Козлов В. Обманутая, но торжествующая Клио

Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 5. "Сибирский Пимен", или Несостоявшееся открытие гения В.И.Анучина

В 1940 г. в ленинградском журнале "Литературный современник" был
опубликован фрагмент мемуаров к тому времени уже мало кому известного
ученого и педагога В.И.Анучина[104].
Писать воспоминания -- право, но и ответственность любого, кто склонен
размышлять над прожитым и способен эти размышления "положить на бумагу".
Последним качеством Анучин, как мы убедимся ниже, обделен не был. Оказалось,
что он обладал и смелостью: в скромном по названию фрагменте воспоминаний
рассказывалось о его встречах и беседах в 1903 г. в Красноярске с сосланным
туда В.И.Лениным. Мемуары были посвящены, по меньшей мере, четырем темам.
Во-первых, они передавали атмосферу общественно-политической жизни
Красноярска того времени: споры о путях развития революционного движения и
революционной идеологии, место Анучина в жизни Красноярска, его образ как
политического деятеля, устроившего бунт семинаристов в Томске в 1895--1896
гг., скромно рекомендующего себя Ленину как "просто революционер",
пытающегося постичь жизнь "своим умом". Во-вторых, они содержали любопытные
подробности работы Ленина в знаменитой Юдинской библиотеке в Красноярске.
В-третьих, они зафиксировали совет Ленина Анучину продолжать его научные
разыскания в области истории и этнографии Сибири, "собрать крупных
фольклористов и составить большой сборник". И, наконец, в-четвертых, мемуары
развивали тему так называемого "сибирского областничества",
разрабатывавшуюся рядом сибирских общественных и научных деятелей. На прямой
вопрос Ленина, что лежит в основе теории областничества -- сепаратизм или
федерализм, Анучин в беседе с будущим руководителем Советского государства
ответил, что федерализм. По словам мемуариста, Ленин так прокомментировал
это заявление Анучина: "Если сибирское областничество имеет хоть
какую-нибудь организующую роль, если областничество не партия, а только
демократический блок с лозунгом федеративного устройства России, то... то
"до Твери нам по пути"".
Публикации воспоминаний о Ленине предшествовали интересные события. Их
сохранившийся машинописный вариант имеет дату: "Казань, 7--12 февраля 1924
г." Их судьбу автор описывает в письме на имя И.В.Сталина от 31 мая 1938 г.
следующим образом: "При многократных отказах принять для печати мои
воспоминания были приведены следующие соображения:
1. "Автор снизил образ Ленина -- необходимо добавить моменты, рисующие
его в качестве вождя" (РАПП).
2. "Ваши воспоминания ровно ничего не прибавляют к биографии
В.И.Ленина" (Н.Бухарин).
3. "Для того, чтобы писать о великом человеке, нужен особый стиль и
особый слог, а ваши заметки написаны косноязычным языком обывателя"
(К.Радек)..."
Секретарь Сталина А.Н.Поскребышев направил письмо и воспоминания в
Институт Маркса--Энгельса--Ленина, откуда Анучину было сообщено, что они
будут привлечены для составления биографии Ленина[105].
Благожелательное отношение к воспоминаниям со стороны Института и
сыграло положительную роль в решении вопроса об их публикации в литературном
издании. Это был ключевой момент в судьбе творческого наследия Анучина,
связанного с ленинской, а затем, что особенно важно для темы настоящей
главы, и горьковской тематикой.
Ленинская тема получила дальнейшее развитие в новой публикации Анучина,
появившейся год спустя в самаркандской газете "Ленинский
путь"[106]. Автор заявил здесь, что он переписывался с Лениным на
протяжении 10 лет -- с 1903 по 1913 гг. Подлинники ленинских писем, по
словам Анучина, оказались утраченными. Однако он предложил их пересказ по
сохранившимся копиям. Вскоре этот пересказ в более подробном виде был вновь
опубликован в центральной печати[107].
Почти одновременно с этим газета "Правда" поместила информацию о том,
что редакция журнала "Сибирские огни" получила для публикации 23 письма
А.М.Горького к Анучину. "Это, -- сообщал новосибирский корреспондент газеты,
-- наиболее интересные из всех известных писем Горького к сибирякам. В них
имеется много глубоких высказываний Алексея Максимовича о Сибири и сибирской
литературе"[108]. Вскоре письма Горького к Анучину увидели свет в
"Трудах" Самаркандского государственного педагогического института с
предисловием доцента П.В.Вильковского и комментариями жены Анучина --
С.Ф.Анучиной. Предисловие сообщало, что письма Горького к Анучину за
1903--1914 гг. печатаются по копиям, снятым самим адресатом с хранившихся у
него оригиналов[109]. Почти одновременно в том же виде они были
опубликованы и в журнале "Сибирские огни"[110].
23 горьковских письма к Анучину содержали поразительный по своей
исторической значимости фактический материал.
Во-первых, в них имелись очень важные горьковские характеристики
сибирских писателей и общественных деятелей. Так, например, о поэте и
романисте Н.С.Рукавишникове Горький писал Анучину: "Книги Рукавишникова у
меня есть. Изломился парень. Толку не будет. Дурно манерничает, как
проститутка"[111]. Знакомство Горького с творчеством драматурга и
писателя В.К.Измайлова вызвало у него "кошмарное впечатление". В то же время
творчество писателя В.Я.Шишкова породило у Горького большие надежды: "Я, --
писал он Анучину, -- вполне согласен, что Шишков может развернуться в
крупного писателя, но до сих пор он пишет неуверенно, оглядываясь по
сторонам, и чуточку под Ремизова, словно боится быть оригинальным, самим
собою"[112].

Рисунок 5
Письмо В.А.Анучина к И.В.Сталину о судьбе его "воспоминаний о
В.И.Ленине"

Во-вторых, письма содержали обширный биографический материал о самом
Анучине, а также горьковские оценки его научного, литературного творчества и
революционной деятельности. "О вашем участии в "Красноярской республике", --
писал, например, Горький, -- я узнал из рассказов вашего сподвижника Ур. Он,
как говорят, недоволен Вашим максимализмом, находя, что Вы перехватывали
крайними предложениями, для которых мы "еще не созрели", но Вы знаете, что я
неравнодушен к безумству храбрых, а потому душевный Вам
привет"[113]. В другом письме к Анучину Горький советует ему:
"Революционную работу бросить, конечно, невозможно, но еще и советую:
откажитесь от научной работы ради писательства. В Вас слишком много
писательского, и здесь Вы ближе к народу, больше дадите широкому
кругу"[114]. Письма раскрывали обширные творческие замыслы
Анучина, в курсе которых постоянно был его знаменитый корреспондент.
"Наконец-то Вы заговорили о романе, -- заметил однажды Горький. -- Мое
мнение? Оно давно Вам известно... это превосходная мысль!
Способности у Вас большие, материалами богат как никто, -- должна
получиться прекрасная вещь. Одобряю, благословляю!"[115]
В-третьих, из писем Горького становилось известно, насколько важную
помощь оказывал ему Анучин своими мнениями о литературных, политических и
общественных процессах в Сибири и не только там. Так, например, Горький
высоко оценил размышления Анучина о социалистическом искусстве, задолго до
возникновения идеи социалистического реализма. "Мысль о том, что это будет и
не реализм, и не романтизм, а какой-то синтез их обоих, мне кажется
приемлемой, -- писал он Анучину. -- Да, возможно, это так и
будет"[116].
Но особенно важны для Горького оказались политические размышления
Анучина. "Занимается ли Сибирь вопросами внешней политики? -- спрашивал,
например, он своего корреспондента. -- Если да, было бы поучительно и
необходимо знать, что именно думают сибиряки о деятельности российской
дипломатии и администрации в Монголии, Китае и вообще на Дальнем Востоке?..
Интересно также ваше отношение к делам в Средней Азии, в частности
персидским"[117]. В другом письме Горький нетерпеливо спрашивает
Анучина: "Как Вы думаете -- надолго ли успокоились японцы и что они
предпримут в дальнейшем? Не будут ли обижать вашу прекрасную Сибирь?
Черкните пару слов и о Китае"[118]. Волнует Горького, как и
Ленина, близкая Анучину тема "сибирского областничества". "Является ли
областничество, -- спрашивает писатель своего корреспондента, -- только
культурным движением, или оно имеет и более острый
характер?"[119] Горький связывает эту тему с разрешением проблемы
будущего Сибири. Словно соглашаясь с присланными ему Анучиным размышлениями,
он однажды пишет ему: "Ведь областной Думы Вам хочется? Ведь метрополия,
Санкт-Петербургом именуемая, ни к чему Вам? Только грабит, А пора же
россиянину учиться не давать себя грабить имперским немцам"[120].
В другом письме Горький сообщает своему корреспонденту: "Ваша установка по
вопросу о будущем Сибири вызвала горячую дискуссию...
По этому вопросу Влул (Ленин. -- В.К.) будет Вам писать детально, а Вы
к нему прислушивайтесь -- это человек большого плавания"[121].
Все опубликованные материалы из анучинского архива едва ли не сразу
стали фактами жизни и деятельности в равной степени как самого Анучина, так
и его знаменитых корреспондентов. Видимо, поэтому им была суждена долгая и
славная жизнь. Так, например, письма Горького к Анучину выдержали с 1941 по
1965 гг. не меньше восьми изданий, в том числе частично -- в тридцатитомном
собрании сочинений писателя. Сюжеты "воспоминаний" Анучина о Ленине,
ленинских писем к нему не раз воспроизводились в литературных, драматических
произведениях, в исследовательской литературе о Ленине[122].
Естественно, после этого и сам Анучин не был забыт. В литературе он
традиционно представлялся едва ли не самым серьезным красноярским
собеседником Ленина, наиболее авторитетным корреспондентом Горького из
Сибири, человеком, активно участвовавшим в революционном движении в Сибири,
оказавшим немалые услуги Ленину и Горькому.
Письма Горького к Анучину признавались абсолютно подлинным источником
более 20 лет, пока едва ли не одновременно фигура Анучина не попала в сферу
научных интересов историка Б.В.Яковлева и филолога Л.М.Азадовской.
Занимаясь сибирским периодом жизни и деятельности Ленина, Яковлев
обратил внимание и на факты, приведенные Анучиным. И обнаружил, что все они
никакими другими данными, кроме свидетельств самого Анучина, не
подтверждаются. По его мнению, достоверность анучинских воспоминаний и писем
к нему Ленина красноречиво характеризует, например, "утверждение вроде того,
что автор еще в 1895 г. якобы изучал в Томске ленинский реферат "По вопросу
о рынках", хотя работа эта стала известна под другим названием по рукописи,
впервые обнаруженной лишь в 1937 г. -- незадолго до публикации анучинских
мемуаров"[123]. Яковлев особенно подробно остановился на
горьковских письмах к Анучину, использовав наблюдения и выводы к тому
времени еще не вышедшей в свет, но известной в рукописи статьи
Азадовской[124]. А они оказались не просто поразительными, но и в
высшей степени аргументированными.
Проведя тщательный розыск писем Горького к Анучину, Азадовская
установила, что формально всего их насчитывается 26, в том числе и 23,
опубликованных в 1941 г. Три из них существуют в виде автографов Горького и
пять -- в виде машинописных копий (отпусков из личного архива писателя),
выполненных на пишущей машинке, принадлежавшей Горькому. Уже это
обстоятельство вызывало подозрение, хотя, строго говоря, можно было
допустить, что их подлинники и отпуски остальных писем Горького к Анучину
могли просто не сохраниться.
Однако эти подозрения усилились в связи с другим фактом. Как установила
Азадовская, сохранились оригиналы 20 писем Анучина к Горькому за 1911--1935
гг., причем 12 из них -- за 1911--1914 гг. Их подавляющая часть тесно
связана по содержанию с 8 письмами Горького к Анучину, в отношении которых
нет сомнений в их подлинности. И, наоборот, как установила Азадовская,
"почти все горьковские письма, подлинность которых документально не
зафиксирована.., никак не связаны -- ни по содержанию, ни по датировке -- ни
с одним из двадцати сохранившихся анучинских писем"[125].
Но едва ли не самым замечательным открытием Азадовской оказалось
обнаруженное ею в архиве Горького собственноручное письмо Анучина писателю
от 23 марта 1911 г. Вместе с ним Анучин отправлял ему свою визитную
карточку, оговариваясь, что писателю, вероятно, "не приходилось слышать
моего имени". Из письма следует, что корреспондент Горького впервые
обращается к нему, а значит, этим письмом, пишет Азадовская, "аннулируется
буквально половина всего собрания горьковских писем, датированных между 4
ноября 1903 г. и 16 марта 1911 г.", поскольку они не могли быть написаны
человеком, о котором Горький узнал только после 23 мая 1911
г.[126]
Не менее ошеломляющие результаты принес и анализ содержания ряда
горьковских писем. В январском 1905 г. письме к Анучину Горький выражает
своему корреспонденту сочувствие в связи с тем, что, как ему стало известно
из газеты "Биржевые новости", Анучина избили "подлые опричники" царя. "Мое
сердце с Вами, -- писал Горький. -- Я верю, что здесь начало конца кровавого
царя. Грядут события, которые вознаградят Вас за ссылки и муки". Однако,
во-первых, Анучин в газетном сообщении был назван "ординарным академиком",
"профессором", человеком "престарелого возраста", каковым являлся в
действительности однофамилец Василия Ивановича -- Д.Н.Анучин. Это не могло
бы не удивить Горького, если бы он тогда был знаком со своим
корреспондентом. Во-вторых, с 12 января 1905 г. Горький находился в
заключении в Петропавловской крепости, где только с 25 января ему были
выданы письменные принадлежности. И, наконец, в-третьих, невозможно
представить, чтобы в письме, посланном из Петропавловской крепости, автор
открыто мог написать "о начале конца кровавого царя"[127].
В еще одном горьковском письме -- от 14 октября 1908 г. -- автор
делился своими переживаниями по поводу газетных сообщений о смерти теперь
уже "молодого, подававшего надежды" сибирского ученого Анучина. Однако такие
сообщения в ряде газет появились только в июле 1910 г., т.е. почти спустя
два года после этого письма Горького. Точно так же в еще одном письме к
Анучину (от 7 февраля 1904 г.) Горький благодарит своего корреспондента за
присланную книгу "Сибирские легенды" и статью "Материалы к областному
словарю сибирского наречия", увидевшие свет лишь спустя
полгода[128].
В письме от 7 июня 1909 г. Горький сообщал о полученной им от одного из
корреспондентов -- сибирского писателя Г. А. Вяткина -- "вырезке своей
рецензии" на все те же "Сибирские легенды", опубликованной в журнале
"Сибирский наблюдатель" за 1903 г. Однако документально установлено, что
переписка Вяткина с Горьким началась только через три года после этого
письма Горького к Анучину.
В письме, датированном 1910 г., Горький просит прислать на Капри на имя
бывшего издателя и редактора "Журнала для всех" В.С.Миролюбова один из
рассказов Анучина. Однако Миролюбов прибыл на Капри только 4 марта 1911 г.,
и, следовательно, Горький не мог делать ранее Анучину столь странное
предложение[129].
Письмо Горького от 19 февраля 1913 г. сообщает о получении им ряда
материалов для намеченного к изданию "Сибирского сборника". Писатель особо
выделил среди них рассказ Гл.Байкалова и "этюды" Бахметьева. "Пожалуйста,
напишите возможно подробно -- кто такой ваш Байкалов, и передайте ему
привет", -- просил Горький и далее продолжал: "Сообщите подробности и о
Бахметьеве, он тоже далеко пойдет -- далеко!" Гл.Байкалов -- это псевдоним
известного писателя Ф.Гладкова, с ним и его творчеством Горький был знаком
еще с 1901 г. По этой причине Гладков просто не мог быть для Горького в 1913
г. неизвестным автором. Письмо вообще грубо передергивает факты, связанные с
историей подготовки "Сибирского сборника", зафиксированные в подлинных
письмах Анучина к Горькому. Из них следует, что, по крайней мере, до апреля
1914 г. Горький не мог ознакомиться ни с какими материалами, предлагавшимися
к изданию в "Сибирском сборнике"[130].
Как показала Азадовская, почти в каждом из опубликованных горьковских
писем к Анучину имеются "недостоверные даты, не совпадающие с реальным
положением вещей вопросы или утверждения". Они убедительно свидетельствуют о
фальсифицированном характере источников, долгое время использовавшихся в
литературе.
Казалось, доказательства Азадовской выглядели исчерпывающими, что нашло
свое отражение в позднейшей литературе о Горьком. Однако сравнительно
недавно ее выводы были подвергнуты серьезной ревизии в серии работ
Е.Н.Никитина[131].
Прежде всего Никитин оспаривает один из главных аргументов Азадовской
-- дату первого письма Анучина к Горькому, полагая, что в письме имеется
описка: вместо 1901 г. Анучин поставил 1911 г. Основание для такого
заключения более чем серьезное: в письме указан адрес места жительства
Анучина (Санкт-Петербург, ул. Канонерская, д. 21, кв. 19), по которому в
1911 г. Анучин точно не проживал. Однако примечательно, что сам Анучин
неоднократно заявлял о наличии у него всего 23 писем Горького за 1903-1914
гг.[132]
Следующий аргумент Никитина -- история первого неудавшегося издания
писем Горького (из-за смерти последнего в июне 1936 г.) к Анучину в
"Литературном наследстве". Она говорит о том, что все 23 письма Горького в
виде подготовленной публикации уже в апреле 1935 г., т.е. при жизни
Горького, находились в редакции "Литературного наследства". Автору кажется
невероятным, чтобы Анучин пошел на их подлог при здравствующем Горьком, с
чем трудно не согласиться. Однако Никитин полностью обходит другие аргументы
Азадовской, приведенные нами выше.
Итак, кажется, мы зашли в тупик в отношении подлинности или подложности
писем Горького к Анучину. Чтобы хотя бы наметить тропинку для выхода из
этого тупика, приглядимся внимательнее к личности и судьбе Анучина, в
которую удивительно непостижимым, на первый взгляд, образом оказалась
"вплетена" переписка с Горьким.
Кажется, этому человеку фатально не везло. Он пытался стать писателем
-- получился ниже чем средний бытописатель, автор мало кому известных
"Рассказов сибиряка", повести "По горам и лесам". Он пытался прославиться
трагедией "Красноярский бунт", над которой работал много лет, но она так и
осталась нигде не изданной и не поставленной на сцене. Он задумал роман,
действие которого происходило "на фоне социально-мессианского ожидания
Азии", -- получилось многословное произведение, оставшееся в рукописи как
памятник авторскому трудолюбию, не больше. Он мечтал прославить свое имя
трудами в области этнографии, антропологии, фольклористики Сибири -- и стал
автором и издателем посредственных брошюр, статей и сборников "Сибирские
легенды", "Сибирские сказки", "Дедовщина в Сибири", "Енисейские сказки",
"Сказания". Он потратил много сил и времени на издание собственных газет и
альманахов -- получалось все вымученно, нескладно, заканчиваясь неизменной
неудачей. Охваченный очередной яркой идеей, он надеялся открыть и
сформулировать новый "социальный закон", в котором пытался связать народные
движения с максимумом пятен на Солнце, -- вышла примитивная компиляция из
трудов предшественников. Он хотел быть организующим центром историков,
этнографов, литераторов Сибири -- и вместо этого в конце жизни был вынужден
вести долгий и изматывающий процесс со своими коллегами по Самаркандскому
педагогическому институту в связи со своей деятельностью как председателя
жилищно-строительного кооператива "Научный работник". Судьба, словно
издеваясь над ним, сделала его всего лишь однофамильцем действительно
крупного этнографа и антрополога академика Д.Н.Анучина, вынужденного не раз
поправлять научные выводы и методы работы своего младшего коллеги. Словно
зло шутя над ним, судьба даже подарила ему за 30 лет до смерти печатное
сообщение о его гибели в Туруханском крае, которое самому же пришлось и
опровергать.
И все это -- на фоне многочисленных предприятий, энергичных, порой
раздражавших современников действий, грандиозных замыслов. Василий Иванович
Анучин (1876--1942), наверное, к концу своей жизни не мог не чувствовать
огромной усталости от пережитого, неудовлетворенности от нереализованного.
Впрочем, это, вероятно, было следствием отсутствия таланта при нелегком
характере, неизменно приводившем к конфликтам с окружающими людьми. Помимо
усталости было и нечто такое, что заставило его отчаянно покинуть любимый
сибирский край, с которым он связывал свои честолюбивые надежды, устроиться
скромным преподавателем физической географии в Самарканде и молчать, долгие
годы молчать.
Впрочем, не всегда. Сохранился ряд документов, характеризующих странный
эпизод в жизни Анучина первых послереволюционных лет.
21 марта 1921 г. Томская губернская чрезвычайная комиссия сообщила
Ф.Э.Дзержинскому о том, что два дня назад гражданин Анучин обратился в ЧК и
в губернский партийный комитет. Суть обращения заключалась в следующем.
Некое доверенное лицо белогвардейского барона Унгерна доставило ему письмо
последнего. В этом письме от имени военного командования Анучину
предлагалось "принять на себя тягостное бремя управления Сибирью", став
"Президентом Республики Сибири или Председателем Совета Министров, в
зависимости от Конституции" будущего государства. Но не только предложение
оказалось поразительным. Поражали аргументы, которые приводил Унгерн: "А)
Вы, за смертью Г.Н.Потанина, единственный человек, широко популярный в
Сибири. Вас знают буквально от Урала до Камчатки и от Монголии до
Лед[овитого] океана.
Б) При последних передвижениях наших частей по Сибири мы осведомились,
что Вас знают и о Вас любовно говорят в самых глухих деревнях.
В) С Вашим именем сильно считаются и Вам лично готовы доверять наши
друзья американцы.
Г) К Вам с глубоким уважением относится наш враг В.Ленин.
Д) Ваша идея об Азиатской Федерации имеет много друзей и горячих
сторонников в Корее, Монголии, Китае и Индии.
Е) Вы единственный, кто может объединить вокруг себя многих.
Ж) Ваш отказ повлек бы за собой все ужасы министерской чехарды жадных
до власти, но ни на что творческое не способных людей"[133].
Ответ Анучина Унгерну был полон достоинства: "Оставаясь при мысли, что
применением насилия можно породить только новое насилие, что штыком и
пулеметом можно только разрушать, но не создавать, я, естественно, не могу
разделять надежд на вооруженное восстание, хотя бы и успешное.
По существу переданного Вами предложения я считаю долгом дать
категорический ответ и сообщить, что абсолютно не пригоден на предлагаемую
роль и отказываюсь от нее -- по той причине, что я совершенно отошел от
политической деятельности с намерением никогда к ней не
возвращаться"[134].
Томская губернская ЧК немедленно провела оперативную работу по сбору
сведений об Анучине. Оказалось, что Анучин -- "человек способный, обладает
большими познаниями, но склонен к прожектерству и с большим неудовольствием
относится к тому, что ему пришлось сойти с политической и общественной
арены... Анучин склонен ко всяким неожиданным поступкам. В настоящее время
он творит новую религию -- "твори радость""[135].
По распоряжению Дзержинского копии писем Анучина и барона Унгерна "для
сведения" были направлены всем членам ЦК ВКП(б), в том числе Ленину, на
"хорошее" знакомство с которым Анучин ссылался при встрече в
ЧК[136].
К сожалению, нам не удалось обнаружить продолжения "дела" о
"президентстве" Анучина в "Республике Сибирь". Но одним из его последствий
стала постановка его героя "на учет" в Томской губернской Ч К. Было ли
действительно обращение барона Унгерна к Анучину? Ответить на этот вопрос
сложно, т.к. подлинника его письма обнаружить не удалось, хотя он, как можно
понять, существовал. Если было такое обращение, то фактический "самодонос"
Анучина мог стать его реакцией на возможную провокацию со стороны ЧК,
которая, как показывают документы, отсутствовала. С другой стороны, мы
вправе предположить, что это мог быть один из тех "неожиданных поступков", о
которых сообщалось в письме Томской губернской ЧК. Во всяком случае, в
военно-политической обстановке 1921 г. предложение барона Унгерна выглядит
довольно странно, особенно если учесть, что в его основе -- не суть будущей
государственной деятельности Анучина, а его собственная характеристика,
которая могла быть "автохарактеристикой", призванной привлечь к себе
внимание.
Сохранились автобиографические воспоминания Анучина за этот и еще один,
более поздний, периоды жизни. Если верить им, в марте 1922 г. произошло его
"единственное, но очень тяжелое по последствиям столкновение с Советской
властью". Человек, по его собственному свидетельству, сидевший при царской
власти 17 раз в тюрьме и 7 раз отбывавший ссылку, на одной из партийных
конференций обвинил начальника секретной части Томской губернской ЧК в
распродаже белогвардейцам нескольких вагонов военного снаряжения. Якобы
после этого последовал немедленный арест. "Или меня вызывали к следователю
только для того, чтобы ложно сообщить, что моя жена уже вышла замуж. Или под
вечер ко мне являлся кто-нибудь из Чека и сообщал, что, согласно приговора,
утвержденного Москвой, я сегодня буду расстрелян". "Меня несколько раз били,
-- свидетельствовал Анучин. -- Мне рукоятью нагана вышибли шесть зубов. В
декабре при сорокоградусном морозе вынули на всю ночь раму из
камеры..."[137]
В 1923 г. Анучин был выслан на 3 года в Казань, где, однако, занял
должность профессора Казанского университета. Здесь, по его собственным
словам, сотрудниками ВЧК у него были изъяты подлинники 16 писем Ленина за
1903--1913 гг.
Спасаясь от постоянных угроз ареста и ссылки то в Архангельскую, то в
Тверскую губернии, находя поддержку то у Ф.Э.Дзержинского, то у
П.А.Красикова, Анучин в конце концов в 1928 г. обосновался в Самарканде.
Именно здесь, приблизительно в 1933 г., и произошла обывательская
история с ЖСК "Научный работник". Анучин начал "разоблачать воров" в
кооперативе, результатом чего стал судебный процесс, едва не приведший к его
осуждению. Можно понять состояние нашего героя, когда председатель
кооператива, некий Гуревич, объявил, что Анучин -- беглый поп, ограбивший
подлинного профессора Анучина и живущий по документам
последнего[138].
На фоне кооперативного скандала и началась история с письмами Горького.
Анучин в письме к В.Д.Бонч-Бруевичу описывает ее следующим образом. Уже
якобы после того как он подготовил их публикацию и отослал ее в
"Литературное наследство", по Самарканду поползли слухи "о письмах Горького,
в которых он якобы поносит Ленина (!)". "Я ничего не понимал, -- пишет
Анучин, -- так как ни о письмах, ни о работе для "Литературного наследства"
никому не сообщал. Впоследствии выяснилось, что слухи пустил некий
Гуревич... Меня полуофициально спросили: имею ли я письма Горького? Я
ответил утвердительно. После этого выступил все тот же Гуревич и публично
обвинил меня в самозванстве, упирая на то, что у Горького была переписка с
В.А.Анучиным, а не со мною (В.И.)...
Затем ко мне нагрянула комиссия Советского] контроля, проверила все мои
документы и дипломы, тщательно ознакомилась с моей библиотекой и, наконец,
потребовала предъявить письма Горького.
Они лежали на столе. Один читал вслух копии, другой следил по
оригиналам, третий делал заметки в блокноте. Кончили. Дальше такой разговор:
-- Зачем у Вас сделаны копии?
-- Для печати.
-- Неужели Вы не понимаете, что этих писем нельзя опубликовывать?
-- Почему?
-- Высказывания Горького против смертной казни, о буржуазной философии,
об областниках и т.д. неправильны. Он давно отказался от таких троцкистских
идеек. Хранить (а не только оглашать) такие письма -- деяние антисоветское;
Вы должны были давно их уничтожить.
Забрали экземпляр копии и, еще раз пристращав, уехали...
Через 2--3 дня ко мне явился человек в форме и с билетом НКВД.
Потребовал письма Горького, долго читал... и наконец заявил, что он письма
конфискует. Я отказался отдать их, требуя ордера на конфискацию.
-- А, так?! Хорошо! Мы возьмем их через два часа, да кстати и Вас
прихватим! Давно в подвале не сидели?"[139] Расстроенный, Анучин
уничтожил горьковские письма; случайно остались лишь два из них в оригинале:
они "были на столе у жены для выписок"[140].
Сохранились письма-запросы Бонч-Бруевича в НКВД, прокуратуру и
Самаркандский горком ВКП(б). В них содержались высокие характеристики
революционных и научных заслуг Анучина и очень жесткие требования принять
меры к охране покоя своего подзащитного[141]. Ответ начальника
самаркандского сектора НКВД Бонч-Бруевичу сводил положение Анучина к его
"неполадкам с жилищным кооперативом. Встретившись с Анучиным, он выяснил,
что "никакого гонения со стороны местных властей по отношению к Анучину не
имело места"[142]. Зато иного мнения придерживалась комиссия
партийного контроля, констатировавшая в своем ответе Бонч-Бруевичу:
"Сведения, изложенные в Вашем письме, в основном
подтвердились"[143].
Почти одновременно с этим Анучин дважды (в марте и апреле 1935 г.)
обращался за помощью и к Горькому. Ответные письма Горького нам неизвестны.
Но и враги Анучина не дремали. 24 июня 1936 г. правление жилищного
кооператива "Научный работник" также обратилось к Горькому с просьбой
"возобновить в памяти Вашей переписку в 1907--1912 гг. с Анучиным Василием
Ивановичем, если эта переписка действительно имела место"[144].
По словам авторов письма, Анучин "предъявил в редакцию "Правды Востока"
(местное отделение) Ваши письма к нему, написанные еще в 1907 или 1912 году,
в коих Вы, Алексей Максимович, сообщаете ему якобы о том, что Владимир Ильич
Ленин прочитал произведения Анучина и восхищен ими, а также выражает желание
лично повидать Анучина и т.д." У сослуживцев Анучина его переписка с Горьким
вызвала сомнения, поскольку, как сказано в их обращении к Горькому, тот не
только своим коллегам, но даже на суде и в прокуратуре не смог показать
оригиналов писем, объясняя это тем, что "в минуту горя он уничтожил письма к
нему М.Горького", успев, правда, снять с них копии.
В ответном письме Горький подтвердил, что "давно когда-то, еще до
Октября 17 г., я действительно переписывался с Анучиным-этнографом, автором
работы о шаманизме, имя и отчество этого Анучина я не
помню..."[145] Письмо Горького, казалось бы, все ставило на свои
места: оно подтверждало факт его переписки с Анучиным, хотя последний и не
выглядел столь значимой фигурой, как в опубликованных позже письмах Горького
к Анучину.
Теперь нам следует попытаться установить бесспорно имевшие место факты.
Факт первый: Анучин состоял в переписке с Горьким и имел у себя подлинники
горьковских писем к нему. Факт второй: из общего комплекса писем Горького к
Анучину часть их представляет собой машинописные копии. Факт третий: Анучин
смело пошел на публикацию всего комплекса горьковских писем еще при жизни
писателя. Факт четвертый: подготовка и легализация писем Горького случились
в очень тяжелый период личной жизни Анучина, в сложнейший и мрачный период
общественно-политической истории СССР, точно так же как и написание
воспоминаний о Ленине, -- в 1924 г., когда, спустя три года после эпизода с
письмом Унгерна и его постановки на учет в губернской ЧК, он был арестован.
Какие выводы или, более осторожно говоря, предположения, мы можем
сделать из этих четырех бесспорных фактов?
Первое. Анучин, имея на руках, по крайней мере, два подлинных письма
Горького к нему, мог демонстрировать их любому, говоря о своей "переписке" с
писателем, и даже, ссылаясь на них, обращаться к нему с просьбой о помощи.
Это значит, что, "прикрываясь" подлинными письмами, он мог какую-то часть
остальных придумать в виде машинописных копий.
Второе. Обращают на себя внимание обстоятельства утрат оригиналов писем
Горького и Ленина к Анучину: и в том, и в другом случаях они оказались
чрезвычайными и очень похожими. Письма Ленина изымает ЧК, и они в 1924 г.,
когда ленинское эпистолярное наследие начинает активно собираться, бесследно
исчезают в архиве ЧК. Сценарий утраты писем Горького почти аналогичен: ГПУ
вот-вот должно было изъять письма, и перед угрозой этого Анучин их
уничтожает сам, оставляя тем не менее их копии, -- странный поступок,
лишивший Анучина неких юридических доказательств достоверности его слов о
связях с Горьким.
Третье. Вполне допустимые изъятия карательными органами оригиналов
писем Ленина и Горького, однако, почему-то не распространяются на их копии,
содержавшие столь же "неправильные" мысли, как и их оригиналы. Почему же
тогда они остаются в распоряжении Анучина?
Четвертое. Легализация писем Ленина, написание воспоминаний о нем,
легализация писем Горького и воспоминаний о Ленине совпадают с тяжелыми
эпизодами в личной жизни Анучина, когда подвергалась опасности его свобода.
Читатель, надеюсь, поймет автора. Он, как и автор, имея некоторое
представление о деятельности карательных органов советской власти, вправе
больше поверить Анучину. Но автор не имеет права рассуждать категориями веры
и берет на себя научную и моральную ответственность сделать вывод:
совокупность всего рассмотренного материала дает основание выдвинуть
гипотезу о том, что Анучин сфальсифицировал часть своей переписки с Горьким
и Лениным и стал организатором и инициатором легализации своих подлогов. Это
прекрасно видно из его писем к писателю, критику, литературоведу и главному
редактору журнала "Сибирские огни" С.Е.Кожевникову. Они показывают, как
последовательно автор фальсификаций сумел обмануть своего корреспондента и
заставить его стать своим "менеджером", добровольной и преданной "рекламной
лошадкой"[146].
Что же за цели преследовал Анучин, изобретая свои подлоги? Для ответа
на этот вопрос внимательно посмотрим на то, каким на их страницах предстает
перед читателями корреспондент Горького. Это революционер, в юности сумевший
организовать бунт семинаристов в Томске, затем, во время Первой русской
революции, ставший одним из радикальных лидеров в руководстве "Красноярской
республики", человек, встречавшийся с Лениным в Красноярске. Это известный
общественный деятель Сибири, один из идеологов "сибирского областничества"
как общественного движения за превращение региона в особый субъект России
(СССР). Это крупный мыслитель, посвятивший себя изучению глобальных проблем
мировой и региональной истории, свободно ориентирующийся в философских
учениях от Конфуция до современности. Это известный ученый -- антрополог,
этнограф, фольклорист, труды которого высоко ценили Горький и Ленин,
постоянно прибегая к его советам. Это, наконец, признанный писатель,
которому по плечу не только написание романа-эпопеи, но и формулирование
опередивших время мыслей о теории социалистического реализма в литературе и
искусстве. Иначе говоря, "ленинские" и "горьковские" оценки личности и
деятельности Анучина рисуют нам человека, имеющего научные,
общественно-политические, литературные, организационные заслуги, долгие годы
неизвестные его современникам или забытые ими.
Письма Анучина к Кожевникову за декабрь 1940 г. -- июнь 1941 г., как
представляется, дают по крайней мере частичный ответ на вопрос, для чего
Анучину потребовались фальсификации. Анучин страстно мечтал о публикации
своих стихов и романов "Волхвы", "Азия для азиатов", "Красноярский бунт".
Увы, с публикациями ему не везло. Доморощенного философа и провинциального
писателя упорно не хотели признавать ни в центральной печати, ни в
издательствах Сибири. Трудно сказать, в чем скрывалась причина столь
злосчастной судьбы творчества Анучина: в его ли профессиональном неумении
или же в неспособности вписать свое творчество в строгие каноны литературы
социалистического реализма. И тогда Анучин решил использовать мнения ушедших
из жизни авторитетов. Надо сказать, что поначалу это ему удалось. По его
собственному свидетельству в письме к Кожевникову, после появления в
"Правде" заметки о письмах к нему Горького "на меня посыпался град
предложений об издании их, -- одиннадцать предложений!"[147]
Дальше -- больше. 26 февраля 1941 г., когда "ленинская" и "горьковская"
линии связей Анучина уже были изрядно прочерчены на страницах многих
журналов и газет, он сообщал тому же Кожевникову еще более радостную весть:
"Получил от одной из толстых редакций телеграмму, просят спешно выслать
роман ("Волхвы". -- В.К.); получил письмо от издательства, просят спешно
выслать всю продукцию; получил милые письма от института М.Э.Л. и от музея
им. Горького. А вчера по радио передавали мою биографию". И как самый важный
итог усилий Анучина по фальсификации в этом же письме содержится его
признание: "Почти четверть века я сидел тихо, скромно и молчал о встречах,
переписке и о своих литературных произведениях -- и никто мною не
интересовался, а теперь, на старости лет, столько внимания"[148].
Анучин мог торжествовать. Но судьба в очередной, теперь уже последний,
раз отвернулась от него, лишив реальной надежды на издание написанного.
Великая Отечественная война изменила приоритеты, шансов быть изданным не
стало. Но и в новых условиях он мечтал о признании и бессмертии. Последнее
ему удалось больше. Анучин успел передать свой архив в Государственный
Литературный музей[149]. Для потомков остался "след" маленького,
честолюбивого и очень невезучего человека.
И все же в чем-то этот человек оказался выше своих современников. Это
"что-то" -- изобретенный им "жанр" подлогов. Как кажется, Анучин решил
посмеяться над своими советскими современниками. 20 декабря 1940 г. он
написал в редакцию журнала "Сибирские огни" замечательное письмо.
Внимательно вчитаемся в некоторые его строки. "Когда лет 7--8 тому назад
Истпарт предложил мне написать воспоминания о встречах и совместной работе с
видными революционерами, я охотно принял это предложение.
Будучи не подготовлен к подобной работе, я решил подковаться в
отношении техники и засел за штудирование разных авторов, писавших
воспоминания. Проработал около двадцати книг -- и у меня навсегда пропало
желание писать воспоминания.
Все эти мемуары, все без исключения, страдают одним и тем же тяжелым
пороком. Всегда получается так, что воспоминатель, нередко третьестепенная
величина во всех отношениях, оказывается обязательно в центре, а вокруг него
начинают вращаться, как планеты вокруг Солнца, таланты, знаменитости и
крупные люди.
Получается претенциозно и комично.
Второе соображение: воспоминания -- несомненно труднейшая литературная
форма. В них неизбежно выявляются отношения автора к воспоминаемому лицу.
На мой взгляд, воспоминания нужно писать так, чтоб в отношении, скажем,
любимого персонажа в книге не было ни похвалы, ни комплиментов, ни
панибратского похлопывания по плечу, но чтоб в то же время читатель
чувствовал теплое, любовное отношение к данному лицу. Какой-то внутренний
согрев нужен"[150].
Автору книги кажется, что читатель просто обязан еще раз внимательно
прочитать эти строки Анучина. Думается, что после этого можно сделать, по
крайней мере, два вывода. Вывод первый. С неожиданной для 1940 г. смелостью
тот заявляет, что по меньшей мере 20 опубликованных книг о революционном
движении в России не заслуживают никакого доверия. Такое заключение -- это
приговор той официальной мемуарной историографии, которая пышным цветом
расцвела в годы сталинизма. Вывод второй. Автор письма свидетельствует о
том, что он будет действовать так же цинично, но в более цивилизованных
формах. Подлог истории, подлог прошлого он мечтает осуществить не в уязвимой
мемуарной, а в более изощренной форме. И он искал и нашел эту форму.
"Письма" к Анучину Ленина и Горького -- продукт не только честолюбивых
и меркантильных интересов автора фальсификации. Это -- циничный продукт
эпохи, в которой жил фальсификатор, судя по всему, далеко не глупый человек,
понявший, что его эпоха востребовала ложь, но не желавший, чтобы она была
примитивной или, во всяком случае, облекалась в примитивную форму. Это,
наконец, и способ самозащиты человека со сложной судьбой и характером от
тоталитарного государства. Этот способ оказался эффективным, поэтому в
данном случае мы воздержимся от осуждения фальсификатора.