Кошель П. История сыска в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОБЫСКИ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Любопытна тема, поднятая Л.Меныциковым в книге "Охрана и революция":
Лев Толстой и "охранка".
"Я не политический человек", - писал Л.Н. Толстой в 1857 году после
того, как увидел в Париже гильотину; таким он оставался и всю жизнь. Тем не
менее, писатель, не говоря уже о его рационализме в сфере религиозной, часто
вторгался как моралист в область политических вопросов. Всем памятны
мужественные выступления Толстого с протестом против смертной казни ("Письмо
к Александру III", "Не могу молчать") и в защиту духоборцев ("Письмо к
Николаю II"). Критика Толстого некоторых сторон "существующего строя"
(земельные отношения, милитаризм) носила иногда такой резкий характер, что
легко могла быть "подведена" под те или другие статьи уголовного кодекса.
Как известно, проповедь свою Толстой вел во всеуслышание и от
ответственности не уклонялся; наоборот - желал ее.
Несмотря на все это, Толстому за всю его долгую жизнь не довелось иметь
острых конфликтов ни с полицией, ни с юстицией. Единственной репрессивной
мерой, которую пришлось испытать великому писателю, было лишь знаменитое
синодское "отлучение", имевшее, впрочем, более символический характер. И в
то время, когда последователи Толстого, повторявшие только слова своего
учителя, подвергались всевозможным гонениям, сам он оставался застрахованным
от всяких мер начальственного "воздействия". Даже тогда, когда Толстой,
страдая за своих учеников, терпевших преследования, просил, чтобы вместо них
привлекали его - истинного виновника, ему отказывали в этой "милости".
В 1896 году Толстой, по случаю ареста в Туле одной женщины-врача,
написал министру юстиции Муравьеву письмо, в котором говорил о
"неразумности, бесполезности, жестокости мер, принимаемых правительством
против лиц, которые распространяют его запрещенные сочинения", и просил "все
меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто
считается виновником его". "Я заявляю вперед, - писал Толстой далее, - что
буду не переставая, до самой смерти делать то, что правительство считает
злом, а что я считаю священной перед Богом обязанностью".
Позднее, в 1909 году, Толстой в одном письме к А.М.БОдянскому
признавался: "Ничто бы так вполне не удовлетворило меня и не дало бы мне
такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму - вонючую,
холодную, голодную".
Исключительное явление? Толстой всю жизнь провел в России и все время
оставался как бы "вне пределов досягаемости". Толстой открыто говорил и
писал то, что думал, и ни разу не был за это арестован! Факт, которому едва
ли можно найти прецедент в истории русской общественности.
Не следует думать, что Толстой был совершенно оставлен без внимания со
стороны "недреманного ока".
Имя Л.Н.Толстого в анналах охранной полиции появилось в 1861 году,
когда председатель Главного управления цензуры запросил 8 мая главного
начальника III Отделения собственной Его Императорского Величества
канцелярии о том, "не встречается ли каких-либо препятствий к дозволению
графу Толстому быть редактором периодического журнала" (речь шла о журнале
"Ясная Поляна"). Шеф жандармов, князь Долгорукий, на это ответил:
"препятствий нет".
Почти одновременно легла на Толстого и первая тень подозрения в
"неблагонадежности".
24 ноября 1361 года из Москвы выехал в Ясную Поляну, имение Толстого,
студент Московского университета Алексей Соколов, состоящий под надзором
полиции "ввиду прикосновенности к изданию и распространению запрещенных
сочинений" (дело о прокламациях "Великорусе", изданных Обручевым). Начальник
2-го округа корпуса жандармов Перьфильев предписал находившемуся в
Тульской губернии штаб-офицеру Муратову установить за Соколовым
"негласное наблюдение". С этого и началась 39-я часть дела "о революционном
духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных
воззваний", посвященная специально Л.Н. Толстому.
Первые "агентурные" сведения о Толстом гласили, что в Ясной Поляне
учреждены школы, в которых занимаются несколько студентов, "кои подвергались
каким-либо случаям", и что сам граф, "человек умный и весьма замечательный в
своих либеральных направлениях, очень усердно занимается распространением
грамотности между крестьянами". Кроме того, в донесениях говорилось, что "у
Толстого на собрании всех преподавателей была сказана речь, в которой много
заимствовано из Великорусса", что "в Ясной Поляне поселился некто Елагин" и
что там был литератор Якушкин, который, проезжая через Тульскую губернию,
распространял воззвания.
На основании этих донесений управляющий III Отделением генерал Потапов,
сделал ряд строжайших предписаний о секретном расследовании. Последние,
однако, не дали результатов. Речь "возмутительного содержания" добыть не
представилось возможным, более того, оказалось, что о ней даже "нет никаких
слухов". Елагин, как выяснилось, через Тульскую губернию хотя и проезжал, но
в Крапивенский уезд не заглядывал. Якушкин, оказалось, в Ясной Поляне был,
но всего два дня, а относительно распространения им воззваний, по выражению
полковника Муратова, "ничего особенного не слышно".
Источником вышеприведенных "агентурных сведений" являлась московская
полиция, у которой в это время завелся "секретный сотрудник". В качестве
такового выступил временно обязанный князя Долгорукого дворовый человек
Михайло Шипов, который "объявил желание следить за действиями графа Льва
Николаевича Толстого и узнать отношение его к студентам университета, жившим
у него под разными предлогами".
Рекомендованный III Отделению самим московским генерал-губернатором
Тучковым, Шипов явился в январе 1862 года, имея "конфиденциальное письмо" от
генерала
Потапова к жандармскому штаб-офицеру по Московской губернии, полковнику
Воейкову, которому заявил, что "имеет намерение сблизиться с лицами,
занимающимися тайными литографиями и печатанием разных запрещенных
сочинений" и в этих видах думает "объясниться с знакомым ему литографщиком и
предложить нанять ему отдельную комнату, в которую поставит станок для
означенной цели,.."
Полковнику Воейкову "прожект" этот не мог не понравиться, но к
осуществлению его встретилось препятствие: Шипов спросил "для устройства
сего... денег от 30 до 50 р". Полковник, не считая себя в праве "делать
такие расходы (доброе старое время!), мог только предложить агенту "сначала
хорошенько удостовериться в справедливости начинаемого им дела", после чего
обещал дать "на необходимые расходы".
Шипов, вполне убежденный "в справедливости" своих замыслов, не пожелал
ждать и обратился с предложением услуг к местной полиции. Московский
обер-полицмейстер, граф Крейц, направил его в распоряжение пристава
Городской части Шляхтина, занимавшегося розысками. В то время наблюдениями
этого полицейского уже было обнаружено, что "граф Толстой, проживая в
Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал
студент Осфальд, который был впоследствии замешан в деле распространения
"Великоруссов". Шляхтин, зная, что "граф Толстой сам много пишет", и
полагая, что "может быть, он был редактором этого сочинения", приказал
Шилову следить за Толстым даже и в том случае, если он будет проживать в
Ясной Поляне, хотя последняя и находилась за пределами ведения столичной
администрации.
Шипов был типичным "сотрудником". Его дебют у Войкова и последующие
подвиги доказали, что он обладал всеми доблестями, свойственными людям его
профессии. Но ему не повезло прямо-таки на редкость: в феврале 1552 года
Шипов был командирован в Тульскую губернию, а 1 июня того же года полковник
Муратов донес III Отделению следующее:
"Галицкий почетный гражданин Михайло Иванович Зимин прибыл в город Тулу
17-го минувшего февраля с тамбовским мещанином Гирос, распустил слухи, что
он агент правительства и что ему поручены важные секретные дела.
По требованию полиции г. Зимин представил свидетельство, выданное ему
приставом московской полиции Городской части г. Шляхтиным от 15 февраля 1862
года за № 101, сроком на два месяца, у г. Гироса был паспорт, выданный ему
тамбовской городской управой.
Г. Зимин все время пребывания своего в Туле вел разгульную, нетрезвую
жизнь, посещая гостиницы низшего разряда, и, наконец, дошел до такой
крайности, что заложил часы товарища своего г. Гироса без его позволения, и
через этот поступок они поссорились и разошлись.
Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение,
данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва
Толстого и за лицами, живущими в с. Ясная Поляна.
Узнав об этом, я пригласил к себе г. Гироса, который подтвердил все
относящееся до г. Зимина и прибавил, что г. Зимин обещал ему дать б тысяч
рублей серебром, если он откроет что-нибудь о графе Толстом, но во все это
время г. Гирос ездил в с. Ясную Поляну только два раза, не открыв ровно
ничего. Г. Гирос живет еще в Туле, а Зимин выехал в Москву 22 мая, не заявив
никому о своем отъезде".
По поводу донесения полковника Муратова управляющий III Отделением
написал такую резолюцию: "Хорош агент! Но я удивляюсь, как можно было его
выбрать, - это простой сыщик для мелких воришек, которого я знаю лично".
Нетрудно догадаться, что под видом "почетного гражданина" Зимина
отличался дворовый человек князя Долгорукова Михайло Шипов.
Предчувствуя грозу, шпион поспешил в Петербург под тем предлогом, что
туда выехал и граф Толстой. Не найдя своего наблюдаемого, агент явился в III
Отделение "для узнания, не имеют ли они адреса графа". На приеме генерал
Потапов осведомил Шилова о донесении тульских властей относительно его
похождений и предупредил, что ему будет "нехорошо".
Действительно, когда Шипов вернулся в Москву, его немедленно арестовали
и посадили в городскую часть. Тогда, чтобы как-нибудь реабилитироваться,
Шипов начал рассказывать о своих "открытиях" по делу Толстого, причем, как в
басне, "к былям небылиц без счета прилагал". В показаниях, данных
подполковнику Шеншину, чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе,
Шипов повествует, между прочим: "При графе находится более 20 студентов
разных университетов и без всяких видов... На четвертой неделе прошедшего
великого поста привезены были к нему в имение из Москвы камни для
литографии, шрифты, краска для печатания каких-то запрещенных книг, но не
знаю вследствие каких причин, печатание не состоялось, и все к оному
принадлежности отправлены в другое имение, принадлежащее ему в Курской
губернии, но потом предположено, чтобы раньше августа месяца работы не
начинать... В числе показанных мною учителях находится еще курьер, должность
его состоит в частных поездках по трактам к Харькову и к Москве, также у его
сиятельства часто бывают продавцы разного товара из Стародубенских слобод,
которые у него иногда ночуют и живут по 1 и по 2 дня. Кроме ж всех
сказанных, приему бывает очень лично даже ближним соседям и знакомым. Также
мне известно, что в августе месяце настоящего года предполагается у его
сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и
оный манифест был у них на просмот-рении и отправлен для чего-то за границу,
но куда - мне неизвестно... К тому ж в доме его сиятельства из кабинета в
канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время
всегда оберегается большим караулом... К этому имею присовокупить, что мной
от господина подполковника Дмитрия Семеновича Шеншина с 1 февраля по
настоящее время получено в разное время на расходы триста пятнадцать руб.
серебром, о ста руб. из оных представлен отчет в феврале месяце. А в
остальных тоже обязуюсь дать полный добросовестный отчет, если же вашему
благородию угодно будет отложить до августа месяца вышеупомянутое дело, то
обязуюсь содействовать к его наискорейшему открытию. К сему показанию
временно обязанный князя Долгорукова дворовый человек Михаил Иванов Шипов
руку приложил".
Чтобы развязаться с неприятной историей, московские лекоки решили
сплавить "почетного гражданина" Зимина в Петербург. "Препровождаю к вам,
почтеннейший Александр Львович, - писал генерал-губернатор Тучков 26 июня
1862 года генералу Потапову, - бывшего секретного агента Михаилу Шилова со
всеми показаниями, сделанными им по известному вам делу графа Льва Толстого.
Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно
нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания".
Несмотря на предупреждение Тучкова и на очевидную вздорность сообщений
Шилова, III Отделение, само бывшее о нем весьма нелестного мнения, решило
все-таки произвести по его доносам особое расследование. Через неделю, 2
июля, жандармский полковник Дурново получил от князя Долгорукова
предписание, которое, помимо дословного изложения шпионских измышлений,
гласило: "Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти важными и
признавая необходимым удостовериться, в какой степени оные справедливы, я
предписываю Вашему высокоблагородию отправиться в Тульскую и потом, если
окажется нужным, в Курскую губернии и сделать надлежащее дознание по сему
предмету".
Полковник Дурново начал исполнение данного ему поручения с производства
обысков в Ясной Поляне, которые были сделаны в отсутствие Толстого, с
подобающей помпой и продолжались целых два дня. Результат экспедиции не
оправдал ожиданий: самый "тщательный и всесторонний" осмотр всего имения
обнаружил только... полную лживость донесений Шилова.
Вернувшись в Петербург, полковник Дурново представил шефу рапорт о
своей поездке. Он доложил, что в Ясной Поляне проживают только 9 молодых
людей, причем "все они имели свидетельство на жительство", ни у кого из них
"предосудительного не оказалось". Лишь у студента Фон-Боля, управляющего
имением, обнаружили выписку из журнала "Колокол".
В школах также, "кроме общеупотребительных учебных материалов и книг,
ничего не найдено". Также "в доме графа-Толстого, устроенном весьма просто,
не оказалось ни потайных дверей и лестниц, ни литографских камней и
телеграфа". В бумагах Толстого нашлось лишь несколько писем 1856 года от
Тургенева (писателя), по которым "можно было судить, что он находился в
коротких отношениях с Герценом. Кроме того, при просмотре корреспонденции
выяснилось, что в одном из собственноручных писем (от 25 января 1862 года, к
Сердобольскому) Толстой жаловался на жившего у него студента Соколова,
осуждая его за то, что любит заниматься литографией, слушает бредни Герцена,
но делом не занимается".
В заключение Дурново пишет, что "с посторонними граф Толстой держит
себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи
прежде посредником, он оказывал особое пристрастие в пользу крестьян",
обращение с которыми у графа "чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися
в школах, даже дружеское".
III Отделение потерпело полное фиаско. Оно чувствовало себя так
неловко, что не решилось даже полностью доложить содержание рапорта
полковника Дурново, князь Долгоруков просто пометил: "Выписку из этого
донесения я отправил государю императору 17 июля".
Но на этом история не кончилась: Л.Н. Толстой не захотел отнестись
безучастно к учиненному над ним произволу и обратился с жалобой к самому
государю. Письмо, которое он послал по этому поводу императору Александру И,
является настолько характерным для настроений Толстого того времени, что
стоит привести его целиком. Толстой писал:
"Ваше Величество. 6 июня жандармский штаб-офицер в сопровождении
земских властей приехал во время моего отсутствия в мое имение. В доме моем
жили во время вакации мои гости: студенты, сельские учителя мирового
участка, которым я управлял, моя тетка и сестра моя. Жандармский офицер
объявил учителям, что они арестованы, потребовал их вещи и бумаги. Обыск
продолжался два дня, обысканы были: школа, подвалы и кладовая, ничего
подозрительного, по словам жандармского офицера, не было найдено.
Кроме оскорбления, нанесенного моим гостям, найдено было нужным нанести
то же оскорбление мне, моей тетке и моей сестре. Жандармский офицер пошел
обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на
каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил
словесно, что он действует по высочайшему повелению. Присутствие
сопровождавших жандармских солдат и чиновников подтверждало его слова.
Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни
одного дневника непрочитанными и, уезжая, объявили моим гостям и семейству,
что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено.
Следовательно, они были и наши судьи, и от них зависело объявить нас
подозрительными и несвободными. Жандармский офицер прибавил, однако, что
отъезд его еще не должен окончательно успокаивать нас, он сказал: "каждый
день мы можем приехать".
Я считаю недостойным уверять Ваше Величество в незаслуженности
нанесенного мне оскорбления. Все мое прошедшее, мои связи, моя открытая для
всех деятельность по службе и народному образованию и, наконец, журнал, в
котором выражены все мои задушевные убеждения, могли бы без употребления
мер, разрушающих счастие и спокойствие людей, доказать каждому
интересующемуся мною, что я не мог быть заговорщиком, составителем
прокламаций, убийцей или поджигателем. Кроме оскорбления, подозрения в
преступлении, кроме посрамления во мнении общества и того чувства вечной
угрозы, под которой я присужден жить и действовать, - посещение это совсем
уронило меня во мнении народа, которым я дорожил, которого заслуживал годами
и которое мне было необходимо по избранной мною деятельности основанию
народных школ.
По свойственному человеку чувству я ищу, кого бы обвинить во всем
случившемся со мной. Себя я не могу обвинить: я чувствую себя более правым,
чем когда бы то ни было, ложного доносчика я не знаю, чиновников, судивших и
оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять: они повторяли несколько раз, что
это делается не по их воле, а по высочайшему повелению.
Для того, чтобы быть всегда правым столь же в отношении моего
правительства и особы Вашего Величества, я не могу и не хочу этому верить. Я
думаю, что не может быть волею Вашего Величества, чтобы безвинные были
наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и
наказания.
Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мной, я
решаюсь обратиться прямо к Вашему Величеству. Я прошу только о том, чтобы с
имени Вашего Величества была снята возможность укоризны в несправедливости и
чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого
имени.
Вашего величества верноподданный граф Лев Толстой.
22 августа 1862 года, Москва".
По поводу этого письма III Отделение представило всеподданнейший
доклад, в котором имело наивность выставить причиной нанесенного Толстому
"оскорбления" проживание у него студентов, занимавшихся преподаванием в
школах "без ведома местного начальства".
Дело разрешилось тем, что Толстому в сентябре 18б2 года объявили через
тульского губернатора, что обыск в Ясной Поляне был вызван "разными
неблагоприятными сведениями" и что "Его Величеству благоугодно, чтобы
принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий".
К этому объявлению князь Долгоруков нашел нужным прибавить, для
передачи Толстому, "что если бы он, во время пребывания полковника Дурново в
Ясной Поляне, находился сам лично, то, вероятно, убедился бы, что
штаб-офицеры корпуса жандармов, при всей затруднительности возлагаемых на
них поручений, стараются исполнить оные с тою осмотрительностью, которая
должна составлять непременное условие их звания".
О том, действовали ли с надлежащей "осмотрительностью" сами
руководители штаб-офицеров, приказавшие, на основании в явно вздорного
доноса "простого сыщика для карманных воришек" и личности, "на которую
полагаться совершенно нельзя", принять меры, нарушившие "счастье и
спокойствие людей", об этом шеф жандармов благоразумно умолчал...
Последующее десятилетие жизни Толстого явилось периодом пышного
расцвета его художественного творчества: появились романы "Война и Мир",
"Анна Каренина".
Характер новых произведений Толстого, направление его деятельности,
протекавшей за эти годы в самых строгих рамках легальности, вызвали
примирительное отношение к нему со стороны "власть имущих". Последнее
простиралось до того, что, когда Толстой, задумавший писать "Декабристов",
пожелал осмотреть знаменитую Петропавловскую крепость, ему это охотно
разрешили.
Доброжелательное отношение "начальства" к Толстому продолжалось
недолго, оно сразу изменилось, как только в мировоззрении писателя наметился
крутой перелом.
Как известно, в половине 70-х годов Толстой пережил духовный кризис,
который разрешился тем, что писатель сосредоточил центр своего внимания на
проблемах этики и религии. С прямотой, свойственной Толстому, он стал резко
трактовать вопросы морали и громко провозглашать истины, противоречившие
учению господствующей церкви, что сразу поставило его в коллизию с "внешними
условиями".
Новое душевное состояние Толстого впервые публично выразилось в его
"Письме к Александру III" (1881 г.). Относясь вполне отрицательно к героям 1
марта, Толстой не мог, однако, примириться и с готовившимся актом судебного
возмездия. Следуя своим основным убеждениям, он возвысил свой голос против
смертной казни. Обращение его осталось гласом вопиющего в пустыне. Два года
спустя Толстой решил опубликовать первый свой фил о-, софский опыт
"Исповедь", написанную еще в 1879 году. Она должна была появиться в журнале
"Русская мысль", цензура воспротивилась этому, и статья была вырезана из
готовой книжки журнала. Пришлось напечатать "Исповедь" за границей, где она
вскоре и появилась в издании Элпидина. Это было первое произведение
Толстого, вышедшее нелегальным путем.
В 1884 году Толстой сделал попытку опубликовать новое свое творение "В
чем моя вера?"; когда книжка была уже готова (в издании Маракуева), ее, по
настоянию Победоносцева, конфисковали. Волей-неволей яснополянскому мудрецу
пришлось уйти в "подполье".

ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ ТОЛСТОВЦЫ

Поклонники Толстого, которые находились среди революционеров, принялись
за распространение его "запретных" сочинений, переписывая и воспроизводя их
всякими способами. Так, в 1884 году появились оттиснутые в тайной московской
литографии "Исповедь", "В чем моя вера?", "Изложение Евангелия". Потом были
отгекто-графированы "Так что же нам делать?", "Крейцерова соната" и прочее.
В связи с такой деятельностью последователей Толстого стали возникать и
"дела". Первым крупным эпизодом в этом роде был арест в Москве М.Новоселова,
принадлежавшего к кружку присяжных поверенных Оленина и Радионова. По
обыску, произведенному в рождественский канун 1887 года, у Новоселова были
обнаружены гекто-графские чернила, брошюра "Николай Палкин" и целый ряд
других сочинений Толстого, в числе отобранных манускриптов были: "Что сделал
Павел?", "Мое решение на эти вопросы", "Размышление о жизни Иисуса", "О
промысле божием вообще", "Об отношениях человека к человеку", "Критика
догматического богословия", "В чем моя вера?".
На допросе Новоселов объяснил: "В заявлении третьего дня я употребил
неверное выражение: просьбы со стороны Льва Николаевича никакой не было, а
было лишь согласие и желание видеть распространенными свои последние
произведения в той форме, в какой они вышли из-под его пера, чтобы публика
не оставалась в заблуждении относительно его истинных мыслей".
Почти одновременно с Новоселовым были арестованы В.И.Чарнолусский и
ГАФальборк, принадлежавшие, по-видимому, к числу поклонников Толстого; у
последнего из них были обнаружены брошюры "Письма В.Фрея к Толстому" и
гектографированный "Каталог систематического чтения". Поводом к задержанию
Фальборка послужило следующее обстоятельство: он хотел напечатать
объявление, приглашающее на панихиду по Некрасову; это ему не разрешили, он
заказал в церкви Большого Вознесения (на Никитской улице) панихиду и
разослал несколько приглашений на нее. Когда Фальборк явился на поминальную
церемонию, полиция отправила упрямого почитателя "поэта народных слез" прямо
из церкви в арестный дом, а потом выслала во Владимир.
В эпоху идейного развала 80-х годов проповедь о непротивлении злу -
основная идея учений Л. Толстого - нашла себе немало последователей среди
интеллигенции, в которой господствовали настроения, представлявшие к тому
подходящую почву. Но было бы неправильным отожествлять проповедь Толстого с
тем, что принято называть "толстовщиной", так как ученики великого писателя
внесли в свою практику немало и маскарадного, и утрированного, это признавал
и сам их учитель. "Недаром, - пишет в своих воспоминаниях И.Толстой, - отец
поговаривал про "толстовцев", что это - наиболее чуждая и непонятная для
него секта".
Что касается "начальства", то оно, в первое время, по крайней мере,
смотрело на толстовщину очень снисходительно, учитывая мистический характер
этого течения общественной мысли и видя в нем, не без некоторого основания,
противовес революционным устремлениям молодежи, которых оно так боялось.
Более серьезное внимание на толстовцев было обращено лишь в девяностых
годах, когда они заинтересовались сектантами, в частности, движением,
возникшим в среде кавказских духоборцев.
5 октября 1891 года по Ярославской железной дороге из Москвы
отправлялась партия арестантов, в числе которых было несколько политических
и три человека (Л.Вернидуба, А.Торяник и Ф.Стрижак), высылавшихся в
Вологодскую губернию "за поношение православной религии". На свидание с
этими лицами явились два "интеллигента, оказавшиеся Евгением Ивановичем
Поповым и
Павлом Иванов 1чем Бирюковым, известными в качестве давнишни? знакомых
Л.Н. Толстого". С этого времени за деятельностью помянутых лиц было
учреждено наблюде ние, в частности при посредстве перлюстрации их
корреспонденции.
Духоборческое движение обратило на себя особое внимание правительства,
так как оно было направлено против отбывания воинской повинности. Примеру
сектантов стали следовать, руководясь религиозными побуждениями, и другие
лица. Между прочим, отказался исполнять солдатские обязанности призванный на
военную службу бывший учитель Евдоким Дрожжин. За ряд "ослушаний" он был
отдан в дисциплинарный батальон, потом его судили и приговорили к девяти
годам одиночного заключения. Заболев чахоткой, Дрожжин умер в Воронежской
тюрьме. Среди толстовцев, принимавших в судьбе Дрож-жина большое участие,
возникла мысль написать подробную его биографию. Об этом стало известно из
письма, перлюстрированного Департаментом полиции, в котором Е. Попов писал:
"Кто знает, что впереди, и я спешу о Дрож... Черновую работу кончу и помимо
Л.Н. и тогда займусь вегетарианством". Сообщая об этом письме Московскому
охранному отделению, Департамент полиции прибавил, что, по имеющимся
сведениям, после недавних обысков у толстовцев на Кавказе и в
Екатеринославской губернии некоторые материалы были укрыты у Попова и что
приятель его Бирюков получил недавно из-за границы запрещенные издания.
Опасаясь развития антимилитаристской пропаганды, правительство решило
принять свои меры. Руководители духоборцев, в том числе их глава
П.В.Веригин, были сосланы в Сибирь. Репрессивные меры обрушились и на
толстовцев, поддерживавших связи с сектантами на Кавказе и других местах.
Дошла очередь и до москвичей. Бирюков, находившийся в Костромской губернии,
был обыскан; у него обнаружили рукописи "О жизни Л. Толстого" и "Буддийский
катехизис", а также книжку Ренана "Жизнь Иисуса". При составлении протокола
об обыске Бирюков отказался дать письменное обязательство извещать полицию о
перемене жительства, так как, заявил он, "по своим религиозным убеждениям не
нахожу нужным подчиняться требованиям должностных лиц, если считаю таковые
неразумными". Самый акт об обыске Бирюков также отказался подписать,
объяснив, что он "не желает быть участником такого неразумного дела".
По обыску у Попова отобрали рукописи "Жизнь и смерть Евдокима Никитича
Дрожжина", "Перевод евангелия" и "Заключение к последнему отчету о помощи
голодающим" Л. Толстого, а также литографированные брошюры "Учение о
христианском непротивлении", "Трудолюбие или торжество земледельца", "Война"
ДРаймонда, "Предисловие к краткому изложению Евангелия" Л. Толстого и
несколько писем последнего. Попов при обыске также отказался дать подписку о
неотлучке из Москвы и о том, что претензии относительно порчи вещей при
обыске не имеет...
Однако цель полиции не была вполне достигнута, в чем она и убедилась
вскоре, ознакомившись с письмами Попова, добытыми перлюстрационным путем,
написанными им после обыска. В одном из них - к Л.Н.Толстому - он сообщил,
что "все черновики целы". Другу своему, В.Г.Черткову, он написал:
"Сохранились все документы, нужные для биографии, кроме полученных за самое
последнее время". И еще: "Бумаги я поместил так, что они не могут быть
взяты... Просить возвращения желательно было бы всего, но этого не исполнят.
Третьего дня проводил в Сибирь одного штундиста. Вчера был в охранном
отделении и заявил, что на три дня уеду к матери и что впредь отказываюсь
давать подобные сведения". И еще, тому же Черткову: "Частным образом узнал,
что у меня собираются сделать обыск.. Опять приходится переживать тревожные
ночи..." Приятелю своему Королькову Попов написал: "Из всего у меня
забранного жаль писем по этому делу, жаль, что по ним могут привлечь многих.
Есть письма Коли, которого могут за это бить и убить. Уберите в сохранное
место, что вы имеете. Я под следствием. Может быть, сошлют, как посмотрят в
Петербурге. Главное, я не знаю, откуда все началось. А жизнь Е.Н. так
хороша, что тем, которые забрали все у меня, полезно будет почитать, может
быть, им стыдно сделается, что они замучили такого чистого и святого
человека. У меня сохранились почти все нужные документы".
На этом недоразумения не закончились: оказалось, по сведениям
Департамента полиции, что жандармский офицер, производивший обыск у Попова,
объяснил ему, что "всему виною - дело Дрожжина и переписка о нем". Таким
образом к прежней задаче - секвестру документов о Дрожжине, оставшейся
невыполненной, прибавилась новая: надо было выяснить проболтавшегося
офицера.
В конце концов Департамент полиции сообщил меланхолически охранному
отделению: "Бумаги о Дрожжине не находятся в руках Попова, а помещены им
куда-то, где они не могут быть взяты, ни сгореть..."
Между тем Попов продолжал собирать материалы о Дрожжине, очевидно, на
его запрос некий Скоробогать-ко сообщил ему: "Писем покойного у меня нет".
Другой корреспондент, Д.Кореньков, писал Попову из Чернигова: "Я друг
Е.НДрожжина, и трудно вспомнить минуту, в которую лишился товарища через
"варваров", вынувших душу невинного раньше, чем следовало... Я был посажен в
тюрьму за вывоз иконы в церковь... Ваше предложение о похождениях моих с
братом и в тюрьме могу выполнить..."
В конце концов биография Дрожжина, написанная Поповым, появилась в
печати в том же 1895 году, в берлинском издании Ф.Готгейнера.
Потерпев неудачу, охрана шире раскинула перлюстрационную сеть.
"Агентурные сведения" Департамента полиции посыпались как из рога изобилия.
Вот некоторые из них.
Разыскиваемый Антон Васильев думает вернуться в Москву; А. Анненкова
озабочена тем, как его укрыть, о чем переписывается с Изюмченко и Дунаевым.
Несколько позднее Департамент полиции сообщил: Васильев в Москве, посещает
Татьяну Толстую.
Далее: Кандидов, живущий в помещении редакции "Посредника" (штаб
толстовцев), пишет Бабину: "От полиции ждем обыска".
О.Коссовская в письме к И.Горбунову-Посадову (заведующему редакцией
"Посредника") просит достать брошюру "Тулон".
М. Толстая сообщает ЛАнненковой: "Папа пишет катехизис, но работа
подвигается медленно, все переделывает сначала... Мы ждем чего-нибудь из-за
присяги, но не призывали никого..."
Ф. Страхов пишет Попову: "Вашу статью о Дрожжине я имею поместить... На
днях собираюсь читать молоканам "Ц.Б." - мой экземпляр читается по Урюпину
нарасхват... У этих молокан три пункта помешательства: 1)
боговдох-новенность всей библии, 2) необходимость чудес, 3) божественность
Христа... Что предпринял Л.Н. по просьбе жены Кудрявцева? Жду с нетерпением
"Тулона"...
6 сентября 1894 года директор Департамента полиции предложил
Московскому охранному отделению "обратить серьезное внимание на П.Н.Шарапову
и воспользоваться первым случаем для привлечения ее к дознанию".
По сведениям, полученным Департаментом полиции в марте 1895 года,
М.Шопп должен был взять у Бирюкова письмо для П.Шараповой в Женеву, но оно
было сдано почтой.
Согласно тем же указаниям, Попов, Сычева и Колмогорова собираются
открыть склад народной литературы; сообщая об этом, Департамент полиции
предупредил, что разрешение на открытие такового склада выдавать не следует.
30 марта 1895 года директор Департамента полиции телеграфировал
Московскому охранному отделению о том, что из Петербурга в Москву выехали
курьерским поездом П.Бирюков и ВЛертков, за которыми следует учредить
дальнейшее наблюдение...
Но этим дело и ограничилось. В то время как провинциальные власти пошли
уже походом против толстовцев (в октябре того же года, например, Эриванское
губернское жандармское управление возбудило дознание о кавказских духоборах
и запрашивало Московское охранное отделение о Бирюкове, Попове, Дунаеве и
Леонтьеве), в Москве, где была их штаб-квартира, на них почти не обращали
внимания. И только в январе 1895 года, когда у Бирюкова в квартире проживал
без прописки документа М.Шарапов, полиция составила об этом протокол. И в
этом случае Бирюков остался верен себе и заявил письменно следующее: "Я
отказываюсь дать объявление полиции, так как по моим религиозным убеждениям
не считаю должным как участвовать в полицейских следствиях, так и вообще
принимать участие в делах правительства, как такового, считая всех людей
братьями и допуская только один род отношений между людьми: любовно-разумный
или, что то же, христианский".
Чтобы доказать, что в действительности между людьми существует иной
"род отношений", Бердяев представил доклад, по которому Бирюкова оштрафовали
на 100 рублей за нарушение обязательных постановлений...
Если по отношению к Толстому и его последователям центральная власть не
проявляла той активности, которая была ей свойственна в борьбе с
общественностью, то это не значило, что они были оставлены без всякого
внимания. "Департамент препон" был настороже и готовился к наступлению. В
декабре 1895 года из Петербурга было предписано охранным учреждениям добыть
изданное будто бы Поповым "Открытое письмо к обществу по поводу гонений на
лиц, отказывающихся от участия в государственных насилиях". В октябре 1896
года Департамент полиции потребовал доставить ему сочинение Толстого
"Христианское учение", которое он, по агентурным сведениям, только что
кончил и "намеревается выпустить его нелегальным путем..."
В том же году в провинции возникло несколько жандармских расследований,
нити от которых протянулись к наиболее видным представителям толстовщины.
Бирюкова чуть не привлекли к дознанию, возникшему в Карской области
(адрес его нашли у духоборов-постников). Павлом Буланже заинтересовались
одновременно и в Эриванской губернии, и в Новозыбковском уезде, куда им была
послана казаку Шидловскому толстовская брошюра, и в Херсонской губернии, где
он вел пропаганду среди штундистов Елисаветградского и Уманского уездов. В
той же губернии возник вопрос о Трегубове (Иван Михайлович), который уже
подлежал, согласно постановлению Особого совещания, высылке в г. Гольдинген,
Лифляндской губернии, под гласный надзор полиции сроком на 5 лет, но вовремя
скрылся.
Делу Трегубова суждено было сыграть особую роль в истории толстовщины.
Полиция усердно искала скрывавшегося. Агенты были командированы в имение его
родственника - А.М.Трегубова при селе Лаптеве и в соседнее поместье князя
Грузинского, куда наезжал в гости Л.Н. Толстой. Но Трегубов обнаружился сам
собой: он написал письмо, которое было перлюстрировано, князю Илье Петровичу
Накашидзе, жившему тогда в Москве, прося его поместить оставленные у него
рукописи и нелегальщину у Дунаева. Этого полиции только и надо было. 30
марта 1897 года у Дунаева была произведена "выемка", давшая полиции крупную
добычу: две корзины с документами. 8 апреля был арестован на Кавказе и сам
Трегубов.
На следующий же день после обыска Дунаев обратился к московскому
обер-полицмейстеру, которым тогда был Трепов, со следующим письмом: "От
друга моего Влад. Григ. Черткова слышал о Вас, как о человеке, сознанию
которого доступно понимание справедливого и доброго отношения к людям, что
видно из того, что назначили обыск днем, вероятно, чтобы не беспокоить моих
детей. Из взятого у меня мне принадлежит только одно неразрешенное к печати
произведение Льва Николаевича Толстого, книги и рукописи которого для меня
имеют цену моего самого дорогого состояния, как изложение мыслей человека,
которому я обязан всем смыслом моей жизни. Среди рукописей много частных
извлечений из писем и дневников Л.Николаевича, принадлежащих Влад.
Григорьевичу, которых уже нельзя будет восстановить, - если можно, верните
их. Это легко, если вспомните, что мы люди, желающие осуществления одного:
мира и любви на земле. Будьте уверены, что, несмотря на страдания,
причиненные при Вашем участии, во мне нет чувства недоброжелательности к
Вам".
Трепов отнесся к этому прошению формально: представил его на усмотрение
Департамента полиции, который оставил ходатайство "без уважения". Так погиб
из-за несчастной случайности ценный архив толстовцев.
Этот удар не обескуражил последователей Толстого, и они вскоре же
выпустили гектографированную брошюру "Воззвание о помощи гонимым в России
христианам Л. Н. Толстого, Вл. Черткова и их друзей" (эта брошюра
продавалась по 40 копеек, и сбор с нее предназначался "в пользу
мучеников-христиан на Кавказе", один экземпляр такого "Воззвания" был
представлен московскому обер-полицмейстеру Боголеповым, бывшим тогда
попечителем московского учебного округа). Чтобы покончить с толстовской
"гидрой", у московской охраны возник план решительных "военных действий".
Прежде чем приступить к выполнению его, московский обер-полицмейстер Трепов
запросил мнение Петербурга относительно "принятия общих мер против лиц,
занимающихся распространением учения Л. Толстого". На этот запрос последовал
21 апреля 1897 года следующий весьма интересный ответ Департамента полиции:
"Согласно указаниям господина министра внутренних дел, надлежит
придерживаться следующих мер: оставляя в стороне самого графа Льва
Толстого, - ввиду имеющихся по сему предмету высочайших указаний, следует
неустанно следить за распространителями его запрещенных сочинений, и лиц,
уличенных в этом, привлекать к законной ответственности..."
Но изобличать непротивленцев было дело нелегкое. Так, летом того же
1897 года ПАБуланже поместил в газетах "Русские ведомости", "Биржевые
ведомости" и других горячие статьи с описанием положения духоборцев на
Кавказе и с приглашением жертвовать в их пользу. Статьи произвели сильное
впечатление на общество, и охрана не знала, что делать, так как придраться к
автору статей было трудно. Выход был найден особенный. 28 августа директор
Департамента полиции обратился к Трепову с предложением пригласить Буланже
прибыть в С-Петер-бург и явиться в Департамент. "В случае, - писал
Зволянский, - если бы Буланже почему-либо не пожелал явиться, предупредите
его, что это может повлечь не вполне желательные и удобные для него
последствия".
Во избежание этих "последствий", Буланже явился в Департамент полиции,
а результатом его петербургских переговоров было то, что, вернувшись в
Москву, Буланже начал распродавать имущество и через три недели выехал за
границу. Перед отъездом он посетил Л. Толстого и несколько раз виделся с
Озмидовым.
Последний служил в то время управляющим виноторговлей барона Штенгеля.
Кто-то, по-видимому, из его сослуживцев писал на него полиции доносы,
сущность которых изложена в одной, не лишенной интереса справке таким
образом: "Выученик известного Пашкова, отставной коллежский регистратор,
Николай Лукин Озмидов, управляющий винной фирмой "Хуторок", 54 лет,
принадлежит к числу закоренелых и активных рационалистов, что он сам не
стесняется проявлять и гласно. Ставши, например, в 1895 году заведующим
магазином, Озмидов прежде всего распорядился убрать находившиеся в его
помещении иконы. Будучи в июле 1896 года вне Москвы, он прислал племяннику
своему Залюбовскому проект объявления в газетах о желании снять комнату с
добавлением: "желательно попасть в семью, исповедующую учение Христа на
деле, а не внешне". Наряду с торговыми делами Озмидов в отдельном помещении
магазина имеет сношения и конспиративного характера. Так, 3 сентября его
посетил там только что вернувшийся из Петербурга Павел Буланже, который
долго совещался с Озмидовым по поводу своего отъезда из России, причем в
разговоре они упомянули "Черткова", "200 экземпляров" и говорили: "Будем
печатать за границей, если здесь нельзя". Нередко в магазин приходили лица,
желавшие повидать Льва Толстого, и заручались с этой целью от Оз-мидова
рекомендательными письмами. Наконец, 21 марта 1897 года "Хуторок" посетил и
сам вышеназванный учитель, пробывший у Озмидова несколько часов... Озмидов
имеет дочь в замужестве за бароном Спинглер, проживающим в имении близ
станции Люботин. В декабре
Озмидов отвез туда саквояж, пудов трех весом, полученный им от Павла
Буланже. По имеющимся сведениям, получаемые от Буланже рукописи Озмидов,
сделавши поправки, отсылал в Люботин, где, весьма вероятно, происходило
воспроизведение нецензурных сочинений гр. Л.Толстого и его
последователей..."
Несмотря на то, что Александр III, опасаясь, что преследование всемирно
известного писателя вызовет скандал, приказал оставить Толстого "в стороне",
охранники не могли успокоиться и следили за каждым его шагом. Зимой 1897
года писатель прибыл в Петербург и сейчас же попал в шпионские сети. "Имею
честь доложить, - рапортовал своему начальству полицейский надзиратель
петербургской "охранки" Наумов, - что, проезжая сего числа в конке по
Невскому пр. от Знаменской ул., я заметил, что когда вагон остановился на
разъезде у Казанского собора, то с империала спустился известный писатель
Лев Николаевич Толстой, который, войдя в вагон, возбудил в публике
оживление, цричем к нему тотчас же подошли бывшие в вагоне студенты
университета и в разговоре с ним просили его посетить их акт, на что граф
Толстой изъявил свое согласие, причем один из бывших в вагоне этом студентов
целовал руку Льва Толстого, граф Толстой был в следующем костюме: русский
дубленый ничем не крытый полушубок (в нескольких местах заплаты), подпоясан
серым кушаком, в войлочной круглой шапке, брюки на выпуск и в руках палка".
Филерское наблюдение за Толстым установило в первый же день, что он
имел свидание с Чертковым и Бирюковым, был у И.Г.Эрдели, остановился на
жительство в квартире Адама Васильевича Олсуфьева и обедал у его
родственника Александра Васильевича Олсуфьева; приехал же Толстой вместе с
женой своей Софьей Андреевной и профессором Московского университета
Н.И.Стороженко... Были получены одновременно и агентурные сведения
особенного свойства, впрочем филер Алексей Макаров, ездивший в качестве
извозчика, доложил того же 8 февраля: "Чертков и Бирюков были посажены на
нашего извозчика (в 8 ч.4О м. утра), дорогой Чертков говорит Бирюкову: "Тебе
нужно сегодня напечатать воззвание по этим двум запискам, ты заходи в Валь,
его бумага лучше, но только там нужно изменить очень резко". Бирюков
говорит: "Я напишу так; при царствовании Николая I в военную службу брали
только с крестьян, с того времени прошло 50 лет и теперича берут с дворян".
Затем Чертков говорит Бирюкову: "Ты пошли этих двух агентов, кажется,
новенький агент неспособен". Бирюков сказал: "Ничего - обойдется". Затем
Чертков говорит Бирюкову: "Возьми книгу "Спелые колосья" и там посмотри, да
впрочем, мы увидим графа". Чертков говорит: "Я съезжу к американским
консулам, все схлопочу"...
Смиренномудрые толстовцы и не подозревали, разумеется, что извозчик,
которого они наняли при выходе из дому и который так назойливо предлагал им
свои услуги, был агентом охранного отделения.
Наблюдение за передвижениями Толстого сопровождалось по-прежнему
усиленным перлюстрационным надзором. В одном из писем Толстой писал 11
апреля 1898 года за границу кому-то из своих друзей следующее: "О Вас с
практической стороны я думал вот что: как я писал Черткову, есть одно лицо,
очень хорошо расположенное, но очень, и весьма естественно, по своему
положению робкое, которое желает помочь деньгами изданию за границей
обличительного органа и намерено дать 100 тысяч. Лицо это в Ницце. Я дал ему
письмо к Черткову с тем, что если оно. окончательно решится, то послало бы
это письмо к Черткову, открыло бы свое имя и устроило свидание. Если это
устроится, то Вам придется, если Вы согласитесь, променять устраиваемое Вами
рабочее положение на заведование и управление этим делом".
Месяцем позже выяснилось, что в толстовской колонии за границей
(Эссекс, Англия) появился сын московского миллионера Хрисанф Николаевич
Абрикосов, о котором и шла речь в цитированном выше письме Толстого. В одном
из посланий к своей сестре названный юноша так описывал свои переживания
того времени: "Ты знаешь мою постоянную религиозность. И вот в конце зимы я
увидел, что так жить невозможно. Но в своей семье трудно жить так, как
хочешь, и я решил поселиться с людьми, которые мне сочувствовали бы. И на
таких людей мне указал Толстой, с которым я был знаком эту зиму. И вот я
поехал в Англию, живу среди людей, которые мне сочувствуют, живу, конечно,
не так как мне хочется. Было бы очень грустно, если бы я уже теперь был
доволен своей жизнью. В жизни надо постоянно идти вперед".
"Обличительный орган", о котором Толстой упоминал в письме,
действительно появился вскоре за границей, в Англии, где возникло под
руководством Черткова издательство, занявшееся печатанием исключительно
произведений Л. Толстого и других, имевших отношение к вопросам религиозного
свободомыслия. Под редакцией П.Бирюкова, тоже переселившегося за границу,
стали издаваться сборники под названием "Свободное слово" и периодические
"Листки" в качестве приложения к этому журналу.
Печатание за границей вызвало, конечно, необходимость прибегать к
обычным конспирациям по водворению "нелегальных" изданий в Россию и тайным
сношениям с единомышленниками, что не всегда обходилось благополучно и
служило иногда для охраны средством для выяснения причастных к этим
конспирациям лиц. Таким путем в число "соучастников" попал железнодорожный
конторщик СИЛереяславцев, которому писали из-за границы: "Мы давно
собирались выслать Вам кое-что и теперь непременно воспользуемся удобным
случаем, чтобы поделиться тем, что имеем в избытке... Пишите не прямо на наш
адрес, а через кого-нибудь из друзей, с пересылкой нам внутри конверта через
АН. или П.И."... (Последние инициалы относились, несомненно, к Бирюкову, а
первые, вероятно, к Дунаеву).
Под конец завелись у толстовцев и свои "нелегальные". Один из таких,
разыскиваемый Департаментом полиции Иван Михайлов Клопский, занимавшийся,
между прочим, сбором пожертвований на толстовскую общину в Америке, вызвал
своими неумеренными конспирациями недоверчивое отношение к себе со стороны
некоторых знакомых своих, как это можно было видеть из отзыва о нем (в одной
из перлюстраций) писательницы М.К.Цебриковой, к которой он тоже обратился за
пожертвованием.
Из других событий позднейшего времени в жизни толстовцев следует
отметить еще дело "о столичных слухах о случаях отобрания полицией
крестьянских детей от родителей, отвратившихся от православия", имевших
место в Самарской губернии. С целью проверки сведений об этих случаях в
Бузулукский уезд ездил Феодор Иванович Гучков, чем обратил на себя внимание
охраны.
Затем в ноябре 1899 года был привлечен к дознанию при Донском областном
жандармском управлении толстовец Феодор Алексеевич Страхов. Кроме того,
высылки на Кавказ были заменены удалением с Кавказа. Так, князю
И.П.Накашидзе главноначальствующим было воспрещено жить на Кавказе "за
сношение с духоборцами, расселенными административно в разных уездах
Тифлисской губернии". Той же участи и на том же основании подвергся и
домашний учитель Иван Граубергер.
Как известно, Л.Н. Толстой имел много поклонников за границей, и в
Ясной Поляне встречались паломники изо всех стран света. За некоторыми из
таких лиц при посещении ими России тоже устанавливался "негласный надзор".
Одному из близких к Толстому людей, австрийскому подданному врачу Душану
Маковицкому, одно время даже был воспрещен въезд в империю, что, однако, не
мешало ему посещать своих русских друзей. В 1897 году, например, охрана
имела сведения, что Маковицкий "тайно прибыл в Москву, где имеет сношения с
А.НДунаевым и думает увидеться с толстовцем Николаем Ростовцевым". В 1901
году опять поступили указания, что Маковицкий "находится, вероятно,
нелегально в Москве, где может укрываться у Абрикосовых, Малый Успенский
переулок, собственный дом".
Не избегали надзора и другие "знатные иностранцы", имевшие дело с
Толстым. В октябре 1898 года, например, учреждалось наблюдение за
корреспондентом английской газеты "Times", "Джемсом Марсдэном, прибывшим с
паспортом за подписью лорда Салсбюри, как бывший министр и эмиграционный
агент Гавайской республики", но, по-видимому, "с тайным намерением увидеться
с графом Львом Толстым". Другой великобританский подданный, Артур Сен-Джон,
был- выслан безвозвратно из России "за предосудительные сношения с
духоборцами". Еще два англичанина - А.Ф.Моод и Герберт Арчер также
находились под надзором как почитатели Толстого.

НА РАЗВАЛИНАХ СТАРОГО

Разночинная интеллигенция стала складываться еще в середине века. Дети
мелкого дворянства, не имея средств к существованию, поневоле начинали
искать какой-либо заработок. А найти его можно было, лишь получив
образование. Не мог же в ту пору дворянин, например, трудиться на фабрике
или в поле.
Дети разорившихся дворян, потеряв с отменой крепостного права свои
привилегии, поступали в университеты, где близко знакомились с другими
сословиями: отпрысками купцов, священников. Вспомним тургеневских Аркадия и
Базарова. Ведь это люди, разные по социальному положению.
Со временем из этих групп молодежи образовалась так называемая
разночинная прослойка, разночинцы (разные по чину, сословию).
Несколько либерально настроенных из них создали в 1862 году общество
"Земля и Воля". Это были Огарев, братья Серно-Соловьевичи, Обручев и др.
Программой общества явился листок "Что нужно народу?". Его сочинил
Огарев.
Прежде всего, говорилось там, народу нужны земля и воля. Но дать их
должно правительство. Политических требований или национализации земли в
программе не было.
Позже духовным вдохновителем разночинной молодежи стал журнал
"Современник", редактируемый Чернышевским.
Возник вопрос метода борьбы: социальная насильственная революция или
постепенное изменение общества, ведущее к социализму.
Революционное движение 70-х годов XIX века - это, прежде всего,
деятельность партии "Народная воля". В ней едва набирается сорок человек,
нет подчас денег на неотложные нужды, но несколько лет подряд эта партия
является предметом головной заботы у правительства...
Основной задачей новой революционной партии наметилась политическая
борьба: с самодержавием, с полицейским режимом. А методом этой борьбы стал
террор. Если Каракозов и Соловьев были одиночками, то здесь уже наметилась
некая система. Идея террора подобно ржавчине расползается среди
народнических кружков. Старая народническая идеология еще сопротивлялась: по
ней политическая свобода и конституция были не более чем буржуазными
предрассудками; политическая борьба считалась для социалистов ненужной, это
удел либералов. Террор народничество не допускало. Правда, в партии "Земля и
воля" был особый отдел, но он действовал лишь против шпионов и сыщиков.
После липецкого и воронежского съездов образовавшаяся партия полностью
нацеливается на политику и террор. Покушение следует за покушением.
Как сами террористы объясняли необходимость таких действий?
Кибальчич говорил на суде: "Если бы обстоятельства сложились иначе,
если б.ы власти отнеслись патриархальнее к деятельности партии, то ни крови,
ни бунта, конечно, теперь не было бы, мы все не обвинялись бы в
цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения. Ту
изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я,
конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение
способа обработки.земли..."
Желябов соглашается с ним.
"Я долго был в народе, работал мирным путем, но вынужден был оставить
эту деятельность по той же причине... Русские народолюбцы не всегда
действовали метательными снарядами, в нашей деятельности была юность розовая
и мечтательная, и если она прошла, не мы тому виной. Движение совершенно
бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное, было подавлено.
Я насилия не признавал, политики касался мало, товарищи еще меньше. Все мои
желания были - действовать мирным путем в народе, тем не менее я очутился в
тюрьме, где и революционизировался. Вместо мирного слова мы сочли нужным
перейти к фактической борьбе..."
Значит, если верить этим словам, правительство вынудило народников
стать террористами.
Но если проследить развитие народничества, увидим: сначала шла
пропаганда - по Лаврову, затем агитация и крестьянский бунт - согласно
Бакунину, потом заговор, захват власти и использование ее для социальной
революции - по Ткачеву. Стало быть, народники теоретически переходили к
более простому, как им представлялось, методу - образованию партии
заговорщиков, которым не нужно агитировать массы, просвещать народ и тд.
Что такое социальная революция, они представляли довольно смутно. "Ни
одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то
время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом,
по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался", - так писал
позже известный народоволец Морозов. Он сам стремился к борьбе с монархизмом
вообще, "и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и
Шарлотты Корде".
Известно, что политическая ситуация в стране базируется на ситуации,
экономической.
В 1861 году отменено крепостное право. Но крестьянин без земли все
равно был в зависимости от помещика. Продуктовой, отработочной или
денежной - одной из этих форм он должен был рассчитываться за арендованную
землю.
Крестьянин, освободившись от крепостной зависимости, попадал под власть
денег, в условия товарного производства. В России нарождался капитализм.
Причем его развитие, в отличие от Европы, понеслось стремительно.
Хозяйственно отсталой стране пришлось строить заводы, фабрики и
железные дороги. Но на все это требовались деньги. Вся тяжесть упала на
мужика. В деревню ринулись новые народившиеся дельцы, да и вчерашний
крепостник драл семь шкур, переводя полученный от крестьян продукт в деньги,
а те вкладывая в облигации, акции и т.п.
Реакция революционеров на происходящее последовала незамедлительно.
Бакунин в брошюре "Наука и насущное революционное дело" пишет: "Народу нужна
земля, вся земля; значит, надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и
теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть
купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою
очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли не более
притеснительными для народа, чем помещики стародавние".
П.Ткачев восклицал в 1875 году: "Пришло время ударить в набат!
Смотрите! Огонь "экономического прогресса" уже коснулся коренных основ нашей
народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общинной
жизни, уничтожается самый принцип общины, долженствующий лечь краеугольным
камнем того общественного будущего строя, о котором все мы мечтаем... На
развалинах перегорающих форм нарождаются новые формы буржуазной жизни;
развивается кулачество, мироедство, воцаряется принцип индивидуализма,
бессердечного, алчного эгоизма".
После убийства шефа жандармов Мезенцева террорист Кравчинский издал за
границей брошюру под названием "Смерть за смерть". В ней проводится
интересная мысль: революция борется, собственно, не с правительством, а с
буржуазией. Правительство не должно вмешиваться в эту борьбу, и если оно это
все же делает, становясь на сторону буржуазии, то получает удары,
предназначенные буржуазии.
Кравчинский не понимал, что помещичья Россия и принадлежащий ей
правительственный аппарат защищали не буржуазию, а себя.

МОШЕННИК ИЛИ РЕВОЛЮЦИОНЕР?

Имя Нечаева мы впервые встречаем при знакомстве с нефедовским кружком,
где он только начинал впитывать революционные идеи. Процесс 1866 года не
коснулся его, и уже через два года Нечаев становится заметным в кружковой
среде. В конце 1868 года он вольнослушатель Петербургского университета и
преподаватель приходского училища.
В эту пору развертывается притихшее было студенческое движение:
организовываются землячества, кассы взаимопомощи. На примере воззвания
студентов видны устремления молодежи:
"Мы, студенты медицинской академии, технологического института,
земледельческой академии, желаем:
1. Чтобы нам предоставлено было право иметь кассу, то есть помогать
нашим бедным товарищам.
2. Чтобы нам предоставлено было право совещаться о наших общих делах в
зданиях наших учебных заведений.
3. Чтобы с нас снята была унизительная полицейская опека, которая с
ученической скамьи налагает постыдное клеймо рабства.
Начальство на наши требования отвечает закрытием учебных заведений,
противозаконными арестами и высылками. Мы аппелируем к обществу. Общество
должно поддерживать нас, потому что наше дело - его дело. Относясь
равнодушно к нашему протесту, оно кует цепи рабства на собственную шею.
Протест наш тверд и единодушен, и мы скорее готовы задохнуться в ссылках и
казематах, нежели задыхаться и нравственно уродовать себя в наших академиях
и университетах".
Как видите, требования студентов довольно невинны. Нечаев, посещая
студенческие кружки, убеждал, что "студенческое движение нужно сделать
политическим, производящим шум в обществе, вызвать к студентам сочувствие.
Брожение среди студентов нужно неизменно поддерживать, организуя их в кружки
для осуществления тенденций "Народного дела".
Нечаев в то время зачитывался книгой Буонаротти о заговоре Бабефа,
Карлейлем с его идеализацией героев и их роли в истории, изучал декабристов.
Он говорил студентам: .
"Всякий честный человек должен бросить ученье и идти в народ, чтобы
быть ему полезным; развития для этого не нужно; нужно только желание помочь
народу, потому что есть люди более развитые, которые уже будут управлять
действиями менее развитых".
Себя Нечаев, очевидно, видел в числе первых. В его разгоряченном
воображении рисовались многочисленные организации по всей России,
подчиняющиеся ему, дрожащие от ужаса вельможи, решительные преобразования
империи. Нечаев рассчитывал организовать студентов и через них поднять
народ.
Он говорил:
"Революция неизбежна и является единственным исходом, ибо правительство
одной рукой открывает школы, а другой не допускает окончивших университет к
преподаванию в них".
Нечаев, этот "худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои
изъеденные до крови ногти молодой человек с горящими глазами, с резкими
жестами" неутомимо ходит по студенческим группам, развертывая свои планы. Но
безалаберные студенты организовываться в стройную революционную партию не
желали, хотя нечаевские планы были грандиозны. Конечной целью его была
социальная революция, а единственным средством достижения этой цели -
революция политическая.
Всеобщее восстание Нечаев планировал на весну 1870 года, "потому что
этот год поставит народу много серьезных и близких вопросов; в случае
неудачи восстания в центрах, летнее время будет благоприятствовать
сепаративно войне на Волге и по Днепру и укрывательству народа целыми
массами в лесах".
С появлением Нечаева русское революционное движение обрело практическое
осуществление.
Желая поднять свой авторитет в глазах студенчества, Нечаев решается на
мистификацию. Сколько их будет еще! Его путь через невинную кровь, обман
начался.
В конце января 1869 года Нечаев зашел к своей сестре, жившей у
Томилиной, сказал, что его вызывает начальник секретного отделения. Возможен
арест. Действительно, на другой день Нечаев исчез. К Томилиной прибежала
девочка-подросток Вера Засулич и принесла записку, полученную по почте: "Идя
по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных, из нее выбросили
мне клочок бумаги, и я узнал голос дорогого для меня человека: если вы
честный человек, доставьте, это я спешу исполнить и, в свою очередь, прошу
вас, как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали
меня по почерку. Студент".
На другой записке от Нечаева, вернее, на грязном клочке бумаги красным
карандашом было написано:
"Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите
обо мне. Даст Бог - свидимся".
Нечаева с Томилиной тотчас отправились на поиски. Они обошли все
возможные полицейские и тюремные инстанции. О Нечаеве там не слышали.
Достучались даже до Петропавловской крепости. Ее комендант заверил, что
такого заключенного у него нет. Сам шеф жандармов Мезенцев поклялся, что в
его ведомстве Нечаева не было.
Среди молодежи распространился слух, что якобы Нечаев бежал из крепости
через отхожее место в генеральской шинели. Возник образ героя.
В феврале Нечаев объявился в Москве у Орлова, сказав, что бежал из
крепости, и, взяв у него паспорт для. поездки за границу, сперва поехал в
Одессу.
В марте он снова в Москве, рассказывал о своих приключениях. Его будто
бы опять арестовали, он бежал, 50 верст шел пешком, потом ехал с чумаками.
Нечаев взял паспорт у другого товарища и уже легальным образом под чужим
именем выехал за границу.
Перед русскими эмигрантами он предстал как уже опытный, с именем,
революционер. Но Герцен, ставивший себя очень высоко, отказался иметь дело с
каким-то студентом. "Апостол анархии" Бакунин принял Нечаева ласково. Тот
уверял старика, что студенческое движение, которое Нечаев якобы
представляет, есть искра будущего большого пламени. Он разукрасил небылицами
свой мифический арест, свою подпольную работу. Ждавший хоть каких-то сдвигов
в России, Бакунин поверил Нечаеву, как дитя.
Нечаев настолько очаровал его и Огарева, что последний даже посвятил
ему стихотворение "Студент" с подзаголовком "Молодому другу Нечаеву":
Он родился в бедной доле, Он учился в бедной школе, Но в живом труде
науки Юных лет он вынес муки. В жизни стопа год от году Крепче преданность
народу, Жарче жажда общей воли-
Нет нужды приводить полностью, оно довольно длинное и
малохудожественное. Но стихотворение как бы подтверждало на родине
значимость Нечаева.
Это потом Бакунин будет сетовать в письме своему другу:
"Нечаев - один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я
когда-либо встречал. Когда нужно служить тому, что он называет делом, для
него не существует колебаний; он не останавливается ни перед чем и бывает
столь же безжалостен к себе, как и к другим... Нечаев не мошенник, это
неправда! Это фанатик преданный, но фанатик опасный... способ действия его
отвратительный... Он пришел мало-помалу к убеждению: чтобы создать общество
серьезное и ненарушимое, надо взять за основу политику Макиавелли и вполне
усвоить систему иезуитов: для тела - насилие, для души - одна ложь...
Солидарность существует только между десятком лиц, которые образуют
ядро общества. Все остальное служит слепым орудием и как бы материей для
пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных.
Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать,
обкрадывать и по нужде даже губить; это мясо для заговоров... Симпатии
людей, умеренно теплых, которые имеют человеческие интересы, как любовь,
дружба, семья, общественные отношения, эти симпатии в его глазах не
представляют достаточной основы, и во имя дела он должен завладеть вашей
личностью без вашего ведома. Для этого он будет за вами шпионить и
постарается овладеть всеми вашими секретами, и для этого в вашем отсутствии,
оставшись один в комнате, откроет все ваши ящики, прочитает ваши письма...
Если вы его представите приятелю, первою его заботой станет посеять между
вами несогласие, дрязги... Он обманул доверие всех нас, он покрал наши
письма, он страшно скомпрометировал нас; словом, вел себя, как плут".
Нечаева очень интересовал зарубежный денежный фонд. Жаждал денег он не
для себя, а для революции.
Однажды какой-то русский по фамилии Бахметьев, отправляясь через Лондон
на далекие острова, оставил Герцену 800 фунтов на революционные цели. Герцен
поместил эти деньги в банк, и на момент приезда Нечаева революционный фонд
составлял уже 1100 фунтов. Нечаев убедил Бакунина и Огарева, что в России
вот-вот начнется восстание, и сумел благодаря им вырвать у больного Герцена
половину этих денег.
В Москву Нечаев привез кроме денег удостоверение за подписью Бакунина и
с печатью: "Предъявитель сего есть уполномоченный представитель русской
ветви всемирного революционного союза".
Теснее, чем с другими, у Нечаева завязались отношения с Орловым,
Томилиной и Успенским.
Орлов был земляком Нечаева, сельским учителем, сыном священника. Он
приехал поступать в университет, но ему это не удалось. Томилина была
замужем за отставным горным инженером. Люди небогатые, они все же жили
открытым домом, у них постоянно толклась молодежь. Нечаев познакомился с
Томилиной случайно в поезде. Потом он давал уроки латыни ее брату и устроил
жить у То-милиной свою сестру, совершенно необразованную простую работницу.
Успенский служил в книжном магазине. Это был романтический молодой
человек, попавший под влияние Нечаева. К нему-то последний и явился из
Женевы. Успенский стал первым слушателем нечаевского "Катехизиса
революционера". В нем излагался план организации, задуманной Нечаевым по
масонскому принципу.
Выдавая себя за эмиссара некоего международного революционного центра,
Нечаев стал организовывать кружки, причем члены одного не знали состава
другого. Вступивший в кружок не имел права спорить, расспрашивать,
сомневаться. Он должен был беспрекословно подчиняться комитету.
Нечаев хотел кружками охватить всю европейскую Россию. По сигналу
кружки должны были поднять восстание. Нечаев намечал революцию на 19 февраля
1870 года.
Успенский привел четверых студентов и отставного ко-лежского секретаря
Прыжова. Последний, кстати, занимался сочинительством, написал книгу
"История кабаков и питейного дела в России".
Организацию назвали "Обществом народной расправы". Его члены
обозначались номерами, встречам придавалась таинственность. Приобрели
печатный шрифт, сделали печать. По кругу шла надпись "Комитет народной
расправы 19-го февраля 1870 г.", в середине изображен топор. Печать
ставилась на бланки, внизу которых писалось "по прочтении сжечь немедленно".
Члены общества занимались, в основном, антиправительственной агитацией,
распространяя ложные слухи и прокламации. Прыжов достал несколько старых
паспортов и священническую рясу, Нечаев - офицерскую форму.
Нечаев уже думал послать Бакунину связного. Но среди членов оказался
человек, ставивший под сомнение слова Нечаева о каком-то таинственном
комитете, постоянно споривший на встречах и даже пытавшийся организовать
свое общество. Это был студент земледельческой академии Иванов.
В ноябре в пруду Петровского дарка, принадлежащего академии, нашли
тело. В нем опознали Иванова. По всей видимости, он был застрелен. На шее -
красный шарф с привязанным кирпичом. Полиция вышла на Успенского, который
признался в убийстве и назвал сообщников: Нечаева, Прыжова, Николаева и
Кузнецова. При следствии открылось все об организации, были обнаружены
бланки, прокламации.
Нечаев скрылся за границу вместе с женой коллежского советника Варварой
Александровской. Правда, через месяц она вернулась с сундуком прокламаций.
На границе ее арестовали. Александровская показала, что была в Женеве, где
рассказывала Огареву о России, потом по приказанию Нечаева вернулась.
Всего по нечаевскому делу пошло под суд 87 человек, некоторых
оправдали.
Нечаев не получил у Огарева остаток фонда, заставил Бакунина отказаться
от начатого перевода марксовского "Капитала" и даже написал издателю
угрожающее письмо. Под редакцией Нечаева и Бакунина вышло несколько номеров
"Колокола". Потом они поссорились, и Бакунин поддерживал знакомство с
людьми, только если те порывали с Нечаевым. Он писал Огареву: "Нечего
говорить, какую роль глупцов сыграли мы. Если бы жив был Герцен, как он над
нами бы зло посмеялся, и по праву. Теперь нам остается только проглотить эту
горькую пилюлю и быть осторожнее на будущее время".
Едва III Отделение узнало, что Нечаев за границей, оно стало его
разыскивать. Выдачи Бакунина русское правительство у иностранных властей не
могло требовать. Нечаев же был виновен в прямом убийстве. Шеф жандармов граф
Шувалов обратился к нашим посланникам во всех крупных государствах: принять
меры к обнаружению Нечаева. В Европу отправили агентов. Думали выйти на
Нечаева через Бакунина, но они уже не встречались. Две трети Европы активно
прочесывались агентами, на всех крупных вокзалах установилось наблюдение.
Наконец, решили ввести в среду революционеров, где мог бы появиться
Нечаев, своего человека. Это был поляк
Стемпковский. Он сообщил однажды, в каком цюрихском ресторане и когда
будет встречаться с Нечаевым. Один из членов Интернационала, оказавшийся
тоже там, говорил, что на вошедшего Нечаева накинулась группа переодетых в
штатское швейцарских жандармов и поволокла его. Нечаев, знакомый с
рассказчиком, крикнул ему: "Скажите русским, что Линдерса арестовали!" Под
этой фамилией он жил в Цюрихе.

РЫЦАРИ ПЛАЩА И КИНЖАЛА

Политические покушения случались не только в , столицах. Очень
неспокойна была левая интеллигенция южной России.
Давайте познакомимся с несколькими террористами юга и с их практической
работой.
Григорий Попко происходил из казачьей семьи. Отец умер от белой
горячки, мальчик окончил бурсу, поступил в Ставропольскую семинарию. Позже
ему удалось устроиться в Одесский университет на юридический факультет.
Воодушевленный носящимися в воздухе революционными идеями, Попко сближается
с пропагандистом Заславским, который наставляет его ехать в Петербург и
отомстить за выпоротого Боголепова. По дороге в Петебург Попко заезжает в
Киев, где знакомится с Лизогубом и Осинским. Почему бы не организовать
террористический кружок? - думают они. В конце 1877 года Попко приезжает в
Петербург с замыслом убить Трепова, но уже прозвучал выстрел Засулич. Тогда
он возвращается в Киев, и новообразованный кружок террористов решает для
начала ликвидировать агента "охранки" рабочего Акима Никонова. Никонов сидел
в пивной с друзьями, вместе вышли, и на улице Никонова застрелили. На груди
лежала записка: "Шпион Аким Никонов убит за доносы на социалистов".
Далее южные террористы активизировались: совершено покушение на
товарища прокурора Котляревского, убийство адъютанта Киевского жандармского
управления, устройство побега из Киевской тюрьмы террористов Стефановича и
Дейча, проведена демонстрация после суда над террористом Ковальским.
Имя Дмитрия Лизогуба - одно из весьма заметных в истории русского
терроризма. Он - сын богатого черниговского помещика, слывшего либералом.
Воспитывал мальчика гувернер-француз, поборник евангелических идей равенства
и братства. Юность Лизогуба прошла во Франции. Потом он поступил в
Московский университет, увлекся учениями французских просветителей, сделался
социалистом. Лизогуб, имея громадный доход от своих украинских имений,
ограничил себя 150 рублями в год. Его обед состоял из четырех яиц и чая. За
чердачную комнату он платил пять рублей.
Высшее зарубежное революционное начальство, конечно же, сразу
попыталось вытянуть у него все деньги. Ему было поручено осуществлять связь
между русскими и заграничными кружками.
Секретарь ростовской городской управы Валериан Осинский, будущий
известный большевик, появился в Киеве в 1877 году. По воспоминанию
современника, "это был высокий, тонкий блондин, по виду лет 25-ти,
казавшийся каким-то хрупким, почти женственным существом, с красивым лицом,
живой и подвижный, как ртуть. Осинский не удовлетворялся деятельностью своих
петербургских товарищей, сводившейся исключительно к пропаганде, и искал для
себя более захватывающего дела".
Кружок изготовил печать с надписью "Исполнительный комитет русской
социал-революционной партии" со скрещивающимися посредине револьвером и
кинжалом. Печать прикладывали к прокламациям. Никакого комитета, конечно, не
было.
Решено было убить товарища прокурора Котляревско-го за то, что он вел
следствие по делам террористов.
Они настигли Котляревского, когда тот возвращался откуда-то домой. Три
раза выстрелили. Котляревский упал.
Террористы считали свое дело удавшимся, но оказалось, что они
промахнулись. Котляревский остался жив.
Иначе случилось с жандармским ротмистром бароном Гейкингом. Вооруженный
кинжалом и двумя револьверами, Попко настиг его в полночь на Крещатике и
ударил кинжалом в поясницу. Гейкинг, крича, упал, а Попко побежал. Какой-то
человек преградил ему путь, он в него выстрелил. Выбежали двое городовых,
дворник. Попко опять стал стрелять, ранил двоих. Он побежал через только что
разбитый парк и спрятался в канаве. Погоня его не заметила.
Пропагандист Стефанович, одевшись крестьянином, ходил по селам Киевской
губернии и рассказывал, что его односельчане послали ходоком к царю. Дворяне
якобы пытались не пустить его, но все же встреча состоялась: Стефанович
рассказал царю о том, как плохо живет народ.
К Стефановичу примкнул Лев Дейч, тогда еще юноша, ставший в 18 лет
социалистом, а при советской власти - историком революционного движения,
написавший немало книг. Меня особенно позабавила одна из них - "Роль евреев
в русской революции".
Дейч, не зная, куда себя девать, поступил вольноопределяющимся в армию.
Служивый из него был нерадивый, и в конце концов он попал под суд. Дейч
бежал и, перейдя на нелегальное положение, занялся террором.
Стоит вспомнить Ивана Ковальского, всегда носившего за поясом кинжал с
револьвером. Сын сельского священника, он был исключен за неуспеваемость из
семинарии. Поступил в Одесский университет, откуда тоже был отчислен как
замешанный в беспорядках. Его выслали, но он под чужой фамилией возвратился
в Одессу. Ковальский заведовал тайной типографией.
Полиция обнаружила конспиративную квартиру.
Из отчета:
"Одесский жандармский начальник получил сведения о социалистических
собраниях в квартире Каплуновско-го на Садовой. Вследствие этого указания
капитан Добродеев с товарищем прокурора отправились в девять часов вечера к
подозрительному дому в сопровождении восьми жандармов и многих полицейских.
Войдя в намеченную квартиру, они застали там семь человек... Капитан
Добродеев объявил Ковальскому, что он должен сделать обыск, и предложил
прежде всего показать ему все, что могло быть у него компрометирующего.
Ковальский тотчас же опустил руку в карман и, вынув револьвер, прицелился в
Добродеева, громко крича: "Вот что у меня есть!" Револьвер дал осечку. Тогда
капитан бросился на Ковальского и позвал жандармов. В эту минуту раздался
выстрел, но пуля пролетела над головой капитана. Последний в происшедшей
суматохе упал на спину, не выпуская Ковальского, который давил его своей
тяжестью, в то время как другой анархист, размахивая кинжалом над головой
Добродеева, поранил ему сначала руки и лоб, а затем ударил его в висок,
крича: "Пуля тебя не взяла, но ты не увернешься!" В то же время был легко
ранен один из жандармов, защищавших своего капитана. В довершение беспорядка
стол, на котором стояли лампа и свеча, был опрокинут, так что и нападавшие,
и защищавшиеся очутились в совершенной темноте. Анархисты
забаррикадировались в квартире и стали стрелять через дверь...
Когда прибыла рота пехоты, граф Левашев приказал двадцати солдатам
подняться наверх и применить силу, если революционеры откажутся покориться.
Солдатам пришлось сделать залп в двери квартиры, так как заговорщики сначала
отказались сдаться и стали стрелять. Только по второму требованию они решили
открыть дверь и сдались. Двое из них оказались ранеными. После ареста этой
группы был произведен подробный обыск в квартире: нашли оружие, много
компрометирующих бумаг, революционную литературу, прокламации и проч.".
Дело Ковальского означило заметную веху в истории терроризма. По случаю
войны с Турцией одесский округ находился на военном положении, и ввиду этого
террористы были преданы военному суду. А этот суд времени зря не терял, и
присяжные заседатели ему не требовались. Поэтому правительство и порешило
впредь террористов отдавать под военный суд.
Ковальского приговорили к расстрелу, остальных к каторжным работам,
ссылке.
В феврале 1879 года был убит в Харькове губернатор князь Кропоткин. В
него выстрелили через окно кареты прямо у подъезда губернаторского дома.
Пуля раздробила плечо, ключицу и застряла в позвоночнике. На другой день
князь умер.
Убийцей был Григорий Гольденберг, выдавший позже "охранке" более ста
человек и покончивший с собой в камере Петропавловки. С. Степняк-Кравчинский
писал: "В пропагандисте 1872 - 1875 годов было слишком много идеализма,
чтобы он мог устоять в предстоящей трудной и нестойкой борьбе. Он должен был
измениться - или исчезнуть.
И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его
место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским
пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и
местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить
твердым шагом на арену истории.
То был террорист".
Весной 1879 года в Петербурге сколотилась группа единомышленников.
Гольденберг, Зунделевич, Михайлов, Соловьев и другие народники-пропагандисты
собирались в трактирах, пили водку с дешевой закуской и спорили. Постепенно
все они пришли к мысли о цареубийстве. От общих фраз у молодых людей недалек
был путь и к практической стороне дела. Нужно было наметить исполнителя,
время, место, орудие покушения.
Исполнителем вызвался быть Гольденберг. Но его отвергли как еврея.
Покушаться на русского царя должен русский. По той же причине не стали даже
слушать поляка Кобылянского.
Исполнителем стал Александр Соловьев. Ему был куплен большой револьвер
и несколько граммов яда, чтобы не даться живым.
Михайлов на совете "Земли и воли" сделал сообщение о предстоящем
покушении, не называя имени исполнителя. Это вызвало целую бурю. Плеханов и
другие были категорически против убийства царя. Они считали систематический
террор не согласующимся с программой народников. К тому же после покушения
неизбежны репрессии, придется ликвидировать типографию, оставить работу
среди крестьян.
Но Соловьев уже вшил в брюки потайной клеенчатый карман для револьвера,
купил патроны. Он сбрил свою бородку, купил форменную фуражку какого-то
гражданского ведомства. Несколько раз Соловьев выходил по утрам на угол
Невского и Адмиралтейской площади наблюдать за выходом царя на прогулку.
Александр II обычно шел от правого подъезда Зимнего дворца вокруг здания
сельскохозяйственного музея и обратно. Прохожих в это время там было мало.
По пути следования царя дежурили, конечно, филеры.
Ночь накануне покушения Соловьев провел у проститутки. В восемь часов
утра он вышел и отправился к Адмиралтейской площади, походил там немного и
двинулся по тротуару навстречу царю, появившемуся из-за угла штаба. На
расстоянии двух-трех шагов Соловьев стал стрелять. Царь, уже до выстрелов
что-то заподозривший, бросился бежать зигзагами к Главному штабу. Он
запутался в полах шинели и упал. Соловьева схватили. Он еще успел выстрелом
ранить одного из нападавших и раскусить орех с ядом. Но яд оказался
выдохшимся и не подействовал.
Дадим слово генералу НЛитвинову:
"В доме градоначальника нас встретил какой-то хожа-лый, предложивший
услуги, чтобы провести в комнату, где находился стрелявший... Мне бросилась
в глаза на дверях надпись "Отделение приключений" - в эту дверь мы и
вошли... В длинной, но светлой комнате в одно окно было порядочно много
народу. Тут были и штатские, и военные, и полицейские... На .кожаном диване
в полулежачем положении находился молодой человек лет около тридцати,
высокого роста, с длинными русыми волосами и тонкими белесоватыми усами. Он
был в толстом осеннем пальто, левая рука его покоилась на колене, головою он
уткнулся в угол диванам и правою рукою подпирал щеку. Он имел вид человека в
обморочном состоянии. Под ногами на полу были две лужи. Помощник
градоначальника мне объяснил, что преступника рвало, он ему давал молоко..."
Литвинов побывал на благодарственном молебствии и снова отправился в
дом градоначальника: "Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к
преступнику... Обстановка изменилась. Диван стоял уже не подле стены, а
посреди комнаты, на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы
его были всклочены, лицо бледное и истомленное, глаза несколько мутны. Его
перед тем только что рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили
несколько противоядий, и они, конечно, произвели действие, совсем не
подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным
количеством блевоты..."
На выстрелы Соловьева правительство ответило установлением
генерал-губернаторской власти на местах, обязательной полицейской пропиской
в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте. Катков в "Московских
ведомостях" призывал: "Еще ли государственный меч будет коснеть в своих
ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия? Ее
проявления на страх врагам ждет, не дождется негодующий народ, беспрерывно
оскорбляемый в своей святыне... Пора и всем нашим умникам прекратить
праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к
частному здравому смыслу..."

НАРОДОВОЛЬЦЫ

После раскола "Земли и воли" эта организация разделилась. Наиболее
радикальные, сторонники палаческой борьбы и террора, образовали партию
"Народной воли". В нее вошли Михайлов, Зунделевич, Квятковский, Фигнер,
Перовская, Тихомиров, Баранников, Фроленко, Морозов, Пресняков.
Позже были приняты Желябов, Колоткевич, Ширяев и Ошанина.
У нас почти ничего не говорилось о виленском адвокате Зунделевиче,
обладавшем огромными связями за границей. Он купил и перевез в Россию две
типографии: "Русскую вольную типографию" и типографию "Начала",
переименованную потом в типографию "Земли и воли". С 1875 года он в своих
руках держал всех евреев-контрабандистов на западной границе, по его
указанию через границу переводились десятки людей, перевозились сотни пудов
нелегальной литературы.
Состав "Народной воли" быстро пополнялся. Много сочувствующих ей было
среди либеральных адвокатов, врачей, земских деятелей.
Александр Михайлов был сыном землемера из Путивля. Путь в революцию -
обычный: учеба в технологическом институте, участие в студенческих
волнениях, высылка на родину. Зимой 1875 году в Киеве он знакомится с
пропагандистами, получает у них рекомендации и едет в столицу. Там он
попадает под покровительство Натансона и Плеханова. Революционная романтика
воспламеняет Михайлова. Он даже создает правила конспирации для тайной
организации. Каждый революционер, чтобы не вызывать подозрений, должен быть
прилично одет. Конспиративная квартира имеет 2-3 выхода, на окнах
обязательно выставляются условные знаки. Михайлов составил список всех
проходных дворов в Петербурге и требовал от товарищей эти дворы изучить. Ему
дали кличку Дворник.
Когда народники расходятся по деревням Поволжья - волостными писарями,
фельдшерами, мастеровыми, - Михайлов пытается вписаться в сектантскую
раскольничью среду. Выдавая себя за мелкого приказчика, он поселился в
Саратове на квартире у старообрядцев.
Потом - опять Петербург. Михайлов вначале каждый день просиживает в
Публичной библиотеке, знакомясь с богословской литературой. Но скоро
столичные дела поглощают его, и Михайлов забывает о своих раскольниках. Он
участвует в освобождении Преснякова из полицейского участка, пытается
освободить переводимого из харьковской тюрьмы Войнаральского. При покушении
на Мезенцева Михайлов был сигнальщиком. Плеханов отправил его на Дон, где
началось брожение казаков. Предполагалось организовать там боевые дружины.
Вернувшись в столицу, он обнаруживает полный разгром "Земли и воли".
Нет ни денег, ни паспортов. Он неутомимо восстанавливает былые связи,
собирает деньги, с Зунделевичем устраивает типографию. В своей комнате
Михайлов повесил плакат: "Не забывай своих обязанностей!" Это он составил
смертный приговор Рейнштейну, был сигнальщиком при покушении на Дрентельна.
Михайлов сумел увлечь идеями террора Николая Клеточникова, помощника
делопроизводителя III Отделения.
Пензенский мещанин Клеточников слушал лекции в Московском университете,
но по болезни вынужден был уехать в Крым. Там он работал кассиром, жил
спокойно. Но в столицу его тянуло, и когда Клеточников приехал в Петербург
подыскивать место, он случайно познакомился с Михайловым. Сначала Дворник
прощупывал Клеточникова, но тот был чист и безмятежен, как дитя. Михайлов
красочно рисовал ему счастье борьбы во имя свободы, обещал найти хорошую
службу, помочь деньгами. Он посоветовал Клеточникову снять комнату в доме на
углу Невского и Надеждинской, где жили агенты "охранки".
Клеточников очень понравился хозяйке за ежевечернюю игру в карты и
тихое поведение. Она рекомендовала его своему знакомому, и тот устроил
Клеточникова в агентурное отделение. Там Клеточников занимался тем, что
переписывал результаты агентурных наблюдений, шифровал и расшифровывал
секретные телеграммы, оформлял различную переписку. Короче, он стал посвящен
во все дела сыска. Сведения Клеточников сообщал Михайлову, которого он знал
как Петра Ивановича. Так продолжалось два года.
При аресте Клеточников отрицал свою принадлежность к партии, но в
показаниях заявлял: "Не сделавшись социалистом, я не могу не сознаться, что
начал сочувствовать некоторым их идеям и стал считать их дело своим... я
руководствовался, главным образом, корыстными целями и желанием
разнообразной жизни в столице, а также сочувствием к высказанным Александром
Михайловым идеям о развитии и обогащении народа, к идеям, которым будто бы
служат он и его сподвижники".
На судебном же разбирательстве Клеточников, видимо, решил выглядеть
героем и понес откровенную околёсицу:
"До тридцати лет я жил в глухой провинции, среди чиновников,
занимавшихся дрязгами, попойками, вообще ведших самую пустую,
бессодержательную жизнь... Наконец, я попал в Петербург, но и здесь
нравственный уровень общества был не выше. Я стал искать причины такого
нравственного упадка и нашел, что есть одно отвратительное учреждение,
которое развращает общество, заглушает все лучшие стороны человеческой
натуры и вызывает к жизни все ее пошлые, темные черты. Таким учреждением
было III Отделение. Тогда я, господа судьи, решился проникнуть в это
отвратительное учреждение, чтобы парализовать его деятельность..."
Михайлов повлиял не только на жизнь Клеточникова. Многим обязан ему в
выборе своего пути и Желябов.
Сын бывшего дворового, Андрей Желябов окончил керченскую гимназию и
поступил на юридический факультет Одесского университета. За участие в
студенческих беспорядках исключен. Он определился домашним учителем в семью
сахарозаводчика Яхненко, на дочери которого и женился. Может быть, Желябов
так бы и прожил спокойно оставшуюся жизнь, выплескивая свою энергию в лучшем
случае в земскую деятельность, но, наезжая в Одессу, он познакомился с
кружком Волховского и после долгих колебаний вошел в него.
Но кружок скоро распался: кто ушел в народ, кого арестовали. Желябова
тоже привлекли по делу 193-х, но по суду оправдали. В тюрьме он провел около
семи месяцев.
Опять вернулся Желябов к своему хозяйству, работал в поле, выхаживал
коней, играл с сыном.
Когда его казнят, вся эта жизнь развалится: тестя хватит удар, семью
разорят жулики и кредиторы, и несчастная обезумевшая жена будет просить, как
и родственники Каракозова, об изменении фамилии хотя бы во имя сына.
Хозяйством Желябову скоро надоело заниматься и он уехал в Подольскую
губернию бахчеводом-пропагандистом.
На Липецком съезде Желябов сходится с Михайловым. Они да Лев Тихомиров
составят будущий костяк "Народной воли".
Желябов даже выработал несколько свой взгляд на эволюцию общества.
Л.Тихомиров вспоминал:
"Политический агитатор рано сказался в нем. Так, например, он принимал
деятельное участие в организации помощи славянам, рассчитывая, как
рассказывал впоследствии, на деле возрождения славян помочь политическому
воспитанию самого русского общества. Русская революция представлялась ему не
исключительно в виде освобождения крестьянского или даже рабочего сословия,
а в виде политического возрождения всего русского народа вообще. Его взгляды
в этом случае значительно расходились со взглядами большинства современной
ему революционной среды".
На деньги, данные Зунделевичем, в Саперном переулке организовалась
типография, в которой работали Бух, Луб-кин и специально выписанный из-за
границы Цукерман. Типография просуществовала полгода. В январе 1880 года ее
накрыла полиция. Абрам Лубкин, двадцатилетний юноша, при этом застрелился.
Так он и остался лии1ь именем в революционном движении. Кем был Лубкин,
откуда, почему перешел в нелегалы, о чем думал долгие часы за типографским
станком - кто знает?
С осени 1879 года все силы народовольцев сосредоточились на организации
покушений на Александра И.
Было намечено несколько мест под Александровском Ека-теринославской
губернии, под Одессой, под Москвой. Предполагалось взорвать царский поезд,
идущий из Крыма.
В Одессу переправили полтора пуда динамита. М.Фроленко устроился
сторожем в железнодорожную будку в 14 верстах от города и вместе с Татьяной
Лебедевой готовил взрыв. Но выяснилось, что маршрут царского поезда изменен,
и сосредоточились на Александровске. Это была Лозово-Севастопольская
железная дорога. Желябов, выдав себя за ярославского купца, приобрел у
местной думы кусок земли, прилегающий к железнодорожному полотну, якобы для
постройки кожевенного завода. Сам он с Якимовой поселился в Александровске и
занялся подготовкой к взрыву поезда. Под полотном железной дороги они
заложили две мины, от которых шли провода. Окладский и Пресняков привезли
гальваническую батарею. 18 ноября, глядя на проходящий царский поезд,
Желябов под выкрик Складского - "Жарь!" соединил два конца провода. Но
взрыва почему-то не произошло. Поезд благополучно проследовал к Петербургу.
Взрыв поезда на Московско-Курской дороге организовывал Михайлов. На
третьей версте от Москвы Гартман по подложному паспорту купил дом и
поселился там с Софьей Перовской. Террористы намеревались прорыть подземный
ход из дома к железной дороге. Кроме хозяев, в этой затее участвовали сам
Михайлов, Исаев, Морозов, Ширяев, Баранников, Гольденберг и Арончик.
Работа была адской. Пол постоянно сырой, просачивалась вода. Двигаться
можно было лишь чуть поднявшись на четвереньки. Донимал холод - все же
ноябрь. Тяжело было вынимать землю. Когда подкоп почти закончили, полил
сильный дождь. Ход затопило. Воду выносили ведрами, выливая ночью во дворе.
Воздух в подкопе стал тяжелым, копать приходилось в грязи. Свеча поминутно
гасла. Подземный ход пролегал под дорогой, где ездили с тяжелыми грузами.
Телега или лошадь могли провалиться.
"Положение работающего походило на заживо зарытого, употребляющего
последние нечеловеческие усилия в борьбе со смертью, - писал Михайлов. -
Здесь я в первый раз заглянул ей в холодные очи и, к удивлению и
удовольствию моему, остался спокоен".
Перовская постоянно дежурила наверху. При появлении полиции она должна
была выстрелить в бутыль с нитроглицерином и тем самым взорвать дом.
Софья Перовская была дочерью бывшего с-петербург-ского
вице-губернатора. В 16 лет она с сестрой поступит ла на так называемые
"аларчинские" курсы при петербургской гимназии. Правительственная печать
отмечала потом, что эти курсы "посещались всеми нигилистками и
эмансипированными, изобиловавшими в столице". Именно курсам стоит приписать
формирование антиправительственных взглядов у Перовской. Она близко сошлась
с сестрами Корниловыми, с Вильберг, Лешерн фон 1ерцфельд. Мать и сестра
вынуждены были сопровождать больного отца за границу, и Софья провела все
лето в Лесном под Петербургом со своими новыми друзьями.
Софья решает уйти из родительского дома и поселиться у Корниловых. Отец
обратился к полиции, прося препроводить дочь назад. Брат Василий добился
выдачи Соне отдельного вида на жительство, уговорил отца.
Через Корниловых Перовская познакомилась с Натансоном, Кравчинским,
Лопатиным, Тихомировым и другими народниками. Она тоже "ходила в народ",
прожила зиму в Тверской губернии. В Самарской губернии Перовская занималась
оспопрививанием, работала в школе, готовившей сельских учительниц. Подражая
герою романа Чернышевского, она спала на голых досках, ела самую грубую
пищу. В Твери Перовская выдержала экзамен на звание народной учительницы.
В 1873 году она ведает кружковой квартирой в Петербурге, ходит в
ситцевом платье, мужских сапогах, сама носит воду из Невы. Полиция узнала о
подозрительной квартире, и Перовскую арестовали. Скоро ее отпустили на
поруки отцу. Тот отправил ее вместе с матерью в свое имение в Крым. Софья
поступила в Симферопольскую фельдшерскую школу, окончила ее и три года
работала в земской больнице.
После суда над 193-мя пропагандистами Перовскую все же назначили к
высылке в Олонецкую губернию. В дороге она сбежала от сопровождавших ее
жандармов и приехала в Петербург. С этого Дня Перовская переходит на
нелегальное положение и живет по фальшивым паспортам. Она вызывается
заняться освобождением политических заключенных из Харьковской тюрьмы.
Перовская, привезя деньги из Петербурга, передает в тюрьму книги,
теплые вещи, подыскивает людей. Она готова сама, одна, с револьвером в руках
штурмовать тюремные ворота. Столичным революционерам не до нее, там свои
проблемы. Харьковская подруга Перовской вспоминала: "Я жила с ней в одной
комнате, когда получилось известие, что в Петербурге многие из членов "Земли
и воли" арестованы. Трудно изобразить, какое горе причинило ей это известие.
Как человек чрезвычайно скрытный, она ни перед кем не изливала его и
казалась даже спокойной и не особенно убитой, но зато по ночам, когда она
была уверена, что я сплю и никто не услышит ее, давала волю своему горю.
Помню, как Перовская провела первые Три ночи... Я вынуждена была
притвориться спящей из боязни своим присутствием или участием только
стеснить ее, но как сжималось мое сердце при этих постоянно раздававшихся
тихих рыданиях... С их арестом у нее явилось сомнение в возможности
осуществить свой план. Расстаться с этим планом ей было невыносимо тяжело,
но все же пришлось, так как за первыми арестами последовали другие, и
попытка освобождения не могла состояться".
Перовская вернулась в Петербург. Оставшиеся соратники-народники
советовали ей ехать за границу.
- Нет, нет, - решительно отвечала она, - я останусь здесь погибать
вместе с борющимися товарищами.
Перовская стала членом террористической организации "Народная воля".
Во многом этому способствовал и Желябов, в которого Софья без памяти
влюбилась. Ей шел 26-й год, и - первая любовь. Желябов был высок, красив.
Говорили, что он немного похож на Александра И. Прожили они, как муж и жена,
год.
Итак, прокопали с огромным трудом 47 метров. До самых рельсов не дошли.
Заряд с двумя пудами динамита уложили в трех аршинах. Дальше земля не
поддавалась. Но сила взрыва должна была быть достаточно велика. Взрыв
производился при помощи спирали, помещенной в сундук с бельем на втором
этаже, и гальванической батареи в сарае.
Закончив подкоп, все уехали. Остались Перовская и Ширяев. Перовская
караулила поезд, а Ширяев должен был соединять провода.
Утром 19 ноября 1879 года раздался взрыв. Но он оказался слишком
слабым: только разрушил полотно, остановив поезд. Царь к тому же проехал в
следующем поезде.
Будущий год принесет народовольцам много разочарований. Но они пока не
знают об этом. Одна из террористок вспоминает встречу Нового года на
конспиративной квартире:
"Там были многие: Фроленко, Желябов, Михайлов, Морозов, Ширяев,
Лебедева, Якимова, Геся Гельфман, Перовская и другие. Присутствовавшие
избегали касаться недавно всплывших тяжелых жгучих вопросов: мы
перекидывались шутками, пели, разговаривали. Особенно запала мне в память
сцена приготовления жженки: на круглом столе посредине комнаты поставили
чашу (суповую), наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и
вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная:
тревожное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших
его мужчин... Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий, их положили,
скрестив, на чашу и без предупреждения, по внезапному порыву, грянул могучий
торжественный напев известной гайдамацкой песни: "Гей, не дивуйтесь, добрые
люди, що на Вкраине повстанье!" Когда пробило двенадцать часов, стали
чокаться, кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все
пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последней чашей
неволи..."
В наступившем году арестовали Квятковского, Преснякова, Веру Фигнер. От
чахотки умирает Ольга Натансон. В январе разгромлена типография.
Для очередного покушения Квятковский и Желябов подготовили рабочего
Степана Халтурина. Он устроился под чужим именем столяром в Зимний дворец.
В феврале в Петербург в гости к царской семье приехал принц Александр
Гессен-Дармштадтский с сыном. Это был любимый брат императрицы, старый
боевой офицер. Рассказывали как легенду: он преследовал Шамиля и подобрал
Коран, оброненный неуживчивым горцем... Теперь он жил тихо, весь отдавшись
нумизматике.
Император Александр вышел ему навстречу в малый фельдмаршальский зал, и
тут раздался оглушительный взрыв. Погас свет, повалил дым. С разных сторон
слышались крики.
Взрыв, как оказалось, произошел в подвальном этаже под помещением
главного караула. А над караулом находилась комната, где был приготовлен
стол для царского обеда. Десять солдат было убито на месте. 56 человек
получили различные ранения.
Появились агенты III Отделения. Они быстро установили, что взрыв
произведен из комнаты столяров. Их арестовали, но не нашли четвертого
столяра.
Несколько месяцев он носил и складывал в свою подушку динамит. От паров
динамита очень болела голова. Три пуда заложил Халтурин в сундук, который и
взорвал.
Сын разбогатевшего крестьянина, Степан Халтурин окончил техническое
училище в Вятке и вместе с двумя социалистами решил отправиться в Америку.
Однако те, украв у него немногие деньги, скрылись. С тех пор Халтурин
работает на разных заводах, нигде подолгу не задерживаясь, поскольку
выгоняли за пропаганду. Человек он был довольно ограниченный и самолюбивый,
но много читал, умел говорить с рабочими. На покушение его, по всей
видимости, толкнуло тщеславие.
Взрыв в Зимнем дворце подвинул правительство на решительные меры. Была
создана Верховная распорядительная комиссия во главе с графом
МЛорис-Меликовым. Комиссия обладала чрезвычайными полномочиями.
Новый диктатор предполагал безболезненный переход самодержавия на
буржуазную дорогу. Он ратовал за создание земских учреждений по всем
губерниям, за городское самоуправление. При нем прекратилась огульная
раздача казенных земель. Лорис-Меликов дал некоторую свободу прессе, отменил
III Отделение. Либеральная интеллигенция была в восторге.
Исполком "Народной воли", начавший было готовить покушение на
Лорис-Меликова, понял, что оно бы вызвало резко отрицательную оценку у
общества.
Однако экзальтированный юноша Ипполит Млодец-кий, недавно приехавший из
глухой провинции, решил единолично совершить покушение. В феврале 1880 года
он у подъезда канцелярии Министерства внутренних дел попытался застрелить
Лорис-Меликова. Стрелял Млодец-кий в упор, но граф уцелел.
Уже вечером следствие о злоумышленнике, оказавшемся мещанином города
Слуцка Минской губернии, Ипполите Осипове Млодецком "было окончено".
Назавтра его приговорили к смертной казни.
Был Млодецкий крещеным евреем. Виленский генерал-губернатор сообщал:
"Ипполит Млодецкий приготовлялся в виленском духовном братстве к восприятию
святого крещения, крещен и вскоре отправился в Петербург... Затем через
полгода Млодецкий явился к секретарю братства, будто бы проездом в Слуцк по
случаю смерти отца, в крайней бедности, что видно было по его платью. Из
сумм братства выдано ему пособие 10 рублей".
Народовольцы получили сведения, что царь из Крыма поедет в Россию через
Одессу. Там в это время жила Вера Фигнер. К ней приехали Перовская и Саблин
и от имени исполнительного комитета "Народной воли" предложили заняться
подкопом для укладки мины. Фигнер тогда готовила другой теракт: убийство
правителя канцелярии ге-нерал-губернторства. Его предполагалось заколоть
кинжалом. Но приказ есть приказ, и Фигнер подключилась к новому делу.
Прибыли из столицы Исаев - специалист по динамиту, второй техник в партии
после Кибальчича, и Якимова. Привлекли также местных - Меркулова и
Зла-топольского.
На Итальянской (ныне Пушкинская) улице Перовская с Саблиным под видом
супругов сняли бакалейную лавку. Нужно было спешить: стоял апрель, а царь
поедет уже в мае. Подкоп через улицу шел трудно, почва твердая. Сначала
землю складывали в жилых комнатах, но потом сообразили, что полиция,
возможно, будет осматривать дома по пути следования царя, и стали выносить
землю в корзинах, узлах...
Исаеву при работе с динамитом оторвало три пальца. Ему пришлось лечь в
больницу.
Вдруг Петербург известил, что подкоп нужно бросить, что царь в Крым не
поедет.
Тогда Перовская и другие предложили все же продолжать свою работу с
тем, чтобы взорвать генерал-губернатора Тотлебена.
Но Тотлебен был переведен из Одессы, и бакалейная лавка на Итальянской
прекратила свое существование.
Потери народовольцев в то время были значительны.
В 1879 году арестованы Гольденберг, Ширяев, Квятков-ский и Зунделевич.
Гартман сбежал за границу.
Родился Лев Гартман в семье немецкого колониста. С юности отдался
революционной работе, исколесил почти всю Россию с целями пропаганды, попал
в Саратовскую губернию, где познакомился с Соловьевым и Михайловым,
присоединился к местному кружку Фигнер. Устроился там писарем, но после
доноса вынужден был скрыться и отправиться в Петербург. Далее - жизнь
эмигранта, в Париже его чуть не выдали русским властям, но французская
радикальная пресса подняла шум. Гартман перебрался в Лондон, где
познакомился с Марксом и даже сватался к его дочери. Потом Америка, снова
Лондон, где он и умер в 1903 году.
В 1880 году арестованы С. Иванова, Пресняков, Баранников, Колоткевич и
Михайлов.
В январе 1881 года взяли Златопольского, Клеточникова и Морозова.
Произошло это во многом благодаря психически неуравновешенному
Гольденбергу, запутавшемуся и ставшему выдавать всех и вся. Гольденберг
после убийства им князя Кропоткина и участия в подкопах, случайно был
арестован в Елисаветграде, когда он перевозил динамит. Родившийся в
Бердичеве, сын купца, он в свои 24 года никогда не работал. Благо, родители
держали магазин в Киеве.
Гольденберг, видимо, испугался, что его повесят. Он стал давать
показания.
Михайлов и Желябов тщательно собирали революционный архив, думая
хранить его где-нибудь вне Петербурга, возможно, у украинского националиста
МДрагомано-ва, раз за разом переправляя ему новые документы. Этот архив и
стал причиной гибели осторожного Дворника. Михайлов, желая заказать снимки
карточек казненных Квятковского и Преснякова, зашел в фотографию на Невском.
Хозяин, снимая для III Отделения, узнал людей на снимках. Его жена, стоя за
спиной мужа, посмотрела многозначительно на Михайлова и провела рукой по
шее. Помешанному на конспирации Дворнику не приходить бы туда за
фотографиями... Но он пришел и оказался в руках полиции. Агенты "охранки"
очень удивились, узнав, кто им попался. Михайлов считался вождем русского
терроризма. На его квартире обнаружили динамит.

ПОКУШЕНИЕ

После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя
Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.
На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки должна быть
заложена мина. Если взрыв не совпадет с моментом проезда царской кареты, то
в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвется, то из толпы
должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то
случится, его заменит М.Тригони.
Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему
пришел Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию
градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: "Желябов, да это вы!" Он его
знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.
Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его
гражданская жена Софья Перовская. Ее биографы - Тихомиров, невестой которого
она была когда-то, и Степняк-Кравчинский - отдавая должное воле и характеру
Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и
грубость, бессердечие и жестокость.
На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрался
исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.
По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Оттуда он
возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к каналу, как приметила
Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.
Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут.
Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскресенье,
Михайлов с Желябовым арестованы.
Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина еще не заложена. Исаев
заверил, что за этим дело не станет.
Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова
действовал.
Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и
Грачевский готовили бомбы.
В восемь утра Перовская унесла две - вполне готовых - на другую
конспиративную квартиру, где жили Геся Гельф-ман и Н.Саблин. Чуть позже
пришли метальщики - Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов - все
молодые люди.
Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.
Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.
Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой - все равно метальщики должны быть
наготове.
Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов - на углу
Невского и Малой Садовой.
На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади будут более
опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.
Все отправились по местам. Пошла и Перовская. В сырной лавке на Садовой
тоже были готовы. Фигнер писала:
"В 10-м часу ко мне пришел тот, который был избран сомкнуть в магазине
электрический ток (Ю.Богданович). Я с удивлением увидела, что из
принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на
стол, приготовляясь закусывать. В том возбуждении, в каком я находилась
после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне
казалось, что ни есть, ни пить невозможно. "Что это?.. - почти с ужасом
спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на
верную смерть под развалинами от взрыва. "Я должен быть в полном обладании
сил", - спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, принялся за еду..."
Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал
по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уловила и дала сигнал
метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана,
контролировавшая проезд по каналу, - непонятно. Вероятно, совсем обленились.
Император смотром остался доволен и в хорошем настроении проехал в
Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, где позавтракал.
Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную
Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.
Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторожа
Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летнйй мальчик-мясник отдал
царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им навстречу прошел военный
фельдшер, а за ним молодой человек маленького роста в шапке из выдры. В
руках он что-то нес, завернутое в салфетку. Это был Рысаков. У Тимофея
Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушел. Таким образом,
Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от-него стоял
прислонившись к решетке Гриневицкий, а подальше Емельянов.
Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под
ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые.
Император вышел из кареты: "Схвачен ли преступник?" Казаки уже держали
Рысакова, вынув из его карманов револьвер и кинжал.
Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр
медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трех шагах.
Гриневицкий поднял бомбу и швырнул ее между ними.
Взрыв был оглушителен. Вверх взметнулись клочья одежды, снег. Когда дым
рассеялся, на земле оказалось множество раненых. Император, без фуражки,
полусидел, прислонившись к решетке канала, опершись руками о панель
набережной. Лицо его было в крови, ноги раздроблены... От шинели остались
одни окровавленные куски. Рядом лежал истекающий кровью Гриневицкий.
Емельянов ничем не мог ему помочь, ему пришлось вместе с другими
укладывать императора в сани.
Скоро в Зимний дворец приехал цесаревич Александр Александрович, другие
члены царской фамилии, министры, сенаторы и пр. В кабинет умирающего
императора вошел протоирей придворного собора... В половине четвертого
пополудни Александр II, не приходя в сознание, скончался.
А в четыре на конспиративной квартире собрался исполнительный комитет,
и теоретик партии Тихомиров написал прокламацию о 1 марта.
АТырнов, тоже участвовавший в подготовке покушения - он отслеживал
маршрут царя, - рассказывал:
"3 марта мы шли с Перовской по Невскому проспекту. Мальчишки-газетчики
шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях
дня: "Новая телеграмма о злодейском покушении!" Толпа раскупала длинные
листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно
арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих
пор можно еще было надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому
делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии,
но для обвинения по делу 1 марта у него не могло еще быть улик против
Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена.
Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не
изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и
замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с
которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся
заговорить, зная, что она любит Желябова.
На мое замечание: "Зачем он это сделал", - она ответила: "Верно, так
нужно было".
Действительно, судебный процесс, где обвиняемым был бы один юный
Рысаков, выглядел для партии бледно. И вот Желябов пытается нарисовать перед
взором властей некую сверхтаинственную организацию с массой разветвлений в
провинции, с боевыми дружинами. Он сочиняет, что на цареубийство вызвалось
47 человек. Себя Желябов называет лишь агентом, близким к исполнительному
комитету, который правительству никогда не настигнуть.
Меткую характеристику ему дал прокурор. "Когда я составлял себе, на
основании дела, общее мнение, общее впечатление о Желябове, - говорил
Н.Муравьев, - он представлялся мне человеком, весьма много заботящимся о
внешней стороне, о внешности своего положения... Я вполне убедился, что мы
имеем перед собой тип революционного честолюбца..."
Перовской, страстно любящей Желябова, не могла не прийти мысль о его
освобождении. Она искала возможность проникнуть в окружной суд, где будет
заседание, заставляла своих подчиненных искать свободную квартиру возле III
Отделения, чтобы при вывозе Желябова из ворот отбить его. Ничего не
получилось.
Начались аресты. Народовольцев арестовывали неожиданно, даже на улицах
Это уже давали сведения Окладский и Рысаков. Да, Николай Рысаков, бросивший
на Екатерининском канале первую бомбу.
Ему было всего 19 лет. Наивный провинциал из Олонецкой губернии,
впервые о революционных идеях он услышал от учителя уездной школы,
сосланного нигилиста. Рысакову удалось поступить в горный институт, где, как
нуждающийся, он постоянно получал денежную помощь. Видимо, черт свел его с
Желябовым, наслушавшись которого, Рысаков бросил ученье, вступил в
народовольцы и готовился стать агитатором среди рабочих. Желябов платил ему
ежемесячно 30 рублей. В свой медвежий угол, к родителям, он отписывал, что
прилежно учится и, дай Бог, будет горным инженером.
"Утверждаю только, - писал в своих показаниях Рысаков - что не будь
Желябова, я бы далек был от мысли принять участие не только в
террористических актах, но и в последнем покушении, лишенном для меня той
окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам
партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик, никто из
них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как
Желябов..."
Рысакову трудно было свыкнуться с мыслью, что он - цареубийца. Все шло
как-то непроизвольно, само собой, вроде игры в казаки-разбойники. И вдруг -
кровь, трупы людей, тюремная камера. Рысаков просто не понимал, как все
произошло.
А.Л.Тырнов рассказывает об очной ставке в Департаменте ПОЛИЦИИ:
"У стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом.
Когда его еще вели по двору, мне удалось уловить его настроение. Он шел
какими-то равнодушными, точно не своими шагами, переводя глаза с предмета на
предмет, с мучительным безразличием человека, для которого все счеты с
жизнью кончены... Но когда мне пришлось остановиться в каких-нибудь двух
шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас
его состояния. Лицо его было покрыто сине-багровыми пятнами, в глазах
отражалась страшная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось,
что он уже чувствует веревку на шее".
Рысаков выдал конспиративную квартиру, откуда он уходил на покушение.
Там стали отстреливаться. Дверь выломали: на полу лежал застрелившийся
хозяин - это был Саблин. Кроме него, в квартире оказалась Геся Гельфман.
Все сегодня слышали о Перовской, но почти никто не знает, что рядом с
ней на эшафоте должна была стоять и молодая некрасивая еврейка, так смешно
говорящая по-русски.
Революционное движение неустанно пополнялось за счет выходцев из
еврейских местечек Украины и Белоруссии.
Сонный полесский городок Мозырь дал русскому терроризму Гесю Гельфман.
В семье мелкого торговца было пятеро дочерей, Геся - одна из них. Дни текли
монотонно: работа по дому, одни и те же лица. Бердичев, куда Геся попала в
пятнадцать лет, произвел на нее грандиозное впечатление. Живя у
родственников, она научилась говорить и читать по-русски, чего раньше не
умела. У приехавшей киевской портнихи Геся брала уроки шитья и так прожила
четыре месяца. Отец в письмах настойчиво звал ее в Мозырь. Она приехала, и
оказалось, что ей уже подыскали мужа, скоро и свадьба.
За неделю до свадьбы Геся решилась бежать из дому. Но куда? В Бердичев?
Отец найдет ее там. И она вспомнила о своей знакомой киевской портнихе.
Значит, в Киев. Боль- , ше некуда. Четыре дня добиралась туда, еще день
искала портниху. Та устроила ее в швейную мастерскую, помогла снять комнату.
Геся быстро завязывает дружеские отношения с киевской молодежью:
курсистками, студентами. Она готовится поступать на акушерские курсы.
Прочитав роман Чернышевского "Что делать?", Геся загорается созданием
швейной артели. Новая мастерская работает успешно.
В Киев приезжают курсистки, учившиеся в Швейцарии. Они быстро
организовывают пропагандистский кружок, вовлекая в него Гельфман. Ее комната
становится местом хранения нелегальной литературы, перевалочным пунктом.
Окончив акушерские курсы, Геся Гельфман, как это было модно в их среде,
"пошла в народ", устроившись на полевые работы. Там ее и арестовали. 1есю с
подругами выдал один новообращенный рабочий.
Судили всего 50 человек народников. Среди них Софья Бардина, Петр
Алексеев... Процесс шел в Петербурге. Там и пришлось Гельфман отсиживать
назначенные ей два года работного дома. Потом ее выслали под полицейский
надзор в Старую Руссу.
Пробыла она там недолго, самовольно вернулась в Петербург. Народовольцы
готовили покушение на генерал-губернатора Гурко. Исполнителем должен был
стать Гри-невицкий. Они с Гесей выясняли обстановку, прослеживали маршрут
Гурко, изучали его распорядок дня.
Исполком "Народной воли" снял квартиру на Гороховой, Геся поселилась за
хозяйку. Там же, под видом мужа, пристроился Владимир Иохельсон. Он
занимался химикатами для бомб, Геся развозила нелегальную литературу,
встречала приезжих.
Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петербургские
народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточиться на подготовке к
убийству императора Александра П.
На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.
В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой нелегала,
разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.
Покушение состоялось. Александра II убили.
В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через
день. Саблин застрелился.
Начали обыск.
- Вы знаете, в квартире бомбы, - сказала Геся.
Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на нее обращал мало
внимания. Его и общество больше занимали Перовская с Желябовым.
На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:
- Революционной деятельностью!
Суд приговорил ее, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Кибальчича, к
повешению.
Гельфман подает заявление о том, что она беременна. Приговор был
отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.
У нее родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова ее
судьба - неизвестно.
Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.
Мы еще не сказали Кибальчиче. Он был грустным, меланхоличным человеком.
Пропагандой не занимался, если и любил что - так это технику. Происходил он
из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в инженерном
институте, потом в медико-хирургической академии, где и сблизился с
социалистами.
В "Народной воле" он занимался исключительно приготовлением динамита и
бомб, практически не общаясь с товарищами.
Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после
покушения, - Игнату (Игнатию) Гриневицкому.
Его отец владел небольшим имением на Гродненщине. В семье говорили
по-польски. Гриневецкий потом смеялся: "Русские считают меня поляком, а
поляки - русским".
Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский
технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе,
шляхетский гонор привели его в объятия "Народной воли". Сначала Котику
давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди
рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.
Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического
завещания:
"... Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому,
кому придется нанести последний удар, который гулко раздастся по всей России
и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее, - это покажет недалекое
будущее. Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги. Это необходимо для
дела свободы... Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба
обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного
дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю
все, что должен был сделать..."
Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку булочной лавки
дома, где жила Перовская, ездил по петербургским улицам. Наконец они ее
увидели у того же Екатерининского канала. Околоточный подбежал, схватил
Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала
ему 30 рублей, чтобы он отпустил ее.
В марте 1881 года закончился первый этап русского
социально-революционного движения. Казалось бы, терроризм победил. Что могло
быть, по его понятиям, важнее убийства самодержца? Но победа оказалась
призрачной. Народ осудил покушение на государя, а либеральная интеллигенция
испуганно затаилась. Мечты о социальном перевороте развеялись как дым.
"Народной воле" не оставалось ничего другого, как становиться исключительно
на путь террора и путем угроз вымогать у правительства различные уступки. В
этом плане показательно письмо исполнительного комитета императору
Александру III. Требования, предъявляемые самодержавию, заметно снижаются.
Уже просматривается тенденция добиться от правительства некоторого
перемирия.
Главные группы "Народной воли" понесли большой урон. Казни, заключение,
ссылка и эмиграция обескровили ряды народовольцев. Громких дел нет никаких,
а провалы все чаще. Один из народовольцев потом вспоминал:
"В то время в революционных кругах совершались рядом два
противоположных процесса. Центр быстро погибал. Прежние руководители
исчезли. Другие не успевали развернуться и погибали на корню. На самое
ответственное место попадали случайные люди, азартные игроки и даже
провокаторы, как Дегаев. И все рушилось. В то же самое время по разным
провинциальным захолустьям, в Новочеркасске и Екатеринодаре, в Таганроге и
Оренбурге, и в Минске, и в Уфе расцветали местные кружки, как дикие полевые
цветы. Они были такие наивные, бесстрашные, на все готовые, но не знали, что
делать и куда идти, и все ожидали приказа сверху. Верха уже не было..."
В основном это были кружки учащейся молодежи, горячей на различные идеи
и предположения.
"Типичными чертами такого студенческого образа, - вспоминал известный
художник А. Бенуа, - была широкополая мятая шляпа, длинные неопрятные
волосы, всклокоченная нечесаная борода, иногда красная рубаха под сюртуком и
непременно плед, положенный поверх изношенного пальто, а то и прямо на
сюртук. Нередко лицо студента было украшено очками, и часто эти очки были
темными. Именно такие фигуры с темными очками казались мамочке особенно
жуткими, она в них видела несомненных крамольников и была уверена, что по
карманам у них разложены бомбы.
Под пару студентам были курсистки - явление для того времени новое и
носившее довольно вызывающий характер. Для типичной курсистки полагалась
маленькая шапочка, кое-как напяленная, неряшливо под нее запрятанные,
непременно остриженные волосы, папироска во рту, иногда тоже плед,
сравнительно короткая юбка, а главное, специфически вызывающий вид, который
должен был выражать торжество принципа женской эмансипации. В нашем семейном
быту не было ни таких студентов, ни типичных курсисток, но мы их видали на
улице в большом количестве. К тому же под студентов и курсисток
"гримировалась" и вообще вся "передовая" молодежь, а быть не передовым
считалось позорным... Это была мода дня!"
Одни отрицали прежнюю централизацию и ратовали за федералистический
подход, выборный исполнительный комитет. Другие видели выход в большем
сближении с народом, вовлекая того в фабричный и аграрный террор. Возник
даже кружок террористов-конституционалистов.
Кое-кто из энтузиастов ездил по России, пытался соединить эти
разрозненные группки, но воскресить "Народную волю" было уже невозможно.
Завершающим штрихом ее угасания явился арест Натана Богораза и Захара
Когана в 1887 году, аресты по их связям в Москве и Туле и ликвидация
подпольной тульской типографии, выпустившей последний "Листок Народной
воли".