Одиссей. Человек в истории. 1990г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Э. Ю. Соловьев. ОТ ОБЯЗАННОСТИ К ПРИЗВАНИЮ, ОТ ПРИЗВАНИЯ К ПРАВУ

1—3. «Свобода, — говорил И. Кант, — существует по доверенности (нравственного) закона».

В этом высказывании — ключ к пониманию любого индивидуального феномена в истории.

Индивидуализация — продукт развития норм (обязанностей, призваний, прав). При этом обязанностям соответствует индивид, призванию — индивидуальность в собственном смысле слова, а праву — личность. Таковы три основных понятия, на которые, мне думается, должна опираться типология индивидуальных феноменов в истории.

а) Обязанности — атрибут социума. Мы можем представить себе человеческое сообщество (например, примитивную общину), где начисто отсутствуют частные права и нет никакой приватной жизни. Но общество, не ведающее обязанностей, отнесенных к единичной человеческой особи, попросту немыслимо.

Обязанности могут быть общими, одинаковыми, коллективно-едиными, однако ответственность за их исполнение все-таки несет каждый в отдельности. Именно каждого в отдельности имеют в виду угрозы, обеспечивающие соблюдение запретов, и совершенно невероятно, что даже самая примитивная община наказывала себя поголовной смертью за смертное прегрешение одного из своих членов.

Общество во все времена «карательно-индивидуалистично». Оно пытается изъять, отделить от себя преступника, но как раз поэтому полагает его в качестве индивида и обнаруживает, что уже изначально признавало его индивидом в аспекте ответственности и вины.

Разумеется, энергия «социальной защиты» может легко перекидываться с индивида на клан; преступник может подвергаться каре вместе с ближайшей родней; чувство общей совиновности оказывается порой столь сильным, что выражает себя в коллективных искупительных жертвах. И все-таки отдельный человек, еще совершенно неразличимый в плане разделения труда, распределения, владения, собственности и т. д., уже издревле осознается как «центр» соответствующих криминальных и пенитенциарных ситуаций.

Это наглядно обнаруживает основная репрессивная практика всех примитивных обществ — практика остракизма. Изгнание из общества изначально тяготеет к тому, чтобы человек оказался в одиночестве, был «полностью предоставлен себе самому». Изверг (извергнутый, исторгнутый из рода, поставленный вне закона) — это древнейший индивидуальный феномен. И именно он выявляет, что и внутри общины (под законом) человек как субъект обязанностей всегда уже признан в качестве единичного.

Итак, можно утверждать, что как бы коллективистично ни было общество, его члены все-таки непременно индивидуализированы с точки зрения вменяемости (т. е. ответственности, подсудности и наказуемости). Вменяемая человеческая особь (индивид) — первая и важнейшая форма индивидуального, наличная всюду, где вообще правомерно говорить о существовании социума и истории.

Важно отметить далее, что и само развитие в человеке его индивидуального самосознания осуществляется прежде всего через развитие концепций вменения.

В примитивных обществах еще достаточно широко применяется правило так называемого «объективного вменения», когда вина зачитывается уже в силу безмотивной, телесно-физической причастности к запретному событию (например, убийство животного-тотема карается смертью, даже если оно совершено невольно, по оплошности). В дальнейшем, однако, повсеместно утверждается правило вменения по мотиву. В нем можно видеть верную примету цивилизаций (начиная с древнейших).

Решающую роль в обосновании и развитии правила «субъективного вменения» играют монотеистические религии. Член общества понимается в них как существо, которое предстоит Богу в качестве изолированного «я», судимого за свои реализованные индивидуальные помыслы.

Христианская религия доводит правило субъективного вменения до пределов возможного: она позволяет ставить в вину человеку даже его неосуществляемые, мечтательные мотивы («кто взглянул на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал в сердце своем»). Благодаря этому безжалостному — по строгому счету, совершенно неправовому — принципу индивиду задается его интимный мир.

Человек, который реально еще только выделяется из патриархально-общинных связей, еще еле отличим от любого другого представителя своего племени, клана, сословия, в религиозном сознании себя самого оказывается глубоко персонализированным существом. Внутренняя индивидуализация намного опережает внешнюю, социально-ролевую, обусловленную развитием экономических и политических отношений. Уникальность, неповторимость как бы кредитованы человеку и ждут своего содержательно-объективного обеспечения. Актуально же они сперва переживаются через сознание греха, конечности, несовершенства ( «каждый ущербен по-своему»).

б) Индивидуально осознаваемые обязанности могут служить стимулом эмансипации. Они вынуждают испрашивать и даже требовать, чтобы общество предоставило индивиду простор (права —свободы) для выполнения хотя бы тех заповедей, которые оно же само ему и предъявило. Это сплошь и рядом случается в условиях нормативного конфликта, когда, например, общество в лице светской власти не позволяет делать того, что оно обязывает делать в лице церкви; или, скажем, когда сама церковь как инстанция предания и авторитета препятствует выполнению требований, исходящих от безусловно признаваемого ею Писания.

Ситуация нормативного конфликта ставит индивида перед необходимостью предпочитать одни нормы другим, а затем и противопоставлять их

друг другу как «естественные» и «изобретенные», как исходящие непосредственно от Бога и имеющие статус «человеческого установления».

Предпочтение одних обязанностей другим осуществляется под формой признания. Содержащийся в этом предпочтении индивидуальный акт (акт свободного выбора) переживается как сверхличностное событие. Индивид прячет себя за понятиями предопределения, судьбы, божественного или «естественного» откровения. Вместе с тем всегда достаточно определенно акцентируется, что именно он, единичный вменяемый индивид, избран предопределением в качестве рупора и орудия.

Подспудный (а иногда и лукавый) индивидуализм призвания богато представлен уже в культуре европейского позднего средневековья. Полное и развернутое выражение он получает в эпоху Возрождения —Реформации. Действие в соответствии с призванием конституирует индивидуальность в собственном смысле слова. С XVI в. она различима во всех сферах осмысленной практической деятельности, начиная с педагогической, кончая хозяйственно-предпринимательской. Но полнее всего ее воплощают творческие (художнически-артистические) фигуры ренессансных мастеров и фигуры великих реформаторов церкви.

б. 1) В самом общем смысле индивидуальность может быть определена следующим образом. Это индивид, который социальнее наличного социума. Это объект вменения, который сам выносит решение о значимости и достоинстве вменяемых ему обязанностей. Внешнему авторитету он противопоставляет надличностную принудительность своей совести, своей веры, своего вкуса (но отнюдь не своей склонности или частного интереса).

Индивидуальность — это моральный образ мысли в противовес предписанным «добрым делам», это многосторонность и даже универсальность в противовес цеховым (а затем и узкопрофессиональным) регламентам.

Индивидуальности соответствует формальный императив самообретения и самоосуществления, которому в той или иной мере следовали все выдающиеся люди нового времени и который входит в современную психологию в значении основной нормы душевного здоровья ( «успешная самоидентификация» ).

Понятие «индивидуальность» уничтожает ранговую границу между «великим» и «маленьким человеком», поскольку позволяет, с одной стороны, рассматривать великих людей просто как состоявшихся, сбывшихся обычных людей, а с другой — видеть трагедию неосуществленности в самых ординарных и ординарно благополучных судьбах. Понятие это открывает новые возможности перед социальной критикой и прочно входит в структуру общественных идеалов («развитая индивидуальность», «деятельность, сообразная способностям и призванию», «универсальность», «свободное самоосуществление» — все эти представления, присутствующие в наброске уже в ренессансных гуманистических учениях, являются, как известно, важными моментами Марксова понимания коммунизма).

Индивидуальность, таким образом, оказывается предельно емкой характеристикой человека как общественного существа. Идея реализуемого призвания, родившаяся в недрах религиозной культуры, на почве ее глубочайших нормативных конфликтов, в дальнейшем секуляризируется

и по мере секуляризации наполняется новым и все более богатым содержанием. Индивидуальность получает значение «вечного задания» и «открытой структуры», т. е. такого проекта единичного человеческого бытия, который уже опробован историей, но вместе с тем еще не реализован и отсылает к отдаленному идеальному будущему.

б. 2) Это не означает, однако, будто в ряду индивидуальных феноменов творческая, самобытная, разносторонняя и т. д. индивидуальность непременно должна занимать самое высокое место. Ведь по логике нормативного истолкования процесса индивидуализации она представляет собой как раз промежуточное, переходное образование.

Призвание — это, в сущности говоря, нормативный кентавр, «правообязанность», или обязанность, переживаемая индивидом как его неузаконенное личное право. Переживание это достоверно лишь внутри нормативного конфликта, понятного и мучительного для всего общества (скажем, авторитет церкви или авторитет Писания). В этих и только в этих условиях свободы, испрашиваемые по принуждению обязанностей (по формуле «на том стою и не могу иначе»), имеют смысл правомерных свобод. Но коль скоро нормативный конфликт исчерпал себя, коль скоро общество дострадалось до согласия на третейское и даже насильственное его разрешение (скажем, не авторитет церкви, не авторитет Писания, а авторитет светского государя), гордое «на том стою» теряет свою правотворческую силу и делается пригодным для испрашивания одних лишь послаблений и подачек.

Последнее ясно обнаружило политико-юридическое мышление эпохи абсолютизма, парадигмальным выражением которого можно считать учение Хр. Вольфа — одновременно и позднепротестантское, и ранне-просветительское.

Понятие «право в силу обязанности» — ключевая категория всей вольфианской моральной философии. Но при этом сама обязанность мыслится Вольфом как коренящаяся в решениях «просвещенного государя». Подданные — это существа, призванные своим монархом к индивидуальному развитию, самоосуществлению и совершенствованию. И лишь по мере того, как извне заданное изначальное призвание превращается в привычку и даже потребность каждого члена общества, подданные получают право просить, чтобы государство милостиво позаботилось и об условиях их совершенствования (юридических/ материальных и духовных). Условия предписанного совершенствования или нормы разумной государственной опеки — таков, согласно Вольфу, истинный смысл всех «естественных прав».

Вольф несомненно исходит из ренессансно-реформаторского понятия индивидуальности. Но понятие это тотчас подвергается у него абсолютистскому рецептированию: индивидуальность может быть лишь настолько самобытной, развитой, многосторонней, совершенной, насколько это приемлемо по соображениям государственной целесообразности. Права, которые позволено испрашивать у государства, заранее лимитированы правом самого государства формировать оптимально удобных для него членов.

Комические нелепости, к которым приводило вольфианское политико-юридическое учение, оказались совершенно необходимыми для того, чтобы право стало рассматриваться как норма, принципиально несводимая к обязанности и призванию (но вместе с тем предполагающая их в качестве своей историко-цивилизационной предпосылки), и чтобы личность была понята в качестве самостоятельной и даже верховной формы индивидуального человеческого бытия.

Решающий шаг в этом направлении был сделан поздним, критическим Просвещением в лице И. Канта.

в) Кант, как и Вольф, исходил из ренессансно-реформаторского понятия индивидуальности, однако акцентировал в нем не момент многосторонности, совершенства, самореализации и т. д., а формально-этическое начало автономии (самозаконности). Люди призвания более всего ценились Кантом за то, что известные обязанности исполнялись ими «не за страх, а за совесть», по принципу «долг ради долга», без всякой оглядки на то, чем им грозят и чем их приманивают на земле и на небесах. Именно в этом смысле люди призвания (прежде всего пуританские подвижники) суть самозаконные индивиды, способные к самопринуждению и самодисциплине. Каждый из них, как выражается Кант, это «человек с принципами» и может быть «господином себе самому».

Вот эта-то самозаконность и есть основная характеристика последнего из названных мною индивидуальных феноменов, а именно личности.

Морально-автономный субъект не испрашивает у общества никаких материальных обеспечений, никаких кредитов под свои еще не реализованные возможности. Вместе с тем он категорически требует, чтобы сама моральная состоятельность была признана за ним, как и за всеми его согражданами. Это признание, или предварительное доверие к воле и самодисциплине каждого человеческого индивида, образует сущность права.

в. 1) Право — до крайности пестрое и многомерное нормативное образование. Ведь исторически за этим термином стоят и средневековые «права-привилегии», и унифицированные уголовные кодексы эпохи абсолютизма, и раннебуржуазные декларации прав человека и гражданина.

Но для анализа процесса индивидуализации (как, впрочем, и для выделения феномена «чистого права», «строгого права») самым существенным является то, что правовая норма осуждает каждого члена общества на неподопечное существование, на нравственное и гражданское совершеннолетие.

Право охраняет от «предварительной цензуры поступков», от принудительного осчастливления, от непрошеного доброхотства и от государственного понукания к благонравию. Оно не дозволяет наказывать индивида за его нереализованные помыслы и пресекает только такие безнравственные поступки, которые наносят фактический ущерб другим членам общества. Запрещая спасать человека от него самого, право всегда и неминуемо означает право на безнравственность. Под защитой правовой нормы человек может беспрепятственно делаться неблагодарным, бесчувственным, порочным, суеверным — это его частное дело. Вместе с тем, обеспечивая индивиду все более широкую сферу неподопечного приватно-

го существования, право способствует формированию нравственности «высшей чеканки», основывающейся на свободном выборе и неподкупном образе мысли. Оно разрушает традиционный союз доброты и бесхарактерности и вносит в нравственное поведение энергию принципиальности, решимости и упорства.

в. 2) Абстрактным (формально-этическим) измерением индивидуальности, как мы видели, является автономия. Чтобы она приобрела конструктивное значение, сделалась стержнем личностного поведения, индивидуальность должна попасть в мир формирующегося права и правопорядка. Только в процессе становления гражданского общества человек Ренессанса и Реформации делается автономным субъектом par excellence . Прежнее ощущение индивидуальной привязанности и избранности трансформируется в новую форму самосознания, а именно в правосознание.

Последнее может рассматриваться как специфическая примета развитой личности и включает в себя следующие основные установки: уверенность в своей правоспособности; терпимость к чужим верованиям, мнениям и обычаям; уважение чужих личных и имущественных прав; стремление к независимому достижению выгоды и благополучия; независтливость; сравнительно-состязательное понимание заслуг и успеха; неукоснительное соблюдение соглашений и договоров; признание приоритета справедливости перед состраданием и приоритета гражданской порядочности перед героико-патриотическими, семейными и конфессиональными добродетелями.

в. 3) Личность формируется на основе индивидуальности. Индивид, которому неведомо сознание призванности и стремление к самореализации, даже при самом активном воздействии права будет страдать дефицитом автономии и дефицитом правосознания. Это явление наблюдается во многих современных восточных обществах, где по мере развития товарного производства и обмена люди вовлекаются в систему достаточно зрелых правоотношений, но из-за слабого развития хозяйственной индивидуальности, из-за отсутствия деловой этики, санкционировавшей частную предприимчивость еще до права, воспринимают правоупорядоченную экономику и сам правопорядок как нечто искусственное, чуждое и заемное.

Подведем краткий итог.

Индивид — исполнитель предписанных, заданных обязанностей. Частный интерес, в котором принято видеть его основное определение, так сказать «эссенцию индивидуальности», на деле является интересом известной роли, функции или собственности, которая вменена индивиду по условиям общественного разделения труда. Сам же он есть просто вменяемая человеческая особь. Он конформен, ориентирован на «непреступное», «неотклоняющееся» поведение и нимало не страдает от недостатка приватности или своеобразия.

Что касается индивидуальности, то она, напротив, определяется установкой на оригинальность и самобытность. Нереализованность для индивидуальности — то же, что для индивида его социальная неприспособленность.

Наконец, отличительной чертой личности следует признать стремление к собственной и уважение к чужой независимости. Развитая личность возможна лишь постольку, поскольку правовая свобода признается непременным условием (предусловием) и социальной адаптации, и индивидуального самоосуществления.

Индивид существует всюду, где существует само общество. Индивидуальность — всюду, где имели место ренессансы и реформации (или хотя бы аналоги этих процессов). Личность — там и только там, где общество вступило в фазу борьбы за права человека и гражданина и где можно говорить о формировании (по крайней мере, о формировании) гражданского общества.

Разумеется, таких понятий, как индивид, индивидуальность и личность, недостаточно для построения расчлененной типологии индивидуальных феноменов. Понятия эти вообще имеют скорее социально-философский, чем собственно исторический смысл.

Оглядываясь на конкретную историю, я тут же чувствую необходимость указать на существование соответствующих зачаточных, неразвитых или вырожденных форм.

Можно, например, говорить о «протоиндивидуальности» в применении к античности (вспомним сократовского «даймона», вспомним о признании судьбической вины в трагедиях Эсхила и Софокла). Можно говорить о «частичной личности», предполагавшейся римским правом, которое не знало еще ничего подобного неотчуждаемым правам человека (в том числе и права собственности в развитом, раннебуржуазном его толковании), но гарантировало достаточно широкую частновладельческую независимость. Можно, наконец, говорить о «вырожденной личности», о «личности без индивидуальности» внутри стабилизировавшихся хозяйственных отношений капитализма (К. Маркс об отчуждении и «частном работнике», о капиталисте как «простой персонификации капитала»).

4. Предложенное мною различение индивида, индивидуальности и лич
ности не имеет никакого отношения к проблеме великих исторических
личностей (к вопросу об общественной роли правителей, полководцев,
вождей, индийских гуру или российских писателей), поскольку сама эта
проблема, по строгому счету, не имеет никакого отношения к типологии
индивидуальных феноменов.

Типологически Ксеркс и Тамерлан — всего лишь индивиды, великие индивиды, возвысившиеся над ордами малых. А вот Акакий Акакиевич Башмачкин — индивидуальность. Он ведь призван, взыскан к жизни «вечною идеей будущей шинели».

5. Главное препятствие к изучению индивидуальных исторических
феноменов — это, на мой взгляд, почти полный отказ от ценностно-норма
тивного подхода к истории, продиктованный вульгарно-социологическим
страхом перед ее «морализацией».

Индивидуальное в истории делается просто невидимым, если историю отказываются судить; если общечеловеческое начало вменяемости и ответственности, присутствующее уже в самом элементарном агенте исторической практики — в индивиде, концептуально отрицается на всех уровнях

этой практики; если вопрос об альтернативах допускается в историческое исследование разве что в утилитарно-рационалистическом его варианте, а не как вопрос об эпохальных нормативных конфликтах; если за нормами (особенно за нравственно-религиозными и правовыми) не признается способности провоцировать и формировать исторического субъекта вплоть до первичных, насущно материальных его запросов.