил очень популярную ироническую пословицу: «Россия – родина слонов».

Идея целесообразности, закономерности – одна из главных идей советской идеологии, и цель этого закономерного движения – всемирный коммунизм. Идея цели – важная составная часть официального советского мышления. О достижении этой цели говорилось всерьез, как о факте недалекого будущего. В конце 40-х - начале 50-х гг. я работал преподавателем в Псковском педагогическом институте. Тогда были трудности с продовольствием. За буханкой хлеба (больше в одни руки не выдавали) приходилось стоять в очереди часа два. Помню, как раз это время преподаватель политэкономии, брызгая слюной от возбуждения, восхищенно говорил, что на каком-то высоком собрании: в Москве обсуждался вопрос, как в ближайшее время начать переход к коммунизму: с бесплатной раздачи хлеба или другим каким-либо способом, более сложным и фундаментальным. Он явно был на стороне более сложного. И он вряд ли лицемерил (я хорошо его знал). То, что в Пскове вообще хлеба почти не было, его не смущало.

«Злопыхатели» иронизировали над подобными разговорами о коммунизме:

Какие краски и слова нужны,

Чтоб те высоты увидать смогли вы?

- Там проститутки девственно-стыдливы

И палачи, как матери, нежны

Но писателям, творческим работникам всех видов искусства было не до смеха. Они были обязаны отражать в своем творчестве приведенные выше идеи. С теми, кто этого не делать не хотел, не мог, с «аполитичным искусством» расправлялись разными способами.

Нам противопоставлялись они, люди другого лагеря (белые, буржуазия, враги, главным образом Запад). Мы окружены ими и ведем (или будем вести) с ними беспощадную непрерывную борьбу (войну). Военная ориентировка – одна из существенных черт советской идеологии. Даже военная терминология весьма часто используется (привычные штампы – борьба, война, бой, воевать, бороться, даже в ситуациях весьма мирных: борьба за урожай, борьба с природой). Но все же основная борьба врагами ( «смертный бой», «последний и решительный бой»).

И обязательная победа. Своеобразный оптимизм. Трагедии допускаются, но оптимистические. Как правило – счастливые концы. Даже тогда, когда герои гибнут. Ориентировка на положительных героев. Они, даже умирая, верят в победу своего дела. Даже в названиях произведений советских авторов сказывался этот «оптимизм». У нас – «Счастье» Павленко, «Хорошо» Маяковского, «Первые радости» Федина, «Исполнение желаний» Каверина, «Свет над землей» Бабаевского, «Победители» Багрицкого, «Победитель» Симонова, «Весна в Победе» Грибачева. У них – «Путешествие на край ночи» Селина, «Смерть после полудня» и «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Тошнота» Сартра, «Каждый умирает в одиночку» Фаллады), «Смерть героя» Олдингтона, «Время жить и время умирать» Ремарка и многие подобные. И эту разницу власти подчеркивали, видели в ней свидетельство превосходство советского строя, его литературы.

На всем протяжении существования «социалистического реализма», разная по форме, в разных вариантах, ставилась одна задача, – пропаганда идей коммунизма. Отход от этой задачи, даже безразличие к ней, превращали писателя во врага. Аполитизм, не говоря уже об антисоветских взглядах, становился преступлением. Коммунистическая партийность провозглашалась обязательной, как самая главная, самая передовая, самая прогрессивная. И всё обосновывалось интересами народа. При этом ставился знак равенства между интересами народа и государства: «Наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными<...> Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства» (из постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград»); «Литература и искусство являются важной составной частью общенародной борьбы за коммунизм <...> Высшее общественное назначение литературы и искусства – поднимать народ на борьбу за новые успехи в строительстве коммунизма» (Хрущев. «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа»// «Коммунист»,57, № 12) и т.п. Такие высказывания можно цитировать до бесконечности. Разные времена, разные вожди. А сущность одна и та же. Даже стиль почти одинаковый. Своего рода шаманство, заклинание, религиозная проповедь. И военная терминология (бороться, воевать, отражать нападения...). Везде враги.

Противопоставление нас им определяло изображение зарубежной жизни. У них все хуже. Государство их антинародно. Живут они хуже. Трудящихся там эксплуатируют. Они завидуют нашим успехам и готовят против нас, миролюбивых, борющихся за мир, опустошительную войну. Но мы готовы к ней, мы победим, нанеся врагу, им, сокрушительный удар («Наша поступь тверда И врагу никогда не гулять по республике нашей», « И на вражьей земле мы врага разгромим Малой кровью, могучим ударом»). Ведь «оборону крепим мы не даром».

В подобном роде советские писатели должны были изображать жизнь капиталистических стран, в первую очередь – жизнь Запада. Но поскольку их государство антинародно, надо было отделить от него народ. В советских произведениях о Западе (и Востоке тоже) народ появлялся, в основном, в двух ипостасях: обездоленный, эксплуатируемый, несчастный и борющийся, протестующий, революционный. И в том, и в другом амплуа он как бы переходил в другую сферу противопоставления, становился нашим (так же, как «враги народа», живущие внутри Советского Союза, становились ихними: шпионами, наемниками, пособниками). Такой принцип изображения зарубежной жизни привел, в частности, к тому, что советский читатель смог познакомится в переводах, иногда с купюрами, с произведениями крупных зарубежных писателей, правдиво рисующих жизнь капиталистических стран, не замалчивающих ее темных сторон. Для этого был создан даже специальный журнал «Интернациональная (Иностранная) литература». Да и переводов произведений зарубежных писателей печатались довольно много, хотя преимущественно тех, которые не подрывали устоев «социалистического реализма». Советский читатель неплохо знал зарубежную литературу, но несколько однобоко. О многих писателях, пользовавшихся широкой известностью за рубежом, он не имел никакого понятия. Конечно, в первую очередь, о тех, кто позволял себе критику в адрес Советского Союза.

Одною из особенностей «социалистического реализма» была конъюнктурность. Писатели всегда, во все времена, в разных странах ориентировались на различные обстоятельства. Но никогда такая ориентация не являлась столь сильной, как в «социалистическом реализме». И определялась она не желанием писателя, а установками власти, цензурой. Стоило какому-либо государственному деятелю попасть в немилость, о нем нельзя было упоминать. Такая установка относилась не только к государственным деятелям, но и к людям культуры, искусства, в чем-то «провинившимся» перед властями. К писателям, советским и не советским. Даже к целым странам (Югославия).

Задача воспитанья. Назидательность и поучительность. Прямолинейная директивность. Стремление к унификации, к насаждению государственно-партийного единомыслия, единственно правильного, нашего, советского: «Люди тысячи лет страдали от разномыслия. И мы, советские люди, впервые договорились между собой, говорим на одном, понятном для всех языке. Мыслим одинаково о главном в жизни. и этим единомыслием мы сильны. В нем наше преимущество перед всеми людьми мира, разорванными, разобщенными разномыслием»(роман сталинского лауреата В.Ильенкова «Большая дорога»).

И обязательно Вождь, всесильный и мудрый, «родной и любимый», всевидящий и всезнающий, компетентный во всех вопросах: промышленности, сельского хозяйства, политики, военного дела, биологии, лингвистики и, конечно, философии, литературы, искусства. Можно бы говорить и далее, приводить примеры. Но, думаю, сказанного достаточно. А с примерами мы встретимся далее. Пока же могу порекомендовать вам статью А.Синявского «Что такое социалистический реализм?» (1957 г.), ходившую в самиздате в конце 50-х - в 60-е гг. См. интернет).

Немаловажное место в методе «социалистического реализма» занимал вопрос о свободе слова. Здесь, как и в решении других вопросов, все было наоборот: черное выдавалось за белое, а белое за черное. Советская литература объявлялась самой правдивой, независимой и свободной, а зарубежная, западная – искажающей действительность, не имеющей возможности высказать правду. Даже во время хрущевской «оттепели» в этом вопросе мало что изменилось «Истинный советский писатель, – говорил Хрушев, – настоящий марксист – не только не примет эти упреки (речь идет о западных писателях, упрекающих Советский Союз в отсутствии свободы творчества-ПР), но попросту не поймет их. Для художника, который верно служит своему народу, не существует вопроса о том, свободен или не свободен он в своем творчестве. Для такого художника вопрос о подходе к действительности ясен, ему не нужно приспосабливаться, принуждать себя; правдивое освещение жизни с позиций коммунистической партийности является потребностью его души, он прочно стоит на этих позициях, отстаивая и защищая их в своем творчестве».

На самом деле никаким реализмом «социалистический реализм» не был. Его скорее можно назвать антиреализмом, приукрашивающим, «лакирующим» советскую действительность» и очерняющим, отрицающим всякую другую. Само сочетание этих двух слов было неправомерно, как неправомерно оказалось бы провозглашение христианского реализма или магометанского реализма. Вероятно, формулировка критический реализм, применяемая к литературе Х1Х века, не совсем корректна.. При всем критическом пафосе, характерном для него, далеко не все реалистические произведения были критическими. Но сказалось стремление противопоставить их новому методу (они – отрицали, мы – утверждаем).

Какое всё это имеет отноение к реализму, ориентированному на верное, правдивое изображение действительности, «типических характеров в типических обстоятельствах»?! Это даже не романтизм, связанный с созданием мифа. Ближе всего этот метод к классицизму, отжившему уже к началу Х1Х века. Да и от классицизма в наиболее значимых его проявлениях он отличается далеко не в лучшую сторону. Всякий устоявшийся стиль рождает штамп. Новый классицизм, да еще в советском наполнении, склонен к нему особенно. Уже в, в статье 22 г., в статье «Вестник у порога». А.М..Эфрос писал: «Дух классики овевает нас уже со всех сторон. Им дышит всё, но не то не умеют его различить, не то не знают как назвать, не то просто боятся сделать это». В то время новый метод (его можно бы назвать «социалистический классицизм») стоял «у порога». В 30-е годы он стал определяющим методом, единственным, признаваемым и поощряемым властями

Сказанное выше не значит, что в 30-е годы советские власти, насаждая «социалистический реализм», отказались от унаследованных от старой России форм цензуры. Продолжает существовать, укрепляться то, что характерно в этой области и для ленинского периода, для двадцатых годов. В сфере проблем свободы слова Сталин – верный ученик Ленина, развивающий его идеи . 5 ноября 27 г. в длившейся шесть часов беседе с иностранными рабочими делегациями Сталин отвечал на их вопрос: «Почему нет свободы печати в СССР?» «О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса – для буржуазии, то ее у нас нет и не будет, пока существует диктатура пролетариата. Если же речь идет о свободе для пролетариата, то я должен сказать, что вы не найдете в мире другого государства, где бы существовала такая всесторонняя и широкая свобода печати для пролетариата, какая существует в СССР»(Жирк295).Та же лживая ленинская демагогия.

Важное значение имеет разгром Коммунистического института журналистики. В 20-е гг. в нем довольно активно разрабатывалась «теория информации». Инициатива постановки ее принадлежала Троцкому. Он отнюдь не был сторонником «свободы слова», поддерживал в этом вопросе Ленина. Но теоретическая разработка проблем информации его интересовала. Дискуссия о понятии «информационная ценность». Идеи о «социальной информации», позднее «оказавшие воздействие не только на теорию массовых коммуникаций, но и на теоретико-информационное представление в рамках кибернетики» В 30-м году все теоретики информации объявлены троцкистами, «импортерами буржуазного газетоведенья». Обличительные статьи в «Правде», в «Комсомольской правде» Институт разгромлен. Исследователи (М.Гус, А.Курс и другие), занимавшиеся теорией информации, причислены к троцкистам. Их обвиняли в ревизии учения Ленина о газете, в пропаганде буржуазной теории о «газете вообще», «беспристрастного информатора» внеклассового и надклассового. О них, «жалких последышах буржуазного газетоведения», которые «вприпрыжку за Троцким» скачут, писали, противопоставляя их Ленину: «Ленинский взгляд на роль газеты, как орудия воспитания и организации масс, противостоит буржуазному взгляду на газету, как на средство осведомления, голой информации об “интересных новостях''» (см. Жирк296-97).

Дело было не в том, что проблемами информации интересовался Троцкий. И не в том, что сторонники изучения этих проблем ревизовали Ленина. Троцкий был лишь предлогом «прицепиться». Противопоставление газет и журналов как орудия воспитания и организации масс их роли как средства известий, информации давало возможность оказывать давление на журналистику, формировать по своим потребностям. Уже здесь потенциально заложен принцип: сообщать не то, что есть, а то, что нужно власти. Борьба с теорией информации обозначала своего рода теоретическое обоснование дезинформации, как основного закона советской печати. Один и тот же принцип; и в социалистическом реализме, и в теории средств массовой информации в целом. Поговорка советского времени: «В ”Правде” нет известий, а в ”Известиях” правды» (точнее бы сказать: ни в “Правде”, ни в “Известиях” нет ни правды, ни известий).

Еще одна проблема, связывавшаяся с именем Сталина, – проблема сотрудничества, участия народа в печати, отношения печати с массами. Об этом в 30-е гг. много говорилось и писалось. Рабселькоровское движение, охватившее всю страну, всячески поощрялось властями, но при одном условии: писать только то, что нужно властям, находясь под полным контролем руководства партийных газет: «Непосредственное идейное руководство рабочими и сельскими корреспондентами должно принадлежать редакциям газет, связанным с партией. Цензурование корреспонденций должно быть сосредоточенно в руках редакций газет» ( здесь уже прямо говорится о цензуре, в данном случае редакционной) (Жир298).

Всё более всеобъемлющим становится принцип партийности – идеологии, журналистики, литературы, искусства. Разрабатывается система идеологических штампов: «генеральная линия партии», «наши достижения», «большевистская революционная бдительность», «гнилые теории», «происки врагов народа» и пр.).

Мифологизация и фальсификация истории, особенно периода с конца Х1Х - начала ХХ века. Вся история излагается с точки зрения становления и «борьбы» большевистской партии, владеющей истиной, с многочисленными «врагами». Последний – символ зла, обязательная фигура в победоносной истории партии. Апофеоз такого изображения – «Краткий курс истории ВКП (б)» (с 9 по 19 сентября 38 г. его главы публиковались в «Правде», в сопровождении передовых статей, разъясняющих их). В первые 15 лет он издан 301 раз, тиражом около 43 миллионов экземпляров. Непосредственное вмешательство Сталина, его дополнения, вставки, апологетика «вождя». 4-я глава – о диалектическом и историческом материализме (как считалось, написанная Сталиным; позднее говорилось, что весь «Краткий курс» создан при его «ближайшем участии», а в биографии Сталина «Краткий курс» просто ему приписан: «вышла в свет книга «История ВКП(б). Краткий курс», написанная товарищем Сталиым...»(Жирк306). Все «изучали» «Краткий курс», а самые подготовленные (ученые, писатели, газетные работники, все сливки интеллигенции) – его 4-ю главу. Выходит в свет Краткая биография Сталина (не такая уж краткая; видимо, предполагалось, что «полная» достойна многотомного издания; по меньшей мере – увесистого тома -ПР ).Сталин сам выступал в роли редактора и цензора своей биографии. Первое издание ее выпущено в 39 г., к его 60-летию. Второе готовилось заранее, в 47 г., к 70-летию, «исправленное», дополненное, значительно увеличенное в объеме. Выпущено в 52 г. ( тиражом более 8 миллионов экз.). В учебнике Жиркова довольно подробно приводится сталинская правка текста (Жир302-5).

Но вернемся к Главлиту. В начале 30-х г. увеличиваются требования по охране государственных и военных тайн. 14 октября 33 г проект постановления Оргбюро ЦК... об усилении охраны государственной тайны, утвержденный на Политбюро. Группа Главлита по охране государственной тайны преобразована в особый отдел. Такие же отделы созданы в союзных республиках. Проводится пересмотр всего персонального состава, занимающегося охраной тайн. Предложено в двадцать дней, совместно с РВС и ОГПУ, составить инструкцию. Весь личный состав отделов приказано считать на действительной военной службе. В особой Записке заместитель Наркомвоенмора Тухачевский писал о неудовлетворительном сохранении государственных и военных тайн и предлагал создать при СНК специальное управление по их охране. Культпроп ЦК считал более целесообразным возложить эти обязанности на руководителя Главлита Волина, сменившего Лебедева-Полянского, и создать при нем специальный отдел Главлита. Проект утвержден на заседании Политбюро. По записке Тухачевского, где речь шла о недостаточном хранении военных тайн в национальных республиках, вызванном отсутствием единого руководства, принимается постановление «Об усилении охраны военных тайн» (Бох 60-61).

В начале 30-х гг. меняется структура Главлита. 6 июня 31 г., на основании решения Политбюро от 5 апреля, принято Постановление СНК РСФСР о реорганизации Главлита, новом положении о нем. “Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств РСФСР и его местных органов” предоставляет Главлиту чрезвычайно обширные права (подробное их перечисление см.Бох 57-9). Через три месяца после этого постановления изменено руководство Главлита, реорганизована вся его работа. 9 апреля 33 г. в секретной подробнейшей записке “О работе и новых задачах органов цензуры” новое руководство Главлита докладывает в Политбюро ЦК об итогах “перестройки”(Бох290-98). Здесь, в частности, предлогается превратить Главлит из республиканской инстанции во всесоюзную (специальный раздел об этом: 1У “О создании Всесоюзного органа цензуры”(Бох297-8).

В ноябре33 г., с подачи Оргбюро ЦК..., выходит постановление СНК СССР «Положение об Уполномоченном СНК СССР по охране военных тайн в печати и об отделах военной цензуры»: создать для всего Союза должность Уполномоченного СНК СССР по охране государственных и военных тайн, подчинив ему Главлит; Уполномоченный одновременно является и начальником Главлита.

Уполномоченным назначен начальник Главлита Б.М. Волин .Ему предоставлена небывалая концентрация власти по контролю. С ноября 33 г. «вотчина» Волина именуется Управлением Уполномоченного СНК по охране военных тайн в печати и начальника Главлита (конкретные лица позднее менялись, но название оставалось). Вернулись к прежнему названию «Начальник Главлита» лишь конце 30-х гг. Повышен статус начальника Главлита. Несколько позднее, в 36 г. на Oргбюро ЦК... принято решение о выделении Главлита из системы Наркомпроса и подчинении его непосредственно СНК (Очерки 34). А фактически прямым руководителем цензуры становится партия (Волин – Уполномоченный СНК, начальник Главлита и в то же время, пожалуй, в первую очередь, партийный функционер; в деятельности Волина «грани между советским и партийным контролем стираются»(Жир291). В Записке Волина в Политбюро ЦК от 9 апреля 33 г. начальник Главлита заверяет: «В лице Главлита, независимо от выполнения им прямых функций политической и военной цензуры, ЦК партии имеет насквозь партийного оперативного помощника, у которого – огромные до сих пор еще не полностью мобилизованные возможности»(Жирк291)..

Эти возможности Главлит под руководством Волина и его приемников во всю старался реализовать. Б.М. Волин (Фрадкин, 86-57) руководил Главлитом в 31-35 гг. Как и Лебедев-Полянский, он – старый коммунист (с 04 г). Мало образован (шестиклассное городское училище в Екатеринославе). Это не мешает ему стать активным литературным критиком и публицистом. В 18 г. он редактирует газету «Правда», сотрудничает в «Известиях», основатель рапповского журнала «На посту», печально «знаменитого»; затем член редакции «На литературном посту. Это, несмотря на разгром РАППа, не помешало ему стать начальником Главлита. В связи с перестройкой цензуры в начале 30 гг. он повернул «руль Главлита», сделав его совершенно послушным Сталину. В 29 г. Ильф и Петров опубликовали фельетон «Три с минусом»: писателям задан вопрос о Пильняке, напечатавшем без разрешения за границей роман «Красное дерево»; все плохо отвечают, ни бе, ни ме, один Волин хорошо знает урок; он и вообще первый ученик; все смотрят на него с завистью; он клеймит Пильняка, его статьи и фельетоны «по поводу антисоветского выступления Пильняка» напечатаны в газетах. Уже в конце 20-х гг. он проявляет готовность служить системе в любой ситуации.

К.И. Чуковский в своем дневнике за 32 г. записывает, что в разговоре с ним Волин с гордостью рассказывал об успехах своей 11-летней дочери, «вполне усвоившей себе навыки хорошего цензора»; она говорила, что запретила бы один из номеров детского журнала «Затейник», пропущенный ее отцом; там на обложке изображено первомайское братание, но слишком много заграничных рабочих, с флагами, а советский только один и флага у него нет. По словам Чуковского, отец был в восторге. После отставки Волина с поста начальника Главлита он продолжал занимать довольно важные должности. В 36-38 гг. был заместителем наркома просвещения; террор его не коснулся; позднее он писал «труды по истории партии».

Основания, которые определяли реорганизацию Главлита, распространялись на контроль зрелищами и репертуаром. 26 февраля 34 г. утверждено постановление СНК РСФСР о Главном управлении по контролю за зрелищами и репертуаром при Наркомпросе РСФСР. Одновременно напечатано положение о Главном управлении...Оно осуществляет политико-идеологический, художественный и военный контроль «над всеми видами зрелищ и репертуара (театр, музыка, эстрада, кино, грампластинки, художественное радиовещание)»; всё это может исполняться только после разрешения Главного управления; какие-либо изменения, внесенные после разрешения, запрещаются; разрешения требуются и на ввоз упомянутых произведений из-за границы. В положении перечисляется то, что нужно запрещать: на первом месте – произведения, содержащие «агитацию или пропаганду против советской власти и диктатуры пролетариата», но и мистические, порнографические, идеологически невыдержанные, антихудожественные произведения. Их имеют право изымать, контролировать, закрывать, привлекать...(Бох62). Там же речь идет о местных органах и уполномоченных, осуществляющих эти действия.

15 ноября 34 г. Главлит (Волин. Гриф: Секретно) обращается в ЦК... к т.Сталину с предложением «о недопущении вывоза и публикации за границей произведений советских писателей». О том, что писатели, в том числе коммунисты, стараются напечатать свои произведения за границей. По Волину, это «совершенно недостойно: литературная продукция советского писателя должна прежде всего появляться в нашей стране». Волин просит указаний и сообщает, что решил «впредь не допускать вывоза заграницу произведений до того, как они приняты к производству у нас» (Бох469). Он мотивирует свое решение всякими высокими мотивами, а также конкуренцией и пр. Но не называет главного: закрыть возможность печатать за рубежем произведения, не пропущенные советской цензурой.

После Волина во главе Главлита стал С.Б.Ингулов, еще более рьяный, чем его предшественник(с июня 35 по декабрь 37 г. Всего три года). В партии он с 18 г. (тоже старый большевик). Сперва занимался агитпроповской работой, считался даже не очень правоверным. Но потом «осознал» это, вполне компенсировал свои недостатки, реабилитировал себя. Специализировался на борьбе с «попутчиками», которые не были вполне официальны, выступали в годы НЭПа за свободу творчества. Давал «отповедь» тем, кто постановление 25 г. «О политике партии в области художественной литературы» истолковал как подлинное разрешение такой свободы. В 28 г в одной из передовых статей «Критика не отрицающая, а утверждающая» дал свое толкование постановления: «Критика должна иметь последствия: аресты, судебную расправу, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы... В советской печати критика – не зубоскальство, не злорадное обывательское хихиканье, а тяжелая шершавая рука класса, которая, опускаясь на спину врага, дробит хребет и крошит лопатки. «Добей его!» – вот призыв, который звучит во всех речах руководителей советского государства». По сути, истолкование правильное. Но не следовало так откровенно говорить об этом. Объемистая его книга «Партия и печать», с погромными статьями, была замечена и одобрена на самом верху. Одно время он стоял во главе отдела печати Агитпропа ЦК...

В конце 37 г. Ингулова обвинили во вредительстве. По словам А.Биленкова (литературовед, критик, исследователь творчества Олещи, приезжавшего в Тарту, позднее нелегально перебравшегося за границу), Ингулов «получил все то, что он с воодушевлением людоеда требовал для других». Среди инкриминируемых ему «грехов» – рассылка в десятках тысяч экземпляров списков изымаемых книг. Все руководство Главлита было снято со своих потов и арестовано. Только в центральном аппарате обнаружено 30 «врагов народа». Ингулов расстреляли, а рассылаемые им списки действовали еще как минимум 20 лет.

Отставка Ингулова готовилась еще с начала 36 г. 3 марта 36 г. на Оргбюро ЦК.., на том же, где речь идет о выделении Главлита из Наркомпроса, о создании Главного управления по делам цензуры при СНК, рассматривался проект Постановления ЦК... «О работе Главлита». Предлагалось утверждать руководящих работников Главлита Секритариатом ЦК..., а цензоров – Отделом печати ЦК. ( на Политбюро проект не был утвержден). В приложении к проекту, который А.А. Андреев направил Сталину, указывалось, что «в делах Главлита много всякого беспорядка, засоренности чуждыми и малоквалифицированными людьми..». Отмечалось то, что Главлит – часть Наркомпроса и осуществляет цензуру только в РСФСР. Говорилось и о том, что «оплата труда работников Главлита поставлена совершенно ненормально: они получают зарплату от тех издательств, литературу которых контролирует. Это создает положение зависимости работников Главлита от издательств...». Недостатки отмечаются серьезные, но о снятии Ингулова пока речь не идет. Более того, ему дается задание в 2-месячный срок укрепить кадры военной цензуры. Замечание же о подчинении Главлита Наркомпросу ориентировано на повышение его статуса (Бох 65-7).

Но в конце 37 г. вопрос поставлен совсем по- другому. Видимо, причина – общее нарастание волны расправ. Но и заведующий отделом печати и издательств ЦК... Л.З. Мехлис , вероятно, сыграл существенную роль. Он в это время делал быструю карьеру, донося на других, стал одним из главных доверенных лиц Сталина. 21 октября, по его записке, Оргбюро ЦК принимает постановление о цензорах центральных, республиканских, краевых, областных и районных газет, ставя их отбор под строгий контроль партийных органов, вводя их работников в партийную номенклатуру. На выполнение требований постановления дано двадцать дней. О результатах проделанной работы приказано доложить в отдел печати и издательств ЦК, что и было сделано. Об этом 24 января 38 г. новый заведующий Отдела печати и издательств докладывал в Оргбюро ЦК...: утверждено 1586 цензоров районных и 229 цензоров городских, областных и республиканских газет (Бох68-71).

К постановлению приложена записка Мехлиса Сталину и другим секретарям ЦК..., в том числе Ежову, о том, что «кадры газетной цензуры засорены политически ненадежными людьми. Из 25 человек, которых мы вызвали в отдел печати, по меньшей мере, 8 человек вызывают серьезные сомнения». Приводится ряд примеров подобной ненадежности цензоров разного уровня и делается вывод: «В целях ликвидации бесконтрольности в работе Главлита. укрепления цензорского состава отдел печати и издательств выносит на утверждение ЦК ВКП(б) прилагаемый проект постановления» (Бох68-9).

4 ноября 37 г. Мехлись направляет в ЦК... (Сталину, Кагановичу, Андрееву, Жданову, Ежову) и в СНК (Молотову) записку «О фашистской литературе». В ней идет речь о том, что из-за границы, преимущественно из Германии, под видом различной технической рекламы, поступает литература, являющаяся «завуалированной формой фашистской пропаганды» (Бох70). В качестве примера приводится каталог Цейсса, где говорится о привольной жизни германских рабочих. В каталоге, по словам Мехлиса, имеются «прямые поручения Гестапо» собирать сведения о советской промышленности и пр. О всевозможных календарях, издаваемых в Германии на русском языке и присылаемых различными фирмами, где тоже «содержится неприкрытая фашистская пропаганда: указания о фашистских праздниках, дне рождения Гитлера, «победах» германского оружия и т.д. ... Пора Наркомвнешторгу положить конец наглой фашистской пропаганде в нашей стране» Как результат, последовало распоряжение ЦК о соответствующих мерах, о проверке дипломатической почты и багажа(Бох70-72,606). Но и здесь об Ингулове речь не идет, хотя расправа над ним наверняка уже готовится, до нее остаются считанные дни. Трудно сказать, насколько соответствовали указанные Мехлисом недостатки реальному положению вещей (вероятно, во многом соответствовали). Но рьяность его, наверняка, определялась не только этим. Он делал карьеру. И его записки служили как бы преддверием расправы над Ингуловым.

А далее пошла прямая расправа с «врагами народа». 22 ноября 37 г. Мехлис направляет секретарям ЦК... записку «О политическом положении в Главлите» – итог его разгрома: «за последние 3 месяца из центрального аппарата <...> Главлита РСФСР было изъято и изолировано 11 человек, в том числе оба заместителя Ингулова»; один из них «руководил отделом вонной цензуры, другой – был первым заместителем. Также были изъяты начальник отдела иностранной цензуры <...> и начальник Главной Инспекции» (везде указываются фамилии-ПР) О том, что важнейшие участки Главлита, военная цензура, отдел иностранной цензуры, Главная Инспекция «находились в руках врагов народа», которые использовали аппарат «в своих шпионских целях»; все они (за исключением одного) «приглашены на работу в Главлит Ингуловым. Он вместе с парткомом, идущим у него на поводу, глушил сигналы о вражьей работе своего заместителя Таняева и его сподвижников по шпионским и вредительским делам».

Под нажимом отдела печати за последнее время «из центрального аппарата Главлита было удалено 60 человек, из них 17 исключены из партии; очистка аппарата Главлита, происходившая при сопротивлении Ингулова, «еще далеко не закончена»; ряд важнейших участков работы «возглавляются политически сомнительными людьми»; вредительство в системе Главлита, семейственность, круговая порука, подхалимство привели к тому, что в этой обстановке «вражеские элементы безнаказанно творят свои преступные дела»; из представленных Ингуловым на утверждение в ЦК 19 цензоров центральных газет «почти половина политически сомнительных людей.. Разумеется, в такой обстановке не может быть и речи о сколько-нибудь серьезной борьбе за ликвидацию последствий вредительства в системе Главлита, за выкорчевывание врагов». По вине Главлита происходило проникновение в печать антисоветской, фашистской литературы, обнародовано ряд государственных тайн.

Записка прямо ориентирована на суровую расправу, вплоть до высшей меры наказания, с Ингуловым и его пособниками. В заключении её даются сведения об Ингулове, которые должны его окончательно похоронить. Он, оказывается, скрывал свое преступное прошлое: на одном из собраний в 36 г. коммунист Конев опознал в начальнике Главлита Ингулове некоего Брейзера, добровольца царской армии, помощника адъютанта дивизионного командира 102 артбригады; Ингулов - Брейзер регулярно писал в 16 г. в «Огоньке» патриотические статейки, подписывая их С.Ингулов; он – эсер, противник большевиков; летом 17 г. выступал за продолжение войны, страстно ругал большевиков; все это он скрывает; в мае 37 г. парторганизация Главлита поставила вопрос о нем, но ему удалось уйти от ответственности. И концовка записки: «Отдел печати ЦК полагает, что Ингулова нельзя оставлять на посту начальника Главлита. По-настоящему можно будет узнать, что делается в Главлите, лишь после того, как Ингулов будет снят с работы». О репрессиях прямо речь не идет, но они явно подразумеваются. В тот же день был подготовлен проект постановления ЦК о снятии Ингулова с поста начальника Главлита. Он был арестован и казнен в 38 г. Одно из типичных дел эпохи Большого Террора. Но в данном случае жертва заслуживала наказания, хотя и не за то, в чем ее обвиняли (Бох72-75). А Мехлис пошел на повышение. После 37 г. он начальник Главного Политического управления РККА, генерал-полковник, потом нарком (позднее министр) Госконтроля СССР.

После снятия Ингулова на короткое время исполняющим обязанности начальника Главлита становится заместитель Ингулова А.С. Самохвалов (подписывается все же он «зам. Начальника»). Член партии с 905 г. ( тоже «старая гвардия»); с 31 г. начальник газетного сектора Главлита; с октября 37 г. зам. начальника (т.е. назначен совсем недавно - ПР); В его недолгое правление осуществляется возвращение книг в библиотеки . Изъятие книг приписывается «вредительской деятельности» Ингулова, и решением ЦК от 9.ХП. 37 г. приказано книги вернуть в библиотеки (Бох 486). 28 января 38 г. Самохвалов рапортует о выполнении этого решения, о возвращении книг в библиотеки, но одновременно рекомендует составить новые списки книг, портретов, диапозитивов «лиц, осужденных по политическим процессам или арестованных, но еще не осужденных, занимающих ответственные посты в советском государстве» (Бох 487; подчеркнуто в тексте от руки).Такой список был утвержден 28 марта 38 г. В него вошли 36 авторов, «книги и брошюры которых подлежали изъятию из книготорговой сети и библиотек общественного пользования»(Бох629) Для преодоления старых традиций цензуры, «время от времени дающих свою отрыжку», Самохвалов намечает созыв совещания работников цензуры, центральной и местной, чтобы дать устные указания, как нужно составлять запретительные списки, «проводить новую практику изъятий и задержаний» (Бох488). В письме идет речь о том, что начальник Главлита понимает решение ЦК «в том смысле, что литературу изымает Главлит по спискам, утвержденным ЦК, силами Главлита»; если это так, то имеющихся в Главлите сил будет явно недостаточно: в стране 400 тыс. библиотек, весь же аппарат Главлита, «от руководящего состава до последнего технического работника по всему Союзу составляет не более 5.5 тыс. чел.»; таких сил явно недостаточно, и Самохвалов выражает надежду, что в изъятии, как было сделано в 35 г. по отношению к 40 авторам, будут привлечены партийные комитеты и органы НКВД. Задает он и ряд вопросов: в каком количестве издавать списки запрещенных книг, как изымать такие книги у частных лиц, где хранить изымаемую литературу. Говорит о полезности сохранить специальные фонды, «ограничив количество библиотек, имеющих право создавать такие хранилища. Пользование же такими хранилищами разрешить на общих основаниях пользования секретными документами”(Бох 490). Таким образом, расправа с Ингуловым отнюдь не содействовала смягчению цензурного режима, а постановление ЦК о возвращении книг в библиотеки не имеет никакого отношения к либерализации культурной политики. Оно подписано в самое страшное время, связано с перетряской в верхах, показывает, что нижестоящие чиновники готовы выполнить безоговорочно, даже с рвением, любой приказ любых властей. Уже позднее, при новом начальнике Главлита, Садчикове, 25 октября 38 г. выходит приказ Главлита о создании спецфондов в библиотеках и музеях ( Бох 490-93).

После расправы с Ингуловым начинается новая генерация руководства Главлитом, менее колоритная, но не менее мракобесная. В начале 38 г. заведующим Отдела печати и издательств ЦК... становится А.Е. Никитин. Именно он 13 января 38 г. сообщает секретарям ЦК... и Молотову, что А.С. Самохвалов, после ареста Ингулова временно исполняющий обязанности начальника Главлита, «по своим деловым качествам ни в коей мере не способен, хотя бы кратковременно, стоять во главе такого сугубо политического орана, как Главлит»; к тому же партийная группа газетного сектора Главлита несколько дней тому поставила вопрос о партийности Самохвалова; совершенно очевидно, что нынешнее, в сущности номинальное, руководство не в силах справится с своими задачами, «прежде всего оно не способно до конца очистить свой центральный и периферийный аппарат от шпионских и политически сомнительных элементов (а их там еще вдоволь)». Никитин предлагает назначить Уполномоченным по военной цензуре и начальником Главлита Н.Г. Садчикова, работающего зав. отделом печати Ленинградского обкома. Никитин сообщает данные о нем (родился в 904 г.; русский; член партии с 20-го года; высшее политическое образование; в 29 г. окончил коммунистический вуз им. Сталина; был на комсомольской и партийной работе в Астрахани; аспирант Ленинградской коммунистической академии, преподаватель диалектического материализма в одном из институтов; с 33 по 37 гг. зав. отделом пропаганды и агитации в одном из райкомов Ленинграда; знающие его коммунисты дают о нем положительные отзывы) (Бох 82).

Рекомендация показалась убедительной. Садчиков был назначен начальником Главлита и продержался на этом посту довольно долго. Уже в конце войны он устанавливал порядки советской цензуры в странах «народной демократии» (см главу 5 ч.2 ). Отсутствие личного своеобразия, бесцветность ему не мешали. Скорее шли на пользу. Типичный партийный функционер, без своеобразного индивидуального облика. «Винтик» в машине управления, но винтик довольно крупного размера. Главное – старался не выделяться и ревностно выполнять волю партийного начальства.

11 февраля 38 г., только что вступив в свою должность, Садчиков пишет в отдел печати ЦК... записку- донос на своего предшественника: «О вредительской деятельности заместителя Главлита РСФСР А.С.Самохвалова». Об его прошлом (успели собрать и на него «материал»): с 9 по 17 г. работал журналистом в кадетском «Нижегородском листке», который в июльские дни 17 г. находился на самых контрреволюционных позициях; по этим мотивам Каганович в 18 г. на одной из партконференций отвел его кандидатуру из списка кандидатов в члены Нижнегородского губкома; «Самохвалов А.С. был одним из самых приближенных к Ингулову и являлся свидетелем (если не больше) проводимой вредительской работы. Только в 1937 г. в центраальном аппарате Главлита органами НКВД арестовано свыше 30 человек, оказавшихся врагами народа». О том, что Самохвалов был с апреля 37 г. членом парткома Главлита, ныне распущенного, что в декабре 37 г. исключен из партии «а защиту и укрывательство врагов народа Ингулова и Бредиса»;он несет политическую ответственность «за засорение аппарата враждебными элементами, за потворство политически-вредной линии, проводимой Ингуловым». Садчиков просит Никитина поставить вопрос на Оргбюро ЦК об освобождении от работы Самохвалова (Бох308).Тот уже и так полностью скомпрометирован. Речь о назначении его начальником Главлита не идет. Садчикову он не конкурент. Но... на всякий случай, не мешает добавить порочащий Самохвалова материал.. К тому же удобный повод с первых шагов продемонстрировать свою лояльность

9 июня 38 г. в письме к Председателю СНК В.М.Молотову Садчиков докладывал «О проделанной работе по перестройке цензуры в условиях вражеской деятельности». За четыре месяца на новом месте он, на его взгляд, ознакомился с основными «формами и методами вражеской деятельности в Главлите» и пришел к выводу о необходимости «коренной ломки и изменения всей системы работы цензуры». О том, что органы Главлита «были засорены троцкистско-бухаринскими буржуазно-националистическими шпионами и вредителями. Достаточно сказать, что в 1937 и в 1938 гг. из общего количества 144 работников центрального аппарата изъято органами НКВД 44 человека, причем все они были расставлены Ингуловым на самые ответственные и ведущие участки Главлита: военный, иностранный отделы, отдел кадров и спецчасть. По политическим и деловым соображениям должны быть отстранены от работы 14 цензоров центральных газет» (Бох309-13, Очерки 31). Такое же положение, по мнению Садчикова, и на местах: во главе некоторых органов Главлита «сидели враги народа, разваливавшие органы цензуры»; НКВД были разоблачены начальники Главлитов Украинской, Грузинской, Азербайджанской республик, а также автономных республик Татарской, Башкирской, Марийской и др.; разоблачен как враг народа начальник Леноблгорлита; по политическим мотивам сняты с работы начальники 14 край и обллитов; «Фашистские шпионы использовали органы Главлита для разглашения государственных и военных тайн»; за 1936 и 1937 гг. в общей печати по Союзу ССР было пропущено 2428 совершенно секретных сведений, раскрыты данные о 195 гарнизонов, из них 29 авиационных, 21 автоброневых, 15 военных строительств, о большей части гидротехнических сооружений, электростанций, о всех строящихся в СССР радиостанций, обо всех железнодорожных станциях. Только в 37 г. обнаружено 13 разглашений сведений о военных частях, 272 – об оборонных предприятиях, 330 о других объектах оборонного значения. В самом Главлите украдено 3 экземпляра совершенно секретных списков заводов оборонной промышленности с их дислокацией, исчезли 5 экземпляров «Перечней сведений, составляющих военную тайну». Один из них попал даже в Литовское посольство. Не лучше обстоит дело на местах (приводятся примеры). В итоге «становится ясным, какой большой политический и материальный ущерб нанесен нашей родине» (Очерки32). По словам Садчикова, «Враги народа всячески подрывали и разваливали работу органов цензуры». Как пример он приводит таблицу последующей задержки книг и журналов, неправомерно пропущенных в печать цензорами Главлита в 36 - начале 38 гг.); то же время не пропускались полезные материалы, «разоблачавшие теорию фашистских гнезд»; враги народа проводили вредительскую работу по изъятию литературы из библиотек; ими изъято 9740 названий, среди них произведения русских классиков, основоположников марксизма-ленинизма; 9 декабря 37 г. ЦК... приостановил вредительскую систему изъятия литературы и установил порядок изъятия книг и брошюр врагов народа; враги народа дезорганизовывали и разваливали работу иностранного отдела; засорение его шпионскими элементами; из 68 сотрудников арестовано 23; в отделе скопились залежи периодической и непериодической печати; к 1 февраля 38 г. не разобраны 40 тыс. бандеролей, 5 тыс. книг; зато разрешался ввоз литературы, безусловно запрещенной, так что в настоящее время приходится запрещать 10 процентов всей печатной продукции, нанося материальный ущерб государству до 250 тыс. золотых рублей в год; коренным вопросом перестройки органов Главлита является наведение в них большевистского порядка, внедрение во все участки работы подлинной партийности, создание системы глубокой конспирации в работе. Садчиков пишет о необходимости «определить место цензуры в системе нашего государственного аппарата» и оптимистически заверяет: мы сделаем все, «чтобы поднять на должную высоту советскую цензуру»(Очерки33-34). В конце письма Садчиков просит оказать помощь: 1. в выполнении решения Оргбюро ЦК ...от 31 января 36 г. о выделении Главлита из Наркомпроса и передачи его Совнаркому ; о ликвидации должности Уполномоченного СНК по военным тайнам в печати и передачи Отдела Военной цензуры в состав Главного Управления по делам военной цензуры. 2.Ускорить решение об организации комиссии по пересмотру «Перечня сведений, составляющих государственную тайну». 3. Включить Главлит в число организаций, имеющих право при распределении окончивших вузы получать высоко квалифицированных специалистов для работы в органах цензуры. 4. Дать согласие на строительство дома цензуры, где разместить Главлит и переданную ему Книжную Палату. 5. Оказать помощь в создании материальных условий для работников Главлита, особенно новых (взамен вычищенных), в выделении им квартир и пр.

Письмо должно было производить впечатления итога большой проделанной работы. В нем множество цифр, конкретных упоминаний. Было ясно, что проверять эти цифры никто все равно не будет. А видимость коренной перестройки работы Главлита, выкорчевывания остатков деятельности «врагов народа» оно произведет. Что и требовалось. Ведь и все дело Ингулова было «дутое». Что же касается укрепления и увеличения штатов, то они и без того вполне хватало. В 39 г. в СССР имелось 119 Главлитов, крайлитов и обллитов, в которых работало 6027 человек . Только в центральном аппарате российского Главлита 356 сотрудников, в РСФСР – 3347, на Украине – 923 и пр. ( при этом не учтены внештатные сотрудники, военные цензоры, цензура ГБ и т.д.). В различных источниках приводятся разные цифры, но ясно, что они велики. Главлит все разрастается. В 38 г. в нем 15 отделений. Подробнейшим образом определены их задачи. Только в двух его отделах центрального управления, предварительного и последующего контроля , 525 цензоров ( не считая административных, хозяйственных и др. работников). Правда, и объем работы весьма значителен. В 38 г. под контролем Главлита 8550 газет, 1762 журнала, 39992 книги тиражом 692700 тыс. экземпляров??, 74 вещающих радиостанции, 1200 радиоузлов, 1176 типографий, 70000 библиотек. Сюда следует добавить заграничные поступления: 240000 бандеролей, 1500 книг ?? и 1050 тонн всевозможных печатных произведений. Только за 9 месяцев 39 г. обнаружено 12588 сведений, не подлежащих оглашению и 23152 различных «политико-идеологических искаженийЙ. И всё это детально фиксировалось. К тому же иностранным подписчикам было запрещено получать многотиражки, районные, городские, областные и краевые газеты (Очерки30). Впрочем, и здесь приведенные цифры проверить не представлялось возможности. Можно сказать лишь одно: цензура работала в полную силу, не ленилась.

Донесения следовали за донесениями. Как отчеты с полей сражений. О победах и сопротивлении. В основном, о победах, но и о врагах, которые не хотят сдаваться . Там, где победы пока нет, она будет в ближайшее время достигнута. И почти каждый раз испрашивается разрешение самых высоких партийных инстанций. И выделяются особые заслуги и авторитетность «товарища Сталина»..

После убийства Кирова, во вторую половину 30-х годов наступает период Большого Террора. Он затрагивает и литературу, искусство. Конечно, писатели составляли незначительную часть из общего количества проходивших через советскую «мясорубку» 30-х гг. и им вменялось в вину не только их творчество Но прослойка писателей в списке репрессированных весьма велика и обвинения в враждебном творчестве весьма весомы. Слова Б.Шоу, которые неоднократно приводились А.Блюмом и другими исследователями: «Убийство – высшая степень цензуры» в 30-е гг. в Советском Союзе из метафоры превращаются в страшную реальность. То же говорил по сути дела Мандельштам: «Поэзию уважают только у нас – за нее убивают» (Волк221). Такого уважения в СССР в те годы было предостаточно. Расстрелянные и погибшие в лагерях, в тюрьмах, покончившие жизнь самоубийством, прозаики и поэты, литературоведы и публицисты, разного масштаба талантов, различных взглядов, национальностей, возраста – все прошли через эту кровавую сталинскую машину (см. выпуски Распятые. Писатели - жертвы политических репрессий. Спб, 1993...). А оставшиеся на свободе должны были благодарить коммунистическую партию, советское государство («и лично товарища Сталина») за счастливую жизнь, каяться в своих «грехах и ошибках», требовать сурового наказания арестованных «врагов народа». 29 август. 36 г. А.И. Ангаров (зам. зав. отделом Култпросвет работы ЦК...) и В.Я.Кирпотин сообщали в письме секретарям ЦК... Кагановичу, А.Андрееву,Н.И.Ежову о проходившем 25 и 26 августа заседание партгруппы ССП, посвященном обсуждению приговора над троцкистско-зиновьевскими террористами. В письме говорилось о том, что в составе Союза писателей обнаружен ряд двурушников и предателей (перечисление их; об их связях и контактах). Особенно резко осуждается писатель Иван Катаев, исключенный из партии (И.И.Катаев был арестован в 37 г. и умер в 39 г. в заключении). Нападки на Гронского, Анфиногенова, других. «Слабо с беспартийными». Осуждение Веры Инбер: она – родственница Троцкого, дочь его двоюродного брата, «плохо выступала» на митинге писателей, а в кулуарах говорила, что ее заставили на нем выступать. О том, что средства Литфонда часто попадали во вражеские руки (т.е. иногда помощь оказывалась писателям не совсем своим - ПР). С одобрением отмечалось выступление Лахути, который «при всеобщем внимании рассказал об отеческом внимании и заботе, оказанной ему лично тов. Сталиным». Выводы по работе партгруппы делал Ставский; «Он очень много говорил о заботах вождя партии т. Сталина по отношению к писателям и литературе». «Заседание партгруппы закончилось сплоченно и дружно, под сильным впечатлением выступлений о поддержке, оказываемой советской литературе, любимым вождем партии и страны т. Сталиным». .

В письме рассказывается, что 25 августа состоялся Президиум ССП, где обсуждался приговор над «врагами народа». Из беспартийных выступали Вера Инбер, Леонов, Погодин, Луговской, Олеша, Тренев. Вера Инбер признала свое выступление на митинге (общемоском собрании писателей 21 августа) плохим, «сказала, что она является родственником Троцкого и потому должна была особенно решительно выступить с требованием расстрела контрреволюционных убийц»; остальные писатели единодушно выразили свое одобрение приговору Верховного Суда»; сообщается о выступление Олеши, который защищал Пастернака, «фактически не подписавшего требование о расстреле контрреволюционных террористов», говорил, что Пастернак вполне советский человек, но подписать смертный приговор своей рукой не может. Сообщалось о том, что Олеша принадлежит к кружку тех, кого спаивал троцкист-террорист Шмидт, готовивший покушение на Ворошилова (Бабель, Малышкин, Валентин Катаев, Никулин). Олеша оправдывался тем, что ничего плохого не знал о Шмидте, что смотрел на него, как на человека с героическим военным прошлым. Все беспартийные писатели говорили о плохой работе ССП, но большинство выступавших отмечало, что наметились улучшения.

27 марта 37 г. А.И.Ангаров сообщал секретарям ЦК Сталину, Кагановичу, Андрееву, Жданову, Ежову о редакторе и фактическом руководителе журнала «Новый мир» Гронском, о том, что с 32 г. неоднократно ставился вопрос о нем, его неудовлетворительной работе; он пригрел в своем журнале врагов партии, которые являются личными друзьями редактора, составляют основной костяк работников журнала (Пильняк, Ив.Катаев и др.); «Новый мир», по слвам Ангарова, стал выразителем «хвостистских настроений», очагом политической безграмотности, грязной пошлятины; лучшие писатели, А.Толстой и П.Павленко, ушли из журнала; не ведется никакой работы с беспартийными авторами; в «Новом мире» печатается «антимарксистская дребедень»; Отдел культпросвет работы ЦК... считает необходимым снять Гронского с работы. Предложение принято. Постановляние ЦК... о снятии Гронского и назначении вместо него Кирпотина.

Вскоре после создания Союза Советских Писателей всё отчетливее начинают проявляться его коренные недостатки. Он превращается не в творческое объединение, как декларировалось вначале, а в чисто бюрократическую инстанцию. Такое превращение было не отступлением от замысла, а неуклонно вытекало из самой сути проведения коренных организационных изменений писательских и вообще художественных структур. О бюрократизации Союза... докладывал Сталину и другим секретарям ЦК... весной 37 г. Ангаров. По его словам, состояние руководства писательской общественностью со стороны Правления СП и его Секретариата внушает серьезную тревогу; список претензий к руководству огромен; под руководством Ставского Союз писателей из общественной организации превратился в казенное, сугубо бюрократическое учреждение; Президиум и Правление собираются крайне редко, и не по творческим, а по организационным вопросам; жалобы лежат по два года нерассмотренными; с рядовыми членами Союза писателей Ставский и его аппарат разговаривают крайне грубо; все блага достаются маленькой группе «корифеев»; с обсуждением отдельных произведений дело поставлено плохо; творческая общественность на заседания Правления не приглашается; литературная критика крайне односторонняя; творческая активность писателей снижается; кое-кто вообще бросил писать, замкнулся в «свою скорлупу» (Асеев, Светлов); отсутствие воспитательной работы среди писателей приводит их к пессимизму, к неверию в свои силы, иногда к озлобленности; процветает групповщина; партийные писатели противопоставляются беспартийным и пр. Ответственные секретари Ставский, Лахути, Вс. Иванов плохо работают. Фактическое руководство сосредоточено в руках первого. Лахути руководить не может, Иванов и не может и не хочет; правление не занимается молодежью, плохо руководит журналами. По письму Ангарова принято решение: укрепить Секретариат ССП, введя в него тт. П.Юдина и Вс. Вишневского. Обязанности первого секретаря возложить на Юдина, освободив его от работы в аппарате ЦК...

«Укрепили» Союз писателей партийными аппаратчиками, а ведь в письме Ангарова речь шла совсем не о том. Оно – одно из немногих официальных сообщений высшему руководству, в котором речь идет не об идеологических недостатках, а о реальном поведении членов Правления СП, о действительном неблагополучном положении, сложившемся в Союзе... Но дело-то было не в личных недостатках людей, стоящих во главе писательской организации, как, видимо, считал Ангаров, а в тех основах, на которых строился Союз писателей; они не отличались от основ в других сферах советской действительности, ведущих неизбежно к возникновение сугубо бюрократических структур, с жестким регламентированием. Никакого иного результата быть не могло. Такой бюрократической структурой СП остался и в дальнейшем. С самого начала то, что задумано Сталиным, никак не совмещалось со свободным творческим объединением. Личная же судьба е Ангарова не отличалась от судеб многих других, «за участие в организациях правых и проведение вредительской деятельности в области литературы и искусства» (Гром265-6). Вскоре, по предложению Ставского, проводится пленум: в состав членов Президиума Правления ССП выбираются дополнительно новые члены, о чем 17 декабря 37 г. извещается секретарь ЦК... А.Андреев.

Обстановка рождает кляузы, самодеятельные доносы. Разобраться, кто в чем прав невозможно. 2 марта 38 г. писательницы В.А.Герасимова и А.А.Караваева жалуются Андрееву на Ставского и Всев. Вишневского – «ставленника Ставского», на недостатки в работе в ССП, систематические безобразные провалы; Вишневский назвал карьеристами, чуть ли не врагами народа крупных писателей (Вс.Иванова, Л.Леонова, К.Федина, Н.Вирту); против Ставского выступила редактор «Литературной газеты» Войтинская; тот организовал против нее клеветническую статью. Авторы жалобы пишут, что могли бы сообщить больше фактов, но думают, что достаточно приведенных; «если потребуются какие-либо уточнения или дополнения, просим принять нас»; они заявляют «Со всей ответственностью членов партии», что в Союзе... сложилось «совершенно нетерпимое положение», при котором большинству писателей не только трудно, но просто невозможно жить творческой жизнью. Письмо, конечно, является доносом. Читать его противно. Тем более, что оба автора входят в правление Союза писателей, на которое жалуются. Но и Ставский с Вишневским, видимо, были хороши. В общем – «пауки в банке».

Где- то в первую половину марта (до 15-го) 38 г. О.С.Войтинская, в связи с обсуждением книги Фейхтвангера в писательских организациях, пишет Жданову довольно длинное письмо на 4 страницах. По сути письмо не о Фейхтвангере, а о дрязгах в писательских организациях: «Я считаю своим партийным долгом рассказать» о положении в Союзе Советских писателей. Тот же доноса , что и в письме Герасимовой и Караваевой. Начало «во здравие». О писателях, еще 2-3 года назад политически инертных, которые ныне «потянулись к партии». Войтинская приводит ряд примеров: слова Леонова: я иду с коммунистической партией; позиция Погодина, глубоко оскорбленного книгой Фейхтвангера; поэтому он «написал очерк «Товарищ Сталин. Сталин – гордость нашей эпохи»; высказывание Сельвинского: в свое время я ходил к Троцкому, Бухарин мог бы меня вовлечь; «И вот сейчас я счастлив, что разоблачил шпиона, сообщив о нем в органы НКВД»; П.Тычины, который был ярым националистом; услышав о письме т. Сталина Соболеву, тычина сказал, что потрясен: «Если у такого великого человека, как Сталин, есть время заниматься нами, то, значит, мы нужны». По словам Войтинской, всё это свидетельствует о здоровом настроении основного ядра писателей . Трудно сказать, насколько приводимые ею примеры соответствовали действительности. В чем-то, вероятно, соответствовали, но свидетельствовали они вовсе не о «здоровом настроении».

Затем Войтинская останавливается на «неправильном отношении» некоторых писателей к свободе печати, как понятию буржуазному, к блоку коммунистов и беспартийных, как временной уступке. Именно последнее – главная тема ее письма. Речь идет о сложном положении в «Литературной газете», которую она редатирует, об огромной ответственности, которая ложится на коммунистов: со «всей ответственностью утверждаю, что Ставский и парторганизация СП» заняты грызней и забыли о своей основной задаче.

Войтинская пишет о «книге Фейхтвангера», которая вызывает сочувствие у определенной группы писателей (они считают: «Фейхтвангер смог сказать то, что нам запрещено»), а партком не обратил на книгу внимание. «Лягнув» мимоходом книгу Фейхтвангера и попутно «настучав» на писателей, которые её одобряют, и на партком, Войтинская вновь возвращается к дрязгам в Союзе писателей. По ее словам, писательская партийная организация не ведет работы с беспартийными авторами; Ставский борется против Фадеева; руководство писателей равнодушно относится к благотворному перелому в произведениях П.Тычины, к творчеству Корнейчука; боязнь самокритики, политическая пассивность; тон во многом задают беспартийные; всё это способствует вредительской работе. Словом, Войтинская посылает в самые высокие партийные инстанции развернутый донос, по всем правилам. Ею высказывается пожелание, чтобы ЦК... вызвало на беседы группы партийных и беспартийных писателей, которые «прояснят обстановку». В комментариях сообщается, что Войтинская писала непосредственно Сталину, где сообщала, что она выполняла задание НКВД «в деле разоблачения “врагов народа” в писательской среде».

В доносе Войтинской неоднократно упоминается книга Фейхтвангера, которая в это время обсуждается (и осуждается) писателями. Комментаторы Бохумского сборника считают, что вернее всего речь идет о романе Фейхтвангера «Лже-Нерон» (36 г.), в котором можно усмотреть некоторые аллюзии на Сталина. Думается, более вероятно другое – книга Фейхтвангера «Москва. 1937 год». В 37 г. Фейхтвангер был в СССР и беседовал со Сталиным. В итоге его поездки появилась книга «Москва. 1937», напечатанная в том же году в Москве. Отношение Фейхтвангера к Советскому Союзу, к Москве, отразившееся в книге, было, как и у многих других иностранных писателей, посетивших СССР, весьма положительное. Поэтому книга и была так быстро напечатана. Но не все в ней, видимо, вызывало сочувствие Сталина. Писатель, рассказывая в ней о своей беседе с советским вождем, затронул вопрос «о безвкусном, преувеличенном преклонении» перед личностью Сталина. В ответ на его слова, тот «пожал плечами», заметив, что это извинительно для тех, кто, занятый практическими делами (т.е. народ, рабочие, крестьяне), не может совершенствовать свой вкус. Потом пошутил по поводу множества своих портретов во время демонстраций. Фейхтвангер возразил, что и люди со вкусом выставляют бюсты и портреты Сталина в подходящих и неподходящих местах, например на выставке картин Рембрандта. Сталин стал говорить более серьезно, о подхалимствующих дураках, которые приносят вреда более, чем враги; он, дескать, вынужден терпеть их, так как поднятая вокруг его имени суматоха доставляет радость ее устроителям и относится не к нему лично, а к советскому государству. Смысл высказывания такой: восхваления хочет народ, и я вынужден его терпеть. Позднее Молотов говорил о «культе Сталина» следующее: Сталин сперва боролся с культом своей личности, а затем «понравилось немножко» (Гром144-5). Таким образом, книга Фейхтвангера была издана, одобрена в той мере, в какой писатель хвалил виденное в СССР, но там, где он касался «культа Сталина», его резко осуждали. Обсуждение-осуждение проводилось и среди писателей, то ли по собственной инициативе (вряд ли), то ли по указанию сверху. Не исключено, что речь шла и о «Лже-Нероне», но это менее вероятно: роман вышел сравнительно давно, до поездки Фейхтвангера в Москву, до его беседы со Сталиным. Вряд ли сама поездка и беседа могли состояться, если бы Сталин усмотрел в «Лже-Нероне» намек на себя (ироническую зарисовку посещения Фейхтвангером СССР см в романе Александра Червинского «Шишкин лес». New York,2003, M.2004 (256-274).

Как отклик на «сигналы» добровольных «осведомителей» следует, вероятно, рассматривать совещания писателей, проводившиеся Андреевым и Ждановым 25, 27 марта и 8 апреля 38 г. (о них)

Достается и журналам. 4 августа 39 г. принято постановление Оргбюро ЦК...о журнале «Октябрь». В нем утверждается, что в «Октябре» помещаются произведения с идеализацией шпионов и диверсантов (провер!!); критикуется Сельвинский, который под видом лирики проповедует пошлость, цинизм, арцибашевщину. 19 августа 39 г. П.Н.Поспелов ( зам. начальника отдела пропаганды и агитации ЦК) и Д.А. Поликарпов докладывают Жданову «О редакциях литературно-художественных журналов», о том, что руководство ими поставлено неудовлетворительно; журналы «Красная Новь», «Октябрь», «Звезда» не откликнулись на награждение писателей, на решения ХУШ съезда. На основании этого доклада, под тем же названием, 20 августа выходит постановление Оргбюро ЦК..., с тем же примерно содержанием, но более резкими оценками: «допущены грубые политические ошибки». Принято решение, чтобы во главе редакций журналов стояли ответственные секретари, которые должны отвечать за идейно-политическое направление и содержание журналов, за организацию авторского коллектива, работу с авторами и пр.; такой секретарь должен возглавлять редакционную коллегию, руководить ею; Управление пропаганды и агитации вместе с Управлением кадров в десятидневный срок должны представить в ЦК... кандидатуры ответственных секретарей; после утверждения их, с их участием провести работу по подбору редколлегии; проследить за выполнением этого постановления. По сути дела постановление вводило в журналах институт всевластных партийных комиссаров.

Конечно, в 10 дней не уложились, но 10 марта 41 г., перед самым началом войны, поступил Отчет о выполнении решения ЦК от 20 августа 39 г. «О редакциях литературно-художественных журналов». В нем сообщалось, что существовавшая безответственность ликвидирована, везде поставлены ответственные секретари (видимо, из аппарата ЦК...?-ПР ), назначены редакторы журналов, сформированы редколлегии.

Не осталась без внимания властей журнальная критика и билиография. 18 ноября 40 г. докладная записка Александрова и др. Андреву, Жданову, Маленкову: « О состоянии литературной критики и библиографии». По словам авторов записки, состояние сложилось явно неблагополучное; критики игнорируют советскую литературу, занимаются групповщиной; писатели не выступают с критическими статьями в литературно-художественных журналах; проверка показала, что специальное постановление ЦК... «О постановке критико-библиографического дела», принятое в 35 г., не выполнено; это прежде всего относится к центральной прессе, к газетам, к журналу «Большевик». По докладной записке Управление пропаганды и агитации разработало ряд мер. Приводится проект решения ЦК... о литературной критике. На основании его Постановление Оргбюро ЦК.

В таких условиях одной из основных форм цензуры стала самоцензура, чего власти и добивались. Она превратилась в важное явление в сфере ограничения свободы слова. В книге М. Джиласа «Новый класс» говорится о самоцензуре как о существенной особенности коммунистического уклада: «Реалии общественных отношений, само их состояние, хочешь не хочешь, приводит людей к «самоцензурованию» – основной, по сути, форме идейно-партийного надзора в коммунизме. Как в средневековье, когда, прежде чем решиться на творческий акт, художник был должен хорошо уяснить себе, чего «ждет» от его работы церковь, так и в коммунистических системах для начала необходимо «глубоко проникнуть» в образ мыслей, а нередко и в «нюансы» вкуса того или иного властелина» (Жир309 см. Джилас «Лицо тоталитаризма». М. 92). Такая самоцензура нередко перерастает в невозможность не только писать, но и думать. С 30-x гг. она является важным средством обуздания свободы слова и мысли. Можно лишь поспорить, становится ли она основным средством. Без нее средств было предостаточно, Власти сумели включить в систему цензурного контроля специальные инстанции (Главлит с его подразделениями на местах), партийный контроль (начиная от Политбюро, его Генерального секретаря до низовых партийных организаций), органы безопасности (НКВД -КГБ), литературное руководство и членов Союза писателей и, наконец, самоцензуру.

Вся эта политика приносила результаты. Именно в 30-е гг. происходит формирование «советского человека» – Homo soveticus (можно бы добавить и «советского писателя»). Это связано в значительной степени с разрушением тех устои, на которых держалось дореволюционное общество. Разрушен принцип религиозный («церкви и тюрьмы сравняем с землей). Тюрьмы не разрушили. Их становилось всё больше. Создана огромная сеть лагерей, ГУЛАГ. Такого до революции в России не бывало. А вот с церквями расправлялись действительно активно.

Летом 79 г. тартуские учителя организовали большую автобусную поездку по пушкинско-лермонтовским местам: Псков, Новгород, (Калинин)Тверь, Москва, Тамбов, Болдино, Тарханы (к могиле Лермонтова), (Горький) Нижний Новгород, Владимир, Суздаль, Смоленск. Взяли с собой и трех человек из университета, в том числе меня. «Борьба с религией», с «опиумом для народа» бросалась в глаза: В Новгороде еле-еле попали в богатейшую экспозицию древних икон, обычно закрытую для посетителей. В Твери узнали, что древнейший монастырь начала ХП века разрушен «до основанья». Оказалось трудно даже определить место, где он находился (экскурсовод на вопрос о нем бормочет что-то невнятное). В Арзамасе, на центральной площади, мы увидели выставку огромных фотографий той же площади предреволюционного периода: с живописными храмами (их несколько), радующими глаз. А вокруг стояли, уже не на фотографии, на той же площади, те же храмы, со срезанными куполами, обезображенные, как бы обезглавленные. В них размещались какие-то склады. Храмы разрушили без всякой нужды, даже использовать их не сумели. Лишь бы искоренить «религиозный дурман». Владимир – монастырь, превращенный в знаменитую владимирскую тюрьму. К моменту нашего посещения тюрьмы уже не было. Здания монастыря стали музеем. Непонятно чего: дореволюционного прошлого или сталинских времен. Это еще лучшая судьба для церковных зданий: стать музеем (нередко антирелигиозным – Казанский собор в Ленинграде) или клубом. Впечатления примерно того же времени: Всесоюзная пушкинская конференция в Пскове; экскурсия в Печоры (монастырь, как исключение, сохранился, проводятся службы, но пещеры закрыты для посетителей по приказанию областного начальства – опять «церковный дурман»). Для участников конференции Обком партии милостиво разрешил сделать исключение, открыть пещеры. Но настоятель, несмотря на длительные уговоры, отказался это сделать: раз строго запрещено пускать туда «простых смертных», то и для «избранных» ход закрыт. Не знаю, как обстояло дело с пещерами Киево - Печерского монастыря, превращенного в музей. По слухам их то закрывали, то открывали для посещения.

Церковь была отделена от государства (так обстоит дело во многих странах). На самом деле она преследовалась государством. Антирелигиозная литература издавалась в огромном количестве, религиозная – запрещалась или ограничивалась. Священники, активные приверженцы религии арестовывались, расстреливались, ссылались в лагеря, включались в состав «врагов народа». Они составляли значительную часть населения ГУЛАГа (см. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына), Гонения начались сразу после революции и продолжались в 20-е – 30-е гг. В 22 г. ГПУ инспирировало церковный переворот, совершенный группой священников во главе с А.И.Введенским. Патриарх Тихон (в миру Василий Иванович Белавин, 1865-1925) отстранен от управления , заточен в Донской монастырь. Произошел церковный раскол. Сторонники Введенского, т. наз. обновленческое движение («живая церковь») признали большевистскую власть, боролись с «контрреволюционной тихоновщиной», намеривались провести реформы, фактически разрушающие Церковь. При поддержке ГПУ приверженцы «новой церкви» силой захватывали храмы, изгоняли из них и преследовали сторонников Тихона. В мае 23 г. патриарх Тихон был переведен из Донского монастыря во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Видимо, готовилась физическая расправа над ним.

Во имя спасения церкви Тихон вынужден был пойти на уступки: «Пусть погибнет имя мое в истории, только бы Церкви была польза». 16 июня 23 г. патриарх Тихон подписал заявление, в котором признавал, «что действительно был настроен к советской власти враждебно, «раскаивался» в своих «проступках против государственного строя» и заявлял, что он «отныне советской власти не враг». В воззвании к верующим патриарх объявлял, что русская православная церковь не желает быть ни «белой», ни «красной». Булгаков в дневнике (11 июля 23 г.) рассказывает об этой истории и добавляет: «Невероятная склока теперь в Церкви» (Маст и Мар.26,471)

В более позднее время , когда государство начало игру с «русской идеей», оно сумело превратить значительную часть духовенства в своих пособников, иногда даже в агентов правоохранительных органов. Существует ряд анекдотов о взаимоотношениях священнослужителей и властей . Один из них заканчивается словами секретаря райкома партии, обращенными к священнику: «раз так – клади партбилет на стол». Церковь становилась еще одним средством воздействия советской власти на народ. А её служители – осведомителями соответствующих «органов».

До конца уничтожить религию, превратить её в инструмент своего влияния на массы советской власти не удалось. Оставались много искренне верующих, в том числе священников. Возникла так называемая «катакомбная церковь», не принимающая советскую власть. Но в целом религиозные верования народа в значительной степени были подорваны.

А с этим связано было и разрушение моральных устоев народа, потеря этических норм. Достоевский многократно писал и говорил про такое разрушение, особенно подробно в романе «Братья Карамазовы»: нет Бога – значит всё позволено. Опыт войн, первой мировой и гражданской, с из кровью, привычкой к убийству, к тому, что человеческая жизнь ничего не стоит, послужил хорошей основой «светлого будущего». Разговоры о новой этике, этике строителей Коммунизма не многого стоили, особенно на фоне практики советских правителей и их утверждений, что нравственно всё, полезное для революции.

Разрушено начало частной собственности, в первую очередь собственности на землю. Большевики пришли к власти, использовав популярные лозунги: фабрики – рабочим, земля – крестьянам! На самом деле о выполнении этих лозунгов речь не шла. Монополизация промышленности, отдававшая её в руки государства, никакого отношения к обещанной передачи её в руки рабочих не имела. То же относилось к земле, особенно с начала поголовной коллективизации, с создания колхозов. Исчезают основы, определявшие характер крестьянского самосознания, «Власть земли» (Г. Успенский). В результате – безразличие большинства народа к труду. Утеряна «эта привычка к труду благородная», о которой писал Некрасов. Труд не для себя, а для «чужого дяди». У него и своровать не грех. И напрягаться особо не следует. «Они делают вид, что платят нам, а мы – что работаем». Получалась экономика гораздо менее производительная, чем многократно ругаемая буржуазная, более отсталый «способ производства», нечто вроде феодализма или даже рабовладения, обрекаемое тем самым, согласно учению марксизма, на разрушение, близкое или более отдаленное.

Ослабление и семейного начала, к счастью, не окончательное. Жен и мужей не обобществляли, о чем говорилось иногда в некоторых антиутопиях. «Свободная любовь» осуждалась. Выходили даже специальные законы, направленные «на укрепление советской семьи». Велась борьба «за советскую семью образцовую» (снова борьба – одно из самых употребляемых слов советского лексикона: «И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба»). Жены, которым изменяли мужья, жаловались на них в партийные организации и мужей «разбирали» на собраниях («ты людя`м всё расскажи на собрании», «а из зала кричат: все подробности»). Мне самому несколько раз довелось на таких присутствовать. Мерзкое зрелище. На одно из таких собраний в Пскове попали молодые студентки, которых на нем принимали в партию (получили сразу незабываемое впечатление о ней).

Детей у родителей не отбирали, не помещали в специальные государственные учреждения, описанные в антиутопиях. Разрешали кормить и одевать. Но обычная советская школа не плохо выполняла роль таких учреждений, воспитывая учеников в «советском духе», выдвигая на первый план «интересы государства, страны». Интересы отдельной личности назывались «индивидуализмом», который всячески порицался. Образцом, «хорошим примером», героем (который тоже «был в борьбе с врагом» - курсив мой, ПР) становился Павел Морозов,разоблачивший своего отца н – противника советской власти – и убитый за это врагами. (См.5 главу. Ч.2).

Останавливаясь на причинах, которые формировали «советского человека», следует, конечно, учитывать особенности характера, личности «вождей», Ленина, Сталина, их сподвижников. Эти особенности, врожденные и развившиеся в условиях неограниченного произвола, зависящие от уровня образования, степени интеллигентности, компетентности и прочих причин, тоже играли весьма существенную роль. От них зависело многое. «Вожди» тоже были людьми советскими. Они создавали систему, но и она формировала их, отбирала тех, кто был для нее пригоден, отбрасывала и уничтожала ненужных.

После доклада Хрущева на ХХ съезде партии, а затем в начальный период перестройки многие писали о характерах Сталина и Ленина, сперва противопоставляя их, затем в одном ключе «разоблачения». Ленин говорил , что при социализме (коммунизме) каждая кухарка (дворник) смогут управлять государством. Последующий опыт показал, что на самом деле смогли, вопрос только как? Ряд авторов высказывали мнение, что существенной причиной происходящих в СССР событий является низкий уровень образования и культуры руководителей страны. Об этом, в частности, идет речь в статье Раисы Скалей в сборнике «КГБ. вчера, сегодня, завтра» (уточн. название, выходн.данные ). Автор пишет о том , что во главе советской власти, по сути, почти не было людей с высшим образованием. Даже Ленин, считающийся высокообразованным эрудитом, интеллектуалом, окончил провинциальный Казанский университет экстерном, не слушал читаемых там лекций, работал по специальности (адвокат) очень недолго, год-другой, не выиграл ни одного серьезного судебного процесса, очень рано стал революционером-профессионалом. Все это не способствовало всестороннему интеллектуальному развитию, серьезному образованию ( он многое знал, но очень выборочно, а уверен был, что по всем вопросам знает истинное решение), 17 лет Ленин провел в эмиграции, оказался на долгое время оторван от России, даже февральской революции не предвидел (для него она была неожиданностью). Позднее ни один член Политбюро не имел высшего образования; Сталин – недоучка-семинарист, выгнанный из гимназии (на самом деле в гимназии Сталин не учился; он учился в духовной семинарии в Тифлисе и был осключен оттуда в 99 г.) Каганович – сапожник; Ворошилов и Орджоникидзе – слесари. Высшего образования не имели ни Молотов, ни Микоян, ни Калинин. Скалей считает, что в этом кроется причина уничтожения властями наиболее образованного слоя общества. По ее словам, для советских правителей характерна серость, посредственность, «нетерпение по отношению к таланту...» (190).

В подобном же духе в этом же сборнике объясняет причину происходившего в СССР М.Чегодаева, рассказывающая об отношении «вождей» к подлинному искусству, о враждебности к нему, непонимании его, недоверии и ненависти к интеллигенции. Оказывается, чуть ли не главная беда руководителей – низкий уровень их образования: что недоступно их пониманию – плохо, что понятно и близко – хорошо. По словам Чегодаевой, любимая песня Ворошилова – «У самовара я и моя Маша», любимый фильм Сталина – «Волга-Волга, а образец живописи – картина Решетникова «Опять двойка».

Подобные точки зрения значительно упрощают причины происходившего, но рациональное зерно них есть. Образованием и культурой «вожди», как правило, действительно не отличались. Ум, глубокие профессиональные знания, культура, честность, образованность, принципиальность никогда не пользовались успехом. на высоком уровне .Для карьеры нужны были совсем другие качества. Об этом говорилось во множестве анекдотов и рассказов: один высокопоставленный чиновник на вопрос иностранцев о смертности ответил: «У нас нет смертности»; другая, проинструктированная, на заграничном банкете сказала: «Я знаю, что рыбу ножом не режут», на что ей заметили, что соль брать пальцами вовсе не обязательно; третий в графу о знании языков написал: «Три. Русский, административный и матерный», четвертый заявлял, что выпив пять литров вина он работать уже не может: «только руководить могу». Знаменитый анекдот о «брате Косыгина». Конечно, это анекдоты. Но реальность в них как-то отражается.

Для демонстрации эрудиции имелись референты. Они не только писали доклады, но и подбирали для них цитаты из литературных классиков, которые повторялись потом буквально на всех перекрестках (цитата Сталина из «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина о «ретивом начальники», который желал бы закрыть Америку, высказывание Маленкова о советских Гоголях и Щедринах и т.п.).

Тем не менее, при всем при этом, Советский Союз входил в общемировой процесс развития массовой культуры. В 30-е журналистика в СССР становится чрезвычайно важной, самой массовой частью идеологического воздействия. В ней активно участвуют рабочие, крестьяне, интеллигенция. Огромное количество газет (в 30-е гг. более 10 000), журналов, 10668 газет. Сверхмассовые тиражи, достигающие мирового уровня, иногда превосходящие его. Аудитория становится более грамотной, газета и журнал, радио и книга делаются явлением быта. Подобное происходит во многих странах. И везде эту огромную силу используют как «мощный механизм манипулирования массами, мифологизации их сознания»(Жир299).Но в СССР все же есть своя специфика. В условиях советского тоталитарного государства, где вся пресса монополизирована, цензура всевластна и поступление всякой неугодной властям информации беспощадно пресекается, а угодной – насаждается, механизм оболванивания масс действует особенно безотказно и результативно. Печать становится составной частью существующего режима, превращаясь действительно в коллективную идеологию подавляющего большинства населения.

В книге А.Яковлева «Сумерки» цитируются сведения из специальных сообщений НКВД 43- 44 гг. Сталину о высказываниях писателей, деятелей искусства о советской культуре и советской жизни. В сущности такие высказывания – результат размышлений о 30-х гг., в частности о сущности метода социалистического реализма. Приведу некоторые из них: Писатель Федин К.А.: «Смешны и оголенно ложны все разговоры о реализме в нашей литературе. Может ли быть разговор о реализме, когда писатель понуждается изображать желаемое, а не сущее? Все разговоры о реализме в таком положении есть лицемерие или демагогия. Печальная судьба литературного реализма при всех видах диктатуры одинакова... Горький <…> уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми <…> Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково <…> патефоном быть я не хочу и не буду им. Очень трудно мне жить. Трудно, одиноко и безнадежно». Чуковский К.И.: «Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия <…> в условиях деспотической власти, русская литература заглохла и почти погибла <…> Зависимость теперешней печати привела к молчанию талантов и визгу приспособленцев – позору нашей литературной деятельности перед лицом всего цивилизованного мира». Эренбург И.Г.: «Вряд ли сейчас возможна правдивая литература, она вся построена в стиле салютов, а правда – это кровь и слезы». Пастернак Б.Л.: «Я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак... Я делаю переводы, думаете, от того, что мне это так нравится? Нет, от того, что ничего другого нельзя делать...». Сталин все это читал, смеялся, возможно, над надеждами, высказываемыми в некоторых письмах. «Не раз рассуждал в том плане, что интеллигенция – она такая. Ворчит, ворчит, всякими фантазиями мается, а власть приласкает, десяток квартир подарит да орденов сотню рассует, она и успокоится, в глазах блеск восторга появится. А если потом две – три сотни в лагерь отвезут, то и вовсе ладно будет» (Яков170-73). Значимость разговоров интеллигенции Сталин, вероятно, недооценивал, но и правоты в его рассуждениях было немало.