Максименков Л. Очерки номенклатурной истории советской литературы. Западные пилигримы у сталинского престола (Фейхтвангер и другие)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть II

Теория и практика восприятия советского эксперимента западной интеллигенцией

Незамедлительно после победы Октябрьской революции образ советской России и «русский вопрос» стали дежурными факторами во внутриполитической жизни некоторых зарубежных стран, в первую очередь в Западной Европе и в США. Одновременно с этим использование западных оценок советского эксперимента превратилось в важный конъюнктурный инструмент в идеологических и культурологических построениях большевистского режима. Инструмент этот будет применяться по обе стороны от рекомендованной в декабре 1919 года верховным советом Антанты восточной границы Польши (т. н. линии Керзона) довольно долго, часто, по поводам и без таковых.

В чем западные оценки представляли интерес для кремлевского руководства? Отсутствие в царской, а затем в советской России демократических институтов контроля над учреждениями режима, а также стабильных, конституционных правил игры объективно создавало из западного анализа положения дел в России своеобразный эталон при проведении ревизии, являясь определенным поводом и доводом для корректировки рекламного образа страны. Поэтому Ленин постоянно следил за западными публикациями о советском опыте, а в 30-е годы Сталин с интересом читал бюллетени Бюро международной информации ЦК (издаваемые под руководством Радека), перехваченные цензурой обзоры сообщений аккредитованных в СССР иностранных корреспондентов, а также служебные вестники иностранной информации ТАСС. На полях этих сброшюрованных тетрадей и скрепленных гектографированных страниц вождь часто вел диалог (в основном, увы, ругательски-хамский) с телеграммами инкоров, авторов опубликованных на Западе материалов, и советских журналистов.

Тем не менее политику постоянного привлечения в 20—30-е годы к кремлевскому двору западных интеллектуалов и востребованность их экспертизы трудно объяснить одним лишь курьезным интересом вождей услышать дозированную критику небывалого эксперимента. Советский послеоктябрьский проект был первым и последним в истории России хождением во власть не просто революционеров, а эмигрантов, то есть людей, проведших за пределами страны и в оппозиции к свергнутому и казавшемуся вечным царскому режиму более одного года. Некоторые из вождей прожили за границей целые десятилетия. Приехав в новую Россию и заняв высшие государственные, партийные, военные, полицейские должности, эти бывшие подданные многонациональной и многоконфессиональной, но авторитарной Российской империи в определенной степени возрождали в России импортированную с парламентского Запада атмосферу многокультурности и многоязычия. Именно эти реэмигранты-большевики и стали культивировать визиты западных гостей, журналистов, писателей, философов. Да, существовал антагонистический конфликт большевиков с западноевропейской социал-демократией, с левыми профсоюзами. Значительной была роль и влияние на Западе антибольшевистской белой эмиграции. Однако Москва на время все-таки превратилась в космополитическую столицу вселенной Коминтерна. В итоге более разрушительным и трагическим станет не противостояние с Западом, а именно конфликт вождей-эмигрантов с российскими большевиками без эмигрантского опыта.

Партийная чистка 20-х годов отодвинула Троцкого, Радека, Зиновьева, чету Каменевых (Льва Борисовича и его супругу — сестру Троцкого и руководителя ВОКСа Ольгу Давыдовну), Луначарского, Чичерина, Аросева , Бухарина и многих других на второй, третий, четвертый политические планы, выдавила их в сферу культурного строительства, второстепенную по логике остаточного принципа. В мае 1933 года из эмиграции возвратился Максим Горький. Он создал свой салон, или интеллектуальный штаб, именно с опорой на реэмигрантов. Закавказские большевики-сибариты (Енукидзе, Элиава1-2 , Карахан3 ) также культивировали утонченное эстетство, правда с ориенталистским уклоном (развитие культурных обменов с кемалистской Турцией, шахским Ираном, чествование Шота Руставели и культ его «Витязя в тигровой шкуре» и т. д.).
До определенного момента эти люди были советниками и советчиками Сталина. Приглашение западных пилигримов к кремлевскому двору было для них и естественной потребностью, и поводом доказать свою незаменимость в качестве связных с мировым общественным мнением. Во второй половине 30-х физическое уничтожение класса руководителей-эмигрантов приведет почти что к мгновенному свертыванию этого жанрового театра. Отныне в советской и неосоветской России бывшие эмигранты, политзаключенные и диссиденты уже никогда к кормилу власти и бюджетному пирогу допускаться не будут даже на пушечный выстрел.

Для Горького, Радека, Бухарина, Кольцова, Эренбурга и компании дружба, переписка, общение, совместные советско-европейские проекты, грандиозные антифашистские конгрессы, рекламируемые вояжи к Роллану, Андре Жиду, Мальро, Пикассо были перманентным воссозданием атмосферы западного дискуссионного клуба, поддержанием иллюзии какого-то предсказуемого миропорядка и спокойствия, пусть фиктивной, но охранной грамотой для выживания в анархическом хаосе революционной крестьянской России.

Ленин в 1920 году говорил о свойственном всем капиталистическим странам «“взбесившемся” от ужасов капитализма мелком буржуа»4 . Не менее взбесившимися от ужасов многоукладной российской жизни оказывались и вернувшиеся на родину из многолетней эмиграции Ильичевы соратники. Демьян Бедный на допросе, устроенном ему в 1936 году Владимиром Ставским5, вспомнит: «Когда в Октябрьские дни народ побежал, так я начал их ругать в печати. А Ленин мне тогда намылил голову и говорит: “Разве вы не понимаете? Несчастный народ”»6 . Западные друзья слуг этого «несчастного народа» оставались эфемерными, но гарантами того, что о космополитических заложниках не забудут. Не случайно, что Ромен Роллан будет одним из немногих бомбардировать Сталина ходатайствами о помиловании Бухарина. А Эптон Синклер, просивший Сталина в 1931 году за Сергея Эйзенштейна, в 1938 году повторит этот крик отчаяния и за своего немецкого издателя Герцфельда. Тогда за месяц до «хрустальной ночи» Синклер обратится из далекой Калифорнии к Сталину:
«Пасадена (Калифорния, США) 9.Х.38 г.
Москва
Иосифу Сталину.

Я получил сведения, что моему германскому издателю в течение 20 лет (“Маликферлаг” в Берлине) Вифленду Герцфельду, который в настоящее время проживает в Праге как эмигрант, угрожает серьезная опасность в связи с приказом чехословацких властей о высылке германских эмигрантов в Германию, если они не выедут за границу до 11 октября. Такая же опасность угрожает его жене и брату.

Пожалуйста, предоставьте им право убежища в СССР.

Эптон Синклер»7 .

Сталин — получатель и редактор иностранной информации

Письменные телеграммы аккредитованных в СССР иностранных корреспондентов перехватывались чекистами и чекистками в служебных помещениях Центрального телеграфа на улице Горького в Москве8 . Если корреспонденции передавались по телефону, то уже в конце 30-х годов по решению Политбюро все телефонные разговоры записывались на магнитофонную пленку, стенографировались и расшифровывались9 . Обзорные материалы переводились на русский язык, печатались на машинках и подавались начальникам и самому вождю цензурным ведомством Уполномоченного Совета народных комиссаров (министров) СССР по охране военных и государственных тайн в печати. Например, 6 октября 1951 года руководитель этого цензурного монстра генерал К. Омельченко представляет Сталину сводку № 279-а телеграмм, отправленных в тот день иностранными корреспондентами за границу10 . Тема: отклики корреспондентов на «Ответ товарища Сталина корреспонденту “Правды” насчет атомного оружия». В действительности вождь давал ответы самому себе: он лично составил вопросы, лично и ответил.

Служебные выпуски информации ТАСС готовились для всей высшей номенклатуры и рассылались по спискам. В выпуске № 84/с за 14 апреля 1939 года без комментариев был помещен перевод статьи Роя Говарда11 о Советском Союзе, опубликованной в газете «Нью-Йорк уорлд телеграмм» за 29 марта. За два месяца до этого, 16 февраля, Политбюро рассмотрело «Вопрос НКИД»: «Не отказывая Рой Говарду в визе, предупредить его, что он не должен рассчитывать вторично на интервью»12 . Дело в том, что 1 марта 1936 года Сталин уже встречался с Говардом и дал ему обширное интервью, опубликованное в миллионах экземпляров. Весной тридцать девятого года стал намечаться советско-нацистский детант. Сталин потерял интерес к общению с американскими медиа-магнатами. Рой Говард был оставлен в Москве без внимания. Итог оказался весьма нелестным для сталинской рекламной пропаганды.

В статье Говарда о СССР, предусмотрительно посланной из Парижа, ставился диагноз положения дел в сталинской Москве конца 30-х годов: тотальная вакханалия террора. Автор, в частности, утверждал, что «если судить о Советском Союзе по Москве, которая является витриной страны, то ондвигается по нисходящей кривой. За последние два года, по общему мнению, тысячи политических, военных и экономических руководителей были расстреляны, сосланы или ликвидированы тем или иным путем. В результате этого наблюдается дезорганизация в военной области и в промышленности, страх, скрытность и чуранье иностранцев в тех кругах, которые были задеты последней чисткой.

Шпионы, осведомители и агенты-провокаторы наводняют Москву до такой степени, что в ней всякий человек является подозрительным. Иностранные посольства содержат специальные штаты электротехников из подданных своих стран. Единственная обязанность этих электротехников заключается в периодических осмотрах всех помещений с целью обнаружения диктографов, устанавливаемых агентами НКВД13 . Таких диктографов обнаруживают множество. Недоверие, тайна и подозрение окутывают всю обстановку вечным липким туманом. Это, конечно, не ново, но с точки зрения сегодняшнего дня положение, по-видимому, является наихудшим за последние десять лет <…>

Советский Союз является темным пятном на новой европейской карте. Ни одна газета и даже официальное советское агентство ТАСС не дают картины жизни в масштабе всей страны так, как к этому привыкли американские читатели. В СССР факты, касающиеся населения и не касающиеся политики или правительства, не считаются новостями в американском смысле. Поскольку каждый существует для государства, то действия отдельных лиц не считаются важными, если они не связаны или не задевают государство. Какое-либо событие, имеющее большой интерес для данной местности, освещается местной газетой. Но подробности этого события не сообщаются остальной печатью, если только это не содействует славе Союза Советских Социалистических Республик. В результате аккредитованные дипломаты и иностранные корреспонденты выписывают десятки газет, выходящих в городах, разбросанных по всей стране. Из этих газет они выбирают такие единичные факты, какие имеются относительно того, что происходит вне Москвы. С точки зрения газетной информации Москва и Кремль представляют всю Россию. Если в результате этого картина, преподносимая внешнему миру, является неверной, как это часто и происходит, то в этом повинна прежде всего система. До тех пор пока управляет так или иначе диктаторское правительство, невозможна адекватная информация о том, что происходит среди 175-миллионного населения крупнейшей на земле страны»14 .

Резолюция Сталина на тексте перевода статьи Роя Говарда директивна в своей категоричной лаконичности: «Изгнать представителя этой газеты из Москвы».

При господстве подобной философии, карающей любую нежелательную информацию и ее носителей (Сталин всю жизнь раздраженно относился к «сплетням», то есть к любой отрицательной по отношению к себе и своему режиму информации), высылка журналистов была обычным оружием властей.

1 июля 1937 года Политбюро под безобидным заголовком «Вопрос НКИД»15 зашифровало следующее решение: «Выслать из СССР корреспондента венской газеты “Нейе Фрейе Прессе” Бассехеса, как журналиста, дающего заведомо клеветническую информацию об СССР»16 .

В начале 50-х годов министр иностранных дел Андрей Вышинский передаст на суд Сталина информацию о подготовленной в ООН конвенции по свободе информации. Сталин отредактирует указания по условиям ее принятия для советского представителя в ООН Андрея Громыко. В инструкцию о том, что конвенция должна «содействовать распространению правдивой и объективной информации», Сталин добавит: «независимой от диктата издательских трестов и синдикатов». Если с этой поправкой можно согласиться, то более спорным, но не менее красноречивым стало редактирование вождем еще одного тезиса — о запрете использования свободы слова и печати «в целях пропаганды фашизма и агрессии». Сталин зачеркнет это требование и заменит его запретом пропаганды «расовой дискриминации и распространения клеветнических слухов»17. Запрет «расовой дискриминации» был демагогической дымовой завесой и экспортной дезинформацией для зашифровки истинных причин неудовольствия вождя. В СССР в атмосфере нараставшей антисемитской вакханалии вводились цветные фотографии для анкет (этот технологический прорыв обеспечивало немецкое трофейное оборудование), а также такие биометрические параметры анкетных данных, как цвет глаз и цвет волос. При этом главный архитектор этого режима с трибуны ООН требует запрета «расовой дискриминации». В действительности вся затея с указаниями Громыко сводилась к директивному пресечению того, что Сталин называл «распространением клеветнических слухов», то есть циркуляции информации как таковой, в первую очередь о самом вожде и о его режиме.

Возвращаясь из эпохи зрелого сталинизма к 20-м и 30-м годам, отметим, что критические или благожелательные оценки западных наблюдателей были подобием негативного или конструктивного анализа, который могла бы провести несуществующая внутренняя оппозиция. В западном анализе опыта Советской страны баланс критического и апологетического в разные эпохи варьировался. Зависело это от маятника внутриполитической конъюнктуры в соответствующих странах, от международной обстановки в целом. При этом положительные и восторженные отзывы режим немедленно приплюсовывал к собственному хору демагогических славословий и театрально-экзальтированного энтузиазма. Отрицательное воспринималось весьма раздраженно и болезненно даже в первые годы советского эксперимента.

Начиная с конца 20-х годов в центре западного восприятия советского эксперимента все чаще оказывались образы трех лидеров Октября: умершего Ленина, живого вождя Сталина и антивождя в изгнании — Троцкого.

Литератор Каутский и журналист Истмен против большевиков

Первая масштабная теоретическая и практическая критика большевистского эксперимента была осуществлена в 1918—1919 годах в книге «Терроризм и коммунизм» вождя австрийской социал-демократии Карла Каутского18 . Она немедленно вызвала гневную отповедь председателя Совнаркома Ленина (см. его брошюру «Пролетарская революция и ренегат Каутский»). Кроме ответа Ленина, массовым тиражом был напечатан памфлет военного наркома и председателя реввоенсовета республики Троцкого «Терроризм и коммунизм»19 . Казалось, что нарком по делам национальностей Сталин останется молчаливым свидетелем этой полемической схватки. В действительности, верный своей иезуитско-фискальной тактике, Сталин предпочел выбрать привилегированную роль ученика и наблюдателя уникального спора трех великих современников о французской буржуазной революции и не менее великой — русской. Втайне от современников будущий единый и неделимый вождь Октября для сугубо собственного, единоличного, служебного пользования прочитал и откомментировал перечисленные книги всех трех титанов. При этом на полях книги Каутского он одарил венского старца следующими эпитетами: «подлец», «идиот», «сволочь», «старый хрен» и «дурак». Весьма нелестные ругательные ярлыки заменяли для Сталина содержательную критику взглядов на большевистский эксперимент престарелого вождя немецкой и австрийской социал-демократии.

Следующий кризис самоидентичности большевистского режима в контексте западных и американских оценок советского эксперимента совпал с выходом в свет в 1925 году книги-свидетельства американского коммуниста Макса Истмена «С тех пор, как умер Ленин»20 . Одновременно издали апологетическую биографию Троцкого авторства того же Истмена: «Лев Троцкий. Портрет молодого человека». Связь между двумя издательскими проектами была очевидной. Первая книга завладела вниманием высшей партийно-государственной власти на весь летне-осенний сезон 1925 года21 . О второй по канонам фальшивой большевистской пуританской этики молчали (дескать, не в биографии Троцкого дело, речь идет о чести, достоинстве и памяти великого Ленина). Книжки Истмена до такой степени околдовали Кремль, что парализовали многие идеологические, внешнеполитические и народнохозяйственные проекты молодого сталинского руководства. Книге о смерти Ленина, об обстоятельствах ее появления на свет и последствиям ее публикации были посвящены многочисленные директивные решения Политбюро. Еще больше документов осталось за кадром истории: переписка Сталина с соратниками, справки, лихорадочные проекты постановлений, черновики статей-ответов Крупской и Троцкого, переводы книг Истмена, согласования между ведомствами, координация полушпионских акций со стороны ОГПУ, военной разведки и коминтерновской агентуры, ажиотаж партийной полиции. В архиве Сталина сохранились десятки, если не сотни, материалов, подобных записке без даты на бланке «К заседанию Политбюро»: «Расследовать обязательно нужно. Об этом поговоримте во вторник. Меня больше всего интересует то, чтобы определить отношение Троцкого к делу о брошюре Истмена и поставить вопрос об открытом отмежевании Троцкого от Истмена и его “труда”. Я думаю, что брошюра написана с ведома (а может быть, даже по директиве) Троцкого»22 .

За несколько лет до этих событий, в случае с книгой Каутского, ничего подобного еще не происходило. Тогда Ленин и Троцкий ответили полемическими памфлетами, и это закрыло двери дискуссионного клуба. Рязанов даже приступил к изданию многотомного собрания сочинений Каутского23 .

В 1925 году гнетущая чекистско-большевистская мгла стала ощущаться повсюду. Книгу Истмена Сталин не мог оставить без внимания по определению. В этом была новизна сталинского стиля руководства идеологией и культурой, отныне становившегося обязательным законом советской политики на многие десятилетия вперед. Атеистический режим воспринимал духовное как материальное. По сути дела, он мобилизовал колоссальную энергию сопротивления и перманентных контрударов на борьбу с бумажными тиграми.

В чем же был обнаружен смертный грех Макса Истмена? Тот процитировал прощальные письма и статьи Ленина (т. н. завещание), нарушил сталинское представление о правилах игры, проник в казематы византийских тайн новых кремлевских царедворцев, занялся распространением «клеветнических слухов».

Эта история высветила и другую важную тенденцию в изначально проблемном опыте общения СССР с Западом. Как и в случае с т.н. «секретным» докладом Хрущева в феврале 1956 года на ХХ съезде партии, текст которого появится на Западе уже через несколько месяцев после события, ленинское завещание также стало достоянием западной общественной и политической мысли почти немедленно по его обнаружении, а не после того же ХХ съезда, когда текст одного из ленинских «Писем к съезду» как божественное откровение процитирует Хрущев. В СССР разрыв между событиями в обоих случаях займет три десятилетия. Рассекреченный хрущевский доклад появится в СССР почти одновременно с фрагментами «Архипелага ГУЛАГа» в 1989 году24 .

Ножницы в уровне информированности и в степени доступности знаний о России за границей и внутри страны останутся постоянной обратно пропорциональной величиной в интеллектуальной истории советского общества и ее западного восприятия (вспомним изданные на Западе еще в 60-е годы собрания сочинений Мандельштама, Гумилева, Ахматовой, Пастернака). Подчас даже попутчики-интуристы имели больше сведений о стране своего временного и ограниченного пребывания, чем знали (или думали, что знают) их кураторы с принимающей стороны.

Сталин был совершенно прав в том, что ленинские документы попали к Истмену от Троцкого. Именно после этой истории общение с западными журналистами и писателями стало приравниваться ЦК—ЧК к контактам с официальными представителями враждебных стран. Несанкционированное общение отныне расценивалось как предательство, попытка совершить измену Родине, перейти на сторону врага или, в лучшем случае, совершить деяния, направленные на подрыв советского общественного и государственного строя. Такая практика подозрительности и шпиономании возрождала на новом историческом витке царскую традицию цензурно-карательного отношения к иностранной печати и иностранным подданным. Одновременно она доводила до гипертрофии роль в цензуре госбезопасности.

Чекистское обеспечение правильного восприятия иностранцами Советского Союза

Структура контроля и давления на иностранцев в СССР была отшлифована к роковому тридцать седьмому году. Система диктата в теории почти не отличалась от методов полицейского террора по отношению к советским подданным. Отличия касались форм конкретных развязок следственно-розыскной деятельности (арестов, допросов, пыток, приговоров, расстрелов, ГУЛАГа, реабилитации). В случае с иностранными корреспондентами этот список чаще всего ограничивался административной высылкой за пределы СССР.

10 июня 1937 года второй, оперативный отдел Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР решением директивной Инстанции (Политбюро) был разделен на два подразделения. Было решено: «а) выделить из второго отдела всю технику (радио, телефон, тайнопись, перлюстрация) в самостоятельный 12 отдел оперативно-разведывательной техники. б) За вторым отделом оставить функции: наружной разведки, розыска скрывшихся преступников, производства арестов, наблюдение за дипломатическим корпусом»25 . Можно предположить, что где-то между «скрывшимися преступниками» и «дипломатическим корпусом» помещалось и «обслуживание» иностранных корреспондентов.

28 марта 1938 года оргструктура ГУГБ была скорректирована в очередной раз26 . Само Управление госбезопасности было признано громоздким подразделением, где не было «четкого разделения работы между его отделами, ряд отраслей хозяйства и культуры не обслуживаются вовсе или обслуживаются недостаточно». Императивными признавались «задачи наиболее полного охвата оперативно-чекистскими мероприятиями всех отраслей хозяйства, культуры и управления и для наиболее успешной борьбы с проявлениями всех видов контрреволюции». Отныне третьему отделу Первого управления — отделу контрразведки (КРО) — вменялось в обязанность «чекистское обслуживание иностранных посольств, консульств, торговых представительств и колоний иностранцев на территории СССР; контингенты национального населения сопредельных буржуазных фашистских государств: немцы, поляки, латыши, иранцы, корейцы и т. п.; реэмигранты, политэмиграция, МОПР27 , ИККИ28 , Профинтерн29 , иностранные издательства, внедрение в иностранные разведывательные органы, НКИД, НКвнешторг, Интурист и т. п.». В этом перечне — вся наглядная архитектура анатомического театра репрессивного аппарата невиданного в истории государства тотального террора, в который превратился в те годы СССР. Примечательно, что наедине с собой режим и его первосвященники, жрецы и слуги забывали о приличиях демагогической идеологии. Согласно сверхсекретной документации, фашисты, коминтерновцы-антифашисты и интернационалисты, дипломаты, свои и чужие фактически оказывались в одной стилистической категории врагов. Всех их курировал один контрразведывательный отдел Лубянки. Советские граждане и иностранные подданные, политэмигранты и дипломаты с визово-паспортным иммунитетом на территории СССР попадали под один полицейский тоталитарный колпак.

Еще нагляднее подобный цинизм становился при расшифровке сферы деятельности четвертого, секретно-политического отдела (СПО) ГУГБ — главного коллективного палача советской культуры и искусства. СПО курировал следующие контингенты отечественной интеллигенции (последовательность перечисления строго сохраняется по документу): троцкисты, правые, меньшевики, эсеры, бундовцы и другие антисоветские партии и группировки; духовенство, сектанты, интеллигенция — артисты, писатели, художники, врачи; система НКпроса; Комитет искусства, научные учреждения30 .

Следует еще раз подчеркнуть, что на мистическом уровне государственного строительства полицейский режим все-таки относил интеллигенцию к имманентно чуждой, враждебной, антагонистической и криминально-болезненной категории. Иначе бы она не «обслуживалась», за ней бы «наружно» не наблюдали, не «устанавливали», не разыскивали, не арестовывали, не стирали бы в лагерную пыль в одной упряжке с другими заклятыми врагами режима: троцкистами, эсерами, бундовцами, православным духовенством и сектантами.

В сравнении с полусекретной номенклатурой партийных и государственных учреждений в чекистском делопроизводственном хозяйстве образца тридцать седьмого — тридцать восьмого годов виден беспрецедентный цинизм при проведении словесной характеристики объектов контролируемого общества. Нет и намека на большевистскую идеологическую демагогию: есть обыкновенный фашизм.

Все эти отделы постоянно деструктивно уничтожали врагов среди своих, чужих среди друзей. Тысячи людей агентурно разрабатывались, карались и миловались именно СПО ГУГБ НКВД СССР и его подразделениями на местах. А ведь еще были бесконечные зловещие аббревиатуры типа КСК СНК31 , КПК ЦК32 , ОРПО ЦК ВКП(б)33 .

Чем не дыр бул щыл убешщур скум вы со бу р л эз Алексея Крученых34, чье фонетическое пророчество 1913 года в этой тотальной аббревиатуре вперед на весь ХХ российский век в зауми полубезумия зашифровало трагедию миллионов замученных соотечественников?

В результате хаотической деятельности носителей аббревиатур в условиях тотальной слежки, перекрестных провокаций, доносов, прослушек, склеек, сбросов компрометирующей информации у подданных бывшей Российской империи и у иностранцев в сталинской Москве не оставалось свободной территории для неконтролируемых маневров и несанкционированных контактов. Субъекты и объекты оказывались просвеченными рентгеновскими лучами исторической неизбежности.

Краткий обзор жанров чекистского литературного творчества

Понятно, что такие структуры, как СПО ГУГБ НКВД СССР и его подразделения на местах, оставили необъятные «литературные» архивы. В виде лирического отступления приведем краткий обзор жанров чекистского творчества. На низшей ступени информационного обеспечения диктатуры пролетариата стояла «Агентурная записка». На ней фиксировались кличка источника (например, «Минарет») и фамилия принявшего «записку» чекиста (подлинная). «Записка» в стиле газетного сообщения повествовала о месте, времени и содержании встречи разработчика с разрабатываемым.
«Агентурная записка
Ист[очник] — “Минарет”
Принял — Федоров
Случайно встретившись на улице (Невский) с Б. А. Лавреневым35 мне удалось услышать от него следующее:

— Сейчас работаю над сценарием “Первой Конной”, работа и интересная, и волокитная36 . Главная беда в том, что материалы необходимые не достанешь. Достать-то я их все равно достану, но время идет. Дело в том, что в уважаемом Наркомате обороны страшенная камарилья, склоки и т. п. закулисные истории. Буденный, узнав о том, что сценарий буду писать по инициативе Ворошилова, встал в амбицию: “Пусть Клим и материалы дает”. Обиделся, значит.

Вопрос к Лавреневу (мой): “А если бы инициатива была со стороны Буденного?”

Лавренев: “То Ворошилов бы начал палки в колеса вставлять. Там у них такое делается, я те дам. Во всесоюзном масштабе, что называется”.

По словам Лавренева, он поставил условие Ворошилову, напишет сценарий и чтобы получил 3-х месячный отпуск в Париж. Ворошилов якобы согласился.

О своих взаимоотношениях с Наркоматом Обороны (о взаимоотношениях, конечно, на короткую ногу) Лавренев любит распространяться везде и всюду: и в клубе, и при встрече со знакомыми на улице, и даже в магазине, покупая папиросы. Рассчитывает главным образом на эффект, который производят на невольных слушателей его высказывания, причем слушатели, конечно, бывают приятно удивлены, узнавая, что говорит известный писатель Лавренев.
Фамилия Лавренев часто срывается из уст ее носителя.
28. 5. 35 г.»37 .

По законам жанра «Агентурная записка» могла содержать обобщающий вывод, реже — конкретную просьбу санкционировать арест. Как правило, чекисты не советовали «Что делать?». Чаще они отвечали на вопрос «Кто виноват?». Решение об аресте должно было исходить от партийно-государственного руководства.

Следующий вид творчества представляла обобщающая «Справка» под грифом «Агентурно». Агентурные «Записки» сводились воедино в «Агентурные справки»-обзоры. На них фигурировали реальные имя и профессия «источника». В середине 30-х годов такая «Справка» визировалась одним из крупных руководителей Наркомата внутренних дел (заме­стителем наркома или начальником управления) и, часто через секретариат наркома или минуя его, подавалась в Центральный Комитет партии. Руководство партии и государства реализовывало свое право на приоритетное получение информации.

В «Справке» в обобщенной форме подводились итоги деятельности конкретного кандидата на арест, основанные на информации нескольких агентов. В «Справке», согласно канонической форме партийной характеристики, приводились анкетные данные о кандидате: год и место рождения, партийность, социальное происхождение, родители. Человека Икс опутывала сеть показаний реальных, а чаще всего мнимых соучастников. У автора и получателя формально грамотной записки создавалась иллюзия существования контрреволюционной группы и заговора. В то же время содержание информации о составе преступления было нередко вульгарно-склочным. Например, писатель Н. «в очереди у булочной передавал провокационные измышления о том, что якобы в деревнях вымирают люди и распространено людоедство». Или, «остановившись у одной из очередей», П. «произнес следующую речь: “Энтузиазм, товарищи. Энергичнее жмите. Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять. Вперед, за селедкой”». Упоминание о крепостях было дословным цитированием одного из лозунговых афоризмов Сталина. Подобный материал, достойный рассказов Зощенко, подводился под одного из арестованных вождей оппозиции (например, Льва Каменева), подтверждался показаниями арестованного К. и, что наиболее важно, подписывался начальником Секретно-политического отдела ГУГБ. В такой форме с формальной просьбой об указаниях он отсылался наркому или секретарям ЦК для санкции на арест. Санкция, как правило, давалась.

Разновидностью «Агентурной справки» была «Агентурная сводка». Она также подписывалась руководителем чекистского подразделения, но для цензурного редактирования подавалась не непосредственно в ЦК, а сначала начальству в НКВД. Например, заместитель начальника отдела Б. Берман — замнаркому Якову Агранову38 . Агранов решал, как дальше поступать с «сигналом».

Особым видом информационной поддержки была перлюстрация писем. При этом указывались: автор и получатель корреспонденции, их адреса и должности. Перлюстрированные письма также посылались в ЦК. С усовершенствованием техники на Старую площадь подавались стенограммы прослушек — «справки о зафиксированном оперативной техникой 31 декабря 1946 г. разговоре <…> со своей женой». Практиковалось подпольное «стенографирование» бесед. Писатель Z или дирижер Y изливали душу в исповеди на казенной квартире, а за перегородкой сидели стенографисты (стенографистки) и все cказанное фиксировали на бумаге. Расшифрованный текст передавался по командной цепочке.

Ноябрь 1936 года. Владимир Ставский — Николаю Ежову. Не писатель и руководитель Союза советских писателей Ставский — наркому внутренних дел Ежову, а член Комиссии Партийного Контроля Ставский — председателю этой Комиссии Ежову:

«Сообщаю, что 16.11 этого [1936] года мне позвонил Д. Бедный и просил посетить его, чтобы “пока не поздно, рассказать, как произошла история с “Богатырями”39 . Я заехал к нему, в течение почти двух часов Д. Бедный говорил, — стенограмму его речи прилагаю. Был он крайне взволнован, говорил бессвязно. Провожая меня, он выразил опасение, что его вышлют из Москвы, что он уже распорядился, как будет жить семья»40 .

На основании подобных сигналов, подаваемых из ведомства «щита и меча», «ум, честь и совесть нашей эпохи» (большевистская партия) вершила судьбами людей и строила свою кадровую политику. В случае с Лавреневым он не только не поехал в Париж на три месяца ни в тридцать пятом, ни в тридцать седьмом, но и от работы над сценарием о 1-й Конной был отстранен. Фильм будет снят по сценарию Всеволода Вишневского. Понятно, что все пилигримы, допускаемые к кремлевскому двору, все иностранные корреспонденты и дипломаты в Москве были опутаны этой паутиной шпионажа, доносов, провокаций и предательства. Да и в случае с советскими подданными всю эту агентурную информацию проверяли и принимали во внимание при награждениях деятелей искусства и рядовых советских людей орденами, присуждении им премий, выдаче разрешений на выезд за границу, поступлении на самую незначительную номенклатурную должность.

Высшим проявлением почтовой и фельдъегерской связи между Лубянкой и Кремлем были письма и докладные наркомов Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова, Круглова — Сталину, Молотову, Жданову, Маленкову, в Политбюро. После убийства Кирова 1 декабря 1934 года на роль главного рассказчика и поставщика фельетонов и историй — случаев из раздела криминальной хроники — вместо Генриха Ягоды выдвинулся Николай Ежов. По мнению Сталина, творчество руководителей тайной полиции во главе с Ягодой и стилистически, и концептуально, и философски устаревало. Оно не оказалось на высоте сложных задач, которые ставили перед штабом большевистской революции новая эпоха, угрозы и вызовы германо-итальянского фашизма на Западе и японских самураев на Востоке. Нужны были новые истории и новые рассказчики, которые добавили бы в полицейскую летопись Страны Советов элементы делового и внятного цинизма и отбросили демагогическую шелуху о гуманизме и классовой справедливости. Пора было возвращаться к реальным делам и работе, к возрожденному на новом историческом этапе царскому казенному делопроизводству и к жандармско-охранному мастерству масштабных провокаций школ полковника Зубатова, попа Гапона, пиротехника Азефа и социал-демократического аппаратчика и агента-провокатора Романа Малиновского.

При подготовке первого московского процесса Ежов выступает наблюдателем и критиком. Формально процесс готовили чекисты. Диссонансным аккордом к финалу судилища прозвучит выстрел в элитном дачном поселке Болшево под Москвой. Недалеко от показательной коммуны НКВД в горниле педагогической поэмы перековывались бывшие беспризорники и деклассированные элементы. Здесь на одной из дач ЦИК Союза ССР покончил с собой Михаил Томский — бывший член Политбюро, профсоюзный вождь и один из лидеров правого («бухаринского») блока. Ежов продолжает свою рукопись — отчет для Сталина. Он немедленно выезжает в Болшево и продолжает рассказ: в беседе с ним вдова Томского называет «фамилию товарища, игравшего роль в выступлении правых». Это фамилия наркома внутренних дел Ягоды. Томская хотела сообщить эту тайну лично Сталину, так как начальник Cекретно-политического отдела ГУГБ Г. А. Молчанов допрашивал с пристрастием (через год Молчанов исчезнет). К моменту завершения процесса Лазарь Каганович и Серго Орджоникидзе предложили Ежову выехать в Сочи к отдыхавшему там Сталину и лично проинформировать вождя о новых деталях дела, с тем чтобы получить ценные указания. Далее в черновике-отчете на имя вождя следует детективно-ликвидаторская цепочка: «2. Позавчера Аркуса41-42 и Туманова43 ликвидировали. Дело Членова выделили особо. Он нам еще понадобится по линии допросов Глебовой44 . Ягода сказал Агранову: “Ежов и Молчанов знают фамилию, но не хотят мне сообщить. Видимо, речь идет обо мне”»45.

Так до бесконечности: поток сознания в ключе социалистического реализма. Сталин усваивал эту информацию и передавал ее своим иностранным собеседникам.

Режиссура второго московского процесса — мEтафора сталинской юстиции

Сталин лукавил, подозревая плохую организацию первого московского процесса. Ведь он сам сконструировал его идеологическую и медийную составляющую. Хотя задумана она была несколько посредственно и примитивно. Сравним информационную поддержку двух процессов в режиссуре Сталина и в исполнении Политбюро и Старой площади.

19 августа 1936 года Политбюро приняло решение «О процессе к-р троцкистско-зиновьевской террористической группы». Все детали были обговорены в шифровке Ежова и Кагановича Сталину от 17 августа46 . Решение — краткое и неэффектное. Например, «считать возможным допустить на процесс послов иностранных государств, выдав им билеты персонально».

Подготовка второго процесса как театрализованного действа оказалась качественно иной. Решение Политбюро от 22 января 1937 года детально фиксировало многие нюансы режиссерской трактовки: «1) В печати именовать процесс: “Процесс антисоветского троцкистского центра” <...> 2) Исключить из числа свидетелей Штиклинга и Леоненко47 <...> 4) Утвердить следующий состав суда: председательствующий, члены суда <...> 5) Процесс вести в Октябрьском зале Дома союзов <...> 6) Допустить послов иностранных государств или их заменяющих, если последние изъявят желание присутствовать на процессе. 7) Допустить на процесс иностранных корреспондентов буржуазной и коммунистической печати». Поименно перечисляются девятнадцать особо ценных советских центральных, местных, а также московских газет на иностранных языках (в том числе «Ленинградская правда», «Заря Востока», «Уральский рабочий», «Звезда», «Советская Сибирь», «Горьковская коммуна», «Молот», «Бакинский рабочий», «Москоу дейли ньюс»). «Вызвать свидетелей, экспертов. Установить следующий порядок допроса обвиняемых: Пятаков, Радек, Сокольников. 12) Принять предложение тов. Таля о порядке освещения процесса в печати. 13) Допустить по спецпропускам представителей рабочих, колхозников, интеллигенции от разных областей Союза. Персональный состав определить Андрееву и Ежову. 14) Не возражать против присутствия на процессе иностранных писателей Фейхтвангера и Андерсена-Нексё. 15) Предложить тт. Стецкому, Талю и Вышинскому издать от имени Наркомюста полный стенографический отчет судебного процесса на французском, немецком, английском и испанском языках. Срок издания 5 дней после окончания процесса»48 .

Особое приложение для Б. Таля: «О порядке освещения в печати материалов о процессе» 1. «Правде», «Известиям», «За индустриализацию», «Гудку», «Рабочей Москве» — ежедневно уделять полторы полосы, а остальным газетам — полосу. Обвинительное заключение, речь прокурора и приговор — печатать полностью. Весь материал по процессу обязан проходить через ТАСС, «имеющий для этого специальный аппарат». «Кроме того, печатать в газетах статьи и отклики по ходу процесса». Все материалы публикуются с визой Стецкого, Таля, Мехлиса, Вышинского и Агранова (чрезвычайная комиссия Политбюро для рекламно-идеологического освещения процесса). При этом ничего не сказано о радио — этой живой радиогазете. «4. Обязать комиссию сдавать ежедневный отчет о процессе в газету не позже одного часа ночи»49 .

В этом сценарии чувствуются уроки режиссуры проведения съездов партии, комсомола и профсоюзов, утверждения отчетных докладов ЦК, основных речей и резолюций по ним или съезда писателей 1934 года с подробным расписанием ролей и порядком освещения его хода работы в печати. Номенклатурное творчество в очередной раз становилось фантастикой на грани сказки. Только художественный вымысел оборачивался вполне реальными статьями Уголовного кодекса, лагерями и расстрелами.

Концептуально-пропагандистскую убогость первого процесса по сценарию нужно было преодолеть на втором судилище. Международным гарантом сертифицированности идеологического продукта должны были стать Лион Фейхтвангер и в меньшей степени другой лояльный попутчик Страны Советов — датчанин Мартин Андерсен-Нексё, а также такие особо ценные западные корреспонденты в Москве, как Вальтер Дюранти или дипломаты типа американского посла в СССР Джозефа Дэвиса50 .

Вальтер Дюранти

Были у Сталина и протокольные беседы-интервью с американскими корреспондентами и гостями. Рой Говард уже упоминался. Сталин давал интервью Юджину Лайонсу 51 в 1930 году и Вальтеру Дюранти в 1930 и 1933-м52 . Но журналисты элитой не считались. Аккредитованные в Москве на постоянной основе, по престижу они были на порядок ниже дипломатов. Кроме того, некоторые из них родились в царской России и приехали в СССР как бы к себе на историческую родину. Наемные труженики западных информационных трестов, буржуазных концернов по покупке, переработке и полуфабрикатной торговле информацией, корреспонденты западных СМИ подчинялись двойной дисциплине: гнету и диктату своих работодателей и контролю полицейских кураторов и провокаторов из ЧК-ОГПУ-НКВД и НКИД, которые в любой момент могли выдворить журналиста из страны вместе с букетом сопутствующих проблем. В последние годы жизни Сталин будет общаться с западными журнали­стами лишь в единичных случаях и то не непосредственно, а путем передачи ответов на их вопросы в письменном виде.

В 1925 году едва ли не самый лояльный (в будущем) трубадур Сталина из числа наличных американских журналистов, корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Москве Вальтер Дюранти оказался на один шаг от принудительной и скандальной депортации из Союза ССР, и сам факт обсуждения его «дела» на Политбюро стал наглядной иллюстрацией постоянных уточнений правил игры властей с представителями зарубежных СМИ. 27 октября по сообщению замнаркома иностранных дел Литвинова53 Политбюро постановило «выслать из пределов СССР американского корреспондента Дюранти за злостную клевету на деятелей Соввласти»54 . Однако через два дня решение было отменено. Можно только гадать почему. Возможно, с Дюранти провели беседу в компетентных органах. 29 октября Политбюро поручило «расследовать, какими путями дошли до Дюранти полученные им сведения, а равно каким образом Андрейчин55 узнал, что вопрос о высылке стоит в повестке Политбюро»56 . Утечка информации возмутила кремлевских небожителей (напомним, что в этом же году произошел скандал, связанный с книгой Макса Истмена).

17 ноября 1926 года Дюранти из своего офиса в Дмитровском переулке на Петровке обратится к Сталину с просьбой об интервью. Он сообщит вождю дежурные сведения о себе: в Москве с 1921 года, пресс-отдел НКИД может подтвердить, что он посылал из Москвы сообщения «честным и объективным образом». Дюранти находит важнейший механизм для привлечения внимания вождя к своей особе. Он доказывает свою незаменимость в формировании правильного образа Генерального секретаря: «Ваше положение было в большой степени неправильно интерпретировано и не понято, я чувствую, что было бы весьма желательным в настоящий момент дать подлинные факты к анализу положения дела, насколько проще и точнее это возможно».

Разыгрывая дипломатическую «оперу», Дюранти не останавливается на арии трубадура культа личности. Следует информация исключительно политической важности: «Когда я был в Америке прошлой весной, я был принят президентом Кулиджем, господином Гувером, господином Келлогом, сенатором Бора и др. для конфиденциального обсуждения русских дел57. Я говорю это не в духе личной похвальбы, а просто для того, чтобы убедить Вас в том, что любое сообщение, которое Вы пожелаете сделать мне, будет встречено с серьезным и достойным вниманием в Соединенных Штатах»58 .

Не ранее 30 ноября 1930 года чекист Миронов направил Сталину агентурное сообщение «Анонима» о впечатлении, произведенном на Дюранти беседой со Сталиным: «Дюранти ушел под сильным впечатлением беседы, утомленный — как он сказал — как бы после большого физического напряжения. Он сначала решил дать три телеграммы: 1) личность, 2) общее европейское положение и 3) СССР и Америка. Затем ему показалось, что такую массу материала удобнее всего будет обработать в форме журнальной статьи, которую он протелеграфирует в Америку для журнала, издаваемого его газетой. Однако, обменявшись телеграммами с европейским директором “Нью-Йорк таймс”, он последовал его совету и решил сейчас же дать две телеграммы — одну об Европе, Америке и СССР с небольшими штрихами, относящимися к личности собеседника, и другую — уже специально посвященную портретной зарисовке — жанр, в котором Дюранти особенно хорош.

Как мне передавал один иностранный корреспондент, инкоры очень удивлены тем, как разнятся впечатления о беседе у Лайонса и Дюранти. Первый передает свои впечатления как от встречи с простым, добродушным, почти наивным человеком. Дюранти же говорит о большой, концентрированной, почти мрачной силе»59 .

В недалеком будущем Дюранти окажется самым услужливым по отношению к сталинскому режиму американским журналистом. В 1936 году видный советский дипломат и эмиссар Сталина в Соединенных Штатах Константин Уманский60 сообщит в Кремль из Нью-Йорка: «Дюранти в этот приезд сюда вел себя особенно дружественно. На одном из завтраков с банкирами в Нью-Йорке выступил с речью, в которой (кстати говоря, будучи в не совсем трезвом виде, что с ним случается все чаще) без стеснения ругал американцев за провинциализм, за увлечение внутренним политиканством накануне неизбежных военных потрясений, за недооценку успехов СССР и значения торговли с ним и т. д. Статьи его Вам известны. Кое-что найдете в первом бюллетене на русском языке о сов[етской] информации в ам[ериканской] прессе, посылаемой этой почтой. Беллетристические опыты Дюранти особым успехом не пользуются и ничего ему не обещают. Он снова начал понимать, что СССР составил его славу и что совсем от Москвы он не может отказаться. Предоставление ему приличной квартиры вместо нынешнего безобразия несомненно приковало бы его в большей степени к Москве. Очень прошу Вас серьезно заняться этим вопросом. Значение Дюранти для нас здесь по-прежнему громадное, в Москве мы его явно недооцениваем (Уманский)»61 .

Отношения соввласти с иностранными корреспондентами отличались не только атмосферой неприкрытой купли-продажи, но и иезуитскими двойными стандартами; они сопровождались жесткими полицейскими требованиями секретности, шифруемости и постоянными закулисными интригами. Результатом всего этого было нежелание называть причины проблем и конфликтов своими или хотя бы отдаленно подлинными именами.

Система гибких скидок, поблажек и либеральных привилегий искусно применялась НКВД по подсказке Кремля по отношению к иностранным дипломатам, журналистам. Постоянных правил игры не было, они менялись по нескольку раз в год. Логику искать в них бесполезно, точно так же как выстраивать рационалистические схемы и формулы в механизме принятия решений сталинским руководством.

7 декабря 1937 года Политбюро в подборке решений «Вопросы НКИД» рассмотрело вопрос «О жалобах иностранных дипломатов». Решили: «Предложить НКВД: 1. Не чинить препятствия выезду за границу советских гражданок, вышедших замуж за иностранных дипломатов или других иностранных граждан, в случае высылки или добровольного выезда последних из СССР, если нет основания подозревать фиктивность браков <…> 4. Не чинить препятствий иностранным дипломатам к вывозу за границу их личных книг и библиотек»62 . 8 апреля 1938 года Политбюро в развитие предыдущего решения рассмотрело вопрос НКИД и НКВТ: «1. Прекратить установившуюся практику выдачи разрешений на вывоз членами иностранного дипломатического корпуса предметов старины и искусства, запрещенных к вывозу действующими таможенными правилами»63 . «Личные книги и библиотеки», разрешенные к вывозу за четыре месяца до этого, относились к «предметам старины и искусства» или нет?

Похоже, что бюрократические структуры царской России с присущими им многовековой охранительной и ксенофобской психологией и шпиономанией перекочевали в советскую систему. При этом «царские» бюрократы-делопроизводители в советских условиях манипулировали «новыми» кадрами выдвиженцев и назначенцев по праву спецев настолько умело, что последние в беспамятстве ведомственной некомпетентности оказывались заложниками монархического делопроизводства, доставшегося новой власти в наследство вместе с чиновниками, мебелью, курьершами, агентурой, дипломатическими шифровальщиками, печатными машинками, сургучными печатями и скоросшивателями старого режима.

7—8 июня 1906 года Николай II получил депешу от Совета Министров: «Вашему Императорскому величеству благоугодно было на одном из переданных Председателю Совета Министров всеподданнейших писем, в которых обращалось внимание на некоторые появившиеся в последнее время газетные статьи крайнего направления, положить следующую резолюцию». Знакомая ситуация. Текст монаршего вердикта на появление «газетных статей крайнего направления»: «Действительно отвратительные статьи. Раз газеты толкают на революцию — следовало бы их прямо закрывать. Нельзя законными мерами бороться с анархиею. Правительство обязано спасти народ от вливаемого в него яда, а не сидеть только на законе»64 .

Как выбирали сталинских собеседников

Подтекстом конъюнктурного интереса советской стороны к иностранцам нередко была вульгарная конспирология: убедить гостей в реальности тайных акций международного империализма и его внутренней агентуры. Каждому гостю отводилась своя характерная роль в этом театре. В 1932 году Барбюс — ключевая фигура в подготовке Амстердамского антивоенного конгресса, организатор журналистского сообщества (субсидии его газете «Монд»). В 1934 году председатель ПЕН-клуба Герберт Уэллс — гарант получения поддержки среди либеральных кругов на Западе съезду советских писателей (Уэллс наивно рассчитывал добиться от Сталина разрешения на вступление ССП в международный ПЕН-клуб). В 1935 году от Ромена Роллана ждали идеологической поддержки Парижского конгресса деятелей культуры. От Мальро в 1936 году — обеспечения всеевропейской поддержки республиканской Испании. В Андре Жиде в 1935—1936 годах видели главного координатора мобилизации западноевропейской интеллигенции под знаменами Советского Союза в условиях «единого фронта». Лион Фейхтвангер в 1937 году — символ перегруппировки сил немецкой антифашист­ской эмиграции. Наконец, от Рафаэля Альберти в том же 1937-м ждали обеспечения просоветской радикализации испанской интеллигенции в условиях неблагоприятного развития событий на Пиренейском полуострове. И так далее. Вечное ожидание.

Сталин в любой конкретной ситуации искал главное действующее лицо, начальника над другими или ответственного за мероприятие. Созыв комиссии за таким-то. Иногда в скобках пояснялось: «с заменой имярек». Режим, следуя иерархическому инстинкту всегда и во всем назначать персонально ответственного, при подготовке поездок в СССР иностранных гостей и с советской стороны выдвигал негласного руководителя, по сути становившегося заложником в случае провала каждой организуемой акции (Бухарин, Радек, Кольцов, Эренбург и т. д.).

Ритуал общения Сталина с западными пилигримами исчезнет вместе с естественным физическим или насильственным уходом из жизни людей, которые этот жанр культивировали. Сталин был вменяем и внушаем. Когда жили западники Горький, Бухарин, Радек, Кольцов, Аросев, Таль, Стецкий — люди, знавшие иностранные языки, европейскую культуру и жизнь на Западе, — привлечение к сталинскому двору именитых интеллектуальных вождей поколения было для них не только престижной, но весьма материалистической акцией, еще одним личным успехом на внешнеполитическом фронте. «Партия» западников коминтерновско-интернационалистского толка убеждала Сталина в необходимости таких визитов. Вождь и приглашал гостей под персональную ответственность ходатаев. Не станет людей, ценивших эстетику общения с западным миром, исчезнут и западные пилигримы на кремлевском дворе. После физического уничтожения этих лоббистов чудом оставшийся в живых Илья Эренбург в подобных занятиях замечен уже не будет. Он уйдет в тень сразу же после скандала с поездкой Андре Жида. Проделать этот маневр в роковом тридцать седьмом было фигурой высшего политического пилотажа. Хотя западным писателям и после войны попытаются навязать полувоенные структуры организаций типа Всемирного Совета Мира, но они окажутся мертворожденными демагогическими проектами.

Пилигримы, сопровождающие и обслуга

Кураторами пилигримов с принимающей стороны были не только девушки-переводчицы из «Интуриста». Подключались смежные структуры — ВОКС, иностранная комиссия Союза советских писателей, отдел печати Наркомата иностранных дел, ЦК Международной организации рабочей помощи и т. д.

Важную роль играли дублеры, сопровождающие именитых гостей. В коллективной группе или в свите иностранного гостя случайных людей не бывало. При Барбюсе состоял Альфред Курелла — член КП Германии, первоначально приставленный Москвой к Барбюсу для усиления большевистского влияния в амстердамском антивоенном комитете65 .

С точки зрения достижения наиболее эффективных результатов поездок западных пилигримов «групповой туризм» гостей оказывался менее продуктивным, чем одиночный. Это станет очевидным в случаях с Бернардом Шоу и леди Астор66 , Ролланом и его женой Марией Павловной Кудашевой, с Андре Жидом и группой его молодых единомышленников. Те, кто прибывал в СССР в одиночестве, добивались больших профессиональных успехов, чем гости, обремененные свидетелями. Такова закономерность. Эмиль Людвиг, Герберт Уэллс, Лион Фейхтвангер приезжали в Москву одни, как в командировку. Проект неизбежно венчался успехом. И наоборот. В случае с Ролланом и его русской женой поездку омрачила переменная облачность. Провал ознаменует поездку Жида и его тургруппу поддержки из молодых учеников писателя. Полупровальными окажутся результаты и у Бернарда Шоу по причине говорливости леди Астор и особенностей провокационного характера самого гостя.

С увеличением количества свиты гостей возрастала вероятность компромата, поставляемого НКВД. Для пуритански-мещанского сталинского «узкого круга» руководства негативная информация из курьезной детали часто превращалась в решающий фактор в механизме принятия решений, а процесс сбора компромата — в самоцель и стержень мироздания. Уничтожая миллионы людей, полуграмотные кремлевские вожди краснели и негодовали при любом нетрадиционном развитии сюжета.

Например, компроматом виделась аура скандальной связи Уэллса с баронессой М. Будберг. 8 июля 1938 года директор Гослитиздата С. Лозовский сообщит Сталину и Молотову о том, что Будберг «забрала в свои руки представительство интересов Горького за границей. Дело идет не только о потере нескольких тысяч фунт[ов] ст[ерлингов], а о том, что баронесса Будберг — заведомо подозрительный тип. После обыска у нее в Сорренто в 1925 г. стало известно, что она является агентом Интеллидженс Сервиса. У нее на руках несколько сотен писем Горького и некоторые рукописи, которые она припрятала. Теперь эта ловкая баба устроилась в качестве утешительницы при Герберте Уэльсе (так в тексте. — Л. М.) с явной целью обделывать свои темные дела за спиной этогописателя»67-68 . Был ли компромат на Андре Жида, посмевшего приехать в СССР за казенный счет с компанией молодых интеллектуалов? Возможно, что да. Возглас Жданова на полях перевода книги: «Защитник гомосексуалистов!» — едва ли был спонтанным взрывом эмоций69 .

Для Сталина — пленника патриархальных представлений о ролях важно было создание идеальных условий для исполнения традиционно-заурядной роли «хозяина-мужчины». Пожалуй, лишь Фейхтвангер и Эмиль Людвиг отвечали этому стереотипу (опять-таки в представлении Сталина).

Женщины в делегациях и на встречах оказывались отягчающим ситуацию обстоятельством. При декларируемом Сталиным равноправии полов, при его маниакальном повторении редакторских указаний с требованием симметрии: спортсмены — спортсменки, трактористы — трактористки, комбайнеры — комбайнерши, колхозники — колхозницы, после снятия этого тонкого слоя демагогической риторики выступало реальное отношение Сталина к женщинам, а именно: патриархальное мракобесие. В реальном сталинском мироздании женщине не отводилось даже подсобной роли помощницы-домработницы.

В середине мая 1936 года секретарь ЦК Н. И. Ежов переслал Сталину два письма: одно от лидера украинского филиала большевистской партии Станислава Косиора70 и письмо из ссылки в Минусинске его брата — Владимира Косиора. Ст. Косиор: «Николай Иванович — посылаю тебе письмо моего брата Владимира — троцкиста». Ежов затребовал у НКВД прислать для ознакомления дело арестованного, репетируя рассмотрение ходатайств родственников репрессированных (по той же схеме, что в 1934 году рассматри-
валось дело Осипа Мандельштама). Затем Ежов переслал документы Сталину в форме инсинуированного неформального доноса на Ст. Косиора. На записке Ежова Сталин начертал директивную резолюцию — трафаретный образец будущего разрешения всех спорных вопросов по схожим сюжетам:

«Тов. Ежов.

По всему видно, что Вл. Косиор — чуждый рабочему классу субъект, враг советской власти и шантажист.

Мерилом всего — партии, рабочего класса, власти, законности — является для него судьба его жены, и только она.

Видно, Вл. Косиор порядочный мещанин и пошляк, а жена его “попалась” основательно, иначе он не пытался бы шантажировать его брата в самоубийстве. Поразительно, что Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело. И. Сталин»71 .

Намек на саму возможность выяснить истинное, а не декларируемое отношение Сталина к женщине (равно как и к другим темам), уличить его в этом отношении, приводил вождя к неконтролируемому эмоциональному взрыву.

В начале апреля 1930 года на волне критики «головокружения от успехов» в колхозном строительстве некто Николай Иванович Кин из Херсона пытался образумить вождя:

«Теперь немного относительно раскулачивания. Кулака-то мы ликвидируем, а нищету и беспризорность развиваем, выбрасываем детей кулаков ни в чем не повинных на улицу. С одной стороны, боремся с беспризорностью, эпидемией и преступностью, тратим большие деньги на это дело, а с другой стороны — разводим. Об этом необходимо подумать. Теперь в отношении роста материального положения рабочих: до 1928 г. материальное положение с каждым годом росло и крепло, укреплялся авторитет нашей партии и соввласти не только внутри страны, но и за границей, а теперь мы дошли до того, что уже есть нечего, в кооперативе пусто, на базаре дорого, очереди в кооперативе растут, проклинают все на свете. Я уже не думаю о взрослых, но надо же подумать о детях наших, которые недоедают и недопивают, растет поколение больное и хилое. Всякие налоги на рабочих растут неимоверно, как то: квартирная плата, паи в рабкоп72 в размере месячного заработка, вклады, госзаймы, лотереи и прочие отчисления, так что не успеваешь поворачиваться, и когда приходит получка, то тебе причитается 20—25 руб., и приходится отказывать не только себе, но и своим детям. Так что жизнь стала каторжная, так что мы перещеголяли иностранного рабочего в отношении всяких налогов. Мы в несколько раз живем хуже их, и народ от такой жизни стал настоящим дикарем и озверел до невозможности».

Далее: «При росте народного хозяйства безусловно должны быть трудности, но из этого вовсе не следует, что мы должны идти к нищете. Вдумайтесь хорошенько в этот вопрос, побывайте в рабочих массах, особенно среди женщин, послушайте, что они говорят, послушайте, что говорят рядовые партийцы-рабочие,говорят, что если бы Ленин был жив, то этого бы не было и что Ленин мог работать коллективно со всеми старыми членами партии, а Сталин их всех разогнал»73 .

22 апреля последовал гневный ответ-отповедь Сталина «Николаю Ивановичу Кину»:

«Тов. Кин!

Письмо Ваше получил. Если бы Вы могли отдать себе отчет в том, о чем Вы пишете в своем письме, Вы поняли бы без труда, что Ваши нападки несправедливы. Пройдет время, горячка отойдет, и Вы поймете, что Вы неправы от начала до конца. Поэтому я не берусь разубеждать Вас, коль скоро бабьи переговоры на базаре успели уже растрепать Ваши чувства, пусть время поработает над Вами»74 .

Характерно, что Сталин с маниакальной одержимостью сконцентрировал раздраженное внимание именно на приглашении побывать «в рабочих массах, особенно среди женщин». Это приглашение — минимальная, одна сотая часть длинного послания Кина — страстного, но аргументированного, эмоционального, но тонально-спокойного протеста против людоедской коллективизации. Но именно это приглашение побывать на базаре джигит Сталин выбрал для ответного удара. Именно деталь и привела главного формалиста и натуралиста Страны Советов к тому, что ответу на этот вызов посвящена вся записка. Объективно ответ — оскорбителен. Принципиально — применим и для анализа отношения Сталина к произведениям художественной литературы, искусства (например, повести Платонова «Впрок», пьесе Афиногенова «Ложь» или киносценарию Довженко «Украина в огне»). Деталь для вождя — диалектика и материалиста все-таки играла решающую роль и затмевала целое. Ценное качество для политика-диктатора в авторитарной полукрепостнической стране...

Тем не менее в случае с «Кином» с точки зрения функциональной эффективности произошел досадный для режима и поэтому немедленно засекреченный сбой, редчайшая для историографии сталинской машины зафиксированная осечка. Редкая именно потому, что в архивах по непонятной причине остались следы провала идеологической перебранки. В подавляющем большинстве случаев режим оставлял для истории картину благоприятную. Такого человека, как Кин, в природе не существовало! Кто-то послал Сталину заурядную анонимку, донос на его коллективизацию. Вождь, не разобравшись, ответил. Ответ отправили по каналам фельдъегерской спецсвязи в режиме реального времени в Херсон (заколдованное место — родина Троцкого), о чем был предупрежден местный обком большевистской партии. Фельдъегери пришли по указанному адресу. Искомого человека по фамилии Кин там не оказалось. Гоголевско-кафкианский сюжет. Тыняновский «Подпоручик Киже». Антисталинская провокация удалась. Всю переписку по щекотливому вопросу запрятали в архив на отведенные ей законом о «тайне личной жизни» семьдесят лет. Помощник Сталина Иван Товстуха75 — в Херсон:
«29 мая 1930
Секретарю Херсонского окружкома тов. Макееву.

На имя т. Сталина было получено прилагаемое при сем письмо некоего Н.И. Кина. Посланный тов. Сталиным ответ Н. И. Кину был возвращен почтой, ввиду ненахождения Кина по указанному в его письме адресу. По поручению т. Сталина прошу Вас проверить, есть ли вообще в г. Херсоне такой Н. И. Кин или это вымышленные фамилия и адрес. Пом. секретаря ЦК Товстуха»76 .

Вскоре после этого Иван Товстуха будет переведен на научно-руководящую работу в Институт Ленина…

Анонимному «Кину» удалось высветить рентгеном слабое звено, которое могло потянуть всю цепочку. Тривиальное «ищите женщину» сработало как провокационный детонатор. Беспрецедентно школярский провал старого конспиратора — Сталина с письменным ответом и его отправкой по почте не затмил отблеска открытия, нужного нам для восстановления картины взаимного общения Сталина и приглашенных им западных пилигримов. Деталь в очередной раз становилась важнее целого.

Главный редактор Страны Советов, искушенный мастер финалов, Сталин при публикации текста своей беседы с Уэллсом зачеркнул окончание диалога, который раскрывал сталинский механизм манипуляции собеседником:

«Сталин. Не для того, чтобы Вам польстить, а совершенно искренне должен сказать Вам, что разговор с Вами мне доставил большее удовольствие, чем разговор с Бернардом Шоу.

Уэллс. Наверное, леди Астор никому не давала слова сказать.

Сталин. Шоу потребовал (заменено: пожелал. — Л. М.), чтобы она присутствовала.

Уэллс. Еще раз благодарю за эту замечательную беседу.

Записал: К. Уманский»77 .

Зная о враждебном соперничестве Уэллса и Шоу, Сталин не мог не использовать подобную информацию.

Сталинская модель общения. Этап подготовки встреч

Сначала согласовывался принципиальный вопрос о возможности приема гостя Сталиным. Приведем несколько подобных просьб образца тридцать шестого года. Это просьбы советских граждан к вождю — Мейерхольда и Кольцова (последний в качестве куратора и ходатая за двух французских Андре: Мальро и Жида).

Ходатайство № 1
14 августа 1936 года (не позднее)
Мейерхольд — Сталину

«Дорогой Иосиф Виссарионович,

Мысли мои об объеме и значении Вашей работы всегда останавливали мое долголетнее желание повидаться с Вами. Однако сейчас, когда я знаю, что Вы вплотную стали интересоваться искусством и, в частности, театром, я считаю необходимым просить Вас о свидании для того, чтобы рассказать Вам о своих планах на ближайшие 3—5 лет, в связи с возможностью, которая откроется мне с окончанием строительства нового здания.

Передовая «Правды» от 8-го августа («Привить школьникам любовь к классической литературе») заставляет меня и как коммуниста, и как художника чувствовать ответственность мою, и я хочу изложить Вам ряд моих мыслей по этому поводу78 .

Знаю также, что и по линии человеческой — свидание с Вами даст мне зарядку, бодрость, возможность избавиться от депрессии, в которой я нахожусь как художник, и работать по-новому.
Любящий Вас
В. Мейерхольд.

P. S. 14-го августа в 1 час ночи я еду на Донбасс (гастроли театра), а 24 буду в Москве.
Тел. 5-87-31»79 .

Последствия письма — пометка Поскребышева: «Сообщить, что сейчас нет т. Сталина. П.». Пометка помощника Сталина Бориса Двинского80 : «Мейерхольду сказано 31 августа 1936 г. БДв.».

Режиссера не обманули. Именно 14 августа открывается пропуск в журнале регистрации посетителей кабинета Сталина. С предчувствием затравленного гения Всеволод Эмильевич послал депешу в Кремль накануне московского показательного процесса. Ответ ему «скажут» после окончания судилища. Для его личной судьбы зловеще реальным станет и другой сигнал с кремлевского холма. 7 сентября «Правда» опубликует постановление ЦИК Союза ССР об установлении высшего звания для советской художественной интеллигенции — Народного артиста СССР и указ о первых награжденных счастливцах. Мейерхольда среди тринадцати награжденных не окажется. В эти другие времена и при других именах Мейерхольда покидало классовое чутье и инстинкт выживания. К сожалению, это началось не в одночасье. За полтора года до этого, в конце января 1935 года, Зинаида Райх кокетливо приглашала уже опального Авеля Енукидзе на салонные посиделки в Брюсов переулок в дни, когда судьба Авеля была решена…
Ходатайство № 2

3 марта 1936 года
Кольцов — Сталину, Андрееву, Ежову

«ЦК ВКП(б)
товарищу Сталину
тов. Андрееву
тов. Ежову

Сегодня в Москву приехал Андре Мальро, являющийся теперь во Франции крупнейшим после Андре Жида писателем, работающим с нами. Несмотря на свою молодость, он чрезвычайно популярен и при этом очень активен как оратор и общественник-антифашист. Мальро организационно возглавлял во Франции борьбу за освобождение Димитрова и конгресс защиты культуры. Сейчас он нами выдвигается в качестве генсека Международной ассоциации писателей защиты культуры.

Мальро рассказывает интересные факты об огромной работе гитлеровцев во Франции, с затратой большой энергии и средств по обволакиванию общественного мнения, печати, вплоть до толстых журналов и интеллигенции. Он заверяет, что не будь летом нашего конгресса в защиту культуры — нечто в этом роде непременно организовали бы прогитлеровские круги. В данный момент они ведут кампанию с якобы левых пацифистских позиций против Ромен Роллана, за его высказывание в пользу англо-франко-советского сближения.

Мальро пробудет в СССР 10 дней. С ним будут обсуждаться деловые вопросы международной работы среди писателей. Послезавтра мы едем с ним, как было условлено, к Горькому.

Мальро просит свидания:

1) с товарищем Сталиным

2) с тов. Андреевым

3) с тов. Димитровым (личная встреча) 81

4) с тов. Косаревым82 .

Поддерживаю его просьбу. Кроме того, рекомендовал бы предложить Мальро остаться до съезда комсомола, где его выступление имело бы определенный эффект. Он должен, правда, выступать 18 марта в Париже на диспуте о социалистическом реализме, но тов. КОСАРЕВ мог бы его убедить перенести диспут.
Мих. Кольцов.
3 марта 1936 г.»83.

Отметок о приеме Сталиным Андре Мальро не обнаружено. Сталин не любил смешивать жанры, например интеллектуальной беседы и отчета о разведывательных операциях. Ведь остались заслуживающие серьезного доверия косвенные свидетельства о том, что в Испании Мальро будет работать в интересах советской военной разведки. 26 июля 1936 года, через неделю после начала фашистского мятежа, когда в советской разведывательной переписке франкисты еще называются нейтральным словом «повстанцы», Мальро оказывается на передовом рубеже сбора стратегически решающей информации. Полпред из Парижа «особым шифром» сообщает Сталину и Литвинову о том, что писатель вернулся из Мадрида, где он встречался с президентом Испанской республики и членами правительства. Мальро авторитетно докладывает, что «в распоряжении последнего остается не более двух тысяч авиабомб». Из Франции в Испанию немедленно вылетают шесть самолетов. В течение недели — еще четырнадцать. Но катастрофически не хватает летчиков: нужно послать до тридцати человек пилотов. Из шифротелеграммы Наркомата иностранных дел: «Собеседники Мальро заверили его, что, имея хотя бы шесть летчиков, правительство могло бы разгромить главные силы повстанцев, держащихся в горах на расстоянии 90 километров от Мадрида»84. В 30-е годы Мальро, который в конце земного пути станет министром культуры Франции, своей разведывательной деятельностью на благо мировой революции и сталинского режима сам совершал фигуры высшего пилотажа на всемирном тушинском аэродроме. Масштаб и значение его авантюр времен испанской гражданской был несравним с шанхайскими сценами его «Условий человеческого существования» времен китайской революции двадцать седьмого года. Предсказанные сюжеты становились реальностью для него самого, для Кольцова, Эренбурга, Хемингуэя.

Но похоже, что практикующие революционеры Кольцов и Мальро авторитетами для Сталина не были. Для вождя вообще не было постоянных авторитетных величин. Хотя многие из попутчиков и будут выполнять важные задания советской разведки и Агитпропа в Европе, их отличала интеллектуальная черта агрессивной инициативности, левацко-троцкистского романтизма, которые в Кремле не приветствовались. Наоборот, рассеянное критиканство и несколько инфантильная обиженность тона, которую в общении с вождем выбрал Илья Эренбург, оказывались выигрышными лотерейными билетами. Такое отстраненное «небожительство» отвечало сталинскому стереотипу о роли и месте беспартийного интеллигента в структуре советской власти.

Под интеллектуальным влиянием Михаила Кольцова находились многие современники, в том числе и партийно-писательский босс, ответственный секретарь правления Союза советских писателей и одновременно заведующий Отделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) Александр Щербаков. Вместе с Кольцовым они сообщали Сталину, Андрееву, Ежову о всемирной антифашистской писательской организации: «На работу руководства Ассоциации очень благотворно повлияла поездка Андре Мальро в СССР и его беседы с тт. Андреевым, Горьким, Косаревым. Мальро уехал с большой зарядкой. В конце июня [1936 года] в Москву едет Андре Жид, осенью — Фейхтвангер и Томас Манн»85.
Ходатайство № 3

8 июля 1936 года
Кольцов — Сталину

«Товарищ Сталин,
Андре Жид в крайнем напряжении ожидает приема у Вас. (Его отъезд на юг намечен на 10 июля.) Отказ в приеме глубоко омрачит его. Я полагаю, что он действительно заслуживает быть принятым — ибо это и есть тот писатель мирового масштаба и влияния, который сейчас активно возглавляет международную интеллигенцию, преданную СССР.

Если прием невозможен — нельзя ли тогда хотя бы короткую встречу — где-нибудь в театре или в другом месте? Андре Жид будет в отчаянии, если так и уедет, не получив личного контакта с Вами.
Мих. Кольцов.
8 июля 1936 года»86 .

Отметок о приеме Сталиным Андре Жида также не обнаружено. Обида французского писателя на невнимание станет настолько сильной, что выльется в скандальную и несколько отчаянную акцию опубликования в Париже «антисоветской» книги.

Публикация бесед Сталина и интерлюдия с международным ПЕН-клубом

Процесс подготовки бесед Сталина к печати также приобретал полурелигиозную скрупулезность. Летом — осенью 1934 года Сталин отдыхал в Сочи. Коллеги оставались на хозяйстве в Москве. Уэллс — за границей. Но из кавказского далека Хозяин контролировал все фазы истории публикации беседы. Здесь было все: согласование поправок с Уэллсом, рассылка текста беседы членам Политбюро для комментирования и голосования, принятие формального решения, волнение автора по поводу типографской задержки номера журнала «Большевик», радость от получения сигнального экземпляра, почтовое отправление журнала подписчикам.

28 сентября 1934 года Сталин дает указание Борису Двинскому о заголовке. Вместо «Беседа с английским писателем» нужно сказать: «Беседа т. Сталина с английским писателем». «Авторскую надпись над заглавием “И. Сталин” вычеркните»87 .

Культивируя беседы с заграничными визитерами, Сталин редактировал реплики, шлифовал свои афоризмы и максимы. Из беседы с Людвигом в декабре 1931 года: «Людвиг. Вы курите папиросу. Где ваша легендарная трубка, г-н Сталин? Вы сказали когда-то, что слова и легенды проходят, дела остаются. Но поверьте, что миллионы за границей, не знающие о некоторых ваших словах и делах, знают о вашей легендарной трубке. Сталин. Я забыл трубку дома». Здесь при редактировании текста беседы Сталин не удержался и присовокупил комментарий к собственным словам, хотя Людвиг не спрашивал его об отношении к легендам вообще: «Я вовсе не против легенд, когда они отражают народную мудрость». Начертал, но все же зачеркнул. Далее по тексту: «Сталин. Мы, русские большевики, давно разучились поражаться. Людвиг. Да и мы в Германии тоже. Сталин. Да. Вы скоро перестанете поражаться в Германии»88 . В этом вождь оказался абсолютно прав.

В июле 1934 года в конце беседы со Сталиным Герберт Уэллс сообщил ему, что пробудет в СССР только неделю из-за обязательств по постановке кинокартины и не останется на августовский съезд ССП. При этом добавил, что намерен поговорить с советскими писателями об их вступлении в ПЕН-клуб, который он возглавлял после смерти Голсуорси89 . По признанию самого Уэллса — это организация слабая, но она имеет секции во многих странах. В этом ее сила. Уэллс: «Что еще важнее, выступления ее членов широко освещаются в печати». Далее он допустил непозволительную стилистическую вольность и предпринял несанкционированное объяснение задач ПЕН-клуба: «Эта организация настаивает на праве свободного выражения всех мнений, включая оппозиционных. Я рассчитываю поговорить на эту тему с Максимом Горьким. Однако я не знаю, может ли здесь быть представлена такая широкая свобода…» Сталин, судя по стенограмме, во время беседы промолчал, предпочитая не отвечать на бестактность. Однако при редактировании текста и подготовке его к публикации в главном теоретическом журнале большевистской партии вождь не мог оставить такого многозначительного многоточия без внимания и дописал в текст заочной пикировки: «Это называется у нас, большевиков, “самокритикой”. Она широко применяется в СССР».

Сталин джентльменски предупредил своего помощника Бориса Двинского: «Эту последнюю мою поправку сообщите Уманскому для передачи Уэллсу»90 . Напомним, что Константин Уманский был пресс-секретарем НКИД, а Борис Двинский — почти что наркомом иностранных дел засекреченного сталинского правительства — Особого сектора ЦК. Видимо, Сталин искренне питал иллюзию, что помимо подконтрольной ему тоталитарной советской прессы и ее коминтерновских спутников беседа будет опубликована в виде стенографического отчета ведущими мировыми СМИ.

Вовлечение советских писателей в деятельность ПЕН-клуба оказалось несбыточной мечтой для многих поколений западных и отечественных поэтов, очеркистов и романистов. Дилемма о разрешении организациям советских писателей присоединяться или нет к ПЕН-клубу была неновой и для Сталина. Она возникла по крайней мере уже за пять лет до предложения Уэллса. Но в 1929 году главным партийным штабом в литературе была РАПП. Что могли тогда обсуждать «митреватые кудрейки» и «кудреватые митрейки» (по образному определению Маяковского) с буржуазными европейскими писателями масштаба Голсуорси и Уэллса? С другой стороны, отпускать российско-советских полубуржуазных попутчиков типа Евгения Замятина, Бориса Пильняка на подобные собрания за границу без рапповских комиссаров также представлялось классовым самоубийством.

Взвесив все аргументы, Старая площадь 6 июня 1929 года вынесла отрицательный вердикт о нецелесообразности посылки советских делегатов на съезд ПЕН-клуба в Вене. Подобное предложение завизировал своей подписью один из руководителей Агитпропа Платон Керженцев91 (подлинный автор записки — «референт по художественной литературе С. Розенталь»)92 . Сформировалось мнение: оправдать решение не посылать делегацию отсутствием подписи СССР под литературной конвенцией. Рекламная классовая демагогия о пролетарско-чистой литературе и о буржуазных попутчиках оставлялась в стороне, для служебного пользования. Решающими становились прозаические буржуазные мотивы финансовой невыгоды и разорительного участия. Вполне могло случиться так, что на заседаниях ПЕН-клуба «высокая идеология» антисоветизма будет подкреплена «непосредственно материальными требованиями» и претензиями к советским издательствам, которые с первых дней Октябрьской революции печатали переводы западных авторов. Участие в ПЕН-клубе означало бы, что советскую Россию заставят платить за использование авторских прав при публикации тысячных и миллионных тиражей пиратских книг.

Чиновники звена выше среднего (Керженцев) не могли сами выносить однозначные решения. Они, как и литературоведы с Лубянки, лишь представляли на рассмотрение руководства альтернативные варианты. Если Сталин и «узкий круг» все же решат, что целесообразно послать делегацию, то отправлять следовало бы Александра Серафимовича или Федора Гладкова (но они не говорят на иностранных языках), а также Анатолия Луначарского (Керженцев не знал, что в эти дни вождь пришел к решению выгнать Луначарского из Наркомпроса, использовав как предлог скандальное с точки зрения кремлевского пуританизма поведение супруги наркома — госпожи Розенель)93 . Абрама Эфроса и Бориса Пильняка посылать нельзя (причина, по Керженцеву, в том, что они «если не антисоветские, то нейтральны»). Викентий Вересаев94 не подходит по конкретной причине: «в 1927 он не выступил против “Письма писателей из России”». Итог: писатели — кандидаты на роль делегатов ненадежны. Валюты нет ни на выплату гонораров иностранным авторам, ни даже на транспортные расходы для делегации. Если пенклубовцы после таких препятствий все же захотят проводить свой съезд с участием советских писателей, то пусть его проводят в СССР. Большевистская партия, как правило, предпочитала не пересматривать свои принципиальные решения. Даже повторное, личное предложение Уэллса Сталину не могло изменить отношения к проблеме. Вступление СССР в ПЕН-клуб произойдет ровно через шестьдесят лет, под занавес перестройки, демократизации и гласности, в 1989 году.

В отличие от беседы с Фейхтвангером, диспут Сталина с Уэллсом был опубликован в СССР и в Великобритании, но напечатанные вместе с основным согласованным текстом комментарии Уэллса были настолько наивны, что на него набросился его вечный оппонент — великий скептик и пересмешник Бернард Шоу. Видимо, старец инстинктом гения почуял, что в Кремле шел разговор в том числе и о нем, и о леди Астор95 . Отредактированный текст дискуссии незамедлительно попал к Карлу Радеку по каналам спецсвязи Бюро международной информации. Карл Бернардович доложил о нем
вождю.
9 ноября 1934 года
Радек — Сталину

«Дорогой тов. Сталин!

Тов. Литвинов передал мне предложение редакции журнала “Нью стейтсмен”96 , который напечатал стенограмму Вашего разговора с Уэльсом, написать статью по поводу комментария Уэльса к его разговору с Вами. Тов. Литвинов просит написать эту статью. Так как дело идет о разговоре с Вами и в статье нельзя не комментировать этот разговор, а кроме того, тов. Литвинов просит высмеять Уэльса (и он прав, ибо иначе нельзя ответить на статью Уэльса), то считаю, что мне нужно получить Ваши указания, как статью писать, на что бить.

Я думаю, что высмеивание должно быть только формой статьи, а центр должен состоять в показе, что является социальным источником глупости Уэльса. Надо показать те буржуазные предрассудки интеллигенции, которые ей мешают понять то, что происходит, и показать значение Вашего разговора с этой интеллигенцией через голову Уэльса, иначе получится только насмешка и руготня, вызывающая впечатление, что ругаемся потому, что не удалось прельстить девушку.

Прилагаю перевод статьи Уэльса.
С сердечным приветом
К. Радек.
9.11.34 г.

P. S. Только что получен номер “Нью стейтсмен” со статьями Шоу и Толлера97 по поводу выступления Уэльса. Шоу местами очень удачно высмеивает Уэльса, а дальше величает Вас как оппортуниста и националиста. Думаю, что первую часть статьи Шоу можно было бы пустить в нашу печать. Завтра вечером получите перевод этой статьи»98 .

У Кремля не было возможности контролировать людей по ту сторону колючей проволоки. Даже союзники, пересекая границу крепости, взятой большевиками, немедленно начинали между собой интеллектуальную драку.

Смерть ритуала

В начале традиции была ленинская беседа с Гербертом Уэллсом. Не просуществовав и двух десятков лет, ритуал умер в памятном 1937-м. Тогда обозначился отказ советского режима от коминтерновского видения мира. Документальный запрет на достижение всепланетарного мессианства будет зарегистрирован в 1943 году во время инсценировки роспуска Коминтерна и замены «Интернационала» в качестве государственного гимна СССР великодержавным «Союзом нерушимым».

Сталин, попрощавшись с Фейхтвангером, не проявил интереса к публикации беседы с писателем отдельной брошюрой и массовым тиражом. Именно тогда, зимой рокового тридцать седьмого года, вождь предпринял последнюю попытку навести мост общения с интеллектуальной элитой Западной Европы. В книге — кладезе сталинской мудрости, в реестре его бессмертных резолюций, под датой 16 марта 1937 года за № 1228 зарегистрирован запрос Потемкина о возможности приема директора парижской газеты «Фигаро»99 — Люсьена Ромье100 . Вердикт Сталина: «Тов. Литвинову. Если т. Литвинов считает необходимым, могу повидаться с г. Ромье. И. Сталин»101 . Встреча с французским журналистом не состоялась.

Что на протяжении десяти лет импонировало Сталину в этих беседах? Театральный ритуал? По прошествии семи десятилетий их содержание нередко выглядит набором комплиментарных любезностей и тривиальных общих мест. Драматургия предполагала медленное начало разговора, заявку главных тем, драматургическое развитие беседы, формулирование директивной идеи, ее доказательство и дипломатическую победу вождя — триумф Иосифа Сталина. Скрытое значение ритуала станет очевидным лишь через несколько лет. Добытые во второй половине 20-х — середине 30-х годов навыки общения со свободными людьми, а не с крепостными подчиненными, Сталин будет мастерски применять в беседах с иностранными политическими деятелями, президентами, премьерами, послами, генералами, журналистами, особенно в годы Великой Отечественной войны, а также на встречах с клонированными вождями марионеточных стран народной демократии после окончания всемирной бойни. Без мастер-классов Шоу, Людвига, Уэллса, Барбюса, Роллана, Фейхтвангера, Роя Говарда, Дюранти, Альберти не было бы столь успешных театральных мизансцен и примеров актерского мастерства Сталина в составе «большой тройки» с Черчиллем и Рузвельтом в Москве, Тегеране, Ялте, с их наследниками Трумэном и Эттли в Подстдаме, а также с Мао Дзэдуном, Чжоу Эньлаем и Лю Шаоци.

В опубликованных при жизни вождя беседах с Людвигом и Уэллсом доминанта дебатов была философско-исторической. В случае с неопубликованными диспутами с Барбюсом, Ролланом и Фейхтвангером сердцевиной бесед оказывался полугазетный анекдот «не для печати», прозаический полукриминальный сюжет.

В беседе с Барбюсом в 1927 году — заговор белогвардейцев, рассказ о группе дворян-офицеров, которые хотели отравить газом весь съезд Советов с его тремя — пятью тысячами делегатов.

В беседе с Ролланом в 1935 году главное откровение — история «кремлевского заговора». На этот раз членов Политбюро с целыми семьями на казенных квартирах в Московском Кремле собирались убить библиотекарши через зараженные белым порошком книги и при помощи полуграмотных раскулаченных уборщиц. До встречи с Ролланом Сталин поведал сюжет этой гофманиады своим коллегам:

«Единственный человек, который имеет доступ в квартиры наших руководящих людей, — это уборщица, которая убирает помещения, это библиотекарша, которая приходит на квартиру под предлогом привести книги в порядок. Кто она, мы часто этого не знаем. Существуют самые разнообразные яды, которые можно использовать очень легко. Насыпал яду в книгу, — берешь книгу, читаешь и пишешь, насыпал яду на подушку, ложишься в постель и дышишь, а через месяц — кончено»102 .

Доминанта в беседе с Фейхтвангером в январе 1937 года — троцкистские заговоры: взорванные шахты, железнодорожные крушения, иные шпионские страсти.

Навязчивость идеи заговора и угрозы убийства заставляла вождя с болезненной настойчивостью убеждать в их реальной опасности иностранцев и пытаться заразить гостей своими фобиями. Искались исторические аналогии из английской революции XVII века, из времен Великой французской революции XVIII века (в беседе с Людвигом), из русской истории Петровской эпохи (с Уэллсом). В исторической наглядности и в школьной незамысловатости виделось желание Сталина придать универсальность идее о тотальной угрозе и глобализации террора и тем самым оправдать в лице мирового общественного мнения свою террористиче­скую диктатуру. По сути дела, это была вульгарная теория заговора, иллюстрированная на уровне бульварной газеты. Интеллектуально она не достигала даже границы предгорий теории перманентной революции Троцкого.

Сталин рассказывал своим иностранным гостям истории, байки, делился сплетнями, домыслами. Бесконечные диверсии, заговоры, покушения на убийства, теракты, подрывы, аварии, акты саботажа, отравления, происки врагов, коварство замаскированных шпионов, двурушников, вредителей — все это было постоянной темой в разговорах с соратниками и дебатах, происходивших в процессе выработки любого поворота кремлевского курса.
Механика январского процесса 1937 года, на котором присутствовал Фейхтвангер, была впечатляющей. Массивные декорации Колонного зала Дома союзов с мраморными колоннами и хрустальными люстрами скрывали всю громоздкость тыловых конструкций театральных кулис. Предательство, шекспировское коварство, пытки, провокации, кровавые разборки, самоубийства, клевета делали из акта разящих и карающих мечей и щитов драму, достойную мастеров Ренессанса и эпохи Великой французской революции. Непревзойденный корифей жанра исторического романа, Фейхтвангер не мог этого не заметить, не оценить, остаться равнодушным перед построениями подобных воздушных замков, как бы сконструированных из сюжетов авантюрных романов, криминальных хроник, рыцарских эпопей. Все это проходило на фоне самодовольного гедонизма, царившего в «западных демократиях», и разнузданного черносотенного мракобесия, ксенофобии и террора в нацистской Германии, гитлеровского беснования на партийной трибуне в Нюрнберге. Рассказывание полусказочных криминальных историй и вакханалия мифотворчества приобретали в сталинской России масштабы грандиозной фантасмагории. Архитекторы режима и подрядчики-строители окончательно уверовали в собственные мифы и начинали невиданную в истории самоубийственную войну против самих себя, против своего государства и народов бывшей Российской империи и государств-лимитрофов...

Новые формы манипуляции.
Книга супругов Вебб о советском коммунизме

Радек был непревзойденным мастером манипуляции западными интеллектуалами. 10 ноября 1935 года полпред СССР в Великобритании Иван Майский103 отправил из Лондона в Москву на имя вождя развернутый меморандум с ходатайством о переводе на русский язык книги супругов Вебб «Советский коммунизм: новая цивилизация?»104 . Среди остатков личной библиотеки Сталина сохранился этот массивный кирпич105 . На нем посвящение: «Иосифу Сталину с уважительным почтением авторов»106 .

Майский утверждал, что эта рукопись — явление «исключительное в почти безбрежной иностранной литературе об СССР». Полпред пояснял: «Мне незачем говорить Вам о политической истории и политической физиономии авторов — это всем очень хорошо известно». Они — «классические представители английского реформизма». Сиднею — 76 лет, а Беатрис — 78. Книга написана «солидно, обстоятельно и с добросовестностью». Старики затратили на нее четыре года работы. Консультировались лично у полпреда, в полпредстве, в торгпредстве и в других официальных советских учреждениях в Англии. Майский признался, что он лично в «деликатной форме влиял на общее направление их мыслей и направлений». Авторы отправляли главы книги на цензурный просмотр в Москву. В итоге получилась книга на 1150 страниц в двух томах. По мнению рецензента-дипломата, книгу, помимо добросовестности, отличал «дух глубокой симпатии к СССР»:

«Это симпатия умного и образованного реформиста, который, подводя итог своей долгой “фабианской” жизни, усумнился в абсолютной истинности реформистского символа веры и которому на склоне лет пришла в голову беспокойная мысль: “А ведь, пожалуй, эти молодые варвары из Страны Советов правы! Пожалуй, они как раз указывают человечеству его дальнейшие пути”». Веббы говорили о книге как о своем политическом завещании. Книга не лишена ошибок и недочетов, но «даже в наиболее критических местах книги нигде нет злостности или сознательного желания уколоть», — заключал свое ходатайство Майский.

В целях создания объективной картины Майский уточнял, что в 1925—1927 годах, когда он был советником полпредства в Лондоне, Веббы не входили в круг «друзей» СССР. Не появлялись они и на приемах в полпредстве. До 1929 и 1930 годов они вообще не интересовались Советским Союзом. Как же объяснить такой трудно мотивированный, на восьмом десятке лет жизни, поворот? Характерный ответ англосаксонских аристократов передан Майским: они «особо заинтересовались Советским Союзом, когда мы стали в широких размерах проводить коллективизацию». До великого перелома и последовавшего голодомора супруги считали, что «социалистический город не совладает с индивидуалистической крестьянской стихией». Но после побед на фронте сельского хозяйства они убежденно воскликнули: «Это уже совсем иное дело!» Пока Сидней Вебб был членом лейбористского правительства, поездка в СССР была невозможной. После падения правительства лейбористов, переждав холодные месяцы из-за опасений за свое здоровье, бывший министр с супругой весной 1932 года в первый раз посетили СССР и окончательно убедились в жизнеспособности социалистического государства.

Авторы делают вывод, что СССР представляет собой рождение новой цивилизации, советский опыт «элиминирует капиталистическую погоню за выгодой», что в войне и мире СССР выживет, как и всякая другая великая держава. Распространится ли советский опыт на другие страны? Конечно да! Книга хорошо идет по подписке в Англии и в Америке. Авторы спрашивают о возможности перевести ее в СССР. Майский коленопреклоненно кладет свою челобитную к престолу вождя: «Я пока не дал им никакого определенного ответа. Как только появятся первые экземпляры книги, я вышлю их Вам, и тогда необходимо будет решить, что мы будем делать с работой Веббов. С коммунистическим приветом. И. Майский»107 .

Хитрец и бывший меньшевик Майский не предлагал перевести не существующую пока в типографской форме книгу, но Сталин сделал смелый шаг, принял неординарное решение. На восковой бумаге мышино-серого цвета с отпечатанным на ротаторе машинописным текстом челобитная записка полпреда СССР в Великобритании Майского по поручению Сталина была разослана в качестве официального материала Политбюро за № П2514108 . Адресаты почты: члены и кандидаты, а также Ежов и Радек. К записке Майского приложена краткая аннотация-оглавление. Резолюция Сталина: «По-моему, следовало бы перевести на русский язык как книгу Вебб, так и книгу Дюранти (последняя выпущена в САСШ)»108а. 4 декабря Политбюро принимает единственно возможное решение: «Перевести на русский язык книгу Веббов “Советский коммунизм”»109 . Выписка послана Карлу Радеку (на реализацию). В СССР в середине 30-х годов разрешения на перевод книги иностранного автора случайно уже не выдавались. За подобным санкционированием часто скрывалась воля вождя.

Выписка означала, что книге супругов Вебб предстояло стать очередным проектом руководимого Карлом Радеком Бюро международной информации ЦК. Радек должен был придать английскому содержанию книги советскую форму. Любовь к СССР супругов Вебб была позднего происхождения, она проснулась в престарелой чете после начала коллективизации и совпала с потерей Сиднеем министерского поста. Англосаксонская разновидность любви к Сталину и к Советам часто появлялась на свет именно при возникновении проблем с адаптацией носителей этой любви к условиям человеческого существования на их собственной родине («кембриджская пятерка»110 и Бернард Шоу не исключения). При этом любовь к Родине прогрессивного человечества часто принимала материалистические формы: перевод своих не признанных на родине бессмертных творений или напечатанное в миллионных тиражах интервью с вождем, субсидии для написания книги, поездка на кавказские или крымские курорты, получение автографа на портрете или фотографии и более прозаические пожелания…

Перевод монументальной книги супругов Вебб был готов через шесть месяцев, к маю 1936 года. Фабианские колебания Веббов сильно чувствовались и в русскоязычной версии. В Кремле в развитие первоначального утвердили новое решение. Не отменяя сценария буффонадой комедии, но корректируя его.

Решение Политбюро от 29 мая 1936 года: «Принять предложение т. Радека об издании книги Веббов “Советский коммунизм — новая цивилизация” в количестве 2000—3000 экземпляров для распространения по списку»111 . Тираж по тем временам глобальных идеологических и полиграфических акций был мизерным («Москву 1937» Фейхтвангера издадут тиражом в двести тысяч экземпляров). Упоминание о «распространении по списку» расшифровать не трудно. Пайковая литература нормировалась тогда по номенклатурным спискам и закрытым книжным распределителям. В сопроводительном документе к этому решению о нормированном издании монументального труда присутствует более подробное разъяснение о том, что делать с полукрамольной книгой:

«Несмотря на то, что книга Веббов вообще написана в весьма положительном тоне, все же в книге имеется ряд мест, которые делают печатание ее в открытом издании нецелесообразным. Тов. Радек предлагает: объявить в печати, что книга издается, в витринах выставить несколько экземпляров, а книгу распространить в 2000—3000 экз. по списку. Отказ же от издания книги для нас затруднителен»112 .

Анекдотическому предложению суждено будет стать одной из последних законодательных инициатив Карла Бернардовича Радека. Именно в те дни последнего лета на свободе полиглота и изумительного политтехнолога и авантюриста Радека, пылавшего неугасимым пламенем коминтерновского огня, любитель мизансцен Сталин обязал его курировать перевод проекта сталинской конституции на языки разъединенных наций. Этим символическим партийным поручением открывался последний и окончательный дрейф Радека в сторону Лубянской площади и одноименной московской улицы в ее Большом и Малом вариантах. К нему накопились вопросы по многим направлениям советской внутренней и внешней политики. Не только по подбору и расстановке международных кадров попутчиков и составления текстов эффектных передовых статей, заявлений ТАСС. Супруги Вебб еще несколько лет будут фигурировать в дипломатических отчетах о советских внешнеполитических акциях в Англии. Роль их однозначно можно определить как важных агентов влияния сталинского режима.

Горькие последствия визита Жида.
Русский перевод книги Фейхтвангера

Антипатия Жида и Сталина оказалась взаимной. Предательство Жида в виде книги и послесловия к ней надолго не даст покоя обитателям Кремля. Даже спустя год после визита Политбюро все еще будет отдавать приказы Кольцову написать книгу-отповедь: «1. Уполномочить т. Кольцова написать ответ на книгу А. Жида. 2. Разрешить приезд в СССР мексиканской делегации международного антифашистского конгресса писателей»113 . Увы, приказ о книге-ответе оказался еще одним из невыполненных вердиктов Политбюро. Невыполненных и забытых (но формально не отмененных) решений, в том числе и в части издательских планов, было немало. Из-за корректив, которые вносило время. Из-за кадровых решений по тем или иным организационным вопросам, которые выносила тайная полиция. Революционер-практик Михаил Кольцов играл роль Карла Радека на полях боев в Испании, а не в главном штабе кадровых и идеологических махинаций с реальными и мнимыми попутчиками. Он зарабатывал свой московский смертный приговор на фронтах испанской гражданской, окопы братоубийственных битв которой предвещали вторую мировую бойню.

Опыт с антисоветским пасквилем-книгой Жида был учтен в Москве. Его повторения в случае с книгой Фейхтвангера режим допустить не мог. В августе тридцать седьмого с русским текстом перевода рукописи знакомится Всеволод Вишневский. Один из главных идеологов режима Андрей Жданов берет на себя анонимную роль автора предисловия. В архиве сохранился машинописный автограф этого предисловия Жданова, в котором показательна одна мудро зашифрованная мысль. Хотя она по-сталински туманна, но и сегодня ее приказной императив допускает однозначное прочтение: «предать забвению Ж.»114 . «Ж.» — это, вероятнее всего, «Андре Жид». Удалось ли его предать забвению? Или своей книгой и послесловием к ней Жид не только похоронил иллюзию возможности антифашистского попутничества при спонсорстве сталинского режима, но и сыграл исключительную роль в противодействии тоталитарной экспансии сталинизма среди западноевропейской интеллигенции? Одновременно и книга Фейхтвангера «Москва 1937» стала своеобразной превентивной эпитафией, надгробным камнем широкому антифашистскому фронту, внятной установкой советского режима не только на игнорирование критики французского нобелевского лауреата, но и завуалированным сигналом о возможности радикального поворота руля в сторону взаимопонимания с тоталитарными режимами. Фактически именно антифашист Фейхтвангер выполнил задание, порученное Кольцову.

Тень Жида продолжала преследовать Кольцова комплексом неискупленной вины и неминуемой статьей обвинительного заключения. Все затеи с международными ассоциациями писателей, бюро антифашистской интеллигенции, комитетами, генеральными секретариатами оказались проваленными115 . Одна из причин провалов заключалась в недоступности западноевропейских актеров и их неподсудности правосудию Андрея Вышинского, Николая Ежова и Лаврентия Берии. Советские правила игры на свободных от полицейского прессинга клиентов и агентов влияния не действовали и требуемого эффекта не оказывали.

Действовала, однако, разрушительная по своей деструктивной силе ссора и соперничество тех советских деятелей, которые в теории и на практике должны были быть единомышленниками и участниками группового проекта. Например, конфликт между Михаилом Кольцовым и Ильей Эренбургом. Взаимные обвинения, упреки, недомолвки, жалобы этих друзей — врагов, соперников и антагонистов заполоняли шифровальные линии связи НКВД, НКИД, военной разведки.

Одна иллюстрация этого грустного явления, которое также может стать предметом отдельного исследования. 23 мая 1937 года. Шифровка Кольцова (только Сталину): «2. Есть немало желающих поехать на конгресс писателей в Испанию, но мы отбираем твердых антифашистов. Жид не поедет, его отговорил Мальро, который встречается и по-видимому потихоньку дружит с Жидом (сейчас Мальро в Испании). Эренбург просил меня освободить его от работы по подготовке к конгрессу, ссылаясь на усталость и порчу своих отношений с французами. В чисто личном порядке он мне сказал, что по-прежнему не верит в возможность при нынешнем положении в Испании провести там конгресс, а кроме того, он после истории с Жидом боится второй раз влипнуть. В этих условиях, без Мальро и Эренбурга, руководство подготовкой конгресса из Парижа взяли на себя Арагон и Блок, которые надеются справиться с этим делом. Фейхтвангер несколькими телеграммами потребовал встречи со мной. Я остановлюсь у него по пути в Испанию»116 .

Служение Сталину и советскому режиму — любовь к искусству
или меркантильный расчет?

Завершая краткий обзор теории и практики ритуала посещения западными паломниками престола сталинской славы на примере поездки в Москву Лиона Фейхтвангера, остается ответить на вопрос: было ли бескорыстным безумие заблуждавшихся западных интеллектуалов?

Помимо прямых расходов на поездки в СССР производились также выплаты наличными за написанные, переведенные на русский язык и изданные в СССР книги, а также за будущие произведения. Одновременно допускались: косвенные «чаевые» в виде комиссионных за услуги, выдача субсидий на всевозможные издательские проекты, оплата счетов за проведение съездов, пленумов.

Приведем примеры типовых выплат из гулаговской платиновой и золотой касс.

Гонорары западным попутчикам за реализацию идеологических проектов. 1 июля 1936 года Политбюро разрешает приобрести во Франции архив Маркса — Энгельса за 10 миллионов франков. О роли посредника — Анри Роллана: «Комиссионные Роллану входят в сумму 10 000 000 французских франков. Роллан должен будет дать расписку в получении им этой суммы в качестве вознаграждения за посредничество по продаже архивов» 117 . Сумма комиссионных однофамильца великого гуманиста не оговаривается.

Оплата похоронно-ритуальных расходов, пенсий для ближайших родственников и сотрудников усопшего попутчика. В случае с Анри Барбюсом — автором первого канонического литературного труда о Сталине — траурные мероприятия государственного масштаба сначала предполагалось провести в Москве. Из проекта решения Политбюро от 30 августа 1935 года о похоронах Барбюса: «Похоронам не придавать чисто коминтерновский, а более широкий общественный характер». Далее зачеркнут пункт: «После кремации в Москве и соответствующих почестей хоронить прах не в Москве, а в Париже, куда перевезти, по просьбе друзей и родственников»118 . Бухгалтерская точность бывшего сапожника Кагановича (Сталин отдыхал на юге) определила и количество статистов похорон. Решая арифметическую задачу, Каганович снял ограничение на число провожающих, но зачеркнул уточнение: «Определить объем демонстрации рабочих и служащих в Москве примерно в 100 тыс. чел.»119 . Следующим этапом увековечения памяти писателя была материальная помощь его семье и ближайшим соратникам. 17 ноября того же года Политбюро выделяет вдове писателя — Э. Барбюс «в счет авторских 100 тыс. франков, из коих 50 тыс. фр. — на получение наследства, 30 тыс. франков для оплаты долгов и 20 тыс. фр. — жене на расходы»120 .

После этого возникает новый вопрос. 13 января 1936 года секретарь Барбюса Андре Видаль от имени Комитета по сооружению памятника писателю обращается в Москву с просьбой: «Комитет по сооружению памятника Барбюсу хотел бы просить уральских рабочих прислать нам могильную плиту, которую мы поставим в склепе на кладбище Пер-Лашез. Считаете ли Вы это дело возможным? Речь идет о том, чтобы достать один из этих прекрасных камней Урала или другой области СССР, обтесать его соответственно размерам, которые мы Вам сообщим, и переслать нам его в таком виде, чтобы его можно было сразу уложить. Если это возможно, то мы просим на этом камне никаких украшений не делать, а только написать фамилию и даты рождения и смерти. Нет надобности Вам говорить о том, что эту работу необходимо сделать как можно скорее. И Вы, конечно, отлично понимаете, какое значение этот жест будет иметь во Франции». 10 февраля председатель МОПР Елена Стасова передает эту законную просьбу французских товарищей лично Сталину. Решение: «Удовлетворить просьбу Комитета по сооружению памятника Анри Барбюса о присылке в Париж уральскими рабочими надмогильной плиты для склепа»121.

Другой вид бюджетных субсидий западным попутчикам заключался в форме оплаты сценариев и иных литературно-художественных услуг (помимо гонораров за книги). 23 июля 1936 года в момент подготовки поездки Фейхтвангера в СССР Политбюро соизволяет отпустить Главному управлению кинофотопромышленности на оплату сценария «Семьи Оппенгейм»122 валютную субсидию: «Разрешить тов. Шумяцкому оплатить писателю Фойхтвангеру (так в тексте. — Л. М.) за сценарий по роману “Семья Оппенгейм” до 5 тыс. долларов, ассигновав ему эти средства за счет резервного фонда СНК СССР»123 .

Три года спустя поступит аналогичное прошение по тому же действующему лицу (Фейхтвангер) и по аналогичному сюжету (оплата сценария). 28 июля 1939 года Молотов обратится в Политбюро по вопросу экранизации романа Фейхтвангера «Изгнание», «поручив написание сценария автору романа. Л. Фейхтвангер высказывается за экранизацию этого романа в СССР по политическим и художественным соображениям. Для оплаты авторской работы отпустить комитету до 35 тыс. франков. Совнарком Союза ССР считает целесообразным удовлетворить просьбу Комитета по делам кинематографии»124 .

Последний факт не лишен характерной для советского режима неоднозначности и загадочности. За три недели до подписания Молотовым и Риббентропом пакта большевистского СССР с нацистской Германией Политбюро выделяет деньги на написание антинацистского сценария одному из главных врагов гитлеровского режима, эмигранту-еврею, живущему в Париже, — Лиону Фейхтвангеру. Сумма во французских франках была по тем временам немалая. Но уже через месяц первый фильм «Семья Оппенгейм», созданный Григорием Рошалем125 , на два года исчезнет с советских экранов (дабы не оскорблять национальные чувства германских партнеров по антипольской и антизападной коалиции). Вопрос заключается в следующем: если пакт готовился заранее, то почему Политбюро выделяло деньги Фейхтвангеру? Остается невыясненным и другое: получил ли Лион Фейхтвангер ассигнованные ему 35 тысяч французских франков и приступил ли романист к работе над сценарием?

Правдоподобным будет предположение о том, что оплата услуг Фейхтвангера до написания книги «Москва 1937» и после ее выхода в свет шла в том числе и в форме завуалированных гонораров за составление киносценариев. Сценарий «Семьи Оппенгейм» был написан родственницей режиссера фильма Серафимой Рошаль. В рекламных проспектах лишь указывалось на то, что кинофильм был авторизован немецким писателем. Созданию второго фильма помешал пакт Молотова — Риббентропа и начало Второй мировой…

Свои собственные, советские инженеры человеческих душ в исполнении ролей на международной арене также были недешевы. Прямые расходы на поездку в Испанию на писательский конгресс в 1937 году обошлись советской валютной казне в астрономическую по тем временам сумму. 17 апреля главное казначейство империи ГУЛАГа щедро распределило колымские золотые червонцы: на расходы делегации советских писателей на международный конгресс в защиту культуры ассигновать 15 тысяч долларов, по тысяче на каждого члена делегации (включая проезд). Это равнозначно примерно двадцати тысячам долларов на человека в масштабе цен 2003 года. Далее: «Отпустить в качестве помощи от СССР Международной ассоциации на проведение конгресса и проезд иностранных делегатов — 20 000 долларов»126 . Много ли это было по тогдашним советским меркам? В июне 1935 года Сталина попросили разрешить Ивану Лупполу127 после конгресса в Париже съездить в Италию и Англию на 2—3 недели для ознакомления с «аналогичными институту учреждениями». Вождь разрешил, но счел нужным выделить всего лишь 300 валютных рублей128 .

Окончательная дегенерация жанра (иллюстрация из антикосмополитического 1949 года)

О вариации «большевизанствующего» попутничества образца 20-х — начала 30-х годов, перешедшего в ледниковый период послевоенного сталинского режима, говорит утвержденная ЦК программа поездки Луи Арагона и Эльзы Триоле129 в Советский Союз образца 1949 года. Кульминацией визита должна была стать их встреча с академиком Трофимом Лысенко, поездка в лавру в Загорск и посещение мероприятий декады таджикского искусства в Москве. Александр Фадеев докладывал Молотову: «Луи Арагон — убежденный сторонник теории Лысенко. По его инициативе редакция журнала “Эроп”130 посвятила теории Лысенко специальный номер, в котором была помещена статья Луи Арагона. Целью этого выпуска была пропаганда учения Лысенко»131 . Это пример неоднозначной эволюции бывшего попутчика Андре Бретона и Сальвадора Дали. Режим не оставлял никакой свободной территории для умственного маневра своим почетным консулам за пределами одной шестой земного шара. В том числе и бывшим сюрреалистам.

Даже великому скептику и пересмешнику Бернарду Шоу вплоть до его предсмертного вздоха помогали идти по этой жизни Агитпроп ЦК ВКП(б) и Министерство финансов Союза ССР. В 1949 году девяностолетнего циника хотели привезти в Москву на Всемирную конференцию сторонников мира («в качестве гостя»)132 . С пометкой «коммунист» был приглашен и Шон О’Кейси133 , но два хрестоматийных критика приехать не смогли, пообещав прислать приветствия. Приехали более предсказуемые западные интеллектуалы (хотя и не такого калибра, как Шоу или О’Кейси), чья рекламная поддержка оказалась выигрышной в тактическом плане для внутреннего пользования, но не в интеллектуально-стратегическом, международном масштабе.

Издание произведений Бернарда Шоу по причинам внешнеполитической конъюнктуры продолжалось и в годы воинственного антикосмополитизма и борьбы с низкопоклонством перед Западом. Пьесы Шоу не фигурировали в качестве враждебных экспонатов в постановлении ЦК 1946 года о репертуаре драматических театров. Не критиковались они и в сопроводительной литературе по данному вопросу. В злополучном сорок шестом вышел однотомник пьес Шоу. В эти годы пьеса «Пигмалион» шла более чем в восьмидесяти театрах Союза, соперничая по показателю массовости с боевиками Чирскова, Николая Вирты, Анатолия Софронова и Вадима Кожевникова — этих «черных полковников» послевоенной советской драматургии. Шоу знал об этом и потребовал причитавшиеся ему авторские.

20 августа 1949 года «глаза и уши» Лаврентия Берии во Внешнеполитической комиссии ЦК (не путать со штаб-квартирой советской разведки — Комитетом информации МИД), ее председатель и бывший главный редактор тбилисской газеты «Заря Востока» журналист В. Г. Григорьян134 сообщал Сталину о том, что издательство «Художественная литература» готова выплатить Шоу 90 тысяч рублей. Одновременно Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР (в его ведении находились все советские театры) не возражал перечислить на личный счет драматурга за показ пьес престарелого автора астрономическую сумму в 750 тысяч рублей. В результате этих выплат Бернард Шоу мог превратиться в одного из самых высокооплачиваемых «советских» драматургов. Но старцу неконвертируемые советские денежные знаки были не нужны. Он обратился в советское посольство в Лондоне с просьбой прислать английские фунты стерлингов. Для подобной авторизованной утечки капитала требовалось решение Политбюро и согласие Сталина.

Тот факт, что царская Россия и ее правопреемник СССР не присоединились к Бернской конвенции 1886 года об авторском праве, не помешал Сталину разрешить перечислить Шоу в Англию одну четверть причитавшейся ему суммы в английских фунтах (10 тысяч фунтов стерлингов).

«Учитывая заявление Б. Шоу в беседе с сотрудником советского посольства и дружественное отношение Шоу к Советскому Союзу», по предложению финансистов со Старой площади и ревизоров с Лубянки сумма изымалась из бюджетных счетов издательства «Художественная литература» и Управления по охране авторских прав Союза советских писателей, а переводилась в Лондон по каналам Общества культурных связей с заграницей. Послу СССР в Великобритании Зарубину135 была отправлена в Лондон депеша: «Поручите вашему работнику Горшеневу» встретиться с Шоу; «если со стороны Шоу не имеется возражений, он может сообщить адрес и номер текущего счета, на который будет переведен гонорар»136 .

По отношению к своим советским доморощенным талантам или обедневшим белоэмигрантам с красными паспортами кремлевская теория и практика поведения были иными. Престарелым, больным, пенсионного возраста деятелям советского искусства субсидии не выплачивались, орденами они награждались не самыми престижными, а новые почетные звания им старались не присуждать вообще. Так было в случае с композиторами Сергеем Василенко137 и Сергеем Прокофьевым, с кинопевцом великого Октября Дзигой Вертовым. Обнищавшим и больным эмигрантам также не разрешали возвращаться в СССР. Ни к чему не привели просьбы о репатриации Николая Метнера138 .

25 декабря 1952 года личный фотограф Бернарда Шоу Джон Грэхем обратился в Посольство СССР в Великобритании с просьбой переслать Сталину письмо и приложенную к нему фотографию писателя. Посол Г. Пушкин139 прежде всего сообщил в Москву результаты проверки ритуальной чистоты самого фотографа: «по сведениям, полученным из нашего посольства в Лондоне, Д. Грэхем не принадлежит ни к какой политической партии и опасается открыто связывать себя с прогрессивными организациями, хотя утверждает, что он симпатизирует этим организациям». К письму на имя «Уважаемого маршала Сталина» фотограф прилагал портрет, сделанный 13 августа 1950 года, — «самый последний портрет Шоу, когда ему было 94 года»: «Как частый гость г-на Шоу, я знаю, как он был бы рад, если бы Вы имели эту фотографию: г-н Шоу был большим поклонником Вашего превосходительства <…> Я не занимаюсь политикой, но я полагаю, что для Вашего превосходительства это не имеет значения»140 .

В истории с Шоу характерна временная связь между приглашением на всемирную конференцию «сторонников мира» и выдачей значительной суммы подъемных денег и транспортных бонусов. По-видимому, ирландца хотели заманить из Англии щедрым талоном на «отоваривание» в «распределителе».

Хотя содержание беседы Сталина и Бернарда Шоу остается тайной по сей день, вождь всю жизнь оставался лояльным поклонником старца. Не случайно, что в 1939 году, оправдывая свой новый курс на союз с Гитлером и агрессию против Финляндии, Сталин выбрал именно Бернарда Шоу в качестве адвоката тоталитаризма и обвинителя лицемерного Запада. Одна его эпатажная статья обильно цитировалась в написанной Сталиным анонимной передовой для «Известий» за 9 октября 1939 года «Мир или война», посвященной речи Гитлера в Рейхстаге.

В роковую осень начала Второй мировой Сталин утверждает: «Теперь уже никто не может оспаривать, что война в Польше закончилась несколько недель назад. Польская армия интернирована или взята в плен. Полностью обанкротившееся правительство Польши бежало за ее пределы». Критикуя с идеологических позиций демократические страны, Сталин иронично отмечает, что Западом «борьба против идеологии гитлеризма выдвигается в качестве основной и даже единственной причины и цели современной войны». Он продолжает, что «в этом отношении заслуживает внимания статья Бернарда Шоу, опубликованная в журнале “Нью cтейтсмен энд нейшн”». Шоу: «Оправдания для войны нельзя найти, сколько бы мы ни болтали относительно свободы, демократии и всего того, что мы упразднили у себя в стране. Наша задача сейчас — это заключить мир с Германией и со всем остальным миром, а не совершать еще большего зла, которое разрушит жизнь нашего народа».

Сталин делает диалектико-материалистический вывод: «Следует признать, что Бернард Шоу во многих отношениях прав»141 . Прав прежде всего в том, что критиковать нужно не Адольфа Гитлера и нацистскую Германию, а «демократические» правительства Запада. Заручившись такой серьезной интеллектуальной поддержкой, Сталин полностью переписывает окончание передовой (выделенные слова зачеркнуты Сталиным): «Попытка игнорировать мирные предложения Германии, отказаться даже от их обсуждения снимает рыцарскую маску с подлинных виновников и поджигателей войны». Следует новый финал статьи, написанный Сталиным: «Попытка игнорировать мирные предложения Германии» — «значит взять на себя ответственность за дальнейшее развязывание войны, следовательно, взять на себя ответственность за те колоссальные жертвы, которые связаны с войной»142 .

К июню 1950 года в Москве получат текст очередной программной статьи Шоу, где об англичанах говорилось как о «нации дураков», с презрением отмечалось, что «разумное избрание правителей несовместимо с избирательным правом». Заместитель генерального секретаря ССП Константин Симонов искренне возмутится этими идеями и в письме к Молотову назовет статью «вздорной выходкой кокетничающего своим нигилизмом Шоу». Симонов найдет и виновников: «Эта выходка является результатом влияния и давления на Шоу его окружения»143 . Возмущение осталось сноской к сданной в архив переписке, а соавторская симпатия Сталина к «кокетничающему нигилизмом» Шоу — важным геополитическим фактором. К сожалению, среди западноевропейских интеллектуалов Шоу был отнюдь не одинок в своем флирте со сталинизмом, даже в его форме послевоенного мракобесия.

12 сентября 1950 года Григорьян сообщает Сталину о том, что председатель английского Общества культурных связей с СССР Д. Н. Притт просит разрешения посетить одно из исправительно-трудовых учреждений СССР (по нынешней исторической номенклатурной словарной классификации — лагерь ГУЛАГа)144 . Английский юрист обосновывает необходимость такой экскурсии планами издания в Великобритании своей очередной книги с «разоблачением клеветнических измышлений англо-американской пропаганды о принудительном труде в СССР». Идея в Москве понравилась. Аппарат ЦК с помощью правоохранительной и весьма компетентной референтуры МГБ остановил выбор на Крюковской колонии. Традиции «Интуриста» и ВОКСа времен рытья Беломорканала оставались фирменным блюдом экскурсионного обеспечения путешествий из-за железного занавеса.

В деле — запрос ЦК министру МВД Круглову145 и ответ высшего милицейского чина секретарю ЦК Суслову: «Тов. Круглов сообщил тов. Суслову М. А. , что Крюковская колония146 находится в хорошем состоянии и надлежащий показ будет обеспечен»146а. Лояльность доктора Притта была исторически и традиционно гарантирована. Кадры симпатизантов и большевистских попутчиков из Великобритании были намного предсказуемее визитеров из романо-германских стран. Эффективность коэффициента их полезного действия, отдача на каждый рубль капиталовложений были документально доказуемы. Так было в 30-е годы в случае с Уэллсом, Шоу, супругами Вебб, в 50-е с канадским священником и лауреатом Сталинской премии мира Эндикоттом147 и в 70-е с австралийским англичанином и лауреатом Ленинской премии мира Джеймсом Олдриджем148 .

Доктор Притт сообщал в Москву, что в 1936 году он уже посещал «исправительно-трудовые лагеря в СССР, после чего написал книгу, которая была издана на восьми языках и сыграла положительную роль». Вот только советский режиссер подобных фокусов с привлечением иностранных гастролеров и организатор визита Притта бесподобный Карл Радек сам тем временем превратился в пыль в одном из таких лагерей или тюрем.

Эпилог

В один из сентябрьских дней тридцать седьмого года, в тиши кабинета на Старой площади в Москве, главный кадровик большевистской партии Георгий Маленков просматривал бумаги на очередного номенклатурного выдвиженца. Этот новый кадр подходил лишь для неприметной руководящей должности. Маленков согласился с назначением, но ему не понравилась фамилия кандидата — заведующего сельскохозяйственным отделом Воронежского обкома партии Левина. Тогда генерал-бюрократ, своими объективками и справками отправивший на эшафот сотни, если не тысячи людей, во всех сопроводительных документах на нового назначенца с маниакальной дотошностью отточенным простым карандашом проставляет в фамилии кандидата над буквой «е» две точки и превращает ее из иудейско-библейской «Левин» в крестьянско-русскую «Лёвин».

Примерно в те же дни на двух крупнейших советских киностудиях приступают к съемкам двух антигитлеровских фильмов: «Семья Оппенгейм» на «Мосфильме» и «Доктор Мамлок» на «Ленфильме». Первый — по роману Лиона Фейхтвангера, второй — по пьесе Фридриха Вольфа149 . Двум этим кинокартинам будет суждено стать единственными в том мире и в то время фильмами, где в открытую говорилось о зверином антисемитизме нацистского режима. Еще до «хрустальной ночи», до Освенцима, доктора Менгеле и Эльзы Кох. На «Мосфильме» снимался фильм по роману Фейхтвангера, а в главном кадровом бастионе режима, который финансировал дорогостоящее производство этого фильма, чиновник высшего ранга придавал семитским фамилиям этнически приемлемую славянскую фонетику и графику. Жаль, что Маленкову не дали том «Анны Карениной» с задачей проставить в тексте точки над каждым упоминанием фамилии Левина. В этом типичном противоречии видится и природа неоднозначности сталинского режима, и изначальное существование альтернативного потенциала для любого, самого непредсказуемого, поворота политического руля.

Возможность нацистско-большевистского сговора определилась в сознании столпов советского режима еще до заключения пакта: на мистическом уровне проставления точек в фамилии «Левин», в сталинских указаниях для советской печати сдерживать персональную критику вождей «третьего рейха»150 . После августа 1939 года многие западные интеллектуальные вожди поколения, с восторгом перечисленные в реестрах Первого писательского съезда, примут решение пойти своим путем. Сталинский режим останется наедине с новыми германскими «друзьями». Флирт с тоталитаризмом оказывался смертельно опасным и рискованным занятием. При этом приглашенные осенью тридцать шестого в Москву Маркузе и Фейхтвангер сами лишь чудом не попали в лапы гестаповцев в оккупированной Франции. Правда, им двоим повезет: они спасутся и переедут в Америку.

В дни празднования сорокалетия Октябрьской революции в 1957 году в юбилейном номере журнала «Огонек» была опубликована небольшая автобиографическая заметка Л. Фейхтвангера под характерным названием «Испытание временем». Писателю оставалось чуть больше одного года жизни (он умрет в Лос-Анджелесе). Эссе можно считать своеобразным подведением итогов. Фейхтвангер говорит о себе одновременно в первом и третьем лице («мой друг Г. Л.»). О сюжете рассказанного нами эпизода из номенклатурной истории советской литературы он пишет:

«Пришло время, когда в Москве предстали перед судом внутренние изменники и саботажники. Даже некоторые верные друзья Советского Союза начали впадать в сомнения, многое казалось им невероятным. Они отказывались принять эти факты. Мой друг Г. Л. тоже их не принимал, но он проглатывал их.

Я присутствовал по желанию Сталина на одном из процессов, и я передал моему другу то, что сказал мне Сталин, рассказал также со всей возможной точностью о моих впечатлениях и об общем фоне, на котором протекали эти процессы. Мой друг заявил: “Еще никогда в истории человечества не было сделано шага вперед без борьбы, без кровопролития. Даже самые высокие мыслители соглашались с этим —от Фукидида до Веньямина Франклина. Вожди, даже стоящие во главе справедливого дела, остаются людьми, они подвержены людским слабостям и заблуждениям...”

Пришло второе испытание. Советский Союз заключил договор о ненападении с Гитлером. Антифашисты целыми группами отходили от Советского Союза. Мой друг Г. Л. не дал себя сбить с толку. Он был убежден, что Советский Союз имел правильные, разумные основания для заключения договора о ненападении и что цель Советского Союза — построение социалистического общества — осталась неизменной. Его высмеивали. Самые близкие люди покинули его. В своем эмигрантском уединении он ушел в себя еще больше».

Апофеозный финал эссе: «Сороковая годовщина Октябрьской революции — это один из лучших дней в его жизни»151 .
Некоторые из западных собеседников и поклонников Сталина и советского эксперимента молчаливо отвернулись от вождя и его режима уже в 30-е годы (Эмиль Людвиг, Герберт Уэллс), другие сделали это со скандалом (Андре Жид), третьи ушли в мир респектабельной буржуазной политики (Андре Мальро). Лион Фейхтвангер, похоже, умер нераскаявшимся.

Л. Максименков

Примечания ко II части

1-2 Ш. З. Элиава (1883—1937) — заместитель наркома внешней торговли СССР, затем заместитель наркома легкой промышленности СССР. Расстрелян.

3 Л. М. Карахан (1889—1937) — заместитель наркома иностранных дел СССР, затем посол СССР в Турции. Расстрелян.

4 Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Ле-
нин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5. Т. 41. М., 1977. С. 14.

5 В. П. Ставский (Кирпичников; 1900—1943) — секретарь РАПП (1928—1932), ответственный секретарь правления Союза писателей СССР (1936—1939), редактор журнала «Новый мир» (1937—1941), депутат Верховного Совета СССР 1-го созыва. Один из главных проводников ежовского террора в писательской организации. Погиб на фронте.

6 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Ед. хр. 257. Л. 40.

7 Машинописный экземпляр. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 804. Л. 18. На тексте перевода послания Сталин оставил каракули и пометки, среди которых, кроме слов «Зеленый пар», разобрать ничего не удалось.

10 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1130. Л. 49.

11 Выдающийся американский журналист и создатель агентства ЮПИ Рой Уилсон Говард (1883—1964).

12 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 24. Л. 105.

13 9 января 1937 года Николай Ежов докладывал Сталину: «Направляю квартирное расписание (дислокация) воинских частей Германской Армии на 1935—36 год. Документ изъят нами 4/I с. г. в несгораемом шкафу германского военного атташе в Москве генерала
КЕСТРИНГ, сфотографирован и положен на прежнее место <...> Изъятие и фотографирование документа было проведено лично старшим лейтенантом Государственной Безопасности тов. БИРО Б. Ф., успешно производящим в течение ряда лет выемки в здании Германского посольства и его военного атташе в Москве. В особых и трудных условиях непосредственного проведения выемок в зданиях Германского посольства и его военного атташе, тов. Биро Б. Ф. проявляет инициативу, смелость, находчивость и выдержку...» Ежов предлагает наградить Биро орденом Красной Звезды с формулировкой: «За особые заслуги в деле б-бы с контрреволюцией». Резолюция Сталина красным карандашом: «За» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1134. Л. 73). Оказалось, что в январе тридцать седьмого года в дни, когда Фейхтвангер готовился к встрече с вождем, контрреволюция свила свое очередное гнездо в Леонтьевском переулке, в здании посольства нацистской Германии. Уже весной этого года Биро будет арестован НКВД, объявлен частью заговора и позднее расстрелян.

14 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 207. Л. 36.

15 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 21. Л. 88.

16 Статьи в венской «Нейе Фрейе Прессе» давно стали привлекать внимание как Советов, так и белой эмиграции. Парижские «Последние новости» 19 июля 1932 года перепечатали корреспонденцию Н. Бассехеса из советской столицы, озаглавленную «“Жажда жизни” в Москве»: «Советский гражданин устал от “пуританизма”, в нем все сильнее пробуждается жажда жизни (удовлетворять ее, конечно, могут лишь немногие). На террасе “Метрополя” до недавних пор монополизированной “валютными иностранцами”, все чаще начинают появляться и советские граждане. Журналисты, писатели, художники, артисты собираются там по вечерам. Подчас можно увидеть здесь и Калинина в кругу друзей. Все сильнее посещаются рестораны при других крупных гостиницах: Националь, Савой <…> Начинают открываться новые рестораны с оркестрами, строятся новые гостиницы. Москва, словом, европеизируется. Советское радио начало передавать вальсы Штрауса. Говорят, что скоро будут разрешены модные танцы. Поэзия машин перестала увлекать. И в литературе, и в театре, и в кинематографе замечается некий отход от “пуританизма”».

17 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 211. Лл. 28, 35.

18 Карл Каутский (1854—1938) — австрийский социал-демократ, соратник Энгельса, крупнейший философ-марксист, непримиримый идейный противник большевизма. Его книга «Терроризм и коммунизм» вышла в переводе с немецкого (Берлин: изд. Т-ва И. П. Ладыжникова, 1919). На экземпляре штампы: «Библиотека Агитотдела ЦК РКП», «Библиотека И. В. Сталина №…..» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 3. Ед.
хр. 91).

19 См. экземпляр среди остатков личной библиотеки Сталина: Троцкий Л. Терроризм и коммунизм. Пг.: Коммунист, 1920 (РГАСПИ.
Ф. 558. Оп. 3. Ед. хр. 364).

20 Макс Истмен (1883—1969) — американский журналист и редактор. Издал много книг по современной ему советской литературе. Наиболее известная из них: «Люди искусства в военных формах. Исследование литературы и бюрократизма» (Нью-Йорк, 1934).

21 Документальная хроника дела Истмена представлена в сборнике документов: Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925—1936 гг. / Составители Л. Кошелева, В. Лельчук, В. Наумов и др. М.: Россия молодая, 1995. С. 9—30.

22 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 130. Л. 176.

23 Давид Борисович Рязанов (1870—1938) — директор Института
К. Маркса и Ф. Энгельса (1921—1931). Редактор советских академических изданий сочинений Маркса, Энгельса, Плеханова, Гегеля и Каутского на русском языке. Закат карьеры Рязанова был молниеносным, хотя чудовищная ненависть к нему Сталина была застарелой. Еще
2 марта 1930 года Каганович написал «Прив[етствие] от ЦК Рязанову на торж[ественном] засед[ании] Комакадемии». Молотов отметил: «Калинин, говорят, открывает собрание, ему и поручить (без протокола). Мол.». Сталин, Молотов и Каганович проголосовали за текст приветствия «тов. Рязанову от ЦК», приветствуя в его «лице неутомимого борца за торжество идей великих учителей международного пролета риата» Маркса, Энгельса, Ленина (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 113. Ед. хр. 868. Л. 75). Но уже ровно через год, в феврале 1931 года, к следующему дню рождения, Рязанов будет исключен из партии, арестован и сослан в Саратов. Карл Радек обратится к Сталину: «Дорогой товарищ Сталин. А. Л. Рязанова известила меня, что на их квартире изъят ОГПУ сундук с моим личным архивом» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 789. Лл. 25, 54). Последует справка Поскребышева: «Разбор архива
т. Радека будет закончен через неделю. Задержка произошла главным образом из-за документов на немецком языке. Составляется опись на документы с указанием содержания каждого документа». 19 сентября 1934 года Рязанов еще сможет обратиться из саратовской ссылки к либеральному Авелю Енукидзе. Он пожалуется на «удачливых “молодых людей”» «нацвопросной профессии» и на «молодых людей медицинской профессии» (РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 69). По тематике письмо напоминает стихи из воронежских тетрадей Осипа Мандельштама. 25 августа 1935 года Политбюро примет решение «О работе Института Маркса-Энгельса-Ленина» — об этой «величайшей сокровищнице марксизма-ленинизма, равной которой нет в мире», где в 1932 году закончено второе и третье издание сочинений Ленина в тридцати томах, а главное то, что «опубликован ряд исключительной важности документов, скрывавшихся от партии Рязановым, и проведена большая работа по выкорчевыванию остатков рязановщины». Это решение станет окончательным приговором Рязанову — еще одному западнику в большевистской когорте. В качестве основной задачи ИМЭЛ на ближайшие три-четыре года поставлено следующее: «в) приступить к изданию сочинений Сталина» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1164. Л. 113). Рязанов погибнет в годы ежовщины.

24 Сам стенографический отчет, то есть текст того, что реально сказал Хрущев с трибуны Большого Кремлевского дворца, якобы «не обнаружен» и по сей день. Хранители неосоветских архивов утверждают, что доклад не стенографировался.

25 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 21. Л. 55.

26 Для воссоздания общей хроники бесконечных внутричекистских пертурбаций см.: Кокурин А., Петров Н. Лубянка. М.: Международный фонд «Демократия», 1997. С. 19—20.

27 МОПР — Международная организация помощи борцам революции.

28 ИККИ — Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала.

29 Профинтерн — Красный интернационал профсоюзов.

30 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 23. Л. 4. Особая папка Протокола № 60 заседания Политбюро, пункт 7. «Вопрос НКВД» («Об изменении организационной структуры ГУГБ НКВД»).

31 Комиссия Советского контроля при Совнаркоме.

32 Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) — своеобразная уголовная полиция большевистской партии.

33 Отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) — главный штаб кадровой политики большевистской партии, ее контрраз-
ведка.

34 Алексей Крученых (1886—1968) — поэт, художник, издатель, основатель русской заумной поэзии, один из главных теоретиков русского авангарда. «Дыр бул щыл…» — начальная строчка из одноименного стихотворения, помещенного в книге «Помада» (1913).

35 Б. А. Лавренев (1891—1959) — русский советский писатель. Дважды лауреат Сталинской премии.

36 14 января 1935 года Ворошилов обратился в Политбюро по вопросу о 15-летии 1-й Конной армии. Нарком предложил: «1) Переработать и озвучить фильм о 1-й Конной армии (изданный к 10-летию 1-й Конной)». Напротив этого предложения Сталин начертал синим карандашом: «Надо бы создать новый фильм о Конной армии. Ворошилова, Буденного и Щаденко наградить орденом Ленина. За.
И. Сталин» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1053. Л. 49). Это решение стало основой для сценарной работы Лавренева.

37 Заверенная машинописная копия. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 8.

38 Я. С. Агранов (1893—1938) — видный советский чекист, в разные годы был начальником Секретно-политического отдела ОГПУ (курировавшего в том числе и всю советскую литературу и культуру), заместителем председателя ОГПУ, первым заместителем наркома внутренних дел. Расстрелян.

39 Опера-фарс «Богатыри» Демьяна Бедного на музыку Александра Бородина была поставлена А. Таировым в Камерном театре в Москве. 13 ноября 1936 года спектакль посетил Молотов. После этого Политбюро принимает решение о запрете спектакля.

40 РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 13.

41-42 Г. М. Аркус (1896—1936) — заместитель председателя правления Госбанка СССР.

43 Н. Г. Туманов (1887—1936) — управляющий Промбанка СССР, член коллегии наркомата финансов. 20 августа 1936 года Каганович и Ежов докладывали Сталину о том, что на московском процессе были целиком подтверждены данные предварительного следствия, в частности «сообщение о воровстве государственных средств на нужды организации при помощи Аркуса и Туманова» (Сталин и Каганович.
Переписка. 1931—1936 гг. / Составители О. В. Хлевнюк и др. М.: РОССПЭН, 2001. С. 637).

44 Т. И. Глебова (Афремова; 1895—1937) — сотрудница издательства «Аcademia», последняя жена Л. Б. Каменева. Расстреляна.

45 РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 52. Лл. 174—175, 188.

46 См.: Сталин и Каганович. Переписка. 1931—1936 гг. С. 630.

47 Штиклинг и Леоненко — фигуранты показательного процесса в Новосибирске в конце 1936 года. Процесс предварял московское шоу суда над «параллельным центром». В новосибирском процессе девять подсудимых — хозяйственных и инженерных работников Кемеровского рудника (Кузбасс) — обвинялись в стандартных террористически-диверсионных преступлениях, вредительстве и убийстве рабочих. В частности, в том, что 23 сентября 1936 года они организовали взрыв на шахте, в котором погибли десять шахтеров. Штиклинг был немецким инженером.

48 Лубянка: Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД / Составители В. Н. Хаустов и др. М.: Международный фонд «Демократия», 2004. С. 54—55.

49 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 20. Лл. 166, 169.
50 За семьдесят лет советско(российско)-американских отношений посол США в СССР Джозеф Эдвард Дэвис (1876—1958), возможно, оказался самым преуспевшим на поле деятельности в Москве американским дипломатом. В конце ноября 1936 года известие о назначении Дэвиса в Москву не вызвало энтузиазма в Кремле. Заведующий отделением ТАСС в Нью-Йорке К. Дюрант сообщал своему начальнику в Москве Я. Г. Долецкому (1888—1937) (информация будет оперативно передана Молотову) о том, что Дэвис за эту должность заплатил
17 500 долларов в избирательный фонд Демократической партии. Отношения Кремля с предшественником Дэвиса — первым послом США Уильямом Буллитом (1891—1967) не сложились, и он был отправлен президентом Рузвельтом на должность посла в Париж. В Лондоне послом работал Кеннеди-старший. Для Дэвиса оставалось единственное приемлемое место — Москва. Дэвис «всю свою жизнь интересовал-
ся музыкой и литературой, но признался, что никогда не слыхал о ТАССе». Его жена — мисс Хаттон — была одной из самых богатых женщин в Америке и «наследницей короля патентованных видов продовольственной продукции». В Москве для четы Дэвис основной станет задача окупить затраченные на получение места суммы. В СССР эта пара займется приобретением в промышленных размерах антиквариата и вывезет из страны баснословную художественную коллекцию (см.: Ильин Николас, Семенова Наталья. Проданные сокровища России. М.: Трилистник. Русский авангард, 2000). Характерно, что Дэвис усвоил законы советской демагогии еще до приезда в СССР. В беседе с Дюрантом он говорил «о своем сочувствии революции» (хотя он «ничего не знает о ее истории»). Он выразил надежду на встречу со Сталиным (которого назвал «великим человеком»). Дэвис также сказал, что «самое важное для него — просвещать американский народ и американскую прессу относительно истории русской революции и природы советского общества» (!) (РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 908. Лл. 7—11). Дэвис не успеет получить аккредитацию для присутствия на январском (1937) показательном процессе в Москве. Но уже в марте 1938 года, лично побывав в Колонном зале, он с «большим пониманием» отнесется к расстрелу подсудимых, приговоренных на процессе Бухарина и др. Его скандально просоветская и просталинская книга мемуаров «Миссия в Москву» станет бестселлером. Подзаголовок книги сообщал, что речь шла о сборнике конфиденциальных посланий Дэвиса в госдепартамент США, официальной и частной переписке, дневниковых записях, заметках и комментариях, хронологически доведенных до октября 1941 года. В 1943-м выйдет второе издание этой книги. По ее мотивам в том же году будет снят фильм «Миссия в Москву» (в советском прокате «Моя миссия»). В годы маккартизма владелец киностудии «Уорнер бразерс» Джек Уорнер будет раскаиваться в том, что позволил на своей студии снять подобную пропагандистскую просоветскую кинокартину. После службы в СССР Дэвис два года был послом в Бельгии, а после захвата этой страны гитлеровцами возвратился в США и стал специальным помощником госсекретаря. Во время Второй мировой войны занимал престижную и позволявшую контролировать огромные финансовые потоки должность председателя Президентского совета по организации военных усилий. В 1945 году участвовал в работе Потсдамской конференции. 18 мая 1945-го он будет награжден орденом Ленина (уникальный факт для биографии посла западной демократической страны). Книга «Миссия в Москву» до сих пор остается едва ли не самым непревзойденным образцом низкопоклонной просталинской литературы, когда-либо публиковавшейся за пределами СССР и стран социалистического лагеря. Дэвис умер в 1958 году. 20 и 26 мая 1943 года он был принят Сталиным. 23 мая того же года помечен авторский экземпляр американского издания книги «Миссия в Москву», преподнесенный Дэвисом Сталину. В посвящении, в частности, говорится о том, что книга дарится «одному из самых великих людей нашей исторической эры», «премьеру правительства этого народа и маршалу этой великой армии», человеку, «чье видение, гордость и величие позволили этому народу спасти себя и свою землю от закабаления и захвата» (книга из коллекции ГОПБ МК РФ).
51 Юджин Лайонс (1898—?) был одним из первых американских корреспондентов в Москве, который получил возможность взять интервью у Сталина. 9 ноября 1929 года Лайонс подарил Сталину экземпляр русского перевода своей книги «Жизнь и смерть Сакко и Ванцетти» (М.: ЗиФ, 1929). Дарственная надпись: «Иосифу Сталину. В знак признательности за гостеприимство, которое испытал в СССР один американский корреспондент. С уважением Юджин Лайонс». (Книга из коллекции Государственной общественно-политической библиотеки Министерства культуры РФ (ГОПБ МК РФ) была представлена в марте 2003 года на выставке «“Дорогому товарищу Сталину…” (Книги, подаренные И. В. Сталину с автографами авторов)». (Автор приносит благодарность хранителю библиотеки Майе Давыдовне Дворкиной за любезное разрешение познакомиться с этой коллекцией.) На экземпляре стоит штамп «Библиотека И. В. Сталина».) После пребывания в Советской России и возвращения в США Лайонс занял резко анти-сталинскую и антисоветскую позицию. Уже в 1937 году выйдет его «Командировка в утопию», а в 1940-м — критическая биография Сталина под характерным названием «Сталин. Царь всея Руси». Позднее Лайонс работал ответственным редактором супериздательства транснационального журнала «Ридерс дайджест». В 1952 году он будет избран первым президентом антикоммунистической лиги (т. н. «Американской лиги для освобождения от коммунизма»), призванной способствовать освобождению народов стран Восточной и Центральной Европы от коммунистических тоталитарных диктатур. Известна его полемика летом 1956 года с американским левым (в те годы) писателем Говардом Фастом (1914—2003). После публикации в США секретного доклада Хрущева на ХХ съезде Г. Фаст заявил, что преступления сталинизма являлись «неизбежностью социализма». Юджин Лайонс в открытом письме к Фасту призвал коллегу «сбросить коммунистические оковы со своего сердца и ума». Говард Фаст в 1943 году вступил в компартию США, преследовался в годы маккартизма. Лауреат Международной Сталинской премии мира (1954). Однако в 1957 году после полемики с Лайонсом произошел резкий и публичный разрыв Фаста с компартией, зафиксированный в книге «Обнаженный бог: писатель и коммунистическая партия». Переехал в Голливуд и стал работать сценаристом. Автор бестселлера «Иммигранты» (1977).

52 Вальтер Дюранти (1884—1957) — американский журналист. С начала 20-х годов провел многие годы в Москве. В своем отношении к СССР и Сталину — полный антипод Лайонса, Истмена и Роя Говарда. Его отношение к советской сталинской действительности очевидно из названия одной из книг: «Я пишу так, как мне хочется» (1935). Хотелось ему писать исключительно «за советскую власть» и «за товарища Сталина». Осенью 2003 года в США начнется полемика по поводу присуждения в 1932 году Дюранти и «Нью-Йорк таймс», которую он представлял в Москве, Пулитцеровской премии за репортажи из Советского Союза. В 1933 году в условиях геноцида украинского крестьянства и катастрофического голодомора, унесшего жизни миллионов крестьян, Дюранти на страницах «Нью-Йорк таймс» отрицал эти факты. Инициаторами протеста станут американо-украинские организации (см.: «Нью-Йорк таймс». 29 октября и 13 ноября 2003 года).

53 М. М. Литвинов (1876—1951) позднее станет наркомом иностранных дел СССР.

54 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 2. Лл. 184—185.

55 Болгарин Г. И. Андрейчин (1894—?) — в 1921—1925 годах член ВКП(б). Арестован 12 мая 1949 года. Обвинялся в шпионской деятельности в пользу американской и английской разведок. По мнению МГБ, «с 1923 года являлся активным троцкистом, непосредственно был связан с Троцким, Радеком, Раковским и другими врагами народа, вместе с которыми проводил подрывную деятельность против ВКП(б) и Советской власти» (см. опубликованные в Интернете обществом «Мемориал» т.н. «Сталинские списки» из фондов Архива Президента Российской Федерации). В конце жизни Г. И. Андрейчин станет заведующим отделом информации Министерства иностранных дел Народной Республики Болгария.

56 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 2. Л. 183.

57 Калвин Кулидж (1872—1933) — тридцатый президент США (1923—1929). Кулидж и госдепартамент непоколебимо твердо держались политики непризнания СССР, несмотря на растущие экономические отношения между обеими странами. Герберт Кларк Гувер (1874—1964) — тридцать первый президент США (1929—1932), в 1921 году — руководитель поставок продовольствия в Россию по линии «Американской администрации помощи», министр торговли с 1921 до 1928 года. Фрэнк Биллингс Келлог (1856–1937) — американский государственный деятель и дипломат, госсекретарь США в 1925–1929 годах. Сенатор У. Бора (1865—1940) — председатель комиссии сената США по иностранным делам в 1924—1933 годах, сторонник установления дипломатических отношений с СССР.

58 Готовность Дюранти к конструктивному сотрудничеству была, безусловно, замечена. Подлинник на английском. Пометки: «На перевод» и «В личный архив. 23 декабря 1926 года» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 726. Л. 154).

59 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 726. Л. 156.

60 К. А. Уманский (1902—1945) — заместитель заведующего, заведующий отделом печати и информации НКИД СССР, затем посол СССР в США и Мексике. Погиб в авиационной катастрофе.

61 «Выписка из письма советника Полпредства СССР в Вашингтоне тов. Уманского от 21 мая 36 г. № 109». Машинописный текст. Пометка Поскребышева: «т. Стал[ину]. П.» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1079. Лл. 56—57).

62 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 22. Л. 72.

63 Там же. Ед. хр. 23. Л. 9.

64Особые журналы Совета Министров царской России. 1906 год / Отв. составители Б. Д. Гальперина и А. Е. Иванов. М.: АН СССР, Институт истории СССР, 1982. С. 30 и далее.

65 См. «Записку» Пятницкого Кагановичу от 1 апреля 1933 года (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Ед. хр. 96. Л. 12). Альфред Курелла (1895—1975) — член компартии Германии с 1919 года. В 1919—1934 годах — секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодежи. После создания ГДР — активный член Социалистической единой партии Германии.

66 Нэнси Уитчер Астор (1879—1964) — английская общественная и политическая деятельница. Родилась в США. В 1919 году была избрана в английский парламент и стала первой женщиной-депутатом в его истории. В 30-е годы ее популярность упала, в первую очередь из-за поддержки политики умиротворения нацистской Германии.

67-68 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 976. Л. 33.

69См.: Максименков Леонид. «Сумбур вместо музыки». Сталинская культурная революция 1936—1938. М.: Юридическая книга, 1997. С. 203.

70 С. В. Косиор (1889—1939) — член Политбюро; после снятия с должности первого секретаря ЦК КП(б) Украины работал заместителем председателя Совнаркома СССР. Расстрелян.

71 РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Ед. хр. 52. Лл. 122—123.

72 Рабкоп — рабочая кооперация.

73 Курсив мой. — Л. М. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 753.
Лл. 114—117.

74 Курсив мой. — Л. М. Там же. Л. 123. Рукописный автограф красным карандашом.

75 И. П. Товстуха (1889—1935) — один из ближайших помощников Сталина, в 1926—1930 годах заведующий Секретным отделом ЦК. Урна с его прахом замурована в Кремлевской стене.

76 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 753. Л. 121. Машинописный подлинник. Подпись — автограф.

77 Последнее слово всегда оставалось за вождем. Сталин дописал: «Сталин. Благодарит за беседу» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Ед. хр. 3151. Л. 23).

78 В передовой, в частности, говорилось: «В начальных школах, например, вовсе не читают Пушкина, откладывая ознакомление учащихся с великим русским поэтом до старших классов <…> В восьмом классе на русский язык уделено всего три часа в шестидневку, из которых на литературу — только два часа. Три часа в шестидневку! <…> Среди преподавателей весьма распространены “теории” вульгарных социологов». Третья полоса газеты была целиком посвящена этой теме. Под заголовком «Художественная литература в средней школе. Против вульгарных социологов и их наркомпросовских покровителей» были опубликованы статьи В. Ермилова, В. Шкловского, М. Горького и др.

79 Машинописный подлинник. Подпись — автограф Мейерхольда (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 775. Л. 99).

80 Б. А. Двинский (1894—1973) — заместитель заведующего Секретным отделом, а затем — Особого сектора ЦК. Ближайший помощник Сталина. Позднее — секретарь Ростовского обкома партии.

81 Г. М. Димитров (1882—1949) — вождь болгарской компартии, генеральный секретарь Исполкома Коминтерна. Умер в санатории «Барвиха» под Москвой.

82 А. В. Косарев (1903—1939) — генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ. Расстрелян.

83 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 754. Лл. 77, 77об.

84 На бланке шифрограммы Секретно-шифровального отдела НКИД. Пометка Сталина: «Арх. Ст.». На шифровке — примечание рукой неизвестного: «Относительно даты отправки этой телеграммы запрошен Париж. СШО». Время и дата: 28—7—15 ч. 30 мин (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 214. Л. 29).

85 РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 1016. Л. 13.

86 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 754. Л. 78.

87 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Ед. хр. 3151. Л. 53.

88там же. Оп. 11. Ед. хр. 1153. Л. 14.

89 Джон Голсуорси (1867—1933) — английский писатель, автор «Саги о Форсайтах», лауреат Нобелевской премии.

90 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Ед. хр. 3151. Л. 53.

91 П. М. Керженцев (1883—1940) достигнет должности председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР, фактически первого федерального министра культуры СССР (1936—1938). Умрет на посту заместителя директора «Малой советской энциклопедии».

92 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 113. Ед. хр. 872. Лл. 159—160.

93 Наталья Александровна Розенель-Луначарская (1900—1962; в девичестве Сац, по фамилии композитора Ильи Саца — второго мужа ее матери) — артистка Малого театра, снималась в кино. В 1925 году стала супругой наркома просвещения Анатолия Луначарского (1875—1933). Поездки за границу г-жи Розенель нередко сопровождались скандалами: ее роскошные туалеты, щедрые и откровенные интервью буржуазной печати (в частности, перепалка за границей (!) с супругой Максима Литвинова), съемки в немецких кинофильмах вызывали резкие комментарии пуританской коминтерновской печати в Западной Европе. В конце марта 1929 года Политбюро запретило Розенель очередной выезд за границу. Кроме этого, и другим представителям высшей советской номенклатуры были запрещены поездки за границу вместе с женами. Начиналась волна массового невозвращенчества советских чиновников. Кремль и сталинский режим защищались. 5 мая 1930 года, когда Луначарский уже будет смещен с поста наркома, Политбюро примет более либеральное решение «О поездке т. Луначарского»: «а) Разрешить т. Луначарскому поездку в Гейдельберг на два месяца вместе с женой. б) Поручить т. Смирнову переговорить с т. Луначарским» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Ед. хр. 784. Л. 42). Затем запрет будет снят и с родственников г-жи Розенель-Сац, и она вместе с братом (в качестве секретаря Луначарского) будет сопровождать в Женеву своего мужа, ставшего дипломатом с чрезвычайными полномочиями.

94 В. В. Вересаев (1867—1945) — русский писатель. Лауреат Сталинской премии.

95 Беседа Сталина и Уэллса. Стенографический отчет и дискуссия / Бернард Шоу, Уэллс, Кейнс, Эрнст Толлер и др. Лондон: Нью стейтсмен энд нейшн, 1934 (на англ. языке).

96 Этот журнал стал результатом объединения в 1931 году журналов «Нью стейтсмен» (основан в 1913 г.) и «Нейшн и Атенеум» (последний был основан в 1828 г.). У истоков журнала стояли Сидней и Беатрис Вэбб и Бернард Шоу. Их целью была пропаганда идей социализма среди влиятельных кругов британского общества. Объединенный журнал отличался радикальным либерализмом. В конце 50-х годов тираж журнала составлял до ста тысяч экземпляров.

97 Эрнст Толлер (1893—1939) — немецкий писатель-антифашист. 1 апреля 1933 года нацистский министр пропаганды Геббельс заявил: «Два миллиона немецких солдат поднимутся из могил во Фландрии и Голландии, чтобы заклеймить еврея Толлера, который написал, что “идеал героизма — один из самых идиотских идеалов”». В сентябре 1933 года Толлер эмигрировал в Лондон, где написал автобиографию «Я был немцем». Участвовал в международной антифашистской деятельности. Осенью 1936 года переехал в США, где работал над сценариями для голливудских фильмов. Он надеялся, что ему будет предоставлена творческая свобода и он сможет писать на многие темы, в том числе и о росте фашистской угрозы в Европе. Однако фильм по его сценарию «Палачи тоже умирают» был изменен до неузнаваемости. В 1939 году Толлеру сообщили об аресте и заключении в концлагерь в Германии сестры и брата. 22 мая 1939 года в Нью-Йорке он покончил с собой.

98 Машинописный подлинник, подпись Радека — автограф. Пометок Сталина или иных указаний на машинописном переводе статьи нет (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 792. Л. 121).

99 Старейшая французская ежедневная газета. Издается с 1826 года в Париже.

100 Люсьен Ромье (1885—1944) — начал журналистскую карьеру после Первой мировой войны. В 1925—1927 годах впервые работал главным редактором «Фигаро». После начала Второй мировой войны стал ближайшим советником профашистского маршала Петена. Член коллаборационистского Национального совета, а с августа 1941 года — министр правительства Виши. С сентября 1943-го стал рассматриваться как наследник престарелого маршала Петена. Руководил работой над составлением текста новой французской конституции. Его большое влияние вызывало неудовольствие германских оккупационных властей. Подал в отставку 31 декабря 1943 года и умер через несколько дней.

101 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 801. Л. 70.

102 Из выступления Сталина на заседании Оргбюро ЦК 27 марта 1935 года (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1118. Л. 96).

103 И. М. Майский (1884—1975) — в 1929—1933 годах полпред в Финляндии, затем посол в Великобритании; в 1943—1946 годах заместитель наркома иностранных дел СССР.

104 Сидней (1859—1947) и Беатрис Поттер (1858—1943) Веббы — видные представители английского фабианства — реформистского течения левоцентристского толка. Сидней был членом лейбористской партии и министром.

105 Из двадцати тысяч книг личных библиотек Сталина на квартире в Кремле и на «Ближней» даче в Кунцево реально на сегодняшний день в архивах учтено только около пятисот книг и журналов, то есть чуть больше двух процентов. После 1953 года исчезло 97 процентов бесценных книг.

106 Книга из коллекции Государственной общественно-политической библиотеки Министерства культуры РФ (ГОПБ МК РФ).

107 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1086. Лл. 110—114.

108 «П» означает «Политбюро», а цифра соответствует порядковому номеру регистрации рассылки материала с момента начала работы Политбюро последнего созыва, то есть после XVII съезда ВКП(б).

108а РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1086. Л. 110.

109 При этом зачеркнут вопрос: «Кому еще?» (РГАСПИ. Ф. 17.
Оп. 163. Ед. хр. 1086. Л. 109).

110 Из официальной интернет-аннотации к документальному фильму «Кембриджская пятерка» (главный консультант — генерал-лейтенант КГБ СССР в отставке Вадим Кирпиченко. Съемка и монтаж проведены телевизионной информационной службой СВР для телеканала «Культура». Продолжительность фильма 53 минуты. 2000 г.). Из аннотации: «Неоценим вклад этой группы в информирование руководства СССР в предвоенный период и в победу над фашистской Германией, в создание справедливого послевоенного мироустройства и в ликвидацию ядерной монополии США. Зрители смогут узнать, какую информацию получала наша разведка от этих, поистине бесценных агентов. Кто они такие, выходцы из каких кругов, какое общественное и служебное положение занимали в Великобритании? Ради чего они пошли на сотрудничество с советской разведкой, почему они не считали себя и не могли считать предателями своей родины? Почему и в Великобритании их очень многие также не считают предателями? Как формировалась эта агентурная сеть, не имеющая аналогов в мире? Почему и как британская Фемида не смогла привлечь ни одного из них к уголовной ответственности?» Главные действующие лица «пятерки»: Гай Берджесс — первый секретарь английского посольства в США; Энтони Блант — крупный специалист в области изобразительного искусства, директор картинных галерей королевских дворцов, во время войны служил в контрразведке; Джон Кернкросс — работал в МИД Великобритании и Министерстве финансов, во время войны являлся сотрудником дешифровальной службы; Дональд Маклин — начальник американского отдела МИД Великобритании; Ким Филби — заместитель директора службы английской разведки в ЦРУ. Все они были агентами сталинской разведки.

111 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1109. Л. 120.

112 Там же. Л. 121. Машинописная записка с голосованием и резолюцией Сталина: «За предл[ожение] т. Радека. И. Ст.».

113 Решение от 13 июля 1937 года «О международном антифашистском конгрессе писателей» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1156.
Л. 47). Согласие на приезд группы мексиканских «писателей» следует воспринимать с долей саркастического скепсиса. Троцкий уже полгода находился в Мехико-сити, и интерес Кремля к «писателям» был прагматически конъюнктурным. Возможно, это косвенное свидетельство того, что уже готовилось убийство Льва Давыдовича.

114 РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 1. Ед. хр. 840. Л. 2.

115 Особая тема международных конгрессов интеллектуалов 1932—1937 годов и советских культурных акций за пределами СССР (например, успешное участие в работе Всемирной выставки в Париже в 1937 году МХАТа, советского кинематографа и Краснознаменного ансамбля песни и пляски п/у Александрова) в данной статье не рассматривается.

116 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 214. Лл. 67—68.

117 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 20. Л. 3.

118 Там же. Оп. 163. Ед. хр. 1076. Л. 133.

119 Там же. Ед. хр. 1072. Л. 2об.

120 Там же. Оп. 162. Ед. хр. 18. Л. 188.

121 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1093. Л. 142.

122 Экранизация романа Фейхтвангера «Семья Опперман» (1933).

123 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1116, Лл. 119—120.

124 Там же. Ед. хр. 1233. Л. 98.

125 Г. Л. Рошаль (1898—1983) — советский кинорежиссер, дважды лауреат Сталинской премии.

126 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 21. Л. 27.

127 И. К. Луппол (1896—1943) — литературовед и крупный руководитель Литфронта. Репрессирован сталинским режимом.

128 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163 Д. 1066. Л. 35.

129 Эльза Триоле (1896 — 1970) — французская писательница, жена Арагона, сестра Лили Брик.

130 Ежемесячный французский литературно-художественный журнал. Основан Роменом Ролланом в 1923 году.

131 16 сентября 1949 года Фадеев — Молотову о программе пребывания в СССР Луи Арагона и Эльзы Триоле (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 137. Д. 45. Л. 377).

132 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1529. Л. 59.

133 Шон О’Кейси (1880—1964) — левый ирландский писатель, драматург и литературный критик.

134 В. Г. Григорьян (1901—1983) — ответственный редактор газеты «Заря Востока» (Тбилиси; 1933—1944). Затем работник Агитпропа ЦК. В 1949—1953 годах — председатель Внешнеполитической Комиссии ЦК ВКП(б).

135 Г. Н. Зарубин — посол СССР в Великобритании с августа 1946 года. До этого был послом в Канаде.

136 Григорьян — Сталину 20 августа 1949 года (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1529. Л. 204).

137 С. Н. Василенко (1872—1956) — русский советский композитор. Автор музыки к кинофильму «Джульбарс», прославлявшему «доблестный труд» советских пограничников-чекистов и их собак. Лауреат Сталинской премии.

138 Н. К. Метнер (1879—1951) — русский композитор, после Октябрьской революции жил и умер в эмиграции.

139 Г. М. Пушкин (1909—1963) — посол СССР в Великобритании, с мая 1952 года заместитель министра иностранных дел.

140 Грэхем послал и репродукцию с портрета Сталина с просьбой подписать ее (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1703. Лл. 1, 2).

141 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Ед. хр. 1123. Л. 31.

142 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1123. Лл. 32—37.

143 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Ед. хр. 998. Л. 47.

144 Деннис Новел Притт был автором в том числе следующих книг: «Закон, класс и общество», «Нераскаявшиеся агрессоры: анализ западногерманской политики», «Лейбористское правительство 1945—1951 гг.», «Госдепартамент США и холодная война», «Дело Мосли», «Падение Французской республики», составителем комментариев к сборнику госдепартамента «Нацистско-советские отношения. 1939—1941 гг.». Притт посвятил сталинской России по крайней мере три книги: «На Московском процессе», «Суд над Зиновьевым», а также «Свет над Москвой. Анализ советской политики с новой главой о Финляндии».

145 С. Н. Круглов (1907—1977) — министр внутренних дел СССР в 1945 — январе 1956 года.

146 Крюковская колония общего режима была расположена на территории нынешнего г. Зеленограда.

146а РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Ед. хр. 1561. Лл. 71—72.

147 Джеймс Эндикотт (род. 1898 — ?) — канадский священник. Председатель Комитета защиты мира в Торонто, затем председатель Национального конгресса сторонников мира. Лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1952).

148 Джеймс Олдридж (род. в 1918 г.) стал известен в СССР после перевода его просталинского романа «Дипломат» (1949). Один из руководителей Агитпропа В. С. Кружков сообщал Суслову 21 декабря 1951 года об этом романе: «В связи с тем, что автор уделяет много места описанию встреч своих героев с товарищем Сталиным <...> советскими государственными деятелями, вопрос об издании романа требует решения ЦК ВКП(б)» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 133. Ед. хр. 319. Лл. 102—103). В русский текст перевода романа будет внесено около пятисот цензурных изменений. Олдридж не возражал.

149 Фридрих Вольф (1888—1953) — немецкий драматург. Член компартии Германии с 1928 года. В 1933-м эмигрировал в СССР, где написал антифашистские пьесы, в том числе «Профессор Мамлок». Во время Великой Отечественной войны принимал участие в антинацистской пропаганде, обращённой к гитлеровским войскам. Награжден орденом Красной Звезды. После 1945-го вернулся на родину. Был послом ГДР в Польше. Дважды лауреат Национальной премии ГДР.

150 Например, 20 сентября 1936 года Политбюро рассмотрело вопрос тт. Литвинова и Сурица. Решили: «Отклонить предложение
тт. Литвинова и Сурица о посылке ноты протеста германскому правительству по поводу выступления Гитлера и других на Нюренбергском съезде» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Ед. хр. 20. Л. 78).
151 Огонек. 1957. № 48. С. 7.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история