Одиссей. Человек в истории. 1990г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Г. С. Кнабе. ИЗМЕНЧИВОЕ СООТНОШЕНИЕ ДВУХ ПОСТОЯННЫХ ХАРАКТЕРИСТИК ЧЕЛОВЕКА

«Личность» есть характеристика человека с точки зрения его участия в общественной жизни и значительности роли, которую он в этой жизни играет. «Индивидуальность» определяет внутренний мир человека, его духовный потенциал, выражающийся обычно в формах, не имеющих прямого и непосредственного общественного содержания. В этом смысле «индивидуальность» можно рассматривать как «остаток» (термин Л. Я. Гинзбург) от всех непосредственно общественных проявлений личности.

Предложенные в анкете термины для обозначения этих двух сторон человеческой духовности во многом носят объективный характер и потому обоснованны. На это указывают как повседневные контексты слова «личность» («выдающаяся личность», «межличностные отношения», «удостоверение личности», «личное дело» — как совокупность документов и т. д.), так и его иноязычные аналоги: фр. personne (и в еще более отчетливой форме personnalite), англ. personality означают именно личность в аспекте ее общественных проявлений и достижений. Вся эта семья слов восходит к латинскому слову этрусского происхождения persona , изначально означавшему «маска актера», «личина», «совокупность внешних, общественных проявлений человека». Существуют специальные исследования, посвященные феномену « persona » в римской культуре.

Слово «индивидуальность» состоит из основы латинского глагола divi do («разделяю») и отрицательного префикса in - и этимологизируется, таким образом, как «не-раздельность», т. е. неподдающееся дальнейшему делению ядро, остающееся после всех внешних манифестаций и характеризующее человека в его неповторимости, интимной сущности.

При всей объективной обоснованности терминологического употребления обоих слов суть проблемы лежит, разумеется, не в сфере терминологии, а в самом кардинальном историко-культурном факте — в биполярности человека, в постоянной нераздельности и неслиянности его внешне ориентированной, непосредственно общественной стороны и стороны, ориентированной внутренне.

Развитие этого противоречия, во многом определяющее эволюцию культуры, происходит по двум направлениям или в двух формах — линейно-поступательной, объемлющей всю историю человечества, и циклической, характерной для каждой культурной эпохи. Ставить вопрос альтернативно, как это сделано в анкете, нет оснований: каждое явление культуры одновременно принадлежит обеим формам развития.

В пределах первого из указанных направлений на протяжении многих веков идет постепенное накопление элементов индивидуализации, чтобы разрешиться той романтической революцией, которая приходится на первую половину XIX в. и которая отделяет эпоху объективного искусства,

риторического самовыражения, абсолютного преобладания «гражданина» над «человеком» и т. д. от эпохи обостренно индивидуальных форм самовыражения в искусстве, экзистенциального переживания действительности вместо отвлеченно теоретического ее осмысления и т. д.

Это общее движение повторяется в специфической форме в каждую эпоху. Так, оставаясь в пределах доромантического регистра общественной жизни, средневековье знает ту же в принципе эволюцию от эпической растворенности человека в объективности мира и общественного целого к острейшему индивидуальному переживанию этой объективности хотя бы, например, в западноевропейском францисканстве или в византийском исихазме.

Живая плоть культуры и общественного бытия проявляется, однако, не в этих общих закономерностях, а в тех обусловленных своим временем и потому неповторимых взаимодействиях «личности» и «индивида», которые характерны для каждой конкретной историко-культурной ситуации. Было бы заманчиво показать, например, как нарастающая кристаллизация «индивидуальности» у древних римлян вступает в конфликт с их «личностью», никогда, однако, не переступая пределов последней — базой оценки (и самооценки) человека остаются его общественные проявления. В основе развития культуры и общества лежит не «индивидуальность» и не «личность», а их изменчивое соотношение.

Лучше не пользоваться странными словосочетаниями «античная личность», «феодальная личность», а говорить о соотношении только что названных компонентов, характерном для античности, для средневековья и т. д. В древнем римлянине - например, в тацитовском Агриколе — соотносятся те же две ориентации, что и в современном человеке, но для Агриколы интроспекция предполагает самооценку с точки зрения возможностей реализации себя в глазах общества, и именно это делает его «античной личностью»; современный же человек (по крайней мере, западноевропейский) утверждает себя как индивидуальность в своей независимости от общественной и культурной традиции или все чаще, как было, например, в 1960—1970-х годах, в своем противостоянии ей.

Границы между «индивидуальностью» и «личностью» текучи и условны. Историческое поведение людей, в котором непосредственно реализуются общественные процессы, зависит от идейной позиции человека по отношению к обществу, но эта «личная» позиция всегда и глубоко связана с «индивидуальностью». Исследование исторических закономерностей под этим углом зрения — актуальная задача исторической науки.

Трудности, здесь возникающие, в пределах науки как специфической формы познания, действительно, вряд ли до конца преодолимы. Они связаны с тремя моментами. Первый — принципиальная неверифицируемость выводов, которые всегда остаются лишь на уровне большей или меньшей вероятности: если и удастся установить бесспорно факт убийства царевича Дмитрия Годуновым и очертить общественные мотивы, которыми царь руководствовался лично при принятии такого решения, то об интимных полумыслях-получувствах, владевших им, всегда можно будет только догадываться, как догадывались о них Пушкин или Шаляпин.

Второе обстоятельство вытекает из характера исторических источников. Если речь идет об отдаленных эпохах, в которых интимные письма, дневники, исповедальные тексты почти отсутствуют, то индивидуальные психологические мотивы общественного поведения обнажаются практически лишь в художественной литературе. Но тогда в какой мере отраженный в них психологический тип обусловлен образной системой произведения, а в какой характеризует объективные общественные отношения? Типичная для эпоса пара героев, столь ясно представленная Роландом и Оливье, указывает на существование этих двух психологических типов личности в рыцарской среде или порождена требованиями жанра? В новое время документы, проливающие свет на человеческую индивидуальность, обильны, но что и как характеризует эпоху — запечатленный в таких документах «внутренний человек» или тот его исторический имидж, который он сам же себе придал? Какой образ императора Александра отражает и окрашивает состояние русского общества и русской культуры первой четверти прошлого века — «кочующий деспот», «плешивый щеголь, враг труда», друг Аракчеева, подавитель Семеновского бунта или нервный, сложный, истонченно духовный, бесконечно усталый и мучительно разочарованный человек, писавший письма сестре и бросивший в огонь список декабристов? Если оба, то как они соотносятся между собой? Как объективно и строго научно определить это соотношение?